Колокола Харвелл Ричард

XIII

Было пятое октября 1762 года, почти сорок лет прошло с тех пор, если считать по числу оборотов солнца, и значительно больше, если измерять другими величинами. Мы были такими молодыми. Должно было пройти еще семь лет, прежде чем родился бы коротышка Наполеон, и еще целых тридцать, прежде чем он завоевал бы Францию. Робеспьер, на тот момент и не помышляющий о Терроре, плакал в своей крошечной колыбели в Кале. Фридрих Великий был просто Фридрихом. Америка была далеким-предалеким местом, где рос хлопок, а совсем не тем государством, что привело Георга III в замешательство своим восстанием. Бах и Вивальди все еще оставались нашими героями. Еще никто не слышал о Бетховене, он даже не родился. Маленькому Моцарту было шесть лет, и в ту ночь он находился всего в десяти милях от этого места; он спешил в столицу империи, чтобы сыграть императрице на своей крошечной скрипке. А сейчас Амадеус уже пятнадцать лет как умер, хотя он переживет нас всех.

Так вот, этот, 1762 год все еще был полон мечтателей. И у одного из самых неисправимых мечтателей в этот октябрьский вечер на голове был мешок. Ногами вперед его просунули в угольный скат, который, хоть и был самым просторным скатом в империи, все же оказался недостаточно широк для этого мечтателя, громадного, как медведь. Два друга толкали его вниз с такой силой, что несколько прилично одетых прохожих остановились в испуге. Потом послышался звук рвущейся материи, глухой хлопок, и наш мечтатель проскользнул внутрь.

Я оставил своих друзей в подземелье Тассо и бегом бросился в театр. Хозяин послал меня за вином и, уж конечно, отругал бы, провозись я еще дольше. Небольшое фойе было так набито людьми, что от грохота их голосов тряслись полы. Вход был поделен пополам. С одной стороны толпились люди попроще. Они, как флагами, размахивали своими входными билетами, которые давали им возможность устроиться на балконе или на жесткой скамье в самых последних рядах и дышать одним воздухом с императрицей, а также с теми, кто находился рядом с ней. Эти люди, сопровождаемые своими женами, были обычными адвокатами, секретарями, врачами и мастерами. И пока они ожидали в нетерпении, в другую половину вливался поток благородной публики, людей, чьи лица были знакомы всем.

Я теперь тоже очень хорошо их знал.

Здесь был его превосходительство герцог Херберетин со своими восемью дочерьми, глупыми простушками, но выгодными невестами. За ними шел испанский посол, герцог Агильяр, уже явно не в духе, поскольку он согласился разделить ложу со скучным князем Голицыным из России. Генерал Браун умирал в Пруссии от гангрены, но его жена была здесь, она входила в театр с милой улыбкой на лице. Старый герцог Грундекер Старенберг стоял в растерянности, ожидая сына или внука, чтобы его провели в ложу, поскольку самостоятельно найти ее он уже не мог. Хотя герцогиня Хазфельда прибыла в оперу в одном из самых прекрасных экипажей, у нее не нашлось четырех сотен гульденов, чтобы заплатить за ложу в этом сезоне, поэтому она следовала за княгиней Лобковиц, которая пожалела ее и позволила опечаленной герцогине сесть позади самого высокого из ее сыновей. Среди этой публики в муслиновых одеждах цвета персика и напудренных париках встречались и некоторые оригиналы, вроде герра Батона с его сногсшибательной девочкой-невестой. У него вообще не было никакого титула, потому что Батон просто не обеспокоился купить его.

Я промчался по фойе с вином для Гуаданьи, которое держал перед собой в одной руке, а другой отгонял княгинь. Мелькали кружева, оборки, ослеплял блеск множества медалей. Меня тошнило от их мельтешения. На мгновение я закрыл глаза. Почувствовал, как вино плеснуло мне на запястье.

Толпы людей неторопливо прохаживались по коридору перед своими ложами, бормотали, терлись друг о друга в узком пространстве. Я жался к стене, стараясь не касаться широких подолов своими нескладными коленями. Еще немного вина выплеснулось через край бокала. О боже! — кровавое пятно появилось на вдовствующем заду! Наконец я миновал последнюю ложу и подошел к двери на сцену.

Здесь царило еще большее возбуждение. В конце бывшего зала для игры в мяч было совсем мало места для всех этих тайных махинаций, которые происходили за сценой. Мимо один за другим шли музыканты, прижимая инструменты к плечам, как солдаты ружья. Помощники Тассо наполняли лампы маслом и смазывали пазы движущихся декораций. В последний раз подметали сцену — если бы Гуаданьи споткнулся и упал, он бы точно скормил их медведям в зверинце императрицы. Фурии мазали лица черным гримом.

Тассо высунул голову из люка и закричал на них:

— Если прикоснетесь к декорациям Куальо, я вам пальцы ваши грязные откушу!

Синьора Клаварау выводила трели в своей тесной гримерной, а в гримерной синьоры Бьянки — я увидел сквозь щель в двери — Эвридику мазали белой краской, чтобы в первой сцене оперы она выглядела по-настоящему мертвой. К тому времени я уже пролил половину вина и оставшуюся часть оберегал, как будто это была моя собственная кровь.

Только у Гуаданьи комната была размером побольше чулана. Я постучал и, не дождавшись ответа, вошел. Любой другой был бы немедленно осыпан проклятиями, но меня он ждал — я понял это по тому, как выжидательно он посмотрел. Он сидел ко мне спиной и разглядывал меня в зеркале. Его отражение поразило меня: ресницы были аккуратно загнуты, морщины разглажены кремом. Он выглядел лет на десять моложе. На какое-то мгновение мне показалось, что я вижу в зеркале свое отражение.

Потом он заговорил. Голос был не мой.

— В империи кончилось вино?

Я покачал головой и протянул ему бокал. Он сделал глоток и отставил его в сторону. Глюк довел свой план до конца: не было ни павлиньих перьев, ни золотого кружева, ни парика. На Орфее была простая белая туника, открытая на выпуклой груди.

Я стоял за ним. Он, глядя на себя в зеркало, сделал вдох через раздувающиеся ноздри, потом закрыл глаза и, сложив рот в узкую трубочку, осторожно выдохнул воздух, как будто задувая свечу. Нужно, чтобы печаль становилась все сильнее, сказал он мне, чтобы публика поверила в нее.

У меня даже пальцы на ногах свело.

— Синьор, — наконец спросил я, не в силах стоять там более. — Я вам нужен?

— Тебе еще куда-нибудь нужно идти?

— Нет, — ответил я. — Я не хочу тревожить вас, вот и все. Мне подождать снаружи?

Гуаданьи помедлил с ответом, но я знал, он никогда не признается в том, что хочет, чтобы я был рядом.

— Хорошо, — сказал он.

Я вышел за дверь и чуть не столкнулся с четырьмя носильщиками, державшими в руках похоронные носилки Эвридики. Уклонившись, я схватил за руку тощего мальчишку — мне показалось, что он слоняется без дела, — и приказал ему стоять у дверей Гуаданьи и что есть мочи орать в подземелье Тассо, если певец позовет меня.

— С какой стати? — спросил мальчишка. И взглянул на меня, возвышавшегося над ним, так, будто я был значительно ниже его ростом.

Я порылся в карманах. Пусто. Тогда я пообещал заплатить ему двадцать пфеннигов. Он кивнул и занял свой пост, а я нырнул в открытый люк. Под сценой, в подземелье, сидел Николай, опираясь на обломки кровати Тассо. Я улыбнулся: чувствовал он себя вполне непринужденно. Ремус сидел рядом с ним на полу, прислонившись спиной к холодной железной печке. Тассо носился по своему темному подземелью, проверяя веревки и смазывая маслом блоки. Потом он подскочил, просунул голову в люк и начал орать на тупых помощников, чтобы те зажигали лампы. Так он и висел, будто это было одно тело, без головы, и дергался от ужаса, потому что они чуть не подожгли занавес. А Николай, казалось, не замечал, что карлик занят; ему очень хотелось знать все о каждой веревке и о каждом люке.

— А это что за ворот, вон там, впереди? — поинтересовался он. — Чтобы платье императрице задирать? Чтобы все увидели, какие у нее нижние юбки?

— Это чтобы поднимать софиты нижней рампы! — проворчал Тассо, полный презрения к невежеству Николая.

— А вон та веревка? — спросил Николай, прищурившись от света тусклой лампы.

— Открывает и закрывает центральный люк!

— Удивительно, — обратился Николай к Ремусу, — как много он знает.

Ремус с недоверием посмотрел на Николая.

— Не трогай ничего! — прошипел он так, чтобы не услышал Тассо.

Николай воздел руки. Тассо не стал настаивать, чтобы они были связаны.

— Я невинен, как императрица.

Я был так счастлив, что Николай радуется. И, проползая мимо, обнял его.

— Куда ты пошел? — спросил он.

— Смотреть, — обернувшись, ответил я. — Смотреть!

Несколькими днями раньше я обнаружил небольшой глазок, через который Тассо наблюдал за Глюком. Я подполз к нему и стал смотреть. Никогда я не видел такого величественного зрелища. В «бычьем стойле» громко разговаривали самые благородные в мире мужчины. В ложи должно было доноситься каждое их слово, и в этом конечно же был определенный умысел. А прямо над ними нагруженная свечами люстра слабо позванивала в ответ.

Налево от меня, сразу за оркестром, находилась королевская ложа. Сегодня вечером ее украшал навес темно-красного цвета, как будто в театре ожидался дождь. В центре сидела румяная, пышущая здоровьем великая женщина, мать шестнадцати детей и целой империи. Ее щеки цвели, как будто кто-то надавал ей пощечин. Сидевший за ней император — с узким кривым ртом и носом картошкой — представлял собой фигуру бледную и скучную. Они были окружены сонмом детей.

Но я прильнул к этому глазку совсем не за тем, чтобы увидеть императрицу.

Сотни глаз смотрели вниз из двойной галереи райка, как будто собираясь спрыгнуть вниз. Возможно, они и рискнули бы получить травму, но, приземлившись на какую-нибудь герцогиню, навечно лишились бы права посещать театр.

Мои уши прислушивались к театральным звукам. Она должна быть здесь, должна..

Послышалось хаотичное, режущее слух звучание — это начал настраиваться оркестр. Стали заполняться ложи. В большинстве сидело по шесть человек: трое вдоль перил, еще трое за ними. (Какой длинной шеей нужно было обладать, чтобы увидеть сцену из этого второго ряда!) Младшие сыновья и дочери стояли позади своих старших братьев и сестер. В каждом отделении горела лампа, и поэтому каждая ложа сама была как сцена.

И вот, на втором ярусе, напротив императрицы, появились они. Они были так близко, что я мог рассмотреть набрякшие жилы на шее графини Риша. Граф Риша вошел вслед за ней. Потом, перед Антоном, в ложу ступила Амалия — и моя душа воспарила. Она здесь! За ними проследовали еще четыре отпрыска Риша. Но я смотрел только на Амалию. Ей было предложено почетное третье кресло в первом ряду фамильной ложи. Антон сел за ней. Он положил ей на плечо руку и улыбнулся, как будто говорил: Видите? Вы видите, что я был прав?

Я был уверен, что очень скоро она снова станет моей. Когда Орфей посмотрит в глаза Эвридики, Амур будет так же добр к нам, как и к тем знаменитым любовникам на сцене.

Оборванец, которого я оставил сторожить двери моего хозяина, завопил в нашу пещеру:

— Гуаданьи зовет своего мальчишку!

Этот маленький негодяй стоял над крышкой люка, вытянув руку в ожидании награды. Я улыбнулся и пообещал заплатить ему завтра. Он ухмыльнулся и поставил мне подножку, когда я проходил мимо.

Я споткнулся и едва не упал перед дверью Гуаданьи как раз в тот самый момент, когда он ее открывал. На плечи певца был накинут камзол, его лицо было спокойным.

— Я готов, — произнес он.

Я кивнул, но был не уверен, что нужно делать. Повернулся к толпе рабочих сцены, стоявших в тупом восхищении вокруг певца.

— Он готов, — повторил я.

Первый раз в жизни окружающий мир подчинился моим словам. Суета прекратилась. Подобно гигантским летучим мышам, Фурии разлетелись и спрятались в дальних углах кулис. Рабочие разошлись по своим местам и замерли. Хор ринулся на сцену. Эвридика забралась на носилки и умерла. Едва Гаэтано Гуаданьи вышел на сцену, шум за занавесом смолк.

Я шел следом за ним. Мои шаги были такими тяжелыми, что казалось, они доносятся до самой императрицы. Гомон публики по другую сторону занавеса походил на шум стоящей у ворот вражеской армии. Гуаданьи остановился посреди сцены. Прижал кулаки к груди. На его лице была печаль.

Он кивнул мне.

Что я должен сделать? Я посмотрел налево, направо. Все рабочие, все артисты хора смотрели на меня, но сочувствия в этих пустых взглядах я не нашел. Давай делай, говорили эти взгляды. Все ждут, когда ты выполнишь свою работу.

Что делать? Уйти? Выглянуть из-за занавеса и сказать Глюку, что все готово? Мне никто ничего не объяснил! Я никогда раньше не был в опере!

Потом я понял — камзол. Это был камзол Гуаданьи, а не Орфея. И я снял камзол с его плеч, словно одеяло со спящего ребенка.

Едва раздались аплодисменты, я убежал со сцены. Глюк, привлекая внимание, дважды стукнул палочкой и начал увертюру. Гуаданьи стоял не двигаясь, со склоненной головой. Огни рампы на краю сцены были только слегка приподняты, и его лицо оставалось скрытым в полутьме. Стоявший за ним хор плакальщиков был недвижим, казалось, он нарисован на картине.

Увертюра закончилась. Занавес раскрылся.

Зазвучал печальный марш. Стоявшие за мной носильщики подняли похоронные носилки с Эвридикой и медленно двинулись на сцену. Гуаданьи стоял уставившись в пол, пока не запел хор. Потом он начал поднимать голову, пока его глаза не остановились на возлюбленной, бездыханно лежавшей перед ним.

Он пропел ее имя.

Этим зовом я разбудил Шпиттельберг. Наполнив театр своим голосом, Гуаданьи разбудил четырнадцать сотен сердец. В одно мгновение эхо зазвучало из каждого угла. Он пропел имя Эвридики еще раз, его голос стал еще более печален, деревянные ложи и хрустальная люстра вздрогнули в ответ на его зов, утихомирив шаркающие ноги и теребящие материю руки.

Я часто видел эту сцену на репетиции, но сейчас она казалась магическим обрядом: собравшаяся толпа с ароматами розы и жасмина; мертвая женщина на погребальных носилках; душный жар ламп и четырнадцати сотен тел; голос Гуаданьи, еще более великолепный, чем когда-либо, — все это вновь вызвало к жизни бессмертных влюбленных. Слезы засверкали на моем лице и на многих других лицах, когда Орфей запел погребальную песнь, а Юпитер услышал его призыв и послал к нему Амура. Очень скоро голоса Гуаданьи и Клаварау переплелись друг с другом. Мое сердце переполнилось чувствами. Он получит ее обратно! Он спасет Эвридику от смерти.

Когда занавес закрылся, я бросился с камзолом к Гуаданьи, но он покачал головой. Театр взорвался аплодисментами. Четыре раза Гуаданьи выходил из-за занавеса на поклон. И хотя аплодисменты продолжались и после этого, он пошел к себе в гримерную. В люке показалась голова Тассо, и, как только дверь за певцом закрылась, рабочий сцены начал действовать. Я услышал вращение шкивов, скрип поворачивающегося вала, натяжение веревок — и, как по волшебству, декорации медленно задвигались. Упал задник. Перед лампами появились окрашенные в красный цвет стекла, и сцена осветилась мерцающим багровым светом. Это была пещера за рекой Стикс, где Орфей будет усмирять Фурий.

Глюк начал второй акт.

Затанцевали чернолицые Фурии. Они щелкали лодыжками, извивались и дергались. При звуках арфы они замерли, потому что надежда и любовь были в этой пещере под запретом. Они начали проклинать мужчину, который принес красоту в их подземный мир. Они запели еще громче, чтобы заглушить арфу Орфея. Как только арфа заиграла во второй раз, дверь Гуаданьи открылась. Не обращая на меня внимания, он сбросил с плеч свой камзол и твердым шагом вышел на сцену. Я попытался поймать камзол, но он упал на пол.

Фурии плясали вокруг Орфея, стараясь напугать его.

Он стоял не шевелясь, как неподвижное дерево в буре хлещущих ветвей. Его любовь не знала страха, и одинокий голос его был сильнее целого хора. От его звука воздух в театре густел, и публика знала, что эти демоны ничего не могут противопоставить его силе. Их голоса ослабли. Танец прекратился. Они позволили ему пройти и с трепетом наблюдали за тем, как он исчезает в темноте.

Гуаданьи ушел со сцены, и я уже ждал его.

Занавес закрылся всего на мгновение. Тассо крутанул лебедку и опустил задник. Багровые декорации пропали, и на их месте появилось синее-синее небо. Исчезли красные стекла. И когда занавес раскрылся снова, Тассо принес рай на землю империи.

От балета Анджиолини у публики потеплели глаза. Гуаданьи стоял за кулисами, прямо за мной, и голова его была склонена, словно во сне. Его широкие плечи вздымались и опадали. Балет закончился, и хор собрался смотреть на выход главного героя.

Когда первые звуки гобоя, подобно лучам солнечного света, наполнили театр, Гаэтано Гуаданьи плавно вышел на сцену. Орфей остановился на сцене на том самом месте, на котором он в мучениях начал эту оперу. Сейчас же каждый новый вдох наполнял его радостью. Публика знала, что с ним что-то происходит, что-то копится у него внутри. Все сидели наклонившись вперед, готовые разделить с ним эту радость.

Ария излилась из его совершенного горла, и мое тело затрепетало от ее тепла. Наполненный надеждой, я вырос вверх и вширь, но не произвел ни звука, забираясь в пещеру Тассо. Три человека лежали на полу рядом друг с другом и смотрели на потолок, как будто сквозь темное дерево могли разглядеть, как золотые завитки голоса Гуаданьи разносятся по сцене. На самом деле голос моего хозяина — слишком слабый для взрывной страсти — очень подходил к этой арии, прозрачной, словно горный ручей.

Под паутиной веревок я пробрался к глазку. Лицо Глюка блестело от пота, и он радостно улыбался своему творению. Дальше за ним все находившиеся в «бычьем стойле», не мигая, смотрели на Орфея, их лица были взволнованными. Королевская чета сидела так тихо, что мне показалось, будто я смотрю на портрет. Из райка не доносилось ни шороха, только сверкали повлажневшие глаза.

Амалия! Она схватилась за перила ложи и сидела прямая и напряженная. Музыка ранила ее, и она закусила губу, потому что тысячи лиц, вне всякого сомнения, обернулись бы посмотреть на невестку графини Риша, потерявшую самообладание. Рукой, затянутой в белую перчатку, она вытерла слезу, потом приложила кулак к трясущемуся подбородку.

Антон положил руку на плечо жены. Она застыла. Вздохнула несколько раз. Сжала в руке его пальцы — на время, достаточное для того, чтобы снять его руку с плеча. Антон снова уставился на сцену.

Графиня Риша бросила неодобрительный взгляд, но Амалия, кажется, даже не заметила его. И пока Гуаданьи заканчивал арию, она безучастно переводила взгляд с одной ложи на другую; ее дыхание было мерным, едва заметным.

«Скоро ты вновь полюбишь музыку», — прошептал я и пополз обратно.

Гуаданьи снова вышел на поклоны и затем ушел к себе в гримерную. Настало время вручать записку, но певец оставил дверь раскрытой настежь. С большой неохотой я последовал за ним.

— Синьора Клаварау поет, как корова, — проронил он.

Правды в этом утверждении не было. Она пела чудесно. Но я согласно кивнул. Он отхлебнул вина.

В гримерную, переваливаясь, вошел Глюк. Композитор взглянул на меня с таким видом, будто хотел заключить в объятия; потом понял, что я был не тем, кого он искал. Прошел мимо меня к Гуаданьи.

— Какой успех! — закричал Глюк.

Гуаданьи кивнул.

— Подождите, сейчас они услышат третий акт! Орфей оживет вновь! — Глюк взглянул на бокал Гуаданьи. — Можно? — спросил он и, не дожидаясь ответа, одним глотком выпил его вино.

Я про себя взмолился, чтобы меня не послали за новым бокалом.

— Пойду в ложу к графу, — сообщил композитор.

— Передайте ее высочеству мое почтение, — ответил Гуаданьи.

Глюк исчез, чтобы поговорить с графом Дураццо, чья ложа была расположена рядом с ложей императрицы. Я скользнул к двери.

— Буду ждать снаружи, — бросил я. — Если я вам потребуюсь…

— Нет, — прервал он. — Останься. Закрой дверь.

Я закрыл, страстно желая остаться с другой стороны, потом вернулся и встал перед хозяином. Он, не оборачиваясь, внимательно посмотрел на меня в зеркало.

Внезапно он вытянул руку. Я понял, что он хочет, чтобы я вложил в нее свою. Он прижал ее к своему плечу.

— Это хорошо, что мы нашли друг друга, — произнес он. — Этот мир не самое дружественное место, особенно для нас.

Для нас? — подумал я. Но ведь мы не ровня.

— Mio fratello, — продолжил он. — Мне очень жаль, если я обидел тебя той ночью. Это было безрассудно. В своем невежестве ты подумал, что можешь помочь мне. Я уверен, что ты никогда больше не повторишь этой ошибки. Я это вижу… и очень сожалею о своих словах. Понимаешь, в прошлом у меня было много учеников. В конце концов либо они покидали меня, либо я сам выгонял их. Я так и не нашел ни одного, кому бы мог доверять полностью. До тех пор, пока не появился ты. Ты другой.

У меня вспотели руки. Отпустите меня!

— Рано или поздно они все становятся волками. Они хотят иметь то, что имею я. Ты другой. Тебе ничего не нужно, ты хочешь только слушать мое пение. Это так? Есть ли что-нибудь еще, чего ты очень хочешь? Просто скажи мне, и я дам это тебе.

— Ничего, — ответил я. После сегодняшнего вечера я больше не увижу тебя.

Он улыбнулся и крепко сжал мне руку:

— Я так и думал. Знай, ты тоже можешь доверять мне. Я никогда не брошу тебя. Когда я оставлю Вену, ты будешь сопровождать меня. Мы навечно останемся учителем и учеником.

Я пробормотал слова благодарности, и он благосклонно мне улыбнулся.

— Сейчас оставь меня, — сказал он. — Я должен снова стать Орфеем. Еще до того, как закончится последний акт, Вена будет знать, что Орфей возродился.

Я тихо попятился, как нянька от спящего ребенка, которого она боится разбудить, но едва закрыл за собой дверь, как тут же бросился к ближайшему люку.

— Письмо! — крикнул я в темноту. — Письмо!