Андрей Миронов и я Егорова Татьяна

Глава 42

ХОЧУ ШАМПАНСКОГО И ПЛАМЕННОЙ ЛЮБВИ! – СВАДЬБА АНТУРИИ

«Приду в четыре, – сказала Мария», – вдруг процитировал Маяковского невпопад своему настроению Чек. Он затаился у себя на четвертом этаже в кабинете и нервно стучал кончиком карандаша по столу. Магистр, его ненавистное имя, его спектакли, растущая популярность у артистов – все эти мысли впились когтями в голову главрежа – невозможно оторвать.

– Они все с ума сошли, – шептал, свистя сквозь зубы, Чек. – «Пойдете за мной босиком по горящим угольям?» – нагло спрашивает Магистр, и это стадо артистов орет: «Пойдем!!!» А за мной никто не пойдет даже по ковровой дорожке. Измена! Все уходят из-под власти! И Миронов – знаменитый киноартист, я ему уже не нужен. Нет! Зачем же мне дан такой изворотливый ум? Меня не съесть!

Но вдруг опять накатывалась тревога и опять уходило из-под ног с таким трудом выкованное годами мироощущение – «Сегодня я Наполеон. Я полководец и больше!» Он закрыл лицо своими маленькими зверюшечьими ручками, и вдруг ему показалось, как в кабинет вламывается Магистр с толпой артистов, они медленно идут на него, босиком, по горящим угольям, и вместе со стулом выбрасывают с 4-го этажа. Его! На остров Святой Елены!

«Не хочу на остров Святой Елены! Не хочу! Хочу сидеть в театре Сатиры на четвертом этаже! Я – Наполеон! Все на колени предо мной, чтобы ростом казались меньше…» – вертелось в воспаленном мозгу Чека.

В этот период застоя пришла в театр мода на производственные пьесы. Магистр взялся за пьесу Азерникова «Чудак-человек». На роль, после успеха Катрин, я уже не надеялась, да в этой пьесе ее и не было. В распределении вдруг увидела свою фамилию. Я была назначена на роль старухи-секретарши, которая появляется в самом конце спектакля и произносит монолог. Магистр ловко провел Чека. Роль секретарши оказалась чуть ли не главной. Чтобы как-то украсить скучную производственную тему, Магистр решил показать этот образ в развитии – с 20 до 60 лет. И я, постепенно взрослея, должна была появляться на сцене через каждые десять минут, меняя свой образ – в новых париках и экзотических нарядах.

– Где моя любимая артистка Татьяна Николаевна? – говорил Магистр в микрофон на весь театр и предлагал мне написать самой текст к каждому выходу на сцену. Что я с удовольствием и сделала.

По театру ходила аморфная Русалка с растущим животом. В недрах моей души шевелились страшные чувства, а его, Андрюшу, я просто громко ненавидела, перестала замечать. Такими средствами я защищалась еще от одного удара в игре под названием «канадский хоккей», где ставками были наши жизни.

На улице Неждановой продолжалась бурная жизнь. Мы с Антурией с трепетом и восторгом бегали на спектакли к Любимову – Таганка была единственным местом, где мы чувствовали себя вне этой системы. Пылающая Антурия постоянно репетировала в театре, много играла, и ее отношения с иностранцем носили неровный характер. Он продолжал угрожать уйти в йоги, если она его разлюбит, и мы иногда принимали его предложение – прийти к нему в «Метрополь», где он жил. Он выбегал из номера в буфет что-нибудь нам купить, и мы, прекрасно понимая, что нас подслушивают, общались молча, жестами. Потом вдруг Антурию посещало озарение, она начинала безудержно хохотать и на мой вопрос: «Что ты смеешься?» она, захлебываясь смехом, отвечала: «А что, если нас не подслушивают, а за нами подглядывают? С потолка или из клозета?»

Новый год встречали у нее дома, с женихом. Она сидела за роялем, как ангел – вся в розовом кисейном платье, с нежным голубым бантиком на высоко подобранных волосах и пела старинный романс:

Со стен на нас смотрели Нестеров, Поленов, Айвазовский, а в Антурию безумным взглядом впился иностранец Ули, который уже два года пытался ее уломать выйти за него замуж.

– Что делать? Страшно! – говорила она мне. – Затаскают!

– Лучше быть женой иностранца, чем его любовницей, – возражала я резонно. – Неужели тебе не хочется мир посмотреть?

Неожиданно с нее съезжал ангельский образ, появлялась та самая бусорь, она начинала моноложить, всех «цеплять», советовала Ули немедленно уходить в йоги и вообще всем советовала куда-нибудь пойти подальше. Потом ей это надоедало, она опять «влезала» в ангелоподобие, говорила тихим голосом, улыбалась красиво очерченным ртом и с мудростью прожитой жизни резюмировала:

– Они все одинаковые, с ними надо попроще – подай, прими, пошел вон.

Потом садилась за рояль и продолжала недопетый романс:

27 марта 1973 года в День театра состоялась свадьба. После утреннего спектакля я бежала что есть мочи на улицу Неждановой, едва успевая на это торжество. Овальный стол был раздвинут и накрыт так, что такое накрытие и во сне не могло присниться. Прибыли из Германии деревья с цветами, просто цветы, масштабы которых не умещались в наше сознание. Двухлетний Максим, сын Антурии, в синем костюме с киской, смотрел на свою мать с изумлением. В белом платье, как облако, с флёрдоранжем в волосах, она казалась сказочной феей, которая превратила одним движением пальчика серые будни в фантастическое шоу. Было много гостей, через одного – стукачи, много иностранцев из посольства, и на свадьбу приехала знаменитая Зина Игенбергс – мать Ули. Я сделала Антурии подарок – на репсовую ленту повесила старинную серебряную медаль с надписью «За отвагу».

Итак, «молодые» узаконили свои отношения, и буквально через несколько дней на лестнице образовалась очередь из гостей, которые раньше отсиживались по щелям, а теперь жаждали дружить с новобрачными. Что ж, после официального брака ничего никому не грозило и можно было спокойно приходить в дом, сидеть, трепаться, качать ногой, курить вожделенные «Мальборо», упиваться джином с тоником и жрать ложками икру.

В апреле 1973 года состоялась премьера спектакля «Чудак-человек». На худсовете Чек устроил Магистру неприличную сцену с криком и визгом:

– Вы свои личные отношения переносите на сцену! Это вам не лавочка! И все это воо-о-о-още нехудожественно! Снять с Егоровой все костюмы! – кричал Чек.

Всеми способами он унижал и выдворял Магистра из театра. А его фаворитка Галоша умело пользовалась его слабостями и постепенно заглатывала его в свою пасть.

Но у Магистра был ум полководца и хитрость лиса – он не отдал мои костюмы, и я, как назло, блистала в этом спектакле. В последнем монологе старухи-секретарши я получала столько аплодисментов, сколько другие артисты не получали за весь спектакль. Это опять была моя победа. Вся Москва ходила смотреть, как они выражались, на молодую Машу Миронову – так мы были похожи внешне и по манере выражения, хотя внутренне были с разных планет.

Сразу после премьеры вылетели на гастроли в Ташкент. Апрель, начало мая, солнце, базары – горы клубники, зелени, помидоров, огурцов, свобода! Восточное вкрадчивое гостеприимство. Жили в одной гостинице. Ташкентская земля пробудила в артистах пылкое желание любви. После спектаклей с вечера до утра на всех этажах не переставали хлопать двери. Консьержка, сидящая на этаже, с мучительным выражением лица спросила одного артиста: «Скажите, а семьи-то у вас у кого-нибудь есть?».

Русалка осталась в Москве – она была на сносях. Андрей забегал к Акробатке, которая всегда, без всяких сложностей заполняла паузы его неустроенной жизни. Она из множества всех его женщин любила его без требований и без претензий. Я же ненавидела его, сохраняла дистанцию, четко зная, что беременная женщина – это табу.

В номере Наташи и Субтильной организовали night club. На окне зубной пастой Магистр написал night club, и, включая настольную лампу, он махал красным полотенцем, изображая таинственный свет ночного клуба. В этом «клубе» пили шампанское, курили наркотики – одну сигарету на всех по кругу, танцевали. Но и тут Андрей не мог удержаться от сцен. Будучи женатым и имея жену на сносях, он меня ревновал ко всем, как Отелло. С кем-то я танцевала, он меня оторвал от партнера (при том, что я с ним год не разговаривала) и зашаркал со мной ногами на маленьком пятачке гостиничного номера. Акробатка резко отвернулась, схватила стакан с шампанским и жахнула его об пол балкона. Какие страсти!

Руководство Ташкента предоставило нам самолет для экскурсии в Самарканд. Потом к гостинице подъехал автобус с ящиком водки и закуской. «Избранные» отправились в горы на границу с Китаем. На берегу стремительной горной реки Магистр (любил широко гулять) снял с себя куртку и бросил в воду. Его примеру последовали Шармёр, Корнишон – они снимали с себя все что могли и швыряли в реку. Только один Андрей был сдержан и остался при всех своих хороших вещах.

В середине мая театр вернулся в Москву. У нас с Антурией начался новый этап в жизни. Мы обе любили учиться и поступили на курсы английского языка по методу Лозанова. У нас собралась симпатичная компания, и мы получили новые английские имена. Она – Руфь Смит, я – Шила Бёрден. В свободное время мы ездили вдвоем по всей Москве на синей «Волге» – она тренировалась в вождении машины.

– Масла нет! – вдруг кричала она посреди улицы. Через некоторое время опять:

– А! Бензин кончился!

Едем дальше, на Пушечной улице:

– Ой, что делать?! Вода закипает!

Мы выскакивали из машины, открывали бампер, оттуда взмывал фонтан кипятка! Находились какие-то милые тетки из столовой, они тащили ведра холодной воды пополам с лапшой и заливали бак.

Едем по Калининскому проспекту. Еле двигаемся – пробка. Остановились. Справа – роддом имени Грауэрмана. И в эту самую минуту из дверей выходит Русалка с ребенком на руках, в комбинированном платье в белую точечку, рукава фонариком. На тротуаре стоит компания – Андрей, Шармёр, Пудель, Субтильная. Встречают.

– Антурия, едем! – говорю я.

– Я не могу! Видишь – пробка!

Так мы стоим несколько минут, и я думаю: «Зачем ты мне, Бог, посылаешь такие испытания? Или я всегда должна быть рядом в самые главные минуты его жизни? Мистика!»

Они сели в машину и двинулись точно вслед за нами. Я видела в панорамное зеркальце его растерянное выражение лица.

Глава 43

РАЗЛУКА С МАГИСТРОМ. ПРАГА!

– Вы слышали? Магистр уходит из театра? Теперь он главреж театра Ленинского комсомола! Да-а-а-а, он не дремал! Наверное, возьмет кого-нибудь с собой? Да когда это он успел? Да он все эти годы землю носом рыл, только чтобы вырваться от Чека! В общем, он уже не может быть при ком-то, он самостоятельный режиссер. Да-а-а-а, просто Белогубов из своего «Доходного места», – разносилось по театру.

Прощальный банкет в буфете. У многих расстроенные, растерянные лица. Он поднял бокал с шампанским:

– Я с невероятной грустью прощаюсь с вами со всеми… с этим театром… годы, проведенные здесь, можно сравнить только с первой любовью… я благодарен всем, кто был со мной рядом… – и незаметно и тихо мне прошептал:

– Еще неделя, и меня увезли бы отсюда с инфарктом.

Все! Праздник в театре кончился.

Рядом, но уже в тумане, присутствует Сценарист. Предлагает купить мне кооперативную квартиру.

«Нет уж! – думаю я. – Стать содержанкой?»

И отношения неслышными шагами уходят из нашей жизни.

У Жорика Менглета – юбилей! Банкет в Доме архитекторов. Полумрак. На столе горят свечи. Играет маленький оркестр. Я в модных темно-розовых брюках, в синем батнике, поверх из тончайшей замши маленький жакетик сизого цвета. Глаза как две фары, впереди копна челки, на затылке маленький узелок волос. Духи, духи, духи… Вот за одним столом уже кто-то упал – перепился, вот и за вторым свалилась дама… другая дама…

Тут в меня впился, как клещ, Андрюша. Он так меня завернул в танце, что его нос попал в мой глаз. Мы стали смеяться до слез, и я не пыталась вырваться, а наоборот. Тут я услышала истерический крик Русалки. Мы про нее забыли – мы были опять счастливы. Он подошел к ней – она вцепилась в него, пытаясь нахлопать пощечин, он увернулся, послал ее, она, громко крича, повернулась и, хлопнув дверью, ушла ни с чем.

Было поздно. Я вышла из Дома архитекторов и решила пройтись переулками домой. За мной шел Андрей. Догнал. Пошли рядом. Молча. Он закурил и стал исповедоваться мне, как священнику:

– Так жить больше не могу… Все порушу! Все! Это не брак. Мы живем просто на одной территории… Какой я дурак! Хотел отомстить тебе, а отомстил себе. Я боюсь их! Ее и ее мать! Они заявили, что посадят меня за мои высказывания о советской власти. Они шантажируют меня – говорят, что у них есть записи на пленку, когда я кляну эту власть… Подумать только! Они меня записывают! Как они оскорбляют маму по телефону. Какой я идиот! Отец давно мне сказал, чтобы я бежал… Я погибну… я не могу так жить в этом густопсовом вранье и мании величия. Она считает себя великой артисткой. Господи, ты видела, как она кулак засовывает в зубы в этом знаменитом фильме? Там все больное и безумное, и такая бездарность… во всем. Квартира, красная мебель там останется: она мне ничего не отдаст! Там такая алчность! Убегу в трусах, босиком… Пусть я останусь без квартиры… и вообще без всего… Все порушу! Все!

Было тепло. Стояли у подъезда.

– Сам решай. Я тебе тут не советчик, – сказала я.

Он взял кисти моих рук в свои – все сжимал и разжимал, все сжимал и разжимал. С отчаянием и надеждой смотрел на меня, и в его глазах опять мелькнул трагический кадр.

– Вот уже семь лет, как мы простаиваем у этого подъезда. Смотри, кошка прошмыгнула… – сказала я и ушла, оставив его наедине с его кошмарным браком.

Мне было тридцать лет, и за мной всегда неслась орда кавалеров. Я мысленно выстраивала их во фрунт, пробегала глазами по лицам и вытягивала одного на некоторый период жизни. Мне нужен был хороший собеседник, а если он таил все внутри, не мычал, не телился – сразу подлежал увольнению. Проходило два месяца, кавалер становился неинтересен, и так всегда. Я понимала, что это синдром похмелья моей любви, мягко переходящий в невроз.

Новый, 1974 год встречали у Антурии. Я была с одним из Сатириков. Вообще-то их было два, работали в одной упряжке, потом стали делиться, как инфузории. Один из них впоследствии оплодотворил всю мировую классику, а второй, с годами теряя волосы и юмор, мелькал на экранах телевизора и вызывал чувство соболезнования по поводу безвременно умершего в нем таланта.

Итак, мы сидели у Антурии, в центре стола – Мария Петровна, для нее это был последний Новый год.

На следующий день я узнала, что Андрей в гостях у другого Сатирика, услышав, с кем я встречала Новый год, орал в отчаянии, повторяя одну и ту же фразу: «Как она могла? Как она могла? Как она могла?» Мы не были вместе уже три года, поэтому реакции белобрысого Отелло заставляли меня вздрагивать, пороли мои нервы: я хотела его забыть, а он делал все, чтобы этого не случилось.

В этот период жизни он меня совсем не интересовал: я глубоко и горько переживала разлуку, творческую, с Магистром. Я надеялась, что он не оставит нас, возьмет несколько артистов, с которыми ему полюбилось работать, с собой – так поступали все режиссеры, переходящие из театра в театр. Но прошло время, и моя надежда сдохла. Я поняла, что осталась на растерзание Чека. Вот тут-то он сведет счеты и поглумится над нами. Но оборотничество, свойственное характеру зависимых артистов, сыграло им на руку, и они обернулись опять подданными, кто немедленно, после ухода Магистра, кто постепенно. Я была лишена этого дара и ждала электрического стула или дыбы.

Андрей снимался у Эльдара Рязанова в «Невероятных приключениях итальянцев в России», репетировал впервые в новом качестве режиссера вместе с Шармёром незатейливую пьеску.

– Театр едет в Италию! В Италию! Невероятно! Везут «Клопа» Маяковского. Все друг друга отталкивают локтями – тут все способы хороши, только бы выехать – «хотя бы спицей в колеснице, но за границу! В Ниццу! В Ниццу!»

На собрании театра Чек, глядя с холодной злобой и местью в мои глаза, объявил:

– Все поедут в Италию, а вы будете играть спектакль «Чудак-человек» своего любимого режиссера Магистра!

О! Отомстил!

Шармёр был занят в «Чудаке», но «некоторое искательство к начальству» завело его на четвертый этаж в кабинет к худруку – там он похныкал, поныл, поунижался, пообещал и вышел участником поездки. Ястояла насмерть и не променяла спектакль Магистра на поездку в Италию. Из Италии театр перемещался на гастроли в Чехословакию, куда меня допустили, и я, нисколько не ущемленная таким ходом дела, думала: «А! Обойдусь и Чехословакией!»

Этой же осенью, войдя в театр, я услышала:

– Русалка его застала с Акробаткой! Ха-ха! Не может быть! А дальше? Он эту Русалку видеть не может, что тут непонятного? Она его выследила, устроила скандал с дракой… он убежал… они обе таскали друг друга за волосы… потом поставили чайник и стали пить чай. А в этот же момент Миронов в своем доме на Герцена «случайно» уронил ключи в шахту лифта… Браку финито!.. Даже несмотря на ребенка! Да кого дети держат? Там брак и не начинался! Теперь он живет у матери. Убежал с Герцена в одних трусах, ничего с собой не прихватив. Какую же надо было устроить ему жизнь, чтоб мужик голый бежал, сверкая пятками! Да она просто многозначительная дура. Дура-то дура, а роскошную квартиру с мебелью отхватила. Я же говорила, что она и у нас кого-нибудь оберет! – этот смешанный монолог звучал как обратно перематывающаяся пленка.

– «Ну вот и все, – подумала я. – Недолго музыка играла!» – и пошла на репетицию с песней: «Пой, Андрюша, так, чтобы среди ночи ворвался ветер, кудри теребя, поиграй, чтобы ласковые очи, не спросясь, глядели на тебя!»

Прага. Ноябрь. Окна магазинов – в рождественских украшениях. Свечи, мадонны, цветы. Костелы. Чистота. Артисты варят в номерах гостиницы на плитках омерзительные супы из пакетиков, а на сэкономленные деньги бегут в магазин – прикрыть голые задницы.

В один из вечеров в банкетном зале в гостинице – со свечами и хрусталями, люстрами и бокалами – прием с представителями чехословацкой культуры. Стою с прямой спиной, улыбаюсь всем, в новомодном джинсовом длинном костюме – юбка-банан, на ногах элегантные черные замшевые сапожки на тонком каблуке. В руках хрустальный бокал с коньяком. Только я сделала движение с улыбкой в сторону незнакомого чеха, стоящего рядом, как между нами вырос Андрей.

– Девушка, что вы здесь делаете? – спросил он меня. – Можно с вами познакомиться?

– Я – журналистка, – ответила я в тон. – Хотела бы взять интервью. Может быть, у вас?

– Буду счастлив! У меня масса времени!

– Как вы считаете, что важнее в искусстве – как или что? – начала я.

– Кто! – ответил он.

– Любимый художник?

– Тот, кто вам нарисовал ваш носик!

– Композитор?

– Бизе-Щедрин! Но безе лучше отдельно. В виде пирожного.

– Цвет?

– Вашего белья. У вас какое? Можно посмотреть?

– Однако, вы нахально себя ведете. Любимое блюдо?

– Кофе с сигаретой и…

– Город?

– Прага!

– Имя?

– Татьяна, русская душою, сама не зная почему, любила рюмку коньяку.

– Время суток?

– С 9 вечера до 9 утра, начиная с сегодняшнего дня.

– Любимая архитектура?

– Кровать, – и добавил. – Теперь я холост и надеюсь, вы не откажетесь выпить со мной чашечку кофе. Немедленно уходим отсюда.

И на глазах изумленной публики мы покинули банкетный зал.

Тихо играла музыка. Горела свеча.

Посреди номера стоял открытый чемодан, рядом с чемоданом стояла я, совершенно голая, в сапогах, и он, вытаскивая один за другим бесконечное количество разноцветных шелковых итальянских платков, завязывал их на всех частях моего тела. Платками были перевязаны руки у предплечий, локти, кисти, шея, наискосок, как шаль, платок закрывал одну грудь, а другая – вызывающе торчала, еще один платок лег на бедра, я качнула ими, пошла танцевать восточный танец. Не снимая этого наряда, я пила кофе, курила сигареты – внутри происходили бурные монологи, в движениях была осторожность, глаза блестели грустной радостью.

– Что будет дальше? – сказали мы в один голос. Мы лежали, обняв друг друга. Было неясно – смеемся мы или плачем, и он все вскрикивал:

– Таня! Это ты? Не может быть! – трогал меня руками, как слепой, и все повторял до утра: – Таня? Это ты? Неужели это ты, Танечка? Да развяжи ты эти платки, наконец…

Сделав несколько акробатических трюков – мостик, колесо, шпагат, – Акробатка, которая не расставалась с ним в Италии, прислонила ухо к двери и пыталась понять, что же там происходит?

Андрей, напившись к утру коньяку, пел:

– Танечка, – говорил мне Андрей, – прошу тебя, я тебя очень прошу, я так отвык от этого, прошу тебя, нарисуй мне лицо.

Я рисовала ему лицо нежно-нежно, вдруг ему становилось щекотно, он вздрагивал, смеялся, в эту ночь так и не заснули.

В театре на спектакле, проходя мимо, он, загадочно улыбаясь, бросал в меня фразу из «Ревизора»: «Душа моя, Тряпичкин, со мной такое произошло!» Ох, мы были на подъеме! Мы провели медовую неделю. Он говорил:

– После Риги наш любимый город – Прага! Давай здесь останемся! Попросим политического убежища, устроимся в театр. Я буду рабочим сцены, а ты реквизитором. Бросить всех! Забыть все! А как же мама?

После этой фразы мне показалось, что ко мне подъехала гильотина. Мама! Я совсем забыла про маму, и эта «радостная» весть вернула меня в реальную действительность и заставила посмотреть на все другими глазами.

Глава 44

УДАЧНАЯ ОХОТА ПЕВУНЬИ

– Слушай, как там Миронов? – спрашивала меня Певунья при встрече в Доме актера. – Развелся или не развелся?

«Как там Миронов?» – она спрашивала всегда и у всех. Но теперь ее это особенно волновало – у нее родилась дочка, но отношения с отцом ребенка не сложились, и она воспитывала малютку одна.

У Андрея началась новая жизнь на улице Танеевых у родителей. Музыкальная система, динамики занимали почти всю комнату. Это создавало неудобства для Марии Владимировны, тем более она была раздражена ситуацией – коту под хвост такую квартиру на Герцена! Она стоила стольких трудов и денег!

– Обобрали! Я говорила, что тебя ограбят!

Каждый вечер она сидела в прихожей, где стояли книги, и судорожно ждала сына. Менакер устал от жизни, плохо себя чувствовал и уже не мог соответствовать ей, конфликтеру, во взрывных ситуациях А вот Андрей – воспламеняющийся и заводной… Он приходил домой очень поздно – спектакль, потом гости, потом еще гости, и уже с порога начиналось:

– Я тут с ума схожу! Я не знаю, что мне думать! Где ты шляешься, сволочь?!

Андрей тут же поддавался на провокацию, тоже начинал кричать:

– Мне уже не пять лет! Не надо меня все время ждать и проверять! Я не ребенок! У меня такой ритм жизни! Хватит! Мне надоело!

– Ах, тебе надоело?! – кипела Мария Владимировна в этом животворящем для нее конфликте.

Он находился в отчаянии. Из огня да в полымя! Вернуться назад на Герцена – лучше в петлю. Жить с матерью – они не могли ужиться, они очень похожи – невмоготу!

А я? Я опять ускользала. Я разрывалась пополам. Одна моя часть рвалась к нему, а другая – от него. «Я не справлюсь с этим образом жизни, с матерью, а она будет всегда кружить вокруг нас на метле, и я его возненавижу в первые два месяца. „Рудольф Валентино“, кинолюбовник, театральный кумир! А дома – тиран, узурпатор и психопат. Он опять меня закабалит, и я буду сидеть при нем как собака Баскервилей „Таня, не наступай на одни и те же грабли! – шептал мне инстинкт самосохранения. – Сиди тихо. Жизнь сама все поставит на свои места“. И она поставила!

Однажды вечером с улыбкой и песней в квартиру на улице Танеевых впорхнула Певунья. Как заблестели глаза у Марии Владимировны! Она сразу налила рябиновой, они крепко выпили, и Певунья увезла к себе домой артиста Миронова. «И с ним была плутовка такова». Она была на вершине счастья – наконец-то ее охота увенчалась успехом. Ему некуда деваться! И ее ненасытное тщеславие было удовлетворено. Она форсировала получение двухкомнатной квартиры, а пока они вдвоем, как родители, решили заняться концертной деятельностью. В психиатрии это называется принудительное повторение – повторение судьбы родителей. В декабре они уже уехали в Ленинград на первый совместный концерт.

Андрей мечтал о нормальной семье, ему показалось, что вот наконец-то все может получиться. Певунья – хваткая, деловая, хозяйственная. И главное – увлечь себя на поставленную задачу, а задача – сделать дом, семью, место, куда бы он мог спокойно приходить и чувствовать себя хозяином.

Они как одержимые играли концерты, а я писала рассказы, очерки… Вызвала Шармёра, прочитала ему рассказ, он послушал и сказал:

– Иди на Цветной бульвар в «Литературную газету», на пятый этаж. К Веселовскому. Он – главный редактор шестнадцатой полосы. Отдай ему это, напечатает. Будет приставать.

Так я и сделала – пошла на Цветной бульвар, поднялась на пятый этаж к Веселовскому – это был лесной рыжий человек. Приставал, но рассказ напечатал. 25 июня 1975 года состоялась моя литературная премьера. «Бедная Лиза» назывался мой рассказ на шестнадцатой полосе «Литературной газеты». Так по-разному мы с Андреем отметили новые повороты жизни – он растрачивал свой блистательный Божий дар, трепал его в концертах, зарабатывая деньги, а я сконцентрировалась на даре литературном и выскочила из артисток в писательницы.

На репетиции зеленоглазая Зина в зрительном зале размахивала газетой и провозглашала:

– Рассказ Егоровой в «Литературной газете»! Напечатан рассказ Егоровой! В газете! Кто бы мог подумать!

Привожу этот рассказ, который наделал тогда столько шуму.

– Лиза, вы… вы, Лизочка, прелесть, – говорил я, сидя за столом многолюдного ресторана.

Модная Лиза, экстравагантная, красные ноготки на тонких пальцах, черное платье и красный длинный шарф. Ресницы касались лба. Глаза, огромные, изумленные, смотрели на меня с надеждой.

– Лиза, вы горящая головешка, нечаянно брошенная в мою жизнь! Это какое-то наваждение, какая-то страсть!..

Она тихо промолвила:

– Под силой страсти мы подразумеваем такую страсть, предмет которой так необходим для нашего счастья, что без обладания им жизнь кажется невыносимой. Гельвеций.

И глядя в мои остановившиеся глаза, добавила:

– Французский философ восемнадцатого века, эпоха Просвещения…

И засунула себе в рот ветку петрушки.

Я быстро наполнил наши бокалы шампанским и постарался перевести разговор в другое русло:

– Вы любите живопись, Лизочка? Вчера я был на выставке «Шедевры европейской…»

– Да, конечно, – перебила она. – Учиться можно только на шедеврах. Настоящий шедевр можно узнать по такому бесспорному признаку: в нем ничего нельзя изменить. Поль Валери.

Я нежно коснулся ее руки:

– Лиза, руки-то какие холодные! Замерзли? Нет? Наверное, сердце горячее? – спросил я, заглядывая ей в глаза.

– Схоластическое восприятие мира, – холодно отпарировала она. – Сердце? Наши сердца – высохшие ячейки. А любовь, друг мой, это зодчий вселенной.

Акции мои падали. Я мучительно напрягал свою память, припоминая, что читал в последнее время. Я хотел вспомнить хоть какого-нибудь писателя, но ничего кроме «Солнечный круг, небо вокруг» в голове не вертелось.

– Солнечный круг, небо вокруг, – сказал я. Она зловеще-снисходительно улыбнулась:

– Лозунг Горация. Отважься быть разумным!

«Золотые слова», – подумал я и стал нервно шарить по карманам, ища спасительную сигарету. А она сидела, глядя на меня своими неподвижными глазами, и выклевывала с тарелки длинными тонкими пальцами то морковку, то горошек, отщипывала маленькие кусочки теплого калача.

Я закурил. «Сейчас или никогда! Дерзай!» – сказал я себе.

– Так вот, посмотрите в окно, Лизочка, как прекрасен этот мир… Посмотри… посмотри… Я хочу… Я хочу… чтобы, так сказать, день начинался и кончался тобой. Одиночество – страшная штука…

– Все талантливые люди одиноки.

Добрый человеческий голос неожиданно появившейся официантки вывел меня из оцепенения:

– Бифштексики можно подавать? Прожаренные или с кровью?

– С кровью, – сказала Лизонька.

Я испуганно посмотрел на нее и заказал себе коньяк. Сочувственно мне улыбаясь и очищая с ноготка оторвавшийся кусочек лака, она нежно пропела:

– Ах, вы эдакий эпикуреец! – Я пил рюмку за рюмкой. Постепенно стекались люди. Они шумели, разговаривали, смеялись!!! Я видел, как смотрели мужчины на мою спутницу. В голове стучало. Передо мной были уже две… три… четыре Лизы, и все они наперебой говорили потухшими голосами классиков.

– Напрасно вы мешаете коньяк с шампанским. Надо выбрать что-то одно, – как будто издалека звучал ее голос. – Умение различать необходимо для обладания наслаждением.

– Кто?! – угрожающе спросил я.

– Эпикур, Эпикур. Я неоэпикурейка, только не путайте меня с язычницей.

Теперь я уже понимал, что положение мое безнадежно.

Она, таинственно заглатывая орешки, вызывающе посмотрела на меня и, звякнув браслетиком, ехидно произнесла:

– Ум – это звучащая лишь в унисон струна. Лабрюйер.

– Чтобы день начинался и кончался тобой! – с отчаянием прорвалось у меня наружу. Затравленная память моя восстала, и я стал кричать:

– «Ум хорошо, а два – лучше!», «За твоим языком не поспеешь босиком!», «Знает и ворона, что нужна оборона!», «Сердце с перцем, душа с чесноком!»

– Вы просто пьяны, – жалобно начала она, оглядываясь по сторонам.

– Пьяный проспится, а дурак никогда! – кричал я в экстазе.

И в тот момент, когда она сложила губки, чтобы оскорбить меня пронзительной цитатой, я поднял рюмку коньяка и с наслаждением прочитал свои первые стихи:

Тут она взвизгнула, бросив на меня полный слез уничтожающий взгляд. Это был ее собственный голос, прекрасный и неповторимый. Я стоял, раскачиваясь, как матрос на палубе, с рюмкой в руке. И когда она была уже у дверей, не обращая внимания на посетителей, я крикнул:

– Завтра в пять позвоню! Лиза! Лизонька! Голос природы, которому мы внимаем, самый прекрасный голос в мире!

– Монтескье! – услышал я сзади. Передо мной стояла официантка, подавая счет.