Россия и мусульманский мир № 10 / 2010 Сченснович Валентина

КОНФЛИКТУ ЦИВИЛИЗАЦИЙ – НЕТ!
ДИАЛОГУ И КУЛЬТУРНОМУ ОБМЕНУ
МЕЖДУ ЦИВИЛИЗАЦИЯМИ – ДА!

МОДЕРНИЗАЦИЯ РОССИИ И ГЛОБАЛИЗАЦИЯ

В. Иноземцев, доктор экономических наук, руководитель Центра исследований постиндустриального общества

Проблема модернизации имеет два аспекта: глобальный, связанный с тем, что происходит в мире в последние десятилетия, и локальный – с тем, чего не происходит в России. В последние годы она идет противоположным остальным странам путем и стремится, похоже, не к промышленному развитию, а к деиндустриализации. Я думаю, что 2000-е годы в этом отношении стали еще более потерянным временем, чем 1990-е, потому что приоритетом стало максимальное использование энергетического сектора, где мы наблюдали восстановительный рост в первой половине этого десятилетия, замедлившийся или фактически прекратившийся в последние два года. В то же время в промышленности – за исключением строительства, некоторых подотраслей металлургии и сферы коммуникаций – серьезных прорывов не было сделано, и на повестке дня они до сих пор не стоят. Я изложу ряд тезисов относительно модернизации, затем скажу несколько слов о России и закончу темой модернизации в общемировом контексте, в контексте глобализации.

Что касается понятия модернизации, я придерживаюсь очень узкой его трактовки. Для меня модернизация – это мобилизационный процесс, который предпринимается в тех или иных странах для сокращения образовавшегося отставания от государств-конкурентов. Я не отрицаю того, что были модернизации, осуществлявшиеся по внутренним причинам и имевшие пионерский характер, – промышленная революция в Великобритании, быстрое развитие экономики в США на рубеже XIX–XX вв. Они были порождены логикой развития этих стран, не преследовали цели кого-либо догнать или перегнать, но такого рода модернизационные усилия остаются исключением. Поэтому для целей теоретического анализа можно оставить их без внимания и говорить только о тех стратегиях, которые направлены на сокращение отставания от лидера. В рамках такого подхода можно выявить много общих черт, провести классификацию модернизаций, и такой подход, на мой взгляд, более отвечает интересам теоретического анализа, чем рассмотрение в качестве модернизации любого быстрого хозяйственного развития.

Если подходить к вопросу таким образом, можно еще более сузить рамки исследования и констатировать, что модернизации, как воплощение модели догоняющего развития, были особенно плодотворны там, где соревновались схожие по типу экономики. Я излагаю это в категориях индустриального и постиндустриального типа хозяйства и хочу отметить, что модернизации были успешными и достигали большинства поставленных целей тогда, когда модернизировавшаяся страна соперничала или конкурировала с другими индустриальными державами. Истории неизвестны примеры постиндустриальных модернизаций. Постиндустриальная экономика не рассчитана на то, чтобы ее развитие могло быть ускорено с помощью каких-то мобилизационных усилий. Творческая активность, которая лежит в основе постиндустриальных экономик, зиждется на мотивах, связанных с максимизацией свободного времени и с самореализацией на рабочем месте; она не предполагает той мобилизационной парадигмы, которая существовала и проводилась в жизнь фактически всегда, когда мы имели дело с ускоренным промышленным развитием.

Если под модернизацией подразумевается то, что происходило в Японии и Германии конца XIX в., в СССР 1930-х годов, Японии после Второй мировой войны, Южной Корее начиная с 1960-х годов, то – в рамках постиндустриальных систем хозяйствования и ценностей – такого рода мобилизации, основанные либо на административном ресурсе, либо исключительно на экономической заинтересованности, по моему мнению, невозможны. К тому же в информационной экономике не прослеживается пропорциональная зависимость затрат и отдачи и поэтому мобилизация ресурсов не всегда дает результат, который можно предположить в индустриальной экономике.

Однако в рамках индустриальной системы хозяйствования модернизации были успешны много раз. Целый ряд стран, особенно в те времена, когда индустриализм был всеобщей парадигмой (как в конце XIX – начале XX в.), доказывали своим примером, что индустриальная модернизация может выводить вперед ранее отстававшие страны и смещать с первых строчек рейтинга прежних лидеров. Мы все знаем об опыте Германии, которая стала первой промышленной державой Европы, отодвинув Великобританию; мы знаем об опыте США, ставших крупнейшей экономической державой в начале XX в.; мы знаем об опыте Японии, которая после Второй мировой войны сумела потеснить все остальные страны, за исключением Америки. Многие даже говорили в 1980-е годы, что Япония обречена стать первой экономикой мира, чего, однако, не случилось. Таким образом, в ситуации, когда и догоняющие страны, и страны-лидеры действуют в рамках индустриальной парадигмы, индустриальная модернизация, безусловно, может помочь догнать и перегнать лидеров.

В конце XX в. ситуация изменилась ввиду того, что многие государства Запада стали постиндустриальными экономиками. За теми превращениями, которые произошли там в эти годы, скрывается радикальная смена воспроизводственной парадигмы. Переход к постиндустриальной парадигме привел к тому, что западное общество начало эксплуатировать нематериальный фактор производства, т.е. сектор экономики, который создает информационные, символические ценности. В этой новой ситуации, когда, например, Microsoft, изготовитель компьютерных программ, или, допустим, Dior, изготовитель косметики, экспортирует свои товары (диск с программным продуктом или флакон духов), оказывается, что продается не сам продукт, который был разработан и произведен этой корпорацией, а его копия. При этом тиражирование копий стоит гораздо дешевле, чем выпуск оригинального изделия. Тем самым западные страны/компании переходят к такому типу товарного экспорта, который не подрывает их монополию на технологии, применяемые ими при создании продуктов. Здесь нет неэквивалентного обмена, о котором часто говорят антиглобалисты, но есть фактор, который приводит и будет в дальнейшем приводить к углублению глобального неравенства.

Я думаю, не случаен тот факт, что именно с 70-х годов, когда на Западе утвердились постиндустриальные тенденции, масштабы мирового неравенства начали расти. Стало увеличиваться неравенство и внутри развитых стран между теми, кто принадлежит к креативному сектору, и работниками массового производства. Мне кажется, что с переходом Запада к постиндустриальной модели развития попытки индустриально развитых держав догнать его стали бессмысленными, так как в настоящее время это невозможно сделать. Именно этим я объясняю проблемы Японии. Она приложила огромные усилия в 1960–1970-е годы для своего развития как мощной индустриальной страны, но после выдающегося старта надежды на достижение мирового лидерства рухнули в конце 80-х. Тогда Япония не смогла перейти от копирования и доработки технологий к креативному постиндустриальному развитию – и в итоге осталась страной с «потерянным десятилетием» 90-х и низкими темпами роста.

Япония не перешла к продуцированию технологий, как этого не сделали и другие азиатские страны. Вплоть до 2000-х годов объем экспорта технологий из Японии приблизительно в четыре раза уступал ее импорту технологий; Япония – это один из лучших примеров того, что индустриальная парадигма не может соперничать с постиндустриальной тогда, когда эта последняя вполне оформилась. В связи с этим мне кажутся крайне преждевременными рассуждения о том, что Китай станет первой экономикой мира. Да, он станет лидером по абсолютному объему производимого ВВП, но никак не по качеству жизни или по душевому объему ВВП. Я думаю, что в течение 10–15 лет мы увидим затухание экономического роста в этой стране и выход ее на некое экономическое плато, когда китайская экономика станет более крупной, чем американская, по объему, но мировым лидером с точки зрения каких-то инноваций, передовых социальных технологий Китай не сделается.

Почему развитие шло описанным образом, и почему XX в. стал временем, когда мы видели огромное количество догоняющих модернизаций? Полагаю, это связано с тем, что в рамках индустриальной парадигмы технологии перенимались достаточно легко, а эффект их применения в разных регионах был приблизительно одинаковым. Если на ранних стадиях индустриального развития огромное значение имели территория государства, количество населения, его квалификация, наличие ресурсов, выходы к морю и многие другие подобные обстоятельства, то позднее их значение существенно уменьшилось. Пример Японии показывает, как страна, фактически лишенная природных ресурсов, добилась выдающихся результатов. На примере Китая видно, как страна, имеющая в качестве единственного ресурса рабочую силу, также достигает замечательных успехов. Проблема, однако, состоит в том, что для модернизации в ее варианте конца XX в. необходимы иные, чем прежде, главные ресурсы. Это – грамотность управления, четкость в постановке задач, эффективный менеджмент со стороны политического класса и людей, отвечающих за развитие национальной экономики, ясное позиционирование страны в системе мирового хозяйства и понимание цели, к которой стремятся. Ниже я остановлюсь на этом подробнее, так как в России, к сожалению, не присутствует ни один из этих элементов.

Указанные элементы крайне необходимы для проведения модернизации нашей страны, потому что иных ограничителей я сегодня просто не вижу. Доступ к ресурсам в настоящее время в мире никем не лимитируется, сырьевой рынок достаточно конкурентен. Рынок технологий также открыт. Более того, в послед-ние 20 лет технологии – единственное, что дешевеет постоянно и в мировом масштабе. Вопрос заключается скорее в политической воле и в способностях элиты. Мы видим это на многих примерах. Легко заметить, насколько разнятся результаты модернизаций в странах, которые мало чем отличаются друг от друга своей историей, региональной принадлежностью, наличием ресурсов и т.д. Мы видим, сколь не схожи экономические ситуации в Малайзии и Бирме, в Венесуэле и Бразилии. Думаю, эти примеры не нуждаются в комментариях. Суть дела в том, насколько руководство страны на деле привержено не болтовне о модернизации, а реальным политическим усилиям, направленным на достижение этой цели.

Что же касается Российской Федерации, то считаю, что сегодня перед нами стоит крайне сложная задача, которая вряд ли может быть успешно решена по целому ряду причин. Прежде всего, в стране бытует множество мифов и предрассудков, касающихся модернизации. Например, говорят о том, что у России нет альтернативы модернизации. Эта точка зрения стала распространяться как идеологический штамп, но она крайне опасна, потому что альтернатива модернизации у России есть – все наше развитие последних десяти лет как раз и было такой альтернативой. Идя по этому пути, мы вполне можем стать новой Венесуэлой, которая, по данным Всемирного банка, имела самый высокий душевой ВВП в 1977 г. Мы вполне можем пополнить немалую группу стран, в которых политический авторитаризм сочетается с экономическим неразвитием. Можно ли переломить эту тенденцию? Задается ли она «ресурсным проклятием», как об этом иногда говорят? Полагаю, переломить ее можно, «ресурсное проклятие» тут практически ни при чем, для этого нужны политическая воля и четкое понимание того, что мы хотим получить.

А в России отсутствует реальная воля к переменам. Это обусловлено тем, что современная российская элита – самый крупный бенефициант отката к сырьевой модели экономики. Ее экономические интересы в решающей мере лежат в сфере эксплуатации природных ресурсов и отчасти определяются сферой финансовых спекуляций, где совершаются мифические сделки по слиянию и поглощению, на чем сейчас и делаются состояния людей, близких к политической власти. И у этой элиты нет никаких стимулов менять статус-кво. Сегодня, даже несмотря на экономический кризис, властная верхушка достаточно прочно контролирует ситуацию, и я не вижу вероятности утраты ею рычагов политической власти в ближайшие несколько лет. И именно поэтому я не верю в то, что в обозримой перспективе модернизация в России возможна.

В то же время потенциал для перемен имеется. Во-первых, несмотря на потери, которые Россия понесла за первые полгода экономического кризиса, она сохраняет серьезные финансовые ресурсы. И можно было бы принудительно «конвертировать» гигантские заимствования отечественных корпораций в инвестиции, передав часть акций этих корпораций кредиторам и сделав возможным привлечение огромного объема иностранных технологий в страну.

Во-вторых, сами технологии в условиях кризиса на мировом рынке подешевели в разы за последние несколько месяцев, и время для начала модернизации оказывается очень подходящим.

В-третьих, глубина кризиса побуждает к тому, чтобы признать курс восьми путинских лет ошибочным и переориентировать развитие с сырьевого клона на промышленный прорыв.

На мой взгляд, индустриальная модернизация должна стать объективным приоритетом разумной российской власти. Если мы хотим выйти из положения сырьевого придатка Европы и не стать при этом сырьевым придатком Китая (к чему наше правительство сейчас упорно стремится), мы должны идти по пути промышленной модернизации. Не верится в то, что в России есть масса оригинальных технологий и через несколько лет она сможет снабжать ими весь мир, совершив прорыв в будущее на основе постиндустриального развития.

Это нереально, ибо технологии на уровне идей ничего не стоят. Технологии ценны при возможности их прикладного использования, когда они опробованы, проверены и приспособлены к выпуску полезных и конкурентоспособных товаров. Без всего этого технологии не продаются. Я не верю, что какая-либо страна может «проскочить» индустриальный этап развития и перейти в постиндустриальное будущее. Да, многие государства, например США или страны Западной Европы, уже несколько десятков лет занимаются глобальным аутсорсингом, перенося свои производства в развивающиеся страны, но все они задолго до этого создали свои индустриальные комплексы и довели их до высокой степени совершенства. И Великобритания, и другие государства Западной Европы, и США были в свое время крупнейшими промышленными центрами мира – и только пройдя этот этап, выучив его уроки, они имеют возможность переносить массовые производства в развивающиеся страны. Это как люди, окончившие школу, идут в вуз и забывают часть школьной программы. Мы же надеемся, что неучи, выгнанные из четвертого класса, способны сразу поступить в колледж. Я убежден: без превращения страны в промышленно развитую державу разговоры о постиндустриальном будущем попросту не имеют смысла.

Вернемся к нашей непосредственной теме. Для осуществления модернизации России важны не только технологические заимствования, но и экономические, и организационно-политические, социальные заимствования. Более всего России необходимы даже не поточные линии, конвейерные системы, новые корабли, программы, а те социальные инновации и правовые нормы, которые привели в большинстве развивающихся стран к тем качественным скачкам, которые мы сегодня видим. Речь идет и о хозяйственном законодательстве, и об отказе от того стиля организации российской бюрократии, который сегодня вообще не нацелен на достижение результатов. Нужно быстрее забывать о всякого рода финансовых показателях, которые не связаны с объемом производства, с долей на рынке, с обновлением модельного ряда. Надо оценивать состояние реального производства, а не разговоры о реформах. Следует строить нашу стратегию исходя из возможной доли наших предприятий на рынке, из их конкурентоспособности, перспектив их экспорта. Я думаю, что та сверхприбыль, которая генерируется в нефтяном секторе, должна направляться не в резервный фонд, а в специальные фонды индустриальной модернизации, хотя этот вопрос очень сложный и я не буду останавливаться на нем подробно.

Все, однако, проваливается из-за отсутствия политической воли, которая могла бы осуществить такой прорыв. Мы имеем дело с низкопробной демагогией, которой увлекаются как сама элита, так и многие наши коллеги из экспертного сообщества. Последние либо пытаются доказать, что мы можем напрячься и опередить индустриально развитые страны на основании якобы имеющихся у нас технологий, либо занимаются апологетикой существующего порядка вещей, либо ищут внешних врагов, которые якобы мешают нам провести модернизацию.

Коснувшись вопроса о внешних врагах, я хочу рассмотреть его в контексте глобализации. Дело в том, что не только в России, но и во многих странах-неудачниках в последние годы заметно глубокое неприятие идей глобализма. Мне печально наблюдать, как Россия – страна, которая в советскую эпоху показала миру один из вариантов глобализации, – вторит хору недоумков, утверждающих, что глобализация виновна в проблемах развивающихся стран. Я категорически не согласен с этой точкой зрения. Нужно очень четко разделять позиции или вопросы, определяемые глобализацией как объективным явлением, и то, как на нее реагируют правительства тех или иных государств. На мой взгляд, глобализация – это безусловно позитивный феномен. Никогда прежде ни одна из успешно развивающихся ныне стран не прогрессировала так быстро, как в 1960–1970-е годы, когда они начали пользоваться условиями и возможностями глобализации. Ни Южная Корея, ни Тайвань, ни Сингапур, ни Малайзия, ни Бразилия не достигли бы сегодняшних результатов, не имей они в своем распоряжении открытые внешние рынки. Если бы в 1960–1970-е годы в международной торговле существовала такая же таможенная закрытость, как перед Первой мировой войной или в конце XIX в., то любые надежды Кореи или Китая на промышленный прорыв были бы абсолютно бесплодными. Именно открытие рынков, приток инвестиций, возможности для заимствования технологий, перенос предприятий из-за рубежа в эти страны позволили им совершить индустриальный прорыв. Власти государств, которые не озаботились такого рода политикой, не выработали позиции по этому вопросу, а сейчас пытаются оправдать собственное фиаско рассказами о том, что им кто-то помешал, заслуживают, на мой взгляд, даже не осуждения, а презрения. Мы видим, кто сейчас является неудачниками в сфере глобализации. Большинство из них – это не обязательно авторитарные, недемократические режимы, но режимы, у которых не существует иных методов управления, кроме самых допотопных, и иных мотивов руководства, кроме увеличения собственного благосостояния через коррупцию. И прислушиваться к такого рода мнениям было бы не слишком разумно.

Однако есть и более серьезные аргументы, которые противники глобализации приводят в обоснование своей позиции. Остановлюсь на двух из них. Первый заключается в том, что в развивающиеся страны переносятся не самые передовые производства и это приводит к экологической деградации и чрезмерной эксплуатации рабочей силы. Я согласен с такой постановкой вопроса, можно считать несправедливой заработную плату, которая платится в Индонезии, Китае, Таиланде и несопоставима с зарплатами в США или ЕС. Однако хочу подчеркнуть, что такого рода проблемы должны решаться правительствами принимающих стран. Я уверен, что если бы власти Китая, Индонезии, Малайзии подняли стандарты минимальной заработной платы, ужесточили бы экологическое законодательство, изменили правила увольнений, несложно было бы призвать западные компании к исполнению этих минимальных обязательств. Но если в Китае до последних решений ЦК КПК даже не было системы пенсионного обеспечения, то заводить речь о том, что какая-то западная компания, платящая в Китае более низкие зарплаты, чем, скажем, в Англии или ФРГ, в чем-то виновата, – значит заниматься демагогией. То же самое касается и экологии. Скоро Китай станет самым крупным мировым загрязнителем атмосферы, потому что использует дешевый уголь для промышленных целей. И говорить о том, что BMW, Ford или Nike перенесли какие-то экологически не слишком чистые производства в Китай, – верх цинизма, так как самые большие угрозы для глобальной экологии исходят от государственных предприятий Китая.

Да, глобализация не обеспечивает трудящимся периферийных стран тех благ, которые имеют работники в развитых государствах, но решение подобных вопросов лежит в сфере компетенции правительств самих этих стран. Если они не способны защитить собственных граждан, то претензии должны обращаться именно к ним, а не к тем компаниям, которые переносят сюда свои производства.

Последнее замечание касается финансовых потоков, которые, как часто утверждается (особенно после азиатского кризиса 1997–1998 гг.), вызывают дестабилизацию финансовых систем развивающихся стран. Сам данный факт неоспорим. Современная финансовая система далека от идеала, и нынешний кризис показывает, что она требует серьезной перестройки, которая, я думаю, будет проведена в ближайшие 10–15 лет. Но очень странно слышать от представителей периферийных стран, в том числе и России, претензии относительно того, что капитал очень быстро уходит из страны, а это подрывает стабильность финансовой системы. А почему вы молчали тогда, когда он стремительно притекал в вашу экономику, а не били тревогу? Еще в 2006 г. президент В.В. Путин говорил, что приток иностранных капиталов – огромное достижение России, а рост капитализации отечественных компаний называл «результатом, который возник не сам по себе, а как следствие целенаправленных действий со стороны государства». А теперь, когда капитал уходит, возникает недовольство. То же самое происходило и в Азии. Никто не был озабочен тем, что азиатские банки занимали огромные средства за границей и вкладывали их в спекулятивные проекты. Когда же все рухнуло, то виноватыми называются не те, кто занимал, а те, кто давал. Это, я еще раз подчеркну, не самый правильный подход.

Глобализация открывает возможности для модернизационных успехов, и она должна быть регулируема. Но регулятором глобализации должны стать правительства тех стран, которые выступают реципиентами финансовых потоков и новых технологий, потому что компании и государства, являющиеся экспортерами технологий и капитала, по объективным причинам абсолютно не заинтересованы в регулировании своей деятельности. В нем должен быть заинтересован тот, кто недоволен. И здесь существуют большие возможности для развивающихся стран совершенствовать свое законодательство и следить за его исполнением не только иностранными, но и своими собственными компаниями.

Повторю: я абсолютно уверен в том, что если бы таможенные тарифы находились на уровне межвоенного периода, то ни Китай не достиг бы тех результатов, которые он имеет сегодня, ни большинство азиатских и латиноамериканских экономик не вышли бы на нынешний уровень развития. Я последовательный сторонник глобализации и убежден: этот процесс не остановить, и речи о том, что глобализация надломилась из-за нынешнего кризиса, крайне преждевременны, а утверждения, что этот кризис похож на Великую депрессию, неосновательны. Думается, уже к концу 2009 г. мы увидим восстановление роста в западных экономиках. Насколько он будет значителен в России и других развивающихся странах, покажет время, однако для меня очевидно: не стоит ждать серьезного перемещения центров экономической мощи по итогам этого кризиса. Он не принесет кардинальных перемен, которых сегодня многие ждут. Это мощное финансовое потрясение, и не более того. Оно, наверное, будет забыто не так быстро, как азиатский финансовый кризис, но все же в сопоставимые сроки.

«Мировая экономика и международные отношения», М., 2010 г., № 2, с. 95–103.

МОДЕРНИЗАЦИЯ И ЭКОНОМИЧЕСКИЙ РОСТ
В РОССИИ НЕ СОВПАДАЮТ

Е. Брагина, доктор экономических наук (ИМЭМО РАН)

В вышеуказанном докладе В.Л. Иноземцева поставлены проблемы, ответы на которые стали болезненно острыми на фоне экономического кризиса. Высказаны в нем и весьма интересные, неординарные идеи, заслуживающие внимательного анализа и дальнейшего развития. Вместе с тем категоричность некоторых суждений вызывает возражения. Дать определение модернизации весьма трудно; наверное, оно и не может быть исчерпывающим. Но все же провозглашаемое в докладе равенство между модернизацией и догоняющим развитием кажется преувеличением. Напомню в связи с этим общепринятое ныне различие между ростом и развитием. Экстенсивный рост экономики реализуется в ряде стран Юга, не приводя, в отличие от развития, ни к ее модернизации, ни к догоняющему развитию. В лучшем случае, если страна (правительство) не проедает и не разворовывает средства, получаемые от экспорта сырья, она может медленно накапливать средства для диверсификации структуры хозяйства в отдаленном будущем.

Тезис В.Л. Иноземцева о том, что глобализация существенно расширяет возможности модернизации на национальном уровне, не вызывает сомнения. Но это теоретически. По сути же глобализация – одновременно и возможность, и угроза. Ее выгоды становятся очевидными, доступными не только при наличии в стране финансовых ресурсов для закупки иностранных технологий. Это как раз самый несложный метод продвижения к модернизации, не всегда приносящий успех. Догоняющее развитие, даже если считать его синонимом модернизации, возможно только при определенных предпосылках. Проблема в том, что в большинстве стран Юга внешние заимствования, начиная от технологий и кончая современными ноу-хау, попадают в такую бизнес-среду, которая способна, в лучшем случае, лишь частично адаптировать их к местным социально-экономическим условиям. Вследствие этого преобразование хозяйства может быть лишь ограниченным. Только при широкой адаптации названных заимствований они могут стать импульсами обновления производства, а не обернутся потерей средств и времени.

Экономическая история России в начале XX в. и в годы предвоенных пятилеток знала периоды активного импорта современной техники, привлечения иностранных инвестиций и специалистов к строительству крупных предприятий в тяжелой промышленности. При всей важности появления последних это – скорее точки роста, классический вариант «стальной индустриализации», а не модернизация народного хозяйства. Такая политика лишь в незначительной степени затронула отрасли легкой промышленности, тогда как внутренний спрос населения на потребительские товары, импорт которых был практически запрещен, хронически не удовлетворялся. Это была типичная мобилизационная экономика. В годы «холодной войны» СССР практически проводил курс на автаркию, дистанцируясь от индустриально развитого Запада. Созданная трудо-, капитало– и ресурсоемкая промышленность, не получая новых стимулов развития, начала отставать от мировых стандартов. Исключение составляли лишь несколько отраслей, в первую очередь космическая, а также производство вооружений.

Ориентация на крупные предприятия – типичное наследие социалистического периода – устарела. Но гигантомания и тяга к возведению больших престижных, псевдоимиджевых сооружений сохраняют привлекательность в сознании разных политических страт, в том числе правящих кругов РФ. Достаточно, наверное, лишь упомянуть всевозможные деловые центры в столице, проект небоскреба Газпрома в исторической части Петербурга, объекты Олимпиады 2014 г. в Сочи и саммита АТЭС 2012 г. во Владивостоке. Эта «игра в престиж» обойдется очень дорого в экономическом и социальном плане, но не подтолкнет модернизацию как способ подъема страны на новый уровень. Его достижение крайне осложнено, пока в России существует качественная неравномерность ее западных и восточных регионов, связанная, в том числе, с неразвитостью и моральной, и физической устарелостью инфраструктуры, в первую очередь железных и шоссейных дорог, трубопроводных систем. Как следствие – низкая мобильность рабочей силы, удорожание себестоимости национальной продукции, ее низкая конкурентоспособность, что ярко проявилось в условиях экономического кризиса.

В докладе не выделено основное препятствие модернизации – неустойчивость российской бизнес-среды, ее непрозрачность, незащищенность прав собственности. Государственные институции не обеспечивают их защиту и реализацию. Слабость институтов, иерархия административной вертикали позволяют российской чиновничьей элите не соблюдать правила игры, на которых зиждется здоровый бизнес, перераспределять в свою пользу собственность, заниматься рейдерством, извлекать рентные доходы из статусного положения в бюрократических структурах.

Недееспособность институтов государства в огромной мере снижает эффективность законов, которые могли бы помочь, например, мелкому бизнесу. О нем на фоне кризиса активно заговорили на правительственном уровне, признав его важную роль в поддержании занятости. Впрочем, можно сколько угодно законодательно запрещать бесконечные проверки малых предприятий, но их владельцы, особенно в российской глубинке, крайне редко рискуют обращаться в суд или органы прокуратуры за защитой от местной милиции, регулярно берущей дань без всяких проверок, или от чиновников, затягивающих предоставление лицензий и разрешений без оплаты их «услуг». Это самая массовая «демократическая» коррупция, которая, став системообразующей, мучает предпринимателей на всех уровнях. В результате в экономике замедляются трансакции, нарушаются контракты, усиливается недоверие к государственным органам управления. Самое главное – ослабевает мотивация к предпринимательству, без коего модернизация немыслима.

В докладе хорошо сказано о мифах, заполняющих массовое сознание в сегодняшней России. В частности, популярен тезис о нашей квалифицированной рабочей силе, которую мы якобы можем дать Европе. На деле в стране ощущается ее нехватка, снижается качество образования (особенно школьного), подготовки рабочей силы и специалистов. К тому же тендерная и возрастная структура россиян крайне неблагоприятна. Постоянные политические и экономические катаклизмы современной России измотали людей, это – усталое, физически и психически надломленное население. И еще – алкоголизм. Потребление алкоголя за последние 18 лет выросло втрое, это влечет за собой нарастание ранней смертности, травматизма на производстве и в быту, неспособности к систематическому физическому и умственному труду. Возможно ли в таких условиях говорить о мобилизационных усилиях?

Встать на путь мобилизационной экономики было бы опасно, и можно предположить, что оживление интереса к соответствующей политике со стороны политиков и экономистов означает продолжение недоброй традиции отношения к народу как расходному материалу для непонятного будущего за счет настоящего. Опять люди рассматриваются как винтики. В том же ключе звучит заявление вице-премьера России С. Иванова: «Люди – вот наша вторая нефть», «они вскоре займут заслуженное первое место». Как всегда – в будущем времени, когда-нибудь потом. Но если людям отведено второе после углеводородов место, едва ли можно рассчитывать на трансформацию российской экономики в современную инновационную. На такой основе не складывается соответствующая модернизационному процессу трудовая этика, а она – важнейший компонент наукоемкого производства, требующего компетентности и ответственности, а не второсортности.

Насколько оправданны надежды на глобализацию, в частности на то, что Россия может дать Европе рынки? В контексте мобилизационной политики это означало бы концентрацию финансов на импорте средств производства за счет потребления, которое и так в РФ невысокое. Растущая безработица и инфляция заметно снижают покупательную способность и внутренний спрос, который увеличивался во многом благодаря работникам, занятым в финансово-банковской сфере с их высокими по российским меркам зарплатами. И они же подверглись в первую очередь массовым увольнениям, превратившись в презрительный «офисный планктон». Какие рынки ныне привлекут частный иностранный капитал?

Доклад интересен постановками проблем в острой открытой форме. Это безусловная заслуга автора. Но большинство предложений предваряют слова «нужно», «необходимо» и другие их синонимы. Но кто будет делать в стране то, что нужно? В.Л. Иноземцев выдвигает два фактора, которые, по его мнению, требуются для быстрой модернизации, – современные производственные технологии и элиты. В условиях глобализации при наличии финансовых средств технологии доступны. А вот где взять ответственные и дееспособные элиты – бесспорно, самый жгучий вопрос.

«Мировая экономика и международные отношения», М., 2010 г., № 2, с. 95–103.

ЕСТЬ ЛИ У РОССИИ СОЮЗНИКИ?

Илья Левяш, доктор философских наук (Институт экономики НАН Белоруссии)

Вопрос, сформулированный в названии статьи, является продолжением темы о современной России между роком геополитики и фортуной глобализации. Различие между ее ролями в этих координатах и, соответственно, концептуальное выражение их сути имеют принципиальный характер. В канонической Realpolitik союзником является внешний субъект общих интересов, и в этом смысле лорд Пальмерстон был прав, отметив: «У Британии нет друзей и врагов, есть общие интересы». Такие интересы, как правило, провозглашаются de jure, в институциональных договоренностях, включая гарантии достижения целей, но всегда полезно «не любить ушами» и знать, что нередко «спят в одной постели и видят разные сны». Но сны скоротечны, и в конечном счете оказывается, к примеру, что «у России есть только два союзника – армия и флот». Это признание не из легких. Не проще оказалось с разнообразными «союзами единомышленников». Если мысль – одна, а не единство в многообразии, то результат тоже один – диктатура. Вот почему, вопреки революционным романтикам, последний такой союз оказался сталинским «орденом меченосцев». Теперь – время новояза, и на mainstream'e общественной мысли, а также практики новое понятие – «партнер». В паранаучной Википедии союзник предстает как самоочевидный «партнер в каких-либо отношениях, имеет сходный интерес. Союзники имеют, как правило, общую цель, для достижения которой и объединяются». Такое неопределенное, «размытое» определение исключает вычленение из совокупности взаимосвязей субъекта с другими международными партнерами такого типа отношений, которые определяются понятием «союзник» в качественно новой парадигме глобализации.

Во-первых, любой субъект волен воображать, что у него нет «друзей и врагов» во внешнем ему мире, и в порядке компенсации может испытывать манию величия (гигантизма). Для Гулливера лилипуты были скорее не врагами, а чужаками, но, вернувшись в Лондон, он на улицах города кричал экипажам, чтобы они посторонились. Однако это притча. А Тамерлан всерьез полагал, что «все пространство мира не заслуживает того, чтобы в нем было больше одного правителя». Кстати, до сих пор кое-кто подвержен самогипнозу «самодостаточной» российской цивилизации. Это время безвозвратно кануло в потоке глобализации с ее взаимозависимостью решительно всех субъектов международных отношений в ситуации фактического глобального хаоса. Отныне их вес и влияние прямо пропорциональны способности формировать стратегически долговременные и прочные союзы для противостояния реальным/потенциальным врагам и достижения коллективных целей.

Во-вторых, динамика глобализации постепенно, но неумолимо влечет за собой переформатирование «осевых» культурно-цивилизационных комплексов (КЦК). Отныне субъектность КЦК обусловлена прежде всего их геоэкономическим и геокультурным весом и влиянием, борьбой за гегемонию или лидерство. Происходит прощание с пирамидальной архитектоникой мира, и на смену ей приходит не «многополярный», а многомерный, сетевой мир. Если же на международных конференциях еще обсуждается вопрос, возможна ли успешная Россия без собственного мирового проекта, то это означает, что его авторы «под собою не чуют» уже ни страны, ни тем более планеты и уповают на фатальный союз с готовыми встать под его неотразимые знамена.

В-третьих, всякий союзник – партнер, но далеко не всякий партнер – союзник. Иначе ими были бы едва ли не все субъекты международных взаимоотношений. К тому же союзников стихийно или осознанно объединяют не только «сходные интересы» и «общие цели», но и ценности. Это взаимосвязанные, но различные ступени зрелости движущих сил человеческой деятельности. Интересы выполняют функцию внешнего стимулирования деятельности, а ценности – внутренней мотивации ее смысла. Тогда «дело идет… об определенной перспективе: о сохранении индивида, общины, расы, государства, церкви, веры, культуры… Разве смысл не есть смысл отношения и перспектива?»

В своих основаниях ценности – всегда интересы, и непреходящая максима в том, что идеи неизменно посрамляли себя, когда отделялись от интересов. Но интересы – не всегда ценности. Они соотносятся как зерно и плод. Интересы субъективируются, а ценности объективируются. Гораздо чаще поступаются интересами, чем ценностями или «принципами». Зрелые субъекты интересами (по обстоятельствам) поступаются, а за ценности готовы умереть независимо от обстоятельств.

С изложенных позиций в статье предпринята попытка анализа проблемы союзников, ныне непосредственно решаемой Россией. Следует отметить, что практически любое государство в его истории и современности сталкивается с проблемой соотношения национальной и государственной безопасности. Их тождество – это не равенство, а совпадение или несовпадение в одном и том же объекте, но не в структуре его содержания. Логически она соотносится как система (нация) со своей подсистемой (государством), но конкретно-исторически последнее может не совпадать с руссоистской «общей волей», а нередко – и противостоять ей. В последнем варианте характерные для этих режимов государственный гегемонизм и конфронтационная интенция прочно соединяются с мобилизационно удобным «образом врага».

Россия 1990-х годов особенно остро воспринимала коллизию между национальной и государственной безопасностью. В то время в журнале «Вопросы философии» прошла плодотворная дискуссия о соотношении общества и государства и, соответственно, безопасности национальной и государственной. К сожалению, в ней не оказалось места для очевидности: стабильная система национальной безопасности атрибутивно должна включать реальную субъектность общества/государства, в том числе подсистему их союзничества с другими дееспособными международными субъектами.

Такое состояние достижимо при одном условии: если субъекты отношений наделены «smartpower» («разумной силой»). Концепт «smart power» трактуется как синтез двух понятий – «жесткой» и «мягкой силы». Он предполагает рациональное перера-спределение ресурсов между ними. «Геополитику никто не отменял» (Д. Тренин), но и такие основные ресурсы «мягкой силы», как культура и политические ценности, имеют непреходящее значение при условии признания их легитимности, морального авторитета другими международными акторами «жесткой» и «мягкой силы».

Эти «своевременные мысли» относятся не только к США, с 1990-х годов начавших утрачивать эффективность своей геге-монистской политики вплоть до отказа таких союзников, как Франция и Германия, принять участие в их иракской авантюре. С переходом от мира биполярного к многомерному концепция национальной безопасности все более дополняется и трансформируется концепцией и практикой коллективной безопасности. Вообще говоря, в принципе такая безопасность – один из архетипов международных отношений. Уже в XX в. сформировались и сыграли в целом позитивную роль военные союзы во имя победы над противником. В Первой мировой войне это была Антанта, во Второй – Антигитлеровская коалиция («Объединенные нации»). Однако у союзников военного времени был общий интерес, но помимо общего врага, не было единых ценностей, и это предопределило немедленное начало «холодной войны» сразу после Победы. Она была отмечена духом непримиримой конфронтации, и недавно союзный Запад полностью, хотя по-своему и латентно, разделял откровенную угрозу Н. Хрущёва «Мы вас закопаем». Не случайно СССР, который некогда опирался на своих союзников не только de jure (ОВД), но и de facto (рабочее, коммунистическое и национально-освободительное движение), в период заката перестал быть «знаменосцем прогресса», утратил эти фундаментальные факторы стабильности и оказался в изоляции – без союзников.

Самое печальное в другом: такая «псевдоморфоза» (в терминологии О. Шпенглера – превращение, неадекватное природе вещей) происходила в принципиально новых обстоятельствах становления глобального мира с его взаимозависимостью. Всеобщая повестка – отказ от концепции и практики «нулевой суммы», «безопасность для всех», или «всеобщая безопасность». В таких условиях безопасность одной страны основана на безопасности другой. Это кардинальная смена парадигмы безопасности.

Отчетливая новизна выявилась уже не столько в российском контексте парадигмы, сколько в отношении к ней. Уместно начать с официальной оценки. По словам президента Д.А. Медведева, приведенным в его известной статье «Россия, вперед!», адресованной «городу и миру», «Россия, вне всякого сомнения, великая страна. Мы действительно велики и своей историей, и своей территорией… Страна, имеющая тысячелетнюю историю, занимающая шестую часть суши, не может не быть великой по определению. И в прямом, и в переносном смысле этого слова. Но этим величием нельзя упиваться». В этих словах, по сути, верна лишь последняя фраза. Все, ей предшествующее, далеко от автоматизма. Тысячелетняя история и географические масштабы пятой части планеты – это высокая вероятность величия страны, но еще не его реальность, и Россия, как и любая другая страна, на величие вовсе не обречена. Автор обращения далее признает: «…на уровне глобальных экономических процессов влияние России, прямо скажем, не так велико, как нам бы хотелось… Но возможности нашей страны должны быть более значительными, подобающими исторической роли России».

«Историческая роль России» – это не индульгенция, а «влияние России не так велико» – лексика из арсенала оруэлловского «новояза», которая микширует реальную картину. Это особенно очевидно на фоне конкретно-исторической динамики России в еще доглобальном, самодостаточном, за «железным занавесом», не лишенном нарциссизма качестве и ныне, в глобальном, открытом, взаимосвязанном мире, где приходится сравнивать себя не со старорежимным 1913 г., а с ядром высокоразвитых и конкурентоспособных стран. Под таким углом зрения статистика из разных независимых источников не вполне совпадает, но и заметно не различается. Утверждают, будто на Россию приходится 2,4 % мирового населения, 2,0 % глобального валового продукта и 2,5 % экспортных потоков. По другой оценке, российский ВВП составляет 2,5 % мирового – по этому показателю на душу населения страна занимает 74-е место в мире. Россия утверждает, что она – «энергетическая сверхдержава», но для страны, поставившей целью модернизацию, это сомнительное достоинство. Более того, за последние годы зависимость от сырьевого экспорта, особенно энергоносителей, существенно увеличилась. Доля углеводородов в российском экспорте постоянно росла: от 28 в 1992 г. до 62 % в 2007-м. В целом сырьевой экспорт России в 2007 г. составил всего экспорта, тогда как доля машин и оборудования в экспорте в 2000–2007 гг. снизилась с 8,7 до 5,6 %.

В сфере инноваций обостряется хронический недуг невостребованности российских «платонов и невтонов» в своем отечестве. С одной стороны, сегодня в России ситуация с инновационным предложением не такая уж плохая… По абсолютному уровню расходов на исследования и разработки Россия уверенно входит в группу 25 стран-лидеров. По числу занятых в данной сфере Россия находится на 2-м месте в мире и уступает лишь Соединенным Штатам. С другой стороны, по инновациям Россия занимает 69-е место из 102 обследованных стран. По результативности научной деятельности страна опустилась за последние годы с 6-го на 9-е место в мире, и ее доля в мировом наукоемком экспорте составляет 0,3 %. В хозяйственном обороте страны находится всего 1 % НИОКР, в то время как в США и Великобритании – 70 %.

Сегодня Россия занимает 0,3 % в общем объеме мирового рынка высоких технологий, а на США приходится почти 40,0 %. Россия находится на 30-м месте в мире по доле затрат на НИОКР в ВВП и в семь-восемь раз отстает по их объему в расчете на одного занятого от Китая, Германии и Южной Кореи.

Вопреки официальному пиару такой мартиролог фундаментальных потерь дает основание включить Россию в число так называемых развивающихся государств. По сути, такую оценку дал В. Путин, охарактеризовав цель современной России как «баланс между стабильностью и элементами развития». Даже министр Э. Набиуллина констатирует, что «Россия уверенно идет по инерционному пути развития. Пути, который, как достаточно четко показывают наши прогнозы и прогнозы независимых аналитиков, ведет страну в тупик. Работавшая последние восемь лет модель роста себя практически исчерпала». Не утешают и декларации о социальной направленности развития российского государства. Даже по официальным данным, разрыв в доходах между 10 % самых богатых жителей страны и 10 % самых бедных, составлявший в 1992 г. 8:1, сейчас достиг 17:1.

Некогда Ф. Ницше с горечью заметил: «Мы растем, но не развиваемся». Нынешнее состояние российского общества и государства характеризуется риторическим вопросом: стабильность без развития? Это разрыв между декларацией «Россия, вперед!» и ее стагнацией в лучшем случае – не говоря уж о населении России. Могут ли ее союзники усмотреть в таком состоянии модель действительной модернизации?

Во взаимосвязанном мире Россия остро нуждается в надежных союзниках на так называемом постсоветском пространстве. Но создается впечатление, что «официальная доктрина НБ не содержит не только ответ, но даже постановку ряда ключевых вопросов, без реакции на которые невозможно определить место нашей страны в мире. Кто они, эти «союзники» у наших границ? Насколько перспективны… СНГ, ОДКБ, ЕврАзЭС?»

Однотипность базовых признаков постсоветских государств определяется следующими факторами: общностью исторических корней (не исключая, подобно Европе, нередких «домашних ссор»); однородностью производительных сил средней фазы индустриального общества; взаимно-узнаваемыми структурами государственности, хотя и с различной степенью их «просвещенности»; общим и толерантным культурным полем, в котором классическая русская культура продолжает играть (и уже без навязанного ей имперского прессинга, а также вопреки многоликим этнократам) транснациональную и консолидирующую роль; представительством титульных этносов одних государств в других; родственными связями и смешанными браками десятков миллионов людей; растущей национально-государственной самоидентификацией и вместе с тем осознанием необходимости консолидации сил с целью солидарного исхода из глобального провин-циализма; созданием гарантий против гегемонизма вестернизации. Этими фундаментальными факторами должен быть обусловлен содержательный ответ на вопрос о смысле региональной самоидентификации: во имя каких высших интересов и ценностей содружество существует и развивается?

В таком ключе смыслообразующим ядром стратегического проектирования и дальнейшей эволюции Содружества Независимых Государств могла бы стать интеграция как способ становления и свободного развития исторически сложившегося суперрегионального альянса новых независимых государств с целью формирования и динамичного воспроизводства высокого качества жизни и достижения глобальной конкурентоспособности на основе синтеза общецивилизационных достижений и уникальных культурных ценностей наших народов. Такая сверхзадача – отчасти «зов предков», общей исторической судьбы, но главное – это зов Современности.

Такова идеал-типическая картина перспективной эволюции постсоветского пространства. Но его реалии пока более contra, чем pro, этой траектории. Когда размышляешь над вялотекущими метаморфозами СНГ, поневоле вспоминается известный в психологии феномен «расщепленного сознания» – состояния пациента одновременно в разных мирах: реальном и идеальном. Парадокс «расщепленного» сознания в том, что его носитель не знает, какой из этих миров адекватен его интересам и ценностям, и действует по принципу ситуационной пользы «годится – молиться, не годится – горшки покрывать».

Такой феномен вписывается в более широкую картину противоречивой реальности, в которой действующие факторы уравновешиваются относительно друг друга. Это «противодействующие влияния», ослабляющие и даже способные парализовать действие общего закона. В конечном счете общественные законы «не имеют иной реальности, кроме как в приближении, в тенденции, н не в непосредственной действительности. Это происходит отчасти потому, что их действие перекрещивается с одновременным действием других законов». Во многом стагнация России на постсоветском пространстве также спровоцировала разнонаправленностъ и неопределенность интересов его участников. Эти тенденции нашли свое выражение в разноцелевой фрагментации содружества, ограничении его субъектов пределами сотрудничества или «партнерства». Лишь на конференции «Пять лет спустя после распада СССР и будущее содружества» (Минск, 1997) впервые был отмечен парадокс: всякая интеграция – сотрудничество, но далеко не всякое сотрудничество – интеграция.

Интеграция (от лат. integer – полный, целый, ненарушенный) – ведущий принцип действительно союзных отношений. Это способ достижения общности как целостности или внутренней, органичной взаимосвязи своих составных. Такая целостная взаимосвязь создает так называемый синергетический эффект (греч. synergeia – сотрудничество, содружество), который не только намного больше своих слагаемых, но и качественно иной в сравнении с их суммой. Однако реалии самой емкой из евразийских структур – СНГ пока далеки от такого императива. Характерно, что в идеале наиболее «продвинутая» структура – Союзное государство Россия-Беларусь – вообще не называется среди структур СНГ. Такая «фигура умолчания» подтверждает, что «для танго нужны двое». А. Лукашенко заявил о союзе так: это «долгострой, незавершенный проект, но не провал и не утопия»; а 9 мая 2009 г. в речи, посвященной Великой Победе, президент Беларуси впервые говорил об «особых отношениях» Республики Беларусь и России во множественном числе как о «союзных государствах» и предупредил, что «к совершенно обратному эффекту может привести синдром тяжеловесной “державности” в отношениях с близкими». В свою очередь Д.А. Медведев во время выступления в Принстонском университете (2009) на вопрос об отношении России к Беларуси как к «старшей сестре» сдержанно ответил, что она – «просто сестра». Если она просто подобна другим «сестрам» по СНГ, но одновременно поддерживаются иллюзии (и расходы!) Союзного государства – это типичный синдром расщепленного сознания. Фактически (пока опуская военную составляющую) перед нами парадокс союза без союзников. Дилемма такова: или Беларусь – все же не «просто сестра», и тогда проект Союзного государства должен обретать модельную зрелость в наднациональном парламенте, единой валюте и др. вплоть до создания конфедерации двух государств, или союз – жертва «тяжеловесной» великодержавности и должен быть денонсирован.

Дилемма именно такова, и Россия, видимо, решила пойти «другим путем» – в обход вялотекущего Союзного государства продвинуться в направлении ЕврАзЭС, в перспективе – ЕЭП (Единого экономического пространства) и с этой целью реанимировать Таможенный союз России, Беларуси и Казахстана. Фактически это уже третья попытка «союза трех», и в принципе видится не только целостная картина его строительства, но и будто бы начат его нулевой цикл. Как отметил В.В. Путин, недавно созданная «Комиссия Таможенного союза – это абсолютно новое качество начала работ по интеграции, это первый наднациональный орган, который создан на постсоветском пространстве».

Оказывается, уже после подписания Таможенного союза Беларусь и Казахстан не поддержали инициативу России по пересмотру формулировок понятий единого таможенного пространства, которые дали бы Кремлю право вводить экспортные пошлины на поставки российской нефти в Беларусь. Министр финансов Казахстана через десять дней после вступления союза в правовую силу заявил, что в проекте «единственное – там, где стоят проценты, там прочерки… Но принцип здесь один – каждая страна не должна ничего потерять и ничего не должна приобрести». Вообще надежным является союзник, который ради общей цели готов что-то потерять, но совершенно непонятен союз, в котором каждая из сторон «ничего не должна приобрести».

Запряженная заново «птица-тройка», похоже, летит, еще не зная куда. У ее «ездоков» нет не только согласованной «дорожной карты», но и карты вообще. Eсли TC-2010, подобно двум предшествующим, не принесет ощутимых приобретений для каждой из стран «тройки», это будет уже третье (и последнее) мертворожденное дитя. Россия на фоне ее перманентных нефтегазовых «войн» по всему периметру СНГ обречена стать не повивальной бабкой последнего Таможенного союза, а главным автором свидетельства о кончине идеи интеграции. Аналогичная ситуация в такой евразийской структуре, как ОДКБ. «Сейчас термин “равновесие” отражает скорее количественные параметры стратегических ядерных взаимодействий государств, а понятие “стабильность” характеризует ее качественное содержание». Ныне это новое содержание зависит не столько от того, что «танки наши быстры», сколько от состояния системы информационного обеспечения управления милитарным потенциалом. Если в 2008 г. военный бюджет России составлял менее 10 % американского, каков «асимметричный ответ»: насколько надежен потенциал безопасности России и ее союзников?

Высокая консолидация союзников «поверх» рыночных соображений «дорогого стоит», но она свидетельствует скорее об эффективности интеграции на одном из многих ей необходимых направлений и в масштабе двусторонней интеграции. Тем не менее по всему периметру ОДКБ по-прежнему нет коллективной безопасности. На международной конференции в Санкт-Петербурге (2006) президент РАПН А. Никитин отметил: «Военно-политическая интеграция в формате 12 стран СНГ не удалась». Об этом свидетельствует роспуск в 2005 г. Штаба по координации военного сотрудничества членов Содружества. В конечном счете на фоне российско-белорусского военно-стратегического сближения получается «шаг вперед, два шага назад». Случайны ли такие «расщепленные» политика и стратегия? Ответ на этот вопрос может быть получен лишь в контексте отношений России со всеми постсоветскими государствами. В связи с этим показателен прецедент фактической изоляции Москвы по поводу признания Южной Осетии и Ингушетии. Профессор, генерал-лейтенант в отставке В. Серебряников пишет: «Улучшению военно-политической обстановки, тесному объединению стран СНГ и ОДКБ немалый вред причиняла линия на строительство максимально прагматических отношений с бывшими советскими республиками, нацеленная на получение максимальной сиюминутной выгоды, достижение меркантильных… интересов даже в отношении самых верных друзей и союзников, например Беларуси. Пора наконец понять, что льготы и дотации, помощь, в том числе и на безвозмездной основе, странам, способствующим укреплению общей безопасности, не есть пустая трата средств».

Пять лет назад я отмечал, что России пора сделать выбор между интересами неоимперской Realpolitik и императивами глобализации. Ведущий из них – обновление и интеграция постсоветского КПК как способ его выживания и свободного развития. Россия способна и должна идти вперед, но для этого необходимы и еще более неотвратимы, чем несколько лет назад:

а) отказ от «тяжеловесной» великодержавности, тем более от химеры мирового проекта;

б) системная модернизация как модель обновления и развития регионального КПК;

в) интеграция с надежными союзниками.

Россия начала XXI столетия постепенно «сосредоточивается», хотя пока по преимуществу традиционным путем. Вместе с тем в ее активе ряд реальных и потенциальных факторов. Доля страны в совокупном ВВП государств СНГ составляет 80,0 %, в то время как Украины – 8,0, Казахстана – 3,7, Узбекистана – 2,6, Беларуси – 2,3, других государств – менее 1,0 %. Аналогичны технологические и информационные, сырьевые и оборонные «весовые категории» российского потенциала в ареале СНГ. Предельно значим и такой фактор, как 25-миллионное русское/русскоязычное население в сопредельных государствах. Вопреки локальным русофобским установкам этнорадикалов от оппозиции или власти вектор общественного мнения в СНГ – более или менее русофильский. Это убедительно показали и последние президентские выборы на Украине.

Роль России в СНГ признается практически едва ли не всеми его субъектами, но она еще колеблется от неоимперской, гегемонистской до лидерской функциональной миссии. Различие и даже противоположность между ними – принципиальные. Империя – это авторитет силы, лидерство – сила авторитета. Перспектива России в СНГ также будет определяться ее лидерской эффективностью. Российские элиты должны, перефразируя Д. Белла, мыслить глобально, но действовать регионально. В решающей мере такая переориентация зависит от взаимодействия России со своими партнерами в СНГ в направлении строительства конфедерации независимых государств. Многослойная суть проблемы для России и по-своему – для ее союзников требует ее анализа не только на геополитическом и геоэкономическом, но и на культурно-цивилизационном уровнях в адекватных им масштабах.

Фундаментальный характер уже веками «раздвоения единого» – евразийскости или европейскости России – чреват дурной бесконечностью в силу непонимания того, что обе стороны этой оппозиции правы, выражая – каждая по-своему – грани реальности. Проблема – в их синтезе. Мне уже доводилось писать, что объективное противоречие между евразийской цивилизационной «почвой» и европейской культурной «солью» России предполагает осознанный выбор между разными по объему и смыслу содержанием и сущностью, тенденциями и их вектором. Включая Азию, Россия причастна к ней, способна к ее пониманию и освоению именно как Европа. Как культурный субъект Россия – не азиатская, а европейская Евразия. Такой императив не отделим от трансформации России в цивилизованную державу, но с приматом национальных ценностей. Это акцент на степени цивилизованности России или потребности в новом модернизационном прорыве.

В культурно-цивилизационном плане не однородны основные подсистемы СНГ – так называемый славянский треугольник, в который наряду с восточноевропейской Россией входят геополитически «прописанные» также в Восточной Европе, но в своих глубинных историко-ментальных основаниях центральноевропейские Украина и Беларусь, центральноазиатские и кавказские государства. Тем не менее их веками сложившаяся однотипность дает основание для поиска и обретения искомого синтеза. Для России быть имперским гегемоном всегда оказывалось не просто, а обладать smart power, быть функциональным лидером интеграции нового типа в многомерном постсоветском мире – задача на порядок сложнее. Объективности ради следует отметить, что этот императив актуален не только для России. Ее союзники – также не жена Цезаря, и уместно констатировать по Ф. Достоевскому: «Дело великое, да великанов не хватает». Осовременим эту сентенцию, перефразировав уже печально знаменитую максиму: берите суверенитета не сколько сможете взять, а сколько действительно нужно соответственно принципу субсидиарности. По-русски это звучит как «Богу – Богово, кесарю – кесарево». Каждый союзник в решении проблем, имеющих неимущественно национально-государственный интерес, волен в этих пределах быть «кесарем», но «Богово» интеграции на базе общих интересов и ценностей свято.

Буриданову ослу можно позавидовать: он выбирал всего между двумя охапками сена. Выбор современной России происходит на семи ветрах глобализации. Дискомфорт проблемы союзников России в том, что ей приходится иметь дело как с привычными, так и с новыми мировыми центрами силы и влияния. Россия прочно «зажата» между двумя полюсами, сложившимися за постсоветское время. На Западе она граничит с объединенной Европой с 493 млн. жителей, региональным валовым продуктом в 14,3 трлн. долл. и совокупным экспортом, составляющим 16,2 % общемирового показателя. На Востоке – Китай с населением в 1,3 млрд. человек и ВВП в 2,9 трл. долл., обеспечивающий 8,3 % мирового экспорта. Однако таковы лишь некоторые количественные параметры дела. Главное же в другом: его рефлексия российской элитой еще во многом протекает в русле традиционной оппозиции «Запад–Восток». В сближении с «Востоком», прежде всего с Китаем, начиная от трубопроводов в направлении АТР и заканчивая военно-политическим альянсом в ШОС, заметно прослеживается примат евразийского начала. Он чреват фундаментальной недооценкой не столько предвидимого Наполеоном пробуждения «Поднебесной» от вековечного сна, сколько отныне глобальных амбиций, по сути, азиацентричного культурно-цивилизационного комплекса и его непредсказуемых стратагем. В этом варианте есть смысл напомнить геополитическую притчу. Сказывают, будто в середине XXI в. в Евразии все будет спокойно, не считая одиночных выстрелов… на германо-китайской границе.

Сложности иного порядка – с «Западом». Суть дела вот в чем: такой объект все менее опознается, и реалии последних десятилетий – в незавершенном, еще во многом латентном, но уже необратимом «расщеплении» Запада на два относительно самостоятельных КЦК: американский и европейский. Двуликого Януса «евроатлантической цивилизации» исчерпывающе описывает М. Лернер: «Европа разрывается между нуждой в Америке и отвращением к ней». В этом фрейдистском комплексе «любви–ненависти» Европа – это не только все более заметный соперник, но и по-прежнему союзник в походе за «золотым призом» – российским хартлендом. К сожалению, независимо от смены команд в Белом доме этот американский геополитический инвариант сохраняет актуальность. Правда, авторы доклада «Проект-2020», недавно подготовленного Национальным разведывательным советом (НРС) США, исключили Россию из списка потенциальных конкурентов в борьбе за мировое лидерство минимум на ближайшие 15 столетий. Но это не означает, что США через НАТО и подопечный им ГУАМ не пытаются «въехать в квартал» по всему периметру сопредельных с Россией государств, и это в равной мере должно озадачивать как последнюю, так и ее союзников.

В такой ситуации конструктивным исходом для России является поиск ею союзников, исходя из ее европейской сущности. В этом контексте, отмечает Г. Павловский, «модернизацию нам и Китай предложит – причем с выездом на дом… Нам нужна европеизация, а не только модернизация, т.е. консолидация нации на основе европейского выбора». Открытый и драматический вопрос: хватит ли как у Брюсселя, так и у Москвы мудрости понимания безальтернативности их интеграции перед вызовом американского «Запада» и китайского «Востока»? Но выбора, по сути, нет. Такие ориентации все более, хотя и не без противоречий, находят свое выражение в определении приоритетов современной России в мире как Евровостока. Понятие «единая Европа» – это идеологема западноцентристской концепции и практики Европы-1, или группы государств – фундаторов ЕС. Выработав свой эвристический ресурс, после вхождения в ЕС группы центральноевропейских государств, или Европы-2, и в перспективе развития взаимоотношений с Россией как Европой-3 это понятие становится контрпродуктивным. Назрела потребность в более емком и смыслообразующем концепте панъевропейского масштаба, способном выразить его единый смысл, целостную структуру и указать перспективный вектор ее развития. Таким адекватным концептом представляется не «единая», а триединая Европа, не делимая общими интересами и ценностями, судьбой и перспективой нашего старого, доброго континента.

Для России это инновационная историческая задача, однако пока она не сделала окончательного выбора. Поэтому довольно мистики: «В Россию можно только верить». Верить в Россию можно и нужно, но при условии понимания ею своей ответственности за судьбу обновленного СНГ, своих союзников. В конечном счете быть великим – значит давать направление. Ни один приток не велик и не богат сам по себе; его делает таковым то, что он воспринимает и ведет за собой столько притоков. Так обстоит дело и со всем духовно великим.

Глобальный интеграционный вызов не оставляет альтернативы. Если Россия найдет надежных союзников не только в СНГ, но и в Евросоюзе, это будет означать формирование надежной панъевропейской опоры для достижения нового мирового равновесия.

«Свободная мысль», М., 2010 г., № 3, с. 45–58.

ЭТНИЗАЦИЯ ИСТОРИЧЕСКОГО ЗНАНИЯ
НА ПОСТСОВЕТСКОМ ПРОСТРАНСТВЕ

Ирина Орлова, доктор философских наук (Институт социально-политических исследований РАН)

Общей тенденцией, характерной для постсоветского исторического знания, является его резкая радикализация. Переписанная «новая» история в национальных республиках приобрела ярко выраженную этническую окраску, в связи с чем мы говорим об этнизации исторического знания, о сложившемся в 1990-е годы его специфическом ракурсе – этническом историзме, формирующем историческое сознание у граждан постсоветских государств, что имеет далеко идущие социальные и политические последствия. Рассматриваемое постсоветское историческое знание выполняет сервильные функции: оно обслуживает интересы новых властных элит и по-своему понимаемые национальные цели.

Характерной особенностью государств, появившихся на месте разрушенного Советского Союза, является написание ими «новой» истории, а точнее, «новых» историй, «своих», отдельных для каждого государства. Эти истории в большинстве случаев утрачивают общие черты. Они пересматривают века совместного проживания, по-иному расставляют акценты. Новая идентичность строится на отрицании общей советской идентичности, общих завоеваний, горестей и побед. Классовые, социальные, политические факторы, действующие в истории, отошли на задний план. На первый план вышли факторы этнические. Стало считаться, что только «национальный» историк может создать реальную историю своей страны. При этом «национальный» трактуется как «этнически свой».

«Новая» история призвана сплотить нацию и укрепить государство. Ничто не сплачивает нацию лучше, чем наличие общего врага. Поскольку новые государства получили независимость так просто, буднично, без борьбы, без чьего-либо сопротивления, как вообще никогда не бывало в истории, потребовались мифы о том, что они вырвали свободу у притеснявшей их России и русских, что их собственная история, преодолевающая «окраинный синдром», знатнее и древнее, чем это считалось ранее. Историческое знание выполняет сервильные функции: оно обслуживает интересы новых властных элит и по-своему понимаемые национальные цели. При всей неоднородности и противоречивости в историческом знании в новых независимых государствах можно выделить устойчивые тенденции и характерные особенности.

Первая, и главная, особенность: его этническое основание.

Вторая особенность: антироссийская направленность, поиск образа врага.

Третья особенность: пересмотр галереи великих личностей и памятных дат.

Четвертая особенность: героизация собственного прошлого, удревнение своей истории и поиск корней среди древних цивилизаций.

Отмеченные особенности можно проиллюстрировать конкретными примерами, характеризующими историческое знание в отдельных государствах.

Украина. Наибольшей радикализации историческое знание подверглось на Украине. В середине 1990-х годов в учебной литературе четко сформировалось идеологическое обоснование этно-защитного механизма как основы, на которой строится украинская государственность. Это идеологическое обоснование включает представление о существовании якобы многовековой традиции развития украинской государственности, начиная с Киевской Руси. Весь исторический процесс рассматривается с позиций борьбы за государственность в терминах «потеря» – «обретение». В этом контексте провозглашение независимости Украины в 1991 г. трактуется как главный итог и главная цель, к которой украинский народ шел почти тысячу лет.

Крайняя степень негативизма характерна для оценок влияния русского языка и русской культуры.

Советская Украина в учебниках приобретает образ колонии. Проводится мысль о том, что прогрессивное развитие Украины и украинцев происходило не благодаря, а в значительной степени вопреки русско-советскому влиянию.

Характерной чертой современного исторического знания на Украине стала тенденция подмены понятий классовых, социальных, политических – на этнические. Обвиняются не политические режимы – тоталитаризм, коммунизм, – а «русские», якобы несущие ответственность и за «духовный Чернобыль», и даже за неблагоприятную демографическую ситуацию на Украине.

Необходимо отметить, что в местах компактного проживания русских на Украине, например в Крыму, иногда до сих пор в школах сохраняются прежние «умеренные» учебники истории начала 1990-х годов.

Казахстан. Особенностью историографии постсоветских государств является установка, что только «национальный» историк может создать реальную историю своей страны. При этом «национальный» трактуется как «этнически свой». История Казахстана до недавнего времени писалась «неказахами». Читаем: «Все письменные источники по истории древнего и средневекового Казахстана – это взгляд людей, почти всегда не принадлежащих к этим народам… Это не дает возможности сравнить… события с восприятием непосредственных участников или лиц, полностью разделявших те культурно-бытовые ценности либо ведущих тот образ жизни, который вели кочевники».

Несмотря на то что вклад российской востоковедческой школы в создание истории Казахстана признается как исключительный (труды Н.А. Аристова, Б. Бартольда, В.В. Вельяминова-Зернова, С.П. Владимирцева, Н. Красовского, А.И. Левшина, А.Ф. Рязанова и др.), их трактовки носят «экстраспективный» характер. В общественном мнении бытует убеждение, что «настоящая» история казахов раскрыта не до конца либо она имеет не всегда правильную трактовку. Как пишет казахский исследователь, сегодня «эмоциональное начало в освещении конкретных исторических событий преобладает над основами научного поиска. С распадом СССР начался процесс формирования «своей», независимой истории. Он был замешан на преодолении некоего «комплекса» кочевничества, осознания того, что в прошлом мы были какими-то не такими, как все. Уникальность кочевничества в массовом сознании порой ассоциировалась с «варварством», «отсталостью». И нам во что бы то ни стало надо было доказать, что мы не такие, что у нас вполне респектабельное прошлое, насыщенное проявлениями массового гуманизма. «Доказательством» активно занялись представители всех социальных и гуманитарных наук: в середине 1990-х годов в Казахстане распространенной темой диссертационных работ была история кочевничества, трактуемая не иначе как история «номадической цивилизации».

Историческое знание в современном Казахстане представляет собой достаточно пеструю палитру: от мифологем, в которых обосновывается, что саки являются прямыми предками казахов и что Чингисхан был именно казахом (К. Данияров), до сохраняющейся «старой» советской профессиональной исторической школы. Столь же неоднозначно и массовое историческое сознание, отражающее неоднородность современного казахстанского общества. Исследователь пишет, что «отношение казахского коренного населения к истории Российской империи варьируется от резко отрицательного… до полного безразличия». (Примечательна авторская шкала оценок: не от отрицательного к положительному, а от отрицательного к безразличному.) «Русскоязычная часть населения в большей степени идентифицирует себя с общероссийской историей».

Советский период также оценивается по-разному. Для казахов «эти годы наполнены страданиями и жертвами и одновременно связаны со сменой культурно-хозяйственного уклада, обретением пусть мнимой, но государственности». Для казахстанских русских «это период не только массовых репрессий и господства командно-административной системы, но и период, когда они принадлежали к так называемой титульной нации, когда у них не возникало проблем с языком, а было ощущение национального комфорта». Мы не комментируем оценки цитируемого автора, которые не всегда отличаются корректностью, нам важно показать, как сегодня оценивают ситуацию сами казахстанские историки. Галерея великих исторических личностей в Казахстане также претерпела изменения. Она пополнилась именами казахских ханов, баев, деятелей партии «Алаш», представителями репрессированной казахской интеллигенции. Антигероями стали атаман Ермак, советские партийные деятели Ф. Голощёкин и Г. Колбин. Единственное, что не подверглось ревизии, это отношение к Великой Отечественной войне, и в этой связи сохранение Дня Победы в числе государственных праздников, что, как мы знаем, характерно не для всех постсоветских государств.

Подобно украинским историкам, казахские вбрасывают в массовое сознание мифологемы о том, что якобы в сталинский период целенаправленно истреблялась только казахская национальная интеллигенция, что голод 1932 – 1933 гг. был «специально» организован с целью полного уничтожения казахского этноса. Собственный сюжет – целинный – также трактуется негативно: освоение целинных и залежных земель якобы не дало никаких значимых экономических выгод, но привело к полному выветриванию плодородной почвы на обширных территориях и что центр намеренно проводил политику сохранения экономической отсталости Казахстана, развивая только сырьевые и добывающие отрасли экономики.

Общей чертой для постсоветских государств является также то, что официальная власть активно влияет на развитие исторической науки, считая ее одной из главных составляющих идеологического воздействия на население. Как пишет казахский исследователь, с точки зрения правителей, «история представляет собой все-таки в большей степени некий прикладной инструмент, нежели независимую отрасль знания». Но поскольку изменились задачи, стоящие перед властью, то и в историческом знании стали преобладать новые категории: вместо классовой борьбы и пролетарского интернационализма – национальная независимость, государственность, национальные интересы; вместо формации – «номадическая цивилизация» и т.д. И хотя президент Н.А. Назарбаев еще в начале 1990-х годов провозгласил принцип «центризма» как исторической позиции, призвал «хранить память, крепить согласие» для сохранения единства неоднородного казахстанского общества, – в официальной историографии и в массовом историческом сознании «центризм» достигается пока с трудом.

Грузия. Антироссийская и антирусская риторика современной официальной истории сочетается с возвеличиванием национального культурно-исторического опыта и подчеркиванием его «мирового значения». Утверждается, что «начавшееся вхождение Грузии в лоно международной политики» в качестве самостоятельного субъекта основано на том вкладе, который внесла страна «в сокровищницу общечеловеческой культуры». При этом исторические и культурные достижения России оцениваются как гораздо менее значимые, на фоне которых виден «очевидный приоритет» Грузии и грузин «как страны и народа с более древними традициями государственности».

История, трактуемая в соответствии «с текущим моментом», питает современную официальную грузинскую идеологию, использующую для обоснования избранного руководством страны западного вектора развития антисоветизм и явную русофобию. Все это меняет профессиональное историческое знание, ведя его по пути десциентизации.

Армения. Практически полное отсутствие русофобии и россиефобии является отличительной особенностью сегодняшнего состояния исторического знания в Армении. Пожалуй, еще только в Белоруссии мы встречаем эту же редкую особенность. Среди тем, преобладающих в армянском историческом знании, – четыре основные: древность и исключительность армянской истории и культуры, первородство армянского христианства, геноцид армян 1915–1922 гг. и, конечно, карабахский конфликт.

Белоруссия. В Белоруссии есть некоторое число историков, для которых характерно негативное прочтение истории российско-белорусских отношений, что, кстати, свидетельствует о наличии свободы слова в стране. Присутствуют темы критики «москвоцентричной истории» встречается попытка «удревнить» историю белорусской государственности и начать ее с Полоцкого княжества как якобы самостоятельного и независимого от Киевской Руси государства. Но это лишь единичные публикации. В отличие от других государств, здесь это не тенденция. Белорусские учебники по истории, как правило, дают сбалансированную оценку российско-белорусских отношений. Исключительно уважительное отношение сохраняется к совместной борьбе белорусов и русских (а чаще – всего советского народа) в годы Великой Отечественной войны. В отличие от многих других постсоветских государств, в Белоруссии нет никакой войны с памятниками и могилами. В отношении советской эпохи преобладают взвешенные оценки, с признанием для Белоруссии существенных приобретений, в том числе территориальных. В целом лицо современного исторического знания в Белоруссии определяет умеренность критического настроя, компромиссность в оценках проблемных ситуаций и самодостаточность белорусского этнического самосознания, не нуждающаяся для самоутверждения в поиске врага.

Молдавия. В Молдавии сегодня изучают не собственную историю, а историю румын. Общих постулатов несколько: все, что связано с Румынией и румынами, идеализируется, с Россией же – негативизируется. Все трактуется в соответствии с этой примитивной схемой. Например, маршал Антонеску, которого Гитлер лично благодарил за радикальное решение еврейского вопроса, оказывается большим либералом и демократом. Вторая мировая война препарируется соответствующим образом. Так, в учебнике «История румын. Новейшее время» сказано, что молдаване из Транснистрии (так называют Приднестровье в Кишиневе) подвергались «гнету русских». Румыния оказалась в одной связке с Гитлером, «находясь между двумя империями, лишившись поддержки западных стран. Таким образом, она становилась возможным объектом нападения как со стороны СССР, так и со стороны других соседних стран, территориальной целостности стала угрожать реальная опасность».

Латвия, Эстония, Литва. Согласно программе, утвержденной Министерством образования и науки Латвии, Россия рассматривается лишь в контексте мировой истории и «очень фрагментарно». При описании времени, предшествующего Второй мировой войне, акцент в учебниках делается не на Мюнхенских соглашениях, а на пакте Молотова – Риббентропа. Период с 1940 по 1991 г. называется в книге «оккупационным», а легионеры СС объявлены «борцами за свободу своей страны». Восемь столетий отношений между Эстонией и Россией в учебниках рисуются как постоянная череда войн и нашествий, в которых маленькая Эстония всегда выступала стороной страдающей. За перечислением сожженных городов, убитых крестьян, разоренных хозяйств в сознании эстонского школьника вырисовывается многовековой конфликт и формируется убеждение, что геополитические и культурные корни этого конфликта никуда не исчезли. Естественным выводом, целенаправленно сформированным в мозгах людей, усвоивших такую историю, является требование призвать к ответственности «эту ужасную Россию». На это с готовностью реагируют власти. Так, правительство Латвии готовится выставить России счет за годы коммунизма. Для подсчета «ущерба» создана специальная комиссия с ежегодным бюджетом в 200 тыс. латов (400 тыс. долл.). К 2010 г. они должны определиться с суммой. Пока же называется предварительная сумма в 60–100 млрд. долл., в то время как весь государственный бюджет Латвии составляет в долларовом эквиваленте примерно 5 млрд. долл. Претензии других прибалтийских стран оказались скромнее. Литва требует от РФ 20 млрд. долл. компенсации «за ущерб, нанесенный советской оккупацией». Эстония ограничилась 4 млрд.

Продолжить чтение