Запах шахмат Фридлянд Антон

39. Белые буквы

И что? И что? И что?

Это снова мой голос. Словно царапина от кредитной карточки на компакт-диске – снова и снова я твержу эту словесную формулу, которая должна магическим образом вытащить меня из безвременья и беспонятья, в которых я оказался, потеряв нити, связывавшие с замечательной действительностью. «И что?»

И что, и что, и что, и что, и что, и что?

Увесистая пощечина возвращает все на время утерянные связи. Это Мухина.

– Прекрати истерику, – говорит она.

Я прекращаю, обнаруживая при этом, что никаким делом, кроме упомянутой выше истерики, я не был занят.

– Где Миро? – спрашиваю я.

Мухина кивает в сторону кухни.

– С ним все нормально?

Какой дурацкий вопрос задал я только что!

– Нет, – говорит Вера. – С Миро все ненормально.

Я встаю с ковра и иду в коридор, откуда уже виден Миро. Вернее, только его ноги. Подошвы ботинок находятся в метре над полом, и непонятные силы слегка прокручивают покойника то по часовой стрелке, то против часовой.

– Как это случилось? – спрашиваю я Веру, вернувшись в спальню.

– С кем? – переспрашивает она. – С тобой или со мной?

– С Миро. Он повесился.

– Да, я знаю, – отвечает Мухина. – Не могу точно сказать, как это произошло. Я была очень напугана.

– Все позади, – пытаюсь я ее успокоить. – Забудь.

– Ничего не позади! – она всхлипывает. – Миро висит за стеной, а ты говоришь «Забудь!»

– Как он повесился? – мне действительно важно это знать.

– Не знаю, – Мухиной совсем не хочется вспоминать события последнего часа. – Когда ты назвал его имя, он резко отпустил твою голову, и ты ударился об угол кровати. После этого Миро вышел из комнаты, а я пыталась привести тебя в чувство. Когда я пошла за водой для тебя, он уже был мертв.

– А записка?

– Что записка?

– Оставил ли он какую-нибудь записку? – спрашиваю я.

– Понятия не имею. Хочешь – сам иди на кухню и смотри.

И я отправляюсь на кухню, перед этим максимально нежно чмокнув Мухину в нервно наморщенный нос.

Первое, что я вижу возле трупа – это синяя спортивная сумка, из которой вывалено на пол все содержимое – какие-то коробки, железные банки и куски провода. Все перемешано страшным образом, сумка и рухлядь подернуты кокаиновым инеем. Основная часть порошка причудливыми Карпатами рассыпана на черной пластиковой столешнице. Это больше, чем я когда-нибудь видел, больше, чем хотел бы увидеть.

На переменчивой поверхности кокаиновых барханов можно ясно разглядеть буквы имени – как в детстве, тайные письмена, оставленные пальцем на песке у кромки моря. «Роден». Значит, все-таки Роден.

Что ли коксу понюхать?

В данный момент эта идея кажется предельно неуместной, но я, тем не менее, нюхаю немного с помощью соломинки для коктейля, а потом еще.

– Ренуар? Привет, это Альбрехт. Ты не мог бы поскорее приехать ко мне домой?… Я не хочу объяснять по телефону… Одним словом, здесь нужна уборка… К сожалению, я не смогу тебя дождаться, но Вера будет дома… Мне нужно уходить. Я тебе потом расскажу. Увидимся вечером.

До вечера оставалось не так много времени. Разговор с Мухиной о злополучной сумке я решил перенести на ночь.

40. Клубная смерть

Миро не существовал больше, но от этого не перестал источать угрозу. Благодаря этому неугомонному покойнику жизнь Яблонской должна была прекратиться в ближайшее время. Я чувствую, что Шагал все-таки согласился на убийство звезды. Высокая мотивация?

Поднимаясь на ее этаж, я больше всего боялся обнаружить двусмысленную пустоту за дверью. Снова не знать, что с ней, как не знаю этого сейчас, не знать, жива ли. Нервничаю. Привязанности.

Дверь открыла Алиса. Яблонской дома не было.

Где она?

– Ты так и будешь стоять на пороге?

Я вхожу в квартиру и только теперь замечаю, что глаза у девочки заплаканы, а нижняя губа струится прикушенной полосой. Выглядит Алиса жалко.

– Сколько тебе лет? – спрашиваю я. Еще при первой встрече с девочкой мне хотелось это узнать.

Она не отвечает – мол, не твое дело.

– Где Яблонская?

– В клубе. Она выступает там сегодня.

– Чего ревешь?

Алиса думает: сказать – не сказать? Говорит.

– Я ей совсем не нужна.

– А она тебе?

– Не знаю. Теперь не знаю, – она снова готова была заплакать.

Я присел на диван – «на дорожку», перед поездкой в клуб Яблонской, где певица сегодня выступает. У Шагала наверняка есть билет на этот концерт.

– Почему ты думаешь, что ты ей не нужна? – я не собирался лезть Алисе в душу, просто искренне хотелось ее поддержать.

– Я не думаю, а знаю, – резко ответила девочка. – У нее есть другая. Ее она любит по-настоящему. А я для нее всего лишь домашний зверек, с которым можно играть, пока не надоест.

– Яблонской угрожают большие неприятности, – невпопад сказал я.

– Не поверишь, – ответила Алиса. – Мне все равно.

Я пожал плечами и поднялся с дивана – пора двигаться дальше.

– Почему ты ее ждешь тогда, если тебе все равно? – спросил я на прощание.

– А я не жду, – ответила Алиса и чмокнула меня в щеку – то ли был поцелуй, то ли не было. – Я здесь живу. А Яблонская живет теперь в другом месте.

«В другом» означало – «с другой». Мне очень жаль, Алиса, что все именно так. Я и сам ревную это странное существо, Татьяну Яблонскую, которую почти не знаю, к другим существам, которых совсем не знаю. Все вокруг очень странное и недружелюбное, мне тоже так кажется в эту минуту.

– В клуб к Яблонской, – сказал я Гогену сквозь телефонный звонок, заполнивший салон автомобиля.

На проводе был Ренуар.

Ренуар: Мы прибрали у тебя в квартире, вынесли все лишнее. Можешь не волноваться.

Дюрер: Как Вера?

Ренуар: В порядке. Сидит рядом. Передать ей что-нибудь?

Дюрер: Да, передай ей что-нибудь.

Ренуар (мимо телефонной трубки): Альбрехт передает тебе привет и обнимает. Он очень рад, что с тобой все хорошо. (Дюреру): У меня вопрос по поводу того, что лежало на столе в кухне. Это твое или оно принадлежало Миро?

Дюрер: Теперь можно считать, что это – мое.

Ренуар: Извини, что я вмешиваюсь не в свое дело, но зачем тебе столько этого?

Дюрер: Я разберусь с этим, Огюст. Ты прочитал белые буквы на столе?

Ренуар: Да. Очень интересная надпись. Где ты?

Дюрер: Встречаюсь с Яблонской в ее клубе через десять минут.

Ренуар: С Яблонской?

Дюрер: А что тебя удивляет?

Ренуар: Я думал, она уже… Ладно. Созвонимся позже.

Он дал отбой как-то слишком торопливо. Я попросил Гогена вести машину быстрее. У клуба мы оказались не через десять минут, а через шесть.

Первый знакомый, которого я встретил в холле – Марк Шагал. Он уже собирался уходить. «Я случайно услышал, что концерта не будет», – сказал он. Значит, я опоздал.

41. Борьба с пустотой

Если бы только шахматы! Теперь другой незримый символ маячил внутри и снаружи моего истощенного мозга. Символ, символизирующий сам себя, древний и банальный, как сама жизнь. Я о смерти. Этого явления стало слишком много вокруг меня – мои новые знакомые один за другим выбывают из ротации, и ничего с этим поделать я не могу, лишь стою и слушаю, как рвется паутина невидимых связей, стою и слушаю, словно юный природовед, которого кульминация бабьего лета застала в тихом неподвижном лесу.

Мне жаль. Вот что я могу сказать.

Жаль Дали и Пикассо, Миро и Яблонскую. Жаль Родена, который, судя по всему, тоже скоро перейдет из разряда близких знакомых в разряд незнакомых понятий. Даже Шагал, убивший только что мою несбывшуюся любовницу, вызывает у меня жалость – ведь очень скоро и его не станет, как не станет Ван Гога, Ренуара и, наверно, Дюрера. Я успел забыть свое настоящее имя, и оно звучало в моих мыслях словно чужое.

– Эй, Шагал, подожди! – я догнал его на улице.

– Чего тебе? – видно Шагал не настроен был сейчас общаться. Понимаю.

– Яблонская… – я немного запыхался. – Она…

– Да, – бросил Марк в сторону. Он уже был возле своей машины.

– Почему это случилось? – спрашиваю я.

Шагал остановился.

– Что? – он удивлен.

– Почему вы убили Яблонскую? – расшифровываю я свой вопрос.

– А кого нужно было убить? Меня? Родена? Миро? Тебя?

– Почему вообще нужно было кого-то убивать?

– Если удалить одно звено, вся цепь развалится, – Шагал явно повторял чьи-то слова. – Если удалить именно то звено, которое нужно.

– А ты уверен, что Яблонская была именно тем звеном?

Шагал пожал плечами.

– Не уверен, – он открыл дверцу автомобиля. – Но меня это не особо волнует. А вот почему тебя это так взволновало, Альбрехт?

Действительно, почему?

– Пока, Альбрехт.

– Пока, Марк.

Если бы я мог удалить этот разговор из случившегося, обязательно нажал бы «Delete». Нет смысла обсуждать с убийцей убийство, все равно, что беседовать с лунатиком о Луне.

Восемь часов вечера. Одна публика прибывала, другая публика покидала клуб, обсуждая отмену концерта. Я стоял на площадке перед клубом, и был совсем один – движущаяся вокруг толпа помогала ощутить чувство агрессивной пустоты, хорошо знакомое, хорошо забытое, хорошее чувство. С этого момента я свободен. Расследование истории взаимопроникающих самоубийств закончено – персонажи истории мертвы, а заказчик повествования находится в бегах. Самое время навестить родителей.

42. Родительский вечер

Я – единственный ребенок у них. Мои родители родились в один день, и им в этом году исполняется пятьдесят пять. Я очень люблю стариков и пока, к сожалению, не нашел способ демонстрировать им свою любовь.

Я позвонил им, чтобы предупредить – я в Киеве, через пол часа приеду. Трубку взял папа.

– Здравствуй, папа. Я в Киеве. Через пол часа приеду.

– Приезжай, дорогой. Ты надолго в Киев?

– Еще не знаю. Мама дома?

– Вышла в магазин.

– Ну, давай, пап. Скоро увидимся.

– Купи торт.

Гоген был мрачен – видно, ему досталось от Ренуара за сегодняшний визит Миро через балкон.

– Где Ван Гог? – поинтересовался я. – Уже вернулся в Киев?

– Не знаю, – нехотя ответил Гоген. – По вопросам, касающимся задания, контактируй с Ренуаром.

– Какого задания, Поль? Нет никакого задания. Закончилось.

– Я не знаю и знать не хочу, что ты делаешь для Винни, – произнес Гоген. – Я просто твой телохранитель. И не путай меня с кем-то другим.

– Сердишься?

– На тебя? За что?

Ну да, вроде не за что.

Я уже успел присвоить имени «Огюст Роден» ярлык прошедшего времени, поэтому, когда это имя высветилось на экране телефона, я погрузился в шок на несколько секунд, но все же ответил.

Роден: Альбрехт, я все знаю. Ренуар рассказал мне.

Дюрер: О чем, Огюст?

Роден: Не притворяйся. Я знаю о том, что я – следующий.Скажи, это правда? Правда ли, что Роден написал мое имя?

Дюрер: Послушай, Роден, но ведь это же глупо! Миро перед смертью пишет твое имя на моем столе. Ну и что? Каким образом это происшествие может привести к твоей смерти?

Роден: Сразу видно, что ты ничего не знаешь о Тренинге. Личность может противостоять любой силе, кроме своей собственной. Я получил указание, и теперь…

Его последние слова потонули в помехах.

Дюрер: Роден, успокойся. Давай встретимся, вместе разберемся во всем, что случилось за последние дни…

Роден: Я во всем уже разобрался, Альбрехт. Запомни имя – Франсиско Гойя. Он должен последовать за мной, как обещал это Тренингу.

Слышно было, что он вот-вот прервет связь.

Мы вырулили на набережную.

– Роден, не бросай трубку! Давай встретимся прямо сейчас! Ты где?

И мы встретились прямо сейчас – ведь это именно его автомобиль несся по встречной полосе в клубах звуковых сигналов. Роден, откинувшись назад, сжимает руль прямой левой рукой, правой все еще придерживая телефон возле уха. Это едет самоубийца. Он целится в опору моста, но машину выносит на встречную полосу. Гоген резко бросает наш автомобиль на обочину, и совсем рядом раздаются три лязгающих удара, один за другим. Это Роден таранит нашу полосу – его искореженная машина, вертясь в искрах и скрежете, словно в замедленном видео проплывает за стеклами мерседеса. В машине уже нет водителя – тело Родена лежит в пяти метрах отсюда.

Я решил не ехать к родителям в этот вечер.

43. Ночная литература

Вместо этого я отправился домой. Домом я привык именовать любое место, где остались мои вещи. А поскольку в квартире Дали, доставшейся мне во временное пользование, кроме вещей находился еще и человек, ожидавший моего возвращения – Вера Мухина, то это место на карте Печерска я мог с уверенностью называть своим домом.

Мухина не ждала, что я приду так рано – я получил удивленный поцелуй в скулу и вошел в комнату, по дороге сбросив усталые туфли.

– Где кокаин? На кухне? – спросил я.

– Да, – ответила Мухина. – Я убрала его со стола – пересыпала в банки от крупы.

– У Дали были банки для крупы? – удивился я. – Интересно, что он с ней делал, с этой крупой?

– Он – ничего, – сказала Вера. – Домработница готовила ему еду. И из крупы, наверно, тоже.

– Будешь нюхать?

Отрицательный ответ. Тогда я тоже повременю с этим.

– Почему ты мне ничего не говорила про сумку с кокаином?

– Я не знала, что в коробках спрятан наркотик, – ответила Вера. – Здесь было много хлама, когда мы с тобой сюда въехали. Часть выбросили по моей просьбе, часть я положила на антресоли. И эту сумку тоже.

– Не видел я никаких антресолей, – признаюсь я.

– Иди посмотри, – предлагает Вера. – Возле двери в кухню нужно забраться на стул и отодвинуть циновку.

Но у меня нет настроения исследовать сейчас пустоту за циновкой.

– Книжку прочитала? – интересуюсь я, включая компьютер.

– Боевик этот? – переспрашивает Мухина. – Пять страниц осилила – больше не смогла. Ты что, читаешь такое?

– Я такое пишу.

– У тебя что-то случилось? – спрашивает Мухина.

– Ничего, – говорю. – Случилось с Яблонской и Роденом. А со мной – ничего.

– Что с ними?

– Яблонскую убили, Роден покончил с собой. Три человека в один день, если считать Миро. События развиваются слишком быстро. Скоро они разовьются до такого состояния, что поглотят и нас с тобой.

– Давай уедем отсюда, – невпопад предлагает Мухина.

Хорошая идея, Вера. Я уже об этом думал.

Я иду на кухню. Очень чисто, никаких следов самоубийства. На крюк, с которого не так давно свисала провод, заканчивавшийся трупом Миро, вернули люстру. Исследую кухонные полки: рядом с банками кофе и чайным сервизом в коробке – четыре небольших емкости для сыпучих продуктов. Все, кроме одной, той, которая с надписью «Рис», доверху наполнены кокаином. В банке «Рис» – рис.

Я ставлю банку с не рисом на стол, и с этого момента начинается самое сложное в моей жизни противостояние. Альбрехт Дюрер против двух килограммов кокаина.

Мухина неслышно вошла на кухню.

– Зачем ты это делаешь? – спрашивает она.

– Что «это»? – спрашиваю я, хотя и так понимаю, что она имеет в виду – мои ноздри окружены белой пушистой каймой.

– Кокаин. Зачем он тебе?

«Зачем я ему?» – вот более уместный вопрос.

– Я, как и каждый человек, не хочу быть человеком, – произношу я, слова при этом вываливаются из приоткрытого рта, словно стеклянные шарики. – Наркотики помогают избавляться от человеческого состояния. Пусть на время, но все же помогают.

Она не понимает о чем я, и даже не делает вид, что понимает. Или, наоборот, делает вид, что не понимает. Одно и то же.

– Зачем ты мне дал эту книгу, про подростков в метро? – спрашивает Вера. – Это что, лучшее твое произведение?

– «Средство от скуки»? От остальных примеров моего творчества эта книга ничем не отличается, – признаюсь я. – Просто, судя по всему, это была последняя книга, которую прочитал Дали.

– И ты решил ее испробовать на мне? Хотел узнать, выброшусь ли я из окна после прочтения? – непонятно, то ли она шутит, то ли говорит серьезно.

Вера включила кухонный телевизор – на небольшом экране Гарри Каспаров ставил мат очередному новейшему компьютеру. Эта картинка задержалась перед глазами не надолго – Мухина переключила на музыкальный канал.

– Тебе не кажется это странным? – спросила она.

– Что ты имеешь в виду под словом «это»?

– Ну, вообще все это… – она замялась. – Все эти убийства и самоубийства. Твоя книга, которую Дали прочитал перед смертью. Почему именно твоя? Он ведь даже не знал о том, что ты существуешь. Тем более не знал, что ты как-то связан с его жизнью. То есть, со смертью.

– Я и не был никак связан с Дали, – говорю я. – До того момента, как ты с Гогеном ввалилась в мою жизнь. И все это уже не кажется мне странным. История, в которую я против своей воли ввязался, она не странная, тут требуется другое слово…

Это слово я не мог подобрать.

Кончиком столового ножа я зачерпнул из банки еще горку кокса и шумно втянул его внутрь головы. И продолжил:

– У меня всегда, и сейчас тоже, такое ощущение, что я принимаю участие в какой-то игре, – я внимательно слушал свой голос, пытаясь понять, о чем говорю. – В этой игре каждую минуту возникают новые правила, и часть из этих правил я создаю сам. Но цель игры для меня такая же загадка, как и для остальных ее участников. Фигур на доске осталось мало, и скоро исход партии определится. Но мы с тобой, Вера, так и не узнаем, кто победил, потому что не знаем, кто играет.

– Ты бредишь, – с грустью произнесла Мухина. – Снова бредишь шахматами.

Что значит «снова»?

– Ты разговариваешь во сне, – объясняет она. – У меня иногда складывается впечатление, что я сплю с гроссмейстером.

Зазвонил телефон, я взглянул на часы – слишком поздно для телефонных звонков.

– Возьми трубку, – попросил я Веру.

Она вышла из кухни, что послужило поводом очередной атаки на кокаиновый запас.

– Тебя, – сказала Мухина, протягивая мне трубку. – Это Ренуар.

– Альбрехт, прости, что так поздно. Завтра днем приезжает Винни – он только что мне звонил. Пожалуйста, подготовься к встрече с ним. Я имею в виду твои записи. Ты фиксировал события последних дней?

– Я ничего не записывал, – признался я. – Но ничего и не забыл. Во сколько встречаемся?

– Перезвоню утром и скажу.

Я сел за компьютер, чтобы начать заполнять пробел в позабытом мною дневнике.

– Я иду спать, – сказала Мухина. – Спокойной ночи.

На экране нотбука со щелчком возникло окно «Новое сообщение». Сообщение было от Малевича. Он приглашал меня на занятия Тренинга.

44. Страхи и подозрения

Ван Гог очень плохо выглядел, что было не в его стиле. Ренуар был бодр как всегда, но менее весел, чем обычно.

– Значит, Роден назвал Франсиско Гойю… – Винсент в задумчивости повторял эту фразу в третий раз. – События начинают происходить быстрее, чем я рассчитывал.

– Ты давно видел Гойю? – спросил у него Ренуар.

– Месяца три назад, – ответил Ван Гог. – Старик всегда прятался от людей, а с началом этой истории, он, наверно, лег на самое дно.

– Что будем делать? – поинтересовался Ренуар.

– Поговорим об этом потом.