Меч Ислама. Псы Господни. Черный лебедь (сборник) Сабатини Рафаэль
— Вы очень горько на них сетовали, — напомнил он ей. — Вы даже считали меня виновным в них.
— А разве позор лучше? Лицемер! Неужели ты думаешь, что я променяла бы голодную, но честную жизнь на достаток в бесчестии? Я — урожденная Строцци, слава Богу, не дитя Генуи. О, Господи! Какая мука! После всего, что я вынесла! Я этого не переживу.
Она заплакала. Закрыв лицо полупрозрачными руками, она сидела и горестно качала головой.
Просперо подошел к матери. Скорбные морщины на его челе обозначились резче.
— Матушка!
— Никогда больше не называй меня этим именем. Ступай. Оставь меня умирать в горе и позоре. Поезжай в Геную, где тебе и место. В страну, где море без рыбы, горы без деревьев, мужчины без чести, а женщины без стыда. Возвращайся к праздности и достатку, которые ты получил в обмен на честь. Наслаждайся этим, пока ты, такой же слабовольный, как и твой отец, не кончишь свои дни, как и он.
Эта театральная речь, как и упоминание об отце, как всегда, возбудили его ярость.
— Мадам, ограничьтесь в ваших оскорблениях мной, ибо я могу ответить на них. Не тревожьте прах моего отца.
— Неужели ты думаешь, что он может почить в мире? — пронзительно закричала она. — Иди, говорю я тебе. Оставь меня. — Все более неистовые рыдания сотрясали ее тело.
Сжимая и разжимая кулаки, Просперо расхаживал из угла в угол по скудно обставленной комнате, совершенно сбитый с толку. На миг он вновь оказался около матери и снова выглянул из окна на тоскливый зимний пейзаж, на серо-голубые воды Арно под серым небом и на ряд желтых домов на Старом мосту. Он опять отошел. Рыдания матери звучали у него в ушах.
— Матушка, вам следует довериться моим суждениям, — отчаянно настаивал он, сознавая тщетность своих увещеваний.
— Твоим суждениям! Господи, спаси нас! И я должна доверять им? После всего?
Он не обратил внимания на новые насмешки. Он взывал к ее любви к роскоши, к удобствам.
— Вы оставите этот жалкий постой у Строцци и вернетесь, чтобы наслаждаться своей собственностью в Генуе.
— Будь проклята твоя Генуя и все, что там есть! — выкрикивала мать сквозь рыдания. — Будь проклята! Чтобы глаза мои ее больше не видели. Но ведь ты заставишь меня поехать, чтобы разделить с тобою твой позор. Чтобы на меня показывали пальцем. Вот она, мать Адорно, который пошел по пути Иуды. — Последовал взрыв ужасного смеха, полного и горечи, и злости. — Я остаюсь здесь. Ибо здесь, по крайней мере, я могу укрыться от людей. Иди, я тебе говорю. Можно считать, что ты убил меня точно так же, как отца. Ты сделал все, что мог.
— Как вы несправедливы, — посетовал он. — И как скоры на обвинения.
— Что же мне, нахваливать тебя? Разве ты заслуживаешь этого?
— Я заслуживаю, мадам, вашего доверия. Позвольте мне поступать так, как я считаю правильным.
— А ты так и поступаешь. Не так ли? В меру своих сил. В конце концов благоразумие покинуло его. Он видел муки матери и не мог вынести этого разговора. Она должна знать правду, а он — надеяться на ее осмотрительность, хотя Просперо знал, что его надежды тщетны.
— Да, я так поступил. — Он был очень раздражен. — Но вы даже не предполагаете, во имя чего я это сделал. Вы называете меня Иудой, и это имя мне подходит. Но не по той причине, которую подразумеваете вы. Я не осквернял себя предательским лобзанием добровольно. Я покорился, вот в чем разница.
На заплаканном лице матери появилось недоуменно-укоризненное выражение. Просперо злорадно ухмыльнулся.
— Теперь, мадам, вы знаете всю правду. Вы выжали ее из меня своими бесконечными причитаниями. Позаботьтесь теперь сохранить ее более свято, чем я хранил от вас. Позаботьтесь, чтобы я никогда не раскаялся в своем доверии.
— Какую правду? — нерешительно спросила она. — О чем ты говоришь? Что ты имеешь в виду?
— Неужели вы еще до сих пор не поняли? Эти Дориа нагло пришли ко мне с богатыми дарами в обагренных кровью руках, поскольку это — часть их замыслов. Так же нагло, если хотите, я принял их предложения, согласившись на поцелуй мира, поскольку это отвечало моим замыслам. Как аукнется, так и откликнется. Но делаю я это только потому, что, отвергнув их предложения, заставил бы остерегаться меня. И тогда канули бы все мои надежды на их окончательное уничтожение. Достаточно ли я откровенен теперь?
Такая полная откровенность заставила ее вскочить, раскрыв от изумления рот. Она стремительно подбежала к нему и, протянув длинные тонкие руки, положила их ему на плечи. Ее глаза, мокрые от слез, смотрели в его глаза.
— Ты не обманываешь меня, Просперо? Это правда?
— Подумайте сами, разве это не похоже на правду? Возможно ли что-нибудь другое?
— Ничего другого быть не могло, если речь идет о моем сыне. Но тот брак? С ним обман зайдет слишком далеко. Зачем делать то, чего можно совсем не делать?
Он обнял мать за плечи и повел назад к креслу.
— Садитесь, мадам, и слушайте, — велел он и, когда она снова уселась, преклонил колено подле нее.
Теперь он был спокоен и нежен, как ребенок на руках у матери или кающийся грешник, коленопреклоненный перед исповедником. А исповедь его посвящалась даме из сада. Он провел мать по сокровенным уголкам своего сердца, где она увидела монну Джанну, и рассказал ей о данном им обете не жениться до конца дней, если не удастся жениться на верхе совершенства. Его мужественность приносилась в жертву любви столь чистой и благородной, какую вряд ли испытывал мужчина или внушала когда-либо женщина, даже очень достойная.
— Я бы скорее предал свое доброе имя и забыл о несправедливо пострадавшем отце, чем нарушил этот обет. Поэтому отбросьте сомнения. Помолвка может состояться; она, конечно, должна состояться. Это гарантия, которую они предлагают, чтобы надеть на меня оковы. Но им меня не обмануть. Брак предлагается мне как залог их полного доверия. Но по их расчетам он должен быть моим залогом. Они хитры, эти Дориа. Я просто позаимствую у них немного хитрости. Помолвка будет, но женитьбы они не дождутся. Я найду причину, чтобы отсрочить свадьбу как раз на время, необходимое мне для исполнения моих замыслов. Теперь, мадам, я поведал вам все.
— Почему ты не рассказал мне об этом с самого начала? Почему ты не договаривал, мучая меня?
— Потому, что говорить о таких вещах опасно. Я даже боюсь думать о них. Как бы Дориа не прочел мои мысли! Поэтому, матушка, выкиньте все из головы и никогда даже не думайте об этом впредь.
— Ты можешь доверять мне, — сказала она с улыбкой на заплаканном лице. — Я надежно сохраню тайну. Но не думать об этом… Я не буду думать ни о чем другом. Мне будет приятно размышлять о Дориа, которые со всей своей хитростью, как слепые, движутся к гибели. Глупцы! И эта их невеста, которую они имели наглость предложить тебе, заслуживает такого унижения.
— Ах, она — нет! Эта бедная синьора не заслуживает того, чтобы ей причиняли боль, и я ее не обижу. Ее участие в этой истории — единственное, что заставляет меня раскаиваться в задуманном.
— Стоит ли проявлять щепетильность по отношению к приманке? Ибо они сделали ее именно приманкой. Это — их забота.
— Моя — тоже, — возразил Просперо. — Если это будет в моих силах, она не пострадает. По крайней мере, сердце ее не будет разбито. Какая-то там помолвка с незнакомцем — пустяк. Она лишь жертва их планов и, должно быть, обрадуется, если Дориа не смогут их осуществить. Не будь я убежден в этом, помолвка была бы невозможна.
Мать склонилась к нему.
— Разве они когда-нибудь думали о доле наших женщин? Разве они пожалели меня? Ты видел, каким страданиям, лишениям и опасностям была подвергнута твоя мать. Они, должно быть, лишили бы меня жизни, если б я не убежала в ту ужасную ночь вместе с твоим отцом из Кастеллетто. Пусть мысли об этой девушке не тревожат тебя.
В ответ он только вздохнул и насупился, стоя около нее на коленях. С материнской нежностью она попросила Просперо рассказать ей о своих планах. Но он лишь покачал головой.
— Я еще не составил никакого плана. Буду полагаться на удачу.
— Понимаю, — сказала она и обняла его. — Дитя мое, ты больше флорентиец, чем генуэзец. Он снова вздохнул.
— Может быть, это правда.
— И я благодарна за это Господу! — с жаром ответила монна Аурелия.
Глава XIV. ШИПЬОНЕ ДЕ ФИЕСКИ
Когда Адорно снова очутился в Генуе, там уже наступило лето. Работа в арсенале и на верфи Неаполя была закончена, и не осталось никаких причин для задержки. Дальнейшие проволочки стали невозможными.
Император тем временем уже держал путь в столицу Лигурии [Лигурия
— историческая область в северо-западной Италии, названная в честь когда-то обитавших там кельтских лигуров]. Он потребовал, чтобы Просперо и другие капитаны отправились туда. По случаю его прибытия надлежало навести порядок и позаботиться об очистке Средиземного моря от наглых иноверцев. Следовало положить конец влиянию Хайр-эд-Дина. Корсар прочно обосновался в Алжире, и вся провинция признала его в качестве правителя. До самого последнего времени городу Алжиру угрожали пушки испанского форта Пеньон, стоявшего на острове в заливе, и пушки эти не давали покоя мусульманскому военачальнику, у которого орудий не было.
В недавнем набеге Хайр-эд-Дин захватил несколько французских судов, и теперь у него были пушки с них. Драгут-реис отпраздновал свое освобождение захватом венецианских судов, и его добычей стали военное снаряжение и порох. Вооружившись, Хайр-эд-Дин тут же бросился отстаивать присвоенный им самому себе титул Владыки Алжира, стремясь стать его полновластным хозяином. После десяти дней обстрела мусульмане приступом взяли Пеньон. Они заставили пять сотен солдат испанского гарнизона, которые спаслись от кривых восточных сабель, разрушить эту твердыню. Из ее камней пленные соорудили мол, чтобы сюда могли приставать турецкие галеры.
Тем временем девять испанских транспортных судов с людьми, военным снаряжением и провизией прибыли в Пеньон. Став на якорь напротив Алжира, они напрасно искали форт. Пока капитаны в растерянности пытались определить, туда ли они прибыли, на них налетели турки. Это был день торжества ислама. И в тюрьме для рабов к пяти сотням испанцев из форта добавились еще три тысячи их земляков.
Известие о происшедшем вызвало у испанцев взрыв негодования и ярости, и император, на время отложив все дела, посвятил себя решению этой проблемы. Надо было дать иноверцам в полной мере испытать на себе могущество императора.
По его повелению Андреа Дориа должен был заняться подготовкой похода в Генуе, а Просперо Адорно было приказано привести туда галеры из Неаполя. Итак, хочешь не хочешь, а он был вынужден как можно скорее отправиться в Геную и там официально объявить о помолвке с монной Марией Джованной и своем примирении с родом Дориа. Зная о кровной вражде между Дориа и Адорно, каждый увидел бы в их примирении пример великодушия и величия господина Андреа, который ставит интересы государства выше мелких личных интересов. Этот поступок достоин человека, бывшего сейчас, по сути дела, верховным правителем Генуэзской республики. Дориа может, стоит только попросить, получить официальный титул правителя. Уважая его как великого моряка, каковым он и был на самом деле, император без колебаний присвоил бы ему этот титул. Ведь, в конце концов, ему это ничего не стоило. Но Дориа понимал, что власть тайная более надежна, чем власть явная, и поэтому довольствовался решением императора пожаловать его титулом герцога Мельфийского28.
Однако и Адорно, и их сторонники вынуждены были признать, что властью, которую Дориа столь крепко держал в руках, он пользовался с умом. Если Дориа и был деспотом, то деспотом мудрым. Он принял суровые и действенные меры для прекращения раздоров между отдельными группировками, которые до сих пор будоражили и раздирали республику. Не без его влияния император полностью выполнил данное им обещание сделать Геную самостоятельным государством, живущим по своим собственным законам. Дориа учредил, по венецианскому образцу. Большой и Малый советы с дожами, сенаторами и прокураторами, с тем лишь отличием, что дожи избирались сроком на два года. Верховная власть была сосредоточена в руках пяти ревизоров, избиравшихся по конституции сроком на четыре года. Они руководили деятельностью дожей и сенаторов. В результате отказа Андреа от титула верховного правителя его избрали на должность ревизора и главнокомандующего флотом пожизненно, что фактически и означало средоточение верховной власти в его руках.
И это были еще не все блага, полученные им от восстановления временно утраченной популярности. Благодарное государство подарило ему великолепный старинный дворец Фассуоло, расположенный на восточной стороне гавани. Он перестроил его и отделал с такой пышностью, что тот выделялся даже на фоне роскошных особняков города.
Андреа Дориа пригласил в Геную архитектора Монторсоли29, одного из лучших учеников Микеланджело. В центре огромного, спускающегося к морю сада очень быстро был воздвигнут дворец из камня Лаваньи и каррарского мрамора с галереями и колоннадой, ставший одним из чудес Лигурии. Тот же архитектор работал над разбивкой и украшением сада, создав достойное обрамление чудесному дворцу. Он воздвигнул террасы, проложил дорожки и аллеи, окаймленные декоративным кустарником, построил фонтаны; над одним из них возвышалась статуя тритона, который имел сходство с самим Андреа Дориа.
Для отделки интерьера герцог Мельфийский пригласил Пьерина дель Вагу30, ученика Рафаэля, чтобы тот украсил дворец фресками и портретами. Они придали бы ему тот блеск и неповторимость, которые своим искусством придал Ватикану Рафаэль. Дориа обложил Восток тяжелой данью. Шелковистые драпировки из Исфахана, ковры из Смирны и Бухары, мавританские оттоманки, греческие вазы на роскошных постаментах, драгоценная мебель, большая часть которой была привезена из Франции и Испании, — все это украшало громадные залы его дворца.
Среди этой роскоши и принял великий адмирал мессера Просперо Адорно в тот день, когда он высадился в Генуе, и этот прием был достойным продолжением шумной встречи, так удивившей в то утро молодого капитана. Он, конечно, понимал, что победа при Прочиде высоко подняла его в глазах соотечественников. Но лишь когда он сошел на берег и встретился лицом к лицу с толпой, усеявшей цветами его путь к герцогскому дворцу, куда ему надлежало прибыть, он понял, что безоговорочная победа над венецианцами сделала его национальным героем. Его возвращение на родную землю было отмечено, по решению сената, пожалованием звания дожа.
По окончании торжества Просперо отправился обнять свою мать в ее черно-белый мраморный дворец, где она в волнении ждала сына. Там он нашел своего друга Шипьоне де Фиески, исполненного нетерпения. Шипьоне все эти месяцы не сидел без дела. Имея вкус к интригам и побуждаемый честолюбивыми амбициями своего рода, он усердно пытался взрыхлить почву, на которой произрастали влияние и власть Андреа Адорно.
Приготовления были закончены, и он счел, что пришло время посвятить в свои планы Просперо Адорно.
Он слышал, как, впрочем, и вся Генуя, о примирении враждующих родов через помолвку Просперо Адорно с племянницей Андреа Дориа. Но Шипьоне ни на миг не позволил себе поверить ни в примирение, ни в свадьбу. Он считал, что понимает и причины, по которым род Дориа ищет союза с тем, кто внезапно стал кумиром народа, и побуждения, способные заставить Просперо пойти на это примирение. Изощренный ум Шипьоне полностью одобрял такую стратегию с тем большим пылом, что она обеспечивала ему, как он полагал, ценного союзника для осуществления его собственных планов. Горькое разочарование постигло его при виде Просперо, разгоряченного приветствиями и поздравлениями, багрового от волнения, со сверкающими глазами.
Монна Аурелия обняла сына нежными тонкими руками.
— Ты счастлив, дитя мое? — спросила она. Поцеловав ее, Просперо подошел к другу и, протянув руку, проговорил:
— Все это было бы очень забавно, не будь так утомительно.
— Забавно?
— Голоса, выкрикивающие сегодня приветствия, в прошлый раз требовали нашей крови. Разве это не смешно? Шипьоне не знал, что и сказать.
— Позволь посоветовать тебе, друг мой, воспользоваться таким настроением народа прежде, чем оно изменится. Сегодня генуэзцы принадлежат тебе. Это твой шанс.
Лицо Просперо сделалось непроницаемым. Он проводил мать к ее креслу, стоявшему возле небольшого столика из эбенового дерева, инкрустированного купидонами из слоновой кости. Они находились в маленькой комнате огромного дворца, которую мать отвела лично для себя. Комната была задрапирована узорчатой тканью цвета слоновой кости, которая нежно переливалась, когда луч света падал на нее из витражного окна с изображением архангела Михаила. Просперо усадил мать в кресло, а сам уселся на стул у нее за спиной и взглянул снизу вверх на Шипьоне, который остался стоять.
— Шанс на что?
— На что? — Шипьоне повторил: — Генуэзцы принадлежат тебе. — И многозначительно добавил: — Ты должен повести их за собой. Ты — их кумир.
— Возможно. Но сейчас не время. Трудно представить себе более неподходящий момент. Император прибывает через два дня. И я должен преподнести ему революцию?
— Что ж, при хорошем руководстве все можно закончить в два дня. Средство — в моих руках.
— Средство для чего?
— Для избавления от этих проклятых Дориа.
— Так просто от них не избавишься. Никогда еще положение Андреа Дориа не было таким прочным, как сейчас. — Просперо покачал головой. — Нет, определенно сейчас не время. Это рискованное предприятие обречено на провал.
Шипьоне вышел из себя.
— Так оно и было бы. Но я хорошо подготовился и решился на это не без помощи французов.
— Так я и подумал, когда ты заговорил о средстве, имеющемся в твоих руках. Но лично я предпочитаю императора. Вот почему я не хочу преподнести ему революцию, когда он прибудет сюда.
— И тебя устраивает служение ему?
— Меня не устраивает служение Франции, чего не избежать, если она поддержит нас. Мой дом будет служить Генуе и Адорно, а император этому не препятствует.
— А как же Дориа? — закричал Шипьоне, доведенный до белого каления хладнокровием Просперо. — Разве император не поддерживает его? Разве адмирал не восхваляет Карла V?
— Именно поэтому мы должны рассеять иллюзии императора. Прежде, чем уничтожить Дориа, мы должны лишить его императорской поддержки. Пусть его величество сам убедится, что слава этого человека — миф, каприз фортуны.
Шипьоне изменился в лице. Его глаза засверкали гневом.
— И сколько на это потребуется времени?
— Не знаю, Шипьоне. Скоро только сказки сказываются. Наберемся терпения. Возможно, оно не подвергнется слишком трудному испытанию. Мы собираемся выйти в море против турок. Война способствует как утверждению, так и падению авторитетов.
— Слишком многое отдается на волю случая. Предположим, предстоящая война ничего тебе не принесет. Или твоя репутация будет подмочена и то влияние, которое ты можешь сейчас оказывать на народ, сойдет на нет. Что тогда?
— Я не пророк. Я не могу предсказывать будущее. Но я могу судить о настоящем, и еще раз повторяю тебе: сейчас не время.
— Да, ты уже это говорил. — Шипьоне потерял самообладание. — Ты даже не потрудился спросить, что это за средство, о котором я тебе говорил. Послушай, Просперо. У меня есть три сотни французских кавалеристов, которые и станут лезвием нашей секиры.
— И где они?
— Здесь, в твоем распоряжении. Простой народ — уже оружие в твоих руках. Стоит тебе лишь рассказать о своих обидах, потребовать мщения за смерть отца, и народ поддержит тебя, героя дня. С французами в качестве ударного клина мы возьмем штурмом дворец Фассуоло, и с властью Дориа в Генуе будет покончено.
— А после этого мы сядем и будем ждать, когда император отомстит за господина Андреа. Ты видишь только одну сторону медали. Нет, нет, Шипьоне. Прежде, чем пытаться свалить герцога Мельфийского, я удалю императорский щит, который прикрывает его.
В отчаянии Шипьоне повернулся к монне Аурелии и, страстно воздев руки горе, стал молить ее попытаться воздействовать на сына. Но на этот раз монна Аурелия была полностью согласна с Просперо.
— Мне кажется, я понимаю его, — сказала она. — Верьте мне, Шипьоне, мой сын знает, что делает. Он предлагает действовать медленно, но верно. Поверьте ему, как поверила ему я.
— Поверить ему, — эхом откликнулся Шипьоне, и его красивое лицо еще более омрачилось. Он был расстроен крушением своих надежд на революцию: человек, способный повести за собой народ, друг, в чьей поддержке он в глубине души не сомневался, не пошел за ним. А ведь он приложил столько усилий. И внезапно в его сознание закралось подозрение. Он стоял перед Просперо, выпрямившись, уперев руки в бедра. Его прекрасные темные глаза, пылающие гневом, смотрели на друга, который оставался совершенно невозмутим. — Ты откровенен со мной? — спросил он.
— А у тебя есть основания думать иначе?
— Прежде у тебя не было причин хитрить.
— Не думаю, чтобы это доставило мне удовольствие. Но это несущественно. О чем ты хотел меня спросить?
— О твоем союзе и о женитьбе. Я понимаю, почему ты на это согласился. По крайней мере, надеюсь, что понимаю правильно. Мне кажется, я знаю тебя достаточно хорошо. Я полагал, что ты пошел на это с тем, чтобы успокоить их, пока ты будешь ковать мечи. Но теперь, когда пришло время действовать, ты отказываешься. И я спрашиваю себя, не ошибся ли я в тебе? И я спрашиваю себя… — Он умолк, потом жестко добавил: — А не ведешь ли ты двойную игру?
— Двойную игру? — спросил Просперо. Выдержка не изменила ему. — С тобой? Я вообще не играю с тобой ни в какие игры. Я веду свою собственную игру и иду своим путем. Я буду рад всем, кто присоединится ко мне, и полагаю, что среди них будешь и ты. Но я не стану служить ничьим целям. — Он засмеялся. — Теперь мне кое-что ясно. Позволь мне рассеять твое заблуждение, Шипьоне. Я не стану ложиться костьми, чтобы уничтожить Дориа ради или твоих амбиций, или притязаний французов, или какой еще другой группировки.
Шипьоне сделался ядовито-презрительным.
— Ответь мне, намерен ли ты жениться на этой невесте от Дориа?
— О помолвке будет по всей форме объявлено нынче же вечером.
— Именно такого ответа я и ожидал. Все понятно. — Его взгляд выражал отвращение. — Что ж, наконец-то ты выдал себя. Ты выбрал самый легкий путь к успеху. Ты принимаешь помощь даже из рук убийцы твоего отца. Ты придумываешь всякие отговорки, чтобы отсрочить правосудие, которое более не намерен осуществить. Я любил тебя. Я думал, ты — человек.
— Если потребуется, я смогу доказать, что в последнем ты прав.
— Ты уже выложил мне все, что мне было необходимо узнать о тебе. Ради своей выгоды ты ешь с руки, убившей твоего отца. Возможно, она задушит и тебя, Просперо. Будь уверен, так оно и будет.
В бешенстве он круто повернулся на каблуках и выбежал из комнаты. Монна Аурелия резко поднялась. Ее крик прозвучал пугающе истошно:
— Остановитесь, Шипьоне! Подождите!
— Не надо, мадам, пусть уходит, — сказал Просперо, вставая вместе с ней.
Дверь захлопнулась за убегавшим вельможей, парчовые занавеси всколыхнулись. Монна Аурелия посмотрела на своего сына испуганным, горестным взглядом.
— Вот видишь. Это лишь начало грозы. Надо было сказать ему…
— И тем самым сообщить всему миру, — перебил ее сын. — Именно так оно и было бы. И что тогда? — Он задумчиво улыбнулся и покачал головой. — Эту тайну мы не можем доверить никому. Кроме того, за что же Шипьоне гневаться на меня? Он просто испытывает ярость неудачливого заговорщика. Собирался использовать меня в интересах Фиески, разве непонятно? — И он с горькой усмешкой добавил: — И это — мой друг.
Его мать в задумчивости опустилась в кресло. Он остался стоять возле нее.
— Пусть народ думает, что хочет. Я знаю, что делаю, довольно об этом. Какое бы оскорбление нам ни нанесли, его следует снести молча, пока цель не достигнута.
Она склонила голову в горестном молчании. Но когда он напомнил ей о том, что их ждут во дворце Фассуоло, где будет объявлено о помолвке, монна Аурелия содрогнулась от ужаса. Она не может идти. Она не пойдет. Не стоит уговаривать ее. Он должен извиниться, объяснить, что переживания сегодняшнего дня лишили мать сил. Встретиться с Дориа в такое время и по такому поводу она не сможет.
В конце концов он поцеловал ее в щеку и отправился выполнять это поручение. Он ненавидел себя. И ненависть эта была равна желанию свести счеты с должниками.
Глава XV. ЧЕСТЬ АДОРНО
В громадных сияющих залах герцог Мельфийский принимал представителей самых знатных семей Генуи: Ломеллини, Гаспари, Гримани, Фрегозо и других. Но никто из Адорно здесь представлен не был. Члены этого знатного рода отсутствовали, хотя и были приглашены.
Их отсутствие не омрачило блистательный праздник, поскольку старший из Адорно, признанный глава рода, должен был принародно принять почести и вступить в семейство Дориа. Отсутствие других Адорно мало кого интересовало. Поэтому новый герцог Мельфийский спокойно ожидал прихода знатных гостей, готовых стать свидетелями официальной помолвки, призванной закрепить альянс Просперо Адорно с родом Дориа.
На это празднество Просперо пришел одетым более нарядно, чем обычно, но не более, чем того требовали обстоятельства: на нем были собранная в складки туника из серебряной парчи и рейтузы, на которых были нашиты красные и белые полосы, цвета Генуи. Он не стремился привлечь к себе внимание своей наружностью, поскольку меньше всего желал понравиться будущей невесте. Его каштановые локоны, тяжелые и блестящие, ниспадали на шею, а чисто выбритое, обветренное худощавое лицо, несмотря на кислую мину, выглядело необычайно юным.
Андреа Дориа, отделившись от блистательной толпы гостей, пошел ему навстречу, широко раскинув сильные руки, чтобы обнять юного капитана. Его слова были подстать жесту.
— Добро пожаловать в мой дом и в мое сердце, Просперо. Старик молит Бога, чтобы союз между нашими домами длился вечно на благо нашего отечества.
Затем подошел Джанеттино, огромный и безвкусно одетый в темно-бордовый шелковый плащ, шнурки которого были завязаны на щегольский манер. Он шел вразвалку, с важным видом и ухмылкой, а за ним следовал Филиппино, тощий и коварный, с выпученными бегающими глазами. Он словно бы потешался над этим вновь обретенным братом, которого однажды привязал к веслу.
Под бдительным оком дяди он протянул руку.
— Если и были ошибки, — пробормотал он, — пусть не останется никаких мучительных воспоминаний, омрачающих союз столь жаждущих дружбы людей.
Просперо пожал протянутую руку. Он улыбался.
— Этот день — начало новой главы, — ответил он, и Дориа подумали, что это хорошо сказано, не осознав ни уклончивости, ни двусмысленности ответа.
На большее времени не было, так как подошла монна Перетта, герцогиня Мельфийская, и нельзя было заставлять гостей ждать. Вместе с нею подошел смуглый светлоглазый мальчик, ее сын, Маркантонио дель Геррето, который теперь к своей фамилии добавил фамилию Дориа. Просперо был представлен герцогине и, низко поклонившись, поднес к губам руку, которую она ему подала. Новая герцогиня Мельфийская была маленькой, изящно сложенной женщиной лет сорока, ухитрявшейся выглядеть скромно, несмотря на свои сверкающие драгоценности.
Потом Просперо окружила толпа. Среди здешних мужей были Ломеллино и даже Фрегозо, с которыми мужчины из рода Адорно всегда враждовали. Теперь они пришли подольститься к нему и представить своих чванливых жен. Были здесь и люди вроде Спинолы и Гримани, с которыми Адорно когда-то были тесно связаны. Эти с трудом скрывали удивление. Но было очевидно, что все присутствующие стремились поскорее похоронить прошлое.
Просперо стоял с серьезной миной, выслушивая их поздравления. Но за напускной серьезностью скрывалось злорадство. Он забавлялся, слушая многословные льстивые речи тех, кто, как ему было известно, вовсе не любил его. Просто его военные успехи завоевали ему благосклонность императора и поклонение простого народа.
Этой тайной забаве внезапно пришел конец. Прямо перед тем местом, где стояли Просперо и долговязый Андреа Дориа, в блистательной гомонящей толпе вдруг открылась брешь, и Просперо увидел возле монны Перетты даму в серебристом платье, покрытом узором из черных арабесок. Она была молода, среднего роста. Ее гладко зачесанные каштановые волосы придерживались чепчиком с жемчужной заколкой. Переплетенные нити жемчуга лежали на ее белой груди и ниспадали до талии, оканчиваясь жемчужной же подвеской.
Дама серьезно смотрела на Просперо. Глаза ее блестели, как от слез, а уголки губ подрагивали — то ли от веселья, то ли от горя. Скорее и от того, и от другого.
Просперо затаил дыхание и почувствовал, как кровь отливает от лица. Первая волна радостного удивления быстро сменилась полным смятением. В этот недобрый час фиктивной помолвки Просперо вновь встретил ее, свою даму из сада.
Господин Андреа, наблюдавший за Просперо, прищурив глаза и улыбаясь, склонился к нему и прошептал:
— Очень красивая дама, не правда ли? Просперо ответил, как автомат:
— Прекраснее я вряд ли когда-нибудь видел. Он услышал тихий смех Андреа и его слова:
— Вашему положению, Просперо, можно позавидовать. Если вы все еще считаете себя оскорбленным Дориа, это должно с лихвой возместить вам все. Пойдемте, синьор. Вон стоит ваша невеста, готовая приветствовать вас.
— Я… — Он умолк с раскрытым от удивления ртом. Адмирал взял его под руку и с шутливым нетерпением подтолкнул вперед:
— Идемте же, синьор.
Он шел, как лунатик, пока наконец не остановился в метре от дамы, напрочь забыв о том, что в этой переполненной комнате есть и другие люди. В ее улыбке более не сквозило сомнение или лукавство. Это была улыбка, которую он так хорошо знал, — мягкая, даже сдержанная, почти не вязавшаяся с огнем в темных глазах и легким трепетом белоснежной груди, стянутой тесным корсажем.
Дориа заговорил:
— Вот, Джанна, ваш Просперо, как я и обещал.
Просперо был слишком взволнован, чтобы заметите несколько странную форму представления. Сбитый с толку, почти напуганный неправдоподобием случившегося и ощущением какой-то темной тайны, он заставил себя низко склониться к протянутым рукам и по очереди поднести их к сухим губам. Инстинкт предостерег его от расспросов и повелел запастись терпением до той поры, пока тайна сама не откроется ему.
Так он и стоял, безмолвный и ошеломленный, хотя дама явно ждала от него каких-то слов. Неловкость сгладила монна Перетта. Она коснулась руки мужа.
— Мы смущаем детей, Андреа. Их встреча могла бы произойти и при меньшем числе свидетелей. Мы же превратили ее в спектакль. Во всяком случае, нам не стоит оставаться здесь и подслушивать. Оставим их, чтобы они могли открыть друг другу свои сердца.
Она не только увела герцога, но и ухитрилась удалить других, так что через минуту вокруг пары образовался свободный пятачок. Если они и оставались объектом внимания всех любопытных глаз, то, по крайней мере, были достаточно далеко, чтобы говорить без боязни быть услышанными.
— Как долго вы заставили меня ждать, Просперо, — произнесла она, и эти удивительные слова еще более усилили его замешательство. Это была скорее жалоба, чем упрек. — Сколько бесконечных месяцев испытаний моего терпения! И вот наконец-то вы здесь. — Она в нерешительности умолкла и пристально вгляделась в его лицо, такое решительное и печальное. — Вы ничего не хотите мне сказать?
— Больше, чем я мог бы сказать за целую жизнь. — Его голос дрожал.
— И вы… вы хотели бы? — В ее вопросе слышалось колебание.
— Странный трюк судьбы, столь причудливым образом вновь сведшей нас вместе, — понуро ответил он. — Кто бы мог поверить в такое потрясающее совпадение?
Этим вопросом он превратил ее сомнения в оживленное веселье.
— Да никто, конечно, ибо это — не совпадение. Это не причуда судьбы. Это все — я. Как вы еще не догадались, что это — моих рук дело? Неужели у вас так мало доверия ко мне? Неужели вы не понимаете, насколько я откровенна? Как вы могли подумать, что я предложена вам в жены лишь по совпадению?
В его смятенной памяти всплыло воспоминание о насмешке, которую обронила то ли его мать, то ли Шипьоне. Ненасытный Дориа, женившись, дал свое имя сыну монны Перетты и даже ее племяннице. Он вспомнил также, что Джанна (уменьшительное от имени Джованна) была племянницей маркиза Фенаро, первого мужа монны Перетты. Он стоял, утратив дар речи, с ужасом сознавая, что никогда не мог представить себе, кто будет его невестой. Он понимал, что все это совершенно немыслимо и путает его планы.
К счастью, она восприняла его молчание как ответ.
— Я вижу, вы ничего не поняли. Возможно, вы считали меня слишком простодушной. Но я могу быть коварной, Просперо, как вы еще убедитесь. Просто вы приняли меня как подарок — щедрый подарок, я надеюсь, — из рук госпожи Удачи. Это может преисполнить вас верой в удачу. Когда я расскажу вам все, я надеюсь, вы проникнетесь доверием ко мне, а тогда, возможно, станете больше похожим на того Просперо, которого я помню. А пока, дорогой, я едва узнаю в вас моего менестреля из сада.
Он бормотал какие-то бессвязные фразы, а она подвела его к витражу. За ним раскинулся чудесный сад, созданный Монторсоли, а еще дальше — гавань, где среди множества кораблей стояли на якоре и галеры Просперо. В нише окна можно было чувствовать себя более или менее уединенно. Тут стояло кресло в мавританско-испанском стиле, обтянутое тисненой кожей. Джанна опустилась в него и спокойно поправила серебристое платье. Так же спокойно она рассказала Просперо свою историю.
Страдания господина Андреа, глубоко уязвленного враждебностью к нему жителей Генуи, еще более усугубились, когда после победы при Прочиде его земляки присовокупили ко всем его прегрешениям еще и изгнание Адорно. Тетка Джанны, Перетта, уже стала супругой адмирала, и Джанна приходила с ней вместе осматривать ее резиденцию во дворце Фассуоло. Господин Андреа, бывший ее крестным отцом, теперь чуть ли не удочерил ее, и сирота охотно приняла его фамилию, чтобы отблагодарить его добротой за все, чем была ему обязана. Он доверился ей, и от него она узнала, что злополучная вражда с родом Адорно была плодом вероломства короля Франциска. К несчастью, объяснил Андреа, дело усугубилось необдуманными словами, а потом еще высокомерием и непростительными просчетами Филиппино. Когда он задумчиво говорил об этом как о трещине в дружбе, загладить которую был готов любой ценой, ей представился удобный случай. Джанна сказала Дориа, что знает, как навести мосты через пропасть. Пусть дядя пошлет Просперо Адорно предложение мира, подкрепленное готовностью к брачному союзу в доказательство его искренности.
— Господин Андреа не спросил меня, смеюсь я над ним или же просто лишилась рассудка. Зато он спросил, где ему найти дочь, даже если Просперо склонится к такому шагу.
— Крестной дочери должно быть достаточно, — ответила я ему. — И вы в моем лице располагаете послушной дочерью.
Она поведала Дориа, как приютила Просперо и заботилась о нем, когда он нуждался в этом; как они полюбили друг друга, как в конце концов расстались, потому что им помешала вражда двух родов. Убедив адмирала прибегнуть к браку как средству положить конец вражде, она сочла возможным позаботиться и о себе. И достигла цели. Возможно, потому, что господин Андреа сам еще недавно был новобрачным и мог понять ее.
Рассказ был долгим, и, когда он был окончен, Просперо полностью овладел собой. Ему стала ясна основная причина, по которой Джанна удерживала его от мщения. Барьер, воздвигнутый между ними год назад, был следствием родственных уз, связывавших Джанну с Дориа, и неожиданно возникшей духовной близости между нею и господином Андреа.
— Значит, все это — ваших рук дело, — сказал Просперо. — Тайна раскрыта. Вездесущая судьба покинула сцену. Чудо перестает быть чудом, как и все чудеса, получающие объяснение.
В его голосе слышалась нотка горечи, и Джанна не догадывалась, что ему обидно за себя, за тщеславие, сыгравшее с ним столь злую шутку. Как он самонадеянно полагал, дружба Адорно нужна Дориа настолько, что ради нее они готовы подавить свою гордыню и униженно прийти к нему с дарами. Теперь пелена спала с его глаз. Не нужда в нем (во всяком случае, не она одна) руководила Дориа. Они знали, что Просперо готов положить свое сердце к ногам Джанны. Злорадное самодовольство Просперо улетучилось без следа.
Он поймал ее взгляд, пытливо изучавший его лицо. В глазах Джанны читалась тревога.
— Вы все еще так холодны и чопорны, Просперо. В чем дело? Я сыграла свою роль и ждала рукоплесканий, а вы даже не сказали, что рады. Он заставил себя улыбнуться этим полным упрека глазам.
— А вы рады, Джанна?
— Очень рада, — чистосердечно ответила она. — Не только за себя, но и за вас, ибо теперь вы свободны от тяжкого бремени отмщения.
— Вы так думаете?
— Естественно. Вы не смогли бы согласиться на этот союз, не будь ваше примирение искренним.
— Да. Оно должно быть искренним, ведь так?
— Конечно. Соглашаясь со мной, господин Андреа сказал, что подвергает вас испытанию.
— Да, да, — на губах Просперо снова появилась странная улыбка. — По крайней мере, в этом я был прав, беседуя с принцем Оранским. Брачный союз был предложен как гарантия честности Дориа. Я же увидел в нем способ добиться гарантий от меня.
— Гарантия взаимная, — ответила она ему. — Она укрепляет доверие друг к другу и таким образом устраивает всех.
Он прошел немного вперед и взглянул через окно на далекое, игравшее солнечными бликами море, стараясь справиться с болью и растерянностью, которые выдавало его лицо. Джанна встала и подошла к нему.
— Просперо, — вновь настойчиво спросила она, — что-нибудь не так?
— Не так? — Исполненный ненависти к себе, он выдавал бодрую улыбку. — Сейчас? С чего вдруг?
— Вы такой странный. Такой печальный. Такой… такой холодный.
— Не холодный. Нет. Не холодный, дорогая Джанна. Немного растерянный… и грустный. Повод печальный. Кроме того, — он обернулся и указал на неугомонную толпу, — мы здесь слишком на виду.
— Ах, да, — согласилась она с легким вздохом. — Я совсем не так представляла нашу первую встречу. Но так хотел господин Андреа. — Она дотронулась до руки Просперо, отчего он весь затрепетал, и добавила: — Приходите ко мне завтра. Я покажу вам, какое великолепие создал Монторсоли в здешних садах. Тот сад, в котором мы с вами недолго пробыли вместе, — лишь бледная тень этого.
— Вы богохульствуете! Тот сад был моим Эдемом. Ее лицо просветлело.
— Наконец-то я слышу голос моего Адама. Обратили ли вы внимание на мое платье, Просперо? Оно — копия того, которое было на мне, когда мы встретились впервые. Это был мой каприз — появиться в таком же наряде сегодня. И я была рада видеть, что вы тоже в серебристой одежде. Будто бы на вас ливрея моего пажа. Приятное совпадение, мой Просперо.
Ее взгляд, полный нежности, ловил его взгляд, но тщетно: он отводил глаза, чтобы не дать ей заметить фальшь. Она чувствовала в нем какую-то неуловимую перемену. И эти недобро сжатые губы!
К ним подошел синьор Андреа, беззлобно ворча, что они-де побыли наедине достаточно долго и что гости хотели бы видеть их не позднее чем через четверть часа.
Это вмешательство в беседу принесло Просперо облегчение. Ему нужно было время, чтобы освоиться с положением, столь отличным от того, которого он ожидал, положением, в котором он мог бы чувствовать себя на верху блаженства, не будь оно таким двусмысленным. До сих пор он самодовольно судил о своем поступке как о проявлении проницательности человека, движимого местью. А теперь он как бы взглянул на себя честными глазами Джанны. Поняв, как она оценила бы его поступок, Просперо испытал потрясение. Ее глаза стали для него зеркалом истины, и в них он увидел свое отражение, причем под такой личиной, что его взяла оторопь. Тем не менее он должен сохранять эту личину, поскольку пока не нашел способа сбросить ее. Потому Просперо, несмотря на свой довольно странный для жениха вид, отправился на банкет по случаю помолвки.
Напротив украшенных фресками стен вдоль большого зала стояли два стола, соединенные в дальнем конце чертога третьим. Они составляли прямоугольник, внутри которого в ожидании сотен гостей сновали под командой главного камергера многочисленные слуги в красно-белых ливреях с вышитым на груди золотым орлом — гербом Дориа.
Во главе стола, между герцогиней и Марией Джованной, восседал сам Андреа Дориа, герцог Мельфийский; слева от Марии Джованны сидел Просперо, с тяжелым сердцем и притворной улыбкой, застывшей на губах. И речи его тоже были сплошным притворством, независимо от того, обращался ли он к Джанне или к напыщенному архиепископу Палермо, сидевшему по другую руку от него. Это было ужасно. Он попался в сети, расставленные им самим, и освобождение сулило ему лишь страдания.
Наутро Просперо ждало еще более суровое испытание. Он пришел, как велела ему Джанна, обозревать вместе с нею прекрасные творения Монторсоли на террасах сада. Он прекрасно понимал, что Джанна просто ищет предлога побыть с ним наедине и обсудить их судьбу. Но более неприятной темы для Просперо сейчас просто не существовало. Мрачные раздумья, занявшие всю бессонную ночь, не приблизили его к разрешению затруднений. К счастью для юноши, к ним присоединился синьор Дориа. Он подошел, когда они стояли возле громадной статуи тритона, напоминавшей самого Андреа. Адмирал был вежлив и любезен. Скупой как на похвалу, так и на осуждение, он на удивление долго расхваливал неаполитанскую эскадру. Ныне утром он посетил галеры Просперо и, хотя сам был профессионалом, все же немало подивился успехам Просперо в их усовершенствовании. Постройка, вооружение и оснащение эскадры были превосходны, и она могла существенно усилить флот перед походом против Хайр-эд-Дина, о котором давно мечтает император. По словам Дориа, из Монако только что прибыла быстрая трирема с сообщением, что его величество должен быть в Генуе в субботу. Был уже четверг, но, к счастью, прием его величества уже подготовлен.
Веселый и любезный адмирал говорил почти без умолку, пока у Просперо не зародилось подозрение, что не ради этой болтовни присоединился он к ним. Наконец все побочные темы были исчерпаны, и он перешел собственно к делу. Погладив длинную седую бороду, Дориа прокашлялся и ринулся вперед.
— А теперь поговорим о вещах, более созвучных вашим чувствам. У нас мало времени. Визит императора — это почти сигнал к отплытию. Через неделю или около того мы выйдем в море. И встает вопрос о вашем бракосочетании. Вам, понятное дело, не терпится, — и он улыбнулся им с высоты своего роста, дружелюбный сват-великан.
Просперо в замешательстве перевел взгляд на море. Джанна робко посмотрела на него и отвернулась. Воцарилось молчание.
— Идемте же, — поторопил герцог. — Пора подумать об этом. У вас должно быть свое мнение.
— О, да, да, — резковато ответил Просперо. — Но ведь назначен поход.
— Будьте уверены, он состоится, и, следовательно, надо спешить. — Герцог смотрел на них, опершись спиной о мраморную балюстраду, которая окаймляла террасу. — Полагаю, это не вызывает у вас неприятных чувств?
— Поспешность ни к чему, — немедленно возразил Просперо. Чувствуя отвращение к себе, он лгал, ибо видел во лжи единственный путь к спасению. — Пусть мое счастье не будет слишком скороспелым или быстротечным. Ведь впереди — поход.
— Вы уже говорили об этом. Что с того?
— Он чреват опасностью. — То была уловка, заранее заготовленная Просперо на случай, если бы его стали понуждать жениться немедленно. То, что он был вынужден пустить ее в ход, дабы отсрочить брак с Джанной, оказалось жестокой местью судьбы. Будто подстрекаемый дьяволом, он продолжал: — А что, если я не вернусь? Жениться на вашей племяннице при наличии такой вероятности было бы несправедливо по отношению к ней, синьор.
Положив ладонь на руку Просперо, Джанна легко сказала:
— Не стоит принимать это во внимание. Я предпочла бы жить на этом свете как ваша вдова, а не как жена какого-нибудь другого человека.
Простодушие и прямота, прозвучавшие в ее речи, свидетельствовали и о силе духа этой женщины, и об утонченности ее души.
— Дорогая Джанна, ни один мужчина не достоин тех слов, которые вы сейчас произнесли.
Хотя бы в этом признании Просперо наконец-то оказался искренен.