Клинок Минотавра Лесина Екатерина

В Козлах остались немногие.

– Сигизмунд, – Иван решил начать с первого дома, благо улица осталась одна, широкая. – Он вообще не из местных. Точнее, как я. Его бабка в Козлах жила, а он на лето приезжал. Честно говоря, знакомы шапочно. Он старше меня, но не так, чтобы намного.

Лара кивнула.

– В общем, он не то писатель, не то художник. Я так и не понял. Встречались пару раз. Здоровались, но и только. Мужик как мужик. Не женат вроде. Детей нет.

Странно понимать, что он, Иван, фактически ничего-то о соседе не знает. Что сосед этот живет рядом, почитай, через два дома и, вполне может статься, ненормален.

– Вроде по возрасту подходит, ему где-то слегка за сорок, но выглядит моложе. И за собой следит. Потом Вовчик, внук бабы Гали… да, ты бабу Галю не знаешь. Она агротехником в колхозе была. А теперь ирисы сортовые разводит. Она и мне пару дала, такие цветы – закачаешься… ну да Вовка… мужик как мужик. Приезжает, как и я, отдохнуть и бабку проведать. Она его вырастила, а с родителями у него что-то там не ладилось. Ты пойми, я в чужую жизнь не лезу. Ну нехорошо это как-то.

Иллария приподняла бровь и фыркнула. На кошку она похожа, бродячую, отощавшую, но гордую. Такую, которая будет при доме, но все одно сама по себе, с видом таким, будто дому этому немалое одолжение делает.

Забавная.

– Бизнес у него… не то салон, не то магазин. Не знаю я! Ему двадцать девять вроде… В теории тоже подходит… Ну и почти все уже… Владлен Михайлович – старый, ему пятьдесят пять, но он подтянутый, в форме себя держит… полковник в отставке. Года три ак переехал. Вдовец. Двое взрослых детей, но дочь давным-давно в Германии, а сын – в Москве. Их, честно говоря, видел только на снимках. Владлен Михайлович довольно общительный, порой чересчур… политикой вот увлекается. В депутаты собирается… из тех, которые идейные. Еще Игорек есть, но это из местных, тихий алкоголик, безопасный совершенно. Не думаю, что они каким-то боком к этой истории.

Иллария думала минут пять. Она молчала и рисовала узоры на грязной скатерти, потом, вздохнув, сказала:

– Надо ехать.

Надо. Иван и сам понимал, он собирался поутру, точнее, после этих посиделок с Илларией, когда она, отступив от безумной затеи, отправится домой.

– Познакомишь меня со всеми, – сказала она, откидываясь на спинку стула. – И если среди них есть мой…

Голос дрогнул.

– Я его узнаю. Имя можно подделать, а лицо…

– А если нет?

– Все равно мне надо ехать. Он интересовался мной, этого ты отрицать не станешь?

Иван не стал.

– И если так, то попытается свести знакомство. Он не знает, что я знаю… то есть в курсе его интереса. Посмотрим, кто из них клюнет на неземную мою красоту.

Она сказала это с насмешкой, скривив губы в болезненной улыбке.

– Лара, это опасно.

– Опасно, – подтвердила она. – Но я не могу ничего не делать. Я… я с ума сойду, и от страха в том числе.

Она обняла себя, и под блузкой выступили острые лопатки.

– Иван, я ведь тоже живая. Я теперь буду думать о том, что он за мной следит… сначала через Машку, а теперь… и когда останусь одна, то… ты не понимаешь, каково это, прятаться в квартире, забиваться в самый темный угол, потому что только он кажется тебе безопасным. Хотя на самом деле ни черта он не безопасен.

Иллария выдохнула со всхлипом.

– И ты сидишь в этом углу, пялишься на часы, а секундная стрелка бегает-бегает… минутная ползет, медленно так… и начинает казаться, что вся твоя жизнь в этом углу и пройдет. Но тебе не хватит духу выбраться… второй раз точно не хватит. Он от меня не отстанет, мы оба понимаем это. И… рядом с тобой мне будет безопасней.

Она поднялась.

– Не прогоняй меня, пожалуйста… Я просто еще тогда устала бояться.

«Дорогой мой Михаил Арсеньевич, пишу тебе исключительно потому, что испытываю настоятельную необходимость поделиться своими сомнениями хоть с кем-нибудь. Я помню тебя человеком в высшей степени рассудительным, потому и надеюсь, что удастся тебе развеять мои страхи.

Право слово, в последнее время я стал нервозен и боязлив, точно курсистка.

И еще, я видел быка.

Но, пожалуй, Михаил мой Арсеньевич, следует рассказать обо всем с самого начала. Верно, ты удивился, встретив меня в Турчанске, и удивился еще более, услышав, что говорят обо мне и моем семействе. С последней нашей встречи прошло лет тридцать, и я еще помню, что тебя, что себя – беспокойными юнцами, пребывающими в блаженной уверенности, что весь мир принадлежит исключительно им. С той поры судьба немало меня изуродовала, к тебе же, сколь понимаю, дама сия была более благосклонна. И поверь, я не стал бы беспокоить тебя, ежели б и вправду не нуждался в совете. Так уж вышло, что рядом со мной не осталось людей, которым я мог бы довериться.

И смерть рядом.

Ты ведь помнишь ее дыхание, такое сладкое, напоенное цветом вишни… и бесшумную поступь, касание легкое, пулей по волосам, и собственное удивление, что жив… а вот Володенька так и остался лежать, не поняв, что же случилось. Его я вижу во снах, взгляд растерянный, улыбку на губах. Руки раскинутые, землю обнимающие… вижу и тебя, и себя…

Тогда мне удалось ее обмануть, но ныне она за мной вернулась.

Мне пришлось оставить службу из-за некрасивой истории, в которую я попал случайно. Наши с тобой пути к тому времени разошлись, полученное ранение привело меня в госпиталь, где я пробыл без малого два месяца. Там-то и познакомился с будущей своей супругой, которая в тот момент показалась мне женщиной исключительных душевных качеств.

Знаешь, порой мне кажется, что было бы милосердней, ежели б та пуля избавила меня от мучений.

Анастасия выхаживала меня с немалой заботой, она была мила, робка, как виделось, и прекрасна. О да, турецкая дикая красота ее меня пленила. Чернокоса, черноглаза, смуглолица, она умела улыбаться так, что мое сердце замирало.

Постепенно мы сближались.

Я рассказывал ей о доме, о матушке, почившей рано, об отце и брате, таких далеких от меня, непонятных. Не жаловался, нет, моя жизнь в целом была весьма хороша. Она же слушала и тоже говорила. История ее семьи отличалась той обыкновенностью, простотой, которая свойственна многим историям многих же семей. Анастасия была единственной дочерью, но имела пять братьев. Матушка ее, как и моя, умерла, а с братьями своими она не ощущала и тени духовного родства. Отец же был по местным меркам знатен, но богатством не отличался. Вернее, единственным его состоянием была сама Анастасия. Если бы ты слышал, с какой горечью говорила она о том, что отец, вероятно просватает ее, и тогда придется оставить работу в госпитале, укрыть лицо и сродниться с прочими женщинами-тенями, которые так удивляли нас…

Полагаю, ты нахмуришься, поскольку узришь в этой истории некие странности, которые я сам теперь вижу, но в то время я верил своей Анастасии. Разве ангел Господень способен ко лжи? А таким ангелом она для меня и была.

Но близился миг нашего расставания. Рана моя почти затянулась, Анастасия же появлялась все реже, и в черных глазах ее поселилась печаль. Однажды, верно, дня за три до выписки, я увидел ее рыдающую и обнял, пытаясь утешить. Она же вцепилась в меня и заговорила. Она шептала, просила, умоляла меня забрать ее, не важно, кем, но… она готова была умереть, лишь бы избежать участи, отцом уготованной. Тот уже почти договорился с местным пашой, человеком немолодым, редкостной скупости и уродства. И Анастасии предстояло войти в его дом четвертой женой…

Стоит ли говорить, дорогой мой друг, что я не смог допустить подобной несправедливости? Влюбленные глупы, а я ко всему ослеп и оглох, не видя, не слыша никого, кроме этой женщины. И естественно, разве мог я отказать Анастасии в просьбе ее?

Мы бежали. В полночь, как в препошлейшем романе, луна стала свидетельницей моих клятв. Анастасия явилась ко мне со свертком, сказав, что предмет, который находится в нем, есть ее законное приданое и отныне, как и сама Анастасия, всецело принадлежит мне.

Эта женщина вверила себя мне, и разве мог я поступить с ней подло?

В ближайшей церкви мы обвенчались.

Вижу твою печальную улыбку. Несомненно, будь ты рядом со мной, скептический, настроенный проверять любое сказанное слово, уж не допустил бы подобного. Я же и вправду оказался наивен, как ты уверял. Все вскрылось спустя неделю, когда нас нагнали.

Братья? Отец? О нет, всего-навсего любовник, который служил при штабе. Я не буду называть его имени и обиды не держу, поскольку в грязной этой истории человек стал такой же жертвой, как я сам. Да, случилась некрасивая ссора. Он кричал, обвиняя меня в воровстве, в поведении, недостойном офицера и… дуэли запрещены, но видит Бог, я пытался его образумить. И будь иной способ отстоять остатки своей чести, я бы воспользовался им. Я не намеревался убивать его, поскольку к превеликому своему огорчению за малые эти дни успел понять, что представляет собой моя прекрасная жена. Черноглазая? О да, то проглядывала черная ее душа.

И она же, Анастасия, смеялась, глядя, как мы кричим друг на друга.

Ведьма!

Поверь, это не просто слово.

Как бы там ни было, но дуэль состоялась, из-за женщины, которая смотрела на нас с жадным ожиданием. Безумная… я же, дурак, и тогда безумия не заметил. И да, я желал лишь ранить, но клинок, будто ожив, рванулся из моей руки, он вошел в грудь моего соперника, и тот умер.

Скандал удалось замять, однако, сам понимаешь, со службой я распрощался. И признаюсь, этому обстоятельству был рад. Ты был всецело прав, говоря, что военная стезя – не для меня.

С супругой своей, которая уже не отрицала, что жила с убитым мною офицером, сказав лишь, что я сам виноват, она же воспользовалась шансом устроить свою жизнь, я вернулся в старое наше поместье. Думал о том, чтобы появиться в столице, но после отказался от этой мысли. Во-первых, слухи о скандале и недостойном поведении женщины, которую я столь неосторожно взял в жены, наверняка докатились бы до Петербурга. Во-вторых, у меня не было денег на то, чтобы вести столичную жизнь. Списавшись с отцом и братом, я рассказал им об обстоятельствах моего увольнения и женитьбы, был прозван дураком, но все же оба они сошлись на том, что отныне мой удел – жизнь в старинной, от матушки доставшейся усадьбе. Я не противился.

Анастасия пришла в ярость.

Она не видела себя женою сельского помещика, но желала блистать в высшем свете, не понимая, что сама же закрыла себе путь к нему. Она требовала от меня немедля отправиться в Петербург и сразу ко двору, рассчитывая, должно быть, на колдовскую свою красоту. Сперва я пытался говорить с ней, объяснять, я готов был простить ей ложь, предлагал начать жить наново, с чистой страницы, ведь каждому Господь дает новый шанс. Она же смеялась мне в лицо.

Или плакала.

Обвиняла в том, что я обманом увез ее в глушь и собираюсь упрятать от людей.

А потом Анастасия исчезла. Искал ли я ее? О да, обратился в полицию и вскоре получил ответ, что супруга моя добралась-таки до столицы и нашла себе покровителя. Мне было стыдно и горько, но горечь минула, и я подумал, что, быть может, так оно и лучше. Эта женщина сама избрала себе судьбу. От нее мне остался кривоватый странного вида клинок, думаю, украденный у прежнего любовника. Его Анастасия называла Рогом Минотавра, утверждая, что клинок этот исполнит любое желание владельца.

Я не верил.

Я убрал клинок в сейф, не желая видеть это свидетельство моего бесчестного поступка, пусть и совершенного по недомыслию. И должно быть, именно потому он и остался, Анастасия не сумела открыть замок. С собой же она забрала все деньги, которые только отыскала и еще серебряные ложечки, оставшиеся мне от матушки. Видит Бог, мне жаль ее.

Однако с уходом Анастасии наступили спокойные дни моего существования. Там, в деревенской глуши, где время течет неторопливо, я понял, что счастлив. Мне нравился и дом, и жизнь, которую я вел. Наверно, с точки зрения многих, оная жизнь лишена была всяческого смысла, но смысла я и не искал, пребывая в какой-то неизъяснимой бесконечной неге.

Думал ли я о беглой жене?

Нисколько. На второй год существования я свел знакомство с Аннушкой. Не хочу писать много, но именно тогда я вновь остро пожалел, что связан узами брака. И тогда же начал процедуру развода, каковая, впрочем, затянулась, поскольку требовалось не только отыскать Анастасию, но и доказательства супружеской ее неверности.

Аннушка понимала.

Была терпелива. Она не просила меня ни о чем, но лишь жила. И время околдовало нас. В провинции нравы одновременно и строже, и проще. Я не стану рассказывать тебе о тех полутора годах нашей жизни, когда я был действительно счастлив.

Мне почти удалось получить развод, но… Аннушка забеременела. Был ли я рад этому обстоятельству? Безмерно! Я требовал от моего поверенного действовать, не понимая, чем вызвана задержка, ведь моя гулящая жена открыто жила в столице с другим мужчиной. Но дело тянулось и тянулось, грозя позором для той, кого я искренне любил.

Мальчик родился в июне.

Мы назвали его Михаилом, а после случилось страшное – Аннушка умерла.

Я знал, что многие женщины уходят после родов, но и подумать не мог, что подобное горе постигнет нас с Мишей. Первые дни помню смутно. Я не находил себе места, желая одного – уйти за той, кто воистину владел моим сердцем. И как смешно было, что тогда, в госпитале, я спутал сюиминутное влечение к женщине с чувством истинным…

От самоубийства меня остановил лишь Мишенька.

Если бы ты знал, до чего он походил на нее, на мою драгоценную Аннушку, которая, верю, простит мне все прегрешения, дождется на той стороне и утешит мятущуюся мою душу.

Я признал сына, несмотря на то что и в нашем тихом провинциальном болоте сие естественное для человека порядочного действие вызвало немалый скандал. Почему-то упрекали меня не в смерти Аннушки, в которой я был косвенно виновен, не в позоре ее – мертвые сраму не имут, но именно в том, что взял дитя в дом. Никогда мне не понятна была таковая избирательность общественного мнения. Что ж, я принял молчание и презрение как должное. Признаться, мнение соседей не особо меня занимало.

Мишенька рос тихим и болезненным мальчиком, послушным, радовавшим, что меня, что наставников, которые отмечали его не по-детски острый ум, сообразительность, любознательность. По натуре своей он был молчалив и застенчив, однако же упорен.

Шли годы.

И я как-то притерпелся к боли, хотя по-прежнему весьма часто навещал могилу моей Аннушки. Я находил немалое утешение в беседах с отцом Серафимом, старым, если не сказать, древним и мудрым той особой житейской мудростью, которой Всевышний оделяет некоторых своих детей вне зависимости от того, учены ли они. Отец Серафим молился со мной и рассказывал истории из жизни своего прихода, никогда не называя имен, но меж тем любая из его историй была весьма и весьма поучительна. Иногда мы смеялись, иногда – грустили… и видит Бог, даже грусть рядом с этим человеком была светла. Он стал мне и духовным отцом, и единственным другом. Мишенька тоже любил его. К великой нашей печали отец Серафим, и без того не отличавшийся крепостью телесной и здоровьем, занемог. Он кашлял давно, но показаться доктору не желал, проявляя невиданное доселе упорство. На мои же упреки отец Серафим отвечал, что, дескать, жизнь его – в руках Господа. И лечился багульниковым отваром, настойками да притираниями.

Он преставился весной, на Пасху, что вызвало немало разговоров. К величайшему своему удивлению, я узнал, что повинен в этой смерти, что окружен проклятьем, которое падает на любого человека, ежели тот осмелится в чем-то мне перечить. Да, признаю, что порой мы с отцом Серафимом спорили, он называл меня безбожником и грозился отлучить от церкви, однако сии слова касались исключительно некоторых моих политических воззрений…

Извини, дорогой друг, что тебе приходится вникать в скучные дела провинции, но я рассказываю все, желая, чтобы ты понял причины моего беспокойства.

После похорон отца Серафима, которые я оплатил, и в том увидели косвенное подтверждение несуществующей моей вины, произошло сразу два события, переменивших весь уклад моего дома. Во-первых, в приход прислали нового священника, отца Сергия. Он, признаюсь, произвел на меня самое неблагоприятное впечатление. Молодой суетливый и громогласный, он с ходу заявил, что Аннушка моя похоронена в семейном склепе не по праву, и потребовал сто рублей за то, чтобы не тревожить ее останки. Ты, зная мой норов, можешь представить ту безобразную ссору, которая разразилась на кладбище. Мне невыносимо стыдно за свое поведение, однако в тот момент я, оглушенный сим наглым заявлением, не способен был думать ни о чем, помимо того, что наглый юнец, нацепивший на себя одеяние священника, торгует покоем близкого мне человека.

Денег я не дал.

И пригрозил, что ежели отец Сергий продолжит настаивать, то я найду на него управу. Мне показалось, он осознал все верно.

И да, Михаил, дорогой мой друг, дело отнюдь не в том, что он запросил сумму, для меня неподъемную. К этому времени мне удалось уже привести усадьбу в порядок, и доход она приносила, пусть малый, но достаточный для того, чтобы мы с Мишенькой ни в чем не знали нужды. И сто рублей на нужды церкви я бы пожертвовал. Я и жертвовал отцу Серафиму, точнее людям, которые нуждались в деньгах. Но речь не о том. В самом скором времени я узнал, что по округе ходят слухи один другого гаже. Я, никогда не садившийся за карточный стол, предстал в глазах местного люда заядлым игроком, просадившим все семейное состояние, а заодно уж личностью ничтожной, склонной к пьянству, слабовольной и жестокой. Будто бы супруга от меня сбежала, не вынеся этой моей жестокости, и я же свел в могилу Аннушку, точнее умерла она, не вынеся позора, а наша связь, о которой вдруг вспомнили, была единственно насилием с моей стороны.

Я знал, откуда исходят сии мерзкие домыслы, но не мог ничего сделать.

Терпел, хотя и испытывал огромнейшее желание проучить наглеца так, как сделал бы это человек, каким он меня выставил в глазах людей. Они же, знавшие меня не один год, вдруг поверили. И слухи, расползаясь кругами по воде, становились все более отвратительными.

А осенью вернулась Анастасия.

Признаюсь, я не ожидал ее появления, уверив себя, что особа, некогда ставшая моей законной женой, исчезла в столице, растворилась в преогромном мире ее, а быть может, и вовсе умерла. Нет, я не желал ей смерти, но я привык к ее отсутствию, забыл о ней, и представь, каково же было мое удивление, когда однажды во двор вошла женщина, назвавшаяся моей женой. Сперва дворня приняла ее за нищенку, едва не прогнала, но все же решились побеспокоить меня.

Увы, это была Анастасия.

Но в каком виде! Черноту ее волос разбавила седина, лицо, некогда очаровавшее меня тонкостью черт, изрезали морщины, глаза поблекли. Левый же и вовсе был затянут бельмом.

Она смотрела на меня и скалилась, поскольку улыбкой это я назвать не мог. Анастасия, видя мой ужас и удивление, рассмеялась хриплым ведьмовским смехом.

– Что, – спросила она, – не узнал, дорогой супруг?

И я отвечал, что узнать ее в нынешнем обличье затруднительно.

– Жизнь меня не пощадила, – Анастасия огляделась и скривилась презрительно. – Однако я ни о чем не жалею. У меня было все, пока ты тух в этом болоте.

Она, прямо там, во дворе, не обращая внимания на любопытство слуг, которым была удивительна подобная встреча, громко рассказывала о своей столичной жизни, о любовниках и покровителях, которые сменяли один другого, осыпали ее драгоценностями, нарядами…

Слуги смеялись. Да и я, признаюсь, не сдержался и спросил:

– Где теперь твои покровители, Анастасия? Где наряды и драгоценности?

Видел бы ты ярость, исказившую ее лицо.

О да, она не учла, что молодость скоротечна, а красота, единственное ее достояние, способна пойти прахом. Очередной любовник заразил ее дурной болезнью. Она пыталась лечиться и жить как прежде, не заметив, что уже не мужчины платят ей, а она – мужчинам… и однажды мальчишка, нанятый в сопровождение, исчез со всеми драгоценностями, иных же капиталов Анастасия не нажила. Она цеплялась за свое положение, не понимая, сколь иллюзорно оно.

И наступил момент, когда прежние ее знакомые, друзья, все люди, которые мнились ей надежными, разом отвернулись от нее. Не осталось ничего, кроме воспоминаний, которые Анастасия берегла, перебирала, уплывая в то свое прошлое, в котором, верю, была счастлива. Она отправилась ко мне, поскольку ей больше некуда было идти. И не только ей.

– Это твоя дочь, – сказала Анастасия, вытащив из-за спины худую темноволосую девочку годом старше Мишеньки. – Ее зовут Елизавета.

В девочке не оказалось ничего моего, худая, нервозная, с настороженным взглядом исподлобья, она была точною копией Анастасии. И да, я не поверил той, которая так много мне лгала. Моя дочь? Но отчего она ни словом не обмолвилась о том прежде?

– А зачем ты нам нужен был? – удивилась Анастасия. – Мы устроились, и я надеялась, что девочку ждет удивительная судьба.

Она рассказала, что будь Лизонька постарше, она бы подыскала покровителя ей и дальше жила бы уже за счет дочери, не видя в том ничего ужасного.

– У мужчин есть и сила, и власть, – моя супруга была откровенна до бесстыдства, – а у женщин – лишь их красота. И грешно не пользоваться ею, чтобы получить желаемое. Посмотри, Лизонька будет диво до чего хороша. Почти как я в молодости.

Даже на склоне лет она испытывала острейшую женскую ревность, которая не позволяла ей признать чужое превосходство.

– А добавить титул княжны и это убогое поместье приданым, и Лизонька сделает хорошую партию.

– Титул и поместье получит мой сын, – так отвечал я.

Наверное, ты вновь назовешь меня мягкосердечным глупцом, однако я не собирался прогонять ни Анастасию, ни девочку. Все ж таки Господь и отец Серафим учили меня прощению и милосердию, правда, теперь я думаю, что стоило оно мне дорого.

– Твой сын – незаконнорожденный, – Анастасия не собиралась отступать.

Естественно, подобные беседы начались не сразу. Первые недели она провела взаперти, а девочка, диковатого норова, тенью бродила по дому. И я, не испытывая к ней отеческой любви, все же проявлял к ней внимание. Ее отмыли, вычесали вшей, которыми кишели черные косы Елизаветы, переодели и накормили. Она и вправду была невероятно хороша собой, пусть и пребывала в том неуютном отроческом возрасте, когда черты лица уже лишаются детской прелести, однако не обретают еще твердости, характерной взрослым. Как бы там ни было, но девочка была не виновата в грехах матери.

Сейчас я думаю, что кровь и родство значат много больше, нежели мне прежде представлялось, иначе откуда взялось в ней зло?

Но я вновь отступился.

Обживаясь в поместье, Анастасия все чаще заговаривала о том, чтобы я отослал Мишеньку. Она ненавидела его люто, исступленно, видя в нем свидетельство моего счастья, ставшего возможным в ее отсутствие, тогда как она мнила себя той женщиной, о которой я должен был страдать. Впрочем, как ты понимаешь сам, я не спешил проникаться к ней прежнею любовью. Всякий раз я отвечал спокойно и строго, терпел ее истерики и слезы, льстивые уговоры, за которыми стояло одно желание – получить небогатое наше поместье. Но я был непреклонен. Пусть по прихоти судьбы Елизавета носила мое имя, я не считал ее дочерью. Однажды я так и заявил Анастасии, а чтобы у сына моего не возникло в будущем проблем, пригласил нотариуса и составил завещание. Я назначил наследником его, а душеприказчиком определил моего брата, человека в высшей степени достойного, зная, что он позаботится о Мишеньке.

В тот вечер Анастасия устроила невиданный скандал. Она грозила мне всеми проклятиями, обвиняла, что я прибрал к рукам ее наследство, ее приданое, позабыв, что сама же сбежала, оставив странный клинок, по мне, так не представлявший никакой ценности. И утомленный ее истерикою, я поднялся в кабинет, извлек кинжал из сейфа, где тот хранился все эти годы, и бросил под ноги этой женщине, сказав:

– Возьми, мне ничего не надо от тебя.

Как ни странно, Анастасия вдруг успокоилась и клинок взяла, прижала к груди.

– Теперь все изменится, супруг мой, – она улыбнулась безумною улыбкой и поднялась к себе. Не знаю, что Анастасия делала в своей комнате. Я остался в библиотеке с сыном, который чувствовал себя крайне неловко. Мишенька – мальчик трепетный, тонкой души, и можешь себе представить, сколь мучительно переживал он обвинения Анастасии. В тот вечер между нами состоялся серьезный разговор, поскольку, невзирая на малые свои годы, Мишенька отличался здравостью суждений и тем пониманием, которое свойственно взрослым людям. Я рассказал ему и о своем прошлом, и о матери его, женщине достойной, и о том, что ежели и было бесчестье, то лежит оно исключительно на мне, и естественно, о своем завещании и его правах.

– Елизавета останется жить в доме, – так я сказал в самом конце, – однако пусть не рассчитывает, что я стану ей помогать в чем-либо.

Наутро же, когда Анастасия не спустилась к завтраку, я нисколько не обеспокоился, решив, что она разыгрывает недомогание, пытаясь вызвать мою жалость. Однако и к обеду она не явилась, а перед самым ужином ко мне, робея, подошла Елизавета.

– Мама умерла, – сказала она, опустив очи долу.

И в этот миг сделалась невыносимо похожа на нее, женщину, которая изуродовала мою жизнь. Я отшатнулся от девушки, и мое отвращение не осталось незамеченным.

Что до слов ее, то Елизавета оказалась права: моя беспокойная супруга умерла. Она отошла в мир иной, обеими руками стискивая бронзовый клинок, улыбаясь безумно, и выражение ее лица было таково, что я и спустя годы, вспоминая его, вздрагиваю. На нем сплелись невыразимая мука и наслаждение.

Стоило ли говорить, что эта смерть, по мне так весьма закономерная, вызвала новый виток сплетен. И естественно, меня вновь обвиняли в том, что я довел женщину до могилы. Пожелай я рассказать правду, никто не стал бы ее слушать.

Я не желал.

Я наслаждался тишиной и покоем, воцарившимися в доме. И длились они лет пять… мы жили по старому, единожды установленному распорядку, который в той или иной степени свойственен всем небольшим усадебкам. И в роли сельского помещика я чувствовал себя удобно. Несколько беспокоил Мишенька, которому хотелось дать образование, но в то же время ввиду его болезненности я опасался отсылать сына из дому, предпочтя нанять учителей. Следует сказать, что и он, и моя падчерица, к которой, боюсь, у меня так и не появилось любви, учились прилежно, радуя и меня, и наставников немалыми успехами. И если Мишенька рос обыкновенным, то нечеловеческая колдовская красота Елизаветы расцветала с каждым годом. О матери ее в доме не вспоминали.

Тут следует сказать, что Мишенька к сестре относился с искренней любовью, жалея ее и упрекая меня в равнодушии, он старался оградить ее от бед, она же платила сдержанной привязанностью.

Когда Мишеньке исполнилось пятнадцать, я принял приглашение дорогого моего брата и переехал в Петербург. К тому времени скандал с моею отставкой был позабыт, а сам провинциальный помещик с двумя детьми особого интереса не вызывал. Мне удалось устроить Мишеньку в университет, а вот с Лизой все обстояло куда как сложнее. Ее следовало бы вывести в свет, однако мое состояние не позволяло устроить Елизавете достойный дебют. Брат готов был помочь, но… я не знаю, как объяснить сей факт, но я боялся представлять ту, которая считалась моей дочерью, обществу. Глядя на нее, я вспоминал свою недостойную жену, черную ее душу, обманчивую красоту. И мог ли я обречь другого на те муки, которые испытал сам? Тогда-то и решено было, что выводить Елизавету в свет я не стану. Она решение это, как и иные, касавшиеся ее, приняла с покорностью, ни словом, ни жестом, ни даже взглядом не выразив неудовольствия.

Пожалуй, что легче всего мне было бы, реши Елизавета отказаться от мира и уйти в монастырь. Там, в тиши и благодати, она верным служением Господу искупила бы материнские грехи, глядишь, и темной душе Анастасии стало бы легче. Но стезя монахини не привлекала ее. Быть может, отдай я приказ, Елизавета подчинилась бы, однако я молчал, и она тоже. Несколько лет мы жили в городском доме моего дорогого брата, который не так давно овдовел. Супруга его, женщина, сколь знаю, достойная, помимо приданого одарила его двумя сыновьями. Близнецы, они походили друг на друга внешне, но разительно отличались норовом. Петр был нетерпелив, порывист, он быстро впадал во гнев, но быстро же и остывал, искренне прощая обидчика. Павел обладал спокойным характером, он был вежлив и даже застенчив, склонен к пустым обидам, которые копил долго, спустя годы вспоминая тот или иной случай, когда было задето его самолюбие. Наше появление они восприняли с прохладой, почитая за бедных родственников, но вскоре примирились. С Мишенькой они быстро нашли общий язык, Елизаветы же сторонились, поскольку пребывали в том прекрасном возрасте, когда противоположный пол равно и влечет, и пугает.

Время шло. Мишенька постигал науку, Елизавета занималась домом. Следует сказать, что она, точно чуя мои опасения, избегала выходить в город, вела себя скромно и тихо, насколько это было возможно с ярким ее обличьем. Мне было не в чем упрекнуть приемную дочь. И она, кажется, ждала похвалы. И быть может, найди я в душе силы переломить обиду, все сложилось бы иначе.

Но что жалеть о несбывшемся?

Однажды мой брат, весьма сильный и здоровый человек, вдруг слег. Он сдал как-то быстро, сгорев в считаные дни, и ни один лекарь не был способен помочь ему. Перед смертью, а мы оба понимали, что она неминуема, я обещал присмотреть за детьми. Пусть близнецам уже исполнилось девятнадцать, для нас они именно детьми и оставались. Ушел Василий со спокойной душой. А наутро после похорон ко мне заявились племянники с требованием немедля убраться из их дома. Я пытался образумить их, говорил, что не претендую на их наследство, но оба были непреклонны.

И я уступил.

Решил, что если так, то они достаточно взрослые, чтобы жить одним. Отец оставил им немалое состояние, потому особого беспокойства я не испытывал.

Мы сняли небольшие меблированные комнаты, где и дожидались окончания Мишенькиной учебы, жизнь вели тихую, скромную. Я с нетерпением ждал, когда же мой дорогой сын станет врачом, по отцовскому обыкновению возлагая на него небывалые надежды. Мне он виделся талантливым, способным добиться многого. Елизавета, ставшая в эти дни моей опорой, соглашалась. И хотелось верить, что так бы оно и было.

Мы присутствовали на торжественной церемонии, и я не умел сдержать слез умиления, глядя на своего сына, которому зачитывали благодарность… я вдруг понял, что он повзрослел и, быть может, вскоре мы расстанемся куда как надолго. Мальчику нужна была достойная практика, а что мог предложить я? Старый дом, неизвестно как перенесший наше отсутствие? Да, у меня имелась некая сумма денег, которую я собирался отдать ему на обустройство, а с нею – и свое благословение.

Елизавета успела раньше.

Как слеп я был!

Как безоглядно доверчив!

Она исчезла на следующий же день, вместе с моим дорогим сыном, который оставил лишь краткую записку. Он слезно умолял меня о прощении, но не мог поступить иначе, зная, что никогда не будет благословения ему на брак с Елизаветой. Он писал, что любит ее с самых ранних лет, и что она отвечает ему взаимностью, и что любовь их далека от той, которую брату и сестре надлежит испытывать друг к другу. И если поначалу Мишеньку мучили сомнения, то я сам разрешил их, так и не признав в Елизавете дочь. Он писал, что раз уж я сам не верю в узы родства между мной и ею, то и Мишенька сомневается. Ко всему Елизавете ее матушка назвала имя отца… он много извинялся, клялся, что как только обустроится на новом месте, так непременно напишет мне… а я не знал, что мне делать. Впервые за свою долгую жизнь я жалел, что дожил до этого времени.

Да, я мог бы заявить в полицию и даже отыскать беглецов, но… что дали бы сии действия? Зная Мишеньку, я понимал, что брак уже совершен, законный или нет, Господу виднее. Разрушить его и принести горе сыну, которого любил? Оставить, в надежде, что высшие силы смилостивятся над ним?

Я выбрал второе, удалившись в поместье, где ничего не изменилось.

Прости меня, мой друг, за многословие, но мне видится, что ты обязан знать о предыстории нынешних событий, которые меня и смущают, и пугают.

Начало их ознаменовалось возвращением Елизаветы. Она, не сказав ни слова, протянула мне белый конверт. Признаюсь, в тот момент я подумал о том, что произошло с моим сыном. И сердце оборвалось от ужаса. Однако же действительность оказалась куда страшнее вымысла. Мой Мишенька писал, что зря не слушал меня, что брак его с самого начала, с нелепого этого побега, причинившего мне столько боли, был ошибкой. Что весьма скоро он осознал, сколь далеки они с Елизаветой друг от друга, и начал тяготиться ею. Будучи человеком благородным, он пытался смириться с действительностью. Он нашел себе место уездного доктора, открыл практику, зажил, но смятенная душа требовала действий. Не по нутру ей было тихое существование. Елизавета, будучи привычна к такой жизни, пыталась удержать мужа от того, что считала глупым и вредным, но влияния ее не хватило. Напротив, дух противоречия заставлял Мишеньку действовать наперекор советам жены.

Он начал пить. А после пристрастился к опиуму.

Я бы не поверил, когда б не он сам писал это, а Мишенькина рука была мне прекрасно знакома. Он падал глубже и глубже, пока не оказался на самом дне, едва не утянув туда Елизавету. Он лишился работы и дома, денег, став одним из сонма презираемых бродяг. И лишь Елизавета своим трудом – а она бралась за любую работу, которая не была противна ее чести – поддерживала в нем жизнь. И страсть к опиуму.

Мишенька писал, что однажды едва не умер, и событие это стало переломным в его жизни. Он вдруг увидел себя со стороны, гниющего заживо, ничтожного, растратившего жизнь на страсти. И услышал, как некто великий говорит, что есть у Мишеньки лишь один шанс. И он, очнувшись от сна, подобного смерти, твердо решил этим шансом воспользоваться. Мой сын обратился не к докторам, каковые ничего не могли поделать с его зависимостью, но в монастырь. Он стал послушником и обрел долгожданный покой. Смешно, я готовил эту судьбу для нелюбимой падчерицы, а избрал сей путь единственный мой сын. В письме он просил прощения и еще – позаботиться о Елизавете, которой этот побег обошелся дорого. И я, глядя в черные, мертвые глаза ее, вновь видел Анастасию.

Но мог ли я прогнать эту женщину?

И мог ли, зная о самоотверженности ее, и далее относиться с прежним презрением и опаской? Ко всему, старея, я стал остро ощущать собственное одиночество. И Елизавета осталась в доме. Не прошло и недели, как в поместье объявились племянники. Первым в ворота моего дома постучался Петр, за ним и Павел. Их история была проста. Оказавшись вдруг молодыми и состоятельными, они поспешили жить, но не сумели справиться со свободой и богатством. Оба пристрастились к игре, и если Петр предпочитал карты, то Павел обратил свой взор на бега. Поначалу им везло и казалось, что так будет всегда. Однако везение отвернулось, а родительское состояние было не так велико. Они обвиняли друг друга в произошедшем разорении и глядели с такой ненавистью, что дышать становилось сложно. Когда встал вопрос о продаже городского дома, чтобы оплатить векселя, оставшиеся деньги они вложили в весьма сомнительное предприятие. Им обещали баснословный доход, долю в австралийских серебряных рудниках, и мои племянники уверились, что жизнь исправляется. Каково же было их разочарование, когда оба узнали, что рудников этих не существует, а бумаги, в которые они вложили последнее, ничего не стоят. Тогда-то оба и вспомнили обо мне.

Верно, надеялись, что я оплачу их долги, но таких денег у меня не было. Все, что я мог предоставить им – кров и стол в скромном моем поместье. По мне так это уже было немало, но их – я видел по глазам – это не устроило.

Дорогой мой друг, надеюсь, твои дети не стали твоим разочарованием. Я же часто думаю, в чем и когда ошибся, наставляя своего сына. А мой бедный брат? Чем он заслужил подобных наследников? Но верно, Господу виднее.

Моя тихая усадебка с появлением гостей не изменила медленному своему существованию. И сперва жизнь текла обыкновенно, разбавляясь разве что ссорами Петра и Павла, их попыткой склонить меня к очередной авантюре, обещающей огромные барыши, и тихими слезами Елизаветы. Их она скрывала, плача, когда думала, что никто не видит.

И поверь, мне было стыдно перед этой девочкой. Я понимал, что лишь моя черствость, равнодушие толкнули Елизавету на побег, что, не зная любви, она приняла за это чувство обыкновенную благодарность и привязанность к единственному неравнодушному к ней человеку. А Мишенька оказался не столь благороден, чтобы не ответить. И порой я думал, как сложилась бы ее жизнь, прояви я хоть толику участия. Я мог бы подыскать ей мужа. И ныне Елизавета обреталась бы в собственном доме, окруженная любовью и детьми… возможно, все еще получится исправить.

Я заговорил с ней о замужестве, о том, что в округе есть люди, которые видятся мне достойными кандидатами. К примеру, Н., полковник в отставке, вдовец… или был еще старый холостяк, весьма увлеченный лошадьми… да и мало ли, все ж таки, несмотря на уже далеко не девичий возраст, Елизавета сохранила удивительную свою красоту. Однако она шепотом попросила не мучить ее. Бедная, все еще любила Мишеньку. И я отступился, сказав, что любое ее решение поддержу.

В то же время по округе поползли новые слухи, а я уж, признаться, и забыл о нашей с отцом Сергием вражде, тихой, устоявшейся. Он не замечал меня, а я – его, предпочитая наведываться в храм, расположенный в пяти верстах… и да, каюсь, частенько я обращался к Господу из собственного дома, поскольку подобно английским еретикам думал, что он, Всемогущий и Всесильный, услышит мой голос, откуда бы тот ни исходил.

Но люди упорно именовали меня безбожником. И говорили, что будто бы я, пользуясь доверчивостью племянников моих и завещанием покойного брата, вручившего мне все свое состояние и судьбы детей, проиграл все, до последней копейки. Что пагубная страсть привела к неимоверным долгам, и в нашей глуши я скрываюсь от кредиторов. Никто не дал себе труда подумать, что все последние годы я провел в поместье безвыездно, а значит, никак не мог совершить все то, что мне приписывали. Вновь вспомнили Аннушку и Анастасию, наградив обеих мученическим ореолом. Вновь заговорили о моей невиданной жестокости к сыну, о том, что дети вынуждены бежать, о том, что Елизавету я вовсе продал некоему покровителю, воспользовавшись доверчивостью девушки… и чем дальше, тем более причудливыми становились эти слухи. Я ж в глазах людей был чудовищем, которое затаилось в тиши усадьбы и там продолжает терзать всех, до кого дотянется. Дошло до того, дорогой мой друг, что при встрече со мной крестьяне спешили перейти на другую сторону улицы, крестились и плевали вслед. И ладно бы дело ограничивалось разговорами, их я как-нибудь да пережил бы.

В прошлом месяце кто-то пробрался в наш семейный склеп. Гроб Аннушки разбили, а голову, отделив от тела, насадили на пику ограды. И происшествие это ужасное, о котором я немедля заявил, потребовав от полиции расследования, конечно, приписали мне же. А у меня едва сердце не остановилось, когда я услышал…

Возможно, на то и был расчет?

Тогда-то я думал лишь о том, чтобы привести разоренную могилу в порядок, отыскать злодея, наказать по всей строгости. Но спустя несколько дней горничная, уже старуха, служившая еще при моей матушке, оскользнулась и, свалившись с лестницы, разбилась насмерть. Естественно, все сочли это несчастным случаем, но меня удивило то, что ступеньки лестницы были чисто вымыты. Я пользовался ею частенько, поскольку давно уже страдаю бессонницей и ночи провожу в библиотеке. Случается проголодаться, а черная лестница ведет аккурат на кухню. Той ночью, полагаю, мне повезло. Как повезло и днем позже, когда Трезорка, дворовой кобель весьма ласкового нрава, вдруг взбесился. Он крепко порвал моего конюха, и доктор утверждает, что парень не выживет…

Последней каплей стало удивительное существо, огромный бык, который, однако, ходит о двух ногах. Я видел его трижды, и всякий раз, когда находился один и не было рядом никого, кто подтвердил бы, что призрак сей существует. Всякий раз он подходит ближе. Я знаю, он хочет моей смерти.

Я пытался сам распутать это дело, думал, перебирая кандидатуры, но вынужден был признать, что сыщика из меня не выйдет.

Моя смерть позволит Елизавете стать полновластной хозяйкой в поместье. Это ли причина? Или же в ненависти, в мести за загубленную ее жизнь? Или же я вновь вижу зло там, где его нет?

Племянники мои? Петр и Павел с их безумными идеями быстрого обогащения. Они желают поместье продать, а деньги вложить в дело, хотя вероятнее всего спустят на игру, которой лишены. Их сжигают страсти, но хватит ли того, чтобы решиться на убийство? Елизавету они считают тихой и безвольной женщиной… а быть может, умереть предстоит не мне одному? И если за себя я не боюсь, моя жизнь была длинной и богатой событиями, то не хотелось бы, чтобы мое безволие в очередной раз причинило вред человеку невинному.

Никому не говоря ни слова, я переписал завещание. И теперь после смерти моей усадьба отойдет Елизавете. А ежели и с нею случится несчастье, то право распоряжаться имуществом получит церковь. Не знаю, стоит ли озвучивать это мое решение, но…

Я полон сомнений, дорогой мой друг.

И надеюсь, что ты поможешь их разрешить.

Верно сказано: не судите.

Я судил.

И обвинял. И теперь моя совесть не позволяет мне уйти в мир иной, держит, точно на привязи. Но я знаю, что уже скоро. Я чувствую, как уходит мое время… и потому, дорогой мой друг, надеюсь, что годы эти не лишили права называть тебя именно другом, прощаюсь с тобой.

Не горюй обо мне.

Твой старый товарищ, князь без княжества, Алексей».

Первая ночь на новом месте шла тяжело. Кладбище, днем казавшееся местом спокойным, в чем-то даже живописным, ночью преобразилось. Оно наполнилось тенями и шорохами, смазанными силуэтами нетопырей и далеким воем.

Вой был с переливами. И Женька, слушая его, холодела сердцем. Она вставала со скрипучей кровати и, превозмогая страх, шла, проверяла, заперты ли окна, держится ли засов на двери. В какой-то момент, когда показалось, что к стеклу прильнула скособоченная тень, Женька едва не заорала.

Дура.

Приключений захотелось… в жизни мало было… к родителям возвращаться следовало, а там отец, которому драгоценный никогда не нравился, придумал бы что-нибудь. Не дал бы в обиду, а она… Козлы какие-то, кладбище… и сама в белой ночнушке на призрака похожа.

– Чушь, – сказала Женька вслух, унимая колотящееся сердце. – Чушь. Не существует призраков. И мертвецы не встают из могил… и вообще…

Глухой протяжный стон прервал ее монолог, заставив замереть.

Послышалось!

Конечно, послышалось… или дерево скрипит. Деревьев на кладбище много, они старые, и ветер, наверное, гуляет…

…Стон повторился. А потом раздалось:

– Помогите…

Женька икнула и, превозмогая ужас, – а по спине побежали мурашки – шагнула к окну.

Никого…

Кладбищенская чернота и… белое пятно фонарика? И снова стонут, так тяжело, проникновенно, что сердце кровью обливается… а если там действительно человеку плохо? Нет, конечно, откуда живому человеку взяться на кладбище ночью? Но, с другой стороны, Женька никогда не слышала, чтобы мертвецы использовали фонарики. А свет его прыгал, метался, останавливаясь то на лохматой гриве шиповника, то на крестах.

Надо решаться.

Хорош из нее сторож… а если это грабить пришли…

Кладбище?

Мало ли, здесь есть старые могилы, Лариска рассказывала, а раньше мертвецов хоронили с золотом, с драгоценностями, поэтому и могилы раскапывают, но… тогда зачем о помощи просить?

И Женька решилась.

Она вышла в сени, прихватила лопату, стоявшую там, старую, но увесистую. С лопатой в руках все не так страшно. И, сдвинув засов, Женька шагнула в темноту.

Летняя ночь пахла цветами. Душный обволакивающий аромат, словно духами плеснули. Звенели кузнечики и комарье. А страх вдруг отступил. Кладбище как кладбище… обыкновенное… и взрослые девочки привидений не боятся. Жаль, что тропинки в темноте не видать.

– Помогите, – протяжный стон доносился откуда-то из-за кустов, и Женька, забросив лопату на плечо, направилась на голос. Ориентиром служил луч фонарика.

…А собака замолчала. Зато жабы рокотали, тут где-то поблизости канава имеется, Лариска говорила…

Женька отмахнулась от особо наглого комара.

– Помогите, – раздалось совсем рядом.

И Женька остановилась, на всякий случай перехватив лопату поудобней.

Она не сразу увидела человека, тот сидел на гранитной плитке, опираясь спиной на стелу, вытянув ноги и свесив голову.

– Что случилось? – осторожно поинтересовалась Женька. – Вам плохо?

– Плохо, – согласился человек.

– Почему?

– Жизнь такая… поганая…

В этом Женька была согласна. Такая. Поганая. И в ней принц оказывается даже не жеребцом, козлом бурой масти… образно говоря.