Ограбить Императора Сухов Евгений

Глава 3. Мы сворачиваем дело

Июль 1918 года

В последнее время заказы, собственно, как и покупка дорогих изделий, резко сократились. Лишь вчерашний день можно было считать наиболее удачным. Через полчаса после открытия магазина пришли двое солдат и купили сразу чемодан серебряных ложек, а ближе к обеду заявилась еще группа матросов и смела со склада мельхиоровые ложки, инкрустированные золотом. Фаберже, не привыкший удивляться за долгую торговую жизнь каким-то невероятным казусам, в этот раз не удержался от вопроса:

– С каких это пор армия и флот перешли на ложки от Фаберже?

Крепенький коренастый боцман, будто бы сотканный из корабельных канатов, строго посмотрел на Карла Густавовича, а потом произнес, четко выделяя каждое слово:

– С тех самых пор, как мы буржуев в море утопили.

Взгляд его был настолько суров, что Карл Густавович тотчас осознал – следом за буржуями подоспеет и его черед. Еще в этот день в магазин заглянули два молодых человека, щеголевато одетых. В их манере держаться и говорить было что-то уркаганское. Бегло осмотрев витрину, они купили по золотому портсигару и по зажигалке из нефрита. Пересчитывая деньги, Карл Густавович невольно поймал себя на мысли, что опасается увидеть на протянутых купюрах следы крови. Однако Бог миловал. Но, даже положив деньги в сейф, он не мог отделаться от ощущения, что принимает участие в каком-то ограблении. Нынешнее время вносило свои коррективы, и у Карла Густавовича появилось устойчивое мнение, что таких покупателей с каждым днем будет все больше. За полчаса до закрытия магазина подошел полный человек лет сорока в драповом пальто и в каракулевой тяжелой шапке. Его лицо показалось ювелиру знакомым, возможно, это один из его прежних многочисленных клиентов. В руке он держал большой кожаный черный портфель, поцарапанный, с затертой кожей, какой обычно носят чиновники средней руки. Вещь еще не настолько старая, чтобы избавляться от нее, но и выйти в приличное общество с ней стеснительно. Так что ювелирный магазин был весьма подходящим местом, куда с ним можно заявиться без экивоков. Озираясь, мужчина щелкнул замками портфеля и выложил на прилавок несколько объемных пачек денег.

– Мне, пожалуйста, что-нибудь ценное… на всю сумму! И не такое большое… Чтобы не бросалось в глаза, – произнес он, понизив голос, словно опасался, что их могут подслушать.

– Насколько небольшое? – спросил Карл Фаберже.

– Такое, чтобы можно было положить в карман, – ответил мужчина в каракулевой шапке. Достав белоснежный платок, он вытер проступившие на лбу капли пота.

– Кажется, я понимаю вас… – пересчитав деньги, сказал Фаберже. – Я бы рекомендовал вам пряжку-аграф, – показал он на золотое изделие, украшенное мелкими бриллиантами. – Еще платиновую брошь с изумрудами или серьги с бриллиантами и сапфирами. Во все времена они пользовались неизменным спросом. Полагаю, что потребность в них не исчезнет и через сто лет.

Какое-то время покупатель зачарованно взирал на искрящиеся камни, а потом заговорил:

– Хорошо, беру! Сто лет мне не надобно, это будет чересчур… Вот если бы лет сорок, – мечтательно протянул он и быстро принялся укладывать изделия на дно портфеля.

– Постойте! А коробочки? – запротестовал Фаберже.

– До них ли теперь, Карл Густавович? – отмахнулся покупатель. – Деньги хочу сохранить, завтра они ничего не будут стоить! Как вы думаете, если положить их в карман, можно будет пронести через границу?

– Это как вам повезет, батенька, – развел руками ювелир. – На границе нынче очень строго досматривают. Могут отобрать! Хотя одна моя знакомая в бандаже провезла все свои драгоценности. Право! Не будут же они хватать даму за живот!

Покупатель ушел удрученный, очень хотелось верить, что ему повезет.

Уже перед самым закрытием в магазин завернули два унтера в запыленных шинелях. Одному было крепко за тридцать. Худой и выглядевший черным из-за густой щетины, выступавшей на его скуластом лице. Другому было лет двадцать пять. Озороватого вида, дерзко взиравший по сторонам, с гладко выбритой физиономией. Осмотрев витрины с золотыми и серебряными изделиями, они остановились перед посудой. Некоторое время солдаты молчаливо рассматривали изделия, вглядывались в цены, затем тот, кто постарше, произнес:

– Гражданин, покажите вот эти два прибора, – и указал на серебряные кубки.

– Вижу, что после Брестского мира на фронте стали пить за победу из кубков, – не удержавшись, съязвил Фаберже, протягивая приборы.

– То, что немцы не в Петрограде, уже хорошо, – буркнул молодой. – А ведь могло бы…

Отсчитав требуемую сумму, они удалились.

Клиентура поменялась. Собственно, как и время. К этому следовало как-то привыкать или хотя бы смириться, но все его существо, каждая клеточка организма протестовала против такого общения как могла.

Карл Фаберже подошел к окну, завешанному тяжелыми гобеленовыми портьерами, и посмотрел на витрины противоположного дома, над которыми еще несколько дней назад висела вывеска «ОВЧИННИКОВ И СЫНОВЬЯ». Возглавлял эту компанию его старинный товарищ и коллега Петр Борисович Овчинников. Теперь на двери магазина висел огромный замок, а стекла были небрежно занавешаны каким-то тряпьем. Почти полсотни лет две самые известные ювелирные компании России шли рука об руку, конкурируя. Даже место для своих офисов выбрали рядом, на Большой Морской, чтобы следить за успехами друг друга. В таком беспрестанном соперничестве рождались новые идеи, тоньше и красочнее становился рисунок, изящнее эскиз. Выполненная работа поднималась на такую небывалую высоту, что у всякого, кто видел работу мастеров, невольно кружилась голова.

Теперь ювелирная компания «ОВЧИННИКОВ И СЫНОВЬЯ» закрылась. Петр Борисович сдался, Карл Фаберже остался один, быть может, во всем белом свете и оттого совершенно не чувствовал радости. Одному всегда тяжело.

В кабинет негромко постучали.

– Входите, прошу, – произнес Карл Густавович. Голос на последнем слоге как-то подсел, скатившись в противную хрипотцу.

Вошел Евгений, старший из его четверых сыновей. Он никогда не входил без стука в отцовский кабинет, так уж было заведено. Кроме таланта ювелира, он был еще отличный портретист и в последние годы вместе с отцом руководил делами фирмы.

– Папа, в последнюю неделю у нас практически не было никакой продажи.

– Я знаю, – устало проговорил Фаберже. – Но что поделаешь… Время сейчас такое.

– Вчера закрылись еще два ювелирных магазина: Борисяка и Ушакова.

– Мне и это известно, – хмуро обронил Карл Густавович, еще не понимая, куда клонит старший сын.

– После Февральской революции наши дела пошли из рук вон плохо! Все наши клиенты или съехали от всех этих потрясений в Крым, или перебрались за границу. А потом, кого будут интересовать алмазные диадемы, изумрудные ожерелья, золотая и серебряная посуда, когда вокруг царит одна разруха! Я тут встретил Самуила Амвросимовича…

– Он здоров?

– Не совсем… Три дня назад его ювелирную лавку ограбили какие-то бандиты. Он попытался воспротивиться, так один из грабителей ударил ему в лицо рукоятью пистолета и сломал нос.

– Боже мой… Он мужественный человек. Могло быть и хуже.

– Антикварный магазин на Невском, в доме компании «Зингер», знаешь?

– Разумеется, однажды я там покупал светильник на день ангела для твоей матушки.

– Вчера ночью на него совершили налет.

– Ужасно! – покачал головой Карл Фаберже. – И что же ты предлагаешь?

– Я предлагаю закрыться! Дня не проходит, чтобы не ограбили кого-нибудь из наших знакомых или друзей. Скоро очередь дойдет и до нас. И самое скверное, что некуда даже обратиться за помощью. Нынешняя власть грабит куда больше, чем какие-то бандиты. Они ведь забирают все имущество сразу, включая недвижимость, а те хоть стены оставляют…

– Женя, ты предлагаешь мне закрыться, чтобы люди подумали, что старый Карл испугался каких-то разбойников? – Брови Карла Густавовича гневно сомкнулись на переносице. – Вот что я тебе скажу… Как мы торговали, так и будем торговать!

– Папа, давай не будем делать вид, что ничего не происходит. Вокруг нас просто рушится привычный мир. И если мы еще немного промедлим, то нас просто раздавит под его обломками.

– Мы уже более года работаем после Февральской революции, и я не собираюсь сворачивать производство!

Евгений нахмурился. Отец бывал невероятно упрям, не хватит даже красноречия Цицерона, чтобы убедить его в обратном. Остается только набраться терпения и подождать, когда он наконец сам созреет до верного решения. Где-то его можно понять: больно наблюдать за тем, как валится в бездну дело всей твоей жизни! Вот он и ищет малейшую возможность, чтобы удержать производство на плаву.

– Хорошо, папа, поступай как считаешь нужным. Только я пришел к тебе не за этим. Тебя хотят видеть Эдвард Модестович и Константин Леонидович.

– Где они?

– В приемной.

– Что же они хотят? – насторожился Фаберже.

– Я не стал у них расспрашивать, – пожал плечами Евгений, – возможно, дело какое-то деликатное.

Карла Фаберже и судовладельца Эдварда Модестовича Гюнтера связывала давняя дружба, без малого сорок лет. Они нередко семьями встречали праздники, вместе путешествовали по Волге. А трагические события последних месяцев еще более сблизили их. Гюнтер нередко высказывался о том, что съедет на родину предков, в Пруссию, где у него имелось внушительное поместье, если ситуация будет складываться прежним образом. С сахарозаводчиком Константином Кенигом Фаберже также был весьма близок. Особенно тесные отношения у него сложились с его отцом, основателем династии Леонидом Кенигом, почившим несколько лет назад. Его дело продолжил старший из сыновей – Константин, унаследовавший от отца практичный ум и крестьянскую смекалку. Производство сахара при его руководстве не только не приостановилось, а даже, наоборот, увеличилось вдвое, и теперь едва ли не в каждом губернском городе были открыты филиалы фирмы.

Последний раз Фаберже повстречал Константина Кенига в Министерстве финансов. Из недолгого разговора он узнал, что его склады в Поволжье и на Урале были разграблены толпой, и убытки теперь составляли десятки тысяч рублей. Никогда прежде Фаберже не видел Константина таким растерянным, и воспоминания о последней их встрече подействовали на него весьма удручающе. Константин склонялся к тому, чтобы закрыть половину из существующих филиалов.

– Пускай войдут… Вот что, Женя, поприсутствуй при нашем разговоре.

– Хорошо, папа, – ответил Евгений и вышел в приемную пригласить гостей.

Первым вошел полноватый Эдвард Гюнтер, торжественно и как-то даже чинно внося в кабинет объемное брюхо, а следом за ним, будто бы протиснувшись в щель, протопал тощий Константин. Карл Фаберже невольно отметил, что старина Эдвард с их последней встречи значительно сдал. Густую широкую бороду длинными нитями разбивала седина, под глазами набухли черные мешки, каждый шаг давался ему тяжеловато, с заметной одышкой. Кожа на лице обвисла, собравшись книзу в большие складки, а глаза, полыхавшие прежде азартом, поблекли. Перед ним была всего лишь бледная тень его прежнего товарища – весельчака, жизнелюба, ценителя красоты, любимца женщин и просто великолепного собеседника.

Константин Кениг, несмотря на молодость, выглядел уставшим, как человек, долго поживший и много повидавший. Даже ростом как будто бы сделался пониже. После того как они обменялись рукопожатиями, Карл Фаберже предложил, указав на мягкие стулья подле стола:

– Садитесь, господа. У вас ко мне какое-то дело? Чем буду полезен?

– Карл Густавович, я с вами дружу уже не один год, – заговорил первым Эдвард Модестович. – И каждая наша встреча для меня как большой подарок. Но сейчас я к вам совершенно по другому поводу… – Фаберже ободряюще улыбнулся. В самом углу кабинета сидел старший сын и с отсутствующим видом рассматривал недавно вышедшую брошюру с ювелирными изделиями Эрмитажа, где отдельное место отводилось изделиям фирмы Фаберже. Евгений обладал одним немаловажным качеством – умел быть незаметным, когда того требовали обстоятельства. – Всем нам известна ваша безупречная репутация как ювелира и как человека. Ваша кристальная честность… Поэтому мы… Я и Константин Леонидович, – посмотрел он на Кенига, одобрительно кивнувшего, – решили обратиться к вам с одной деликатной просьбой…

– Я весь внимание, друзья мои, – слегка подался вперед Карл Фаберже. – Говорите, что вас беспокоит?

Положив на стол небольшой чемоданчик, который держал в руках, Гюнтер продолжил:

– Мы бы хотели передать вам на хранение некоторые наши ценности. Сами знаете, времена нынче неспокойные. Только на Волге были потоплены три моих судна. А самое удивительное, что я даже не знаю, с кого спрашивать за ущерб. Да-с… Никто ни при чем! Но самое ужасное, что вместе с пароходами погибли люди. За них тоже никто не несет ответственности. Я отправил в Министерство финансов значительную сумму, чтобы ее выплатили семьям пострадавших, но она самым странным образом куда-то исчезла, – удивленно развел он руками. – Мне сказали, что на министерство был совершен налет. Тогда я решил сам отыскать деньги, но все документы находятся в таком невероятном беспорядке, что совершенно невозможно разобраться.

– Да, я вас понимаю, дорогой мой Эдвард. Я сам нахожусь примерно в таком же положении, – с грустью произнес Карл Фаберже.

– Сейчас в Петербурге очень непростая ситуация. Дня не проходит, чтобы кого-то не ограбили, а то и не убили. Когда же такое было, Карл Густавович!

– А такого и не было никогда, Эдвард Модестович. Так что вас привело ко мне?

– Нам известно, что у вас имеется какой-то очень надежный сейф, какого не встретишь даже в императорских банках.

– Да, это так, – не без гордости ответил Карл Фаберже. В вопросах безопасности ювелир был невероятно щепетилен. – Должен же я оберегать свое состояние и стеречь интересы своих клиентов.

– Все так, Карл Густавович, поэтому мы к вам и обратились… Не могли бы вы поместить в него наши фамильные драгоценности, пока не уляжется вся эта неразбериха с властями?

– И сколько же вы отводите новой власти?

– Уверен, что это ненадолго. Может быть, месяца три-четыре… Максимум полгода! А потом все будет как прежде. Вот только мы опасаемся, что за эти несколько месяцев можем стать нищими, если не позаботимся заблаговременно о сохранении своих средств.

– К сожалению, я не разделяю вашего оптимизма, – с грустью произнес Карл Фаберже. – Большевики могут продержаться и больше, уж слишком яростно они цепляются за власть. Но буду рад вам помочь. Вы подготовили имущественные записи? – по-деловому поинтересовался ювелир.

– Да, разумеется. – Открыв чемодан, в котором аккуратно были уложены коробочки, Эдвард Модестович вытащил несколько листочков, лежавших сверху, и протянул их Фаберже: – Вот это опись.

– Да, вижу… Весьма подробно, – пролистал ювелир написанное. – Вы постарались… С некоторыми вещами я хорошо знаком, вы мне их показывали, а вот эти, – ткнул он в напечатанные строки, – делали мои мастера.

– Именно так, Карл Густавович, – охотно откликнулся судовладелец. – Вот это шифр фрейлины, моей матушки, – приподнял он небольшую бархатную коробочку зеленого цвета, – делал ее Михаил Перхин.

– Талантливый был человек, – с грустью отозвался Фаберже, вспомнив своего рано ушедшего друга.

– А этот папиросник с сапфировой застежкой делал Альфред Тилеман. А эту вещицу, – приподнял он нефритовый набалдашник для трости, украшенный эмалью и драгоценными камнями, – Август Хольминг.

– Все так, – согласился Карл Густавович.

– Предметов много, триста двадцать четыре единицы. Вы сами все это увидите. – Гюнтер бережно положил пальцы на деревянный футляр из красного дерева.

– Оценкой занимается мой Евгений, – кивнул Фаберже в сторону сына, листавшего брошюру, – он великолепный оценщик. Но вы сами в какую сумму оцениваете ваши драгоценности?

– Я тут разговаривал со своими ювелирами, – чуть смущенно произнес судовладелец. – Полагаю, что не менее чем на полмиллиона рублей золотом. Напротив каждой из вещей стоит предполагаемая сумма. Вы можете сами убедиться, я ни в коем случае не завышал.

– Да, дорогой Эдвард Модестович, мы посмотрим и оценим. Пришлите завтра своих юристов, мы заверим все нотариально.

– Хорошо, Карл Густавович, – с видимым облегчением отозвался Гюнтер. Его полноватое лицо в этот момент значительно просветлело, обозначив в уголках глаз веселые морщинки.

– А ты, Женя, займись оценкой вклада.

– Хорошо, папа, – охотно отозвался Евгений Фаберже.

– А вот это мои семейные драгоценности, – поставил Константин Кениг на стол объемный пузатый портфель. – С большей частью из них вы знакомы. Вы ведь с моим покойным батюшкой были большие друзья.

– Именно так, – живо откликнулся Карл Фаберже. – А еще он был одним из моих постоянных клиентов.

– Большая часть ваших изделий теперь вот в этом чемодане. В нем же находится подробнейшая опись.

– Можете не беспокоиться, они будут находиться в моем сейфе под постоянным надзором. Дверь и стенки настолько крепкие, что открыть их просто невозможно. Кроме того, сейф находится под высоким напряжением.

– Очень на это надеюсь. Хотелось бы верить, что вся эта неразбериха побыстрее закончится, и я смогу заняться своим любимым делом… – Вздохнув, Кениг продолжил: – Хотя в настоящее время это совершенно невозможно. На Урале и в Поволжье разграбили все мои склады! Ущерб составляет сотни тысяч рублей. Предстоит не один год усиленной работы, чтобы хоть как-то заделать дыры в бюджете. А позавчера на моем заводе в Нижнем Новгороде разбили швейцарское дорогое оборудование, которое с таким трудом я перевозил из Берна. Можно сказать, что завод прекратил свое существование. В Москве подожгли фабрику и вытащили под шумок весь сахар. Я просто обязан думать о завтрашнем дне! В нынешнее время не так много людей с такой безупречной репутацией, как у вас, Карл Густавович. А потом вы ведь были другом моего батюшки…

– Не беспокойтесь, Костя, мы сделаем все необходимое, чтобы сохранить ваши драгоценности в целости. Пришлите человека, чтобы мы могли вместе осуществить оценку ваших драгоценностей и оформить хранение официально. Знаете, люблю, чтобы в каждом деле был надлежащий порядок.

– Очень хорошая черта, Карл Густавович, поэтому вам и доверяют люди. Мой батюшка был о вас самого высокого мнения.

– Я очень часто вспоминаю вашего батюшку. Знаете, ведь он был невероятный шутник. – Выцветшие глаза старого Фаберже вспыхнули юношеским азартом – он был рад хоть на мгновение оказаться в плену своих воспоминаний. – Лет двадцать назад он собирался ехать на лечение в Африку и как-то спросил меня, чего бы я хотел, чтобы он привез мне оттуда. Ну, я возьми и скажи ради смеха – привези мне жирафа! И вот где-то через полгода сижу я здесь на втором этаже в своем кабинете, а тут ко мне дворник вбегает и говорит, что ему «никак не пройтить в ворота. Яму нужно копать». Я совершенно не понимаю, о чем идет речь, спрашиваю его, что он хочет сказать? А он мне показывает на потолок и говорит, что этот пятнистый выше потолка будет. Вам бы, говорит, барин, самому посмотреть надобно. Открываю окно, а перед подъездом народу собралось видимо-невидимо, а в самом центре толпы стоит пятнистый жираф и в окно ко мне заглядывает. Вот такой шутник был ваш батюшка… Если чего-то пообещает, так непременно исполнит. А что мне было делать с этим жирафом? В самом деле, не яму же копать в воротах! Вот я и отправил его в зоологический сад Гельсингфорса.

– Да, я помню эту историю, – рассмеялся Константин. – Батюшка любил пошутить.

– А знаете, мне очень его не хватает. Да-с! Он был необыкновенно мудрым. Очень бы хотелось услышать, что он думает обо всей этой катавасии, приключившейся с Россией.

– Думаю, он не сказал бы ничего хорошего. А теперь позвольте нам откланяться, – произнес Кениг. – Наверняка у вас еще немало дел. Да и нам нужно собираться. Жена отъезжает в Ригу, а к Эдварду Модестовичу племянник приехал.

– Что ж, не смею вас больше задерживать, – поднялся Карл Фаберже.

Проводив гостей до дверей, Карл Густавович вернулся к письменному столу, на котором лежали чемодан и объемный портфель. Вот отыскался еще один повод для беспокойства. Фаберже внимательно прочитал опись драгоценностей. Выходило немало. На весьма внушительную сумму. Разуверившись в честности государства, петербуржцы приносили Фаберже свои сбережения, полагая, что в его доме они будут под большей охраной, чем в кирпичных подвалах банков.

– Я сейчас пройдусь немного, – обратился Карл Густавович к сыну, – а ты проверь все драгоценности, сравни их с описью, а потом пригласи Отто Францевича, занесите их в бухгалтерию и отнесите все в сейф.

– Хорошо, папа.

– На какую сумму в Петроградском филиале ценностей?

– Этим вопросом я занимаюсь всю последнюю неделю. По нашим оценкам, это где-то семь, может быть, даже восемь с половиной миллионов рублей золотом. Три миллиона будут уставным фондом нашей фирмы. А еще четыре или пять с половиной – это ювелирные изделия от частных лиц, переданные на хранение.

– Немало, – скупо произнес Карл Фаберже и, взяв в углу комнаты свою любимую трость из черного коралла с золотыми вставками, вышел из кабинета.

На улице, несмотря на июльскую пору, было невероятно свежо. Со стороны Финского залива дул стылый порывистый ветер, то и дело норовивший сорвать шляпу, пакостно задирал полы сюртука и намеревался остудить спину. Небо, сгустившись в серую пелену, едва пропускало тусклый солнечный свет. Улица, лишенная привычных вывесок и витрин, выглядела унылой. Вода в Мойке налилась свинцом, по ее поверхности плавали листы размокшей бумаги, обрывки картона, куски досок, тряпки. Цепляясь за гранит, они образовывали у берегов значительные скопления, а потом, подхваченные быстрым течением, плыли дальше бесформенными рыхлыми островами. Вытянувшись в длинную цепь, проплывали бревна. Река была захламлена, чего с ней не случалось в прежние годы. Фаберже отошел от парапета, удрученный развернувшейся картиной. Оживленно выглядел лишь Главный штаб, куда через арку то и дело подъезжали грузовики с вооруженными людьми. Нестройными рядами, разбивая коваными каблуками брусчатку, бойко топали солдаты. Полное ощущение неразберихи и чего-то невероятно трагического.

Карл Густавович прошел мимо здания Азовско-Донского банка. Покосившуюся входную дверь насаживали на петлицы двое мастеровых. Громоздкая, сделанная из мореного дуба, она, как пойманная рыба, билась в их крепких руках и не желала становиться на место. Мастеровые, глухо матерясь, сдаваться не собирались и упрямо прилаживали ее к косяку.

Дом Чичерина, в котором проживал его старинный приятель Степан Петрович Елисеев, выглядел нежилым. В окнах первого этажа он рассмотрел два отверстия от пули, а на белом фасаде, прежде радовавшем глаз своими колоннами, было выведено коряво красной краской: «ВСЯ ВЛАСТЬ СОВЕТАМ!» На углу под многогранным медным колпаком стояла афишная тумба, на которой был приклеен плакат с блистательной Верой Холодной. Последний раз Фаберже виделся с ней три месяца назад, незадолго до ее отъезда в Одессу. Тогда она просила его принять на хранение изумрудное колье и любимую диадему, подаренную великим князем Сергеем Михайловичем. Карл Густавович не только не принял у нее драгоценностей, ссылаясь на смутные времена, но даже уговорил забрать у него из сейфа и другие, положенные месяцем ранее. Вняв аргументам ювелира, актриса забрала все украшения и отправилась на съемки на Черноморское побережье. Что же в таком случае заставило его принять ювелирные украшения у своих друзей?

Карл Густавович прошел мимо доходного дома Лауферта. В прежние дни многолюдный, с без конца шастающими туда-сюда повозками, сейчас он казался вымершим. Лишь со второго этажа на него боязливо посматривала какая-то старуха в цветастом платке, а у самой двери пожилой дворник-татарин соскребал с тротуара налипшую грязь. Черной краской на стене было написано: «СМЕРТЬ БУРЖУЯМ!» А рядом нарисована какая-то щекастая голова с высоким цилиндром на самой макушке. На этот раз безымянный автор выразился более категорично.

Дальше шел «Русский для внешней торговли банк». С управляющим банка у Карла Густавовича сложились приятельские отношения. Именно в этот банк, руководствуясь в первую очередь патриотическими соображениями, сразу после начала боевых действий Фаберже перевел все свои средства из Западной Европы. До войны учреждение замыкало тройку крупнейших финансовых институтов империи, имевших более ста филиалов по всему миру. Планировалось, что в семнадцатом году банк сольется с Международным и Русским торгово-промышленным банками. Однако этого не произошло. Едва ли не сразу после октябрьского переворота «Русский для внешней торговли банк» был национализирован большевиками. Не однажды Карл Густавович наблюдал ужасную сцену, как по утрам к банку выстраивалась длиннющая очередь из прежних вкладчиков в надежде спасти хотя бы крохи былого состояния. Оживление, столь присущее этому банку в прошлые годы, разом сошло на нет, парадный вход был пуст и уныл, а те немногие, что проходили в здание, вряд ли принадлежали к заводчикам и промышленникам.

Из-за здания вышел мужчина лет сорока, в котором Карл Фаберже узнал Валерьяна Ерощука, уволенного работника. Тот никуда не спешил и, опершись спиной о стену, смотрел на ювелира. Внутри неприятно зашевелились опасения: «Что же ему от меня надо?»

– Карл Густавович, – услышал Фаберже рядом чей-то голос.

Повернувшись, он увидел молодого мужчину лет тридцати пяти в обыкновенной гимнастерке без погон и до блеска начищенных сапогах. Он не сразу признал в нем приятеля своего старшего сына Евгения, Аркадия Старыгина. Происходивший из семьи военных, Аркадий не сомневался в своем дальнейшем выборе и поступил в юнкерское училище, которое окончил незадолго до Русско-японской войны, и после службы в лейб-гвардии был направлен в Маньчжурию, откуда вернулся после двух ранений и с орденом Святого Владимира 4-й степени с бантом. На Первую мировую он отправился одним из первых, отклонив всякие протекции по трудоустройству в Генеральном штабе. За время войны он трижды побывал в краткосрочном отпуске, не позабыв наведаться в гости. И Фаберже всякий раз удивлялся переменам, происходившим как в его внешности, так и в характере. Румянец на его щеках спал и зарос густой русой щетиной, голос значительно погрубел, в нем появилась хрипотца, какая случается лишь от крепкого табака и холодного спирта. В последний раз на его плечах были погоны подполковника, но быстрая карьера, как нередко случается во время войны, его совершенно не радовала. Он выглядел уставшим, каким бывает человек, много переживший и немало испытавший.

Теперь Карл Густавович подивился в очередной раз – Аркадий предстал перед ним в обыкновенной солдатской выцветшей гимнастерке.

– Аркадий? – невольно удивился Фаберже.

– Он самый, Карл Густавович. Узнали?

– Ты изменился.

– Зато вы совершенно не меняетесь. Вижу, вы удивлены? Хотя в наше время еще и не такие превращения случаются. Сейчас я красногвардеец и вот что хочу вам сказать, могло быть еще хуже. Большая часть офицеров, с которыми я прежде служил, была расстреляна по решению солдатских комитетов. А меня, знаете ли, решили оставить в живых… Учли доблесть и бесстрашие, как они сказали. Потом, по решению солдатского комитета, принял роту. Что мне оставалось делать? Пулю, что ли, в лоб получать? – Сникнув, Аркадий добавил: – А смертей я насмотрелся предостаточно. Как Женя? С ним все в порядке? Знаю, что он уехал в Лондон.

– Вернулся. Сейчас живет здесь. Женился…

– Мои поздравления! А я вот как-то все не удосужился. Хотя до этого ли сейчас, не знаю, что завтра со мной будет.

– Может, зайдешь к нам? Мы все тебе будем рады. Я накажу испечь твои любимые расстегаи.

– Не могу! Как-нибудь в другой раз. Зашел к своим буквально на несколько минут, мне опять нужно уезжать.

– И куда же?

– На фронт, на войну с белочехами. Куда же еще военному человеку? Хотя предложили еще одну работу… Думаю!

– Не знаю, что и сказать…

– А вы ничего не говорите, Карл Густавович, наслушался я за это время разных утешительных слов. Я-то думал, что вы уехали за границу.

– Мне не от кого бегать, Аркадий, на своей родине живу.

– Все так, но многие уехали. Мои вот собираются в Финляндию… Мне терять особенно нечего, с моей службой состояния не наживешь, а вот вам следовало бы. Да и побезопаснее будет как-то. Видите, что вокруг творится!

– Чего же мне бояться, поставщику высочайшего двора и придворному ювелиру императора всероссийского? – удивился Карл Фаберже. – Я вне политики.

– Вне политики, говорите… Не будьте так наивны, Карл Густавович… Высочайшего двора, говорите, – нахмурился вдруг Аркадий. – А ведь нет больше высочайшего двора! И Николая II тоже больше нет!

– Как «нет»? – похолодел Карл Густавович.

– Никого из них в живых не осталось!

– О чем ты таком говоришь, Аркадий?

– Так вы еще не знаете? – удивился Старыгин. – Несколько дней назад царя вместе с семьей расстреляли в Екатеринбурге. И царицу, и наследника, и дочерей. Всех!

– Не может быть! – прошептал Фаберже.

– Может, Карл Густавович, еще как может! В наше смутное время все возможно. Так вы не знали? – повторил он, глядя в помертвелое лицо старика. – Хотя да, конечно, эту весть пока держат в секрете. Но скоро о ней заговорят все. Может быть, даже в своих газетенках напишут, они любят печатать расстрельные списки, – с какой-то затаенной иронией произнес Аркадий. – А вы говорите «придворный ювелир императора всероссийского»! Нет более императора! Царя не пожалели, а что говорить про иных, – как-то обреченно махнул он рукой. – Вытащив из кармана серебряные часы брегеты, возможно, единственную вещицу от офицерского прошлого, торопливо проговорил: – Ох, мне ведь идти уже нужно. Новая власть тоже не любит, когда опаздывают. Могут не простить. Передавайте привет вашим домашним. И берегите себя, Карл Густавович, может, еще и свидимся. Кто знает, как оно повернется. – Бодро кивнув на прощание, Старыгин заторопился в сторону Генерального штаба.

К дому Карл Густавович возвращался тяжелым шагом, продолжая надеяться, что убийство царской семьи – всего-то один из тех тяжелых слухов, коими были заполнены все базары и людные места Петербурга.

Августа Богдановна, увидев осунувшегося мужа, предложила ему чаю, но, натолкнувшись на потухший взгляд, немедленно отступила. У кабинета Карла Густавовича встречал старший сын.

– Женя, ты знаешь, что царя…

– Знаю, папа, – тихо ответил тот. – Мне известны даже некоторые подробности…

– Расскажи, что там было.

– Его убили в подвале Ипатьевского дома.

– Николай Николаевич Ипатьев – мой хороший знакомый, мы с Сашей останавливались у него в позапрошлом году.

– Я помню. Его выселили из этого дома, когда там поместили семью Романовых. А когда их всех расстреляли, ключи от дома ему вернули. Но жить в нем он, конечно же, не стал.

– Боже мой!

– Наследник не мог идти, так Николай Александрович снес его в подвал на руках, где их и расстреляли…

– Все… Не надо больше никаких подробностей, – глухо проговорил Карл Фаберже. – Ты спрашивал, когда мы будем сворачивать наше дело? Так вот, я тебе отвечу, если мы не сумеем оградить от неприятностей нашу семью и не сумеем добиться от новой власти гарантий уберечь наше дело, мы сворачиваемся немедленно и уезжаем.

– Папа, я не могу просто так уехать и все оставить, – возразил Евгений.

– Оставлять не нужно… Нужно будет завершить дела, а после этого ты отправишься за мной следом.

Глава 4. Плеть, висящая на стене

Июль 1918 года

На следующий месяц по Васильевской стороне прокатилась волна ограблений. Только за одну ночь было ограблено шесть ювелирных магазинов.

Грабили нагло, быстро, со знанием дела. Разбивали стекла витрин, скидывали в холщовые мешки выставленные в них украшения и с поклажей в руках скрывались в легковом автомобиле. В двух последних случаях не обошлось без смертоубийства. В первом случае погиб хозяин ювелирной лавки Самуил Яковлевич Фридман, выскочивший на шум, раздавшийся в зале, а во втором был убит приказчик, бросившийся на грабителей с кочергой наперевес.

Дело под свой контроль взяла петроградская ЧК, тем более что грабители представлялись сотрудниками Чрезвычайной комиссии. Василий Большаков побывал на месте преступления и тщательно допросил свидетелей. Все сводилось к тому, что действовала банда из четырех человек. Но странным выглядело то, что накануне ограблений в ювелирный магазин заходила привлекательная молодая женщина, которая мерила понравившиеся украшения, обещала зайти в следующий раз, но так и не объявлялась. Ее появление могло быть простым совпадением, но вполне возможно, что именно она была наводчицей. Один из приказчиков Самуила Фридмана оказался неплохим художником и, посидев минут пятнадцать над листком бумаги, нарисовал ее портрет, который позже опознали и в других ювелирных магазинах. Именно к ним незадолго до ограбления приходила эта женщина.

Красивая, роскошно одетая, она невольно обращала на себя внимание, и в ювелирном магазине ей не было отказа, приносилось все самое изысканное. Купив какую-нибудь безделушку, она просила отложить для нее понравившиеся украшения. Вот только после этого ее никто так ни разу и не дождался – украшения крали в ту же ночь после ее визита.

Оставшись в своем кабинете, Большаков развернул нарисованный портрет. За последние несколько дней он разворачивал его особенно часто, отчего тот успел затереться на краях. С листа бумаги на него смотрело привлекательное лицо, и чем внимательнее Василий всматривался в тонкие аристократические черты, тем сумрачнее становился. Эту женщину он знал.

Дверь кабинета широко распахнулась, и в проеме предстала фигура заместителя председателя петроградской ЧК Глеба Бокия.

– Что-нибудь нарыл об ограблении ювелирных магазинов?

– Кое-что имеется, товарищ Бокий, – живо отозвался Большаков. – Похоже, это одна банда. Действуют нагло, беспощадно. К делу хорошо готовятся, не оставляют никаких следов. Но они не из «жиганов», у меня есть в этой среде осведомители, об этой банде никто ничего не слышал. Главным у них молодой мужчина лет тридцати, очевидно, из бывших офицеров. А наводчица – скорее всего, женщина.

– Что ж, это уже кое-что… А сейчас вот что, Василий, отправляйся на Монетную, двадцать три, проведи обыск в квартире Лепнина, из бывших кадетов. Есть данные, что готовится мятеж.

Большаков поднялся и, взяв со стола фуражку, вышел следом за Бокием.

После первого же ограбления, случившегося на Большой Морской, Карл Фаберже организовал в доме усиленную охрану. Теперь с закрытием магазина у фасада дома с оружием в руках несли караул два милиционера. Внутри здания, рассредоточившись по двое на каждом этаже, несли круглосуточную вахту слуги, вооруженные револьверами. Так что драгоценности, находившиеся в бронированном сейфе, могли чувствовать себя в значительной безопасности.

Худшее случилось в конце июля, когда произошел обыск в ювелирном магазине купцов Марковых. Чекисты старательно связали богатое добро в большие холщовые мешки, аккуратно уложили в грузовик, а потом укатили.

Много позже до Карла Фаберже докатился слушок, что под видом чекистов действовали налетчики.

В начале июля был ограблен склад с мануфактурой, располагавшийся по соседству. Налетчики, кроме дорогих тканей, уложенных в огромные тюки, унесли три десятка собольих и песцовых шуб. В ходе недолгого разбирательства сыскным отделением было установлено, что один из налетчиков служил в петроградской ЧК. Однако установить его местопребывание не удалось, он как будто бы растворился в воздухе.

В сентябре, уже не таясь, чекисты в кожаных куртках стучались в квартиры и конторы зажиточных граждан, проводили обыск и «для охраны революционного порядка», ссылаясь на постановление Петроградского совета, конфисковывали деньги и драгоценности. В доме фабриканта-золотопромышленника Подгорского Антона Каземировича добра оказалось столь много, что его вывозили на трех грузовиках, заполненных до самых бортов. А фарфоровые китайские вазы семнадцатого и восемнадцатого веков, оказавшиеся в особняке в невиданном количестве, как особо хрупкую вещь перевозили на экипажах с большим бережением.

Следующим днем чекисты наведались в дом Генриха Эйферса, соседа и доброго приятеля Карла Фаберже. Вели себя по-хозяйски неторопливо и покинули его только в сумерках, когда из здания была вынесена последняя серебряная ложка. Особым предметом гордости экспроприации была итальянская мебель, заказанная хозяином год назад. Еще через день был ограблен пятиэтажный дом Ивана Лидваля, занимавшегося пошивом одежды. Чекисты во главе со взводом солдат вынесли не только мебель, но даже совки и метлы, хранившиеся во дворе здания.

Причем дом Лидваля за последний год был ограблен трижды. Первый раз это случилось десять месяцев назад, когда налетчики разграбили павильон для фотографий «Рейссерт и Флиге», размещенный на первом этаже здания. Во второй раз это произошло полгода назад, когда было разорено общество «Русские самоцветы», в котором располагался ювелирный магазин, размещавшийся по соседству.

Отпустив прислугу, стол накрывала сама хозяйка, милейшая Августа Богдановна Якобс, жена Карла Фаберже. Женщина добродетельная, терпеливая, прощавшая мужу некоторые мужские слабости. Вместе с ней он вырастил четверых сыновей, которые должны были преумножить славу дома Фаберже. В ее обществе он всегда был счастлив и благостен, чего никогда не скрывал. Так уж повелось в семье Фаберже, что в жены они брали исключительно рижанок. И Карл Фаберже не отступил от давней традиции, женившись на Августе Якобс, старшей дочке придворного краснодеревщика Богдана Якобса, потомка знатнейшего шведского рода.

Пододвинув мужу фарфоровую чашку, она налила в нее крепкого душистого чая, каковой Карл Густавович обожал.

– А вот это твой любимый липовый мед, – пододвинула она небольшую чашку с янтарного цвета медом.

– Благодарю, – буркнул Фаберже и потянулся за куском пирога, лежавшим на голубом блюде.

Евгений сидел по правую руку от отца и, слегка постукивая маленькой серебряной ложечкой по фарфоровой чашке, размешивал кусковой сахар. Выглядел он весьма задумчивым. За столом не было привычного оживления, только хозяйка, понимая настроение хозяина, осыпала его домашними новостями, до которых ему не было никакого дела. С ее слов выяснилось, что кухарка Груня скоро должна родить (странно, что он прежде не замечал ее беременность, а ведь проходил мимо нее едва ли не пять раз на дню). Дворник Ибрагим вдруг заболел, и сейчас двор подметает его племянник, тоже расторопный малый. А у горничной Ксении вернулся с фронта покалеченный муж, оторвало левую ступню. Но зато живой…

Казалось, что новости будут литься на Карла Густавовича бесконечно. Он лишь шумно отпивал из блюдечка и как-то зло заедал напиток сдобным пирогом с капустой.

– Я тут видел Ивана Борисыча Лидваля, – вдруг глухо заговорил Фаберже, поставив на стол пустую чашку. Евгений перевел взгляд на отца. – Столкнулись мы с ним в банке. Он как раз выходил, а я туда направлялся… Рассказал, что у него в доме большевики все выгребли подчистую! Даже спичек не оставили, чтобы камин распалить. Открыл он свой портсигар, чтобы папироску с горя выкурить, так проходивший мимо солдат и этот портсигар реквизировал. А он был подарен покойной супружницей… Едва ли не единственное, что от нее осталось… Когда он мне все это говорил, у него слезы на глазах наворачивались. Думал, заплачет… Но нет, выдюжил!

– Да, нелегко ему… А в банк он по какому делу заходил? – спросил Евгений.

Аппетита у него тоже не было, жевал больше по обязанности. Вкуса любимого шницеля, заботливо приготовленного матушкой, почти не ощущал.

– Позвонили ему из банка, сказали, что у них имеется какое-то важное дело, – ядовито хмыкнул Карл Густавович. – Ведь фабрику его национализировали. Думал, что хотя бы дадут компенсацию, ведь там столько построек, а сколько земли! Так что вы думаете? Вместо денег они подсунули ему на подпись какую-то бумагу, в которой было написано, что он не имеет к банку никаких претензий!

– И что же Иван Борисович?

– Ты же его знаешь… Он весьма деликатный человек. Поблагодарил за оказанную любезность и вышел вон!

Уверенно отрезав небольшой кусок от шницеля, Евгений заметил:

– Честно говоря, даже не знаю, кого следует больше бояться: налетчиков или чекистов.

– Больше следует бояться чекистов. Они забирают все до последнего гвоздя на какие-то там свои революционные нужды. А налетчики хоть чего-то оставляют, – буркнул Карл Густавович. – Августа, дорогая, налей мне, пожалуйста, еще чашечку чая, и обязательно с долькой лимона. А пироги хороши! – неожиданно улыбнулся он и добавил: – Есть хоть какая-то отрада в этой жизни.

– Но ведь чекисты как-то борются с преступниками и налетчиками, – возразила Августа. – Мне все время вспоминается семнадцатый год, когда и на улицу нельзя было выйти. Одна пальба! А сейчас хоть какой-то порядок восстановился.

К Евгению возвращался утраченный аппетит, отрезав очередной кусок мяса, он быстро его сжевал и заговорил:

– Матушка, а вы думаете о том, зачем они ловят этих бандитов? Чтобы не делиться! Конкурентов своих отлавливают. Потому что чекистам от каждой экспроприации, как они изволят выражаться, поступает двадцать процентов. В действительности, я думаю, что и больше… Какой же ненормальный будет потом пересчитывать все то, что у него изъяли, а потом еще и возражать им? Ведь за такое они и к стенке могут поставить! А еще полагается от изъятого пять процентов осведомителю, что навел их на богатого клиента. Так что бьются они за каждый рублик! Просто одни бандиты, прикрываясь законом, обезвреживают других бандитов. Но нам, собственно, от этого не легче.

– Мы не можем работать в сложившихся обстоятельствах, нам нужны какие-то гарантии безопасности и защиты.

– Папа, ты все-таки еще думаешь вернуться к работе?

– Видно, я неисправимый оптимист. Попробуем еще раз… Если от налетчиков мы все-таки сумеем отбиться, то как в таком случае отбиться от новой власти? Кто у них там в ЧК главный?

– Дзержинский. Заместитель – Петерс.

– А кто в петроградской ЧК?

– А петроградскую ЧК возглавляет Урицкий…

– Что ж, завтра же пойду к этому самому Урицкому. Знаешь что, Августа, у тебя просто великолепные пироги!

Петроградская ВЧК размещалась на углу улицы Гороховой и Адмиралтейского проспекта, уходящего прямым лучом от здания Адмиралтейства. В прежние времена пересечение было шумным, оживленным. По тротуару без конца сновали толпы прохожих, одетых в нарядные одежды, по дороге разъезжали редкие автомобили, слышался рассерженный звук клаксонов, громыхали экипажи, покрикивали извозчики. Но за прошедший год переулок как-то сразу посерел, а стук каблуков по брусчатке наполнился каким-то зловещим звучанием.

Проехав Адмиралтейский проспект, машина вывернула на Гороховую.

– Останови здесь, – сказал Карл Фаберже водителю.