Последний бой Лаврентия Берии Прудникова Елена

Глава 2

Большие прятки

Выспался он превосходно, несмотря на холод, сырость и вонь от параши. Проснувшись, долго искал на ощупь в темноте означенную емкость, потом снова улегся. В спине, глубоко внутри, зародилась тянущая боль. Ох, черт, как не вовремя! Если его скрутит всерьез, то держаться, как подобает мужчине, будет очень трудно. Он перевернулся на живот, опустил голову на скрещенные руки. А вот теперь поразмыслим. Еще в Грузии, в меньшевистской тюрьме, он услышал от одного из соседей по камере странную фразу: «В тюрьме быстрое время». Казалось бы, какая чушь – время здесь тянется и тянется бесконечно. Но на самом деле оно и вправду быстрое – все надо делать сразу, потому что не знаешь, когда за тобой придут.

Хотелось есть, а особенно сильно – пить. Значит, немало времени прошло. Что там на дворе – ночь, утро? Часы не отобрали, но толку от них – в камере темно, как в могиле. Хорошие сравнения в голову лезут! Главное, правильные. Ты только не обольщайся насчет своей судьбы, Лаврентий. Если Москаленко оказался слаб на расстрелы, найдут другого, это вопрос времени. Ты – покойник, пойми это и смирись. То, что есть хочется, еще ничего не значит. Это иллюзия, обман чувств. И нечего терять время на нелепые надежды. Лучше думай. Думай, пока за тобой не пришли, вдруг пригодится…

Легко сказать, думай! Пока слова не были произнесены, за их невысказанностью можно было спрятаться, как ребенок прячется под одеялом. В любом человеке перед лицом неизбежного просыпается такой вот ребенок – не видеть, не слышать, не понимать… А может быть, в сегодняшний день протянулся шок от происшедшего вчера. Но теперь, когда все было названо, он сразу увидел свое положение как оно есть. Осознание конца было внезапным и острым, оно выкачало воздух из камеры, электрическим током прошло по каждому нерву. Потрясение было настолько пронзительным, что Берия коротко вскрикнул и тут же закусил зубами ладонь: те, за дверью, могут услышать. Умри на месте, но этого они слышать не должны.

А тут еще память услужливо взвихрила перед глазами любимые лица. Нина, Серго, девочки, Этери… Тбилиси, по улицам которого он больше никогда не пройдет… Мандариновые деревья, ветвей которых больше никогда не коснется… Ни-ког-да! Все кончено, Лаврентий. Все, что тебе осталось, это камера, допросы, пытки и пуля в конце.

Он ударился лбом о край койки, отгоняя видения. Ты покойник, понял?! Покойнику не о чем помнить, для него уже ничего никогда не будет. Все это осталось там, за крышкой гроба, а здесь нет ни семьи, ни широких улиц, ни мандариновых деревьев. Ты умер для всего этого, и все это умерло для тебя. Сверхчеловеческим усилием воли он выдавливал из памяти любимые лица, город, дома, которые он строил. Дольше всех держался мандариновый сад, но и он тоже начал гаснуть, стираться в памяти, пока и его не скрыла карцерная тьма. Все! Лаврентий Берия к своему последнему бою готов!

…Итак, государственный переворот, о котором так много говорили большевики, совершился. Причем совершился тогда, когда его менее всего можно было ожидать. В тридцать четвертом воздух был прямо-таки насыщен электричеством, в тридцать седьмом еще хуже – молнии били со всех сторон, однако переворота не произошло. Потом оппозицию и заговорщиков задавили, рвущихся к власти регионалов перестреляли. Те, которые поднялись после войны, – это уже, как говорят в России, труба пониже и дым пожиже. Кто бы мог ожидать, что эти окажутся способны…

Не стоит обольщаться присутствием генералов, без помощников из ЦК вояки не смогли бы ничего. Они и в тридцать седьмом, как овцы, позволяли себя резать, и в сорок восьмом ни один даже не рыпнулся. Не-ет, брали его генералы, но рулили ими партийцы. Вот теперь и подумаем – спокойненько, без нервов, не сжимая кулаки… не сжимая кулаки, я тебе сказал! Подумаем: кто!

Никита – да, конечно… Никита на поверхности, он выставлен на всеобщее обозрение, и он мог… Он оттуда, из тридцать седьмого, единственный уцелевший из «верных ленинцев», этих кровью умытых зверей. Как прикидывался, какая маскировка у него была! Его даже Сталин дурачком считал, клоуном, жестоким, плохо управляемым, но надежным. Вот тебе и надежный… А ведь Молотов не раз говорил: «Берегись Никиты, он далеко не так прост, как хочет казаться». Он и берегся, старался наладить отношения – но, выходит, недооценил хохла, недооценил…

Да, но с чего «главный партиец» вдруг так взвился, словно скорпион его за яйцо укусил? Все ведь было спокойно, обо всем договорились, партии осталось почетное место и жирный кусок пирога, а к большему они и сами не рвались, дураков нет – взваливать на себя страну накануне реформ. Тем более что после рокового марта Берия свято соблюдал демаркационную линию, которую они установили еще со Сталиным, когда этой зимой договаривались с партийцами о разделе влияния. Равновесие партии и государства, равновесие партийных группировок, равновесие во всем… Выходит, где-то он не удержался на канате? Нет, все было спокойно, работали конструктивно, если и сцеплялись, то по мелким вопросам, ради которых не станут устраивать государственный переворот, не те это ставки для такой игры. Что же случилось, Лаврентий? Где, в чем ты ошибся?

Лежа на животе, плохо думается, мысли кружатся вихрем. Он вновь перевернулся на спину, заложив руки за голову, и сразу стало спокойней. Мысль снова была острейшим ножом, который резал реальность, обнажая скрытые кости и связки. Он перебрал все, что делал за эти три с половиной месяца, и теперь уже точно сказал себе: не ошибался, не было такого. Все члены нового Политбюро соблюдали демаркационную линию так же строго, как и он сам. Значит, дело в чем-то другом.

Личные амбиции? После того как Маленков весной ушел из секретарей, Хрущев стал фактически первым в партии, чего ему еще хотеть? Неужели сорвался с тормозов и захотел всего? До такой степени возжелал всего и сразу, что ради этого готов был жизнь свою поставить на карту?

В том-то и дело, незачем ему было так рисковать. Даже если и захотел Хрущев всей власти, у большевиков есть простые и традиционные методы. Партия по-прежнему рулит кадровой политикой, так чего проще: дождаться, пока противник ошибется или же организовать провокацию, снять с поста, потом можно и расстрелять, если надо, но лишь потом… А он устроил переворот, подобного которому в России не было со времен убийства Павла Первого. Не тот стиль, Никита не станет так бороться за власть. А вот если наступить ему на хвост – да, он будет действовать именно так, грубо и прямолинейно, сперва стрелять, а потом думать… Вот это и примем за версию: кто-то наступил ему на хвост, причем наступил крепко – так крепко, что заставил жизнью рискнуть.

Реальная опасность ему не грозила – в МВД ни по одному из дел имя Хрущева даже не проходит, а Берия очень постарался, чтобы в ЦК знали, что творится в следчасти и в секретно-политическом отделе. Стало быть, одно из двух. Или Хрущев – гений конспирации и реально стоял во главе заговора… определенная вероятность такого сценария существует, процентов пять—десять сюда можно кинуть, – или же его шантажировали. Чем именно шантажировали, какие темные дела могут числиться за Никитой – сейчас остается только на кофейной гуще гадать, но кофе арестованным не положено.

Вопрос второй: кто настолько силен, чтобы шантажировать Хрущева? Скорее всего, этот «кто-то» из тех, с кем они вот уже много лет встречаются на Политбюро. Против персоны меньшего уровня Никита нашел бы средство. И сюда примыкает вопрос третий: какое обстоятельство приперло к стенке шантажиста?

Кто бы это ни был, но уж явно не Булганин. Подыграть Хрущеву вторым номером он может, даже рискнув при этом жизнью, но на самостоятельную роль не способен… Ворошилов, Сабуров, Первухин? Нет, это фигуры не значимые, ни сталинский маршал, ни эти два капитана промышленности тут наверняка ни при чем. Каганович? У Лазаря нет никаких особых интересов, одни амбиции – вернули его к власти, он и доволен. Остаются два ветерана Политбюро, два «сталинца» – Молотов и Микоян.

Он вспомнил бесстрастное лицо Молотова. В сорок девятом, после того как Израиль откачнулся к американцам, Сталин отставил его от государственных дел. Он сказал тогда во всеуслышание: «Вячеслав человек верный, но слишком жену любит и во всем с ней советуется. А Полина, как оказалось, сначала еврейка, а уж потом советский человек. Мы не можем допустить, чтобы министром иностранных дел был товарищ, чья жена запросто ездит на чай к иностранным послам».[17]

И заменил Молотова Вышинским, который и без того был «серым кардиналом» в МИДе, а теперь стал и явным руководителем. Молотов тогда сам поддержал это назначение – он-то отлично знал, дело не в Полине, дело совсем в другом. Не только Сталин не мог больше полагаться на Молотова, но и сам Вячеслав Михайлович не хотел быть причастным к новой сталинской внешней политике. Однако выступать против нее не стал, предпочел отойти в сторону.

Возвращение Молотова на пост министра иностранных дел стало одним из условий «партийной» стороны, неожиданно выставленным ею после смерти Сталина. Вот и вопрос: Вячеслав Михайлович с ними, или же его выдвинули, чтобы сбросить Вышинского, а сам он занимает позицию мудрой обезьяны, которая сидит на дереве и смотрит, как под ним дерутся тигры? Быть на партийной стороне еще не значит участвовать в перевороте. Ловить ему при новой власти нечего, нынешнее положение для Молотова – предел. С Берией у него нет серьезных счетов, а главное, у него нет серьезной мотивации нарушать сложившееся равновесие партии и государства. Он-то понимает, чем обернется для Советского Союза власть КПСС. Нет, Молотов может пойти против Вышинского, против Берии – но против страны он не пойдет. Если, конечно, его самого не держат на крючке.

Вот мы и подошли к той возможности, которая все увязывает: это была спецоперация чьей-то разведки. Ясно чьей – американцам новая советская политика как кость поперек горла. А убрать Берию – значит убрать и эту политику: Георгий один не справится. Это интерес очень серьезный.

Возможно ли это? Вполне! Немцы в тридцать седьмом, держа на крючке Ежова, провели блестящую операцию, пристроив в хвост заговора Тухачевского тысячи невиновных военных. Так почему бы американцам не сделать что-то подобное теперь, если у них в руках кто-либо из членов Политбюро? Возможно, это и Молотов – вдруг Вячеслав Михайлович любит жену куда больше, чем они думали, и американцы через сионистов и Полину добрались и до него? Поэтому нельзя сбрасывать его со счетов, тем более что еще одним партийным условием было возвращение из ссылки Жемчужиной…

А Микоян, двадцать седьмой бакинский комиссар? Вечный центрист, миротворец, всегда против любых крайних действий. Или это маскировка, и Анастас тоже не так прост? То есть он всегда был непрост, но если за этой непростотой прячется нечто большее, чем аппаратные интриги? Интересно, а почему двадцать шесть комиссаров англичане расстреляли, а двадцать седьмого не тронули? Да, конечно, формальное объяснение он знает: никакого следствия не велось, на расстрел людей отбирали по случайному, найденному у старосты камеры списку. Ну а вдруг это не так? Вдруг все это лишь маскировка для оставшегося на свободе агента? Для перспективного агента еще и не то сделают. Итак, если это Микоян, то за ним, скорее всего, стоят англичане.

А кстати, и Хрущев тоже… Как он мог забыть? Его сын Леонид, пропавший без вести во время войны, – он ведь так и не нашелся. И смерти его никто не видел, хотя особисты в том районе землю носом перепахали. А если он все же попал в плен и после войны в качестве трофея достался победителям? Американцы профильтровали все лагеря для военнопленных, отбирая тех, кто может им пригодиться, а уж сколько немецких разведчиков досталось им по наследству… Нет, нельзя сбрасывать со счетов и этот вариант: Леонид Хрущев жив и сейчас у американцев. Отца своего он знает хорошо, и те наверняка сумели вытрясти из сыночка особенности неповторимой папиной личности, а потом подослать умного вербовщика с письмецом от сына.

Итак, три варианта: Молотов – Израиль, США; Микоян – англичане; Хрущев – англичане или американцы. Впрочем, Молотов или Микоян, Израиль, США или Англия, все одно – североатлантический блок. И то, что произошло, однозначно в их интересах.

Значит, голую драку за власть мы пока исключим – для нее нет предпосылок. Личные амбиции тоже – от устранения Берии никто особо не выигрывает. Предположим, за заговорщиками на самом деле стоит иностранная разведка. У американцев спецслужбы слабенькие, но они вывезли из Германии множество специалистов тайной войны, ни один по-настоящему серьезный человек под суд не попал, растворились, как сахар в кипятке. А уж англичан точно не надо учить устраивать перевороты…

Берия усмехнулся. Как ни странно, тут одна надежда – на то, что Никита такой, какой он есть. Даже если сейчас им вертит чужая разведка, то, оказавшись на посту главы государства, – а что он окажется на этом посту, нет ни малейшего сомнения, – вполне может случиться, что Хрущев забудет все свои обязательства, как забыл их Ленин. И если он проведет экономическую реформу… А вот реформу он не проведет. Во-первых, мозгов не хватит. Во-вторых, не дадут. Теоретики из ЦК не дадут, ни один из оставшихся в Политбюро с ними не справится, да еще и Молотов наверняка выступит на их стороне. А еще ни один из оставшихся не сможет обуздать аппетиты привыкшего к безмерному финансированию оборонного комплекса. И в итоге оборонка сожрет все.

Ладно, об этом думать бессмысленно. Не отвлекайся, Лаврентий. Я понимаю, тебе хочется размышлять об экономике, но сейчас ты чекист. Итак, а что привязывает к перевороту военных? Москаленко и его ПВО – они из хрущевской команды, а команда у Никиты спаянная, тут надо отдать ему должное. Интересно, какие неземные блага пообещал своим дружкам Хрущев? А Жуков и его люди, эти почему с ними? Ну, станет Жуков вместо заместителя министра обороны министром – ну и что? Это не мотив. А какой у него может быть мотив?

Так, думаем. Если он рассчитывает провести собственный переворот, то Хрущев для этого Жукову не нужен. При Никите маршалу легче не станет, наоборот, этот власть будет держать мертвой хваткой. Нет, если Жуков решил повторить путь Тухачевского, участие в хрущевском перевороте ему невыгодно. Тогда что?

Кто-то сказал: «Любовь и голод правят миром». Нет, это не все. Любовь, голод, власть и страх. Первые три пункта можно исключить, остается четвертый.

После 1945 года страх прочно поселился в военной среде. Сталин, заявивший, что победителей можно и нужно судить, вознамерился всерьез разобраться со всем происходившим во время войны. А происходило тогда много всякого. И смертную казнь в 1950 году восстанавливали не только ради «ленинградцев», но и под предполагаемые «процессы военных», которые Абакумов[18] готовил начиная с 1945 года. Берия только начал разбираться с «делом Абакумова» – не успел, а теперь Виктора добьют, живым его не оставят. Вот кто действительно слишком много знает!

Когда они делили власть этой зимой, партийцы потребовали всеобщего отпущения грехов: поставить точку на всех военных и послевоенных делах. Сталин согласился выдать индульгенции за все, кроме прямой работы на немцев. На «маршале Победы» лежит личная ответственность за трагедию июня сорок первого, но за это Жукова никто никогда к ответу не тянул. Неужели правы те, кто утверждал, будто Жуков и Тимошенко тоже были в числе заговорщиков и сознательно подставили наши войска под разгром? Если это верно, то у такого дела не может быть ни срока давности, ни «отпущения грехов». Или же маршал попросту сводит счеты за все обиды, реальные и мнимые?

Хватит, Лаврентий, тебя уже заносит в область беспочвенных фантазий. Опасное это дело. Итак, предварительный анализ можно посчитать выполненным. Надо же – никогда он не любил чекистской работы, а заканчивать трудовую биографию приходится именно ей, проводить последнее в своей жизни расследование. Другое дело, неясно, удастся ли сообщить результаты на волю… Ладно, об этом думать не время, как говорил товарищ Сталин, будем решать вопросы в порядке их возникновения. Главное – не суетиться, не бежать впереди паровоза. И еще – смирить свой нрав. Что бы ни происходило, он не должен терять над собой контроль. Он теперь снайпер, который ловит каждое движение врага.

Берия, устав лежать в одной позе на жесткой койке, повернулся на бок и принялся продумывать все с самого начала. Может быть, он что-то упустил?

…Спали урывками, между делом, не выходя из кабинетов. За первые сутки после переворота, пока никто не опомнился, надо было прочно взять государственные рычаги. Армия в их руках, Серов и люди Игнатьева сумели нейтрализовать МВД. Если бы о судьбе Берии было что-нибудь известно, то еще неясно, как бы все обернулось, однако тут следы замели надежно. О том, где находится захваченный министр, никто не знал, а военные еще и благоразумно пустили слушок, что он убит сразу после ареста. Единственного по-настоящему опасного человека, Богдана Кобулова, взяли в тот же день, лишенные руководителя чекисты сникли, растерялись и были безопасны.

К восьми утра стало ясно, что операция в целом удалась. Теперь Хрущев, в который уже раз за последние сутки, беседовал с Серовым и Игнатьевым. Они решали судьбу людей из МВД, намечали тех, кого следует взять в ближайшее время, с кем можно погодить. Тех чекистов, которые находятся в Москве, Серов удержит, а вот с украинцами надо решать немедленно, высылать в Киев бригаду. У Мешика хватит запала и команду ликвидаторов в Москву отправить. И за лихими ребятами из хозяйства Судоплатова надо присмотреть, мало ли что…

– Как ты думаешь, Иван, кто из твоих дружков опасен, а с кем можно подождать?

Серов, бледный и бесстрастный, называл имена. Да, конечно, всю бериевскую команду надо убирать. В первую очередь тех, кто сейчас в МВД. Полностью подобрать его людей, которые работали в ГУСИМЗ, – он, Серов, тоже думает, это была негласная разведка Сталина, снабжавшая вождя информацией обо всем происходящем с нашими людьми за границей.

Игнатьев примолк, что-то соображая, потом осторожно спросил:

– Никита… А Берия жив?

– А тебе какое дело? – насторожился Хрущев.

– Видишь ли, есть кое-что такое, что знает только он. Сразу после смерти Сталина Берия захватил его архив. Хитро сработал: на следующий же день с дачи вывезли всю мебель. Потом ее вернули обратно, но уже без бумаг. Кроме того, поговаривают, у него самого тоже есть какой-то секретный архив.

– Ну и где он все это держит? – встревоженно спросил Хрущев. – Ваня, ты не знаешь?

– Не знаю, – качнул головой Серов. – И никто не знает. Мебель была на каком-то складе, практически без охраны, туда мог прийти кто угодно и когда угодно. А про бериевский секретный ящик вообще только слухи ходят.

– Может быть, кто-то из МВД в курсе? – поинтересовался Игнатьев.

– Едва ли. Не станет Берия никому из нас такие важные тайны доверять. Если кто что и знает, так это люди из его прежней, грузинской команды, в первую очередь Кобулов и Меркулов.

– Меркулова сегодня же берем! – воскликнул Хрущев.

Серов задумался на несколько секунд.

– Я бы не стал этого делать. Он человек упрямый и опытный, он любого следователя переиграет. А третью степень[19] к нему применять нельзя, он недавно после инфаркта, помрет на допросе. Лучше установить наблюдение, поставить квартиру на прослушку и подождать, посмотреть, с кем у него будут контакты. Может, и приведут нас эти товарищи к архиву.

– Какие еще товарищи? – нахмурился Хрущев.

– Говорят, у Берии есть своя разведка, ни по каким документам не проведенная. Если она существует, то вот эти знают все…

– А ты как думаешь, на самом деле есть такая разведка? – заинтересованно спросил Хрущев.

– Думаю, есть. Если бы я был министром, точно бы ее завел. Уж очень много у нас в ГБ чужих глаз и ушей…

– Ладно, Ваня, – поднимаясь, проговорил первый секретарь. – Нет ничего тайного, что не стало бы явным. Нашего друга Меркулова распорядись взять под опеку, да поплотнее. А ты, Семен Денисович, пошарь по тюрьмам, возьми оттуда ребят из своего старого аппарата и как следует расспроси Богдана[20] – они будут рады возобновить знакомство. А пока давай, Семен, сюда нашу заветную…

Игнатьев скрылся в комнате отдыха и через минуту появился оттуда вместе с Москаленко. Судя по виду генерала, его только что разбудили. Они несли бутылку французского коньяка, четыре стопки и закуску. Когда коньяк был разлит, Хрущев помолчал несколько секунд, проникаясь торжественностью момента.

– Два года я ее, голубушку, берег для особо важного случая. Вот и дождалась бутылочка. Дело сделано, теперь можно и выпить!

Москаленко хмыкнул про себя. Все же умен Никита Сергеевич, ничего не скажешь. Как он Серова обхаживает! А Ванька-то уже меньше морщится. Завтра, глядишь, и улыбаться начнет, а там и вовсе своим человеком станет. Умеет Никита в душу влезть, ничего не скажешь, умеет… вот только мало кто знает, как страшно иметь его своим врагом. Даже просто ему не угодить…

Он поежился, вспомнив, какая гроза бушевала в этом кабинете вчера вечером, когда он доложил, что убить Берию не удалось. Так на него давно не орали. Москаленко сначала слушал молча, потом начал закипать. Наконец швырнул на стол пистолет и тоже закричал:

– Иди и стреляй сам, … твою мать! Я к тебе в палачи не нанимался!

– Ладно, Кирилл, – нет, положительно невозможно привыкнуть к этим мгновенным переходам от самой разнузданной ярости к абсолютному спокойствию. – Ладно, успокойся. Признаю, погорячился… Но и ты пойми меня. Как теперь быть? Одно дело – застрелить при аресте, и совсем другое… Ладно, не журись, как-нибудь выкрутимся…

…А вот теперь, услышав про архивы, Хрущев глубоко задумался. Они уже выпили за успех, Серов, получив дальнейшие инструкции, удалился, а Хрущев все еще о чем-то размышлял. Наконец подошел к Москаленко и хлопнул его по плечу:

– Прости, Кирилл, за вчерашнее. По всему выходит, оплошность твоя обернулась не к худу, а к добру. Лаврентий слишком много знает, чтобы так просто умереть…

Лялин переулок – тихое место. Здесь почти нет машин, высокие дома теснятся по обеим сторонам узкой улочки. В одном из этих домов, в двухкомнатной квартире с огромными пятиметровыми потолками, жил Николай Ситников, член Союза писателей, автор нескольких романов об американских шпионах. В 1948-м он даже чуть-чуть не дотянул до Сталинской премии. Однако премию ему почему-то не дали, хотя Союз писателей был «за» и обстановка располагала. Но Сталин высказался против, и вождя привычно послушали. Ситников уверял, что нисколько не обижен, ему никто не верил, и всего два человека в Москве знали: за несколько дней до того к нему пришел Берия и предупредил – премии он не получит.

– Ты не должен быть слишком на виду, – сказал он тогда. – И ты должен быть обиженным Сталиным. Говори, мол, вождю виднее, но пусть твой голос дрожит от обиды, и от тебя пахнет коньяком.

– Тогда уж водкой, – поправил Николай.

– Тебе видней, – согласился Берия. – Мне нельзя ни того ни другого.

С тех пор Ситников несколько опустился, начал основательно пить и вместо политических романов стал писать низкопробные детективы. В Союзе писателей его жалели как неудачника и всерьез не воспринимали. Что и требовалось получить в результате.

Ни один из друзей дома не рискнул бы заявиться к Николаю раньше четырех-пяти часов вечера – всем было известно, что он работает по ночам и, пока не выспится и не опохмелится, малоуправляем. Поэтому сейчас, в полдень, неожиданных визитеров не предвиделось. Это устраивало человека, который сидел у стола в гостиной, пил стакан за стаканом крепчайший чай, напряженно думал о чем-то, изучая узоры на скатерти, и время от времени перекидывался с хозяином дома короткими фразами. На вид ему было лет сорок пять – пятьдесят: поджарый, русоволосый, хорошо вылепленное волевое лицо чуть-чуть смазывают небольшие усики. Такому в самый раз играть в кино советских разведчиков, над чем его товарищи постоянно подшучивали: мол, внешнее сходство с киногероем – лучшая маскировка.

Однако сейчас и хозяину, и гостю явно было не до шуток. У обоих мрачные, серые лица и покрасневшие глаза – следы волнения и бессонной ночи.

Наконец в дверь позвонили. Николай кинулся открывать.

Вошел майор МВД, средних лет, сутулый и бледный. Человек, сидевший у стола, поднял голову.

– Ну? – быстро спросил он. – Видел Рената?

– Видел. Ничего узнать не удалось, – сказал майор. – Ходят слухи, что убили, но толком никто не знает. Его посадили в правительственный ЗИС и вывезли из Кремля. Дальше следы теряются.

– С шофером говорили?

– Это личный шофер Булганина. Он пока на службе, освободится только поздним вечером, если освободится вообще. Везли генералы Москаленко и Батицкий и два полковника, но эти, само собой, ничего не скажут.

– В самом деле? – усмехнулся уголком рта человек у стола.

– Вы даете санкцию на особые методы, товарищ генерал?

– Даю на любые, хоть кишки из живых вынимайте! Мы должны знать, что с ним. Так и передай Ренату.

– Мы что-то можем? – с надеждой спросил Ситников.

– Трудно сказать, – поморщился тот, кого назвали генералом. – Скорее всего, ничего. Некем взять. Мы же контрразведка, а не ликвидаторы. Сколько раз я говорил, нам нужна своя спецгруппа, – а Лаврентий всегда отвечал: «Пользуйтесь людьми Судоплатова, он в курсе». Вот и воспользовались… Кроме того, он категорически запретил бы нам любые действия. Слишком много риска.

– Вы его послушаете? – тихо спросил майор.

– Не уверен… Совсем не уверен… – ответил генерал и снова замолчал, внимательно разглядывая узоры на скатерти.

Теперь, к полудню 27 июня, первый, организационный этап был пройден. Пришла пора начинать второй, политический – объяснять партии и стране, что, собственно, произошло. Версия, которую они придумали впопыхах – о бериевском заговоре, – конечно, хороша, но недостаточна. Если все строить только на ней, то малейшая утечка информации из МВД или прокуратуры о том, что никакого «заговора Берии» не существует, опрокидывает все. На страну в данной ситуации можно плюнуть и растереть – быдло побухтит и успокоится, – однако партию проигнорировать не удастся. То, что придется собирать пленум, ясно было с самого начала. Но ведь трудно сказать, кого в ЦК больше – сторонников Берии и Маленкова или хрущевцев, – и при неудачном повороте можно очень легко и просто лишиться власти, а затем и свободы, и жизни.

Об этом и шел разговор между Хрущевым и тихим, незаметным человеком типично канцелярской внешности, в очках и с оттопыренными ушами. Однако внешность обманчива. Секретарь ЦК КПСС товарищ Поспелов обладал хорошим интеллектом и, не в пример своему собеседнику, предпочитал сначала думать, а потом действовать. В отличие от многих других, он не задавал вопросов, в ответ на которые неизбежно услышал бы ложь. Причин переворота он не знал, более того, знать их не хотел и даже о них не задумывался. У него имелись в этом деле свои интересы. Создавшееся положение его устраивало, хотя Берия и не был врагом Петра Николаевича, отнюдь, их пути попросту не пересекались. Обижен он был Сталиным, который в 1949 году убрал его из редакторов «Правды» и перевел на пост директора института Маркса – Ленина: как говорили еще со времен Каменева, которого тоже в свое время «задвинули» на этот же пост – отправил в почетную ссылку. В марте 1953 года Поспелова сделали секретарем ЦК, против чего Берия не протестовал по причине полного равнодушия к партийным делам. А вот Хрущеву Поспелов был нужен, а значит, следовало ему помочь, не задаваясь лишними вопросами.

– И что вы намерены теперь предпринимать? – выслушав рассказ Хрущева, спросил Петр Николаевич.

– А как ты думаешь, тебя я для чего позвал? – бросил в ответ раздраженный и усталый первый секретарь.[21] – Чтобы ты придумал, как все объяснить правительству и не сгореть.

– Правительству, Никита Сергеевич, ничего объяснять не надо. Антипартийные сталинские планы еще не успели претвориться в жизнь и глубоко укорениться. И если вы направите движение страны по прежней колее, вернувшись к ленинским нормам управления государством, – ленинским, Никита Сергеевич, не сталинским! – это будет воспринято как нечто абсолютно закономерное. Собирайте Пленум ЦК. А на пленуме заявите, что Берия был врагом партии, хотел партию уничтожить, лишить ее силы и влияния на государственную жизнь, а вы восстановите ленинские нормы, вернув управление государством в партийные руки. Тогда все секретари – ваши.

– Там будут не только секретари, но и министры.

– А их советую вызвать к себе, каждого в отдельности, и поговорить по душам. Не мне вас учить, как это делать. Пообещайте, что в случае разумного поведения никому из них ничего не грозит. С Берией работать было нелегко, наверняка многие имеют к нему претензии, вот на этой струне и сыграйте. Не надо выискивать в его действиях вредительства, пусть просто расскажут, как он их прижимал, унижал, ни во что не ставил. Найдите двух-трех самых обиженных, дайте им слово, и они заведут весь зал. А еще мне недавно сорока на хвосте принесла, будто Берия хотел прижать тяжелую и оборонную промышленность, урезав им финансирование, чем они, естественно, очень недовольны. Вот и пообещайте: партия даст им столько средств, сколько они запросят. Тогда большинство министров тоже будут вашими.

– Ого! Ты представляешь себе их аппетиты? Они сожрут всю страну.

– Чем-то надо жертвовать, Никита Сергеевич. Если вы собрались жертвовать собой – запретить не могу… Вы не о том беспокоитесь. На самом деле я вижу только одну серьезную опасность. Участники пленума могут потребовать предъявить им Берия.

– Ну, это ты загнул! Никогда такого не бывало. Всегда решения об уже арестованных заговорщиках принимали по представлению Политбюро.

– А вы уверены, что Политбюро, как в прежние времена, имеет по этому вопросу единую позицию?

– Никто не возражал, – пожал плечами Хрущев.

– Да – на заседаниях, когда им в спину дышали ваши генералы. А уверены ли вы, Никита Сергеевич, что члены Политбюро довольны вашими действиями? И никто из них не обратится к пленуму с требованием выслушать Берия? И пленум поддержит вас, а не их? Допустим, вы как-нибудь сумеете обуздать Ворошилова и Маленкова. А как вы собираетесь справляться с Молотовым?

Хрущев поднялся, прошелся по кабинету, прижав кулак ко лбу.

– Ох ты, черт! И ведь правда… Так что делать, Петр Николаевич?

– Если Берия жив и члены Политбюро об этом знают, то вы, действительно, попали в трудное положение. Если бы он был мертв, тогда другое дело. В ситуации, когда его смерть – свершившийся факт, у всех у нас общие интересы: сделать все возможное, чтобы не было дестабилизации обстановки в стране. Тогда и Политбюро, и ЦК пойдут за вами, как за наиболее сильной фигурой из оставшихся в строю. Особенно если вы сделаете акцент не на заговорщической роли Берия, а на его антипартийной деятельности – в этой области у нас у всех общие интересы. Главное – это достичь единства внутри Политбюро. И, надеюсь, не надо вам объяснять, что после пленума власть партии должна быть восстановлена в необходимом объеме.

– А я сам разве не коммунист? Все вернем, как и раньше!

– Вот это как раз было бы ошибкой. Я ведь не сказал «в полном», я сказал «в необходимом объеме». И не более того, Никита Сергеевич. Партии не нужно повторение тридцатых годов. Мы должны не подменять хозяйственных руководителей, а направлять их по верному, ленинскому пути. Нам вовсе нет необходимости заниматься оперативным управлением, как это было раньше, вполне достаточно его контролировать. Мы подготовили хорошие кадры в промышленности и сельском хозяйстве, которые успешно справятся со своим делом и без детального руководства партийных секретарей. Не надо совать нос в каждый цех и на каждое поле, это не пойдет на пользу делу…

Хрущев задумался и вдруг прищелкнул языком и рассмеялся:

– Ну и голова у тебя, Петруша! Их ведь чем Берия брал! Он сперва пытался так наладить, что какое дело он ни делает, по такому секретарь обкома – диспетчер. А когда не получалось, то никаких оргвыводов не требовал, плюнет, рукой махнет и своими силами обойдется. И нашим партийным обломовым это понравилось – честь та же, а работы меньше. Из них половина по одной этой причине за него встать может. А мы им такой подарочек: права как при Ленине, а обязанности как при Берии. Наши будут! Молодец, Петр Николаевич! А что мы можем предъявить Берии еще?

– Антипартийная работа, зазнайство, некоммунистические методы руководства. Вам этого мало? По моральному облику пройдитесь, поищите бытовое разложение.

Хрущев прищелкнул пальцами:

– Для большинства достаточно. Но въедливое меньшинство это не убедит. Если с заговором особо не вылезать, надо придумать такую штуку, которая убила бы Лаврентия на месте. Хотя бы про запас, на случай, если произойдет что-то непредвиденное. Чтобы после того никто и подумать о его защите не мог…

Собеседник первого секретаря глубоко задумался. Прошла минута, другая… Наконец он поднял голову:

– Если дело обстоит так, то можете сыграть кое на чем запретном. Вы, наверное, помните, и весь ЦК помнит об арестах в конце 30-х годов. Когда совершенно невинных людей хватали, пытали, расстреливали. Как вы думаете, многие ли вспомнят, когда это началось и когда закончилось? Я вас уверяю, пятнадцать лет спустя какие-то несколько месяцев никто не заметит.

– Ну я-то замечу!

– Вы – безусловно. Но вы – исключение, один из немногих уцелевших участников, так сказать, процесса. Я вас уверяю, большая часть ЦК заняла высокие посты уже после 1939 года, и они не знают всех подробностей происходившего тогда. Что вам мешает сказать, что террор начал Ежов, а продолжил Берия? И именно Берия был главным палачом нашей партии?

– Мать твою! Это его же кайлом да его по башке!

– Но только осторожней, пожалуйста. Тут надо все очень хорошо обдумать. На пленуме на эту тему говорить не стоит, она не для поспешного обсуждения, разве что упомянуть в самом крайнем случае. А вот следствие вести надо по этому пути.

– Какое следствие? – не понял Хрущев.

– В любом случае необходимо расследование деятельности Берия. А если он жив, то для партии и для народа было бы полезно провести открытый процесс. Это произведет хорошее впечатление.

– Знаешь, Петр, – снова вскочил с места Хрущев, – чушь-то не городи. Я Лаврентия знаю. Это не слизняки-оппозиционеры, его не запугаешь и не уговоришь, мол, дело партии требует и все такое прочее. Его на процесс не выведешь.

– Я думаю, в арсенале наших компетентных органов найдутся методы, которые позволят достичь этой цели, – пожал плечами Поспелов. – Главное, правильно поставить перед ними задачу.

– Так я не понял, – вкрадчиво спросил Хрущев, – что ты имеешь в виду. Какой Берия для нас полезнее: мертвый или живой?

– Каждый вариант имеет свои преимущества. В первом случае вам будет легче достичь единства внутри Политбюро, во втором – легче консолидировать вокруг себя партию и страну. Тем более что этот процесс можно вести с дальним прицелом. Если Берия не только признается в своих преступлениях, но и… – он запнулся на миг, прикрыл глаза и продолжал совсем уже тихо, – если он расскажет о личном участии Сталина в его преступлениях и личном руководстве этими преступлениями…

Хрущев нахмурился.

– Мы подумаем об этом, – резко сказал он. – Сейчас главное – провести пленум. Я попрошу тебя, Петр Николаевич, разработать предварительный сценарий того, что на нем будет говориться. Завтра в это же время мы встретимся и все обсудим. Я попрошу Михаила Андреевича поискать тебе в помощь какого-нибудь человечка посообразительнее из его аппарата.[22]

– Хорошо. В таком случае, до завтра, – проговорил Поспелов, поднялся и тихо вышел.