Другое тело Павич Милорад
— Денежки, дорогой мой, денежки. В эти дни по венецианским каналам течет не вода, а золотые и серебряные скудо и пинези! Вся Венеция живет за счет карнавалов. Трактирщики, рыбаки, гондольеры, носильщики, торговцы, портные, парикмахеры и мастера, изготовляющие маски. Даже андалузские цыганки, которые приезжают сюда продавать душистое мыло из Севильи. И не будем забывать, что выгоду из карнавалов извлекают прежде всего Венецианская республика и актеры. Они — боги карнавала, потому что носят маски всегда, а не только в эти веселые дни. А так как завтра мы участвуем в представлении труппы «Джелози», то свою выгоду получишь и ты, мой прекрасный скьявоне… Получишь, получишь, не беспокойся!
Около шести часов вечера большая лакированная гондола высадила молодую пару на площади Морозини, где толпилось столько народу, что им с трудом удалось выбраться на сушу. Девушка была в белом шелковом платье и белых перчатках с наклеенными на них ярко-красными лакированными ногтями, а ее спутник — в белом шелковом плаще и украшенных вышивкой туфлях. Их лица закрывали небольшие маски, которые называют bauta. Они были так стройны и красивы, что при их появлении толпа испустила восхищенный вздох. Это были Анна Поцце, чембалистка, и Захария Орфелин, корректор венецианской типографии кира Димитриса Теодосия.
Они знали, что поиски следует начинать среди продавцов волшебных напитков, талисманов и реликвий, которые уже толпились возле одной из уличных сцен, и искать надо кого-нибудь из Турции. В Венеции это означало любого, кто пришел из тех краев по ту сторону границы, до которой турки проникли в Европу. Два актера из труппы «Джелози» указали им на старуху, которая, протягивая вперед руки, кричала на венецианском диалекте:
— Принимаю подаяние только от тех синьор, которые никогда не обманывали своих мужей! Только от них!
— Эта не из Турции, — сказала Анна.
— Откуда ты знаешь?
— Говорит по-венециански лучше, чем Альвизе Мочениго.
— А кто такой этот Мочениго?
— То есть как, кто такой! Это же дож!
Следующей возможностью, которая им представилась, была молодая и красивая девушка в черных одеждах. Она ела козий сыр с печеной тыквой. Захария подумал, что скорее всего именно она им и нужна, но когда девушка открыла рот, то вместо ответа на вопрос, не из Турции ли она, из ее рта выглянула живая змея и быстро заиграла языком. Девушка тут же повернулась к какой-то венецианке под фиолетовой маской и принялась заговаривать ее от сглаза. Она затараторила:
- Песню пой,
- в ус не дуй,
- заболел у попа ху… — худой зуб, зуб худой.
- За цирюльником послал,
- а цирюльник говорит,
- у попа стоит,
- на столе стоит бокал.
Прислушавшись к ее словам, Захария громко расхохотался и сказал:
— Ты точно не из Турции, ты из наших! Вижу, как дурачишь этих венецианцев.
Насмерть перепуганная гадалка принялась умолять Захарию не выдавать ее. Анна с изумлением слушала, как та трещит на каком-то непонятном языке:
— Не выдавай меня, господин мой хороший, благослови тебя Бог! И утром, и вечером буду водить твою душу прекрасную к источнику, я тебе могу пригодиться, клянусь архангелами. Я тебе не какая-нибудь мелкая монета, за меня семь коз предлагали в Цаптате, а в Дриеве целую связку самого лютого перца… Я твоей госпоже почти даром отдам часы деревянные, что за поясом в дороге носят!
Тут гадалка вытащила из завязанного в узел платка деревянный треугольник, размеченный какими-то черточками, и протянула его Анне, на ломаном итальянском языке предлагая купить все это.
— С какой стати она называет это часами? — враждебно проговорила Анна. — Какую силу они используют, чтобы работать? Силу ветра?
— Не ветра, а солнца, голубица моя, — зачастила гадалка на еще худшем венецианском, — а если не хочешь, может быть, возьмешь от сокола три пера?
К счастью, Анна не поняла двусмысленного предложения гадалки, не то вцепилась бы ей в волосы прямо на площади Морозини. Тут в препирательство вмешался Захария:
— Ну, душа моя, хватит с нас игры и веселья. Я здесь затем, что мне, так же как и тебе, кое-что нужно.
— А что тебе нужно, красавчик мой?
— Ищу одну вещь, а ты, может, мне подскажешь, где ее найти.
— Подскажу, подскажу, красавчик мой, глаза у меня сглазливые, все видят, могу человека взглядом ото сна пробудить, могу ему в сон женщину загнать. Найду тебе, что ищешь, пусть даже нужен тебе огонь, который под водой…
— Мне нужен флакончик Богородицыных слез.
Гадалка онемела. Потом отрезала:
— У меня нету. Да и тебе от них толку не будет.
— Почему?
— Потому что они бесценны и при этом ничего не стоят. Есть у тебя Артемидины слова и перстень? Если нету, то нет проку и от воды.
— Это не твое дело. Найди мне только Богородицыны слезы, и больше от тебя ничего не требуется.
— За этим нужно в сам Константинополь. Дорого. И нету у меня.
— У кого есть?
— У Джурдже.
— Я заплачу. Раздобудь у Джурдже.
— Джурдже здесь нет. Его надо ждать.
— Сколько?
— Еще немного. Пока часы не пробьют.
По ходу разговора гадалка успевала обслуживать и других клиентов. И на самом деле была совсем не так сильно испугана, как это изображала. С венецианской дамы под фиолетовой маской она взяла плату, словно действительно заговорила ее от сглаза, отбрила старика, который занудно торговался насчет цены зеленого петушиного яйца и все выспрашивал, действительно ли из него вылупляются черти.
— А ты бы с яйцом хотел за ту же цену еще и сметаны? Нету, приятель, сметаны, нету. Давно уже не дою, откуда ей взяться.
И все это она тараторила на понятном только им с Захарией языке, нимало не заботясь, понимают ли ее, тем более что это совсем не мешало ей неплохо торговать своим товаром и услугами. Она предлагала волшебные пуговицы, которые сами отваливаются, если им напеть мелодию, — такие могут пригодиться, чтобы в нужный момент обнажить грудь. Кроме того, у нее можно было купить съедобные женские трусики и палец Фомы неверующего в коробочке из верблюжьей кости. Когда какой-то молодой человек, которого интересовали собственные любовные проблемы, потребовал от нее поворожить, она велела ему зажмурить один глаз и как из пушки выпалила:
- Мою коленку увидал,
- Все дела свои забыл.
- А в мою постель попал,
- Забыл и кто тебя родил…
Прервав эти маловажные занятия, Захария спросил гадалку:
— Долго еще ждать?
— Пока не пробьет полночь, золотой мой. Быстрей, чем получится, не получится.
— Ну хорошо, скажи-ка, что же все-таки ты собираешься мне продать?
— Что спрашивал, то и получишь. Ты разве не Богородицыны слезы требовал, мой красавец?
— Что такое Богородицыны слезы?
— Покупаешь сам не знаешь что?
— Знал бы, так, может, и не покупал бы.
— Э-э, тогда придется рассказать тебе. Глянь наверх, у себя над головой. Что видишь?
— Звезды, что еще ночью можно увидеть?
— Э, это не звезды. Это слезы Богородицы. Когда души умерших маленьких детей переселяются на тот свет, они следуют за слезами Богородицы, чтобы не заблудиться и не попасть в руки черных небесных князей. И в пути питаются этими слезами. А слезы эти, земляк, соленые, как и мы с тобой. Лизни пот своей красавицы и узнаешь, что жизнь — это соленая вода… Эх, заболтались мы с тобой, а полночь-то, вот она…
Когда затих последний удар колокола, гадалка крикнула:
— Джурдже, эй, Джурдже!
Перед ними возник крохотный старичок с косматыми бровями и ушами в волосах. Весь в грязи.
— Рот как горловина носка! — насмешливо оценила его гадалка и что-то шепнула ему на ухо.
Джурдже заблеял, как козел, и замотал головой, отвергая требование гадалки. Тогда она бросила пристальный взгляд на его ус, и тот на глазах Захарии и Анны загорелся и даже вспыхнул бы, не загаси его Джурдже ладонями. Сразу после такой неожиданности он закопченными руками вытащил из карманов два глиняных флакончика, похожих на тот, что был найден у ног покойного маэстро Джеремии.
— До самого Эфеса пришлось за ними идти, — жаловался он гадалке, протягивая один из флаконов.
Она же сунула в рот два пальца и свистнула резко и громко, придав звуку направление. Свист стегнул старика по лбу, и на нем остались два небольших надреза. Он хлопнул себя по этому месту ладонью, словно убивая комара, и, не говоря ни слова, протянул гадалке второй флакон. Потом пробормотал:
— Ох, ох, что ж ты бессердечная такая? Сразу злишься, как кошка какая, а Джурдже просто не понял!
Гадалка взяла второй пузырек и сказала Джурдже:
— Ну а теперь расплачусь с тобой и за труды, и за товар.
Джурдже радостно всплеснул руками, а гадалка протянула в его сторону сжатую в кулак руку и раскрыла ладонь, внутри обнаружилась живая бабочка, которую она предложила Джурдже. Тот улыбнулся своим ртом, похожим на горловину носка, схватил бабочку и молниеносно проглотил ее. После этого он тут же скрылся в толпе.
— Не беспокойся, эта вода настоящая! — сказала гадалка, протягивая Захарии флакон и потребовав за него в два раза больше, чем ожидали покупатели.
— Тебе не кажется, что это многовато будет, а? — удивился Захария.
— Э-э, мой прекрасный господин, должно быть, ты тоже из Турции, — отрезала гадалка. — Вызываешь ему упыря из могилы, тащишь в Венецию, чтобы лично товар доставил, а он говорит — много. Ему, оказывается, дорого! Много, мой господин, бывает, только когда тебя бьют!
— Что значит это слово, «упырь», которым она назвала старика? — спросила Анна.
— Вампир. Это слово значит «вампир», — объяснил Захария.
— Так, значит, Джурдже был вампир, — изумилась Анна.
— Разумеется, неужели ты не заметила?
В этот момент пестрая толпа актеров под масками направилась к сцене, они увлекли за собой и Анну с Захарией. Панталоне, в красном костюме, с птицей на белой шляпе, сорвал с них маски. По ходу дела один из актеров воспользовался толчеей и ущипнул Анну, на что она улыбнулась и шлепнула его по руке. Одна из служанок с завистью и злобой осмотрела Аннино платье, а потом продемонстрировала Захарии, что может сосать собственную грудь.
И тут начался настоящий хаос. Захария ничего не понимал в этом водовороте венецианских шуток, беготни и вспышек света. Он только чувствовал, что эта кутерьма с головокружительной скоростью куда-то уносит всех их. Вдруг он с изумлением услышал, как одна из масок сказала: «Разница между двумя женщинами всегда больше, чем разница между мужчиной и женщиной…», на что зрители разразились хохотом. Захария помнил, что это слова из «гномы» покойного Джеремии, которые Анна записывала для актеров. От этого он почувствовал себя как-то увереннее, и вся эта неразбериха, в которую он попал и которая все накалялась и накалялась, показалась ему не такой уж страшной и грубой. В тот же момент Арлекин, наряженный в домино из зеленых, желтых и красных лоскутов, ударил его ногой под зад и тем самым толкнул прямиком в объятия Анны. Анна почувствовала, что волосы Захарии пахнут дымом, а тело каким-то незнакомым ей чаем, страстно поцеловала его и крикнула не своим голосом:
— Сейчас можешь взять меня, любовь моя! Мы столько ждали этого мгновения счастья! Я отдамся тебе здесь и сейчас! Возьми меня! — выкрикивала она хрипловатым альтом, который был похож на голоса окружавших их актеров.
— Но, Анна, — прошептал Захария, — на нас смотрят сотни людей!
— Они не заметят, что мы не изображаем любовь, а действительно любим друг друга… — тоже шепотом ответила она. — Этого не будет видно. Никто здесь не сможет догадаться, действительно ли мы делаем или не делаем то, что они и так хотят увидеть на сцене!
— Анна, но здесь есть и твои знакомые, вот, я вижу среди зрителей Забетту, — отвечал Захария, в то время как вокруг них терся Панталоне и, пользуясь моментом, то и дело прислонялся к Анне сзади, что ей, судя по всему, совсем не мешало…
— Пусть вся Венеция видит, как ты меня любишь и как лишаешь невинности! — громко бросила она в публику, а Захарии шепнула, поддаваясь ему: — Они просто мечтают это увидеть. Поэтому и пришли сюда, ждут не дождутся…
С этими словами Анна притянула Захарию к себе, а он, как во сне, когда голым пробирался через толпу на мосту Риальто, оттолкнул Панталоне и прорвался в тело Анны Поцце. Аплодисменты, которые последовали за женским криком боли и наслаждения и которыми толпа приветствовала утрату Анной невинности, были совершенно недвусмысленными.
9. Платье с четырьмя нулями
В то утро 1768 года кир Димитрис Теодосий навсегда отложил свою золотую зубочистку в ящичек бюро, за которым он обычно писал, потому что она была ему больше не нужна. Он навсегда спрятал в то же самое бюро и все свои золотые и серебряные улыбки торговца и подписал оба документа, которые ждали его внимания со вчерашнего вечера. Он всегда писал, считал и делал записи в конторских книгах стоя. Теперь этому приходит конец. Сначала он подписал просьбу разрешить назначение Захарии Стефановича Орфелина ревизором его типографии, напомнив венецианским властям, которым была адресована эта бумага, что Захария и его жена Анна (урожденная Поцце) являются жителями этого города. Вторую подпись он поставил на документе, которым передавал все свои магазины в Венеции и на территории Австрийской империи, а также свою венецианскую типографию родственнику Пани Теодосию, которому в течение двух лет обязался полностью сдать все дела.
Приятную новость о своем продвижении Захария принес Анне вместе с подарком. По дороге домой он купил сборник композиций, сочиненных Джованни Полуцци. Вместе с женой Захария жил теперь в зеленом доме. Анна наполнила их брачное ложе красными и черными подушечками, а кровать у них имела четыре изголовья в форме пик, треф, червей и бубен. В постели то и дело попадались мелкие медные монетки, на них было неудобно лежать, но они защищали от сглаза. Ночью, во сне, Анна плакала синими мальчишескими слезами из сиротского дома, и они оставляли пятна на простынях.
Подарок и хорошие новости из типографии, которые подразумевали и увеличение жалованья, Захария сопроводил предложением об одной важной покупке:
— Теперь мы могли бы купить лодку или Севастьянову гондолу. Она так и стоит на приколе!
— Мы не сможем купить ничего, — холодно ответила Анна. — Все, что ты зарабатываешь, ты тратишь сам. Транжиришь деньги.
— На что это я транжирю деньги? — изумился Захария.
— Ты всё тратишь на книги.
— На какие книги? — удивился Захария.
— Сам прекрасно знаешь, на какие. Думаешь, мне неизвестно, что ты оставляешь их в типографии, чтобы я не догадалась, куда уходят деньги?
— Но это же всего несколько книг, которые нужны мне для работы.
— Всего несколько книг? А это что?
И Анна извлекла из маскарадной маски, висевшей на стене, листок бумаги и сунула его под нос Захарии. Листок был исписан ее разборчивым почерком с большим количеством ошибок:
Г. Ричков, Очерк казан'ској истории, Lib. I
Johann Frederick Joackim, I–II
Lacombe, Dravne promene и ruskom carstvu, t. II dr Bischirtg, Geographia, tom I
Описание Житија Пресветлејшеј Екатерини Алексеевни, Царици и Императрици Россиској, Frankfurt 1728
Stralenberg, Historische und geographische Beschreibung der Nortostlische Europa und Asia, t. III
Florus, gest. Rom
Diodor Sicul, Libr. II, Edit Wechel
Constant. Porphyr. De administrando Imper. Constantinopol, Edit. Venet
Rokoles, Pisma uvenih obmanjivaa (и dve knjige)
Voltaire, Histoire de Charles XII, 1731
Voltaire, Histoire de I'Etat Russe sou la reigne de Pierre le Grand, 1760
Isto, и redakciji Binga
Abbe Catifore, Vita de Pierre Le Grand
Месач. Сочиненија на год 1763. Том II
Историја о Персидском Шахе Тахмас Кули-Хане, книга I
Шмаус, Историја соотношении между норд, силами, книга 2
— Откуда у тебя это? — поразился Захари.
— Ты знаешь откуда и знаешь, что у меня прекрасная память — мне достаточно бросить один взгляд на твою полку с книгами в типографии, и я запоминаю каждое название. Так я и сделала, а потом, дома, записала их все как знала и умела. У тебя, разумеется, есть и другие, но даже этих достаточно, чтобы продемонстрировать все твое безумие. А теперь, пожалуйста, ответь мне, куда нас все это ведет?
— Я решил написать и напечатать у кира Теодосия самую роскошную книгу нашего столетия! Только послушай, и тебе станет ясно, насколько грандиозен этот проект. Монография о русском царе Петре Великом! Я хочу назвать ее:
ИСТОРИЯ О ЖИЗНИ И СЛАВНЫХ ДЕЛАХ ВЕЛИКОГО ГОСУДАРЯ И ИМПЕРАТОРА ПЕТРА ПЕРВОГО
В книге будет около восьмисот страниц, разделенных на восемнадцать глав, в которых будет описана география и политика России, старая русская история, правление Михаила Федоровича Романова и Алексея Михайловича, бунт Стеньки Разина, войны России со шведами и поляками, восшествие на престол Федора Алексеевича и войны с Турцией…
При этих словах Анна села за чембало и задумчиво прошлась пальцами по клавишам. Захария замолчал, и она спросила его:
— Значит, ты задумал написать историю какого-то скифского народа?
— Нет! — раздраженно воскликнул он. — Вовсе нет, это просто введение. На самом деле я хочу представить полностью всю историю русского царя Петра Первого, описать его приход на престол, мир с Китаем, войну на Азовском море, строительство великого флота, тайное путешествие царя в Германию, Голландию и Англию, начало реформ в России, войну со шведами, приглашение в Россию иностранцев, поход на Архангельск и конфедерацию в Польше…
— Погоди, Сакариас, погоди немного! О чем это ты мне рассказываешь? О каких-то вещах, которые происходили до потопа, причем в таких местах, до которых потоп даже не дошел? Какое тебе вообще дело до этого царя с таким именем, которое и запомнить-то невозможно? Да кто он такой?
— Кто он такой? Анна, он построил один из прекраснейших городов мира, северную Венецию! Этот город, так же как и твой родной, стоит на берегах каналов Финского залива Балтийского моря.
— Это еще где?
— Далеко, на севере.
— Не понимаю. Там же наверняка очень холодно! Что делать несчастным людям в городе на воде, когда идет снег и все покрыто льдом? Тебе еще долго осталось рассказывать?
— Долго, даже очень долго, — ответил Захария и продолжил: — Потом я расскажу о битве царя со шведами в Курляндии, о бунте донских казаков, о браке Петра с царицей Екатериной, о подготовке шведским королем Карлом Двенадцатым похода на Украину, об измене казачьего гетмана Мазепы, о битве под Полтавой и поражении шведов. Потом будет описана новая война с Турцией, переезд Сената из Москвы в Петербург, принятие закона о единонаследии. Затем я приведу слова царя о любви к науке, опишу новые войны на море, развитие торговых связей с Персией и Индией, отношения с Черногорией, составление географической карты России и основание морской академии…
Пока Захария, задыхаясь, перечислял и перечислял свои планы, Анна с отсутствующим видом продолжала тихо наигрывать на чембало. То, что она играла, вносило в их общение какую-то рассеянность, мелодия была Захарии незнакома, но она завораживала его. Казалось, что это музыка, которую сочиняет ребенок. Она была в тональности си-бемоль мажор, но таинственным образом одновременно несла в себе и соль минор. Было слышно, как Анна думает ухом и говорит пальцами. И что она больше не слышит своего мужа.
«Послушай, почему бы тебе не вернуться к музыке? Ты можешь заниматься этим, это было ясно еще до того, как ты приехал сюда, — говорила Захарии ее игра. — Вернись ко мне…» — Тут она резко оборвала мелодию, сыграла арпеджио и закончила все громким аккордом. Повернулась лицом к мужу и, слушая его, закрыла глаза.
— Потом идет нападение турок и татар, путешествие царя в Германию, начало раздора между северными силами и Петром Великим, поездка в Голландию и Францию, проект богословов из Сорбонны об объединении церквей и мнение об этом русских епископов…
— Хватит, мой дорогой, хватит. Я ничего не понимаю, и это мне не интересно. Зачем тебе это нужно?
— Царь подписывает указ об обязательной исповеди, указ о монстрах, основывает приюты для сирот и начинает переговоры о мире со Швецией. Потом следует описание строительства Ладожского канала, отправка посланников в Китай, перепись населения России, изгнание из Российской империи иезуитов, основание почтового сообщения, нападение русского флота на берега, контролируемые Стокгольмом, и подписание мира со Швецией. Царь укрепляет границы с Персией, предпринимает против Персии поход и занимает Дербент. В Россию приходит голод…
— Ну, уж теперь точно достаточно, дорогой мой, потому что голод придет и в нашу семью, если ты осуществишь все, что задумал!
— Что ты имеешь в виду?
— Эгей! Приди в себя! Есть ли у тебя в голове хоть что-нибудь, кроме всех этих ужасов? Что-нибудь прекрасное?
— Есть! — ответил Захария и продолжал: — Коронация русской императрицы Екатерины! Это была одна из самых величественных и прекрасных церемоний того века! Рассказ об этом роскошном действе я начну с подробнейшего сообщения об императорской конной гвардии, потом последует описание следовавшей за ней процессии, в которой были пажи ее величества со своим гофмейстером, обер-церемониймейстер, бригадный генерал Шувалов с жезлом, два государственных герольдмейстера в камзолах из шитого золотом пурпурного бархата и с жезлами в руках. За ними в коронационной процессии русской императрицы тайные советники князь Голицын и граф Остерман несли императорские регалии и царскую мантию. Такие мантии до этой церемонии никогда не шились, она была из златотканой материи с густо нашитыми на нее двуглавыми орлами из золота и подбита белым мехом горностая. Застежка была украшена крупными бриллиантами…
Эту часть рассказа Захарии Анна слушала очень внимательно. Она снова начала наигрывать что-то на чембало, какую-то мечтательную мелодию.
— Императорскую державу на золотой подушке нес тайный советник князь Долгорукий. Держава была из чистого золота, с крестом в верхней части, который, так же как и обруч на державе, был украшен бриллиантами, рубинами, сапфирами и изумрудами.
Государственный скипетр на подушке нес граф Мусин-Пушкин. Скипетр этот был позолочен и усыпан бриллиантами, на его навершье был русский двуглавый орел. Это был тот самый скипетр, который с давних времен участвовал в венчании на царство и в миропомазании русских царей.
Императорскую корону на подушке нес генерал граф Брюс. Корона была новой, усыпанной бриллиантами разной величины. Были на ней и прекраснейшие жемчуга, восточные, чрезвычайно крупные и все одного оттенка. Корону венчал рубин, над которым возвышался крест, также из бриллиантов; и рубин этот, сверкавший несравненным блеском, был размером с голубиное яйцо, поэтому не вызывает сомнения утверждение одного из присутствовавших на церемонии иностранных гостей, что цена этой короны была полмиллиона рублей…
Далее следовал обер-маршал граф Толстой с маршальским жезлом, увенчанным отлитым из золота русским орлом, сидящим на изумруде, не уступавшем по величине куриному яйцу.
В этой части процессии следовал и его императорское величество царь Петр Великий. Его сопровождали генерал-фельдмаршал князь Меншиков и князь Репнин.
За ними шла ее величество государыня в богатейшем платье, купленном в Париже…
Тут Анна Поцце, которая, пока ее муж говорил, отсутствующим взглядом смотрела в окно, резко повернулась к нему. Глаза ее сверкнули, и она взволнованно спросила:
— Сколько стоило то платье, заказанное в Париже?
— Коронационное платье или же риза ее величества, — с готовностью ответил Захария, — стоила четыре тысячи рублей.
— Что это означает? Откуда я знаю, сколько это денег?
— Шесть тысяч шестьсот шестьдесят шесть флоринов… Но позволь мне закончить то, что я начал, мне бы хотелось рассказать, что еще я собираюсь описать в этой книге… — И под изумленным взглядом Анны Поцце он довел до конца свое казавшееся бесконечным перечисление: — В конце второго тома я поведаю о болезни и смерти царя и его дочери царевны Наталии Петровны и совместных похоронах отца и дочери. Я напечатаю две версии книги — подписанной и богато иллюстрированной и неподписанной, без иллюстраций. В книгу войдут шестьдесят пять моих гравюр на меди, это будут географические карты, изображения медалей, портреты, схемы битв и планы укреплений, сцены казни бунтовщиков. Иллюстрированный и подписанный экземпляр я пошлю в подарок русской царице Екатерине Великой… Портрет Петра Великого я уже выгравировал, основываясь на отчеканенных в его время медалях, и с одной из гравюр я уже сделал оттиск в типографии, чтобы показать тебе, — мне кажется, она удалась. Посмотри!
Анна слушала его с закрытыми глазами и глубоко дыша. Она не открыла их, чтобы посмотреть на гравюру, которую он ей показывал. Он увидел, что по щекам его жены, сначала из одного глаза, потом из другого, скатываются те самые синие мальчишеские слезы, перебравшиеся в зеленый дом из сиротского приюта. Когда она перепачкала ими весь носовой платок, она сказала:
— А теперь слушай меня внимательно, Сакариас! Немедленно выкинь из головы всю эту чушь! Раз и навсегда! Неужели ты не видишь, чем все это кончится? Все вы, мой дорогой скьявоне, талантливы и глупы. С такой книгой у тебя будет страшная головная боль не только с австрийскими властями, но и с кем угодно, кому бы ты ее ни предложил. И из этих проблем мы не сможем выбраться никогда! Кроме того, кто будет читать такую книгу? Сам говоришь, что на том языке, на котором ты пишешь, у вас никто не говорит, и к тому же никто ничего не читает. Ты ее не сможешь продать никогда, да и запретят ее еще до того, как ты успеешь сунуться с ней в книжные лавки. Я уж не говорю о расходах на издание, о трате сил и времени. Об этом я больше не хочу слышать ни слова…
— Но, Анна! Это же дело всей моей жизни! Если я его брошу, я никогда не буду чувствовать себя счастливым.
— А что, разве кто-то обещал тебе, что счастье, здоровье и любовь всегда вместе, как хвост и уши у осла? Выбирай, дорогой мой, что-то одно. Неужели тебе недостаточно, что у тебя есть моя любовь? Смертным не суждено иметь три эти благодати разом. Кроме того, несчастлив ты уже сейчас! Думаешь, я не знаю, что каждый вечер ты тайком пишешь книгу «Апостольское молоко», обращенную к твоим детям, которых ты оставил на руках какой-то служанки, неведомо где, в какой-то твоей Склавинии, под ветром и снегом? Но ты знаешь, к сожалению, прекрасно знаешь, что никакая книга не может заменить ребенку ни отца, ни мать. Так же как жене — мужа. И поэтому ты несчастлив, правда, не настолько, чтобы слышать звук, о котором спрашивал монсиньор Кристофоли.
— Какой звук? — удивился Захария.
К Анне вдруг вернулось хорошее настроение, она вытерла слезы и ответила:
— Тот звук, который слышала вся Венеция, и ты в частности. Кто знает, тот знает, что глубоко несчастные люди слышат этот звук всегда. Несчастье его словно притягивает. Забетта, к примеру, может слышать его в любой момент, когда ей вздумается… А теперь подойди сюда, мой дорогой скьявоне, и посмотри в это окно. Что ты там видишь?
— Как — что вижу? Вижу Венецию.
— Она красива?
— Волшебна, как всегда.
— Неверно! Сто лет назад она была красивее!
— Вы, в Венеции, говорите так уже три века.
— Конечно, но при этом мы всегда правы. А теперь скажи мне, знаешь ли ты, какой сегодня день?
— Нет. А что?
— Сейчас узнаешь что. Одевайся, мы уходим. Сегодня двадцать первое ноября, сегодня торжества в честь Мадонны делла Салуте в знак благодарности за то, что много веков назад она остановила чуму. Вся Венеция сегодня на воде. Пойдем, мы должны участвовать в празднике, нужно отметить его по-нашему.
И Анна показала удивленному мужу свое новое платье.
— Знаешь, что это такое? — спросила она и тут же сама ответила: — Это платье, за которое заплачена сумма с четырьмя нулями! Во всяком случае, оно того стоит.
Платье было длинным, из тяжелой, украшенной вышивкой ткани, оно было предназначено именно для этого времени года. Сзади платье имело очень высокий разрез, он почти достигал талии, но был скроен так ловко, что оставался совершенно незаметен.
Подойдя к мосту, по которому нужно было перейти на Корсо, где находилась церковь Санта-Мария делла Салуте, они оказались в толпе народа, который оттуда смотрел на гондолы и лодки на Гранд-канале, украшенные по случаю праздника флагами и сделанными из бумаги птицами. Анна тоже нагнулась над перилами, чтобы посмотреть вниз, толпа напирала, и Захария оказался прижатым к своей жене сзади. Тогда она немного раздвинула полы своего нового платья и шепнула ему через плечо:
— Сейчас, любовь моя, настал момент! Возьми меня!
И Захария забыл обо всем, что его окружало, забыл, кто он такой, чем занимается, и ринулся в Анну так, словно снова находился в том самом сне, когда он нагим пробирался через толпу на мосту Риальто. Он чувствовал, что все прикосновения, удары и толкотня толпы передаются через него его жене, которая, прижатая к перилам, голосом, безумным от наслаждения, кричала, якобы обращаясь к пассажирам лодок под мостом:
— Бра-аво! Бра-аво! Бра-аво!
Есть много путей и возможностей, сокрытых в вещах. На острове Корфу, где венецианский флот часто стоял на рейде, существует одна старая легенда. Говорят, что там, на Корфу, ни лодки, ни суда никогда не имели ни весел, ни парусов. С древнейших времен, когда была сложена «Одиссея», они плавали у берегов Итаки, Закинтоса, Корфу и других Ионических островов, используя не силу ветра и мышц, а движение морских течений. Возможно, венецианский флот унаследовал что-то от того древнего искусства, и это позволило ему стать могущественным повелителем Средиземноморья. Возможно, венецианские адмиралы умели в тот момент, когда отказывал ветер, воспользоваться скрытой силой быстрых подводных струй, которыми изобилует Мировой океан. Захария, которому Анна рассказала эту историю об удивительном способе передвижения за счет скрытых сил движущихся вод, в какой-то момент, почувствовав себя в Венеции одиноким, плывущим без весел и парусов, сделал вывод, что человек в своей жизни может устремиться к будущему с помощью неких невидимых сил, владеть которыми дано не каждому. Нам никогда не узнать, почему он решил попытаться воспользоваться и другими, тайными возможностями движения по собственной и по чужим жизням. Но нам известно, что он на это решился… Ему нужно было сделать выбор между двумя своими Любовями — книгами и Анной. Анна это ясно дала ему понять. Она сказала: «Выбирай: или Петр Великий, или Анна Поцце, что выберешь, то и выберешь!»
И Захария выбрал.
В тот январский вечер Анна возвращалась домой, неся новое платье, скроенное особым образом, так чтобы отвечать странным любовным пристрастиям ее мужа и ее самой. Кто-то играл Тартини. Она тут же с волнением поняла, что звук доносится из зеленого дома. Там кто-то играл на скрипке, сделанной в Кремоне, это Анне стало ясно сразу. Из зеленого дома слышались звуки инструмента работы Амати. Анна знала, кто играет на нем. Чувствуя легкую дрожь, она взбежала по ступеням и открыла дверь комнаты маэстро. На диване, обитом сладким на вкус венецианским шелком, лежал Захария, полностью нагой. На нем сидела Забетта. На ней была только скрипка Амати. Она играла Тартини. Ее тело передавало трепетание «Дьявольских трелей» глубоко проникшему в нее Захарии. Правая рука Захарии лежала на ее груди с огромным соском, а левая свисала с дивана, касаясь пола.
Можно было бы предположить, что в голове Анны первым делом пронесся поток ругательств в адрес этой суки Забетты, но нет! Она смотрела на них в оцепенении. Звуки «Дьявольских трелей» постепенно угасали, и Забетта наконец склонилась к своему любовнику. Ее рука со смычком опустилась на пол рядом с диваном, и на ней Анна увидела каменный перстень. У нее на глаза навернулись синие мальчишеские слезы из сиротского приюта, и она разом поняла сразу несколько вещей. Перстень снова был на руке Забетты. Значит, Захария его вернул. Несомненно, он дал ей и чудотворную воду, купленную во время карнавала. И магическое заклинание со дна бокала. Значит, он не захотел узнать свою судьбу. Совершенно ясно, что вместо Захарии магический обряд со стихом, Богородицыными слезами и перстнем совершила Забетта. Значит, они решили узнать будущее не Захарии, а Забетты. И это им удалось — перстень на руке Забетты изменил цвет! Этот цвет свидетельствовал совсем не о том, чего можно было бы ожидать. Перстень на руке Забетты стал зеленым! А это означало здоровье! Анна с изумлением поняла — перстень предсказывал нечто непонятное или ошибочное. Его зеленый цвет обещал Забетте здоровье, а ведь именно его у нее не было и не могло быть никогда! Неужели перстень лгал?
В этот момент Анна услышала звук.
Звук был высоким и тонким, как быстрый женский взгляд.
Третья часть
1. Мавританский кофе с апельсиновым маслом
— Значит, ты считаешь, что все это так и было, — сказала мне Лиза, после того как я прочитал ей некоторые страницы моих венецианских записей. — Все-таки мне не совсем ясно, какова роль перстня, вообще не ясно, какова роль тех стихов, то есть заклинания; единственное, что я более или менее понимаю, так это зачем нужны Богородицыны слезы, та самая вода из Эфеса, которую и мы с тобой выпили…
В то время мы жили в мрачной квартире на Дорчоле и пытались ее укрощать. Она вела себя как зверь и так никогда и не привыкла к нам. Днем ее еще можно было переносить, но по ночам она превращалась в настоящее дикое животное, подстерегавшее нас со всех сторон. Во всех комнатах потолки были разной высоты, видимо, что-то было замуровано то ли в них, то ли в полы над нами. На лестнице здания между этажами было разное количество ступеней, что-то заставляло Лизу всегда спать поперек кровати, словно кровать — это компас, а она стрелка, которая показывает стороны света. В квартире постоянно что-то вибрировало, полы покоились на балках, и старинный паркет прошлого века потрескивал под ногами.
Из всех этих водоворотов мы спасались разными способами.
Постоянно держали горящей лампаду перед нашей семейной иконой, несколько раз кадили во всем доме, кровать под нами тряслась, как пудинг, потому что мы каждый день занимались любовью. У Лизы для этого всегда было больше времени днем, а не ночью, хотя она знала, что ночь — это вода времени, а день — его суша. Кроме того, ей было небезразлично, на каком краю постели мы это делаем. Наша эротическая жизнь была вполне удовлетворительной, или, используя Лизину формулировку, это были дорогостоящие вагинальные оргазмы, стилистически безукоризненно исполненные и с обилием адекватных эротических фантазий. Время от времени с ни к чему не обязывающим клиторным оргазмом… Но тело мы воспринимали не только как орган для получения удовольствия.
Иногда я говорил Лизе, что, в сущности, не ощущаю собственное тело как свое. В постели я никогда не знаю, куда девать руки. И когда сплю, то одну ногу обязательно держу опущенной на пол.
— Материя не может быть удобной. Только когда мы перейдем в астрал, нам ничто больше не будет мешать, — отвечала Лиза. — Тогда наше тело будет иметь другую плотность. И мы не будем всё забывать через тридцать секунд, как это делают люди двадцать первого века.
В этот дом, наполненный застрявшими на одном месте запахами, Лиза привезла из Англии свои привычки, которые тоже было невозможно сдвинуть с места, и мебель чиппендейл. На дне выдвижного ящика письменного стола еще в школьные годы она вырезала перочинным ножом одну дату.
— Как ты думаешь, что это за дата? — спросила она меня, посмеиваясь.
— Откуда я могу знать. Она важная?
— Да. Была важной, а для меня важна и сегодня, но это секрет, поэтому она и записана в таком потайном месте. Это день, когда я потеряла невинность.
— А другие даты? — спросил я. — Здесь есть еще три. Тебе что, удалось сделать это несколько раз?
— Это даты, когда теряли невинность мои лучшие подруги. Они приходили ко мне и тоже пользовались моим ящиком…
Кроме этих памятных дат Лизин ящик скрывал еще одну тайну. Там лежало нечто, спрятанное в фиолетовый бархатный мешочек.
— Что это такое? — спросил я Лизу.
— Можешь открыть и посмотреть. It is my dowry, — ответила она на своем языке и добавила: — Не знаю, как это называют у вас…
Мне пришлось полезть в словарь, и, к моему удивлению, оказалось, что это слово означает приданое. Я развязал бархатный мешочек и достал из него продолговатую шелковую, вышитую золотом туфлю. Ношеную. Мужскую. Левую. Очень, очень старую.
— Ради всего святого, что это? — удивился я.
И получил совершенно невероятный ответ:
— Папская туфля. Послана из Рима в знак признательности одному из моих предков много веков назад. С тех пор хранится в семье и передается по наследству…
Что касается привычек, которые Лиза привезла из Англии в мрачную квартиру на Дорчоле, то они проявились не сразу, но чем более жестоким к нам становился дом, тем явственнее выступали на поверхность некоторые Лизины склонности. Словно она оборонялась. Из родительского дома, где ее держали в большой строгости, из школы, а затем из университета, где она постоянно сдавала трудные экзамены, Лиза вынесла ненависть к любым расспросам. Она терпеть не могла, когда ей задавали вопросы. Кроме того, от отца-адвоката она переняла манеру в любой ситуации искать и находить в своем окружении виновного, одновременно защищая себя от любой попытки возложить вину на нее, причем даже тогда, когда никто и не собирался ее ни в чем обвинять. И еще одну привычку принесла она в квартиру на Дорчоле. Лиза всеми способами противилась попыткам со стороны близких ей людей (включая меня) оказать ей любую помощь. От мелочей до вещей довольно важных. Пальто она всегда надевала быстрее, чем кому бы то ни было удавалось его подать. Садилась в машину или выходила из нее раньше, чем я успевал открыть ей дверцу. Во время путешествий хватала чемоданы, не дожидаясь моей помощи. Прекращала работу в тех или иных археологических проектах, не заботясь о том, получено ли на это согласие руководителей. Из-за чего, кстати, существенно страдала ее блестящая профессиональная карьера.
Итак, в мрачном дорчолском доме эти черты характера время от времени расцветали пышным цветом. Дом, со своей стороны, не оставлял попыток сломать нас.
Эти отношения проникли и в наши сны.
Сидели мы с Лизой как-то за завтраком. Не в огромной мрачной квартире, которая то и дело кусается, а в корчме, в деревне Бабе у подножия Космая. Ели лепешки с яйцами и каймаком и пили йогурт. В садике неподалеку от нас грелась на солнце кошка. Она из тех, которые могут хватать добычу не только передними, но и задними лапами. Это видно по тому, что время от времени она подходила к растущему возле ограды вязу и принималась точить об него когти задних лап.
Как обычно, за завтраком мы рассказывали друг другу свои сны. В последнее время такое случалось все реже, потому что теперь нас интересовали только сны определенного вида, а они снятся не так часто. Обо всех остальных мы молчим, и они скоро забываются. В то утро Лиза спросила:
— Что тебе снилось сегодня?
— Кое-что о моем теле.
— О твоем теле? И каким оно было?
— Сегодня ночью мне приснилось, что я женщина. Я видел во сне, что превратился в свою жену, то есть в тебя.
— В меня? — Лиза замерла от удивления.
— Да, в тебя. То, что я видел во сне, происходило в нашей спальне. Сначала мы занимались любовью, потом заснули, потом меня разбудило чье-то громкое дыхание. Я лежал на той стороне кровати, где лежу обычно, но я был тобой и решил, что это твой муж, то есть я, так глубоко и шумно дышит. Я подумал, что надо бы поправить ему подушку, и тут, к своему ужасу, обнаружил, что в постели, кроме меня, никого нет. Хотя вторая половина кровати была пуста, в комнате ясно слышалось дыхание и какие-то шорохи. Но еще страшнее было то, что это тяжелое дыхание, даже пыхтение, исходило откуда-то сверху (потолки у нас в спальне высотой три с половиной метра), словно кто-то храпит, стоя на кровати во весь рост. Потом эти звуки, там же на высоте, начали двигаться, перемещаться. Сначала по диагонали над кроватью, на мгновение оказавшись у меня над головой, потом дальше, пока не остановились в углу комнаты, над твоим электронным пианино «Ямаха». Я испытывал ужасный страх, но этот страх был не моим, а твоим, женским страхом. У него был продолжительный вкус, совершенно мне незнакомый. И тут вдруг это незнакомое мне тело, присутствие которого было слышно в углу комнаты, прикоснулось ко мне. Это незнакомое тело, которое дышало в нашей спальне, дотронулось до моего бока, и в тот же миг на этом месте появился свет. Холодный и нежный свет. Мое удивление было сильнее ужаса. Поверхность прикосновения увеличилась, свет распространялся вдоль моего бока. Сквозь этот свет я пытался увидеть, что или кто дышит у нас в комнате, но, улавливая очертания через мутный блеск, как сквозь слой прозрачной воды, я разглядел только окно…
— И это все? — спросила Лиза.
Читать бесплатно другие книги:
