Обреченный мост Иваниченко Юрий
По-крестьянски степенный мужик с лицом задубелым в выражении мрачной злобы, подчеркнутой угрюмо-обвислыми фольклорными усами, он так и заявил, раздвинув усы большим и указательным пальцами:
— Мені на ваші москальскі пики дивитись — задоволення ніякого. — Иван хмуро глянул на типично «москальську» физиономию Войткевича. — Але й німецькі набридли донезмоги. Згинули б ви десь усі разом[53].
— Та ладно, — фыркнул в клапан куртки Войткевич. — Пересидите, как всегда, между обеими, «аби тільки не чіпали». У вас же, пока «моя хата с краю», так и плевать, к какой иконе свечку ставить.
— Ти диви, який розумний, — мрачно пробормотал Иван. — А коли таке було, щоб наші хати не чіпали? [54]
Не найдя, что ответить на вполне справедливый упрёк, Яков промолчал. Не то, чтобы каких-то глубинных знаний истории, но даже личного опыта доставало, чтобы признать: «с хлебом-солью на эту землю никто и никогда не приходил — а вот за ними, сколько угодно».
— А потім дивуєтесь, як сокирою отримуєте[55], — добавил словно вдогонку этой его мысли хорунжий Охрименко через погон и демонстративно отвернулся.
— Ага, и в основном в спину, — заметил чуть ли не единственный раз за всё время их препирательства, капитан Новик: Так, что-то припомнилась недоброй памяти «мирная» служба в НКВД.
Старший фельдфебель, он же хорунжий в частном обиходе «вояків» — чтобы хоть как-то разниться от немцев: «Не оккупанты ж в конце концов на своей-то земле?» — развернулся слегка и колюче глянул на Новика снизу вверх из-под колючих густых бровей.
— Звідки ти, синку, родом?
Хорунжему и впрямь вполне могло быть и за шестьдесят, — достаточно, чтобы не обижаться на «сынка».
— Ну, из Крыма, а что? — дернул плечом Александр.
— А ти, бачу, мабуть, десь з Одещини[56], — не оборачиваясь в сторону Войткевича, безошибочно определил тёртый хохол, видать, по виду и по лёгкости, с которой Яков вкраплял в свою речь украинские словечки.
— Чого це «десь», дядьку? — картинно обиделся Войткевич. — С неё самой, из самой, что ни есть, Одессы.
— Один з Криму, інший з Одеси… — покачал головой Охрименко. — То що вам знати про Україну?[57] — И, не дождавшись ответа, закончил: — А вона всяк час на роздоріжжі[58].
— Ага, всё не знает, кому подороже продаться, — снова не удержался Новик.
— А хіба в нас ціну хто питає? — с заскорузлой, но усталой какой-то злобой фыркнул в усы хорунжий. — Кожен приходить и бере що хоче…[59]
На сосновом ящике с имперским орлом завозился спавший до того унтер — детина на голову выше даже командира, весьма немаленького, но с простодушно-детским розовощеким лицом, — и разговор оборвался сам собой. Хоть унтер Грицай и в курсе был, что эти два немецких «побратима по оружию» были ещё и «родственниками» с другой стороны, с той стороны фронта, но втравливать его в выяснение политических отношений Охрименко не хотел. Бог его знает, могло и плохо кончиться. Молчун Грицай хоть и также склонялся к мысли «дременуть» от фрицев, но драпануть мечтал почему-то не к партизанам, чтоб заработать себе прощение за предательство и дезертирство из Красной армии, и даже не на «рідну Україну», домой, а почему-то прямиком в «Эвропу» — а это вообще блажь непонятная: за новой жизнью на старые развалины?
Но молчун Грицай, «щирый хохол» из тех, про кого говорят: «себе на уме», обычно игнорирующий любого толка разговоры, кроме довольствия, за которое отвечал, вдруг выпрямился на ящике и озабоченно спросил:
— Ми вже заводом їдемо, батьку? — И, получив утвердительный кивок «батьки», обернулся к «конвоирам». Взгляд, который он в течение минуты переводил с одного на другого, выражал мучительное сомнение, столь несвойственное обычно бесцеремонному взгляду младенца. Наконец, получив в ответ вопросительную гримасу-улыбку более общительного Якова, он, видимо, решился. — Есть разговор, хлопцы…
Сбавив ход, состав катил по рабочей колее гулким ущельем руин, до сего времени безжизненных, но теперь…
Россыпи битого лома были местами расчищены, уцелевшие складские пакгаузы и даже цеха подлатаны, и вокруг них наблюдалось оживление: тут и там чернели грачиные фигуры часовых, то и дело случалась рабочая суета. Как правило, военнопленных, — под окриками шуцманов и при молчаливом соучастии инженерных офицеров и зондерфюреров (как вообще звали военных чиновников).
Напряжённо вглядываясь в эту картину, Грицай вдруг оживился:
— Вот-вот, хлопцы, смотрите! — едва не тыча пальцем.
На параллельных платформах разъездов, дебаркадерах складов и прямо на земле громоздились целые связки длинномерных широкополочных двутавровых балок, штабеля свай, бухты толстенных тросов, стальные швеллеры, — в огромном количестве и разве что чуть красноватые от налёта ржавчины.
— Знаете, что это такое? Знаете? — ёрзал на своём ящике гефрайтер так, что даже флегматичный Охрименко удивлённо повёл бровью. А вчерашний молчун даже соскочил со своего ящика, чтобы подобраться поближе к «конвойным». — Это мост! — заговорщицки зашипел Грицай. — Мост, который Гитлер через пролив вести хотел. Тут всё, всё что надо, даже цементу по складам напихано столько!.. — он как-то ненатурально изобразил потрясение и пришёл к выводу, который явно хотел довести до сознания на вид равнодушных «побратимов». — Хоть сейчас отливай быки в море, скручивай всё это богатство болтами-шурупами и всё! Готов такой мост, что Матерь Божья! И для автомобилей, и для поездов, да такой длины, какой и заграница никогда не видела! А ещё он как-то то ли поднимается, то ли раздвигается, чтобы корабли, значит, пропускать! — привёл последний козырь Грицай.
И так выжидающе уставился на Якова, что в конце концов, вынудил из него вежливое изумление:
— Ты дывы, яка гыдота?
«Эски-Меджит»
Боске и Боске
— Значит, мне не показалось тогда, на железнодорожной станции… — пробормотал Эмиль, пытаясь размять дрожащими пальцами сигарету — из собственной же пачки, но предоставленную теперь русским разведчиком с милостью удовлетворения «последней просьбы».
— Как видишь… — после некоторой паузы отозвался Мигель.
Смотреть на брата ему почему-то не хотелось. Как будто это был другой человек. Менее всего похожий на кумира его детства. Того Эмиля, который лучше всех гонял, а нередко и угонял велосипеды из тени маркиз на набережной, и владельцы кафе клялись начинить его костлявую задницу свинцом, как если бы речь шла о настоящем «рэкете». Впрочем, эти обещания не страховали и не возвращали велосипедов, угнанных в портовые проулки Бильбао, где Эмиль не боялся никого, даже самого чёрта — полицмейстера де Сордеса, и дрался так, что никогда не мог выговорить: «Я безутешно раскаиваюсь, сеньор Сордес», — за недостачей передних зубов. Но зато даже босяки с третьего дока не смели предложить ему купить медузу, которую успешно торговали всякому другому мальчишке, который по неосторожности оказывался в их владениях.
Тот Эмиль был каменной стеной и охранной грамотой, позволявшей безнаказанно выиграть в шары целых десять песет у безработных портовых докеров и уйти с выигрышем, с целыми руками, сколько бы их не обещали вырвать и вкрутить в другое место. Уйти, торжествующе звякая мелочью в кармане. Но теперь…
Этот человек в расхристанном полевом мундире гауптштурмфюрера, с затравленно бегающим взглядом и всклокоченными как смоляная пакля волосами, не попадающий дрожащим двуперстием с сигаретой в прыгающие губы…
Нет, это был не Эмиль. Не тот Эмиль, что оставался в порту Бильбао в 39-м: невозмутимый как бронзовое изваяние посреди всеобщей паники, не обращающий ни малейшего внимания на рокот «Юнкерсов» и вой бомб. Эмиль, прикрывающий спину отца от брызг разрывов, кипящих в акватории, словно от осколков…
Мигель так и спросил:
— Где мой брат, Эмиль?
Тот дрогнул так, что смял окурок в пальцах, но понял вопрос сразу. И не стал тратить времени на позу, совершенно неуместную, с его точки зрения.
— Твой брат? — повторил он. — Бесстрашный Эмиль Боске, гроза портовых проулков? — Лицо Эмиля исказила кривая гримаса, довольно слабо напоминавшая скептическую ухмылку.
Он послюнявил обожженные пальцы, а затем зло и невнятно процедил:
— Твой брат умер в руинах «Центуриона». Там, где оборонительная линия примыкает к складам «жирного дельфина» Росе, помнишь это место?
Мигель кивнул.
— …Как только наваррские рекете направили на нас винтовки, — продолжил Эмиль. — Нет, вру, наверное, я умер несколькими минутами позже… — блуждающий взгляд его наконец остановился на лице брата, и в сливово-чёрных глазах Мигель увидел бездну равнодушной тоски. Совершенной пустоты. Когда исчерпано даже отчаяние. Как, наверное, было и тогда, когда…
— Вперёд националистов вела немецкая штурмовая группа под командованием так называемого советника — доктора Курта. Его все звали доктором, и этот «советник», — хмыкнул Эмиль, — не выпускал из рук автомат. Он отлично ориентировался в подземельях «Центуриона», наверное, у него были карты этого предателя, майора Гойкоэчеа. Но там, где укрепления переходили в руины Бильбао, от них не было толку. Сам знаешь, на наших окраинах и курица не найдёт свой курятник. Курт потребовал, чтобы мы с отцом провели их дальше, — кажется, он рассчитывал самостоятельно добраться до правительства Агирре. Очень самонадеянный тип. Я бы даже сказал…
— Что отец? — перебил его Мигель.
Конечно, что за человек этот вездесущий доктор Курт и что о нём мог бы рассказать его адъютант, — это было Мигелю интересно, более чем интересно. Но сейчас перед глазами стоял отец. Простой рыбак, невзрачный и обыкновенный, как рыбья шелуха на его жилистых руках — и простой солдат. Такой, каким и должен быть настоящий солдат. Верный и непреклонный воин…
Чем закончится эта глава в рассказе брата, Мигель знал наперёд.
Он прикрыл глаза ладонью — не мог больше видеть этой бесстыдной пустоты в глазах Эмиля. Нет, не то, что бы он искал в них раскаяние или ожидал увидеть последние минуты отца, вновь оживлённые и пережитые их свидетелем. Но и такого убийственного равнодушия увидеть не ожидал… и видеть не мог.
— Отец? — как-то не сразу даже очнулся Эмиль, поглощенный то ли своим, то ли вовсе собой. Наконец-то застывшее выражение его лица оживила болезненная судорога, но в ней не было ничего, кроме отвращения. Отвращения к смерти вообще. — Его убили почти сразу. Доктор Курт спросил только отца через переводчика, знает ли он, как пройти в обход наших позиций к зданию страховой компании, и даже не стал дожидаться перевода. Сразу понял, что отец посылает его ко всем чертям. А может… — Лицо Эмиля передёрнула следующая гримаса, но теперь странно-злорадная, этакая помесь самоуничижения и ничтожной же гордыни. — Или сразу понял, что с меня толку будет больше, — криво усмехнулся Эмиль. — А я… ты не понимаешь, — покачал он головой, зарыв пальцы в смоляных висках, но уже с отчётливой проседью. — Я согласился, — с некоторым даже вызовом вздёрнул подбородком старший брат.
И после паузы продолжил, истерически повышая тон:
— И согласился не потому, что знал уже, что наше правительство переехало в Сантадер ещё три дня тому. А потому, что просто хотел жить! Просто хотел есть — мы к тому времени уже съели всех крыс в подземелье «Центуриона», я хотел есть, я хотел спать — за три дня я спал всего пару часов и при этом постоянно слышал, как взрываются над головой бомбы и трещит бетон!
— Странно, что он тебе поверил, — снова перебил брата Мигель. Негромко, будто вторя какой-то своей мысли.
Эмиль очнулся и только теперь заметил, что брат слышит его истерическую исповедь, но вряд ли слушает.
— О ком ты? — спросил он раздражённо.
— Об этом докторе Курте, — наконец-то поднял на него взгляд Мигель. — Я так понял, что ты перед ним настолько выслужился, что он забрал тебя с собой в Германию?
— Он не рвался, — хмыкнул Эмиль. — Я упросил его. Проведя наваррцев в тыл наших позиций, я заслужил так много кровников, как будто все, кто полёг у «толстого дельфина», погибли по моей вине, — закончил Эмиль, едва не скрипя зубами.
— Ты их и на меня натравил, между прочим, — равнодушно, будто и впрямь «между прочим», заметил брат, напомнив традиции кровной мести.
У басков они были едва ли гуманнее сицилийских.
— Теперь уже всё равно… — слабым утешением прозвучало в устах Эмиля.
Но всё-таки — не он виноват в том, что их сейчас расстреляют. О чём Эмиль и поспешил напомнить брату:
— Но и тебе с твоими новыми друзьями, как я погляжу, тоже не особо повезло? Если я правильно понял, то они собираются расстрелять нас обоих. Тебя за то, что привёл их в мою ловушку? — нервно хохотнул Эмиль. — Откуда такая бредовая идея? Нет, я, конечно, готов заверить их, что это не так, что я до сегодняшнего дня понятия не имел, где ты и что с тобой? — он посмотрел на брата, впрочем, без особых надежд. — Откуда такое недоверие, брат? Разве ты не заслужил…
— Я иностранец, — неприязненно поморщился Мигель, — и родился в буржуазной стране. От этого родимого пятна не отмыться никакой кровью, ни своей, ни врагов. И вообще… — Мигель насторожился, будто прислушиваясь к шорохам за стеной подземелья. — Это русские. Что им взбредёт в голову, они и сами не знают… пока не взбредёт.
— Ну, додуматься до того, что за много лет до войны мы готовили ловушку для их партизан? — покачал головой Эмиль. — И для этого ты стал лейтенантом Красной армии, а я гауптштурмфюрером СС? Нет, это слишком даже для НКВД.
— Но додумались же, — как-то странно усмехнулся Мигель, пристально глядя в глаза брата. — И тебе советую держаться этой версии. Разве что с поправкой во времени. А то «до войны» — это и впрямь перебор. Скажем, дня три назад я пришёл к тебе из лесу…
— Что ты несёшь? — ошеломлённо пробормотал Эмиль, пытаясь сообразить: «к чему бы это усугублять их и без того плачевное положение?»
Но брат не давал опомниться, продолжал с гипнотической настойчивостью:
— Глядишь, эта версия нам обоим сослужит ещё хорошую службу.
— Вряд ли успеет… — недоверчиво вставил Эмиль, но больше механически — соломинка потянула кверху, на поверхность.
Керчь. На пути в Жуковку
Войткевич и Новик
Только лишь из жёлтого моря сухостоя начала вырастать массивная рама канатной дороги, устроенной немцами летом 43-го для снабжения Кубанского плацдарма, оберфельдфебель Охрименко коротко махнул головой в сторону близлежащих холмов, которыми обозначалось уже побережье пролива.
— До побачення.
— И вам не хворать…
Разведчики исчезли с платформы раньше, чем обер-фельдфебель расслышал фразу, брошенную Войткевичем, и тут же канули в куропачьих тайниках степи.
Чтобы попасть на их «причал надежды», в Жуковку, оставалось только перевалить через холмы, подпиравшие угрюмо-серое октябрьское небо. Попутно с разведчиками туда же полого поднималась разъезженная в пыль грунтовка, сразу привлекшая их внимание.
Капитан с лейтенантом переглянулись. Одна за другой, оставляя желтоватый шлейф, на холмы взбирались грузовики с тентами, — вездесущие «Blitz», набитые солдатнёй, как бочка селёдками. Направлялись они явно в Жуковку, ибо, если верить картам, изученным накануне операции, — более некуда.
— И это оттуда мы уйдём с непринуждённой лёгкостью? — вопросительно вскинул бровь Войткевич. — Не знаю, как вы, Саша, а я сомневаюсь всё больше и больше.
— Не могу не разделить ваших сомнений, — в задумчивости Новик даже подыграл Якову, что наедине с товарищем делал не так редко.
Повод для сомнений они увидели сразу, как только поднялись на ветреный гребень холма, а услышали и того ранее. Вой миномётных снарядов и глухие хлопки разрывов, методически-настырный перестук пулемётов, заполошная винтовочная пальба и треск автоматов…
Жуковка лежала перед ними как на ладони, петляя к морю пыльными улочками и переулками, стекая коровьей топью околицы, теснясь оползневой свалкой черепичных крыш с просветами двориков, где можно было разглядеть серые штабеля дров, такие же серые стога сена и… серые фигурки шуцманов.
— Вон, по ту сторону майдана, — толкнул Саша Войткевича локтем в бок.
Характерно-ржавые отечественные шинельки мелькали по ту сторону открытого пространства, отмеченного охряной побелкой учреждений вроде сельсовета-почты-продмага и традиционно бескрайними, позеленевшими от застоя, лужами. Туда и ползла, только что перевалив гребень холма, вереница из трёх трехтонок, надо полагать, — с подкреплением. Видимо, сил местной береговой охраны было недостаточно. Но, скорее всего, фашисты перестраховались — уж больно жидкой была ответная стрельба с той стороны поселка, где можно было время от времени разглядеть наших бойцов.
— Ну, если это десант, то я разочарован до не могу, — проворчал старший лейтенант.
— Это не десант, это только разведка боем, — определил Новик очевидное.
— Мне, конечно, трудно пересчитать мощь наших войск… — начал было Яков.
— Но им сейчас придется хреново, — закончил за него капитан Новик, провожая взглядом фургоны на склоне холма.
— Жаль, нет бинокля, разглядеть в море крейсер «Иосиф Сталин», осуществляющий артиллеристскую поддержку, — посетовал Войткевич, пробираясь в сухостое чуть ли не на четвереньках
— Крейсер, — проворчал Саша, на секунду выглянув поверх ржавых соцветий. — Да я и катеров не вижу, которые их десантировали.
— Они придут не раньше первой звезды, — резонно заметил Яков. — Как стемнеет. И выбросили десант, скорее всего, ночью, из чего следует, что ребята тут уже целый день повторяют подвиг трехсот спартанцев.
— И им ещё упираться… — капитан глянул на небо, сплошь затянутое серой пеленой туч. — Долго ещё.
— Не, уже недолго, — кивнул Войткевич в сторону дороги, с которой доносилось утробное урчание приближающихся трехтонок.
Разведчики переглянулись.
— А что я сделаю? — словно отвечая внутреннему голосу, возразил Яков. — У меня тут всего-навсего основное стрелковое оружие Вермахта, магазинная винтовка системы «Маузер» образца 1889 года, да упаковка из-под галет, сожранных партизанами. Вот, если б хоть пару гранат…
— А мы их сейчас попросим, — прервал его нервное многословие капитан Новик, передёргивая затвор «MP-40».
— Я извиняюсь спросить, у кого? — оглянулся кругом Яков.
— А у них же и попросим, — озабоченно обирая с локтей и колен клочья сена, проворчал Новик. — Делай как я. И говори то же самое… А лучше — не говори вообще.
— Was? — высунулся в закругленное окошко кабины офицер, когда чуть ли не из-под бампера «Blitz» выросли фигуры двух шуцманов запыхавшегося вида. — В чём дело? — повторил немецкий лейтенант, невольно потянувшись к расстёгнутой кобуре «парабеллума». Впрочем, рука его остановилась сразу же, как один из солдат заговорил — уверенно и без тени акцента.
— Герр лейтнант, — козырнул Новик. — Командир послал предупредить вас, что дорога простреливается русскими. У них полевое орудие. Наше или с собой притащили, кто его знает?
— Вот как?.. — клацнув замком дверцы, молодой белобрысый лейтенант выбрался на широкую подножку. — Что ж теперь, дальше пешком?
— Совсем не обязательно, герр лейтнант, — замахал головой Саша и, обернувшись в сторону поселка, ткнул ладонью на левую околицу Жуковки, где, как они с Войткевичем видели сверху, расплескалась зеленоватая, с виду непролазная топь. Солончаковая грязь, некогда образцово взбитая коровьим стадом.
Возможно, там было по копыто корове и никакого препятствия для машин солончак не составит, а возможно — по самый радиатор грузовика. В любом случае… «Надо же что-то говорить…» — рассудил капитан Новик.
«На бога надейся, а сам принимай меры…» — прикинул, в свою очередь, старший лейтенант Войткевич. И как только последний из грузовиков с тентом, колтыхаясь, перевалил подобие кювета, размытое дождём в овражек, Яков подбежал к заднему борту.
— Боеприпасов не везете, коллеги?
На «коллег» его навела интеллигентная физиономия в круглых очках под перекошенной каской.
— А что? — польщенно улыбаясь и раскачиваясь вместе с тентом, хлопающим парусиной, спросила физиономия.
— Мне бы гранат хоть парочку, — вскочил Войткевич на лесенку, подвешенную к дощатому борту. — Совсем ничего не осталось, всё на кур извёл. Хотел суп контуженный, а получился фарш осколочный…
Кузов недружно хохотнул, где-то защелкали замки оружейных ящиков, и Якову щедро отгрузили с полдюжины гранат… на свою голову.
— Благослови вас Господи! — уже соскочив на выгоревшую траву, перекрестил свободной рукой грузовик лейтенант Войткевич.
На что, в свою очередь, капитан Новик озабоченно пробормотал:
— Твою мать…
С одной стороны, лейтенант с полуслова понял замысел командира — попросить боеприпасы у будущих жертв. С другой, посылая колонну в обход, Александр рассчитывал опередить её по прямой. И вот там, на околице деревни, откуда-нибудь из-за сарая или свалки дров, бросать гранаты. Ан нет! Две гранаты, одна за другой, кувыркаясь, влетели в тёмную глубь тента.
Две секунды спустя пустая оправка от круглых очков полетела в жухлую траву, тут же взявшуюся прожорливым пламенем…
Оперотдел № 400/43
Разведсводка.
Разведка противника в Жуковке[60] в ночь на 20/21.10.43 г.
Допрос захваченных там 20 пленных показывает следующее:
20.10.43 г. в 17.00 из Анапы вышло два быстроходных катера. На одном из них было 25 красноармейцев 2-й роты 3-го штрафного батальона. На втором, меньшем, катере было 12 чел. 11-ой разведроты. На обоих катерах старшими были лейтенанты. Общее руководство осуществлял старший лейтенант. Солдаты были вооружены пулемётами и автоматами. Боевая задача им была поставлена во время перехода на море.
Задача десанта: разведка берега и позиций, захват пленных, уничтожение артпозиций. В случае выполнения задачи всем штрафникам обещали снять судимость. Оба скоростных катера имели на буксире ещё по одной моторной лодке. Около 20 часов 30 минут катера стали в 500 м от берега. Под прикрытием огня зенитных пулеметов подошли к берегу на 100 м, и оттуда солдаты должны были идти по воде. Впереди шли штрафники, чтобы снять мины. С берега по ним открыли огонь два наших пулемета. Противнику удалось создать плацдарм шириной 600 м и глубиной до 300 м. На прилегающих возвышенностях находилась наша артиллерия, но огонь двух батарей был все же неэффективен. Во время огневого боя между охраной побережья и высадившейся командой, который длился почти всю ночь, большая часть штрафников использовала темноту для того, чтобы укрыться. Катера ждали солдат почти до утра, а потом, пользуясь темнотой, отошли.
До 23.10.43 г. было захвачено 14 штрафников и шесть разведчиков. Один солдат упорно сопротивлялся и был убит. Получается, что 2/3 десантников не возвратились к своим.
Пленные утверждают, что на Керченском полуострове ожидается высадка морского и воздушного десантов. В Анапе очень много войск. Северо-западнее города расположена 8-я гвардейская стрелковая бригада, а также, возможно, и 20-я горно-стрелковая дивизия, 93-я стрелковая бригада находится в том же районе…
Командир 5 АК генерал пехоты Альмендингер.
Горный тренировочный лагерь разведшколы абвера «Эски-Меджит». Партизанский отряд Ф.Ф. Беседина
— Думаю, что разберусь, товарищ командир! — заверила радистка отряда Оля Зверева, пробуя в руках на вес ранцевую радиостанцию «Torn.Fu.b1». — Это «Телефункен» Рижского «VEF», они все принципиально одинаковые. Нам в школе показывали…
Девушка не без труда взвалила ранец в маскировочном чехле на соломенный ворох в телеге и сбросила тёплый платок с мокрых золотистых прядок на веснушчатом лбу.
— Разбирайся, Оленька, разбирайся, — ласково проворчал Беседин и кивнул на бухту провода на ранцевой катушке, текстолитовые сундучки полевых телефонов с клеймами вездесущих легионерских орлов. — А это добро тебе на кой? Между землянками связь налаживать?
— А хотя бы и так? — задорно отозвалась Оля, сияя счастьем внезапного богатства, как праздничная медь духового оркестра. — Нет, так аккумуляторы пригодятся.
— И то верно, — Фёдор Фёдорович поскрёб, по обыкновению, каштановую бородку, чтобы спрятать улыбку, которую всегда у него вызывала бойкая девушка. И улыбку, которую не всегда можно было назвать вполне отеческой. «Такую б дивчину не на задания страшные посылать, а за квасом, да на полатях в баньке. Тьфу ты…» — покраснел он и тут же посерьёзнел. — А с тем барахлом, что в больших ящиках, — как? — свёл командир брови со строгостью несколько даже комичной. — Кумекаешь, что оно там такое?
— Я не слишком в этом понимаю, товарищ командир, — пожала плечиками радистка. — По-моему, это промышленное электрооборудование, трехфазное потому что. Даже непонятно, зачем его было в горы тащить, да ещё под охраной эсэсовцев.
— Ну, может, ценное какое, редкостное? — ответно повёл плечами и Фёдор Фёдорович.
— Да ничего там, по-моему, ценного нет, — сморщила веснушчатый носик Оля. — Так, высоковольтные силовые пакеты, тумблеры, предохранители, конденсаторы на тыщи вольт. Такое ощущение, что заводскую электротехническую лабораторию разворовали.
Теперь Беседин нахмурился вполне искренне.
«Действительно, странно, — подумал он. — Лейтенант говорил, что зондеркоманда 10B тем и интересна для Центра, что занимается, как раз таки, вывозом особо ценного имущества с территории Крыма. Что ж ценного в том, что можно наковырять на любом, не успевшем эвакуироваться, предприятии? Надо будет Лёвке показать. Так-то, кажется, это — не бог весть что…»
Точно в подтверждение его мысли Оля продолжила:
— Как будто покидали в ящики, чего ни попадя, для отвода глаз. Не иначе, думали, мы диковиннее «лампочки Ильича» ничего не видели.
— Ну тебя, — улыбнулся Беседин. — Нашла с чем шутить. «Лампочка Ильича» — это, это… — запнулся он на секунду, ища определение и борясь с непреодолимым желанием перекреститься.
Короткого определения никак не получалось, всё тянуло на целую речь, «прерывающуюся овациями».
— Давай, грузись, и ушиваемся отсюда, — слегка раздражаясь и отводя глаза, буркнул Фёдор Фёдорович. — Неровён час, налетят твои электрики. Точно вкрутят нам ту лампочку Ильича прямо в ж-ж… живее давай! — спохватился командир, едва не прихлопнув рот ладошкой.
«Куды там, неугасимая лампада, — хохотнула Оля, когда командир валко, но как-то уж слишком проворно ретировался. Но хохотнула всё ж про себя. — Подумаешь, чудо какое — “Лампочка Ильича”. К нам в деревню электричество ещё при царе провели. Так что теперь, на “лампочку Саныча” молиться?»
Мысль о том, что «пора бы уже и честь знать», разделил и комиссар Руденко.
— Отож бо, — подтвердил он, перехватив командира на полпути к комендатуре. — Бо німці можуть з’явитися, та й карателів, я так думаю, ми більш по лісу розлякали, аніж перебили. Десь поруч вони, у будь яку мить можуть…[61]
— А отчего ж я, по-твоему, село жечь не стал? — фыркнул Беседин. — Только потому, что «не наши методы»? Да не смотри ты так, — перехватил он озабоченный взгляд комиссара в сторону комендатуры. — Не стал бы я села жечь. И впрямь не наши методы.
— Та до біса ті методи! — неожиданно перебил его, морщась как от кислятины, Тарас Иванович. — Я ось що подумав, Хведоровичу: треба татар-поліцаїв відпустити…
— На каких это радостях? — удивился Беседин.
— На политических… — рассеянно отозвался комиссар, думая о чём-то своём.
— Каких таких политических! — возмутился Фёдор Фёдорович. — Забыл, как они тут «особое доверие Гитлера-эфенди» зарабатывали?
— Ось саме тому й треба, — подхватил командира под локоть Руденко. — Щоб цю їх «особливу довіру» й підірвати. Приїде той дохтур Курт, що він побачить: усі німці побиті, а карателі — живі та цілісінькі! Га? Пытаннячко?[62]
— Пытаннячко, — почесав в загривке, согласился Беседин и, решительно поправив папаху на место, погрозил пальцем комиссару: — Ох, и коросты ж вы, политические.
— Вважай, що я недочув, — фыркнул Тарас Иванович в ответ.
— Пашка! — кликнул командир вездесущего своего ординарца. — Пашка! А ну, бегом к Сабаеву! Скажи, командир-ага всех милует на все четыре стороны, но ещё раз поймаем — кирдык! Стой! — тормознул он рванувшего было пацанёнка. Тот споткнулся. — Всех милую, кроме тех, русских, здорового и сутулого такого, — уточнил Беседин, — …что в шпионы к Абверу подрядились. Тех — в расход и сейчас же.
— Так они ж в партизаны просятся? — должно быть, чтоб не бежать после в другой раз, переспросил Колька.
— Единожды предавший…
— Понял, — с готовностью понял Пашка. — А испанцы? — предусмотрительно уточнил он: «А то и впрямь, не набегаешься за каждой командирской мыслью».
— От ледащо… — покачал головой комиссар.
— Не твоего ума дело, — перевёл командир. — С ними особый разговор будет. Раненых немцев оставить, свои подберут, — закончил распоряжения Беседин уже на террасе комендатуры, — …ежели успеют. Нам их тащить некуда и не хрен. Палатки… — перехватил он немой вопрос в глазах рачительного самозваного интенданта деда Михася. — Палатки для леса негодные, больно приметные — их спалить. Склад тоже сжечь, если там ничего путного более не осталось. Машины… машины?
— С ними «Везунок» разбирается.
— Ага… — хмыкнул Беседин. — Везунок. Везунок. Слышь, дядь Михась, не в дружбу, а в службу, пойди, глянь, а? Чтобы Хачариди не намудрил чего? Он же у нас без военной хитрости и подтереться не может.
— А с испанцами чего? — снова сунулся Пашка, видимо, не столько озабоченный, сколько заинтригованный дальнейшей судьбой странных братьев.
И то правда, не каждый день наш диверсант с Большой земли оказывается братом эсэсовского офицера, и они чуть ли не в заговоре, а ещё говорят. Впрочем, и весь отряд вострил уши на винный погреб в скале на подворье Ишбека, где до сих пор тянулось расследование. Долго что-то, однако…
— Куди поперед батька в пекло? — и Пашке, да и всему отряду, пожалуй, в его лице, обрисовал ход следствия Тарас Иванович.
Окрестности Керчи. Жуковка. Всё ближе к своим…
Войткевич и Новик
Ближе к морю густо сеяла ледяная морось, от которой, быстро набрав сырости, тяжелела шинель, деревенело замерзшее лицо, и колючие мурашки разбегались за шиворотом. В двадцати шагах уже мало что было видно за серой пеленой водяной пыли.
За углом одного из рыбачьих домишек в старинных дождевых разводах они обнаружили немецкого солдата — судя по галунной обшивке погона, унтер-фельдфебеля, засевшего за старой перевернутой гичкой. Давно не смоленной, побуревшей и с ребрами шпангоутов, виднеющихся в прорехах бортов. Унтер с выражением крайней сосредоточенности на рябом лице целился куда-то из самозарядной винтовки Вальтера G41(W) с оптическим прицелом. Яков присоседился подле, выставив поверх киля свой незатейливый «Маузер» образца 1898 года.
— Ганса не видел? — не оборачиваясь, спросил ротный снайпер, видимо, краем глаза заметив «свой» характерный силуэт каски, но догадавшись по штормовке с серым размытым рисунком, что это не Ганс, ушедший за боеприпасом.
— Нет, — уверенно заявил Войткевич, передёргивая затвор. — Не встречал.
Хотя вполне возможно, что востребованного Ганса они с Новиком таки видели. Прежде чем добраться сюда, где, судя по всему, начинался плацдарм, занятый русским десантом, Новик, пользуясь суматохой и грохотом перестрелки, вспыхнувшей с особой силой, расстрелял в упор расчёт «MG 42». Да и Войткевич «промахнулся» прямо в спину взводного обер-ефрейтора.
Но потом зеленоватую лужу посреди майдана пробороздили два уцелевших «Blitz» с подкреплением и стало ясно, что так отчаянно рисковать больше не стоит — наверняка весть о том, что где-то тут промышляют злодейством русские диверсанты в немецкой форме, разнесётся с телеграфной скоростью. Поэтому ещё двоих шуцманов, буквально подвернувшихся под руку, Войткевич оприходовал вполне в духе и традициях уголовной Одессы — ткнув исподтишка штык-ножом в печень.
Был ли среди них Ганс? Спросить как-то не приходило в голову. Поэтому Яков честно сознался:
— Я твоего Ганса вообще не знаю.
Только теперь унтер-фельдфебель повернул голову в его сторону.
— Подкрепление полевой полиции, — пояснил Яков в ответ на вопросительный взгляд.
— А-а… — протянул немец, из чего стало ясно, что до него ещё не дошли тревожные вести. А раз так, Новик, снявшийся со страховочной позиции, решил уточнить:
— И давно они так? — бесшумно оказался он по другую сторону снайпера.
Унтер-фельдфебель невольно шарахнулся и даже сплюнул, когда увидел ещё одного соратника.
— Gutten Morgen.
— Какое, к чёрту, доброе, — проворчал унтер, успокоившись. — С ночи их выковырять не можем. Засели, как заноза в заднице. Хотя я не понимаю, — рябой немец недоуменно пожал плечами. — Они же гарантированные покойники, отчего не сдаются?
— Так русские же, — исчерпывающе пояснил Новик, потроша полупустые магазины «MP», собранные по дороге и начиняя патронами магазин своего.
— Это да, — нехотя согласился рябой, возвращаясь к окуляру цейссовского прицела. — И всё равно, никак не привыкну к этой их манере, — забубнил он в ложе винтовки. — Русские командиры расходуют солдат без счёта, посылают их на верную смерть, а они ещё и упрямятся, чтобы их непременно убили.
Яков хмыкнул, оставив замечание фельдфебеля без комментариев, спросил только:
— Где они тут?
— Да вот, — мотнул головой на ближайшие дома с характерными односкатными крышами унтер. — Отбили метров двести от берега и пляж от одной батареи до другой, — он указал на пологие холмы, справа и слева замыкавшие широкую балку Жуковки. — И хоть танками их выдавливай.
— Понятно, — отметил про себя насчёт батарей капитан Новик. — А ты их откуда тут выкуриваешь? — всмотрелся он туда, куда целил из снайперской винтовки рябой.
— Я не выкуриваю, — деловито проворчал тот, слегка поводя дулом «Вальтера». — Я, наоборот, слежу, чтоб они не забрались, куда не надо.
— А куда не надо? — насторожился Войткевич, вынимая из кожаных ножен штык с широким лезвием.
— А вот, видите дом на небольшой возвышенности?.. — воронёный ствол дёрнулся вправо. — Если русские в него заберутся, начальство точно пропалит всем нам штаны на заднице.
— Ну, хоть какая-то польза от разведки боем, — задумчиво пробормотал старший лейтенант, ковыряя острием штык-ножа грязь под ногтем.
— В смысле? — не понял унтер-фельдфебель, недоуменно уставившись на него из тени под обрезом каски. — Какая ещё польза? Кому?
— Родине, конечно, — не отвлекаясь от маникюрных операций, пояснил Войткевич. — Матери… Муттерлянду, если хочешь.
«Эски-Меджит». Партизанский отряд Ф.Ф. Беседина
Затейник Хачариди
Как и предчувствовал Беседин, Серёга без «военной хитрости» не обошёлся.
Три грузовика с косыми медальонами «Opel Blitz» на высоких решётках радиаторов выстроились в ожидании бензиновой кормежки возле склада. Замыкал небольшую колонну полугусеничный броневик связи Sd Kfz 250/3.
Командирский же «кюбельваген» дотлевал подле мечети, коптя прозрачное небо.
— Брысь отсюда! — прикрикнул Серёга на дружка своего, минёра Кирилла, который сунулся уже под переднее крыло головного «Опеля» с явным намерением отправить грузовик на их свалочный «тот свет».
Кирилл Степнов высунул стриженую голову и недоумённо уставился на Сергея:
— Чего это? Батя приказал…
— Понятно, что приказал, — проворчал Хачариди, подходя ближе. — Но минируешь ты, Кирюха, без всякой фантазии, как учебную рельсу на пути от сортира до прачечной.
— Чего?
— Не чавкай. «Чего-чего». Что, думаешь, когда фриц обнаружит своих перебитыми, склад разграбленным, а машины целыми, то на радостях станет по селу кататься? С девками и губными гармошками?
— Ну-у… — неуверенно почесал в загривке Степнов.
Читать бесплатно другие книги:
