Историко-политические заметки: народ, страна, реформы Явлинский Григорий

Что не получилось в реформах 90-х

Объективная ситуация второй половины 80-х была весьма благоприятной для модернизации, как экономической, так и социокультурной.

В социокультурном плане активной была модель ожидания качественного прорыва, сопровождаемого сближением народа и государства. Последнее особенно важно – общество действительно проявляло готовность доверять власти, начавшей «перестройку», и поддерживать ее начинания. При этом вектор «прорыва» был определенно европейским в том понимании, которое мы вкладываем в это слово и сегодня, а не ограничивался завистливым взглядом на прилавки западных продуктовых магазинов.

Ожидание «прорыва», качественного изменения жизни в России всегда было связано с движением к свободе. Традиционно (для XVIII–XIX вв.) это ожидание «воли», то есть отмены крепостного права и предоставление крестьянам возможности свободно трудиться на земле, в середине XX в. символ «прорыва» – отмена колхозов (которую ждали после добытой кровью народа победы над нацистами), к концу века ожидание нового качества можно сформулировать фразой «жить как в Европе». В это понятие, конечно, входило повышение уровня жизни, но представление об ожидавшихся переменах было гораздо более широким. Они увязывались с такими ценностями, как свобода, демократия, открытость, конкуренция, хозяйственная самостоятельность, творческая независимость.

В обществе присутствовало и нарастало ожидание перемен. Реформы воспринимались как движение вперед, благо, созидание.

О массовом модернизационном потенциале, в частности, свидетельствует быстрое развитие кооперативного движения, в котором проявлялось стремление к новым формам организации труда, к новым экономическим отношениям. Если была возможность дополнительного заработка, люди ее использовали. Отношение к кооперативам показывало, что корни пресловутого «безделья» советского времени – не в нежелании трудиться, довольствуясь гарантированной зарплатой, а в ограниченности возможностей дополнительного заработка. Как только появилась возможность работать и зарабатывать, люди этой возможностью воспользовались. Безусловно, специфика процесса была. Типичное явление – создание кооперативов на государственных предприятиях с использованием их производственных мощностей. Однако на этой же мотивационной основе могла бы «пойти» массовая «малая» приватизация – человек продолжает делать то же, чем занимался всю жизнь, но уже является собственником своего дела.

Потенциальная база экономических, рыночных реформ в сознании позднесоветского человека – ценность для граждан денежных сбережений (которые наряду с жильем являлись распространенной формой собственности, доступной советским людям).

Эти сбережения могли стать «ключом» к созданию массового слоя частных собственников, мелких, средних, а позднее, на этой основе, и крупных. Особенностью такой собственности было бы понятное происхождение – приобретение за свои «кровные». Вокруг этого можно было создавать правовую и государственную систему. Таким образом, можно было обеспечить необратимость институциональных изменений, для которых создание незыблемого института частной собственности было важнее, чем финансовая стабилизация.

Политически общество было ориентировано не на авторитарно-вождистскую, а на демократическую модель, связанную со свободными плюралистическими выборами, независимым парламентом, выражающим интересы общества.

Демократическое меньшинство, избранное в 1989 году на первых за годы советской власти выборах с выбором (хотя и ограниченным), было заметнее и авторитетнее «агрессивно-послушного большинства» не только потому, что было представлено яркими людьми, таким как А.Д. Сахаров, но и потому, что именно эти депутаты, избранные вопреки воле власти, воспринимались как по-настоящему легитимные народные представители.

На большей части территории страны выборы продолжали восприниматься традиционно и кандидаты скорее назначались, чем избирались. Однако даже заведомое меньшинство нонконформистских фигур, ставших депутатами в результате этих выборов, обеспечивали новое качество. Главным было не то, что Съезд народных депутатов мог принять какое-то неподконтрольное решение. Названное демократами «агрессивно-послушным» большинство этого бы не допустило. Дело было в другом. Съезд превратился в вершину неформальной вербальной пирамиды. Главным было то, что важнейшие вопросы жизни страны можно было обсуждать на глазах миллионов зрителей. Обсуждать в прямом эфире, без цензуры и изъятий.

Моральным ориентиром при этом был отказ от лжи и насилия как базовых свойств социально-политической системы.

А.Д. Сахаров в ноябре 1988 г. писал: «О чем же я думаю, что жду от перестройки? Прежде всего – о гласности. Именно гласность должна создать в стране новый нравственный климат! Люди… должны знать правду и должны иметь возможность беспрепятственно выражать свои мысли. Развращающая ложь, умолчание и лицемерие должны уйти навсегда и бесповоротно из нашей жизни. Только внутренне свободный человек может быть инициативным, как то необходимо обществу. <…> Перестройка должна способствовать «открытости общества» как одного из условий нравственного и экономического здоровья страны, международного доверия и безопасности. Понятие открытости включает в себя контроль общественности за принятием ключевых решений (повторение ошибки вторжения в Афганистан должно быть невозможным), свободу убеждений, свободу получения и распространения информации, свободу выбора страны проживания и места проживания внутри страны»[3].

А.И. Солженицын сформулировал основную идею перемен, необходимых стране, как «жить не по лжи».

Сегодня «общим местом» стал тезис о «колбасно-витринной» мотивации поддержки перестройки: советские граждане узнали (увидели воочию и по телевизору, тем или иным образом услышали) о содержимом прилавков западноевропейских магазинов и захотели, чтобы у них было так же. Наверное, в какой-то степени и такой ход мыслей имел место. Однако обсуждение содержимого прилавков стало таким актуальным для людей не только потому, что им очень хотелось хорошо поесть, а потому, что правда о западных прилавках стала одним из маркеров тотальной лживости советской системы.

Для этой системы фатальным оказалась даже не свобода слова о настоящем (критики действующего руководства), а свобода слова о прошлом.

Популярные публикации о «белых пятнах истории» показывали масштаб вранья. Государство, которое так врало гражданам, не могло быть правым.

Именно этот потенциал позволил осуществить мирный демонтаж тоталитарной системы, что явилось достижением глобального масштаба, значимость которого с расстояния в десятилетия становится всё более очевидной.

Потенциал демократически ориентированного мышления активной части общества сохранялся и после шоковых событий 1992–1993 гг.

При относительном большинстве ЛДПР на выборах в первую постсоветскую Государственную Думу большинство избирателей проголосовали не за коммунистов и не за Жириновского. Отношение общества к развязыванию войны в Чечне также было негативным. Согласно опросу ВЦИОМ, проведенному 16–19 декабря 1994 г., 36 % граждан были готовы поддержать поиски мирного решения проблем Чечни, 23 % – вывод российских войск из Чечни и только 30 % требовали решительных мер по наведению порядка в мятежной республике. Ответственность за развитие событий в Чечне по пути вооруженного конфликта 31 % опрошенных возлагали на Дудаева, 25 % – на Ельцина и его окружение, 7 % – на российских военных и спецслужбы, 12 % – на чеченскую оппозицию[4].

Однако реалии посткоммунистической России резко разошлись с перестроечными представлениями о них, при том настолько, что проблема, очевидно, не в несовпадении идеалистических ожиданий с грубой практикой. Разошлись векторы чаемых и осуществленных перемен.

Главная надежда перестроечного общества, которая не оправдалась, – выход из большевистского круга лжи и насилия.

Организация постсоветской власти, подбор правительственной команды и выбор пути реформ шли вразрез с демократической моделью, на которую общество ориентировалось в перестроечные годы.

«Команда реформаторов», пришедшая во власть, рассматривала себя не как партнеров президента, а в качестве сотрудников его администрации. Логика взаимодействия с самого начала была не политической, а бюрократической, ориентированной на вертикальное подчинение.

Авторитарная президентская власть воспринималась как необходимый элемент реформ. Принятие радикальных решений не предварялось серьезной общественной дискуссией.

В ходе экономической реформы не был использован потенциал сбережений граждан. Гиперинфляция, неизбежно последовавшая за либерализацией цен 1992 г. в условиях сверхмонополизированной государственной экономики, воспринималась гражданами как конфискация. Она потрясла общественное сознание не менее большевистской национализации, и вектор потрясения был тем же – защищенной собственности нет даже в эрзац-форме, усердный труд и личные способности не ведут к благополучию, жизнь подчиняется закону силы и случая.

Опросы общественного мнения показывают, что большинство граждан не видело в приватизационных чеках никакой выгоды для себя.

70 % опрошенных указывали на отсутствие информации о том, как распорядиться ваучером[5]. Люди давали такие ответы не потому, что были ленивы и нелюбопытны, а как раз потому, что мыслили вполне рационально и понимали, что схема ваучерной приватизации просто не была на них рассчитана.

Ваучерная приватизация никак не способствовала возвращению в общественное сознание фигуры собственника, легитимного хозяина своего дела. Она базировалась на уравнительном принципе. К тому же, собственность для абсолютного большинства обладателей ваучеров оставалась нереальной, неощутимой, никак не частной.

Продолжение приватизации через залоговые аукционы в 1995–1996 гг. только укрепило убежденность граждан в том, что отношения собственности в России регулируются не законом, а волей власти.

Журналист Пол Хлебников писал о залоговых аукционах как их очевидец: «Покупая у государства активы в ходе такой закулисной сделки и по столь заниженной цене, вы рискуете, что ваши права на новую собственность никогда не будут надежно защищены. Сограждане будут считать вас мошенником, а государство – скорее хранителем активов, чем их подлинным владельцем. Вообразим, что было бы, если бы госкомпания British Petroleum была в 1987 г. продана не за $40 млрд, а за $400 млн, и при этом 78 % акций досталось бы приятелю сына Тэтчер! Разве последующие британские кабинеты смирились бы с этим? А если бы смирились, то что ожидало бы британскую экономику?»[6].

Осторожно относясь к историческим аналогиям, отметим, что раздача собственности через залоговые аукционы действительно была сродни «пожалованиям» Екатериной II обширных поместий и крестьянских душ участникам переворота 1762 г. Эта собственность так и не смогла избавиться от родовых признаков поместья, которое изначально является владением, предоставленным государством в обмен на службу.

При этом участники сделки с обеих сторон не скрывали ее характер и исключительную роль в формировавшейся экономикополитической системе государства, понимаемого не как совокупность всех институтов власти, работающих на основе принципа разделения властей, а как закрытая группа, формирующаяся вокруг первого лица.

Руководитель службы по связи с общественностью банка «Менатеп» Леонид Невзлин в декабре 1995 г. (время проведения первых залоговых аукционов) философствовал: «…Очевидно, что в России традиционно влияние государства будет сильным, и, может быть, оно, извините, будет несколько сильнее влияния закона… Государство выше права, с этим, видимо, придется согласиться, потому что есть традиция, есть ментальность, есть подход к делу, уйти от всего этого мы не сможем»[7].

Принцип «государство выше права» – частный случай более общей закономерности 90-х: увеличился разрыв между законом и легальными институтами, с одной стороны, и повседневной жизнью граждан – с другой.

При этом речь идет не просто об ослаблении государства, которое не могло справиться с криминалом, собрать налоги, «вычистить» коррупционеров. Государство в значительной степени само стало центром и законодателем «теневой моды».

В частности, вместо разработки работоспособного налогового законодательства, которое стимулировало бы массовую предпринимательскую активность, широкое распространение получила практика налоговых преференций для отдельных структур и групп граждан. В отличие от одинакового для всех и понятного всем закона, система индивидуальных преференций коррупционна по своей сути. Она создавала модель, которой в своих отношениях с гражданами следовал каждый чиновник – от министра до начальника ЖЭКа.

Сформировались такие «правила игры», следование которым, например в бизнесе, стало обязательным для выживания, однако в стратегическом плане стало разрушительным.

Предприниматель С. Недорослев о коррумпировании правоохранительных органов: «Мы разожгли в них (правоохранительных органах) желание и ощущение и умение бороться с бизнесом. Мы научили налоговую полицию и науськали и даем ей деньги. Мы то же самое делаем с прокуратурой. Я уж не говорю о том, что мы абсолютно развращаем институты государственной власти. То есть напрочь. Они перестают быть институтами государственной власти. Мы сами растим себе могильщиков. И если сейчас не произойдет осознания пагубности этого пути, и мы не откажемся от ведения конкурентной борьбы с использованием силовых структур… мы просто друг друга уничтожим»[8].

В политике и общественной дискуссии на первый план вышла апелляция к схеме «свой-чужой», сопровождаемая приданием политическому противостоянию эсхатологической окраски (черт финальной битвы Добра со Злом).

«Перестроечная» идея, обращенная к здравому смыслу (люди имеют право и должны жить лучше, иметь больше возможностей для реализации своего творческого потенциала) была заменена типично большевистской «нужно потерпеть ради осуществления великой цели».

Пример торжества логики групповой борьбы – ситуация перед апрельским референдумом 1993 г., который был превращен в голосование «за» или «против» «демократической революции»[9].

По той же схеме «свой-чужой» была построена государственная кампания поддержки Бориса Ельцина в 1996 г. и кампания кремлевского блока «Единство» в 1999 г.

При этом попытки налаживания серьезного медиационного процесса, апеллирующего к договорной культуре, свойственной европейской политике, отторгались или профанировались.

В январе 1993 г. Григорий Явлинский предлагал созвать Круглый стол для решения назревших проблем и принять Конституционный акт, закрепляющий положения выработанного им компромисса. Реализация этой линии могла бы привести к российскому варианту «пакта Монклоа»[10], но обе противоборствующие стороны выбрали конфронтационный вариант, приведший к трагедии октября 1993 г.

Идея пакта политического примирения «всплыла» после того, как конфликт между президентом и парламентом был разрешен силой, но была использована совсем не по назначению. Вместо широкого общественного обсуждения стратегии развития страны, подготовительный процесс свелся к разработке текста документа, который и был торжественно подписан 28 апреля 1994 г. в Георгиевском зале Кремля. Ведущие оппозиционные фракции – КПРФ и заявившее себя на роль демократической оппозиции «ЯБЛОКО» в подписании участия не приняли как раз потому, что сочли это мероприятие профанацией общественного диалога.

В дальнейшем механизм договора не использовался для разрешения возникавших политических кризисов.

Заметим, что, хотя ведущая роль в профанации пакта об общественном согласии принадлежала президентской администрации, в ней беспрекословно приняло участие большинство существовавших на тот момент в стране политических структур.

В конце 1994 г. была упущена (или отвергнута) возможность мирного урегулирования конфликта между федеральным центром и руководством Чеченской республики. Попытка политического урегулирования, которая предшествовала вводу войск, была формальной. Уже после начала ввода войск на территорию республики, но до развертывания интенсивных боевых действий роль медиатора мог сыграть парламент[11], однако и его инициативы не были поддержаны президентскими и правительственными структурами.

«Советский средний класс», который был опорой и движущей силой перемен перестроечного времени, пережил катастрофу. Для него как социального слоя реформы обернулись резким снижением уровня жизни и социального статуса вкупе с резким ограничением возможности применить свои знания, умения, таланты, труд во благо своей семьи.

30 октября 1996 г. совершил самоубийство Владимир Нечай – директор Федерального ядерного центра в Снежинске (Челябинск-70), в 1988 г. избранный на эту должность коллективом. Газета «Коммерсант» в краткой заметке о трагедии писала: «Медики установили, что смерть академика наступила от выстрела из пистолета в висок. Именной пистолет Владимира Нечая следователи прокуратуры обнаружили на полу его кабинета. По словам коллег академика, в последние годы он делал все возможное, чтобы сохранить научные кадры и продолжить исследования в области создания новейшего оружия. Нечай постоянно пытался внушить подчиненным, что они работают не для себя, а для повышения обороноспособности России. Однако люди, работающие в Снежинске, не получали зарплату около полугода и призывы к патриотизму воспринимали скептически. Некоторые семьи сотрудников ядерного центра питаются исключительно хлебом, который покупают в долг. Обо всем этом физики говорили Нечаю и требовали у него денег. Однако академик практически ничего не мог сделать, так как элитный в прошлом научный центр лишился государственного финансирования. По мнению коллег академика, постоянная стрессовая ситуация и привела его к решению уйти из жизни. В предсмертной записке Владимир Нечай попросил никого не винить в его смерти и похоронить его в Снежинске»[12].

В 90-е сформировался специфический средний класс переходного периода, представляющий собой ограниченную социальную группу, ориентированную на правящий слой.

Из исследований Московского центра Карнеги:

«Нынешний российский «средний класс» малочисленнее советского, прежде всего за счет перехода в категорию «бедных» огромного количества представителей бывших относительно престижных и доходных профессий». Всего, по оценкам аналитического агентства «Ай-Кью», из «среднего класса» за последние 5–6 лет выпало от 25 до 30 млн человек только на территории России. Конечно, в переходный период было создано почти столько же – до 25 млн новых рабочих мест, однако из них лишь 5–7 млн, на наш взгляд, позволяют иметь доходы на уровне «среднего класса». Экономические условия и социальная ситуация сегодня таковы, что пока гораздо больше оснований для становления финансовой олигархии и закрепляющих этот тип власти институтов президентской республики, нежели для развития представительной демократии и закрепляющих ее институтов парламентской республики»[13].

«Новый же средний класс, особенно в крупных городах, возник не столько в результате свободного развития рыночных отношений, сколько был создан элитами за счет сверхдоходов от продажи природных ресурсов. Поэтому он представлял собой не самостоятельную в экономическом отношении страту, а зависимые от правящего слоя группы, занимавшиеся финансовым, управленческим, информационным и юридическим обслуживанием его интересов. А так как большинство населения воспринимало господство новых элит как вопиющую социальную несправедливость, эти элиты остро ощущали дефицит легитимности и увидели в среднем классе потенциально важного политического союзника. Вследствие особенностей происхождения и положения в социальной структуре общества средний класс тоже высказался за сохранение своего привилегированного статуса и потому занял весьма консервативную позицию по отношению к дальнейшим рыночным переменам»[14].

За первое десятилетие нового века, несмотря на значительные внешние перемены, последствия реформ для общественного сознания не только не были преодолены, но углубились и закрепились.

«Нетронутым» остался источник недовольства, доминирующего и продолжающего усиливаться ощущения социального дискомфорта – отсутствие перспективы, узость круга возможностей абсолютного большинства россиян. Периферийный капитализм[15] в принципе неспособен обеспечить равенство возможностей граждан.

«Средний класс» сегодняшней России по-прежнему формируют профессиональные чиновники, те, кто связан с экспортом сырья, представители сферы обслуживания.

«Укрепление государства» 2000-х – это не изменение сложившихся в первое постсоветское десятилетие взаимоотношений власти и крупного бизнеса, а уничтожение гражданской альтернативы. В начале десятилетия проводилась активная политика подмены и имитации, которая затем сменилась прямым подавлением.

Перманентная демодернизация внутреннего содержания деятельности власти становится особенно заметной на фоне стремления привести внешний антураж в соответствие с современной модой на гаджеты.

Пример – экс-президент, Д.А. Медведев – за фасадом использования «твиттера», «ай-пэда» и «Сколкова» скрывается политическое мышление, основанное на модели простых «хромающих решений»[16], свойственное не европейским политикам, а таким фигурам, как Никита Хрущёв и Александр Лукашенко. В частности, Медведев вернул в правила дорожного движения советскую норму о нулевом допустимом уровне алкоголя в крови водителей после нескольких лет действия близкой к европейской практике допустимой нормы алкоголя в 0,3 промиле. Возвращение к советской норме было преподнесено как забота о здоровье нации, на деле решение эксплуатирует архаичный стереотип о народе, которому нельзя давать волю. Объективных предпосылок для такого решения не было.

Многочисленные «правильные» слова недавнего президента о модернизации, демократии, власти закона и т. д., признание в любви к западной музыке, общение с группой «Deep purple» в загородной резиденции на фоне реалий «периферийного капитализма» парадоксально напоминает двоемыслие комсомольских секретарей позднесоветского времени. Только те с трибуны произносили «правильные» слова о ленинском учении и преимуществах социалистического образа жизни.

Таким образом, в результате деятельности ряда правительств эпохи президентов Ельцина и Путина в России сложилась политико-экономическая система, весьма отличная от современных представлений о рыночной демократии и принципах ее функционирования. При этом речь идет не о некоем переходном этапе от плановой экономики к рыночной, когда все основные механизмы демократического рыночного хозяйства уже созданы, но еще в полной мере не функционируют, а об особом типе хозяйства, имеющем свою собственную логику, которая не сводится к сумме или переплетению черт остатков плановой экономики, с одной стороны, и современного рыночного хозяйства – с другой.

Что касается общественного сознания, то уже к концу 90-х гг. стойким и актуальным для всех социальных групп стало ощущение неудачи реформ. Его наглядным выражением стал кризис августа 1998 г. с одновременным дефолтом по гособязательствам и девальвацией национальной валюты. При этом проблема была не только в падении уровня жизни абсолютного большинства населения по сравнению со временем «входа» в социальную трансформацию. Суть реакции российского общества на 90-е – не отторжение реформ, а разочарование в самой возможности изменения правил жизни, достижения ее нового качества.

Современное состояние российской политики и экономики

Ключевые слова, характеризующие состояние современного общественного сознания в России, – эклектичность, хаотичность, расколотость, противоречивость.

Нет общепризнанного образа будущего, ценностных ориентиров общественной жизни, разделения мейнстрима и маргиналий. Ключевая особенность – отсутствие укорененного в сознании россиян образа своей страны, объединяющего, базового представления о России, в которой мы живем, сегодняшней России как самостоятельной ценности. По большому счету, у современных российских людей нет большой Родины. Есть родные места, есть обширная территория, на которой они сосуществуют, есть различные представления об «идеальной державе». В целом же мы имеем дело с настоящим ментальным рассеянием на земле предков.

Вместо «стержня» общественного сознания – ощущение неудовлетворенности, нереализованности у представителей самых разных социальных групп и идейных платформ. При этом неудовлетворенность и ментальный дискомфорт не связаны прямо с личным благосостоянием.

Согласно опросу Левада-Центра, проведенному в декабре 2010 г., «довольно ясно» представляли себе направление движения страны 15 % опрошенных. Никакого представления о происходящем не было у 30 % от числа всех опрошенных. О том, что дела в стране пущены на самотек, заявили 12 % респондентов, а 6 % затруднились ответить на вопрос. Опрос также показал, что, по мнению трети опрошенных (33 %), в России происходило «наведение порядка» (42 % в 2009 году). Однако почти столько же (28 %), наоборот, говорили о нарастании беспорядка (19 % в 2009 году)[17].

Согласно опросу ВЦИОМ, проведенному в августе – сентябре 2009 г., наибольшее недовольство жизнью высказывали жители Москвы и Петербурга: «плохой» жизнь в стране считали 38 % жителей столиц по сравнению с 26 % в сельской местности[18].

Еще одна важная характеристика – неверие в положительные изменения, закрепляющее то, что есть, формирующее «порочный круг», из которого не видно выхода. Одна из любимых фраз, ставших идиомой: «У нас всегда так». Стало крылатым высказывание Виктора Черномырдина «Хотели как лучше, а получилось как всегда».

Жизнью правит принцип «случая и силы». Закона, хоть в какой-то степени понятных правил, нет ни для кого. Нет и четкого разделения тех, «кому на Руси жить хорошо» по социальному признаку. В различных ситуациях и конфигурациях к «сильным» могут быть отнесены чиновники, бизнесмены, директоры и ректоры, представители правоохранительных органов, адвокаты и нотариусы, журналисты, поп-звезды, ну и, конечно, криминальные авторитеты разного уровня. Однако для абсолютного большинства таких людей найдется ситуация, в которой у кого-то окажется еще больше денег, власти, связей с властью.

Заметны склонность к замыканию в субкультуре, локализм сознания, высокий уровень недоверия и агрессии по отношению к «чужим». Это чувство пронизывает все общество, только для одной его части образ угрозы – ленивое быдло, «пришедший хам», ожидающий подачек от государства и вследствие этого неспособный к созиданию, а для других – ушлые беспринципные «дельцы», ориентированные на то, чтобы «урвать свой кусок», и вследствие этого неспособные к созиданию, в принципе, желая перемен, одни сетуют на такой «фактор отсталости» как ориентация традиционной культуры на «платонический» мир идеалов и невнимание к обустройству материальной жизни, другие видят причину неудачи реформ в излишнем прагматизме, отходе от традиции духовного поиска.

Социальная солидарность стремится к нулю. С этой точки зрения интересны результаты исследования ценностных установок россиян по методике Шалома Шварца. Россияне XXI в. вопреки распространенному стереотипу демонстрируют вполне европейскую открытость миру, но серьезно отстают от европейцев по уровню социальной солидарности[19]. Исследователи считают, что это создает угрозу будущему страны.

«Итак, у среднего россиянина почти самая высокая в Европе приверженность индивидуалистическим ценностям игры с нулевой суммой. Что касается ценностей альтруизма и солидарности, то места, где они выражены очень сильно, – это Скандинавия и Западная Европа, а вовсе не бывшие социалистические страны. Страны, которые от России статистически значимо не отличаются, – это Украина, Словакия и Турция… Крайне высокие значения ценностей следования личному интересу (повышенного внимания к личным успехам, личному богатству и власти) угрожают самому существованию общества, даже не гражданского, а просто общества – как системы общей жизни и взаимодействия людей. Понятно, что есть причины, по которым произошел сдвиг в сторону этих ценностей, – обычно все вспоминают в этой связи о переходе России к рынку и капитализму. Но мы же видим, что развитие капитализма отнюдь не препятствует развитию альтруистических ценностей и ценностей солидарности в других странах, например в скандинавских и западноевропейских»[20].

77 % участников опроса, проведенного фондом «Общественное мнение» в декабре 2013 заявили, что не склонны доверять людям, считая, что в отношениях с ними надо быть осторожными. Только 19 % опрошенных считают, что большинству людей можно доверять. Даже своему непосредственному окружению не доверяют 36 % опрошенных[21].

Раскол или, скорее, даже разброд общества усугубляется фактическим отсутствием национально-исторической идентичности, более или менее согласованного представления об историческом пути России. Речь, конечно, не о единой концепции или учебнике истории, а о том, продолжением чего является современное российское государство – дониконовской «Святой Руси», самодержавной монархии, советско-большевистской системы или все же чего-то иного?

На этом фоне развивается и распространяется феномен «ухода», выпадения людей из общества.

Для части российских граждан это прямо выраженное желание уехать за границу либо на работу, либо на постоянное место жительства. При этом важно отметить, что «экономический» мотив в формировании этого желания присутствует, но не является единственным. Люди уезжают и желают уехать, движимые чувством собственного достоинства, заботой о развитии, свободе и достоинстве своих детей.

Согласно опросу, проведенному Центром Ю. Левады в мае 2013 г., наряду с лучшими условиями жизни за границей и экономической нестабильностью в России, эмиграция из России обусловлена желанием обеспечить детям достойное и надежное будущее (31 %) и избавиться от произвола отечественных чиновников (18 %). При этом о будущем детей думают, прежде всего, специалисты и люди с высоким потребительским статусом (38 %) – те, у кого есть возможности обеспечить себе материальное благополучие и в России[22].

Буквальный уход (эмиграция) заслуживает внимания потому, что затрагивает, в первую очередь, активную, хорошо образованную, мыслящую часть наших соотечественников. Однако по численности это не основная форма «ухода». Алкоголизм, наркомания, криминал как реакции на сильное ощущение тотальной несправедливости современной российской жизни – являются, возможно, наиболее массовыми формами «ухода».

Распространенное явление – уход в частную жизнь. Господствует такое отношение к жизни, когда все недовольны, но все находят ту или иную приемлемую для себя форму существования. При этом всегда – в обход существующих писаных и даже неписаных правил. Это умение найти обходные пути, заменить общее установление частным применением только на первый взгляд может показаться выходом из положения. Внутреннее допущение этого обхода глубоко разрушительно и для человека, пользующегося этим, и для дела, ради которого он это делает, потому что обусловлено это допущение отсутствием иерархии ценностей, системы целеполагания, основного вектора. Прямое следствие – отсутствие перспективы и глубины мышления, сосредоточенность на сиюминутном.

Майя Кучерская – журналист, писатель, литературный критик о картине жизни, отраженной в произведениях молодых писателей, выдвинутых на премию «Дебют» в 2010 г.:

«Мне досталась «малая проза» – рассказы и повести молодых людей, от 17 до 25, со всей России. Ключевой мотив: он (она) смотрит в окно (вариант – стоит на балконе), курит, а там внизу за стеклом ползет медленная, мышиная жизнь. Бредут алкоголики, измученные тетки, сумасшедшие, наркоманы, ровесники, изнывающие от безделья. На учебу все герои забили, на культуру тем более, какой уж там Толстой, читают они мало – по текстам это очень заметно – и дальше чем за окно не смотрят. Честолюбивые замыслы, карьера? Поиски смысла жизни? Литературный эксперимент? Хотя бы просто энергия, молодая злость или страстная любовь? Вы смеетесь… За редким исключением почти все, кого мне досталось прочесть (а это около 30 лучших работ, отобранных из нескольких тысяч авторов), живут в заколдованном неподвижном и недобром царстве, «в коконе» – так и называется один рассказ, а другой состоит из «бла-бла-бла» на 40 страницах. Смертная вялость, социальная апатия, потерянность, собственная ненужность и абсурдность мира – вот смысловые доминанты этой прозы. Учитывая, что начинающие авторы придумывают с трудом, что обычно они лишь акыны, – это очень полезное чтение, только не в литературном отношении. Толстых среди «дебютантов» пока не проглядывается, зато складывающаяся картинка бьет похлеще всех статистик о настроениях молодежи»[23].

Подчеркнем, что речь идет не о проблемах, которые можно «залить» дополнительным финансированием и полностью ликвидировать с очередным скачком цен на энергоносители. В сложившейся за последние 25 лет социально-политико-экономической системе рост доходов не пропорционален росту качества населения. В отсутствие стратегической перспективы и доступных социальных лифтов, без модернизации образа жизни рост доходов вместо повышения качества жизни в провинции ведет, в частности, к распространению наркомании. Социолог Наталья Зубаревич отмечает: «Принято считать, что корень социальных проблем – в низких доходах, а с ростом доходов повысится и качество населения. В долгосрочной перспективе такая взаимосвязь существует, но нельзя забывать о роли социокультурной среды, которая крайне важна для России. Многие регионы и города страны плохо приспособлены для полноценной жизни, а рост доходов без модернизации образа жизни может привести к снижению качества населения. Например, проблема СПИДа и наркомании как основного канала распространения инфекции наиболее сильна в богатых регионах и городах (особенно ресурсодобывающих) без достаточно развитой социальной среды, таких как Иркутская, Самарская, Свердловская области, Ханты-Мансийский АО и др. Это проблема «потерянного» поколения – молодежи из небедных семей, но без развитых потребностей и мотиваций. Темпы роста численности инфицированных остаются высокими, география расширяется, поэтому качество молодого населения даже в богатых регионах может снижаться»[24].

Социальная апатия в национальном сознании сочетается с устойчивым ощущением несправедливости происходящего в политической сфере (в управлении страной) и падением легитимности центральной власти и всей замкнутой на нее политической системы.

Под политической легитимностью мы понимаем не отношение граждан к лидеру в терминах «любим – не любим, доверяем – не доверяем», а отношение к государству:

считают ли люди, что они сами добровольно и осознанно выбрали именно такое государственное устройство (или сознательно сохраняют верность выбору предыдущих поколений);

считают ли люди, что они несут ответственность за действия государства, за выбор руководящих персон и за действия этих персон;

верят ли люди, что государство хотя бы стремится защищать их интересы, даже если делает это неудачно.

В России со времен большевистской революции произошел раскол общества на две группы, и этот раскол снова и снова воспроизводится в разные эпохи.

Первая группа – социальные слои и целые классы, которые по воле властей вообще «исключаются» из жизни: их вынуждают эмигрировать, подвергают репрессиям (в 20-е – 50-е гг. не только репрессиям, но и уничтожению, голодной смерти, заключению в лагеря в качестве рабов).

Вторая группа – те, кого не «исключили». Для этой группы характерно отношение к власти не с позиции «я лично несу ответственность за действия властей», а по принципу «повезло – не повезло». Если повезло, власть ведет себя умно, правильно, но даже в этом случае власть и государство воспринимаются как нечто, не зависящее от людей, выбранное не ими, не подконтрольное им, как будто речь идет о хорошей или плохой погоде.

Таким образом, даже благополучная часть общества не воспринимает государство как свое. Это и есть суть кризиса легитимности в России.

Традиционная покорность существующему ходу вещей и связанная с ней склонность общества к конформизму его смягчает, ретуширует, но не отменяет. Он тлеет как подземный торфяной пожар, готовый вырваться наружу при определенном стечении обстоятельств.

Высокие рейтинги первого лица и еще более высокие рейтинги поддержки его политики не отменяют тот факт, что среди населения (не тех нескольких процентов, которые составляет прозападно настроенная часть интеллигенции и бизнесменов, которые и сегодня представляются властью как ее единственные противники, а среди большей части населения) растет недоверие к власти и, что хуже, к государственным институтам. Люди не верят правительству, не верят судам, прокуратуре, полиции, фискальным органам – и это очень опасно в случае поворота к нестабильности.

Бизнес не верит в долгосрочную перспективу: капитал реально утекает, долгосрочные инвестиции не делаются, если только это не государственные деньги, крупные частные предприниматели фактически сворачивают свою активность в России (беда не в том, что из стран утекут «олигархи», беда в том, что вместе с ними «утечет» большое количество денег и специалистов).

Административная элита ощущает враждебное к себе отношение и неспособность власти обеспечить ее безопасность – как безопасность собственности, так и личную. Высшая политическая власть утрачивает волю к сопротивлению негативным обстоятельствам и способность их правильно оценивать. Своими ошибочными действиями она множит ряды недовольных и разрушает лояльность своих естественных союзников и закрепляет коррупцию как системообразующий институт.

Современные экономисты, сторонники институционального подхода, часто склоняются к частичному оправданию коррупции с функциональной точки зрения – как возможности перераспределить ресурсы старой элиты в пользу новой, избегая прямого столкновения между ними. Благодаря такому подходу коррупция предстает не как вариант отклоняющегося поведения, а как расхождение ранее сформированных норм и вызванных новыми условиями моделей поведения. Согласно логике функционалистов, коррупция отмирает сама собой по мере ослабления противостояния двух нормативных систем, когда новые правила вытесняют старые и одна элита сменяет другую.

Но этот вывод не подтверждается фактами развития России в 1990—2000-е гг.

В нашем, российском, случае переход не получается. Коррупционные схемы стали основой экономической деятельности. Они подмяли под себя и механизмы рыночной конкуренции, и государственное регулирование. Происходит институционализация транзита.

Во-первых, при органическом слиянии бизнеса и власти, институционализации конфликта интересов, его повсеместности и всеобъемлющем характере, коррупция приобретает качественно иной характер, нежели отклонение от правил и законов. Она сама неизбежно становится правилом и естественной нормой поведения. Во-вторых, коррупция становится важнейшим инструментом, механизмом управления всей системой. Поскольку допущенные масштабы коррупции практически тотальны, то с помощью исключений, ограничений, «закрывания и открывания» глаз можно держать в состоянии неопределенности и страха практически всю элиту страны, выборочно включая те или иные репрессивные механизмы в отношении тех или иных персон или групп. Этот принцип использовался в сталинской системе планирования, когда планы были заведомо невыполнимыми, но наказания за неисполнение нереальных планов были выборочны в зависимости от политических предпочтений и кампаний.

Коррупция трансформирует все общественное сознание. Налицо парадоксальное устройство общества: законы, предназначенные для того, чтобы их нарушать. Если в коррупции не участвовать, человек в значительной мере лишается доступа к социальным лифтам и может экономически не выжить. Если участвовать, то надо, чтобы человека не поймали. Успешность фактически оценивается по умению нарушить закон и сделать это безнаказанно.

И дело не в иррациональном, архаичном, традиционалистском отрицании «писанного закона». Это как раз наиболее рациональное поведение в предложенных обстоятельствах. С такой коррумпированностью сознания невозможно бороться ни образованием, ни расширением деловых и человеческих связей с развитыми странами.

Сама по себе коррупционная система власти не мешает, она ей выгодна. Государство вынуждает общество быть соучастником преступления (каждый либо участвует активно, либо участвует время от времени, либо поощряет преступление своей пассивностью). Современная российская политическая система тождественна коррупции. Поэтому борьба нынешней российской политической системы с коррупцией – это «борьба» системы с самой собой с понятным результатом.

Всё, о чем было сказано – это больше, чем кризис легитимности или политический кризис. Это признаки распада политического пространства, социума, идейно-информационной сферы и утрата вектора направления движения.

Один из ведущих знатоков смуты XVII века историк Руслан Скрынников писал о событиях четырехвековой давности: «Конфликт не был следствием столкновения угнетенного крестьянства с феодальным сословием. Раскол затронул все слои и группы русского общества – дворянство, посадских людей, холопов, крестьян, церковь, войско. С появлением самозванца, принявшего имя царевича Дмитрия, недовольные элементы общества объединились и произошел взрыв»[25].

Суть смуты – падение доверия народа к государству ниже критической отметки, а затем (или вместе с тем) – распад общества, атомизация. Государство при этом не имеет политической воли и ресурса доверия, чтобы противостоять разрушительным процессам, а его рефлекторные действия, направленные на самосохранение, только осложняют ситуацию.

Правда, «классической» русской смуте помимо династического кризиса предшествовали и крайне неблагоприятные природные обстоятельства, приведшие к голодным годам, массовой гибели людей.

Крушению государства 100 лет назад предшествовали два с половиной года Первой мировой войны, потрясшей материальные и ментальные основания всей Европы.

У современной смуты подобных мощных внешних дестабилизирующих факторов не было до самого последнего времени. Однако события вокруг Украины показали, что их способно генерировать само российское государство. При этом помимо внешнеполитических осложнений, связанных с ситуацией вокруг Украины, сохраняется набор других потенциальных источников дестабилизации. Это вероятный хаос в Афганистане и Центральной Азии после ухода союзных войск, обострение ситуации на Кавказе и развитие масштабного конфликта с участием Армении, Азербайджана, Турции и России.

К тому же, российская власть столкнулась с острейшим кризисом «имитационно-управляемой демократии», которая использовалась целое десятилетие. Проект «Медведев» провалился. Вместо мобилизации либерального интеллектуального ресурса на «благо» государства получилось жестокое разочарование с обеих сторон. Те, кто сегодня отождествляет себя с государством (буквально: «государство – это я»), стали искать другую опору.

Однако это уже чревато разрушением даже тех крайне несовершенных конструкций, которые выстраивались в последнее десятилетие.

В предыдущих случаях было так: государство истончается и под влиянием внешних обстоятельств «прорывается». В нашем случае оно просто рассыпается в прах, крошится, потому что истлело, потому что корни нынешних проблем уходят в вопросы, необходимость решения которых назрела сто лет назад, но они так и не были решены.

Курс

То, что сегодня называется российским государством – это власть, не имеющая опыта компромисса. Она сама уходить не собирается и сдавать свои позиции тоже. В глазах ее носителей уступки равны поражению. Из опыта февральской революции они сделали только вывод о недопустимой слабости и нерешительности Николая II, из опыта перестройки – о слабости Горбачёва и т. д.

В первом десятилетии XX в. задачей и сверхцелью правящей группировки было сохранение политической и экономической власти при любых условиях.

Решения, принимавшиеся с конца 2011 г., стали складываться во вполне определенный курс – явление, которое превосходит сумму шагов, направленных на достижение, казалось бы, сиюминутных, оперативных целей (таких как обуздание гражданской активности после парламентских выборов 2011 года, поиск новых союзников взамен переставшей быть опорой опорой либеральной интеллигенции, очередной симметричный или асимметричный ответ на зарубежную критику нарушений прав человека).

Суть новой государственной доктрины в том, что европейский путь не для России.

Эта мысль не нова, для нее в сознании значительного числа россиян, в том числе и чиновников, вплоть до самых высокопоставленных, всегда находилось место. Теперь она стала системообразующей.

Исторический ориентир – ностальгически-идеализированное представление о советской системе (взять «хорошее» из советского прошлого), жандармский патернализм Николая I, контрреформы и победоносцевское «подмораживание» России в конце XIX века.

Внешний ориентир – такие страны, как Индия и Китай. Их политико-экономическое устройство негласно берется за образец, поскольку лучше всего отвечает идее внутреннего выбора с опорой на традиционные национальные ценности.

Важно ответить не только на вопрос, что происходит, но и почему. Без этого крайне трудно искать эффективные решения, способы противостояния.

Утверждение, что причиной всему стала «гебешная» суть Путина, который продемонстрировал свое истинное лицо, ничего не проясняет. Это ответ из разряда: зло есть зло, потому что оно зло.

Версия о том, что это реакция на протестное движение, имеет под собой определенное основание. Не только в России, но и на постсоветском пространстве в целом действует следующая логика: авторитарная власть делает все возможное для вытеснения с политического поля дееспособной оппозиции, добивается ее маргинализации, сталкивается со всплеском искреннего протеста, остается к нему цинично глухой, получает (или провоцирует) отчаянную вспышку неповиновения, на которую отвечает гораздо большим насилием, в результате чего происходят необратимые, качественные изменения в самой власти и политической среде в целом[26].

Но главная причина, толкающая власть к столь масштабному повороту, власть если не видит, то чувствует расползающуюся ткань, почву, уходящую из-под ног, и именно этого боится больше, чем вчерашних и сегодняшних протестующих. Глубинный мотив разворота – ощущение нарастания смуты и попытка с ней справиться".

При этом власть исходит из своего знания ситуации. Если предположить, что Путин мыслит рационально, то в начале текущего десятилетия у него должен был появиться вопрос: «Ведь экономическое положение людей все-таки улучшилось. Нет больше многомесячных невыплат зарплат и пенсий, нет массового закрытия предприятий, нет новых дефолтов. Почему же растут протесты?».

А ведь все очень просто: недовольство росло, потому что не удовлетворялись потребности другого порядка. В частности:

нет ощущения, что человека поддерживают и защищают законы;

нет ощущения, что человека защищают социальные связи, сети, община, соседи; наоборот, «всем друг на друга наплевать», «государству нет до нас дела», никому нельзя доверять, не на кого положиться;

сохраняется страх перед социальными болезнями (пьянство, преступность, наркомания и т. д.);

сохраняется страх перед нищетой в старости;

накапливается чувство унижения при бытовом общении с чиновниками и даже при обращении в обычные госучреждения (поликлиники, полиция, государственная система образования и т. д.);

нарастает общее ощущение, что жизнь вокруг некомфортна, непредсказуема, нет никакой защиты от многочисленных опасностей сегодняшнего дня и, тем более, нет уверенности в завтрашнем дне.

Власть надеялась удовлетворить эти потребности через апелляцию к «традиционным» ценностям, которые фактически представляют собой смесь ценностей из разных эпох:

навязанная вера в доброго отца нации;

«духовность», богобоязненность или боязнь обидеть религиозную общину;

коллективизм;

цензура СМИ не только в политических целях, но для удаления из информационного потока всего, что нервирует, вызывает стресс;

компенсация понимания отсталости России воспоминаниями об исторических победах, культом спортивных побед;

милитаризм, уверенность в военной мощи нации, способности если не обеспечить безопасность, то нанести непоправимый урон любому врагу;

привычное чувство, что мы должны быть едины перед лицом внешних врагов…

Прошлое нельзя реанимировать, но активируя его символы, можно оживить реакционные силы общества, запугать нормальных людей и в итоге получить совершенно новую конструкцию тоталитарного, репрессивного типа.

Однако такой курс обостряет у людей неудовлетворенность других потребностей:

в творческом самовыражении;

в свободе передвижения, путешествий, что важно для миллионов людей, особенно студентов, молодежи;

в гражданских свободах, даже если они находятся на уровне «высказать недовольство местному начальству».

Понятно, что эти потребности свойственны разным группам населения в разной степени. Поэтому те группы, для которых они особенно важны, попадают под удар в первую очередь и искусственно противопоставляются «большинству».

То, что мы переживаем сейчас, можно назвать этапом «патриотического патернализма». Его ключевая черта – противопоставление России западному, европейскому миру, разделение общества на «своих» (патриотов) и «чужих» (иностранных агентов).

Президент – «национальный лидер», чья легитимность базируется на персональной идеологии, а также на общественном и элитном консенсусе, выражающемся в ощущении, что лидер – фигура, скрепляющая все «русское пространство», что без него все рассыплется.

Анализ последних 100 лет российской истории показывает, что чем менее уверенно чувствует себя элита-номенклатура, тем выше роль, которая отводится первому лицу. Когда эта роль особенно велика, глава государства становится почти сакральной фигурой – национальным лидером, чья власть базируется на персональной идеологии, которую обязан разделять каждый житель страны. Когда элита начинает ощущать себя более уверенно, она сама же стремится «принизить» роль лидера или, если боится это сделать, то с нетерпением ждет его падения. Достаточно вспомнить судьбу лидеров советской эпохи.

Однако на сегодняшний момент лидер государства – образ и символ, транслирующий: «не забудем, не простим, с нами так нельзя» (для ностальгирующих по СССР масс); «усидим столько, сколько захотим» (для «элиты»).

При этом патриоты априори лояльны действующей власти и идентифицируют ее с российским государством как таковым, а в число иностранных агентов и их пособников, фактически, попадает вся оппозиция, все критики власти'". Они воспринимаются сверху (и теми, кто лоялен) не как часть общества, а как антиобщественная, антигосударственная, деструктивная сила. Она не разделяет целей и ценностей власти, отождествляющей себя с государством, не может быть полезной для его воплощения, она должна быть нейтрализована.

Следующий этап, к которому мы переходим – национал-патернализм.

Национализм – реально существующий и наиболее доступный резервуар общественной активности, который просто и соблазнительно использовать.

Сейчас в связи с острой объективной ситуацией он направлен против Украины, но точки приложения могут быть и другими.

Проблему миграции и распространения «чуждой» культуры легко связать с распространением ваххабизма и террористической угрозой, а это уже основа для дальнейшего движения навстречу националистическим настроениям.

На этом этапе часть общества, не вписывающаяся в формат нового курса, предстанет уже как национально чуждая.

Этому этапу, вероятно, будет соответствовать формальная консолидация политической системы вокруг национального центра. Модель – «Народный фронт», куда входят всевозможные марионеточные ветеранские, женские, молодежные организации. Профсоюзы на предприятиях будут созданы «сверху», их сольют с объединениями промышленников и предпринимателей. Таким образом, будет проводиться идея, что все слои общества представлены во власти.

В экономике проявлением этого этапа будет разделение предпринимателей на национально ориентированных и космополитичных. Основной критерий – возвращают ли они деньги из-за рубежа. Будет происходить «ползучая» экспроприация капитала у «нелояльных» предпринимателей. Это станет еще одной удавкой, с помощью которой власть держит в повиновении крупный бизнес (наряду с нерешенным вопросом о законности и легитимности приватизации).

Третий этап – аналог национал-социализма: не воспроизведение тезиса о расовом превосходстве и не прямое повторение германских событий30-х гг. XX в., а формирование и закрепление системы, противопоставленной европейской буржуазнодемократической цивилизации, отказывающейся от трудного, но реального европейского опыта в пользу смутных представлений о прошлом и будущем величии и маргинальных социально-политических и социально-экономических теорий".

Конечно, полная изоляция сегодняшней России вряд ли возможна, поэтому многие считают, что тоталитарное «обновление» в духе Ким Чен Ына, только в гораздо большем масштабе (по территории, населению, запасам ядерного оружия), невыполнимо. Сохранение и углубление социально-экономических проблем будет всем очевидно, власть быстро потеряет поддержку, и ничего тоталитарного не получится.

Однако от власти 90-х режим унаследовал некую логику: неадекватное и даже абсурдное решение вполне приемлемо, если ему нет альтернативы.

Сначала этот прием использовался только как политтехнология, убеждающая в безальтернативности президента. Была создана система организационных механизмов, которые не позволяли расти новым политикам. Всячески культивировалось возникшее в обществе мнение, что политика – грязное дело, что даже порядочный человек в своем продвижении на политический «верх» вынужден так замараться, что от его изначальной честности ничего не останется.

Затем естественным следствием безальтернативности и абсолютного отсутствия конкурентов стала убежденность самой элиты в своей незаменимости и особой миссии. Забывается факт, что безальтернативность создана искусственно; она начинает восприниматься как норма и как основа порядка. Соответственно, любая, даже слабая и неопасная оппозиция, инакомыслие представляются нарушением порядка и даже предательством национальных интересов.

Сейчас происходит важнейший скачок. Принцип безальтернативности власти и ее решений в чисто политической сфере начинает распространяться на все: культуру, нормы воспитания, господствующее мировоззрение. Механизм тот же: абсурд не является абсурдом, если нет альтернативы.

Чтобы общество приняло тоталитаризм, его нужно сделать «немножко сумасшедшим». Оно должно потерять чувствительность к демагогии, к чужой боли, к абсурдным высказываниям, решениям и проектам. Именно этот переход сейчас осуществляется.

Общество привыкает, что глупые решения, жестокие решения вполне допустимы. Так же как люди привыкли регулярно наблюдать насилие, коррупцию и не ужасаться, так же привыкли не удивляться и не возмущаться любым абсурдным решениям власти во всех сферах.

Сначала – запрет на усыновление российских сирот американскими семьями. Это нерационально, абсурдно, не имеет никакого отношения ни к «делу Магнитского», ни к «акту Магнитского», но это принято. Затем – превращение Украины во вражескую страну.

В дальнейшем обществу, например, можно внушить следующее:

из-за внешнеполитической угрозы и внутренних врагов власть вынуждена тратить огромные средства на оборону и безопасность;

поэтому имеющийся уровень жизни – это максимально достижимый результат в сложившихся условиях;

те, кто утверждает обратное, фактически призывают снизить обороноспособность и безопасность;

тем самым они становятся внутренними врагами.

Еще один фундаментальный ресурс режима – новая стадия коррупционного проекта. Сохраняя основы коррупционной системы, власть пытается поменять правила игры и использовать коррупционную основу для обслуживания своего курса.

Безнаказанность коррупционеров все больше зависит не от «таланта к преступлению», а от политической лояльности.

Всеобщность участия в коррупции позволяет властям при одобрительной реакции населения в любой момент предъявить соответствующие обвинения любому неугодному. Таким образом, коррупционное устройство государства и общества превращается в надежную предпосылку и механизм борьбы с политической оппозицией.

Сейчас в общественном мнении прослеживаются три опасные точки зрения на проблему коррупции.

Первая. Хотя коррупция была в России всегда, она значительно снижалась, когда

в стране была жесткая диктатура;