Севастопольская хроника Сажин Петр

Когда мы отходили от Ульяновска, на реку и смотреть не хотелось, все было серым: небо, река и берег. Причем берег и реку часто крыли низкие, рваные облака. Они с какой-то непонятной тревогой неслись навстречу нам. К тому же дул холодный ветер. Вообще было и неинтересно и неуютно.

И вот, пока я спал, небо очистилось, дымка растаяла и река вспыхнула, подожженная закатным солнцем, и все кругом заиграло, ожило: небо раздалось вширь, стало выше и налилось чистой лазурью в своей купольной части и накалилось по горизонту. А река горела. С берегов на нее с кряканьем сыпались кормившиеся на ближнем жнитве пробиравшиеся к теплым водам утки.

Посверкивая атласным пером, они стремительно, с легким присвистом, откинув красные лапки, садились на воду, в тень камыша, где обирали перо, охорашиваясь на глазах у селезней.

От недальних селений с крутого берега тянуло дымком и парным молоком.

В пышных красках заката, в глубоком лазурном небе и в подожженной реке было что-то неестественное: будто река решила не в зиму идти, а навстречу новой весне.

Перед сном я еще раз вышел на палубу. Над Волгой стояло высокое, унизанное звездами небо. И было оно спокойное, и ничего в нем не содержалось зловещего. Ничто не говорило о том, что далеко отсюда, под этими же звездами, на нашей же земле, гремят пушки, пожары не закатные, а огневые сжирают города и села и льется кровь…

25. X.1941 г. Поздний рассвет. Над Волгой чадит утренний парок, а в берег бьет золотистый луч солнца. Ветра нет. Река без единой морщинки, и наш пароход, как влюбленный Нарцисс, смотрится в нее, не насмотрится. Мы идем на север, а в природе южная мягкость и щедрость красок.

О войне напоминают лишь скудный стол пароходного ресторана, пробегающие через мосты эшелоны да какая-то озабоченность пассажиров и очень тревожные лица людей, толпящихся на пристанях.

За Васильсурском стали встречаться на высоком берегу Волги большие толпы. Люди копали противотанковые рвы и траншеи.

Что-то произошло на фронте, если уже и тут начали копать!

Пассажиры молча и с грустью, опершись на планширы, смотрят на берег, на землекопов. И лишь один не в меру суетной мужичонка, с сильно помятой, редкой, сивой бороденкой, взобрался прямо на планшир, обнял стойку и прокричал на берег:

— Эй, копаци-и! Ивантеевских-то нету среди вас?

Берег не отозвался. Да если бы кто и крикнул оттуда, из-за шума винтов ничего не было бы слышно. Мужичонка бегал по палубе и чуть ли не каждому рассказывал о своей беде: он лежал в больнице (у него грыжа, это он говорил не всем и то на ухо), а в это время двух его дочерей (он сказал: девок) мобилизовали на оборонные земляные работы. Обещали скоро отпустить, а вот уже десять ден прошло, а их все нет. А девки в невестином возрасте, глупенькие, обидеть могут. И, как бы почувствовав, что пассажиры не разделяют его тревоги, добавил: «Найдутся озорники-то! Ноне по этой части лыцарей развелось, чисто комаров на болоте!» Вот и пришлось ему после больницы сразу на пароход — билет-то у него бесплатный, на реке он служит, сам-то. Копацей-то вона — и не сосчитать! Тьма! А тут ли его девки, не увидать с парохода-то!

Он еще раз взобрался на планшир, чуть придерживаясь одной рукой за стойку, а другой энергично размахивая, закричал на берег:

— Эгей, копаци-и! Нет ли ивантеевских среди вас?

Так и не дождавшись ответа, проговорил поникшим голосом:

— Что копат, то и бог, наверно, не знает… Ужли немец и сюда грянет? Ну пойду, мне скоро слезать…

25. Х.1941 г. Чем ближе к Горькому, тем холоднее: у Макарьева по реке «сало» и от Волги дымок курится. Значит, отгуляла свой сезон река и скоро станет. А как только станет, холод вниз к Астрахани свалится, и господин мороз начнет мосты строить.

26. Х.1941 г. Горький. Улицы и площади забиты людьми и машинами. В кузовах грузовиков черта только и нет! Ковры, несгораемые шкафы, велосипеды, корыта, эмалированные тазы, сундуки времен Наваринского сражения, чемоданы, кофры со сборчатым, как мехи гармоники, поместилищем — с такими чемодан-баянами преподаватели географии из классических гимназий ездили в летние каникулы в Египет, Грецию и в дешевые кантоны Швейцарии.

Как сохранились сии представители «салопной эпохи»? Кофры, саквояжи, портпледы — у прошлого цепкие руки Плюшкина. Грустная картина, гибнут заводы, дороги, города, леса, земли, мосты — один человек кровью отстаивает большое общее добро, другой цепляется за саквояжик бабушкин! Но все это мимолетные мысли — к черту Плюшкиных!

Что в Москве? Почему столько москвичей покинуло столицу? По соображениям обороны города или паника хлестнула? Шестнадцатого октября Москва была шумна, оживлена, людна, кое-где бациллы паники пытались вызвать эпидемию, но она была пресечена в самом зародыше.

С тех пор прошло десять дней. За это время можно опорожнить море. Так что же в Москве? Можно заболеть от отсутствия информации! К кому ни обратишься, вместо ответа делают рукой безнадежную отмашку. Уж так ли плохо там? Просто натерпелись в дороге, а может, по брошенным квартирам и вещам страдают?

Москва, конечно, не будет сдана, столицу будет отстаивать вся страна, все наше многонациональное население. Одесса — степной, прижатый к морю город и то держался семьдесят дней, а Москва осаждена, но не окружена. Здесь под ее стенами будет решаться генеральный вопрос: кто — кого… Так думает большинство, с кем пришлось говорить. Однако где же хозяин машины, с которым я еду в столицу?

Хозяин машины — адъютант адмирала Гордея Ивановича Левченко, заместителя наркома Военно-Морских Сил. Он получил в Горьком для адмирала маленькую зеленую легковую машину с двумя ведущими осями. На ней мы поедем в Москву, а оттуда ее поездом отправят в Новороссийск или в какой-нибудь другой порт Кавказа (в зависимости от военной обстановки). Там погрузят на пароход и доставят в Крым: адмирал Левченко командует войсками в Крыму. Обстановка там сложна до чертиков — 11-я гитлеровская армия рвется невероятно настойчиво через узкий Перекопский перешеек.

На этой машине будет ездить по Крыму адмирал, а сейчас я караулю эту зеленую, свеженькую, стальную букашку, а адъютант с шофером пошли что-то еще получать и оформлять. Пользуясь их отсутствием, заполняю страницы тетради в черной клеенчатой обложке, лишь изредка отрываюсь, чтобы обдумать текст, и, пользуясь паузой, смотрю, что делается на улицах большого, старинного волжского города. Я сожалею, что, оставшись за сторожа, не могу сбегать к нижегородскому кремлю и к Откосу — очень хочется хоть одним глазом посмотреть на Волгу и Заволжье. С Откоса такой вид!

…А на улицах народу, как на ярмарке. Однако нам пора бы уже выезжать — до столицы добраться бы засветло: ночевать хорошо все-таки дома!

26 октября 1941 года. Москва. Девять вечера. Два часа тому назад приехали. Добрались очень хорошо: на всем пути от Горького впереди нас почти никого не было, зато навстречу почти непрерывный поток машин, повозок и пешеходов.

Устало шли солдаты потрепанных в боях частей — они двигались на сборные пункты для переформирования, небритые, худые, с тоской в глазах. Тянулись и горемыки-беженцы из западных, подмосковных колхозов. За ними опавшие с тела коровы, стригуны, возы с сеном, телеги с женщинами и детьми и немудреным скарбом. Пешим порядком тащились и москвичи, гнавшие впереди себя тачки и детские колясочки, а иные и велосипеды с грузом на рамах и багажниках.

Как-то быстро, может быть под невеселые раздумья, мы проскочили Вязники и затем Владимир, посмотреть который я давно мечтал, промелькнули Петушки, и мы вскоре очутились в Ногинске. Пользуясь остановкой, я подошел к военной машине — она подкатила к бензоколонке со стороны Москвы — и спросил, что в столице. Майор, по-видимому хозяин машины, поднял плечи и сказал тихо:

— Сложное положение. Приедете, увидите сами.

  • Как часто в горестной разлуке
  • В моей блуждающей судьбе,
  • Москва, я думал о тебе!
А. Пушкин

Прошло немногим более получаса, и мы увидели электрички. Как и в мирное время, поезда притормаживали у дачных платформ и, разменяв пассажиров, со знакомым завыванием неслись в столицу. Можно уже было не спрашивать, что в Москве. Вскоре показались трубы заводов. Обычно мы к дыму заводских труб относимся как к загрязнителю воздуха, а тут нам показалось, что трубы не дымили, а источали музыку: из их черных жерл извергался гимн жизни!

Несколько минут тряской езды по расколоченному шоссе и по окраинным улицам, и мы в Москве.

Народищу полным-полно, а в дороге казалось, что все ушли из Москвы и мы въедем в пустой город. Нет! Жизнь тут бьет ключом. Бегут трамваи. Хлопают двери магазинов. Торгуют рынки. Валит парок из банных дверей. Но одновременно все в столице напоминает, что город в опасности: шагают по улицам новобранцы. Проходят танки, проезжают грузовики с красноармейцами. Тягачи тащат тяжелые пушки, и они вздрагивают на выбоинах мостовой.

Дни, прожитые в Ульяновске, где мы жадно накидывались на вновь прибывших и жадно расспрашивали, уже забылись.

С шоссе Энтузиастов на заставу Ильича, а оттуда на Абельмановскую, затем на Таганку, Солянку — вот наша сильная и цепкая машина вкатывается в центр. Еще немного, и мы на месте. Жадно вглядываемся в окружающее и мысленно благодарим защитников Москвы — они все сохранили: и Большой театр, и «Метрополь», и «Москву», и Манеж, и альма матер русской культуры — Московский университет.

Машина мчится дальше и наконец выскакивает на Арбатскую площадь, минута, и мы уже на Гоголевском бульваре у высокого серого здания.

Импозантный подъезд. Часовые с отомкнутыми штыками. Толстые дубовые двери. Широкий трап, подниматься по которому, если ты не в ранге Нахимова, как-то неловко. Но мы — дома. Старший на рейде в этом почти пустом доме — начальник политотдела наркомата дивизионный комиссар Николай Васильевич Звягин.

Докладываю о прибытии и о задании, данном мне ульяновским начальством. Дивизионный комиссар потер седой ежик, сказал: о типографии и журналах потом поговорим, а вот что прибыл, хорошо — нужно срочно наладить выпуск бюллетеней пресс-бюро, — во время эвакуации связь с флотами временно нарушилась, газеты перестали получать бюллетени пресс-бюро, а они к ним привыкли. Надо наладить выпуск их. Все, что нужно, будет дано, в том числе и машина для поездок на фронт.

Я стукнул каблуками, сказал «есть!» и собрался идти. Звягин сделал жест рукой: мол, не торопитесь. Николай Васильевич встал из-за стола и, шагая по мягкому ковру, подошел к карте, поманил меня и, перед тем как показать линию фронта, сказал, что столица сейчас на осадном положении, эвакуация центральных учреждений и культурно-исторических ценностей, а также драгоценных фондов, предпринятая по решению ГКО закончена; на подступах к столице москвичами и воинами фронтов построено несколько оборонительных рубежей: фронт приведен в порядок, однако положение все еще остается угрожающим — гитлеровцы пытаются до наступления сильных морозов ворваться в Москву: листовки бросают, делают обходные маневры, пытаются вклиниться в стыках фронтов.

В рядах защитников Москвы сражаются несколько бригад морской пехоты, специальный морской стрелковый полк и два дивизиона «катюш».

Затем дивизионный комиссар показал на карте линию фронта. Она была сильно изломана и местами очень близко подходила к столице.

Прощаясь, Звягин сказал, что жить придется на казарменном положении тут же, в наркомате, что и он тут же живет и что кроме меня сегодня из Казани прибыли два сотрудника центральной флотской газеты «Красный флот»: Гуляев и Островский. Столовая в особнячке, где до эвакуации находился отдел печати. В подвальном этаже, рядом с котельной, душ. Завтра можно взять машину и поездить по Москве. Для первого бюллетеня пресс-бюро хорошо бы дать очерк о том, как живет фронтовая столица.

Получив разрешение идти, я был очень рад — все, о чем говорил Звягин, совпадало с моими интересами: очень хотелось осмотреть, что в Москве делается.

…Все было, и душ, да какой! Воды — залейся! Потом ужин в столовой, в нижнем этаже нашего особнячка. Столовая чистенькая, с белыми скатертями, как в кают-компании на корабле: и приборы, и даже подставочки под вилки и ножи, и бутерброды, и фронтовые сто граммов.

Сижу тут за белым столиком, сытый и нос в табаке. Очень светло, и пишу, при каждом стуке двери поворачиваю голову и смотрю, не Гриша ли Нилов. По времени ему пора вернуться. Когда в августе мы тянули с ним спички, кому ехать в осажденную Одессу, он увидел у меня спичку с головкой и с досадой сказал:

«Завидую тебе! Дорого бы дал, чтобы увидеть Одессу! Об этом городе столько легенд, а порой и просто хохм, и вдруг такая невиданная оборона. Что за люди там?! Не думаю, чтобы Бабель, Олеша, Паустовский, Катаев и Багрицкий навеки обобрали этот город!.. Очень завидую тебе! Но я здесь не останусь — в Ленинград уеду…»

15 октября, прилетев в смятенную Москву с Юга, я уже не застал Нилова: он добился своего — улетел в Ленинград.

Нилов улетел на две недели. Они давно прошли, а его нет. Где же он сейчас? В пути? Или все еще там? А может быть, пробрался на Ханко? Это было его мечтой — попасть в гарнизон Ханко!

Мне тяжеловато без товарища. Еще весной он был у меня в Кишиневе и делал один из блестящих репортажей для радио. Подумать только, ведь это же было всего лишь несколько месяцев назад, а кажется, что с тех пор прошло много-много лет.

Ночью наше высокое здание вздрагивало и гудело, как пустая бочка: к Москве прорвались гитлеровские самолеты. Полагалось идти в убежище, но я так устал от дороги, что не отреагировал на объявление воздушной тревоги. После завтрака меня уже ждала машина.

Вернулся в три часа дня. Сел за очерк «Москва в осаде». Его нужно написать так, чтобы каждому моряку с Северного флота, с Черного, с Балтики, и беломорцу, и краснофлотцу невоюющего флота Тихоокеанского было ясно, что же делается в осажденной Москве. Чем и как живет столица в то время, когда у стен ее стоит миллионная вражеская армия?

Москва поражает сочетанием несовместимых на первый взгляд вещей: с одной стороны, на некоторых площадях и бульварах обложенные мешками с песком зенитные батареи, а на въездах в столицу по Рогачевскому, Ленинградскому, Волоколамскому и Дмитровскому шоссе — стальные ежи против танков, баррикады и доты и с другой — много детей на бульварах! Летом эшелонами их вывозили из столицы Откуда эти?

Поражает Москва и ритмичной работой заводов, фабрик и различных мастерских, производящих все необходимое для фронта.

Писать об этом без восклицательных знаков почти невозможно. Может быть, людей будущего не удивит, что фабричонка, изготовлявшая до войны зубные щетки, теперь делает стальные противотанковые ежи, но меня это, сознаюсь, потрясает! Причем это не единичный факт: бывшая фабрика скоросшивателей, дыроколов, кнопок и скрепок, то есть предметов, которые в торговой номенклатуре значатся под наименованием канцелярских принадлежностей, ныне развернула производство корпусов для мин, колючей проволоки, лопат, снарядов и даже… авиабомб! Или вот еще заводик, его довоенная продукция — люстры, а сейчас гранаты!

Московские железнодорожники, загруженные донельзя перевозками для фронта, в фантастически короткий срок построили отличный бронепоезд и приступили к оборудованию «дотов на колесах», то есть бронировали четырехосные площадки, на них ставили орудийные башни с покалеченных танков.

…Материалов для очерка столько, что я, как оголодавший перед роскошно накрытым столом, — не знаю, с чего начать и чему отдать предпочтение.

Москва в октябре казалась неистощимой во всем: в энергии, в самозабвении и, что говорить, — даже в жертвенности! Ничего не жалелось во имя спасения Родины!

Москвичи, не считаясь со временем, работали на заводах и фабриках, порой по нескольку смен кряду, а то и по неделям не уходили от станков, Москвичи становились в ряды ополчения, строили укрепления, рыли противотанковые рвы, возводили баррикады, строили надолбы, дежурили в госпиталях, боролись с «зажигалками» (термитными бомбами), и они же, мои дорогие земляки, выпускали знаменитые «катюши»!

Штабами этой действующей у станков, у печей, на конвейерах армии были Московский горком партии, райкомы и заводские парткомы.

Хочется надеяться на то, что, когда кончится война, когда спадет нервное напряжение, когда враг будет выброшен с нашей земли, кто-нибудь из работников столичных партийных штабов военного времени возьмет и бесхитростно и неторопливо расскажет, что было сделано коммунистами столицы для защиты Москвы В газетном очерке, который я напишу, многого не скажешь — у газетной полосы слишком жесткие границы и невелик калибр. Да и потом газетный материал не предполагает ни живописности, ни размышлений, газета живет чуть дольше зажженной спички.

…Я писал, что Москва казалась неистощимой в мужестве и энергии в дни опасности, и не ошибся.

Столица еще в июле сформировала двенадцать дивизий народного ополчения, а в октябре — двадцать пять истребительных батальонов и призвала в состав их восемнадцать тысяч, преимущественно молодых людей!

В критические для столицы дни под стенами ее встали еще двенадцать тысяч молодых москвичей!

28 октября. Перед завтраком встретил Звягина. Он шел умываться. Рукава нижней сорочки до локтей закатаны, через плечо полотенце.

Я впервые видел человека генеральского звания без мундира и не знал, как его приветствовать: тянуться — неуместно, но и не скажешь «привет!». И я сказал, как средний интеллигент: «Доброе утро, Николай Васильевич!» Он ответил, как отвечают в таких случаях кадровые военные: «Здравия желаю!» — и тут же остановился «Товарищ Сажин, на одну минуточку!»

Сипловатым голосом дивизионный комиссар сказал: «В Крыму обстановка ухудшилась — Ман штейн прорвал последний рубеж на Ишуньских позициях и ворвался в Крым. Пятьдесят первая и Приморская армии отходят… Путь к Севастополю по существу открыт нашим армиям не за что зацепиться. Понимаешь?»

Я стоял, как пораженный столбняком.

Звягин устало махнул рукой и как-то по-старчески зашагал к себе. Плечи его опустились, спина сгорбилась.

Наскоро позавтракав, я сел в машину — и по Москве. В газетах о прорыве Ишуньских позиций и о вторжении фрицев в Крым — ни слова.

По-видимому, обстановка там сейчас не ясна и для Ставки Верховного Командования.

Крым… Севастополь… Дурные вести сбили с московской темы. Обычно, когда работаешь над чем-то, этим и живешь, то есть с мыслью об этом встаешь с постели и с той же мыслью ложишься, непрерывно ищешь лучшее решение, то есть, если говорить языком военного, — ищешь лучшее тактическое решение.

Военные перед сражением составляют план-карту, на ней расписывается все, кроме случайностей, а они — увы! — бывают даже в сражениях, которые ведут гениальные полководцы.

Нечто подобное делают и литераторы, то есть составляют план будущего произведения. Одни тщательно расписывают его на бумаге, вплоть до реплик героев, другие держат в уме.

В отличие от военных, писатели не канонизируют свои планы, а непрерывно выверяют, уточняют, совершенствуют, то есть все время живут своим произведением, как беременная будущим ребенком.

Однако писать-то я должен о Москве!

…Картины московской жизни пестры и трогательны на Арбате и на улице Горького бойкая книжная торговля Сверкают золотом переплеты набранных сочинений Тургенева. Льва Толстого, Горького, Чехова… Сверкают, правда, недолго —. книги быстро исчезают с лотков. Их покупают и военные, и гражданские. Вот останавливается грузовик, полный военных: безусые лейтенанты через борта вымахивают на тротуар и к книжному лотку, и суровые лица светлеют. Таким покупателям продавец книг готов был бы, как говорится, «за так» отдать свой товар.

Книги бойко разбирают и гражданские. Книги! А не сахар, шоколад и консервы!

Конечно, в Москве есть и скупщики бакалеи и гастрономии. Ослепленные скупостью души, они сосредоточенно тратили свою энергию на закуп впрок. К счастью, на нравственных весах москвичей эта категория не тянула чашу вниз.

Москва живописна в эти дни, полные риска и отваги.

На заборах, афишных щитах, в витринах театральные афиши, рекламные снимки сценок из кинопремьер Плакаты и «Окна ТАСС». Портреты героев Отечественной войны: летчика Гастелло, героя острова Ханко Петра Сокура, моряка-североморца Василия Кислякова, героя Одессы Нечипуренко и защитников Москвы Героев Советского Союза Виктора Талалихина, Катрича и капитана Титенкова.

В «Окнах ТАСС» рожи — Гитлера, Геббельса и Геринга.

В столице — деловая сосредоточенность: всюду — на заводах, фабриках, в мастерских, на транспорте и в коммунальном хозяйстве — люди работают с отвагой. Город в осаде, стало быть, в сложнейших условиях, но в домах есть свет, по трубам бежит вода, в булочные доставляется хлеб, в магазины — колбасы, сыры, молочные продукты, овощи, фрукты, кондитерские изделия… Огромный город надо ежедневно кормить, обогревать, доставлять к месту работы, развлекать, мыть, освещать… А под стенами его армия, которой нужны эшелоны мяса, круп, муки, табака, спичек, медикаментов, перевязочного материала, а главное, снарядов, бомб, мин, оружия. Но суть, однако, не в каталоге поставляемых армии продуктов и изделий промышленности (для того чтобы у солдата в котелке был кусочек мяса, для армии ежедневно забивалось около двух тысяч коров!) — повторяю, главное не в перечислении, а в том, что все это регулярно поставляется и в дождь, и в снег, и тогда, когда на головы сыплются бомбы и на дорогах рвутся снаряды.

Не ущербной жизнью живет столица. Хотя витрины некоторых магазинов и прикрыты мешками с песком; хотя на окраинах воздвигнуты баррикады и противотанковые заграждения; хотя многие приметные здания расписаны так, что и не узнать сразу, что тут было до войны; хотя не видны кремлевские звезды, — Москва великолепна, у нее есть образ — она выглядит богатырем.

Просторно на улицах — нет той суеты, которая была характерна для стольного града; по решению Ставки из Москвы вывезены все центральные учреждения вместе со служащими всех рангов, положений и специальностей. В столице оставлены лишь небольшие оперативные группы, и они отлично справляются, 30 октября. Всю ночь писал очерк о Москве. Очень завидовал Яну Островскому и Дмитрию Гуляеву — корреспондентам «Красного флота» — они спали как убитые и не просыпались даже во время налета.

В пять часов лег спать, а в семь меня подняли «краснофлотцы». Да еще острили при этом. После завтрака отнес очерк дивизионному комиссару Понравилось, и он тут же послал его на ротатор.

В газетах ни слова о положении в Крыму. От Нилова никаких вестей…

31 октября — 3 ноября. В эти дни не раскрывал тетради. Некогда! По поручению Звягина занимался выяснением положения оставленных во время эвакуации в типографии очередных номеров флотских журналов. Тиражи лежали в типографии Доложил Звягину, он связался с «Полевой почтой» — журналы пошли на флоты.

Вчера у Камерного театра застигла воздушная тревога. Пришлось встать под ворота: огонь противовоздушной обороны столицы настолько густой, что осколки зенитных снарядов сыплются дождем Действуют зенитные установки крупного калибра осколки могут убавить ряды Военно-Морского Флота на две единицы — мы шли с Островским. После отбоя не успели сделать и двух шагов, как встретили двух Евгениев: Евгения Петрова и Евгения Кригера. В армейских, довольно неказистых с виду, шинелях, в серых цигейковых шапках, перекрещенные портупеями, с пистолетами почти под мышкой, они выглядели, как штабные офицеры полевых частей, уставшие от непрерывных отходов на лучшие позиции.

Кригер поднял сжатый кулак вверх и сказал по испански.

— Салуд, камарадос!

— Салуд! — откликнулись мы.

Последовали вопросы — «откуда и куда?» Что касается до нас, то мы после обеда в офицерской столовой шли в Радиокомитет: еще утром возникла идея через корреспондента «Последних известий» Всесоюзного радио по Ленинграду узнать, что с Ниловым. Мы резонно думали, что Нилов в Ленинграде непременно связан с корреспондентом «Последних известий».

Два Евгения сказали, что все это правильно, а Кригер даже лично знал Нилова, но тут же предложили, нельзя ли отложить эту экспедицию, они чертовски голодны, у них в редакции «Известий» «в вопросе пищевого довольствия отсутствует всякая инициатива», и они намерены свершить рейд в Дом литераторов, там, говорят, даже… Островский, извинившись за то, что он прерывает незаконченную мысль Кригера, предложил пойти в нашу флотскую офицерскую столовую, где наши друзья не будут обижены ни вниманием, ни искусством «пищеблока».

Как известно, флот содействует армии в осуществлении операций, и тут было то же самое: мы пришли в столовую, Островский сообщил начальнику столовой, что у нас в гостях военные корреспонденты «Известий», а один из них к тому же еще и автор «Одноэтажной Америки», «Двенадцати стульев» и «Золотого теленка», и, кроме того, еще и редактор журнала «Огонек». Нужно ли говорить, что Евгений Петров и Кригер были приняты почти как адмирал Нахимов после разгрома флота Селим-бея в Синопе!

…После «скромного» обеда мы пошли провожать наших гостей до Пушкинской площади, рассчитывая зайти в Радиокомитет, но все сложилось иначе: уже около «Известий» Петров и Кригер ни за что не хотели нас отпускать — Евгений Петров сказал, что он готовит такой кофе, какой, он подчеркнул, «головой ручаюсь, вы отродясь не пивали!»

Редакция «Известий» поразила нас пустотой помещений. Вскоре нам стало известно, в чем дело: пока Москва в осаде, газета выпускается небольшой группой редакционных работников и военными корреспондентами: Евгением Петровым, Евгением Кригером, Виктором Полторацким, Леонидом Кудреватых, Петром Белявским, Виктором Беликовым, Павлом Трошкиным, Дмитрием Бальтерманцем и Самарием Гурарием. Весь же большой штат «Известий», отбывший из Москвы в дни эвакуации, жил в Куйбышеве.

…Девять литераторов и фотокорреспондентов на казарменном положении: солдатские коечки, покрытые серого сукна одеялами, над койками портреты жен, детей. А некоторые пришпилили «сувениры» — цветные открыточки Франции и Италии, добытые в отбитых у противника окопах.

Когда кофе был готов, на столе появилась и бутылка заморского ликера. К кофе с ликером пригласили Катю Иванову — она была единственным работником бухгалтерии «Известий» и отлично справлялась со всеми счетно-расчетными операциями редакции и не стонала от тяжести своего труда, хотя заменяла солидный бухгалтерский аппарат.

Ну конечно, мы заговорили о трудностях, но известинцы заявили: они безумно рады тому, что им никто не мешает и материал от стола писателя идет прямо в набор, а не путешествует от стола к столу. Тут почти все были газетчиками со стажем и вспоминали, что такие времена были лишь в двадцатых годах: газеты того времени по формату были больше, а редакционные штаты едва ли не в пять раз уступали нынешним!

Мы ушли от друзей-известинцев лишь перед утром: ночью, когда были подписаны последние полосы, был показан фильм из коллекции Госфильмофонда «Не покидай меня» с участием знаменитого Джилли.

4 ноября. Вчера приехал Нилов. Худой, усталый, еле дух переводит: два дня добирался из Ленинграда. Часть пути ехал на паровозе.

В нашей «казарме» поставлена еще одна койка. Перед сном мы сводили его в душевую. Возвратился оттуда красный, распаренный, на лице блаженство и дышать стал легче. Раскрыл полевую сумку и начал хвастаться — привез два очерка: «Главный калибр» — об огневых налетах артиллерии линкора «Октябрьская революция» — и «Ханко стоит, как скала». И блокноты, полные записями о блокадном Ленинграде, Балтийском флоте.

Легли мы поздно. Лежа в чистой постели, Нилов долго рассказывал о положении в Ленинграде к тому времени, когда он прибыл туда и перед отъездом оттуда. Картина была такая: восьмого сентября немцы занятием Шлиссельбурга замкнули кольцо вокруг Ленинграда, попадать в него можно было лишь по воздуху, да и то через Ладожское озеро.

Одновременно с этим танковые части противника ворвались в Урицк — это буквально в двух шагах от ворот города. В то же время пехота повела жестокое наступление в районе Пулковских высот. Над Ленинградом нависла угроза, Военный совет фронта подготовил план уничтожения важнейших и уникальнейших сооружений, на случай если придется оставить город.

В эти дни в Ленинград прибыл генерал Жуков и вступил в командование войсками фронта. В ночь на 11 сентября Военный совет принял решение о срочных мерах по укреплению обороны города. Среди этих срочных мер значилось; «…огонь всей корабельной артиллерии сосредоточить для поддержания войск 42-й армии на участке Урицк — Пулковские высоты».

Вот тут-то и поработали артиллеристы главного калибра линкора «Октябрьская революция».

Нилов еще говорил о гибели военных кораблей и пассажирских транспортов при эвакуации Таллина, о сложности походов на Ханко.

Рассказ его не был бы обстоятельным, если б я, бывший ленинградец, не донимал его расспросами. Меня все интересовало: и известные архитектурные шедевры, мосты через Неву, Адмиралтейство, Исаакий (целы ли они), и судьба друзей, ленинградских писателей: Юрия Германа, Александра Штейна, Ольги Берггольц, Александра Прокофьева, Веры Кетлинской, Александра Гитовича, Евгения Шварца… Я замучил его Уже засыпая, Нилов расспрашивал о том, что делается под Москвой, и просил меня сегодня не говорить (чтобы не разбрасываться) ни слова об Одессе, а сделать это завтра. Но о Москве хотел знать теперь же. Мы ничего не могли сказать ему, потому что сами, в сущности, не знали всей сложности обстановки.

Знали, что враг остановлен. Знали, что попытка смять наши боевые порядки в октябре провалилась и месячная передышка для нас это выигрыш, а для немцев проигрыш. Но это все слишком общо — мы пытались пробиться к генералу армии Г. К. Жукову, но пока это не удалось. Наш милейший Николай Васильевич Звягин информирует нас время от времени, но этого очень мало.

Перед сном услышали сообщение об упорных боях на подступах к Севастополю. Не люблю я эту формулировку: обычно после, информации об упорных боях следует сообщение об отходе или оставлении.

Спать легли со вздохами и надеждами на утро, которое, как известно, вечера мудренее.

5 ноября. Нилов сдал очерки на машинку и ушел в Радиокомитет — в Ленинграде надавали ему какие-то поручения. Встретиться условились в столовой Я «сел» на телефон — нескольким авторам были заказаны статьи для пресс-бюро. Мне не везло, два автора успели эвакуироваться, третий пишет и лишь четвертый — академик Варга — уже два дня ждет посыльного: он написал статью о том, надолго ли хватит гитлеровской Германии топливных ресурсов (нефти) при современной насыщенности армии механизмами. По статье выходило — ненадолго: через два-три месяца вся ее механика встанет.

В наркомат мы возвращались в прекрасном настроении: стоял морозный день, небо высокое, голубое и спокойное, как в мирное время. И Москва такая ясная: канун Октябрьской годовщины и люди ходят по магазинам.

Мы приближались к Арбатской площади, когда открылась сильная зенитная стрельба. Подняв головы, увидели фашистские самолеты. Они шли на большой высоте и, освещенные солнцем, выглядели как бабочки-капустницы. Вдруг возле них что-то запорхало. Сначала показалось, что это наши самолеты атакуют гитлеровцев, но скоро стало ясно: это листовки — белыми голубями они пролетели над Арбатом и упали где-то у Смоленской площади.

Зенитная стрельба усилилась, пришлось войти под арку. Но вот налет кончился, и мы двинулись к себе на Гоголевский. Арбат снова оживился: по тротуарам засновали люди, в магазинах захлопали двери, побежали машины.

Мы проходили уже станцию метро и стали подаваться вправо к памятнику Гоголю, как вдруг с Арбата выскочила длинная черная машина и пошла через площадь наперекосяк. Она не понеслась, а именно пошла легким, плавным ходом.

Москвичи, словно пораженные какой-то тайной силой, замерли. Но миг смятения тотчас же сменился бурным оживлением, все, кто находился тут, дружно замахали руками, заулыбались. Машина приблизилась к нам.

В глаза бросились легкой зелени, как на фотографическом светофильтре, стекла автомобиля. За стеклом кто-то махал рукой.

Когда машина поравнялась с нами, мы увидели Сталина. Он сидел на заднем сиденье и, чуть согнувшись, скуповато, но приветливо улыбался и махал рукой. Машина вошла в улицу Фрунзе, понеслась к Кремлю.

Шедшие позади нас пожилые женщины заговорили меж собой:

— Слава богу, Сталин в Москве, значит, ее не сдадут, — сказала одна.

Другая, оглянувшись, проговорила:

— Да-а… А болтали, что он в Казани.

4 ноября. С утра в Главном политическом управлении Красной Армии получали разрешение для беспрепятственной работы в частях и соединениях под Москвой. Спасибо Н. В. Звягину, благодаря его хлопотам мы получили нечто вроде «открытого листа», при предъявлении которого проходили все контрольные посты. Столица с двадцатого октября на осадном положении, в действие введен железный контроль.

В наркомат вернулись поздно, что-то около семи часов. Секретарь Звягина Вера Галюзова сказала, что Звягин ждал нас, говорил, одного мог взять с собой на торжественное заседание Моссовета с активом, где будет выступать Сталин.

Торжественное заседание, посвященное двадцать четвертой годовщине Октябрьской революции, состоится на станции метро «Маяковская» не то в семь, не то в семь тридцать. Оно должно транслироваться по радио. Радиоблин был лишь в комендатуре наркомата, и мы пошли туда. Шел снег, густой, липкий Высоко-высоко слышался рев самолетов и разрывы зенитных снарядов.

Доклад Сталина начался в семь тридцать. Когда он кончился, на улице бушевала вьюга. Пальбы не было. В плотной до слепоты метели ворчание автомобильных моторов да перезвон трамваев…

5 ноября. Вчера наша «казарма» долго не могла отойти ко сну.

Лежа в темноте, мы гадали, каков будет парад на Красной площади. Каждый год к этому празднику готовились задолго, ждали, и если не могли увидеть его своими глазами, то по крайней мере могли послушать репортаж по радио с Красной площади.

Каждый год во время военного парада появлялось что-то новое в вооружении: новые самолеты, танки, пушки. Венцом великого праздника всегда были мощные, пышные демонстрации… В этом году праздник без демонстрации. Да и парад, наверно, будет немноголюдным. Война! Но какой бы он ни был, а все же — парад в столице, под стенами которой сосредоточено миллионное вражеское войско!

…Встали рано. Во время завтрака Звягин сказал, что на параде будут и моряки — сводный батальон. Если мы хотим, можем к нему пристроиться и пройти через Красную площадь. И он прибавил, что парад будет прикрываться с воздуха двумястами самолетами.

…Снег валит с самого раннего утра хлопьями. Ветер крутит его, как пряжу из кудели. Хотя мы, русские, к снегу и привычны и даже любим его, но всю жизнь удивляемся, когда он приходит, да еще такой озорной и сильный. В неописуемый восторг впадаем, когда за ночь он наметает такие сугробищи, что всю деревню заваливает по самые крыши. Изб не видно. Только дым крутится, как будто не сугробы тут выросли, а богатыри.

…Все рода войск вышли на парад: артиллерия, танки, конница, пехота, моряки — и только летчики на аэродромах в готовности номер один.

Снег засыпает все. И все, на что он падает, делает причудливым и даже чуть-чуть веселым. Так он изваял на голове бронзового Гоголя пушистую белую шапочку.

Снег обсыпал танки, налип на шапках пехоты и на кубанках и башлыках конницы. Никто не был в обиде на него. Лишь лошади брезгливо трясли мордами: реснички у них слабые, реденькие, и снег слепил им глаза, а боевому коню, да еще в строю, перед парадом, глаз нужен острый.

Впечатлений за этот день не счесть, и я спешу записать их, дабы не растерять. Поэтому все записывается без необходимой полноты, штрихами.

Мы с Ниловым решили сначала потолкаться около Красной площади, а затем пристроиться к батальону моряков и пройти с ним мимо Мавзолея Ленина.

…Да, такого парада никогда на нашей памяти еще не было: среди участников нет тех подтянутых, в тщательно пригнанном обмундировании, вышколенных до пота перед парадом на специальных плацах, на мучительных строевых учениях солдат и командиров. То тут, то там увидишь усача или обросшего роскошной бородой, в полевом зимнем обмундировании, с оружием, уже побывавшим в деле. И седла на конях не со свежим скрипом и надраенными стременами — все, все уже испытано на поле бранном. И боевые кони, видно, уже забыли о комфорте и скребницах — на крупах не лоснится смоченная тающим снегом шерсть, полощутся гривы, пена падает через удила.

Танки и пушки выкрашены в белый цвет. Они как будто еще не были в бою, но каждый миг может пробить и их час.

Речь Сталина мы слушали, стоя у гостиницы «Москва».

…Парад начала пехота. Она была выстроена перед Мавзолеем, первой развернула строй и под музыку оркестра пошла тем торжественным и мощным шагом, который так всегда волнует сердце и воображение. Она четко отпечатала свой шаг перед Мавзолеем, перед первыми ополченцами России — Мининым и Пожарским и мимо филигранной кладки Покровского собора, утопая в снегу, спустилась к закованной льдом Москве-реке и оттуда по набережной маршем прямо на фронт!

После прохождения пехоты на площади на легкой рыси появилась конница. За конницей — артиллерия, потом — танки и, наконец, моряки.

Их мало — чуть больше тысячи, — сводный батальон, но они шли монолитно, сильно и четко.

Фашисты уже хорошо знают морскую пехоту по обороне Одессы, Ленинграда и на подступах к Севастополю. «Шварце тодт» — черная смерть, — шепчут они не без ужаса при виде моряков.

Мы с Ниловым тоже, значит, «шварце тодт». Но так как мы не строевые, то идем чуть поотстав и напряженно, — со стороны это выглядит, наверно, забавно — печатаем шаг, держа равнение на Мавзолей, но, как купринский подпоручик Ромашов, плохо соблюдаем прямую линию движения. На трибуне — Сталин. Он — в шинели и шапке с опущенными ушами.

Перед Мавзолеем мы заметили свою оплошность и быстро сориентировались.

Мимо главной трибуны мы прошли на «уд», не думая о том — придется ли когда-нибудь рассказывать внукам об этом удивительном параде.

Парад, вся обстановка вокруг него, неудержный снег, и мятущиеся галки над башнями Кремля, и стоящий в тридцати километрах от Москвы враг — все это действовало не только на сердце, но и на душу.

Однако, сходя с Красной площади вниз к Москве-реке, осыпаемые мелким сухим снегом, продуваемые ветром, мы, не сговариваясь, оба высказали одну и ту же мысль: хотя враг и силен, но не бывать ему в Москве и не ходить тут танкам Гудериана!

13 ноября. Нилов вместе с корреспондентами «Последних известий» побывал в Перхушково, в штабе Г. К. Жукова. К самому командующему фронтом им попасть не удалось, однако они были приняты кем-то из крупных штабных работников, вот от него-то и узнали о том, что гитлеровцы готовят два удара: в районе Волоколамска и в районе Тулы — Серпухова.

17 ноября. Фашистские полководцы предусмотрели, кажется, все для того, чтобы эта операция в самом начале приобрела ураганный характер: армия фон Бока должна была гигантской волной опрокинуть наши войска и с ходу после прорыва ворваться в Москву.

В штабе Западного фронта нам сообщили, что наступление началось 15 ноября ударом трехсот фашистских танков против позиций 30-й армии на Калининском фронте. Одновременно был атакован правый фланг 16-й армии на Западном фронте.

16-й и 30-й армиям пришлось отойти и закрепиться на новых рубежах. Завязались кровопролитные бои.

19 ноября. Вчера немцы начали наступление на тульском направлении. Москва встревожена. Жизнь в городе стала строже — патрули с дотошным тщанием проверяют пропуска. Лозунги призывают к бдительности.

На этом месте я на время закрываю клеенчатую тетрадь. Пора рассказать, как и кем была остановлена гитлеровская орда под Москвой.

Домик в Перхушково

Я пишу эту книгу в подмосковном дачном поселке Переделкино, километрах в пятнадцати отсюда Перхушково. Там в октябрьские дни 1941 года находился штаб Западного фронта и домик-квартира Г. К. Жукова.

Штаб возник тут в критический момент обороны Москвы. Генерал армии Г. К. Жуков 6 октября 1941 гола еще командовал войсками Ленинградского фронта. Телефонный звонок из Москвы, и 7 октября — он уже на квартире Верховного Главнокомандующего.

Положение под Москвой было почти катастрофическое: Западный фронт после недели ожесточенных боев фактически рассыпался, и судьба столицы висела на волоске.

Операция «Тайфун», начатая группой армий «Центр», развивалась так, что генерал — фельдмаршалу фон Боку требовалось побольше трезвости в оценке положения и лучшего знания обстановки, и он, как говорится, мог бы считать себя на коне.

И вот в это время командующим Западным фронтом назначается генерал армии Жуков.

Г. К. Жукову надо было буквально спасать положение, то есть заново, из разрозненных сил формировать войска фронта, закрывать бреши, восстанавливать планомерную работу военной разведки, создавать мощные заслоны на особо опасных участках.

Группа армий «Центр», двигавшихся на Москву, насчитывала около миллиона человек, отлично вооруженных, рвущихся в бой, стремящихся до наступления морозов войти в русскую столицу, помыться в бане, пограбить, погулять, позабавиться с русскими женщинами. Орда!

В распоряжении этой орды — 1700 танков и свыше 14 000 орудий. А мы могли противопоставить всего лишь 780 танков и 6800 орудий!

Я пишу об этом не для того, чтобы сообщить какие-то новые факты или как-то по-новому истолковать уже известное. Нет! Теперь о войне издано много книг. В одних сделаны попытки объективно анализировать события, в других бросаются в глаза усилия авторов во что бы то ни стало оставить свой след в истории. Это закономерно: когда Ганнибалы садятся за письменные столы для того, чтобы воссоздать картины былых сражений, им так же трудно удержаться от соблазна, как и нам, грешным!

Сейчас нам многое известно: и то, почему война началась «вдруг», и как назывался план, по которому гитлеровская армия без предупреждения развязала войну. Знаем мы также и о том, что, начиная войну с СССР, Гитлер во всем до смешного подражал Наполеону. Французский император вторгся в пределы России с разноязычной 500-тысячной армией. И в войсках Гитлера были: французы, испанцы, итальянцы, румыны, венгры, словаки и финны.

21 июня 1812 года, перед началом вторжения, войскам Наполеона, расположившимся биваком у Немана, был зачитан приказ императора. То же было сделано и 21 июня 1941 года в войсках Гитлера. Войска Наполеона переправились через Неман у Ковно вечером 22 июня. И эта дата повторилась: 4-я армия, которой командовал фельдмаршал Клюге, форсировала Буг тоже 22 июня.

Перед нападением на Советский Союз гитлеровские генералы скрупулезно изучали историю России, ее обычаи, нравы, историю иностранных вторжений, наносили на карты места сражений наполеоновской армии.

В кабинете командующего 4-й армией в его штаб-квартире в Варшаве на столе лежала большая стопка книг. Фельдмаршалу Клюге было предназначено первому со своей армией пересечь советскую границу. Такая же честь была предназначена для него и при взятии Москвы. Он с особым вниманием изучал мемуары Армана де Коленкура. Эта книга, по свидетельству начальника штаба 4-й армии генерала Блюментритта всегда лежавшая на столе фельдмаршала фон Клюге, стала его библией.

Блюментритт впоследствии писал, что фельдмаршал фон Клюге «в шутку часто сравнивал себя с наполеоновским маршалом Неем. Как и Нею, ему было неведомо чувство страха. Без тени колебания он летал и ездил под огнем противника».

Поход Наполеона на Москву и сама личность Бонапарта очень интересовали и генерал-фельдмаршала Морица Альберта Франца Фридриха Федора фон Бока — командующего войсками группы армий «Центр», самыми главными войсками гитлеровской Германии. Именно на них возлагалась задача овладеть Москвой и покончить с Советской Россией!

Любимец Гитлера фон Бок в 1940 году с триумфом вошел в Париж. Да, именно он, фон Бок, дал возможность смыть позор Компьенского леса. Там, в Компьене, в том знаменитом вагоне, в котором Германия в первую мировую войну была поставлена на колени, Гитлер насладился отмщением.

И вот через год этот самый фон Бок двинулся с войсками на Москву. Ему, конечно, интересно было, как шел к Москве Наполеон, какие сражения были на пути, как император входил в древнюю столицу и как он, Мориц Альберт Франц Фридрих Федор фон Бок, генерал-фельдмаршал, войдет в Москву, как появится в Кремле, как заставит звонить в колокола…

В Москву за время ее существования только один раз входил иностранный завоеватель, и его имя куда короче, чем у гитлеровского фельдмаршала.

13 сентября 1941 года Мориц фон Бок начал генеральное сражение за Москву. Это сражение было названо в планах генерального штаба третьего рейха «Тайфуном».

Как известно, слово это китайское: «тай» — сильный, «фун» — ветер.

Операцию начал фельдмаршал фон Клюге, тот, что, подобно наполеоновскому маршалу Нею, не испытывал чувство страха под огнем противника. Через неделю ожесточенных боев 4-й армии удалось сильно продвинуться вперед, и фон Клюге и фон Бок считали, что самое большее через неделю они будут в Москве.

Именно в эти грозные дни в Москву прибыл из осажденного Ленинграда Жуков. Он прилетел вечером 7 октября и с аэродрома проследовал на квартиру Верховного Главнокомандующего.

Сталин был нездоров, но генерала принял без задержки.

— Поезжайте сейчас же в штаб Конева, — сказал он, — тщательно разберитесь в обстановке и позвоните мне оттуда в любое время, Я буду ждать.

Пройдет много лет, пока мы узнаем подробности о тех трагических днях из воспоминаний самого командующего Западным фронтом.

От Сталина Жуков заехал в Генеральный штаб к маршалу Шапошникову, где получил карту с обстановкой на Западном фронте на 12 часов, попил чаю — и в штаб Западного фронта.

Дорогой, в полной темноте, расстелив карту на коленях, Жуков, освещая ее карманным фонариком, пытался изучить обстановку на фронте. Генерала бил сон, бил так, что несколько раз он приказывал остановить машину и делал пробежки.

В Красновидово, где расположился штаб Западного фронта, Г. К. Жуков прибыл ночью. Он застал здесь командующего фронтом генерала И. С. Конева, начальника штаба В. Д. Соколовского, члена Военного совета Н. А. Булганина и начальника оперативного отдела штаба фронта Г. К. Маландина.

Г. К. Жуков кратко рассказал, зачем прибыл, и тотчас же приступил к работе — Верховный Главнокомандующий хотел знать обстановку на Западном фронте такой, какой она есть на самом деле, то есть где проходит линия фронта, какие позиции занимают войска, какая убыль в личном составе, в чем нужда, как прикрыть наиболее опасные участки — словом, ту необходимую информацию, без которой при сложившейся весьма тяжелой и опасной обстановке никакие мероприятия Ставки не могли бы дать ожидаемых результатов.

Полтретьего ночи Жуков позвонил Сталину, доложил обстановку и указал на чрезвычайно слабое прикрытие можайской линии фронта, высказав свои соображения о мерах, которые необходимо было принять для укрепления этой линии, и на вопрос Верховного Главнокомандующего, что он (Жуков) намерен делать в первую очередь, сказал, что необходимо выехать к Буденному — в штаб Резервного фронта.

Маршала С. М. Буденного генерал Жуков нашел в Малоярославце.

Буденный уже двое суток не имел связи с Коневым. Когда Жуков рассказал о положении у Конева, Буденный сказал:

— У нас не лучше. Фронта обороны фактически не существует. Я сам чуть не угодил в лапы противника между Юхновом и Вязьмой.

В сторону Вязьмы шли танковые и моторизованные колонны противника, немцы, видимо, обходили город с востока…

Из Малоярославца через Медынь в сторону Юхнова. Юхнов уже в руках у немцев. За Медынью Жуков встретил танковую бригаду, которой командовал Троицкий, знакомый Жукову по Халхин-Голу. Генерал дал указание развернуть оборону с целью прикрытия пути на Медынь и двинулся в сторону Калуги, около которой уже шли ожесточенные бои. Здесь его застала телефонограмма начальника Генерального штаба: Верховный Главнокомандующий приказывал прибыть 10 октября в штаб Западного фронта.

От Калуги по разбитым фронтовым дорогам снова — в Красновидово.

Здесь Жукова вызвали к телефону, звонили из Ставки. Верховный Главнокомандующий сообщил, что Ставка решила назначить Жукова командующим Западным фронтом. В заключение разговора Сталин сказал: «Берите скорее все в свои руки и действуйте».

И новый командующий Западным фронтом начал действовать с присущей ему энергией и полной отдачей всех своих сил главному делу своей жизни — военному искусству, или, что, может быть, точнее, — искусству войны.

Как известно, 13 октября генерал-фельдмаршал фон Бок бросил свои войска в новое наступление.

Конечно, Г. К. Жукову за неделю не удалось привести в стройный организм Западный фронт, и атакующие имели успех, но уже не тот, на который они рассчитывали и какой мог получиться, если б Западный фронт оставался таким, каким он был 7 октября!

В ряде мест противник получил по зубам, да так, что фон Бок начал понимать, что колокольного звона не будет, что Москва не Париж сорокового года!

Однако положение под Москвой оставалось угрожающим, и в этот момент было принято решение об эвакуации из столицы ряда центральных учреждений и дипломатического корпуса.

В эти дни я был в Севастополе и не имел понятия о той опасности, какая нависла над Москвой, куда должен был срочно возвратиться.

На мое счастье, ночью четырнадцатого октября из Симферополя в Москву направлялся специальный самолет. Летчик на бреющем полете подошел к Москве и прорвался прямо на Центральный аэродром столицы, и я попал «с корабля на бал» — началась эвакуация Москвы…

Страницы: «« 12345678 »»

Читать бесплатно другие книги:

Простая девушка Дана, впервые попавшая на светское мероприятие, становится свидетелем убийства. Жерт...
После ядерного апокалипсиса от Коломны остались лишь кремлевские башни, в которых нашли прибежище вы...
У меня была заветная мечта – увидеть себя маленькой.Например, пятилетней. Щекастой, карапузой, с выг...
70 лет хранилась в Архиве папка со странным названием: «Конверт с короной и надписью «Аничков дворец...
Рассматриваются проблемы перехода России к устойчивому росту на основе модернизации экономики. Анали...
Рассматривается состояние социального и человеческого капитала и его роль в обеспечении устойчивого ...