Кукушата, или Жалобная песнь для успокоения сердца Приставкин Анатолий
С ходу пропустил я две пушечки, танк «Пантеру», так стояло на дощечке, и самоходку «Фердинанд». Тут уж, облапив и осадив кучей, шуровали детдомовские.
Я выбрал себе «Тигр» – так было написано на деревянной бирке, повешенной прямо на орудийное дуло. Осмотрел и крест на башне, и пушку, и рваный стальной бок, видать, крепко жахнул из бронебойки, и полез наверх, торопясь его поскорей занять. Он мне сразу пришелся по душе. Это ничего, что в нем совсем недавно сидели проклятые фашисты и даже то, что сделали «Тигра» в проклятой Германии! Сделали против нас, против меня лично! Ну, конечно, и против Сандры, и против Хвостика! А мы победили, и значит, мы сильней, и танк теперь наш! Он мой… И я, хлопая по броне, быстро произнес: «Чур-чура, он мой! Мой! Мой!»
– Серый, подожди! – кричал снизу Хвостик, я его сразу за шумом не расслышал. – Я с тобой, Серый!
Он никак не мог забраться на гусеницу, срывался, падал и снова карабкался вверх, ко мне. Я подал ему руку и помахал Сандре. Она стояла на расстоянии и, приставив ладонь к глазам, снизу вверх смотрела на меня. Но смотрела без зависти, даже без интереса. Сандру занятый мной танк никак не волновал. Ее лишь волновало, чтобы мы не сверзлись обратно, наземь.
Я заглянул через люк в темное нутро машины, потом спустил туда ноги и сполз, ударившись больно коленкой о какую-то железку. Но переживать было некогда, я потер ногу и огляделся: было сумрачно и остро пахло дымом, даже в глазах защипало. Я примостился на ободранном, обгорелом до скелета сиденье, стараясь представить, как тут были до меня фашисты. Как они тут сидели, как лопотали по-своему, по-фашистски, а может быть, они орали «Хайль Гитлер!», наводя свою пушку и стреляя.
Сверху, в люке, появилась в это время на белом небе голова Хвостика. Ничего не видя со света, он в темноту канючил: «Серый! Я к тебе!» И вдруг, не удержавшись, свалился прямо мне на голову. Не будь меня, тут бы, глупыш, и свернул себе шею! За ним и Сандра появилась. Она ни о чем не просила, а молча, упорно лезла вовнутрь, я помог ей спуститься, подставив плечо. И посадил на место наводчика к пушке.
– Будешь наводчиком и стрелком, – сказал я, как командир все равно какой. А Хвостика я просунул в самый нос к смотровой щели, чтобы наблюдал, что делается на воле, и был на шухере.
Не верилось, что нас тут не прихлопнут, в этой железной коробке, и не отведут куда следует.
Это ведь кому из Кукушат рассказать, не поверят: сами лазали по фашистскому «Тигру», сидели у пушки, а были бы снаряды, так и выстрелить бы могли, а может, даже поехать!
Я схватился руками за два рычага, дернул их на себя, как это делает артист Крючков в одном ужасно интересном кино.
– Куда двинем, братва?
Я пошутил, но Хвостик, сидящий впереди, ответил так, словно мы и вправду могли двинуться.
– Туда! – и указал за реку.
– Куда туда? На мост?
– На мост, Серый! И за мост! Там наш Кремль!
– В Кремль, что ли?
– В Кремль, Серый! Правь в Кремль! Только скорей! Скорей!
Он нетерпеливо махнул рукой, и Сандра кивнула. Она была согласна, чтобы мы шли на Кремль!
Нет, Хвостик и Сандра вовсе не играли, они были уверены, что мы сейчас ринемся по мостовой на нашем грохочущем чудище.
И тогда я скомандовал:
– Заводи мотор!
– Есть мотор! – крикнул Хвостик.
– Отпускай фрикцион!
– Отпускаю, Серый!
Я не знал, что такое фрикцион, но так говорили где-то в кино, когда показывали, как Крючков бьет японцев, а потом поет песню про трех танкистов: «Три танкиста, три веселых друга, экипаж машины боевой!»
– Вперед, за Родину! За Сталина! – крикнул я и дернул рычаги.
Наша громада дрогнула, качнулась и урча так, что уши закладывало от грохота и рева, словно сошедший с рельсов поезд, поползла по набережной.
– Ура! – крикнул восторженно Хвостик, и Сандра промычала ему в тон. Впрочем, я почти не слышал их из-за шума и лязга. Приминая асфальт и чуть не зацепив стойку железных ворот на выходе, мы свернули на мост, который гулко отозвался под нашими гусеницами.
– Вижу Наполеончика! – крикнул вдруг Хвостик.
– Пали в него, в гада! – приказал я Сандре.
Она извлекла из ящика беленький, сверкающий, как игрушка, снаряд и забила в ствол. И тут же выстрелила, закусив губу. Выстрела мы не услышали, только дрогнул стальной корпус «Тигра».
– Вижу директора Чушку!
– Пали в него, в гада!
И Сандра опять выстрелила. Никаких сомнений не отразилось на ее лице.
– Вижу Помидора и Ужа!
– Пали…
– Вижу Козла возле вокзала!
Тут мне и командовать не пришлось: Сандра выпустила сразу три штуки, снаряд за снарядом! Ее лицо побелело в этот миг.
– Вижу Тусю! – вдруг сказал Хвостик.
Я не стал командовать на этот раз, а посмотрел на Сандру. Она спокойно заряжала пушку, целясь в кого-то, кто был впереди.
– Не жалко? – крикнул я.
Она метнула в меня взгляд, странный взгляд человека, помешанного на ненависти. Лицо ее, будто у святой на иконе, светилось в темноте. И я понял, что она убьет их всех, кто окажется на нашем пути.
Но Хвостик заорал:
– Эти… Легавые сторожат у Кремля!
Вот тут Сандра и дала себе волю. Она посылала снаряд за снарядом, от частой пальбы стало дымно в кабине и жарко, нечем было уже дышать. Но Сандра ничего не чувствовала. Я думаю, что она бы разнесла сейчас всю Москву, если бы хватило запала! Рассекая дробящуюся под гусеницей брусчатку, мы шли напролом к чугунным литым воротам Кремля, где нас еще недавно держали как арестованных. Попробовали бы мильтоны, сверкая своими пуговицами, теперь нас прижать к стене или даже встать на нашем пути! Мы бы им всем, всем показали!
Ворота отпали сами, едва мы ткнули дулом орудия. И вторые ворота, и третьи… Ишь, понаставили ворот!
Тут я сказал Сандре:
– Много у тебя боеприпасов?
Она кивнула.
– Тогда жахни по другим воротам, чтобы они тоже были открытыми! Это все-таки Кремль, а не тюрьма!
Сандра покрутила ручки наводки и выстрелила!
– Она дырку в стене сделала! – закричал Хвостик.
– И правильно сделала! Это для наших… для «спецовских»… И всех других… Пусть лазят сколько хотят в гости к товарищу Сталину!
И я запел:
- Из сотен тысяч батарей,
- За слезы наших матерей,
- За нашу Родину: огонь! Огонь!
Тут мы увидели самого товарища Сталина.
Лучший друг советских детей стоял на мраморной приступочке дворца и курил задумчиво трубку, вовсе не удивляясь, что мы так шумно ворвались на его территорию. Но острый с прищуром рыжеватый глаз все время следил за нашей машиной, а седой ус немного шевелился.
Я осадил машину и стал карабкаться из люка. Хвостику и Сандре я велел оставаться на боевом посту.
С башни, горячей от боя, я соскользнул, как с горки, и чуть не упал, приземлившись на прямые ноги. Но сразу освоился и тут же, чеканя шаг, пошел прямо к товарищу Сталину.
– Товарищ Сталин! – крикнул я как можно громче. – Экипаж боевой машины, бывшей трофейной, а ныне советской, взял приступом Кремль, чтобы освободить вас от охраны легавых, которые не дают советским людям видеть и разговаривать со своим дорогим и любимым вождем!
Я ждал, что товарищ Сталин, окинув в задумчивости площадь, ответит величаво, как и положено вождю, но я ошибся. Он небрежно отшвырнул на землю трубочку, как надоевшую игрушку, и шагнул ко мне, открыв для объятия руки.
– Дорогой мой! – произнес, смаргивая слезу. – Дорогой мой! Дорогой… Я ведь знал, что ты приедешь! Зови остальных, всех моих друзей, всех, всех зови! Я хочу видеть, я хочу знать, как вы, дружки мои сердечные, живете. Не обижают ли вас легавые? Кормят ли вас, родных, одевают ли, обувают ли, как положено?
Я махнул в сторону машины, зовя Сандру и Хвостика. И они встали рядом со мной. Тут откуда ни возьмись появились другие вожди, которых мы знали лишь по портретам в учительской, а теперь видели наяву: Молотов, Калинин, Каганович, Ворошилов, Жданов, Микоян и еще кто-то, они все нам улыбались.
Сталин нам лично их представил, а про нас сказал так:
– Прошу любить и жаловать, это мои лучшие друзья из Голятвино! – при этом он лукаво улыбнулся: – Голяки… А у нас в Гори их бы звали горяки!
23
Переночевав в своем «Тигре», утречком, по холодку мы двинулись на поиски Кукушкиной. Хоть мы и дикие, из Голяков, но по адресу на документе найти-то можем. Она-то не в Кремле живет, чтобы к ней не пустили. Другое дело – не очень-то хотелось к ней идти. Сам даже не знаю почему. Мешало именно то, что она тоже Кукушкина. Мы и так запутались с этой фамилией.
Но я подумал и решил, что идти-то надо. Тем более что проживает она, как объяснил одноногий сторож с выставки дядя Митя, на Фрунзенской набережной, вот, через речку напротив. Как говорят, привет Кукушкиной от Кукушат. Пишите, не забывайте, наш адрес в Москве – трофейная выставка, «Тигр», что с дыркой в боку, который рядом с «Пантерой»! Жду ответа, как соловей лета!
Сторож дядя Митя такой сторож, который ничего не сторожит. Он якобы за все эти «Тигры» и «Пантеры» отвечает. А чего за них отвечать, если они – сами по себе стоят и есть не просят. А дядя Митя приспособится, сварганит костерок и варит себе хлебово в солдатском котелке да песни про себя мурлычет, мы ему ни с какого бока не помеха.
Набережная, где проживала наша Кукушкина, оказалась и правда неподалеку, надо было лишь перейти огромный мост, который они тут называют Крымским. Хотя он в Москве и река под ним тоже Москва.
Шли мы, никого из прохожих ни о чем не спрашивая, чтобы не рисковать. Тот же разговорчивый сторож охотно объяснил, что за нами уже идет охота. Не за нами лично, а за всеми, потому что таких, как мы, осадивших Москву, из разных «спецов» и колоний, тут немало, и живут они не только на выставке, но в подвалах, и на чердаках, и даже в кустах, иногда прямо около Кремля, и все караулят товарища Сталина.
Но менты дотумкали, приказали ловить их, то есть нас, сажать, высылать, и уже жители оповещены об особо грозящей им опасности. Причем не только милиция, но и санитарная станция, которая предупреждает о всяких там крысах, собаках и тараканах! Теперь пугают нами, что мы несем заразу, что мы грабим и даже убиваем.
– А в газетах, говорят, – это дядя Митя произнес с оглядкой, – прописали о раскрытии заговора группы подростков, которая якобы называлась «Отомстим за родителей». Там какой-то сломанный ствол от пулемета или миномета был, подобрали на свалке под Москвой… Будто они хотели из этого ствола убить товарища Сталина!
У нас на выставке таких ребят нет, мы любим и обожаем родного вождя, да ведь ментам все одно, приказали ловить, они и ловят!
Как наказывал нам дядя Митя, мы ни к кому не подходили, береглись. Сами и дом нашли, и дверь, которая, конечно, оказалась забитой. Мы долго в нее стучали, аж кулаки отбили! Хотели уходить, но тут появилась женщина, странно так на нас посмотрела. Вот теперь я стал замечать, что ОНИ ВСЕ странно на нас смотрят. Кто с боязнью, кто с жалостью или со страхом, а некоторые даже с ненавистью. И при этом ОНИ отводят глаза.
Эта женщина тоже странно посмотрела и тоже отвела глаза. Но, проскочив мимо, она обернулась и крикнула:
– Дверь со двора! – И сразу ушла, ускорив шаг, и еще несколько раз оглянулась.
Мы обошли дом, и правда, в нем оказалась еще одна дверь. Самое чудное, что она была не забита! Она открывалась, и в нее можно было войти.
Теперь-то мы поняли, как в Москве ходить по домам: надо все время искать другую дверь, которая со двора, а не с улицы!
Пока мы осматривались в темном подъезде, вышла старуха, она держала в руках ведро. Эта почему-то нас не испугалась, а спросила:
– К кому, молодые люди?
Никогда москвичи к нам так не обращались. Да и какие мы «люди», особенно тут, в Москве, по нашим немытым рожам видно. Старуха, наверное, была слепа!
Хвостик сказал:
– Нам в квартиру тридцать два!
– Ну вот она, перед вами, – ответила старуха. – А кого нужно-то? Мешковых, Елинсонов, Кукушкиных?..
При этом старуха смотрела на Хвостика.
– Кукушкиных, – подтвердил я.
Старуха вздохнула:
– К дочери моей… Так понимаю… Алевтине Петровне… – И старуха закричала куда-то в темный коридор приоткрытой двери: – Алевтина! Пришли… Твои…
Я не сразу оценил: «твои». Но старуха-то была ясновидящей, она сразу сообразила, с кем имеет дело! Из квартиры донесся глухой медленный голос:
– Сколько их, мама?
– Всего трое!
– Ну, пусть войдут.
– Войдите, – предложила старуха. – Прямо и направо… Она вас ждет.
«Так уж и ждет!» – подумал я.
Старуха, не выпуская из рук ведра, смотрела, как мы пробираемся мрачным коридором, и как бы не нам, а себе добавила:
– Трое – это не много… Вот когда по десять приходят!
Я повернулся, но не увидел ее. И опять подумал, что старуха-то нас угадала. Наверное, не мы первые! Бывали, значит, и другие Кукушкины!
С такой мыслью, настраивая себя на неудачу, я ступил первым в комнату. Эта комната была загромождена мебелью, как наша трофейная выставка техникой; мебель стояла непонятно как, вкривь, вкось, так что пришлось протискиваться между шкафами и столиками в дальний угол. Там, у окна, в огромном кресле сидела НАША Кукушкина.
Она показалась совсем некрупной, даже маленькой, и у нее было белое-белое лицо. Но что мне сразу понравилось: глаза не испуганные, как у всех, а вполне спокойные. Она уже знала, кто мы и чего от нее хотим. И глаз своих, я заметил, она в сторону не отвела. Она внимательно нас рассматривала, наверное, стараясь нас вспомнить.
А мы, трое, вытаращились на нее, стараясь вспомнить хоть что-нибудь о ней. Ведь мы же встречались с ней в какие-то отдаленные, непонятные для нас времена… Что-то должно же в нас от нее остаться?
Но ни Сандра, ни Хвостик, я по их лицам увидал, не возродили в памяти эту женщину, чье имя мы в себе, как тайну, не ведая об этом, носили всю нашу жизнь.
– Ну садитесь, – произнесла она ровно.
Голос ее и тут, вблизи, был медлителен и глуховат. Она больная, и голос больной. И лицо, и глаза – все у нее было больное. Теперь рядом с ней это стало еще заметней.
Мы, потоптавшись, присели рядком на диван, на самый кончик, чтобы его не замарать. На таком диване мы сидели впервые, как и вообще впервые были в настоящей квартире, среди настоящей мебели. У нас в «спеце» такой мебели, конечно, нет, все привычное, казенное, из досок: лавки, табуретки, столы… А здесь шкаф, так он будто не шкаф, а дворец украшенный, и стол блестящий, словно из камня, и почему-то кривоногий, а диван с белым покрывалом и высокой спинкой, а в спинке – зеркало!
Пока мы озирались, женщина ждала.
Потом она сказала:
– Значит, Кукушкины… – и остановила взгляд на Хвостике.
Что-то ожило в ее лице.
– Да. Мы – Кукушкины, – ответил я, и Сандра кивнула.
– Как же вас зовут?
– Меня – Сергей… А ее Сандра… Ну, Шура, значит… А его имени мы не знаем. Мы зовем его Хвостик.
– Правда, – похвалился Хвостик. – Меня так все зовут.
– Мама! – позвала чуть громче женщина, глядя на дверь, так и оставшуюся открытой. – Мама! Поставь чай! Их же надо накормить.
– Да уже поставила, – ответили из коридора.
Женщина посмотрела на Сандру, на меня и вдруг спросила:
– Твоя тетка приходила? Ну, чтобы я написала бумагу?
– Она не тетка.
– Все равно. Но я ей бумагу написала. Хотя, если честно, я и тебя не помню.
Я промолчал.
– Ты, возможно, не знаешь, что она разыскала каких-то твоих родственников!
Я продолжал молчать. Вот, чего боялся, то и случилось. Странная у меня началась жизнь! Сберегательная книжка, метрика, родственники… Егоров, который отец! И все, все одному мне! Распределить хотя бы на троих, было бы легче!
Кукушкина заглянула мне в лицо и, кажется, поняла, догадалась, что меня разволновало.
– Ты можешь к ним и не ходить, – произнесла. – Я их тоже не видела. Не представляю, какие они. Хотя догадываюсь. Но они знают что-то о твоем отце… Ты же о нем пришел спросить? Об Егорове?
Я помедлил. Но потом решился и сказал «да».
– Тогда поезжай к ним. Я тебе объясню, как их найти.
– А они? – Я показал на Сандру и на Хвостика. Но поправился: – А про них… вы что-нибудь помните?
Женщина покачала головой и устало вздохнула:
– Вас же было столько… Я не успевала считать, не только в лицо заглядывать… Да если бы и заглядывала!
– А почему… – спросил я, напрягаясь. – Почему нас было так много? И почему… нас стали называть не по-нашему? А по-вашему?
Теперь я увидел, что Сандра насторожилась, даже побледнела. И Хвостик перестал глазеть на квартиру, а уставился на Кукушкину. Женщина не ответила. Она опять посмотрела на дверь. Произнесла, не повышая голоса, в пространство:
– Мама! Как у тебя с чаем?
– Сейчас, – прозвучало из коридора. – Поспел, несу. И хоть мы слышали одну маму, мне вдруг показалось, что там в коридоре присутствует кто-то еще. Шаркали чьи-то ноги, поскрипывали половицы, раздавался кашель. Женщина терпеливо ждала, глядя на дверь, а мы глядели на нее.
24
Пришла мама Кукушкиной, она не показалась нам черной старухой, как там в подъезде, а была нарядной, в красной кофте и красной косыночке, с подносиком в руках. А на подносике, сверкающем, словно серебряный, стояли красивые чашки, прям как в ресторане, даже лучше, и еще чайник, тоже весь разукрашенный, а на отдельном блюдечке небольшие лепешки, мы сразу их, конечно, про себя сосчитали: четыре штуки!
Поднос ее мама поставила на блестящий столик с кривыми ногами и ушла. А Кукушкина налила из чайника чай, всем нам троим и себе, и велела брать блины. Она их так называла.
– Сахара нет. – Она оправдывалась, будто была перед нами виновата. – Но блины из мороженой картошки, сладкие… Может, вам понравятся. Их почему-то дерунами зовут…
Сандра и Хвостик по блину взяли, а чашки брать опасались. Они смотрели на меня. Все-таки я уже один раз ел из такой посуды, а они не ели ни разу.
Я старался изо всех сил, осторожно взял чашку, но тут же плеснул чай на пол. И с испугом посмотрел на Кукушкину.
– Ну, конечно, – сказала она спокойно. – Он же горячий! Не обжегся?
Господи, о чем это она? Тут как бы чего не замарать да не разбить! А об нас уж речи нет! Лучше бы я обжегся, да пол не замочил. Ведь уйдем, а кто-нибудь подумает: «Ну что с них взять… Они и чашку-то не умеют держать! Недоделанные какие-то!»
Теперь я держал чашку двумя руками и сразу увидел, что Сандра и Хвостик тоже держат чашки двумя руками и дуют на кипяток.
– А вы налейте в блюдечки, – подсказала Кукушкина.
Дальше мы пили уже без происшествий, а мама Кукушкиной еще приходила два раза и каждый раз приносила на тарелочке по четыре блина. Она их где-то там в кухне пекла. А еще там чьи-то ноги в коридоре все шаркали и шаркали.
Я подумал, что если бы я лично пек или кто из наших, мы бы сперва сами нажрались на кухне, а потом бы подумали, угощать каких-то приходящих или лучше не угощать! Мало ли народу по городу-то шастает! Блинов мало, а их, то есть нас, вон сколько! На всех продуктов не хватит!
А Кукушкина сказала, посмотрев на дверь:
– Ну, хоть немного-то сыты? Вот и хорошо. Девочка, поди, закрой дверь, а то дует, – и Сандра закрыла. – А теперь я отвечу на ваш вопрос… Почему вас было много… Да потому, что ваших, ну, родителей было много… Там…
– Где? – спросил я в упор. – В тюрьме?
Она не отвела глаз. Но замялась:
– Да. И в лагерях тоже.
– А почему их было много?
Она молчала.
– Они все были врагами?
И тут мама Кукушкиной произнесла из-за нашей спины, мы не заметили, как она объявилась:
– Да ее саму записали во враги… Из-за вас, между прочим! Там позвонок и перешибли!
– Мама, – сказала Кукушкина ровно. – Я тебя прошу!
Но мама будто осерчала и стала быстро говорить, что она свою дочь предупреждала, что это плохо кончится!
– А когда ее взяли и стали допытываться, зачем она вас засекретила, и она ответила, что вовсе не засекретила, а дала вам свою фамилию, потому что вы не помнили собственных, а они ей не поверили! И стали бить! А потом выпустили, когда в инвалида превратили… И вы тут! И ходите, и ходите! Хоть бы пожалели ее! Ведь она из-за вас пострадала!
И мама ушла. На этот раз в сердцах даже дверью хлопнула, но так сильно, что дверь открылась.
Мы испуганно молчали, а Кукушкина побледнела еще сильней.
– Да ладно, – отмахнулась, – сидите… Она не на вас это… Она вообще…
– Они вас били? – спросил я. – За нас, да?
Кукушкина сказала Сандре:
– Девочка, поди закрой дверь… Обычно мы с открытой дверью живем. Но что-то похолодало.
А пока Сандра ходила и закрывала, она уже успокоилась. Только бледность не прошла. Она посмотрела на Хвостика и вдруг оживилась:
– А вот его я помню. Он до моего ареста за два дня был. Но у него и правда не было ни имени, ни фамилии.
Кукушкина с оглядкой на дверь прошептала:
– Вы небось к товарищу Сталину хотите попасть?
– Мы к нему не попали, – ответил я.
– И не надо! Не надо!
– Почему?
Она пожала плечами и покосилась на дверь:
– Лучше сходи к своим родственникам… Тут две остановки… на метро…
– А на метро разве разрешают? – удивился я.
– Ну, а как же! Купи билет и езжай, я вам на билет денег дам! У вас же ничего нет?
– У нас сто тыщ есть! – вдруг выпалил Хвостик. – В книжке!
Кукушкина не удивилась. Она нарисовала на бумажке план, как мне найти родственников и как к ним доехать на метро. Остановка «Дворец Советов».
Про Дворец Советов мы учили в школе, он выше всех в мире, а на нем Ленин с протянутой рукой, а на руке у Ленина аэродром, в голове у Ленина зал заседаний для товарища Сталина!
– Нет, – возразила Кукушкина, посмотрев на дверь. – Вы Дворца не увидите, его нет… Но там совсем недалеко… Поезжайте! А насчет книжки я знаю, и я говорила вашей тете или как ее, что не нужна вам эта книжка! Зачем вам такие деньги?
– Бухарик хлеба купим! – сказал Хвостик. – А может, и еще пайку! Если останется!
Кукушкина посмотрела на него задумчиво. В глазах засветился дальний такой теплый-теплый свет.
– А ты, Кукушонок, сказки читаешь? Ну, вот я тебе расскажу. Сказку про слона и про маленькую-маленькую мышку. Встретились они на улице, слон и говорит: «Чего это ты такая маленькая? Надо больше есть! Вот смотри на меня: я много ел и вон какой вырос!» Мышка вздохнула и прошептала: «А я долго болела»… Впрочем, это я про себя… – закончила Кукушкина, вздохнув. – Ну, а хлеб-то, конечно… Там, кстати, касса та самая, где эти деньги положены, рядом с домом… На противоположной стороне. Только дорогу перейти.
– И нам дадут? – спросил я. – Деньги?
– Наверное… Честно говоря, у меня никогда не было денег, чтобы на книжке. Понятия не имею, как их берут. Но вам там скажут.
Кукушкина произнесла в сторону двери, чуть напрягаясь:
– Мама! Ты их проводишь?
На пороге встала мама, сразу, будто ждала тут за дверью.
Мы поднялись, не зная, как удобней уйти.
Но Кукушкина сделала знак подойти поближе и всех нас поцеловала – Хвостика, Сандру и меня. Наклоняя мою голову, она произнесла на ухо:
– Не ищите их… Не надо их искать… Их никого уже нет. Ты меня понял? Никого. А вы поберегитесь… Вы нужны… Вы почки от могучего дерева… Но вам надо еще вырасти! Ты понял? Постарайтесь уцелеть! Они никого не щадят!
Я сказал:
– Ладно.
Хотя ничего понять не смог. Я только потом, не скоро, дотумкал, в чем дело, когда мы отсиживались в сарае, надеясь, что вывернемся и уцелеем. А когда я вспомнил ее слова, вдруг понял, что мы не вывернемся, а может, и не уцелеем. Но это потом, потом.
А тогда я пообещал – и посмотрел на нее в последний раз. Я знал, что мы никогда больше не увидимся.
– Ну, ступайте, с Богом! – И словно обмякла, съежилась и стала еще меньше в своем огромном кресле.
– Ступайте, ступайте! – повторила за ней, но уже другим тоном, ее мама, выпроваживая нас в темный подъезд. И уже там, прикрыв за собой дверь в квартиру, она произнесла с неприязнью: – Вы не приходите больше! И другим скажите, чтобы не приходили! Ей и так жить ничего осталось, она жизнь-то из-за вас сгубила! А вы совсем не хотите ничего понимать и ходите, и ходите, и добиваете еще больше!
25
Мы сперва так и хотели сделать: поехать на метро.
Но лишь мы шагнули за дверь и увидели круглый огромный зал, полный света, с блестящим каменным полом и такой же блестящей лестницей, ведущей куда-то вниз, как Сандра встала, замотала головой и повернула обратно. Да и мы с Хвостиком последовали за ней и скорей выскочили наружу.
По бумажке, как было нарисовано, мы и так, пешедралом дошли до улицы Кропоткинской, отыскали нужный нам дом и дверь тоже отыскали.
Теперь-то мы «вумные, как вутки», и сразу завернули во двор: дверь была открыта!
Читать бесплатно другие книги:
