Страх и трепет. Токийская невеста (сборник) Нотомб Амели
Я молча бросилась к заветному шкафчику и с, трудом передвигаясь на ослабевших от страда ногах, вернулась в мужской туалет, нагруженная рулончиками туалетной бумаги. Господин Омоти, наблюдая за тем, как я вставляю ее в держатель, снова проревел что-то невразумительное, мало походившее на слова благодарности, а затем вышвырнул меня вон и с удовлетворением закрылся в кабине.
С истерзанной душой я спряталась в женском туалете и присела в углу на корточки, захлебываясь самыми что ни на есть примитивными слезами.
Как нарочно, именно в эту минуту вошла Фубуки, чтобы в очередной раз почистить зубы. В зеркале было видно, как, с пенящейся зубной пастой во рту, она наблюдает за моими рыданиями. Глаза ее при этом сияли от счастья.
Во мне вдруг проснулась такая ненависть к ней, что я даже пожелала ей смерти. Я вспомнила о странном созвучии ее имени с латинским словом, означающим «смерть», и с трудом удержалась, чтобы не крикнуть ей: «Memento mori!».[3]
За шесть лет до этого мне безумно понравился японский фильм «Военнопленный» (в английском варианте «Счастливого Рождества, мистер Лоуренс»). Действие происходит во время войны, в 1944 году. Группа британских солдат содержится в японском лагере для военнопленных. Между англичанином (которого играл Дэвид Боуи) и лагерным начальником (Рюити Сакамото) возникают отношения, которые в школьных учебниках называют «парадоксальными».
Мою юную душу глубоко потряс этот фильм Осимы и особенно — сцены сложного противостояния героев. В конце концов японец приговаривает англичанина к смерти.
Я хорошо помнила великолепную финальную сцену, когда японец приходит посмотреть на свою умирающую жертву. Он придумал для англичанина изощренную казнь: его заживо закопали в землю, оставив на поверхности только голову. И несчастный пленник умирал одновременно от жажды, голода и солнечных ожогов.
У белокурого англичанина была очень светлая и нежная кожа, которая крайне болезненно реагировала на солнце. И когда надменный японский военачальник приходил полюбоваться на объект своего «парадоксального отношения», лицо умиравшего было цвета пережаренного и слегка обуглившегося ростбифа. В мои шестнадцать лет подобная смерть казалась мне самым прекрасным доказательством любви.
Эту историю я невольно сопоставляла с теми злоключениями, которые сама переживала в компании «Юмимото». Естественно, мои беды не шли ни в какое сравнение с муками английского военнопленного. Но, по сути, я была такой же пленницей в японском военном лагере, а моя мучительница была столь же прекрасна, как актер Рюити Сакамото.
Однажды, когда она мыла руки, я спросила, видела ли она этот фильм. Она ответила, что видела. Я осмелела и задала еще один вопрос:
— Он вам понравился?
— Музыка — хорошая, а история — совершенно неправдоподобная.
В словах Фубуки, помимо ее воли, отразилось новое отношение молодого поколения Страны восходящего солнца к недавней истории: оно полностью отрицает негативную роль Японии во Второй мировой войне, а вторжение в азиатские страны объясняет стремлением защитить эти страны от нацизма. В тот день у меня не было настроения спорить с Фубуки по этому поводу. Я лишь заметила:
— Мне кажется, этот фильм нужно воспринимать как метафору.
— Метафору чего?
— Человеческих взаимоотношений. Ну, к примеру, наших с вами.
Она непонимающе смотрела на меня, пытаясь сообразить, что еще придумала эта слабоумная.
— Да-да, — продолжала я. — Между вами и мной та же разница, что между Рюити Сакамото и Дэвидом Боуи. Восток и Запад. За внешним противостоянием — то же взаимное любопытство, те же недоразумения, то же затаенное желание найти общий язык.
Хотя я выбирала самые осторожные выражения, я сознавала, что опять зашла слишком далеко.
— Не вижу ничего общего, — возразила моя начальница.
— Почему?
Что она могла сказать мне в ответ? Что угодно: «Вы не вызываете у меня никакого любопытства», или: «Я вовсе не стремлюсь найти с вами общий язык», или: «Какая наглость — сравнивать свое положение с участью военнопленного!», или: «В отношениях этих двух персонажей есть что-то трогательное, но при чем здесь мы?»
Но нет. Фубуки была слишком умна, чтобы дать такой простой ответ. Ровным и даже любезным тоном она постаралась нанести мне новый удар:
— По-моему, вы совсем не похожи на Дэвида Боуи.
И тут мне ей нечего было возразить.
Моя нынешняя должность позволяла мне открывать рот крайне редко. Никто вроде не запрещал мне говорить, но это был неписаный запрет. Как ни странно, но на таком незавидном посту только молчание и позволяет сохранить собственное достоинство.
Судите сами. Если уборщица туалета разговорчива, значит, работа ей по душе, она чувствует себя на своем месте, и это так способствует ее расцвету, что от радости она все время щебечет.
Если же она помалкивает, значит, воспринимает свои обязанности как добровольное самоистязание. Безропотно и смиренно выполняет она свою миссию во имя искупления грехов всего рода человеческого. Бернанос пишет об удручающей обыденности Зла. Туалетная уборщица имеет дело с удручающей обыденностью испражнений, отвратительных во всех их вариациях.
И кармелитке бытовых удобств ничего не остается, как покорно молчать под бременем своего тяжкого креста.
Вот почему я молчала. Но это не мешало мне думать. Так, несмотря на отсутствие сходства с Дэвидом Боуи, я все же полагала, что вполне справедливо сравниваю его положение с моим. Ситуация действительно была схожая. Поручив мне столь грязную работу, Фубуки лишь подтверждала, что испытывает ко мне далеко не самые чистые чувства.
Ведь у нее и помимо меня были подчиненные. И я была не единственной, кого она ненавидела и презирала. Ей было кого мучить и помимо меня. Однако только на мне она упражнялась в жестокости. Только меня одарила такой привилегией.
И я решила воспринимать это как знак особой избранности.
При чтении этих страниц можно подумать, что вся моя жизнь была сосредоточена в «Юмимото». Это не так. За порогом компании у меня была другая, отнюдь не пустая и не бедная событиями жизнь.
Но я решила не писать о ней в этой книге. Прежде всего потому, что это уже совсем иная тема. Кроме того, если в «Юмимото» я проводила строго определенные часы, то моя личная жизнь не имела временных границ.
Но, пожалуй, главная причина заключается в том, что когда в туалете на сорок четвертом этаже компании «Юмимото» я отмывала следы нечистот, мне не верилось, что за стенами этого здания, всего в одиннадцати остановках метро, есть дом, где меня любят, уважают и абсолютно не связывают со щеткой для унитазов.
Когда на рабочем месте мне вдруг вспоминалась эта другая часть моей жизни, я думала: «Нет! Ты все сочинила — и этот дом, и любящих тебя людей. Если ты полагаешь, что они существовали и до того, как тебя перевели работать в туалет, ты ошибаешься. Открой глаза: разве эти милые люди долговечнее фаянса унитазов, способного пережить века? Вспомни виденные тобой фотоснимки городов после бомбежки: люди превратились в трупы, дома сметены с лица земли, и только унитазы, как фаллосы, гордо торчат, возвышаясь над обломками человеческого жилья. Если наступит Апокалипсис, то города после него будут представлять собой лишь леса толчков. Твоя уютная спаленка, люди, которыми ты так дорожишь, существуют только в твоем воображении. Человеку, вынужденному заниматься унизительным для него делом, свойственно придумывать, как говорил Ницше, другой, спасительный мир, небесный или земной рай, в который он силится верить, чтобы обрести утешение. И чем гнуснее условия его существования, тем прекрасней придуманный им рай. Поверь мне: за стенами этих туалетов на сорок четвертом этаже нет ничего. Здесь все начинается и все кончается».
Я подходила к окну и старалась мысленно перенестись на одиннадцать остановок от этого здания, но не могла различить дом, куда стремилась моя душа: «Видишь, нет никакого дома, где тебя ждут. Ты сама его придумала, вот и все».
Мне ничего не оставалось, как прижиматься лбом к стеклу и выбрасываться из окна в манившую меня пустоту. Я единственный человек в мире, с которым случилось такое чудо — падение из окна не погубило, а спасло мне жизнь. Наверное, еще и сегодня по городу раскиданы кусочки моего тела, которое каждый раз вдребезги разбивалось.
Шли месяцы. Время с каждым днем все больше утрачивало для меня свой смысл. Я не могла сказать, быстро оно течет или медленно. Моя память стала функционировать как сливной бачок. Вечером я тянула за цепочку, и воображаемая щетка помогала стереть последние следы дневных нечистот.
Совершенно бессмысленный ритуал, так как по утрам раковина моего мозга вновь покрывалась все той же грязью.
Человечество давно подметило, что уединенное пребывание в туалете наводит на глубокие раздумья. Поскольку я превратилась в кармелитку бытовых удобств, мне ничего другого не оставалось, как размышлять. И здесь, в кабинете задумчивости, я поняла очень важную вещь: вся жизнь японца — это его предприятие.
Об этом говорится в любой статье или книге, рассказывающей об экономике Японии. Но одно дело прочитать и совсем другое — убедиться в этом самой. Работая в нужнике компании «Юмимото», я почувствовала на своей шкуре, что это означает для ее сотрудников и для меня.
Мой крестный путь был не более мучительным, чем житье-бытье моих японских коллег. Просто я скатилась ниже, чем они. Но я никому не завидовала. Их положение было куда плачевнее моего.
Бухгалтеры, которые по десять часов кряду переписывали бесконечные цифры, казались мне жертвами, принесенными на алтарь божеству, не обладающему ни величием, ни тайной. Во все времена смиренное человечество покорно склонялось перед непонятными ему силами. Но раньше, по крайней мере, ему виделось в этом нечто мистическое. Теперь у людей уже нет иллюзий. Они посвящают жизнь пустоте, за которой ничего нет.
Общеизвестно, что в Японии самый высокий процент самоубийств. Меня удивляет, почему здесь не кончают с собой еще чаще.
Что ждет скромного бухгалтера, чей мозг иссушен цифрами, за порогом его предприятия? Непременное вечернее пиво в компании коллег, таких же зомбированных, как он, ежедневная давка в метро, уснувшая до его возвращения жена, раздражающие его дети, сон, затягивающий, как воронка в умывальнике, из которого уходит вода, такие редкие, но бестолково использованные отпуска — разве это жизнь?
Самое грустное, что по международным стандартам эти люди живут гораздо благополучнее, чем во многих других странах.
Наступил декабрь, пришла пора подавать заявление об уходе. Какое заявление, скажете вы. Когда истекает срок контракта, не нужно подавать заявление. Но нет. Я не могла просто дождаться вечера седьмого января 1991 года, пожать несколько рук на прощание и уйти на все четыре стороны. В стране, где до недавнего времени, по контракту или без оного, на работу нанимались на всю жизнь, нельзя уйти, презрев сложившийся ритуал.
По традиции, мне надлежало заявить о своем уходе на каждой ступени иерархической лестницы. Получалось, что я должна сделать это четыре раза, начиная с низшего звена, то есть с Фубуки, а дальше шли господин Сайто, господин Омоти и, наконец, господин Ханэда.
Я мысленно подготовилась к этой церемонии. Само собой, я решила никому и ни на что не жаловаться.
К тому же я получила отцовский наказ: вся эта история ни в коем случае не должна бросить тень на добрые взаимоотношения между Бельгией и Страной восходящего солнца. Нельзя даже намекнуть, что кто-то из работающих на фирме японцев был со мной не очень вежлив. Объясняя, почему я хочу покинуть столь выгодное место, я имела право говорить только от первого лица единственного числа.
Поэтому никакого выбора у меня не было, и мне ничего не оставалось, как взять всю вину на себя. Это было смешно, но я полагала, что начальники из чувства благодарности за то, что я помогаю им не потерять лица, прервут мой монолог, чтобы возразить: «Не наговаривайте на себя, у вас много хороших качеств!»
Я испросила аудиенцию у моей непосредственной начальницы. Она назначила мне встречу после полудня в пустом кабинете. Когда я шла на эту встречу, демон шепнул мне на ушко: «Скажи ей, что как мадам Пипи в другом месте ты зарабатывала бы куда больше». Я с великим трудом заставила демона угомониться и, усаживаясь перед своей красавицей, едва сдерживалась, чтобы не расхохотаться.
А демон в эту секунду снова прошептал: «Скажи, что ты останешься еще на годик, если в сортир поставят тарелочку и каждый посетитель будет кидать в нее по пятьдесят иен».
Я больно кусала себе щеки изнутри, чтобы сохранить серьезный вид. Но мне это плохо удавалось, и я никак не могла заговорить.
Фубуки вздохнула:
— Ну же! Вы хотели мне что-то сказать?
Чтобы спрятать улыбку, я опустила голову как можно ниже, что придавало мне покорно-униженный вид, который должен был порадовать мою начальницу.
— Срок моего контракта заканчивается. И, к моему великому сожалению, я вынуждена заявить, что отказываюсь от его продления.
Я говорила тихим и робким голосом, как и подобает самой обычной японской служащей.
— Вот как? И почему же?
Какой потрясающий вопрос! Не я одна играла комедию. Тогда я решила обезоружить ее своей иронией:
— Компания «Юмимото» предоставила мне безграничные возможности для проявления моих способностей. И я буду ей за это вечно благодарна. Но, увы! я не смогла оправдать эту честь и оказалась не на высоте.
Тут я умолкла, так как чуть не рассмеялась, и снова стала кусать себе щеки. Однако Фубуки восприняла мою соловьиную песнь совершенно серьезно и сказала:
— Да, это так. Как вы думаете, почему же вы оказались не на высоте?
Я не могла скрыть изумления и подняла голову, чтобы взглянуть на нее: неужели она спрашивает, почему я оказалась не на высоте юмимотовских нечистот? Неужто она и сейчас не может удержаться от своей неистребимой потребности постоянно унижать меня? И если этот так, то какова же истинная природа тех чувств, что она ко мне испытывает?
Глядя ей прямо в глаза, чтобы не пропустить ее реакции, я произнесла заведомый вздор:
— У меня не хватило для этого интеллекта.
Меня, естественно, вовсе не интересовало, какой интеллектуальный уровень требуется, по ее мнению, для мытья унитазов. Я жаждала узнать, придется ли по вкусу моей мучительнице столь решительное самоуничижение.
Ее лицо, как у всякой хорошо воспитанной японки, оставалось совершенно неподвижным и бесстрастным. Потребовался бы сверхчувствительный сейсмограф, чтобы зарегистрировать легкое сжатие челюстей, вызванное моим ответом: она торжествовала.
Но для полного счастья ей этого показалось недостаточно, и она решила продлить удовольствие:
— Я тоже так думаю. А почему у вас не хватило интеллекта?
Ответ напрашивался сам собой. И я продолжала веселиться:
— Потому что мозг у западного человека хуже развит, чем у японцев.
Мой ответ привел Фубуки в восторг. Восхищенная моей готовностью угадывать и удовлетворять все ее желания, она решила развить тему:
— Это действительно так. Но не стоит все же преувеличивать отсталость западного человека. Вам не кажется, что ваша никчемность проистекает от вашей собственной неразвитости?
— Безусловно.
— Поначалу я думала, что вы хотите саботировать деятельность компании «Юмимото». Поклянитесь, что вы не притворялись такой глупой.
— Клянусь.
— Вы сами сознаете свою неполноценность?
— Да. Компания «Юмимото» помогла мне это осознать.
Лицо моей начальницы сохраняло полную бесстрастность, но по ее голосу я догадывалась, что роту нее пересох. Я была рада, что благодаря мне она испытывает физическое наслаждение.
— Наше предприятие оказало вам тем самым большую услугу.
— И я буду вечно признательна ему за это.
Мне тоже нравился сюрреалистический характер нашего обмена любезностями, который, как я поняла, возносил ее на седьмое небо. По сути, это был очень волнующий момент.
«Милая моя Снежная Буря, если я могу так легко доставить тебе блаженство, не стесняйся, обрушивай на меня свои колючие хлопья, свои острые, как кремни, ледышки, свои тучи, тяжелые от ярости, я согласна быть бездомной сиротой, потерявшейся в горах, на которую твои тучи изливают свою злобу, я не буду прятать лицо от шквала твоих ледяных брызг, мне это совсем не трудно, и до чего же приятно наблюдать, с каким наслаждением ты сечешь мою кожу оскорблениями, но все твои пули летят мимо цели, дорогая Снежная Буря, я не позволила завязать себе глаза и бесстрашно стою перед твоей расстрельной командой, потому что столь долго ждала минуты, когда увижу наконец удовлетворение в твоих глазах».
Думаю, она уже достигла вершины блаженства, потому что ее следующий вопрос был задан явно для проформы:
— И что же вы теперь собираетесь делать?
Я вовсе не хотела говорить ей о книгах, которые уже писала в ту пору. Поэтому ответила первое, что пришло в голову:
— Может быть, буду преподавать французский.
Моя начальница презрительно рассмеялась:
— Вы! Преподавать! Неужели вы полагаете, что способны преподавать?!
Чертова Снежная Буря, ты, видно, расстреляла все патроны и хочешь, чтобы я тебе их подбросила. Нет, я не клюну на эту наживку и не скажу, что у меня диплом преподавателя.
Я опустила голову:
— Вы правы, я еще не до конца осознала ограниченность своих возможностей.
— Да, я вижу. Но с какой же работой вы все-таки могли бы справиться?
Что ж, доведу тебя еще раз до блаженного экстаза.
Согласно древнему японскому этикету, подданные обязаны обращаться к императору, испытывая «страх и трепет». Меня всегда приводило в восторг это требование, которое с замечательной наглядностью выполняют актеры в самурайских фильмах, обращаясь к своим военачальникам дрожащим от почтения голосом.
Я решила изобразить «страх и трепет» и начала дрожать. С ужасом заглядывая в глаза молодой красавицы, я пролепетала:
— Как вы думаете, а мусор я смогу убирать?
— Да, — ответила она чересчур поспешно.
И глубоко вдохнула.
Я выиграла.
После этого я должна была заявить о своем уходе господину Сайто. Он тоже назначил мне встречу в пустом кабинете, но, в отличие от Фубуки, когда я уселась перед ним, ему стало явно не по себе.
— Срок моего контракта подходит к концу. И, к моему великому сожалению, я вынуждена заявить, что отказываюсь от его продления.
Лицо господина Сайто задергалось от тика. Поскольку я не понимала, что означает эта мимика, я продолжила уже отработанный номер:
— Компания «Юмимото» предоставила мне безграничные возможности для проявления моих способностей. И я буду ей за это вечно благодарна. Увы, я не смогла оправдать оказанную мне честь.
Теперь уже задергалось не только лицо, но и все маленькое тщедушное тельце господина Сайто. Моя речь его ужасно смутила.
— Амели-сан…
Глаза его растерянно шарили по углам комнаты, словно в поисках нужного слова. Мне стало его жаль:
— Сайто-сан?
— Я… мы… я очень сожалею. Мне бы хотелось, чтобы все сложилось иначе.
Чтобы японец искренне извинялся — такое случается не чаще одного раза в сто лет. Меня потрясло, что господин Сайто решился ради меня на такое унижение. Тем более что это не по его вине меня опускали все ниже и ниже.
— Не огорчайтесь. Все сложилось как нельзя лучше. И за время работы на вашем предприятии я многому научилась.
Можно сказать, это была правда.
— У вас есть какие-то планы? — спросил он с доброй и смущенной улыбкой.
— Не беспокойтесь за меня. Мне есть чем заняться.
Бедный господин Сайто! Мне еще пришлось утешать его. Хотя в профессиональном отношении он сумел подняться на определенную ступень, он все равно оставался похожим на тысячи других японцев — рабом и одновременно не самым ретивым палачом системы, которую он, конечно же, в душе порицал, но из-за своей слабости и недостатка воображения не мог осуждать вслух.
Теперь подошла очередь господина Омоти. Я умирала от страха при одной мысли, что мне придется остаться с ним наедине в его кабинете. Но все мои страхи оказались напрасны: вице-президент пребывал в самом благодушном настроении. Увидев меня, он воскликнул:
— Амели-сан!
Он произнес это с неподражаемой интонацией, как умеют только японцы, когда признают факт существования человека, называя вслух его имя.
Рот у него был при этом чем-то забит. По звучанию его голоса я попыталась определить, что же он ест. Должно быть, он жевал что-то вязкое и тестообразное, и ему было трудно разжать зубы и пошевелить языком. Ему мешала не карамель, прилипшая к небу. Это что-то было гораздо жирнее, чем жевательная резинка. И плотнее, чем маршмеллоу. Загадка, да и только.
Я затянула свою молитву, которую уже выучила наизусть:
— Срок моего контракта подходит к концу. И, к моему великому сожалению, я вынуждена заявить, что отказываюсь от его продления.
Лакомство, которое уплетал вице-президент, лежало у него на коленях, и мне его загораживал стол. Жирные пальцы отправили в рот новую порцию сладостной пищи, и он принялся жевать. Но я даже не успела разглядеть цвет.
Толстяк, видимо, заметил мое любопытство и выложил свое лакомство на стол, передо мной. К моему великому удивлению, это оказался светло-зеленый шоколад. Придав почтительное выражение своему взгляду и голосу, я спросила:
— Это шоколад с Марса?
Он зашелся от хохота. И, всхлипывая от смеха, стал судорожно повторять:
— Касэй-но тёкорэтто! Касэй-но тёкорэтто!
Что означало: «Шоколад с Марса! Шоколад с Марса!»
Таким странным образом этот толстяк встретил мое заявление об отставке. Его веселость, да еще при избытке холестерина, пробудила во мне тревогу. Я опасалась, как бы у него не случился сердечный приступ.
Как я объясню это руководителям компании? «Я пришла, чтобы заявить об уходе, и это убило его». Никто в компании «Юмимото» не поверит подобному объяснению: у меня была такая репутация, что известие о том, что я увольняюсь, должно было всех только радовать.
Никто также не поверит, что он умер от зеленого шоколада. От кусочка шоколада, пусть даже хлорофиллового цвета, умереть невозможно. Версия преднамеренного убийства покажется более правдоподобной. Да и отсутствие мотивов мне будет отрицать очень трудно.
Так что если господин Омоти отдаст сейчас концы, я буду выглядеть идеальной убийцей. И мне ничего не оставалось, как надеяться, что с ним этого не случится.
Я уже открыла рот, чтобы пропеть второй куплет своей песни и тем самым унять безумный приступ хохота, как вдруг толстяк произнес:
— Это белый шоколад с зеленой дыней, такой делают только на Хоккайдо. Божественный! В нем полностью сохранен вкус японской зеленой дыни. Попробуйте!
— Нет, спасибо.
Я любила японские дыни, но белый шоколад с зеленой дыней меня не соблазнял.
Не знаю почему, но мой отказ вызвал раздражение у вице-президента. Он повторил свое предложение уже в форме вежливого приказа:
— Мэсиагаттэ кудасай.
Что означало: «Отведайте, пожалуйста».
Я снова отказалась.
Он потребовал уже в другой, менее вежливой форме:
— Табэтэ.
То есть «Ешьте».
Я отказалась.
Он завопил:
— Табэро!
Что значило: «Жри!»
Я отказалась.
Теперь он уже зашелся не от смеха, а от злобы:
— Пока ваш контракт не истек, вы обязаны мне подчиняться!
— Какая вам разница, попробую я этот шоколад или нет?
— Нахалка! Вы еще осмеливаетесь задавать мне вопросы! Вы обязаны не спрашивать, а подчиняться.
— А чем я рискую, если не подчинюсь? Вы меня вышвырните за дверь? Это меня вполне устроит.
Сказав это, я тут же поняла, что несколько зарвалась. Достаточно было взглянуть на господина Омоти, чтобы понять: дружественные бельгийско-японские отношения явно находятся под угрозой.
Теперь его инфаркт был просто неминуем. И я решила пойти на примирение:
— Извините меня.
Он набрал побольше воздуха и заорал:
— Жри!
Это было наказание за мою несговорчивость. Кто бы мог подумать, что кусочек зеленого шоколада вдруг обретет значимость важной уступки в области международной политики?
Я протянула руку к плитке, думая при этом, что вот так, наверное, происходило искушение и в райском саду. Еве вовсе не хотелось пробовать яблоко, но жирный змей, движимый необъяснимым садизмом, принудил ее отведать этот плод ради собственного удовольствия.
Я отломила зеленый квадратик и положила в рот. Меня пугал сам цвет этого шоколада. Но когда я разжевала его, то вкус, к моему стыду, оказался не так уж плох.
— Восхитительно, — произнесла я через силу.
— Ха-ха! Ну что, нравится шоколад с планеты Марс?
Пузан торжествовал. Японо-бельгийские отношения снова не омрачала ни одна тучка.
Проглотив кусочек шоколада, послужившего casus belli,[4] я продолжила свой номер:
— Компания «Юмимото» предоставила мне безграничные возможности для проявления моих способностей. И я буду ей за это вечно благодарна. Увы, я не смогла оправдать оказанную мне честь.
Услышав это, господин Омоти сначала опешил, так как совершенно забыл, ради чего я пришла, а затем снова расхохотался.
По наивности я надеялась, что, уничижая себя подобным образом и не высказывая ни одного упрека в адрес своих начальников ради спасения их лица, я все-таки услышу вежливое несогласие типа: «Ну что вы, вы были на высоте!»
Уже в третий раз я произносила этот вздор, но не услышала пока ни одного возражения. Фубуки даже показалось этого мало, и она постаралась внушить мне, что я еще глупее, чем мне кажется. Господин Сайто, явно сочувствовавший моим злосчастиям, тоже не мешал мне себя хулить. Что же до вице-президента, то и он не только не прервал моего самобичевания, но пришел от него в чрезвычайно веселое настроение.
В эту минуту мне вспомнился совет Андре Моруа: «Не наговаривайте на себя: вам поверят».
Людоед достал из кармана платок, вытер слезы, вызванные безудержным хохотом, и, к моему ужасу, громко высморкался, что в Японии воспринимается как верх неприличия. Неужто я так низко пала, что при мне считают возможным очищать нос, не испытывая при этом ни малейшего стыда? После чего толстяк выдохнул:
— Амели-сан!
И все. Я поняла, что для него мое дело уже закрыто. Я встала, откланялась и поспешно вышла.
Оставалось только попрощаться с Богом.
Сообщая ему о своем уходе, я вела себя как подобает самой настоящей японке. В его присутствии я испытывала неподдельное смущение и, глядя на него с натянутой улыбкой, с трудом подавляла напавшую на меня икоту.
Принимая меня в своем огромном и великолепном кабинете, господин Ханэда был сама сердечность.
— Срок моего контракта подходит к концу. И, к моему великому сожалению, я вынуждена заявить, что отказываюсь от его продления.
— Да, конечно. Я вас понимаю.
Он был первым, кто встретил мое решение с пониманием.
— Компания «Юмимото» предоставила мне безграничные возможности, чтобы я могла проявить свои способности. И я буду ей за это вечно благодарна. Увы, я не оправдала оказанной мне чести.
Его реакция была мгновенной:
— Вы же знаете, что это не так. Ваше сотрудничество с господином Тэнси показало, что в близких вам областях вы обладаете блестящими способностями.
Ах, вот как!
После этого он со вздохом добавил:
— Знаете, вам не повезло, вы попали в неудачный момент. Я понимаю, почему вы хотите уйти, но если вы когда-нибудь надумаете вернуться, вам будут рады. Поверьте, я не единственный, кому вас будет не хватать…
Вот тут, я думаю, он несколько преувеличивал. Но я все равно была тронута. Господин Ханэда говорил так сердечно и убедительно, что я чуть не загрустила при мысли о скорой разлуке с его предприятием.
Новый год: три ритуальных дня обязательного ничегонеделания. В подобном вынужденном безделье для японцев есть нечто тягостное.
В течение трех дней и ночей им не дозволено даже подходить к плите. Питаются они только холодными блюдами, которые готовят заранее и сохраняют в роскошных лаковых шкатулках.
Помимо всех прочих праздничных яств непременно готовят и о-моти, традиционные рисовые лепешки, которые я раньше просто обожала. Но в тот год я по вполне понятным причинам не смогла проглотить ни одной такой лепешки. Стоило мне поднести кусок о-моти ко рту, как мне чудилось, что он сейчас дико завопит: «Амели-сан!» — и разразится жирным хохотом.
Перед уходом я еще на три дня вернулась в компанию. Внимание всего мира было приковано к Кувейту, и все ждали пятнадцатого января.
А мои глаза были прикованы к огромному туалетному окну, и я думала только о седьмом января, когда истекал срок моего ультиматума.
Я так ждала этого дня, что, когда он наконец наступил, с трудом поверила своему счастью. У меня было такое чувство, что я работаю в «Юмимото» уже лет десять.
Этот день я провела в туалете сорок четвертого этажа, пребывая в поистине религиозном настроении, и каждый привычный жест выполняла так, словно совершала священнодействие. Я почти сожалела, что не смогу на себе проверить справедливость известного высказывания старой кармелитки: «В Кармеле тяжело только первые тридцать лет».
Когда время приблизилось к шести вечера, я вымыла руки, чтобы попрощаться и обменяться рукопожатиями с несколькими сотрудниками, которые давали понять, что видят во мне человеческое существо. Фубуки я руки не подала. И напрасно, тем более что зла я на нее не держала: подойти к ней мне помешало самолюбие. Позже свое поведение я сочту попросту глупым: как можно было из гордости отказать себе в удовольствии лишний раз полюбоваться на такое красивое лицо? Это была явная ошибка.
В восемнадцать тридцать я последний раз вернулась в свой Кармель. В женском туалете, залитом холодным неоновым светом, было пусто. Сердце мое дрогнуло: неужели здесь протекли семь месяцев моей жизни? Нет, моего существования на Земле. Я покидала это место без сожаления. И все же горло у меня сжалось.
В последний раз я невольно шагнула к окну. Я прижалась лбом к стеклу и поняла, что мне еще раз хочется почувствовать на прощанье: не каждому дано вознестись над городом на сорок четыре этажа.
Окно было границей, которая отделяла ужасный неоновый свет от завораживавшей меня темноты. Границей между туалетом и бесконечностью, между гигиеной и изначальной чистотой, между сливным бачком и небом. До той поры, пока будут существовать окна, самое забитое человеческое существо в мире будет иметь свой глоток свободы.
И снова, в который раз, я бросилась в пустоту. И наблюдала, как падает мое тело.