Полет аистов Гранже Жан-Кристоф

10

«В Софии все изменилось. Настало время «американской мечты». Не зная точно, какое будущее сулит им Европа, болгары повернулись лицом к Соединенным Штатам. Отныне знание английского языка открывает в Софии все двери. Говорят даже, что американцам въездная виза выдается бесплатно. Это уже слишком! А ведь не прошло и двух лет с той поры, когда Болгарию называли шестнадцатой республикой Советского Союза».

Марсель Минаус говорил громко, переходя от ярости к иронии и обратно. Было десять часов утра. Мы ехали под ярким солнцем вдоль гор Стара-Планина. Нашим взорам открывались трепещущие от нежного прикосновения лучей поля самых неожиданных цветов: искрящегося желтого, приглушенного голубого, бледно-зеленого. Мелькали беленые деревенские домики, светлые и легкие.

Я вел машину, следуя указаниям Марселя. Он взял с собой Йету, свою «невесту», забавную цыганку, одетую в поддельный костюм «Шанель» из грубой хлопковой ткани. Маленькая и полная, она была уже не молода; из огромной копны седеющих волос торчала ее остренькая черноглазая мордочка. Она поразительно напоминала ежа. Говорила она только по-цыгански, вела себя очень скромно и держалась чуть сзади.

Марсель принялся расхваливать достоинства Райко Николича.

– Как тебе повезло! – повторил он в который раз, начав по ходу дела обращаться ко мне на «ты». – Райко довольно молод, но уже занимает видное положение. Между прочим, он уже стал участвовать в международных симпозиумах. Болгары бесятся от злости: Райко отказался выступать под флагом этой страны.

– Так значит, Райко Николич не болгарин? – удивился я.

У Марселя вырвался глухой смешок.

– Нет, Луи. Он ром – цыган. И с весьма строптивым характером. Он из семьи собирателей. Когда наступает весна, цыгане покидают свое гетто в Сливене и уходят в леса, окружающие равнину. Они собирают липовый цвет, ромашку, плодоножки черешен. – Я изумленно вытаращил глаза, что, в свою очередь, удивило Марселя. – Как, разве ты не знаешь? Ведь черешневые плодоножки хорошо известны как мочегонное средство. Только цыгане («мужчины», как они себя называют) знают, где встречаются эти растения в дикой природе. Они снабжают ими всю фармацевтическую промышленность Болгарии, самую мощную в Восточной Европе. Ты увидишь: это потрясающий народ. Они едят ежей, выдр, лягушек, крапиву, дикий щавель… в общем, все, что оказывается под рукой благодаря щедрости природы. – Марсель пребывал в приподнятом настроении. – Я не видел Райко уже как минимум полгода!

Еще минут пятнадцать мой спутник потчевал меня забавными историями об албанцах. На Балканах албанцы – это примерно то же, что бельгийцы в Западной Европе: в анекдотах вечно высмеивают их наивность, неловкость и бестолковость. Минаус обожал такие истории.

– А вот это ты слыхал? Однажды утром в «Правде» появляется сообщение: «Во время военно-морских учений в результате несчастного случая нанесен непоправимый ущерб значительной части албанского флота – левое весло полностью уничтожено». – И Марсель рассмеялся в бороду. – А еще: албанцы начали разрабатывать совместно с русскими космическую программу – орбитальный полет с животным на борту. Отправляют телеграмму в СССР: «Собака уже есть. Присылайте ракету».

Я расхохотался. Марсель добавил:

– Очевидно, время идет, и это уже не так смешно. Но я по-прежнему больше всего люблю анекдоты про албанцев.

Лингвист начал долгую хвалебную речь о цыганской кухне (он лелеял мечту открыть цыганский ресторан в Париже). «Гвоздем» кулинарного искусства этого народа был еж. На него охотились вечером, вооружившись палкой, потом надували, чтобы легче было удалить иголки. Приготовленный в «зуми», особой муке, и разрезанный на шесть равных частей, этот зверек, по словам Марселя, представлял собой настоящий деликатес.

– Значит, надо всего лишь повнимательнее смотреть на дорогу?

– Никаких шансов, – назидательным тоном возразил Марсель. – Ежи не разгуливают среди бела дня.

Внезапно, словно желая опровергнуть его слова, на обочине появилось колючее существо. Марсель озадаченно поджал губы:

– Наверное, это какой-то больной еж. Или беременная самка.

Я снова расхохотался. Куда-то испарились холода восточных стран, диктаторские режимы, серость и уныние. Должно быть, Марсель владел волшебным даром превращать Балканы в идеальное место, в край фантазий и наслаждения, где царит добрая шутка и сердечное тепло.

И тут мы добрались до окрестностей Сливена. Дороги стали более узкими и извилистыми. Вокруг нас плотно сомкнулись темные леса. Навстречу частенько попадались кибитки кочевых цыган. В тряских повозках ехали целые семьи, и множество черных глаз внимательно наблюдали за нами. Смуглые лица, всклокоченные волосы, растрепанные лохмотья. Эти цыгане не очень-то походили на Йету. Теперь передо мной были настоящие цыгане. То есть те, кто странствует по земле и непринужденно ворует ваш кошелек, поглядывая на вас высокомерно и презрительно.

Спустя какое-то время Марсель велел мне повернуть направо. Узкая тропинка спускалась с дороги к руслу ручья. Сквозь заросли кустарника мы увидели поляну. Между стволами деревьев раскинулся лагерь: четыре немыслимо яркие палатки, несколько лошадей и женщины, расположившиеся на траве и вязавшие пучки белых цветов.

Марсель вышел из машины и что-то крикнул цыганкам самым нежным голосом. Женщины холодно взглянули на него. Марсель повернулся к нам: «Есть небольшая проблема. Подождите меня здесь». Я видел, как в листве блеснула его лысая голова, потом его высоченная фигура возникла уже рядом с женщинами. Одна из них поднялась и возбужденно заговорила с ним. На ней был свитер цвета подсолнуха, плотно обтягивающий ее дряблую грудь. Ее темное лицо с шероховатой кожей напоминало древесную кору. Низко повязанный пестрый платок совершенно скрывал ее возраст, ясно было видно только то, что она существо крайне грубое и свирепое. Рядом с ней сидела другая цыганка, ростом поменьше, и кивала головой, соглашаясь со словами первой. Она тоже поднялась с места. Ее нос с горбинкой словно кто-то свернул в сторону ударом кулака. В ушах у нее висели тяжелые серебряные кольца. Ее бирюзовый пуловер был продран на локтях. Третья цыганка по-прежнему сидела, держа на руках младенца. Ей было, вероятно, лет пятнадцать – шестнадцать, она смотрела в мою сторону, и глаза ее испуганно поблескивали из-под черной лоснящейся гривы.

Я подошел поближе. Женщина-подсолнух что-то кричала, тыча пальцем то внутрь леса, то на юную мать, сидящую на траве. Я оказался в нескольких шагах от них. Цыганка замолчала и уставилась на меня. Марсель побледнел. «Ничего не понимаю, Луи… Не понимаю. Они говорят, Райко нет в живых. Весной… его убили. Надо пойти к главному, его зовут Марин, он там, в лесу». Я кивнул, чувствуя, как мое сердце забилось тяжкими толчками. Женщины пошли первыми. Мы последовали за ними, пробираясь между деревьями.

В лесу чувствовалась прохлада. Верхушки елей покачивались на ветру, кустарники шумели, когда мы проходили мимо. Сквозь просветы мягко лились солнечные лучи. Они казались бархатистыми, как кожица персика, из-за пляшущей в воздухе тончайшей пыли. Мы шли по тропинке, только что проложенной женщинами. Цыганки уверенно продвигались в глубь леса. Внезапно под сводами изумрудного купола послышались голоса. Голоса мужчин, перекликавшихся друг с другом на большом расстоянии. Женщина-подсолнух обернулась и бросила несколько слов Марселю, который кивнул, продолжая идти вперед.

Первым нам встретился молодой цыган в голубом полотняном костюме – вернее, в лохмотьях, кое-как перехваченных веревкой. Юноша изо всех сил старался распутать буйный кустарник, чтобы сорвать крохотную веточку с бледными цветками на конце. Он поговорил с Марселем и взглянул на меня. «Коста», – произнес он. У него было смуглое молодое лицо, а легкая улыбка придавала ему особенную, пугающую прелесть. Коста двинулся следом за нами. Скоро мы вышли на поляну, где находились все мужчины. Кто-то из них спал или делал вид, что спит, надвинув шляпу на лицо. Некоторые играли в карты. Один из них восседал на пне. У всех лица отливали бронзой, на поясах и шляпах сверкали серебряные пряжки, а их сильные тела готовы были в любой момент отразить нападение. Под деревьями лежали полотняные мешки, наполненные свежесобранными травами.

Марсель обратился к человеку на пне. Видимо, они были давно знакомы. После долгих объяснений Минаус представил меня, затем сказал мне по-французски: «Это Марин, отец Марианы, той, с ребенком. Она была женой Райко». Девушка стояла в отдалении, спрятавшись за кустами. Марин посмотрел на меня. Его почти черную кожу сплошь покрывали крохотные рытвинки, словно на него когда-то надевали маску, изнутри утыканную гвоздями. У него были узкие глаза и вьющиеся волосы. Лицо украшала тоненькая полоска усов. Он ходил в рваной куртке, из-под которой виднелась грязная майка.

Я поприветствовал его, затем легким поклоном поздоровался с остальными. Мне милостиво позволили разок-другой взглянуть на них. Марин обратился ко мне на своем языке. Марсель перевел: «Он спрашивает, чего ты хочешь».

– Объясни ему, что я собираю сведения об аистах. Что я пытаюсь выяснить, почему они исчезли в прошлом году. Скажи ему, что я рассчитывал на помощь Райко. Как он умер – не мое дело. Но за исчезновением птиц кроются и многие другие загадки. Возможно, Райко знал людей с Запада, связанных с аистами. Думаю, он поддерживал отношения с неким Максом Бёмом.

Пока я говорил, Марсель недоверчиво таращился на меня. Он не понимал ничего из моих слов. Тем не менее он переводил, а Марин слегка кивал, не сводя с меня своих глаз-щелочек. Воцарилась тишина. Марин еще какое-то время смотрел на меня – с минуту или чуть больше. Потом стал говорить. Долго. Степенно. Особенным голосом человека, чья душа устала и состарилась раньше времени, измученная жестокостью других людей.

– Райко любил копаться в дерьме, – произнес Марин. – Но он был мне как сын. Он не работал, но это не самое страшное. Он не занимался семьей, а это уже хуже. Но я на него не сержусь. Такова его натура. Его слишком интересовал окружающий мир. – Марин взял цветок из мешка. – Видишь этот цветок? Для нас это способ заработать несколько левов. Для него это вопрос, загадка. Он учился, читал, наблюдал. Райко был настоящим ученым. Ему были известны все названия, все свойства всех растений, всех деревьев. И птиц тоже. Особенно тех, что путешествуют каждую весну и осень. Как твои аисты. Он все записывал. Он писал многим чужакам в Европу. Думаю, и тому человеку, чье имя ты упомянул, тоже.

Значит, Райко был одним из «дозорных» Бёма. Швейцарец ничего мне не объяснил, и я продвигался на ощупь, как слепой. Марин продолжал:

– Поэтому-то я и рассказываю тебе эту историю. Ты той же породы, что и Райко: любишь размышлять. – Я взглянул на Мариану, видневшуюся среди веток. Она держалась на почтительном расстоянии от отца. – Что же до гибели сына, то она никак не связана с твоими птицами. Это убийство на почве расизма, и оно совсем из другого мира. Из мира, где ненавидят цыган.

Случилось это весной, в конце апреля, когда мы отправляемся в путь. У Райко были свои привычки. В марте месяце он верхом приезжал сюда, на край долины, чтобы наблюдать за аистами. В такие дни он жил в лесу один. Питался кореньями, спал под открытым небом. Потом ждал нашего прихода. Однако в этом году нас никто не встретил. Мы пересекли равнину, бродили по лесу, а потом один из наших нашел Райко в самой чаще. Тело его давно остыло. Звери уже начали его объедать. Я раньше никогда такого не видел. Райко лежал совершенно голый. Грудь его была рассечена посередине, тело все исполосовано, рука и член почти начисто отрезаны, несчетное количество ран.

Мариана, заметавшись в тени деревьев, быстро перекрестилась. Марин продолжал говорить:

– Чтобы понять подобное зверство, парень, нужно вспомнить давнее прошлое. Я мог бы многое тебе рассказать. Говорят, будто мы пришли из Индии, будто мы произошли от касты танцовщиков, да и еще бог знает что. Это все красивое вранье. Я скажу тебе, откуда мы ведем свой род: от охоты на людей в Баварии, от рынков рабов в Румынии, от концентрационных лагерей в Польше, где нацисты препарировали нас, словно подопытных животных. Я все расскажу тебе, парень. Я знал одну старую цыганку, которая много выстрадала в годы войны. Нацисты подвергли ее стерилизации. Женщина это пережила. Несколько лет назад она узнала, что немецкое правительство платит деньги жертвам лагерей смерти. Чтобы оформить пенсию, нужно было пройти медицинский осмотр – доказать, что ты пострадал, или вроде того. Женщина пошла в ближайший диспансер, чтобы ее осмотрели и выписали справку. Когда же открылась дверь, кого, как ты думаешь, она увидела? Того самого врача, который оперировал ее в лагере. Вся эта история – чистая правда, парень. Это произошло в Лейпциге, четыре года назад. Та женщина – моя мать. Она вскорости умерла, так и не получив ни гроша.

– Но какое отношение все это имеет к гибели Райко? – спросил я.

Марсель перевел. Марин ответил:

– Какое отношение? – И цыган уставился на меня своими глазами-бойницами. – Такое отношение, что Зло возвращается, вот так-то, парень. – Он указал пальцем вниз. – Зло возвращается на эту землю.

Потом Марин заговорил с Марселем, ударяя себя кулаком в грудь. Марсель растерялся и не стал переводить. Он попросил Марина повторить. Тот рассердился и повысил тон. Марсель никак не мог понять его последние слова. Наконец он повернулся ко мне и со слезами на глазах прошептал:

– Убийцы, Луи… Они украли сердце Райко.

11

На обратном пути в Сливен все молчали. Марин сообщил нам еще кое-какие подробности: после того, как цыгане нашли тело, они уведомили об этом Милана Джурича, врача-цыгана, который навещал своих пациентов в пригороде Сливена. Доктор Джурич попросил предоставить ему помещение в больнице, чтобы он мог произвести вскрытие. Ему отказали. Для цыгана места не нашлось. Даже для мертвого. Повозка покатила к диспансеру. Снова отказ. В конце концов процессия отправилась в полуразрушенную гимназию, где учились цыганские дети. Там-то, в пропахшем потом спортзале, под баскетбольной корзиной Джурич и произвел вскрытие. И обнаружил, что сердце исчезло. Доктор составил подробный отчет и проинформировал полицию, но она вскоре закрыла дело. Никто из цыган не удивился такому равнодушию. Они к этому привыкли. Больше всего старого цыгана волновал вопрос, кто убил его зятя. В тот день, когда он узнает имена убийц, солнце блеснет на лезвиях цыганских ножей.

Когда мы уезжали, случилось нечто удивительное. Ко мне подошла Мариана и сунула мне в руки тетрадь в потрескавшейся обложке. Цыганка ничего не объяснила, но стоило мне только заглянуть под обложку, как я понял: это был дневник Райко. Сюда он записывал свои наблюдения, свои теории – все, что имело отношение к аистам. Я тут же убрал тетрадь в перчаточный ящик автомобиля.

К полудню мы добрались до Сливена, промышленного города, похожего на множество других. Обычные дома, обычные стройки, обычное уныние. Даже воздух был пропитан этой заурядностью, она летала по улицам, словно цементная пыль, покрывая фасады и лица. Марсель собирался встретиться с Маркусом Лазаревичем, важной персоной в цыганском сообществе. Мы договорились позавтракать с ним, и, несмотря на трагическое известие, отменить мероприятие не представлялось возможным.

Нам не хотелось ни есть, ни сидеть за столом. Маркус Лазаревич оказался фатоватым господином ростом под два метра, с очень смуглым лицом. Он носил часы на золотой цепочке и еще одну толстую цепь, тоже золотую. Блистательный образец преуспевающего цыгана, занимающегося темными делами и ворочающего миллионами левов. Лукавый человек на бархатной подкладке лицемерия.

– Вы, конечно, понимаете, – сказал он по-английски, покуривая длинную сигарету с золотым фильтром, – я был опечален смертью Райко. Но мы с этим никогда не покончим. Вечная жестокость, вечные грязные истории.

– Вы полагаете, – вступил я в разговор, – что тут дело в сведении счетов между цыганами?

– Я этого не говорил. Возможно, преступление совершили болгары. Однако у цыган до сих пор существует закон кровной мести, они не забывают старых обид. То чей-нибудь дом подожгут, то вытащат на свет божий чье-то мерзкое прошлое. Я знаю, что говорю: я и сам – цыган.

– Господи, как ты можешь такое говорить, – произнес Марсель. – Разве ты не знаешь, как погиб Райко?

– Вот именно, Марсель, – ответил Лазаревич и стряхнул маленький кусочек серого пепла. – Болгарского хулигана обнаружили бы где-нибудь на улице с ножом в боку. И все. С цыганом все по-другому. Непременно нужно, чтобы его нашли в чаще леса, чтобы у него было вырвано сердце. В наших странах, где так сильны предрассудки и многие продолжают верить в колдовство, подобная смерть может внести опасное беспокойство в умы людей.

– Но Райко не был хулиганом, – возразил Марсель.

Принесли «свежие салаты» – сырые овощи, посыпанные тертой брынзой. Никто к ним даже не притронулся. Мы сидели в большом пустом зале с темной обивкой на стенах; столы сверкали белыми скатертями, но на них не было ничего, даже приборов. Люстры из поддельного хрусталя грустно свисали с потолка, едва отражая солнечный свет и отбрасывая тусклые блики. Казалось, все готово к пиру, которого никогда не будет. Маркус продолжал:

– Возле тела не найдено никаких следов, никаких улик. Точно установлено только то, что сердце похищено. Местные газеты вволю посудачили об этом деле. Наплели бог весть что. Тут тебе и колдовство, и ведьмы. И кое-что похуже. – Маркус раздавил сигарету в пепельнице и взглянул Марселю прямо в глаза. – Ты ведь догадываешься, что я имею в виду?

Я не понял, на что он намекает. Сделав отступление по-французски, Марсель объяснил мне, что многие издавна считают цыган людоедами.

– Это всего лишь выдумки наших предков, – сказал Марсель. – Поверья, связанные с людоедом – пожирателем детей, впоследствии перенесенные на цыган. Однако исчезновение сердца Райко наверняка до смерти напугало обывателей.

Я взглянул на Маркуса. Его мощная фигура оставалась неподвижной. Он курил очередную сигарету.

– Долгие годы, – заговорил он, – я борюсь за то, чтобы улучшить образ нашего народа в глазах других людей. И вот мы снова скатываемся в Средневековье! Впрочем, тут все виноваты. Поймите меня правильно, мсье Антиош. Это вовсе не цинизм. Просто я думаю о будущем. – Он положил на белую скатерть руки, цепкие, как щупальца осьминога. – Я борюсь за улучшение условий нашей жизни, за наше право иметь работу.

В сливенском округе Маркус Лазаревич был заметной политической фигурой. Цыгане выдвинули его «своим кандидатом», и это давало ему изрядную власть. Марсель поведал мне, как Лазаревич в прекрасном двубортном костюме ходил по цыганским кварталам, брезгливо поводя плечами, а за ним бежала толпа чумазых огольцов, радостно хватаясь засаленными ручонками за дорогую ткань. Я представил себе, как его передергивает при виде своих потенциальных избирателей, грязных и вонючих. Между тем, несмотря на отвращение, Маркус вынужден был угождать цыганам, расплачиваясь за свои политические амбиции. Смерть Райко стала увесистым булыжником, влетевшим в его огород. Лазаревич обрисовал ситуацию по-своему:

– Эта смерть свела на нет результаты наших усилий, особенно в социальной сфере. Например, при поддержке одной гуманитарной организации я создал в гетто центры медицинской помощи.

– Какой организации? – спросил я с волнением.

– «Единый мир». – Маркус произнес название по-французски, потом повторил его по-английски. – Only World.

«Единый мир». За несколько дней я слышал это название уже от нескольких человек, находящихся в сотнях километрах друг от друга. Маркус продолжал:

– Потом эти молодые врачи уехали. Срочная командировка – так они объяснили свой отъезд. Однако не удивлюсь, если им просто осточертели наши бесконечные стычки, наше нежелание приспосабливаться, наше презрительное отношение ко всем, кто не принадлежит к нашему народу. Считаю, что смерть Райко переполнила чашу их терпения.

– Врачи уехали из Болгарии сразу после гибели Райко?

– Не совсем. Они уехали в июле.

– В чем заключалась их работа?

– Они лечили больных, проводили вакцинацию детей, раздавали лекарства. У них имелась небольшая лаборатория, чтобы делать анализы, и кое-какое оборудование для несложных хирургических операций. «Единый мир» – очень богатая организация. – Маркус поднял указательный палец, как бы подчеркивая, что уж он-то знает в этом толк.

Маркус заплатил по счету и напомнил нам о неудавшемся государственном перевороте, случившемся в Москве десять дней назад. Он искренне полагал, что все происходящее укладывается в рамки единой политической программы и каждое событие играет в ней свою роль. Нищета цыган, убийство Райко, упадок социалистической системы составляли, на его взгляд, единую логическую цепь, завершающуюся, разумеется, его избранием на высокий политический пост.

В заключение на крыльце ресторана он пощупал подкладку моего пиджака, потом спросил, сколько стоит «Фольксваген» в долларах. Я ему назвал какую-то невообразимую сумму – только ради того, чтобы вывести его из равновесия. За все время нашей встречи он впервые недовольно поморщился. Я захлопнул дверцу. Он помахал нам рукой на прощание, потом наклонился всем своим мощным телом к моему стеклу и спросил: «Только я что-то не понял. Сейчас-то вы зачем в Болгарию приехали?» Включив зажигание, я в двух словах рассказал ему о проблемах с аистами. «Ах, вот оно что!» – снисходительно протянул он с американским акцентом. Я резко тронулся с места.

12

К шести вечера мы вернулись в Софию. Я тут же позвонил доктору Милану Джуричу. Он уехал на консультацию в Пловдив и собирался вернуться на следующий день. Его жена немного говорила по-английски. Я представился и предупредил, что зайду к ним завтра вечером. И добавил, что для меня необычайно важно встретиться с Миланом Джуричем. После недолгих колебаний его жена дала мне адрес и объяснила, как до них лучше добраться. Я положил трубку и решил посмотреть, куда мне предстоит отправиться дальше. Следующим пунктом был Стамбул.

В конверте, подготовленном Максом Бёмом, лежал билет на поезд «София – Стамбул» и прилагалось расписание. Поезд в Турцию отправлялся каждый вечер, около одиннадцати часов. Швейцарец все предусмотрел. Несколько минут я размышлял об этом необычном человеке. А ведь я знал одну особу, которая могла мне о нем рассказать: Нелли Бреслер. В конце концов, ведь именно она направила меня к нему. Я снял трубку и набрал номер моей приемной матери во Франции.

Меня соединили только с десятой попытки. Я услышал далекий сигнал, а потом резкий голос Нелли, еще более далекий:

– Алло!

– Это Луи, – произнес я холодно.

– Луи? Луи, мой мальчик, где вы сейчас?

Я тут же узнал ее слащавый, притворно дружелюбный тон и почувствовал, что мои нервы натягиваются, как струны.

– В Болгарии.

– В Болгарии? Что вы там делаете?

– Работаю на Макса Бёма.

– Бедный Макс. Я недавно узнала. Не думала, что вы уже уехали…

– Бём заплатил мне за одну работу. Я верен своим обязательствам перед ним. Даже если его уже нет.

– Вы могли бы нас предупредить.

– Нет, Нелли, это ты должна была меня предупредить. – Я обращался к ней на «ты», а она изо всех сил старалась мне «выкать». – Кем был Макс Бём? Что тебе известно о работе, которую он собирался мне предложить?

– Луи, дорогой, ваш тон меня пугает. Макс Бём был обычным орнитологом. Ты же знаешь, Жорж тоже этим интересуется. Макс был очень милым человеком. Кроме того, он много путешествовал. Мы бывали в одних и тех же странах, и…

– Например, в Центральной Африке?

Нелли помолчала, потом ответила немного тише:

– Ну да, например, в Центральной Африке…

– Что тебе известно о поручении, которое он хотел мне дать?

– Ничего или почти ничего. В мае этого года Макс написал нам, что ищет какого-нибудь студента для короткой командировки за границу. Мы, естественно, сразу подумали о вас.

– Ты знала, что речь идет об аистах?

– Насколько я могу припомнить, именно так.

– Ты знала, что эта поездка связана с риском?

– С риском? Господи, конечно, нет…

Я зашел с другого конца:

– Что тебе известно о Максе Бёме, о его сыне, о его прошлом?

– Ничего. Макс был очень нелюдимым.

– Он говорил тебе о своей жене?

В трубке сильно затрещало.

– Очень мало, – глухо ответила Нелли.

– И он никогда не вспоминал о сыне?

– О сыне? Я даже не знала, что у него был сын. Я не понимаю, почему вы меня об этом спрашиваете, Луи…

В трубке снова ужасно захрипело. Я проорал:

– Последний вопрос, Нелли. Ты знала, что Максу Бёму когда-то сделали пересадку сердца?

– Нет! – Голос Нелли дрожал. – Я только знала, что у него больное сердце. Он ведь скончался от инфаркта? Луи, вам нет смысла продолжать путешествие. Все кончено…

– Нет, Нелли. Наоборот, все только начинается. Я позвоню тебе позже.

– Луи, мой мальчик, когда вы вернетесь?

На линии опять начались сильные помехи.

– Не знаю, Нелли. Поцелуй Жоржа. Береги себя.

И повесил трубку. Я был совершенно расстроен, как всякий раз после разговора с приемной матерью. Нелли ничего не известно. В самом деле, Бреслеры достаточно богатые люди, чтобы позволить себе роскошь не лгать.

Было восемь часов. Я быстро сочинил факс Эрве Дюма, упомянув в нем о сегодняшних ужасных открытиях. В заключение я пообещал инспектору, что теперь сам тоже займусь расследованием прошлого Макса Бёма.

Сегодня вечером Марсель решил сводить нас с Йетой в ресторан. Идея довольно странная, учитывая то, что произошло с нами в этот день. Однако Минаус предпочитал контрасты – и заявил, что нам необходимо расслабиться.

Ресторан находился на Русском бульваре. Марсель с видом церемониймейстера спросил у затянутого в грязный белый смокинг метрдотеля, можно ли нам расположиться на террасе. Тот ответил утвердительно и указал нам на лестницу. Терраса находилась на втором этаже.

Она представляла собой узкий длинный зал с открытыми окнами, выходящими на широкий бульвар. До нас долетали запахи, которые не на шутку меня встревожили: пахло подгорелым мясом, сосисками, копченым салом. Мы уселись за столик. Я оглядел зал: панели под дерево, коричневая обивка, медные люстры. Тихонько переговаривающиеся между собой семейные пары. Только из одного уголка доносились громкие звуки: это были болгары, перебравшие ракии, местной водки. Я принялся изучать меню на английском языке, а Марсель тем временем назидательным тоном объяснял Йете, что ей следовало выбрать. Он сидел спокойно, такой длиннобородый, с лысым яйцевидным черепом. Она сидела слишком прямо, испуганно поглядывая по сторонам. Ее звериная мордочка настороженно выглядывала из седеющей шевелюры. Для меня было совершенно непостижимо, что могло связывать два этих странных существа. Со вчерашнего вечера цыганка не произнесла ни единого слова.

Подошел официант. И тут же возникли проблемы. «Салаты из свежих овощей» закончились. Икра из баклажанов – тоже. Не осталось даже «туркии» – блюда, приготовленного в основном из овощей. То же самое и с рыбой. Моему терпению пришел конец, и я спросил у официанта, что вообще осталось у них на кухне. «Только мясо», – ответил он по-болгарски с противной улыбкой. Я покорно согласился на гарнир из зеленой фасоли и картофеля, подчеркнув при этом, что мясо мне приносить не нужно. Марсель пожурил меня за отсутствие аппетита, пустившись в подробные рассуждения на физиологические темы.

Овощи подали через полчаса. Рядом с ними на тарелке красовался сочащийся кровью кусок едва прожаренного мяса. Волна отвращения поднялась к самому моему горлу. Я вцепился официанту в куртку и приказал немедленно унести тарелку. Тот начал отбиваться. Приборы полетели на пол, стаканы разбились. Официант принялся меня оскорблять и даже хватать за пиджак. Мы вскочили, и дело уже почти дошло до рукопашной, когда Марселю все-таки удалось нас разнять. Официант, бормоча ругательства, забрал тарелку, в то время как пьянчужки за дальним столом подзадоривали меня, приветственно поднимая стаканы. Я словно обезумел, меня всего трясло. Поправив рубашку, я вышел на балкон, чтобы успокоиться.

На Софию опустилась прохлада. Балкон находился как раз над площадью Народного Собрания, где заседает болгарский парламент. Отсюда я мог любоваться большей частью города, залитого мягким светом.

София расположена в низине. Когда спускается вечер, окрестные горы становятся нежно-голубыми. А красновато-коричневые краски города еще больше сгущаются. Устремленная вверх, сложная по планировке, вычурная, София с ее кроваво-красными зданиями и белыми каменными оградами представлялась мне средоточием тщеславия в центре Балкан. Меня удивили ее живость и многообразие, не соответствовавшие расхожим представлениям о неприглядной жизни в Восточной Европе. Конечно, в Софии хватало и безликих зданий, и очередей на бензоколонках, и пустых магазинов. Однако это был светлый город, овеваемый свежим ветром, радостный и безрассудный. Его непредсказуемые подъемы и спуски, оранжевые трамваи и пестрые лавочки делали его похожим на странный парк аттракционов, где посетителям то весело, то страшно.

Марсель вышел ко мне на балкон.

– Как ты? – осведомился он, похлопав меня по плечу.

– Все хорошо.

Он нервно хохотнул:

– Свой цыганский ресторан мне явно придется открывать без тебя.

– Марсель, извини. Надо было предупредить, – ответил я. – При виде даже небольшого кусочка мяса мне хочется бежать, куда глаза глядят.

– Ты вегетарианец?

– В общем, да.

– Ничего страшного. – Он окинул взглядом город в огнях, потом повторил: – Ничего страшного. Мне тоже не хотелось есть. Это была не самая удачная идея – пойти в ресторан.

Он помолчал.

– Райко был моим другом, Луи. Настоящим близким другом, чудесным парнем, знавшим лес, как никто другой, находившим любое растение в самом отдаленном уголке. В семье Николичей он был мозговым центром. Без него не обходился ни один сбор растений.

– Почему ты не виделся с ним целых полгода? Почему никто не сообщил тебе о его смерти?

– Весной я уехал в Албанию. Там вот-вот может начаться свирепый голод. Я пытаюсь призвать французские власти к состраданию. Что касается Марина и остальных, с чего бы им меня оповещать? Они сами были напуганы. Кроме того, я ведь не цыган.

– А у тебя самого есть какие-нибудь соображения по поводу гибели Райко?

Марсель пожал плечами. Он сделал паузу, видимо, собираясь с мыслями.

– Я не нахожу объяснений. Мир цыган жесток. В первую очередь они жестоки друг к другу. С легкостью размахивают ножом, еще легче – кулаками. У них менталитет уличной шпаны. Однако настоящая жестокость – за пределами их мира. Это жестокость чужаков, гадже, к цыганскому племени. Она неотступно преследует цыган повсюду, ходит за ними по пятам уже много веков. Я повидал немало трущоб, расположенных в предместьях крупных городов Болгарии, Югославии, Турции. Там в бараках, утопающих в грязи, живут целые семьи, не имеющие ни профессии, ни будущего, постоянно испытывающие гнет расизма. Иногда на них яростно нападают в открытую. А иногда атака организуется изощренно. То есть с применением правовых норм и законных мер воздействия. Впрочем, смысл один и тот же: «Цыгане, убирайтесь отсюда!» Мне не раз доводилось видеть, как цыган выселяли при помощи полиции, бульдозеров, поджогов… Я видел, Луи, как под развалинами бараков, в пламени горящих фургонов гибли дети. Цыгане – это чума, их надо предать позорной смерти. Ты спрашиваешь, что могло случиться с Райко? Откровенно говоря, не знаю. Возможно, это убийство, совершенное расистами. Или предупреждение цыганам, чтобы они убирались из этого края. Или даже стратегия, направленная на дискредитацию цыган. Как бы то ни было, Райко стал невинной жертвой в какой-то грязной истории.

Я хорошенько запомнил его слова. В конце концов, все это действительно могло не иметь никакого отношения ни к Максу Бёму, ни к его тайнам. Я сменил тему:

– Что ты думаешь о «Едином мире»?

– О врачах из гетто? Отличные ребята. Доброжелательные и самоотверженные. Впервые болгарские цыгане получили реальную помощь. – Марсель повернулся ко мне. – А ты сам, Луи, ты-то зачем полез в эту историю? Разве ты и вправду орнитолог? Что это за важное дело, о котором ты говорил Марину? И какую роль во всем этом играют аисты?

– Да я и сам не знаю. Марсель, я кое-что скрыл от тебя: Макс Бём действительно нанял меня следить за аистами. Тем временем он скончался, и с момента его смерти загадок становится все больше и больше. Мне нечего к этому добавить, кроме того, что с нашим орнитологом все не так просто.

– Почему же ты взялся за эту работу?

– Я десять лет учился и пахал до изнеможения, а сейчас, когда все это позади, меня тошнит от любой умственной деятельности. Все эти десять лет я ничего не видел, ничего не чувствовал. Мне захотелось покончить с этим интеллектуальным онанизмом: от него только и остается, что чудовищная пустота внутри да такая жажда бытия – хоть головой о стенку бейся. Марсель, это превратилось в навязчивую идею. Разорвать круг одиночества, познать неизведанное. Поэтому когда старина Макс предложил мне проехать через всю Европу и Ближний Восток в Африку, ведя наблюдение за аистами, я не раздумывал ни секунды.

К нам присоединилась Йета. Она была рассержена. Официант отказался ее обслуживать. В итоге все мы остались без ужина. Спустились сумерки, глубокое небо теперь напоминало темное сукно.

– Надо возвращаться, – сказал Марсель. – Будет гроза.

Мою безликую комнату заливал бледный свет. Раздавались мощные раскаты грома, но дождь так и не соизволил пролиться. Было душно, а кондиционер отсутствовал. Такая жара стала для меня полной неожиданностью. Я всегда считал, что страны Восточной Европы погружены во мрак и холод, а их жители обречены круглый год отапливать жилища и ходить в ушанках.

В десять тридцать вечера я просмотрел данные «Аргуса». Первые два аиста из Сливена уже подлетали к Босфору. Судя по показаниям пеленгатора, несколько часов назад они опустились на отдых в Свиленграде, у самой турецкой границы. Еще один аист добрался сегодня вечером до Сливена. Остальные невозмутимо следовали за ним. Я поинтересовался и тем, что творилось на западном направлении – там, где восемь аистов отправились в путь через Испанию в сторону Марокко… Большинство из них уже пересекли пролив Гибралтар и приближались к Сахаре.

Гроза продолжалась. Я растянулся на кровати, выключив верхний свет и включив лампу на тумбочке. Только теперь я смог открыть дневник Райко.

Это был настоящий гимн аистам. Райко отмечал все: время пролета птиц, число гнезд, аистят, несчастных случаев… Он выводил среднее арифметическое, старался все систематизировать. Его дневник был испещрен колонками цифр, причудливыми шифрованными записями, которые наверняка оценил бы Макс Бём. Он также делал заметки на полях на корявом английском. Его рассуждения были то серьезными, то добродушными и шутливыми. Он давал прозвища парам аистов, гнездившимся в Сливене, и составил особый указатель с примечаниями. Таким образом, я познакомился с «Серым серебром», которые выстилали гнездо мхом, с «Кокетливыми носами», один из которых, самец, имел асимметричный клюв, с «Пурпурной весной», которые останавливались на отдых в розовых закатных сумерках.

Райко дополнял свои наблюдения чертежами, анатомическими схемами. На нескольких рисунках во всех деталях были изображены колечки, надеваемые на птиц: французские, немецкие, голландские и, разумеется, Макса Бёма. Рядом с каждым рисунком Райко поставил дату и место, где он производил наблюдения. Меня поразила одна деталь: дважды окольцованные птицы носили разные модели колечек. То, на котором значилась дата рождения, было тонким и цельным. А то, которое надевал Макс Бём, было толще и, судя по всему, размыкалось, как клещи. Я встал, вынул фотографии и принялся внимательно разглядывать лапки пернатых. Райко все понял абсолютно верно. Колечки различались. Это заставило меня задуматься. Надписи на колечках, напротив, были одинаковые: когда и где их надели, и больше ничего.

Снаружи наконец-то хлынул ливень. Я открыл окна и впустил волны свежего воздуха. Вдалеке светилась огнями София, словно галактика, затерянная среди серебристых струй дождя. Я вновь продолжил чтение.

Страницы в конце дневника были посвящены аистам, прилетевшим в 1991 году. Эта весна оказалась для Райко последней. Прошли февраль и март, и Райко, как и Жоро, обратил внимание на то, что аисты Бёма все не возвращаются. Он, как и Жоро, предположил, что они не прилетели потому, что чем-то заболели или были ранены. И это все, что Райко смог мне рассказать. Из дневника я узнал о его последних днях. 22 апреля записи обрывались.

13

– Кочевой образ жизни цыган исторически сложился как результат гонений и проявлений расизма со стороны людей иных племен.

Я вел машину, а Марсель тем временем без устали разглагольствовал, хотя было только шесть утра, и над болгарскими полями все никак не желал разгораться рассвет.

– Те цыгане, что так и остались кочевниками, – самые бедные и обездоленные. Каждую весну они трогаются в путь, мечтая о просторном и теплом доме. Вместе с тем кочевой образ жизни – в этом-то и парадокс – остается неотъемлемой частью цыганской культуры. Даже оседлые цыгане обязательно путешествуют. Так мужчины находят себе жен, а семьи объединяются. Эта традиция выходит за рамки простого перемещения в пространстве. Это состояние души, способ существования. Цыганский дом всегда чем-то похож на палатку: в нем имеется большая комната как существенный элемент общинной жизни, она обустроена, оформлена и обставлена так, чтобы напоминать кибитку.

На заднем сиденье спала Йета. Было 31 августа. Мне предстояло провести в Болгарии больше шестнадцати часов. Я намеревался вернуться в Сливен, чтобы еще раз расспросить Марина и просмотреть местные газеты от 23 и 24 апреля 1991 года. Хотя полиция и закрыла дело, журналисты могли в тот момент что-нибудь раскопать. Яне слишком надеялся на это, но следовало чем-то занять время до встречи с доктором Джуричем, назначенной на вечер. Кроме всего прочего, я надеялся застать аистов во время их пробуждения после ночевки на равнине.

Наш поход в редакции газет ничего не дал. Статьи, посвященные делу Райко, представляли собой не что иное, как поток речей расистского толка. Маркус Лазаревич оказался прав: смерть Райко сильно взбудоражила умы людей.

Одна газета поддерживала версию о сведении счетов между цыганами. В статье говорилось, что два клана цыган – собирателей трав не поделили территорию. Текст заканчивался чем-то вроде обвинительной речи против цыган, упоминался ряд потрясших Сливен скандалов, в которых были замешаны цыгане. Убийство Райко стало апофеозом всех предыдущих дел. Нельзя допустить, чтобы лес превратился в зону военных действий, представляющих опасность для болгарских крестьян и в особенности для их детей, гуляющих там. Марсель, переводя статью, кипел от ярости. Другая газета, орган оппозиционной партии, делала упор на суеверия. В статье говорилось об отсутствии каких-либо улик. И дальше одно за другим сыпались предположения, связанные с магией и колдовством, например: возможно, Райко в чем-то «провинился». Чтобы его покарать, его сердце вырезали и бросили на растерзание хищной птице. В завершение автор статьи в апокалиптической манере настраивал жителей Сливена против цыган, этого сатанинского сброда.

Что касается газеты «Союз охотников», то она ограничилась довольно короткой заметкой, представляющей собой историческую справку о жестокости цыган. Автор равнодушным тоном рассказывал о поджогах, убийствах, грабежах, драках и прочих разбойных вылазках и утверждал, что цыгане – людоеды. Чтобы не показаться голословным, редактор дополнил статью ссылкой на некий случай в Венгрии в XIX веке, когда цыган обвинили в каннибализме.

– Только они забыли написать, – бурно возмущался Марсель, – что цыган тогда оправдали. Впрочем, слишком поздно, потому что более сотни цыган без суда и следствия были утоплены в болотах.

Минаус вышел из себя. Он расшумелся на всю типографию. Принялся звать главного редактора и раскидывать пачки бумаги, разлил краску, а потом стал трясти старика, позволившего нам заглянуть в архивы. Мне с трудом удалось урезонить Марселя. Мы вышли. Ничего не понимающая Йета семенила за нами.

Рядом со сливенским вокзалом я заметил сборный домик, где размещался буфет, и предложил выпить кофе по-турецки. Марсель еще добрых полчаса ворчал по-цыгански, потом наконец успокоился. За спиной у нас цыгане жевали миндаль, затаившись, словно дикие звери. Минаус не удержался и обратился к ним на великолепном цыганском. Цыгане улыбнулись, потом стали ему отвечать. Вскоре Марсель уже смеялся. К нему вновь вернулось обычное хорошее настроение. Было десять часов утра. Я предложил своему спутнику сменить обстановку и отправиться за город на поиски аистов. Марсель охотно согласился. Я начинал понимать его сущность: Минаус был кочевником, причем не только в пространстве, но и во времени. Он жил только настоящим. Каждую секунду в его голове происходили ярко выраженные, радикальные перемены.

Сначала мы ехали через виноградники. Множество цыганок срывали грозди, склонившись между неровными рядами лоз. В воздухе стоял густой фруктовый аромат. Когда мы проезжали мимо, женщины выпрямлялись и махали нам руками. Все те же лица – темные, матовые. Все те же лохмотья – яркие, пестрые. У некоторых цыганок ногти были покрыты красным лаком. Дальше простиралась пустынная необъятная равнина, лишь кое-где попадались одинокие цветущие деревья. Но чаще среди сочных трав виднелись темные и блестящие полосы заболоченной земли.

Внезапно вдалеке среди зелени появился вытянутый белесый гребешок. «Вот они», – прошептал я. Марсель взял у меня бинокль и навел его на стаю. Вскоре он скомандовал: «Поверни сюда», – и указал на тропинку, уходящую вправо. Колеса попали в топкую колею. Мы медленно подъезжали к птицам. Их там было несколько сотен. Все они тихо и неподвижно стояли на одной ноге. «Заглуши мотор», – чуть слышно прошептал Марсель. Мы вышли из машины, приблизились. Несколько птиц встрепенулись, захлопали крыльями и улетели. Мы замерли на месте. Тридцать секунд. Минута. Птицы стали размеренно опускать клювы к земле, изредка переступая маленькими шажками. Мы сделали еще несколько шагов вперед. Пернатые были теперь метрах в тридцати от нас. Марсель сказал: «Давай остановимся. Ближе подойти не получится». Я взял бинокль и стал внимательно осматривать аистов: среди них не было ни одного окольцованного.

Последние утренние часы мы провели на поляне Марина. На сей раз цыгане проявили большее радушие. Я узнал имена цыганок: жену Марина, великаншу в ярко-желтом свитере, звали Султана, женщину с разбитым носом, жену Мермета, – Зайнепо, а рыжеволосую, что стояла подбоченясь, жену Косты, – Като. Вдова Райко, Мариана, баюкала Денке, своего трехмесячного сына. Солнце уже стояло высоко. В травах бурлили соки земли, и им вторило жужжание насекомых.

– Я хотел бы поговорить с тем, кто обнаружил тело, – наконец произнес я.

Марсель недовольно поморщился. Тем не менее он перевел мою просьбу. Марин в свою очередь окинул меня пренебрежительным взглядом и позвал Мермета. Это был высоченный парень, его острое темно-коричневое лицо почти полностью скрывали длинные блестящие пряди. Говорить цыгану явно не хотелось. Он сорвал какую-то травинку и принялся жевать ее с отсутствующим видом, изредка чуть слышно роняя несколько слов.

– Ему нечего сказать, – перевел Марсель. – Мермет обнаружил Райко в чаще. Вся семья прочесывала лес, стараясь найти Райко. Мермет отважился заглянуть туда, куда обычно никто не ходит. Говорят, там живут медведи. И там он нашел тело.

– Где точно? В кустах? Или на поляне?

Марсель перевел вопрос. Мермет ответил. Минаус продолжил:

– На поляне. Трава там была совсем низкая, словно примятая.

– На этой самой траве были следы?

– Ни одного.

– А поблизости ты ничего не приметил? Может, след человека? Или отпечатки шин?

– Нет. Поляна эта очень далеко в лесу. Машина не проедет.

– Ну а тело? – продолжал я свои расспросы. – Как лежало тело? Как тебе показалось, Райко сопротивлялся?

– Трудно сказать, – ответил Марсель, выслушав слова Мермета. – Он лежал прямо, руки вдоль туловища. Кожа вся исполосована. Из глубокого разреза, начинавшегося вот здесь, – Мермет ударил себя в грудь, туда, где сердце, – торчали внутренности. Особенно странным было его лицо. Оно словно состояло из двух частей. Вверху широко открытые глаза. Совершенно белые. Полные ужаса. А внизу – закрытый рот и спокойно, мирно сложенные губы.

– И все? Больше тебя ничего не поразило?

– Ничего.

Мермет несколько секунд помолчал, продолжая жевать травинку, а потом добавил:

– Похоже, накануне там была жуткая буря. Потому что в том конце леса все деревья на земле валялись, а ветки словно кто нарочно в щепки порубил.

– Последний вопрос: Райко тебе ни о чем не рассказывал, например, о том, что он обнаружил что-нибудь интересное? Тебе не показалось, что он чего-то боится?

Мермет напоследок ответил голосом Марселя:

– Его два месяца никто не видел.

Я записал рассказ Мермета в свой дневник, потом поблагодарил его. Он ответил легким кивком. Он был похож на волка, которого потчуют молоком из блюдечка. Мы вернулись в лагерь. Детишки ухитрились засунуть какую-то из своих кассет в мою автомагнитолу. В мгновение ока «Фольксваген» превратился в цыганский оркестр: из открытых настежь дверец машины раздались дрожащие звуки кларнета, аккордеона и барабанов, сливающиеся в быструю мелодию. Я немного удивился. Мне раньше казалось, что цыганская музыка соткана из томных вздохов скрипок. А эти пронзительные звуки скорее походили на танцы дервишей.

Султана угостила нас кофе по-турецки – горькой жидкостью с толстым слоем гущи. Я едва пригубил напиток. Марсель пил его маленькими глотками, как настоящий знаток, и что-то бурно обсуждал с женщиной-подсолнухом. Мне показалось, что они говорят о кофе, о рецептах и способах его приготовления. Потом он опрокинул чашку и подождал несколько минут. Наконец, опытным глазом осмотрел дно и с помощью Султаны прокомментировал увиденное. Я понял, что они спорили о том, как лучше гадать на кофейной гуще.

А я, ни на кого не глядя, просто сидел и улыбался, осаждаемый беспокойными мыслями. Для Марина и всех остальных смерть Райко канула в прошлое: Марсель объяснил мне, что по прошествии года имя умершего освободится, и им можно будет назвать новорожденного, устроить большое застолье и спать спокойно, поскольку тогда дух усопшего перестанет приходить во сне к его братьям и тревожить их. У меня, наоборот, из-за его гибели рушилось настоящее. И, возможно, еще больше – будущее.

К двум часам дня небо вновь заволокло тучами. Пора было ехать, чтобы к вечеру вернуться в Софию и застать дома доктора Милана Джурича. Мы распрощались со всей «честной компанией» и тронулись в путь. Провожали нас улыбками и дружескими объятиями.

Дорога шла через пригород Сливена. Через грязные трущобы с немощеными дорогами, где там и сям виднелись остовы автомобилей. Я притормозил. «У меня здесь много друзей, – произнес Марсель, – но мне не хотелось бы, чтобы ты все это видел. Поехали отсюда». На обочине асфальтированной дороги ребятишки приветствовали нас, крича: «Гадже! Чужаки!» Все они бегали босиком. У них были чумазые мордашки, а в волосах засохли комочки грязи. Я прибавил скорость. И после небольшой паузы прервал молчание:

– Марсель, скажи-ка мне одну вещь: почему цыганские дети такие грязные?

– Дело здесь не в неряшливости, Луи. Это древняя традиция. Цыгане считают, что дети так прекрасны, что могут вызвать зависть взрослых и те вполне способны их сглазить. Поэтому ребятишек никогда не моют. Получается что-то вроде маскировки. Чтобы скрыть от других людей их красоту и чистоту.

14

Страницы: «« « 1234 » »»