Упрямый Галилей Дмитриев Игорь
Речь в письме Чези шла о книге, точнее, о брошюре, написанной в форме письма генералу своего ордена Себастьяно Фантони монахом-кармелитом Паоло Антонио Фоскарини и озаглавленной «Письмо <…> о мнении пифагорейцев и Копеника о подвижности Земли и о покое Солнца, а также о новой пифагорейской системе мира» («Lettera… sopra l’opinione de’ Pittagorici e del Copernico della mobilit della terra e stabilit del sole e del nuovo Pittagorico sistema del mondo», далее «Lettera»). Брошюра была издана в Неаполе в феврале того же 1615 года и посвящена «ученейшим синьорам Галилео Галилею и Иоганну Кеплеру, а также всей блистальной и искусной Академии синьоров рысьеглазых (alli dottissimi Signor Galileo Galilei e Signor G. Keplero… e a tutta la illustre e virtuosissima Accademia de’ Signori Lincei)».
Фоскарини с высот провинциальной эрудиции доказывал, что если не понимать священный текст только буквально (его буквальное толкование рассчитано на людей неграмотных или малограмотных – «…modo comune del ragionar popolare e de’ semplici…»), то не составит труда согласовать учение Коперника со словами Священного Писания. Таким образом, Галилей получил неожиданную поддержку со стороны незнакомого ему лично богослова344.
Рис. 1.9. Гробница кардинала Беллармино и его портрет кисти неизвестного мастера XVII в. Рим. Церковь Святого Игнатия (Chiesa di Sant-Ignazio). Фото И.С. Дмитриева
Возможно, это обстоятельство способствовало принятию Галилеем решения не идти на компромисс, предложенный Беллармино, и подтолкнуло ученого к написанию известных писем Дини (от 23 марта 1615 года) и вдовствующей великой герцогине Кристине Лотарингской, в которых он отстаивал истинность учения Коперника345. Но вместе с тем знакомство с «Lettera» Фоскарини внушало Галилею беспокойство относительно судьбы этого сочинения и его автора. Поэтому Галилей просит Чамполи известить его о том, что происходит в Риме, где Фоскарини выступал с проповедями.
21 марта Чамполи, отвечая на вопрос Галилея, сообщает:
Грандиозные слухи, кои, как полагают, циркулируют здесь, достигли, я уверен, не более четырех или пяти человек, это самое большее. Мы с монсиньором Дини пытались осторожно выяснить, не затевается ли что-то важное, но мы вообще ничего не обнаружили. Поэтому сообщение, будто весь Рим занят обсуждением ее [работы Фоскарини], исходит от тех, кто распустил эти слухи…346.
И далее Чамполи сообщает:
…Этим утром мы с монсиньором Дини встретились с кардиналом дель Монте, который особо чтит Вас и питает к Вам необыкновенную любовь. Его высокопреосвященство рассказал нам о своей продолжительной беседе с кардиналом Беллармино. Заключение его сводилось к следующему: если Ваше отношение к системе Коперника и к ее доказательствам не касается области Священного Писания, толкование которого по их [церковных властей] желанию должно оставаться прерогативой компетентных профессоров богословия, то не возникает никаких возражений; в противном же случае маловероятно, чтобы было принято толкование Писания, пусть даже весьма тонкое, но сильно расходящееся с общим мнением Святых Отцов347.
Вместе с тем Чамполи отметил, что хотя трактат и проповеди Фоскарини не наделали много шуму в Риме, однако поскольку сочинение кармелита «касается вопросов Писания, есть риск, что оно будет запрещено Конгрегацией инквизиции, собрание которой состоится через месяц»348. Так все и случилось, но только не через месяц, а через год. Тогда же, весной 1615 года, дело ограничилось передачей «Lettera» Фоскарини цензору инквизиции для составления экспертного заключения на предмет соответствия утверждений автора католической вере.
Свой доклад, не подписанный и не датированный349, цензор, который, по характеристике Блэквелла, был «до определенной степени любителем и теологии, и астрономии (a comparative amateur in both theology and astronomy)»350, начал с заявления, которое привело Фоскарини в ярость: «Этот трактат открыто поддерживает безрассудное мнение (opinio temeraria) о движении Земли и неподвижности Солнца»351. Общий же вывод цензора сводился к тому, что «его [Фоскарини] согласование (Библии и теории Коперника. – И.Д.) искажает Священное Писание и его трактовка священного текста противоречит принятым толкованиям Святых Отцов, которые согласуются с наиболее распространенным <…> и наиболее истинным мнением почти всех астрономов»352.
Любопытно, что цензор сослался, в частности, на Книгу Товита, где сказано, что небеса твердые и плотные, мнение, против которого выступал, опираясь, кстати, на данные астрономии, кардинал Беллармино. Таким образом, в вопросе о природе небес кардинал оказался в ситуации, сходной с той, в которой оказался Галилей в вопросе о строении мира, – буквально понятый текст Священного Писания противоречил доводам науки. Однако были и важные различия: Галилей не мог неопровержимо доказать физической истинности теории Коперника, тогда как представление о твердых небесных сферах опровергалось наблюдениями за траекторией движения комет, а кроме того, непонятно, что имел в виду цензор, ссылаясь на Tobit 37, ведь в этой Книге всего 14 глав и слов о твердости небес в ней нет. Видимо, цензор имел в виду стих 18 из Иов 37: «Ты ли с Ним распростер небеса, твердые, как литое зеркало?»
Возмущенный отзывом цензора, Фоскарини написал небольшое, но страстное сочинение («Defensio epistolae super mobilitate Terrae»)353, в котором защищал свои взгляды, опираясь на авторитетнейшие мнения таких теологов, как доминиканец Мельхиор Кано и иезуит Бенито Перейра.
В предметах, имеющих отношение к наукам, – утверждал Фоскарини, – развиваемых человеческими усилиями, никто не должен быть столь привержен некоторой философской секте или защищать некоторое философское мнение столь упорно, чтобы полагать, будто отныне все Священное Писание следует понимать в соответствии с этим мнением. Ибо тогда – в силу того, что нечто новое всегда присовокупляется к человеческим наукам, и поскольку многие вещи, казавшиеся истинными, с течением времени рассматриваются как ложные, – может оказаться (если ложность некоторого философского мнения будет установлена), что и авторитет Писания должен разрушиться, поскольку этот авторитет основывался на толковании, которое, как мы полагали, было истинным или точным, хотя в действительности оно таковым не являлось. Поэтому мы не должны столь цепко держаться философии Аристотеля или системы мира Птолемея… И потому не следует фрагменты Священного Писания толковать в согласии со смыслом только этих философских учений354.
23 марта Галилей пишет упомянутое мною выше письмо Дини в защиту коперниканства. Как заметили по поводу действий Галилея авторы книги «Galileo in Rome», «Чамполи тоже [как и Дини] полагал, что было бы неумно испытывать вражеские укрепления на прочность, когда война не объявлена. Беллармино и Барберини призывали к сдержанности, но Галилей вместо того, чтобы изображать голубя, повел себя как ястреб»355.
Между тем Фоскарини послал свой опус («Lettera») и «Defensio» кардиналу Беллармино [рис. 1.9]. Последний, несмотря на свою чрезвычайную занятость, нашел-таки время внимательно изучить присланый ему труд и собственноручно отписать автору письмо с впечатлениями о прочитанном:
Ваше Преподобие,
Я с удовольствием прочитал письмо по-итальянски и очерк по-латыни, которые Вы мне послали. Благодарю Вас за то и за другое и признаюсь, что они преисполнены умом и ученостью. Но так как Вы спрашиваете мое мнение, я его сообщу, хотя и очень кратко: ведь у Вас сейчас не много времени для чтения, а у меня – для письма.
[10.] Прежде сего я скажу, что, как мне кажется, Вы, Ваше Преподобие, и синьор Галилей поступаете предусмотрительно, довольствуясь тем, что говорите ex suppositione (предположительно), а не абсолютно, как, во что я всегда верил, говорил и Коперник (Беллармино, разумеется, знал, что и Фоскарини, и особенно Галилей полагали, что гелиоцентрическая теория описывает реальную структуру мира, и слова кардинала следует понимать скорее как совет, нежели как похвалу, «a piece of almost direct advice masquerading as ironic praise», как выразился Блэквелл356. – И.Д.). Потому что сказать, что предположение о движении Земли и неподвижности Солнца позволяет спасти все явления лучше, нежели с помощью эксцентров и эпициклов357, значит выразиться прекрасно, и такое утверждение не повлечет за собой никакой опасности, а для математика этого будет вполне достаточно. Но утверждать (volere affermare), будто Солнце действительно находится в центре мира и вращается только вокруг себя, не перемещаясь с востока на запад, а Земля располагается на третьем небе и с огромной скоростью вращается вокруг Солнца, – очень опасно, и не только потому, что это раздражает всех философов и теологов-схоластов, но и потому, что это наносит вред Святой Вере, представляя Священное Писание ложным. Вы, Ваше Преподобие, прекрасно показали многие способы толкования Священного Писания, но Вы не применили их к частным вопросам, а Вы, без сомнения, встретились бы с величайшими затруднениями, если б пожелали истолковать все те места [Священного Писания], которые Вы процитировали.
20. Скажу также, что, как Вам известно, [Тридентский] Собор запретил толковать Писание вразрез с единодушным согласием (contra il commune consenso) Святых Отцов. А если Вашему Преподобию угодно будет прочитать не только [творения] Святых Отцов, но и современные комментарии на Книгу Бытия, Псалмы, Экклезиаста и книгу Иисуса Навина, то Вы найдете, что все они (то есть и современные им комментаторы, и Святые Отцы. – И.Д.) принимают толкование ad litteram (буквальное. – И.Д.) – что Солнце находится на небе и вращается с огромной скоростью вокруг Земли, а Земля наиболее удалена от неба и стоит неподвижно в центре мира. Так посудите теперь сами, с присущим Вам благоразумием, может ли Церковь допустить, чтобы Писанию придавали смысл, противоположный тому, который ему придавали Святые Отцы и все греческие и латинские комментаторы. И здесь нельзя ответить, что, мол, это не вопрос веры (materia di fede), ибо если это и не вопрос веры в смысле объекта (ex parte obiecti), то это вопрос веры в смысле говорящего (ex parte dicentis)358, подобно тому, как еретиком был бы каждый, кто стал бы утверждать, будто у Авраама не было двух сыновей, а у Иакова – двенадцати, а Христос родился не от Пречистой Девы. Ведь и то и другое устами пророков и апостолов говорит Святой Дух.
3о. Скажу еще, что даже если и было бы [представлено] истинное доказательство того, что Солнце находится в центре мироздания, а Земля на третьем небе и что не Солнце вращается вокруг Земли, но Земля вокруг Солнца, то и тогда необходимо с большой осторожностью подходить к объяснению тех мест Писания, которые кажутся противоречащими [этому] и [лучше] сказать, что мы скорее не понимаем смысла Писания, чем утверждать, что ложно то, что в нем выражено. Но я не поверю, что такое доказательство может существовать, пока оно не будет мне представлено. Ведь одно дело показать, что предположение, будто Солнце находится в центре [мира], а Земля – на небе, спасает явления, и совсем другое – доказать (dimostrare), что Солнце действительно (in verit) находится в центре [мира], а Земля – на небе, поскольку первое доказательство, я полагаю, дать можно, а вот насчет второго у меня большие сомнения. В случае же сомнения не следует отходить от толкования Священного Писания Святыми Отцами. Добавлю к этому, что тот, кто написал: Oritur sol et occidit et ad locum suum revertitur [«Солнце также восходит, и Солнце садится и торопится к месту, откуда восходит»], был не кто иной, как царь Соломон, который не только говорил по божественному вдохновению, но и был человеком, превосходящим всех мудростью и ученостью в человеческих знаниях и в знакомстве со всеми сотворенными вещами, и всю эту мудрость он получил от Бога; значит, совершенно невероятно, чтобы он утверждал вещь, противную истине доказанной (verit dimostrata) или могущей быть доказанной. Если же Вы мне скажете, что Соломон говорит о явлении так, как мы его видим (secondo l’apparenza), и говорит, что нам только кажется, будто Солнце обращается [вокруг Земли], тогда как [в действительности] Земля обращается [вокруг Солнца], подобно тому, как удаляющемуся от берега на корабле кажется, будто берег удаляется от корабля, то на это я отвечу, что находящийся на корабле, хотя ему и кажется, что берег удаляется от него, все же знает, что это ошибка (errore), и исправляет ее, ясно понимая, что движется корабль, а не берег; что же касается Солнца и Земли, то нет никакой уверенности в том, что нужно исправлять [какую-то] ошибку, ибо ясный опыт показывает, что Земля неподвижна и что глаз не обманывается, когда говорит нам, что Солнце движется, так же как не обманывается он, когда свидетельствует, что Луна и звезды движутся. Этого пока достаточно.
За сим сердечно приветствую Вас, Ваше Преподобие, и молю Бога о Вашем благоденствии.
В резиденции,
12 апреля 1615 года
Вашего Преподобия брат кардинал Беллармино359.
Историки по-разному оценивали это письмо. К примеру, Пьер Дюгем считал, что «логика была на стороне Осиандера и Беллармино, а не Коперника и Галилея; первые поняли суть экспериментального метода, тогда как вторые ошибались…»360. Иначе отозвался о письме кардинала М.Я. Выгодский:
Можно ли представить себе более убогую, даже для богословского трактата, аргументацию, чем та, которую развивает в этом письме высокопреосвященный кардинал? Можно ли удержаться от улыбки, читая эти неподражаемые строки о премудрости Соломона? Можно ли отрицать, что даже в пределах богословского диспута, проходящего перед нашими взорами, позиции Фоскарини и Галилея более обоснованы, более защищены, чем жалкий лепет Беллармина?361
Разумеется, точка зрения советского историка, да и любого атеиста, не могла быть другой362. Более взвешенную оценку позиции Беллармино дал Фантоли363:
…Белларминo не был ни позитивистом ante litteram, ни мракобесом. <…> Большая часть его жизни была посвящена полемике с протестантами и защите католического учения <…> Вследствие этого у него <…> выработалась инстинктивная настороженность ко всем новым идеям364.
На мой взгляд, письмо Беллармино Фоскарини представляло собой своего рода манифест, излагающий позицию иезуитов не только и даже не столько по отношению к коперниканству (хотя формально в письме речь шла только о нем), сколько вообще к науке. В нем достаточно ясно очерчены – путем жесткой демаркации теологии, натурфилософии и астрономии – институциональные рамки научного дискурса, как они виделись интеллектуальной элитой Общества Иисуса.
Фактически приведенное выше письмо Беллармино зафиксировало наличие двух подходов к экзегезе Священного Писания. Сторонники первого подхода (в частности, сам Беллармино) исходили из того, что поскольку источником каждого слова Библии является Святой Дух, то весь священный текст воплощает в себе непререкаемую истину. Сторонники второго подхода (например, Фоскарини) рассуждали иначе: хотя мы и принимаем все, чему чит Писание, как абсолютную истину, однако необходимо уяснить, чему именно оно учит, что в действительности утверждает священный текст.
Устанавливая границы допустимого в экзегезе Священного Писания, Беллармино ссылался (см. п. 2 его письма) на соответствующие тридентские решения и, в частности, на декреты Собора от 8 апреля 1546 года365.
Обострение интереса и внимания католической церкви к экзегетическим проблемам было обусловлено не просто необходимостью дать ответ и отпор идейным вызовам протестантизма. За этим стояло также и другое – боязнь отчуждения католиков от священного текста, отчуждения, наметившегося задолго до начала Реформации. Чрезмерный акцент на «добрых делах», которые становились едва ли не универсальным средством, почти автоматически гарантирующим спасение души, отодвигал на второй план Священное Писание как источник религиозной морали. Тридентский собор изменил ситуацию – его доктринальные решения повышали статус священного текста, а его дисциплинарные постановления (об организации семинарий для подготовки духовенства, школ по изучению Священного Писания и т.д.) давали церкви институциональные инструменты для реализации принятых доктрин. Так, например, «Ratio studiorum» предписывало проведение ежедневных занятий по библейскому тексту в течение первых двух лет учебы на теологических факультетах университетов. Аналогичные изменения после 1564 года произошли и в доминиканском curriculum366.
Иными словами, в посттридентском католическом мире наметился явный поворот к священному тексту, обусловленный потребностью нести слово Божье, охраняя при этом монопольное право церкви на толкование Писания, что, в свою очередь, должно было способствовать ее доктринальному единству. В этой ситуации католическая элита выказала особую чувствительность к любым вопросам, прямо или косвенно затрагивавшим проблему экзегезы Писания367.
Что же должно было определять границы возможных толкований? Декреты Тридентского собора не дают ясного ответа на этот вопрос. Беллармино же отвечает на него с полной определенностью: теологически допустимые границы библейской экзегезы задает сам библейский текст, точнее, его буквальный смысл.
Фактически кардинал при этом следует предписанию «Ratio studiorum»:
Знайте, что его [преподавателя-иезуита] самая главная обязанность – объяснять Священное Писание в религиозном духе, прилежно и со знанием дела, в согласии с достоверным и буквальным его толкованием368.
Настаивая на том, что истина, явленная Святым Духом в тех фрагментах Писания, которые имеют космологические коннотации, находит свое выражение именно в буквальном смысле этих фрагментов, Беллармино опирался на почтенную экзегетическую традицию, берущую начало от Блаженного Августина и освященную также именем святого Фомы369. Но в понятие sensus literalis Августин включал также аллегорический смысл библейского текста, тогда как для Фомы буквальным был тот смысл, который в данный текст хотел вложить автор. Галилей в письмах Кастелли и Кристине Лотарингской, отстаивая тезис о приспособлении (аккомодации; accommodatio) библейского текста к пониманию необразованных или малообразованных простецов, ссылался на авторитет Аврелия Августина, который, к примеру, в комментарии к Книге Бытия («De Genesi ad litteram» [О буквальном смысле Книги Бытия]), одном из главных своих сочинений, над которым он работал около 14 лет (401 – 415 годы), признавал, что далеко не всегда удается согласовать сказанное в первой книге Ветхого Завета, если толковать ее буквально, с тем, что внушают нам чувства и разум. Беллармино же придерживался куда более простой концепции: для него буквальный смысл – это смысл «грамматический», «то, что слова выражают непосредственно (literalis est, quem verba immediata praeferunt)»370.
Однако и Августин, и Фома, и Беллармино исходили из того, что космологические фрагменты Писания описывают историческую и физическую реальность. При этом Августин, хотя и подчеркивал, что «мы не прочтем в Завете, что Господь сказал: я пошлю вам Параклета371, чтобы он научил вас тому, как движутся Солнце и Луна, ибо Бог хотел сделать людей христианами, а не математиками»372, полагал, однако, что Библия должна толковаться буквально до тех пор, пока не появится веская причина для перехода к ее иной, метафорической трактовке. Такой причиной могло служить лишь доказательство некоего утверждения, противоречащего буквальному смыслу Писания. И бремя доказательства лежит на натурфилософии, а не на теологии. Да, Святой Дух «не намеревался учить [людей] тому, что не имеет значения для спасения», но если, к примеру, в Писании сказано, что небо подобно шатру, а философы утверждают, что оно сферично, то именно последние должны доказывать неоспоримость своего мнения. И если они «смогут доказать свое утверждение с такою очевидностью (documenta), что исчезнут всякие сомнения», то тогда (и только тогда) позволительно будет обратиться к метафорической трактовке священного текста373. Именно этого подхода к библейской экзегетике придерживался Беллармино. И надо признать, что до 1678 года374, то есть в «докритический» период развития библеистики, такой подход к интерпретации текста Писания представлялся наиболее естественным и приемлемым.
Вместе с тем экзегетическая позиция Беллармино хотя и коррелировала с отдельными высказываниями Августина и Фомы Аквинского, однако являла собой более жесткий подход (по выражению Ривки Фельдхей, «an even narrower approach»375) к библейскому тексту, нежели тот, который был зафиксирован в тридентских постановлениях. Последние ограничивали монополию церкви на толкование Писания лишь областью веры и морали. Интерпретация же иных библейских утверждений, не относящихся непосредственно к этим областям, – скажем, фрагментов, касающихся космологических вопросов, – не является исключительной прерогативой церкви. И если строго следовать предписаниям Августина и Фомы Аквинского, то необходимо признать, что «поскольку Священное Писание может быть объяснено во множестве смыслов, мы должны придерживаться некоего частного объяснения лишь в той мере, чтобы быть готовыми оставить его, если будет достоверно доказана его ложность»376. Это означало, в частности, что утверждение о том, будто Писание подтверждает именно геоцентрическую систему мира, следует понимать как наиболее вероятное, оставляя тем самым место для иного, допустимого, хотя и менее вероятного утверждения, а именно: сказанное в священном тексте вообще не имеет никакого отношения к научным констатациям, и тогда толкование Писания вообще не должно изменяться с каждым новым научным открытием. Тем самым признавалась относительная автономия разума и его способность и право судить о предметах природных, тогда как за церковью оставалось исключительное право толковать Книгу Божественного Откровения в предметах, касавшихся сверхприродного мира. Поэтому, относя космологические вопросы к предметам веры, Беллармино выходил за рамки и тридентских решений, и мнений Августина и Фомы. И сделал он это весьма искусно, сославшись на то, что Священное Писание – это не просто некий текст, но Слово Бога, Его Откровение, а Господь не может ошибаться. Иными словами, если Писание содержит в себе неопровержимую истину, касающуюся предметов веры и морали, а это признавали все Святые Отцы, то в конечном счете это именно истина de dicto, то есть библейские утверждения истинны просто в силу того, что так сказал Святой Дух. Но «авторство» Святого Духа распространяется на весь священный текст, в том числе и на констатации типа числа сыновей у Авраама и тому подобные утверждения, следовательно, все сказанное в Библии обладает статусом непререкаемой истины. Замечу, что такое понимание значимости и статуса obiter dicta в библейском тексте (вроде числа сыновей Авраама) не было присуще исключительно кардиналу Беллармино, отражая лишь его личные взгляды. Вопрос интенсивно обсуждался теологами377, и, как заметил Э. Мак-Маллин, в XVI – XVII веках такая позиция явилась «плодом горьких лет противостояния протестантов и контрреформаторов (the fruit of the bitter years of controversy between the Reform and the Counter-Reform)»378, противостояния, в котором Беллармино принимал самое активное участие.
Более того, безоговорочное предпочтение буквального понимания библейского текста не было зафиксировано в официальной церковной позиции. Достаточно сослаться на мнения двух крупнейших теологов тридентской ориентации – Мельхиора Кано и Бенито Перейры. Трактат Кано «De locis theologicis» (1563) стал богословской классикой, в том числе и в вопросах библейской экзегетики. Кано выделил десять оснований, или источников (loci), теологической аргументации:
1. Священное Писание;
2. Апостольская традиция;
3. Католическая церковь;
4. Соборные решения;
5. Учение папы (римско-католической церкви);
6. Святые Отцы (Священное предание);
7. Теологи;
8. Естественный разум;
9. Философия и юриспруденция;
10. История, исторические документы и устные традиции.
Источники 3 – 5 задают абсолютно достоверные принципы аргументации, тогда как loci 6 – 7 предлагают лишь вероятностные заключения, которые только в случае полного единодушия Святых Отцов и теологов могут считаться достоверными.
При этом Кано полагал, что в вопросах, касавшихся мира природы, авторитет и полномочия теологов не должны превышать авторитета и полномочий философов, и «если авторитет святых… берет свое начало в способностях, обусловленных естественным светом разума, то приводимые ими аргументы не достоверны, но обладают лишь той силой, какую несет в себе разум, когда он находится в согласии с природой»379.
Перейра, который, заметим, был последовательным сторонником буквального понимания Библии, замечал, однако, что «в том, что касается учения Моисея, не следует думать и говорить что-либо утвердительно и настойчиво о том, что противоречит ясным свидетельствам и аргументам философии и прочих дисциплин», ибо «Священное Писание очень широко по самой своей природе и открыто для различных толкований и трактовок»380. Да и сам термин sensus literalis в XVI веке, как правило, исключал лишь аллегорические, но отнюдь не метафорические интерпретации.
Однако в письме Беллармино Фоскарини – и в тех пунктах, где его позиция согласуется с тридентскими решениями, и там, где он, по словам Ривки Фельдхей, «отклонялся от соборного постановления и расширял сферу его применимости»381, – больше прагматизма, нежели догматизма. Цель кардинала – воспрепятствовать реинтерпретации фрагментов Священного Писания в согласии с теорией Коперника до того, как эта теория будет доказана. Беллармино – вместе с Кано и Перейрой – признает свойственную библейскому тексту смысловую «непрозрачность (opacitas)», а отсюда – и потребность в экзегезе. Но в период, когда церковь продолжала острую полемику с протестантами и демонстрировала «крайнюю восприимчивость (great sensitivity) к авторитету традиции»382, простые соображения «практического разума» требовали соблюдения сугубой осторожности во всем, что касается защиты научно не доказанной теории, и даже толкали к расширительной трактовке тридентских решений. Кардинал предлагал Фоскарини и Галилею занять ту же теологически безопасную позицию – рассматривать учение Коперника ex suppositione, ибо «для математика этого вполне достаточно»383. И это была не догматически-обскурантистская, но прагматически-конструктивная позиция в конкретной исторической ситуации, позиция, которая, как справедливо заметила Фельдхей, «вовсе не означала стремления похоронить всякую дискуссию по поводу коперниканства <…> но скорее открывала возможность для ее продолжения»384.
Беллармино, как и Перейра, исходил из того, что между Писанием и научными теориями не может быть никаких противоречий. В сочетании с принципом абсолютного приоритета буквального понимания Библии такая установка вела к весьма неожиданному следствию: позиция Беллармино фактически санкционировала отклонения от аристотеле-томистских представлений о структуре Вселенной385. (Беллармино мог бы сослаться на известный прецедент: Тихо Браге, определив параллакс кометы 1577 года, доказал тем самым, что она двигалась в надлунной области и должна былa пересечь планетные сферы; cледовательно, космос нельзя считать неизменным, каким его полагали Аристотель и Птолемей, а теория твердых планетных сфер не отвечает действительности; это и был, в глазах Беллармино, тот случай, когда доказанная научная истина потребовала изменений если не в экзегезе Писания, то по крайней мере в наших представлениях о структуре Вселенной.)
Как это ни парадоксально на первый взгляд, но и Беллармино, и Галилей допускали и даже считали неизбежным разрушение аристотелевского Космоса. Впрочем, процесс этот начался много раньше и продолжался, набирая силу, независимо от их усилий. В ситуации, когда, по выражению Джона Донна, «все в новой философии – сомненье (new Philosophy calls all in doubt)»386, важно было найти точку опоры, ибо в противном случае мир превратился бы в хаос. Необходимо было сохранить веру религиозную и веру в способность человеческого интеллекта понимать мир, то есть сохранить рационалистическую традицию в католической мысли. Сделать это, закрывая глаза на произвольные, без веских причин предлагаемые толкования священного текста (а Фоскарини и Галилей в глазах Беллармино как раз и являли собой опасные примеры таких вольных толкователей Библии), было невозможно. Но и игнорировать развитие научной мысли и обогащение корпуса науки новыми фактами и наблюдениями также было опасно. Поэтому усилия Беллармино были направлены на формирование новых правил диалога между теологией и наукой. К тому же стремился и Галилей. Однако они подходили к границе «наука – теология» с разных сторон и по-разному отвечали на вопросы: что значит знать? что значит доказать то или иное утверждение о природе? каковы должны быть междисциплинарные границы? и т.п.
В отличие от астрономов-иезуитов типа Клавиуса и Бьянкани, иезуит Беллармино твердо стоял на том, что астрономия должна занимать относительно низкое место в иерархии наук, поскольку аргументация астрономов основана на demonstratio ex suppositione, а не на доказательствах, дающих cognitio certa per causa, и потому она (астрономия) не дотягивает до статуса истинной науки в аристотеле-томистском понимании такого статуса. Отстаивая традиционную иерархию дисциплин и перипатетический идеал познания, Беллармино оказался в оппозиции не только к взглядам Клавиуса и Бланкануса, но и к идейной ориентации значительной части интеллектуальной элиты Общества Иисуса с характерными для нее тенденциями к стиранию различий между абсолютным и вероятным знанием и к модификации традиционных стандартов доказательства. Характерный пример – убежденность молинистов в том, что божественное scientia media дает достоверное знание будущих поступков человека, еще не предопределенных Богом. Таким образом, и полемика De auxiliis, на которой я остановлюсь в следующей части книги, и споры вокруг статуса учения Коперника имели своим проблемным эпицентром вопрос о природе доказательства.
Что же касается рассуждений Беллармино (в конце письма) о том, что впоследствии было названо принципом относительности движения, то в них кардинал допускает ошибку, именуемую в логике petitio principii: отвечая на вопрос, не может ли «видимость» в действительности быть ошибочной, он просто принимает на веру, что «ясный опыт показывает, что Земля неподвижна и что глаз не обманывается».
Но как тогда понимать первые четыре предложения в начале третьего пункта письма Беллармино (от слов: «даже если и было бы [представлено] истинное доказательство…» до слов: «не следует отходить от толкования Священного Писания Святыми Отцами»)? Допускал ли он возможность такого развития науки, когда теория Коперника станет доказанной истиной, или же этот фрагмент послания кардинала представлял собой, как полагает Мак-Маллин, «лишь проявление присущей ему учтивости (courtesy), коей он славился»387? Я полагаю, дело не в учтивости. Беллармино (и в этом главная мысль его письма Фоскарини) не исключал, что в будущем наука предложит теорию, которая правильно опишет строение вселенной (и вполне возможно, что эта теория будет по своей сути коперниканской). Одновременно он был убежден, что все, что сказано в Библии, имеет отношение к вере (de fide) и должно толковаться буквально до тех пор, пока наука не предъявит доказательства, которые потребуют иной интерпретации священного текста388. Но что значит «доказать» то или иное научное утверждение? В понимании Аристотеля это означает прийти к знанию, логически (с необходимостью) вытекающему из неких первопринципов. Если следовать такому пониманию доказательства истинности гелиоцентрической космологии и при этом оставаться в рамках аристотелевой физики, то тогда надеяться на доказательство теории Коперника не приходилось, потому что эта теория с физикой Аристотеля несовместима. Но принимая во внимание некоторые упомянутые выше обстоятельства биографии Беллармино (его отказ от теории твердых небесных сфер389), можно допустить, что кардинал не исключал возможности построения в будущем новой (неаристотелевой) физической теории.
Рис. 1.10. Неизвестный мастер школы Ф. Клуэ (F. Clouet). Портрет Кристины Лотарингской. Флоренция. Галерея Уффици
В юридическом же аспекте письмо Беллармино означало, что если учение Коперника используется исключительно как космологическая гипотеза, позволяющая облегчить астрономические расчеты, а не как отражение реальности, то тогда ее применение в практике астрономических вычислений не может вызвать никаких теологических возражений, и к тому, кто поступает подобным образом, у Священной канцелярии не будет никаких претензий. Именно в контексте изложенного подхода принимались Конгрегациями святой инквизиции и Индекса запрещенных книг последующие решения 1616 года. Однако позиция кардинала Беллармино Галилея никак не устраивала.
Ознакомившись с цитированным выше письмом Беллармино, Галилей набросал свой ответ кардиналу. Вряд ли тосканский математик собирался публиковать эти заметки (или текст, составленный на их основе), это было бы крайне опасно; скорее всего, его цель была иной: он хотел встретиться с Фоскарини (и даже планировал отправиться в Неаполь390), чтобы обсудить вопросы, поднятые кармелитом в «Lettera» и в «Defensio». Галилей соглашается с Беллармино в том, что не следует принимать какие-либо натурфилософские утверждения без доказательств. Однако если обратиться к космологической полемике, то, как подчеркивает Галилей, аргументы сторонников геоцентрической/геостатической теории в основном ложны, в силу чего не следует игнорировать и очернять гелиоцентрическую/гелиостатическую теорию только на том основании, что пока ее истинность не доказана.
Что же касается белларминовского принципа «de dicto truth» (выражение Р. Блэквелла391) – все, что сказано в Библии, истинно просто потому, что сказано Святым Духом, и потому все библейские констатации, даже слова о наличии у Авраама сыновей и прочие obiter dicta, в конечном счете имеют отношение к предметам веры, – то Галилей полагает необходимым проводить более тонкое, чем это делал Беллармино, различение ситуаций. Одно дело, когда утверждается, что, к примеру, у Авраама были сыновья, а у Товия была собака, и совсем иное, когда речь заходит о строении мира. В первом случае у Святого Духа «нет ни причин, ни оснований говорить… что-то, что не отвечало бы истине, поскольку и к утверждению, и к отрицанию все люди отнеслись бы с одинаковым доверием. Но это не так в случае движения Земли и неподвижности Солнца, поскольку эти утверждения весьма далеки от понимания обычного человека (то есть не соответствуют его житейскому опыту. – И.Д.). Поэтому Святому Духу было угодно в тех вопросах, которые не имеют прямого отношения к теме спасения, приспособить слова Писания к способностям простого человека, хотя в природе все обстоит иначе»392.
Разумеется, когда Галилей, несколько перефразируя Беллармино, писал, что наличие у Товия собаки – это предмет веры и отрицание этого обстоятельства следует считать ересью, он использовал свой любимый полемический прием – доведение мнения оппонента до полного абсурда. Видимо, послание Беллармино очень задело тосканского virtuoso. Более того, оно бросало ему вызов: «Доказательства, синьор Галилей! Где доказательства?»
ФИЗИКА СВЯЩЕННОГО ТЕКСТА
В мае 1615 года Галилей пишет монсиньору Дини:
…Любая дискуссия о Священном Писании может тлеть вечно (sariano dormite sempre). Ни один астроном и ни один натурфилософ, который оставался в границах своего предмета, никогда не касался подобных вещей. Однако хотя я следую учению, изложенному в книге, принятой церковью (речь идет о «De Revolutionibus». – И.Д.), против меня выступают совершенно невежественные (nudissimi) в таких вопросах философы, которые заявляют, что это учение содержит положения, противоречащие вере. Я бы хотел, насколько это возможно, показать им, что они ошибаются, но мне приказано не вдаваться в вопросы, касающиеся Писания, и я вынужден молчать. Дело доходит до утверждений, будто книга Коперника, признанная Святой Церковью, содержит ересь и против нее может выступать с кафедры всякий желающий, при том что не дозволяется никому оспаривать эти высказывания и доказывать, что учение Коперника не противоречит Писанию393.
К этим словам Галилея следует добавить несколько замечаний о его, как бы мы сегодня сказали, рейтинге и репутации. Ни в Риме, ни во Флоренции, ни вообще где-либо его никто не воспринимал – по крайней мере в описываемый период – как выдающегося ученого. Его главные работы по механике еще не были опубликованы. Задуманная некогда «Система мира» так и не была написана. Он, конечно, получил известность благодаря своим астрономическим открытиям с помощью телескопа. Но, во-первых, сама идея телескопа принадлежала не ему, а во-вторых, считалось, что ему удалось построить хороший телескоп лишь потому, что в Венецианской республике умели делать хорошие линзы394. Конечно, он был замечательным собеседником, разносторонним и остроумным, но большинство видело в нем не профессионала (математика, астронома или натурфилософа), но смышленого, изобретательного и удачливого любителя. А ведь ему уже было за пятьдесят. Кроме того, он никогда не читал лекций в Пизанском университете, где числился, и его коллеги жаловались, что ему явно переплачивают.
Его просили доказать движение Земли, он же в ответ приводил доводы, которые не казались убедительными, и его все более раздражало упрямство коллег и нападки противников. Он чувствовал, что надо нанести ответный, а может быть, упреждающий удар.
В цитированном выше письме Дини Галилей сообщает, что намеревается отправиться в Рим. Как выразились биографы Галилея, «защищать коперниканство на таких основаниях было жалкой уловкой (a paltry evasion)»395.
Но перед тем, как «защищать себя языком», Галилей пробует еще раз «защитить себя пером». Он заканчивает работу над письмом (по сути – небольшим трактатом), номинально адресованным вдовствующей великой герцогине Кристине Лотарингской [рис. 1.10], а на деле – совсем иным лицам, и прежде всего кардиналу Беллармино. Фактически это письмо развивает основные идеи письма Галилея Кастелли от 21 декабря 1613 года, но одновременно оно стало ответом ученого на письмо Беллармино Фоскарини, который переслал послание кардинала Галилею через Дини. Письмо великой герцогине ходило по рукам и было впервые опубликовано Маттиасом Бернеггером в 1636 году в Страсбурге396. Однако трудно судить о том, сколь большую известность оно приобрело в начале XVII столетия и сколь заметным было его влияние. Поэтому я ограничусь далее лишь наиболее важными фрагментами.
Галилей начинает с жалоб на своих противников, над которыми он «всегда потешался», но те вместо благодарности за галилеевы издевки не только старались «показать себя более учеными», нежели он, но «пошли дальше», выдвинув против него «обвинения в таких преступлениях, кои… отвратительны» ему «более самой смерти»397.
Я не могу, – продолжает Галилей, – удовольствоваться тем, что несправедливость подобных наветов признают лишь те, кто знает и меня, и их, в то время как все остальные не ведают о лживости этих обвинений. <…>.
Мои противники обеспокоены несомненной правильностью <…> моих предположений, <…> отличающихся от общепринятых, а также сомневаются в возможности защитить себя настолько, что стараются отступить в область философии. Упорно стремясь нанести удар по мне и по моим открытиям, они решили соорудить из лицемерной религиозности (di simulata religioni) и авторитета Священного Писания щит, прикрывающий их собственные заблуждения398.
После этого Галилей переходит к главному вопросу – о совместимости коперниканства и библейского текста. Он вновь, как ранее в письме к Кастелли, подчеркивает, что истинность гипотезы Коперника полностью доказана, тем самым рисуя сложившуюся познавательную ситуацию в идиллических тонах и оставляя в стороне все реальные трудности, связанные с таким доказательством и с доказательством научных утверждений вообще. Кроме того, он снова, как и в письме к Кастелли, настаивает – на этот раз вооружившись полученными, по-видимому, от того же Кастелли цитатами из Августина (с которыми Галилей обращался, впрочем, весьма вольно) – на недостаточности буквального понимания священного текста и необходимости в ряде случаев обращаться к его аллегорическому толкованию с целью выявления подлинного смысла Писания399.
В письме Кристине Лотарингской Галилей, отстаивая правомерность своих выступлений в защиту коперниканства, опирается на два ортодоксальных положения: тезис кардинала Чезаре Баронио («Дух Святой научает не тому, как перемещаются небеса, а тому, как нам туда переместиться») и тезис Августина («истина заключена в сказанном божественным авторитетом, а не в том, что полагается слабым человеческим разумением. Но если кто-либо невзначай сможет поддержать это утверждение400 таким доказательством, в коем невозможно усомниться, то тогда мы должны будем доказать, что сказанное в наших книгах о шатре небесном не противоречит этим истинным утверждениям»401). При этом первый тезис используется Галилеем для обоснования второго (в контексте представления о данных Всевышним двух книгах – Книге божественного откровения, то есть Библии, и Книге божественного творения, то есть Книге природы).
Однако все эти замечательные рассуждения имели мало ценности в глазах теологов, о чем я уже упоминал, комментируя письмо Галилея Кастелли. Фактически Галилей, при всей его совершенно искренней правоверности, когда речь заходила о демаркации между наукой и религией (точнее, теологией), отводил последней весьма скромную роль – теологические воззрения должны были временно заполнять пробелы в нашем познании мира. «Рысьеглазые» защитники веры быстро разглядели, куда могут завести выступления «рысьеглазого» флорентийского патриция. Церковь видела в науке ту сформировавшуюся в контексте христианской культуры универсализирующую силу, которой была она сама, силу, посягающую на изучение и объяснение всего, что есть в мире. Идея разделения сфер компетенции науки и религии, которую отстаивал Галилей, – мол, Дух Святой научает не тому, как перемещаются небеса, а тому, как нам туда переместиться, а следовательно, «весьма благоразумно не позволять никому использовать каким-либо образом священный текст для доказательства истинности любых натурфилософских утверждений», – теологически была совершенно неприемлема. Вопросы о «перемещении неба» и о перемещении души на небо разделить, конечно, можно, но остается реальная угроза, что рано или поздно найдется какой-нибудь кандидат физико-математических наук, который заявит, что и по поводу второго вопроса у него есть кое-какие соображения, и начнет писать формулы. Или, что еще хуже, объявится какая-нибудь особа, приближенная к начальству, и на вопрос последнего: «А где же тут в вашем сочинении Бог?» – с несокрушимой ровностью безбожия ответит: Citoyen premier Consul, je n’ai pas eu besoin de cette hypothse402. А почему бы и нет, если Галилей в «Dialogo» убеждал читателя, что «хотя божественный разум знает в них [в математических науках] бесконечно больше истин, ибо он объемлет их все, но в тех немногих, которые постиг человеческий разум <…> его познание по объективной достоверности равно божественному»403.
РАБЫ ВЫСОКОЙ ДОЛИ
В пятницу 19 февраля 1616 года одиннадцати экспертам (консультантам и квалификаторам) инквизиции были представлены для формального заключения два положения, вобравшие в себя суть гелиоцентрической теории Коперника:
Предложения, подлежащие цензуре:
Первое: Солнце находится в центре мира и совершенно неподвижно в отношении перемещений.
Второе: Земля – не центр мира и не неподвижна, но движется как целое, а также совершает суточное обращение404.
Неясно, по чьей инициативе было сделано это представление. Известно только, что накануне, в четверг 18 февраля, соответствующее решение было принято на общем собрании Конгрегации инквизиции, однако никаких документов об этом собрании не сохранилось. Впрочем, известно, что по четвергам подобные собрания происходили в присутствии и под председательством папы, поэтому можно предположить, что инициатива исходила от самого Святейшего и, возможно, была реакцией на активные выступления Галилея, находившегося в то время в Риме, в защиту коперниканства. И уж во всяком случае весьма вероятно, что в деле так или иначе был замешан кардинал Беллармино, как наиболее авторитетный теолог в вопросах чистоты учения и борьбы с ересями.
В глазах инквизиции поведение Галилея означало, что он продолжает упорствовать в отстаивании весьма спорных с теологической точки зрения утверждений405. Но в любом случае Священная канцелярия, как уже было сказано выше, должна была дать точную теологическую квалификацию основным положениям теории Коперника хотя бы потому, что обсуждение этой теории вышло за рамки чисто астрономических дебатов и приняло публичный характер, причем дело дошло до прямых обращений в инквизицию (я имею в видуобращения Каччини и Лорини).
Замечу, что среди экспертов не было ни одного астронома или натурфилософа, хотя все они в свое время изучали дисциплины тривия и квадривия и потому общее представление о перипатетической картине мира имели. Однако их церковно-теологический статус был весьма высок: генеральный викарий ордена проповедников (Vicarius generalis Ordinis Praedicatorum), генеральный комиссар инквизиции (Commissarius Sancti Officii) и его помощник (socius), управляющий Апостольским дворцом (Sacri Apostolici Palatii Magister; он же – главный цензор Ватикана), ученейший теолог Петр Ломбардский, номинальный архиепископ Армага (Ирландия)406 и т.д., причем большинство экспертов были доминиканцами.
Здесь уместно также – для лучшего понимания дальнейшего – сделать несколько замечаний относительно порядка работы экспертов Конгрегации инквизиции и Конгрегации Индекса запрещенных книг.
Конгрегация инквизиции состояла из нескольких кардиналов и клириков, обладавших необходимой компетентностью в вопросах теологии и канонического права407. Последние назывались консультантами (сonsultores)408.
Консультанты вместе с аппаратом Конгрегации готовили необходимую документацию для кардиналов, давая им также советы. В случае необходимости консультанты, имевшие, как правило, степени магистра или доктора теологии (patres theologi), собирались отдельно на так называемое заседание квалификаторов (сongregatio qualificatorum), чтобы дать заключение по материалам расследования или, если речь шла о книгах, подлежащих рассмотрению инквизиции, проанализировать содержание опубликованных сочинений на предмет наличия в них еретических утверждений409. В этом последнем случае консультантов называли также цензорами (сensores)410. Цензорские функции могли исполнять и теологи, не участвовавшие в работе инквизиционного трибунала «на постоянной основе». В Риме консультанты назначались папой411, а потому, чтобы попасть в их число, надо было заслужить милость верховного понтифика, что удавалось далеко не всегда.
Консультанты инквизиции, а они были членами различных орденов, чаще всего доминиканцами, выражали свои мнения и ставили свои подписи в порядке старшинства412. В целом эта иерархия имела следующий вид: архиепископы, епископы, декан Sacra Romana Rota (одного из судебных органов инквизиции), магистр ордена доминиканцев, управляющий Апостольским дворцом (magister Palatii Sacri), папские референдарии, комиссар инквизиции, консультант-францисканец и другие теологи, помощник комиссара. В 1556 году папа Павел IV декретом от 18 апреля распорядился, чтобы заседания Конгрегации Святой инквизиции в присутствии верховного понтифика происходили еженедельно по четвергам413.
Затем, в 1564 году – сразу по окончании Тридентского собора, – Пий IV предложил кардиналам – членам инквизиции, чтобы ускорить прохождение дел, собираться дополнительно раз в неделю, но без папы414. В итоге Конгрегация собиралась дважды в неделю – по четвергам (feria quinta) и по средам (feria quarta)415. В первом случае в присутствии и под председательством папы, во втором – под председательством cardinalis antiquior, то есть кардинала, раньше других получившего это звание. Эти собрания задавали ритм работы всей Конгрегации. А поскольку количество дел постоянно росло, то решено было по понедельникам (feria secunda), иногда по вторникам устраивать собрания должностных лиц инквизиции. Это были чисто чиновничьи рабочие встречи, без кардиналов. Встречи проводились не только в разном составе, но и в разных местах: по четвергам «in palatio apostolico apud S. Petrum» (то есть в Апостольском дворце)416 или «in palatio apostolico montis Quirinalis» (то есть в Квиринальском дворце)417; по средам до 1628 года – во дворце cardinalis antiquior, с 1628 года – «nel convento de’ padri Domenicani della Minerva», то есть в монастыре Санта-Мария-сопра-Минерва (Convento S. Maria sopra Minerva), в апартаментах магистра ордена доминиканцев418; по понедельникам – во дворце Священной канцелярии. По свидетельству кардинала Де Луки, младшего современника Галилея, «подготовительные собрания происходили по субботам с целью решить, какие дела нужно будет передать консультантам (или, как их еще называли, квалификаторам, поскольку в их обязанности входило решать, какой конкретно приговор следует вынести в отношении утверждений, кои были сочтены неортодоксальными), а какие должны быть рассмотрены непосредственно самими кардиналами. На этом собрании присутствовало только шесть официальных лиц инквизиции. По понедельникам консультанты собирались и высказывали свое мнение по вопросам, которые должны были быть представлены кардиналам. По средам происходили кардинальские собрания, на которых заслушивались и обсуждались мнения консультантов, после чего кардиналы высказывали свои суждения. На следующий день, в четверг, некоторые кардиналы встречались в присутствии папы, для которого заранее резюмировались материалы дел. После обмена мнениями проводилось голосование в Конгрегации, и вопрос, таким образом, разрешался»419.
Из сказанного ясно, что формальное прохождение в инквизиции запроса о коперниканских положениях осуществлялось в следующем режиме:
– 18 февраля (четверг) 1616 года – решение папы о передаче запроса в инквизицию;
– 19 февраля (пятница) – запрос на итальянском языке поступает в Священную канцелярию;
– 20 февраля (суббота) – предварительное рассмотрение запроса чиновниками инквизиции;
– 23 февраля (вторник) – рассмотрение коперниканских положений на собрании консультантов.
Таким образом, чтобы дать необходимое заключение, экспертам инквизиции потребовалось максимум четыре дня (если допустить, что биение напряженной богословской мысли не утихало даже по воскресеньям).
В среду 24 февраля на пленарном заседании экспертов был составлен официальный ответ консультантов инквизиции на обращенный к ним запрос. Правда, подпись одного из назначенных консультантов – кармелита А. Паласиоса – отсутствовала. Возможно, это было связано с некой «особой» позицией кармелитов по отношению к теологическому статусу гелиоцентризма, а возможно, святой отец просто был занят другими делами или болел.
По первому пункту в заключении богословов было сказано:
Все считают, что это положение глупое и абсурдное с философской и еретическое с формальной точки зрения, поскольку оно явно противоречит Священному Писанию во многих его местах как по буквальному смыслу слов, так и по принятому толкованию и пониманию его Святыми Отцами и учеными теологами.
В принципе, отцы-консультанты могли выразиться и покороче: «это положение ложное …», но они решили не жалеть эпитетов, видимо, с целью подчеркнуть, что утверждения Коперника противоречат не только принципам натурфилософии Аристотеля, но и просто здравому смыслу, а потому речь идет о теологически неприемлемой глупости, – обстоятельство, которое заметно снижало пафос и семантику дискуссии. Ведь если коперниканские утверждения противоречат здравому смыслу, то уже несущественно, соответствуют они перипатетической натурфилософии или нет420. (Можно только догадываться, как бы порадовались квалификаторы инквизиции, если бы узнали, что в далекой России спустя без малого 400 лет треть населения будет считать, что Солнце движется вокруг Земли421. Правильно сказал Карл Маркс: «История повторяется дважды: первый раз в виде трагедии, второй раз – в виде фарса»422.) Квалификаторов волновала в первую очередь не натурфилософская, но теологическая сторона дела. К тому же в глазах экспертов и членов Конгрегации инквизиции Галилей, как бы там официально ни называлась его придворная должность, был прежде всего «математиком» великого герцога (кардинал Миллини так и выразился: «…Святейший отец, ознакомившись с результатами цензуры отцов-теологов относительно утверждений математика Галилея…»423), а следовательно, он оперировал только математическими теориями, которые «спасали явления», но не могли претендовать на описание реальности.
По второму пункту было заявлено, что все считают, что это положение заслуживает такой же философской цензуры, а рассматриваемое с точки зрения теологической истинности, оно по меньшей мере «является ошибочным в вере (ad minus esse in fide erroneam)»424.
Итак, эксперты и консультанты, не будучи компетентными в вопросах астрономии, в короткий срок вынесли свое безапелляционное суждение: гипотезы Коперника, рассматриваемые как утверждения, претендующие на физическую истину, признавались «stultam et absurdam». C теологической же точки зрения первая гипотеза квалифицировалась как еретическая, а вторая – как ошибочная в вере. Причем о том, что сочинение Коперника носило математический характер par excellence, даже не упоминалось. Вопрос казался вполне очевидным и потому не требовавшим долгих выяснений и дебатов, что видно из письма тосканского посла в Риме Пьеро Гвиччардини государственному секретарю Великого герцогства тосканского Курцио Пиккене от 4 марта 1616 года:
Галилей (который с 10 декабря 1615 года находился в Риме. – И.Д.) здесь более полагался на собственные мнения, нежели на мнения своих друзей. Синьор кардинал дель Монте и я, а также кардиналы Священной канцелярии (S.to Offizio) убеждали его успокоиться и не вносить в это дело ничего, что могло бы вызвать раздражение. Ему было сказано, что если он хочет держаться этого [коперниканского] мнения, то пусть бы держался его втихаря (tenerla quietamenta), не пытаясь привлечь на свою сторону других. Все опасаются, что его приезд сюда может оказаться весьма предосудительным и даже опасным, и вместо собственного оправдания и триумфальной победы над своими противниками он может навлечь на себя одни неприятности. И поскольку он чувствует, что другие весьма прохладно относятся к его намерениям и желаниям, он стал надоедать и докучать (havera informati et stracchi) многим кардиналам, пока не заручился покровительством кардинала Алессандро Орсини и даже выпросил для этой цели рекомендательное письмо от Вашей Светлости (Гвиччардини имел в виду великого герцога, так как формально его письмо было адресовано Козимо II. – И.Д.). В минувшую среду в консистории кардинал [А. Орсини], уж я не знаю, насколь осторожно и осмотрительно, заговорил с папой о Галилее. Папа [Павел V] сказал ему, что хорошо было бы убедить Галилея отказаться от этого мнения. Когда же Орсини стал что-то возражать в ответ, то папа оборвал его и сказал, что намерен передать это дело их высокопреосвященствам кардиналам инквизиции. После ухода Орсини святейший отец позвал к себе Беллармино и говорил с ним об этом вопросе. После краткого обсуждения они пришли к заключению, что воззрения Галилея являются ошибочными и еретическими. Позавчера, как я слышал, состоялось собрание Конгрегации Индекса, посвященное этому предмету, чтобы разъяснить присутствующим его суть. Коперник и другие авторы, которые писали об этом, будут исправлены или запрещены. Я полагаю, Галилей лично не пострадает, поскольку, будучи человеком благоразумным, он будет думать так, как думает Святая Церковь425.
Совершенно очевидно, что посол описывал события, очевидцем которых не был, однако будучи человеком трезвомыслящим, он понимал, что сочетание папской нетерпимости к чужому мнению с галилеевой страстью ввязываться в дискуссии, не думая о последствиях, чрезвычайно опасно, прежде всего для самого тосканца. Не исключено, что Гвиччардини черпал сведения не только из ходивших по Риму слухов и сплетен, но и из слов самого Беллармино. И еще одна деталь – когда папа сказал одному из кардиналов, что «намерен передать это дело» в инквизицию, в действительности «это дело» там уже побывало. Впрочем, странно было бы ожидать от представителей власти (любой!) искренности и правдивости, это не совместимо с их профессиональными обязанностями.
По мнению Стиллалена Дрейка, встреча Беллармино с папой произошла 23 февраля426. Однако более убедительна, на мой взгляд, датировка Фантоли – 24 февраля427. Но гораздо важнее не это428. Важнее другие три обстоятельства.
Во-первых, как заметил Фантоли, «вовсе не папа с кардиналом Беллармино приняли окончательное решение по этому вопросу (об ошибочности и еретичности коперниканства. – И.Д.) по собственной инициативе»429, они опирались на мнение экспертов.
Впрочем, нельзя исключать, что и эксперты, вынося свое заключение, cтарались ориентироваться на мнение Беллармино или, точнее, на свои догадки относительно того, каким это мнение может быть. Как видно из содержания лекций, которые последний читал в 1570 – 1572 годах в Лувенском университете (Universitas catholica lovaniensis), в то время – цитатели католической учености, он, в отличие от многих других иезуитов, комментируя те или иные астрономические и космологические вопросы, обращался не к трудам Аристотеля и Птолемея, но к Священному Писанию и к патристической литературе. Более того, он неоднократно критиковал перипатетическую космологию (в том числе и соответствующие фрагменты из сочинений Фомы Аквинского) за ее оторванность как от обыденного опыта, так и от представлений о космосе, выраженных в тексте Книги Бытия. Особенно досталось от Беллармино Аристотелевой идее «лунной грани», то есть представлению о разделенности космоса на надлунный (эфирный) и подлунный (земля, вода, воздух и огонь) миры. Беллармино утверждал, что небесные тела и сами небеса состоят не из эфира (таинственной квинтэссенции), но из огня, элемента, который входит в состав многих земных тел. Более того, небеса, по мнению Беллармино, не являются неизменными, ведь в Библии ясно сказано, что они должны исчезнуть в день Страшного суда430. При этом Беллармино опирался также на наблюдения Тихо Браге за движением комет, который показал, что «кометы движутся по таким орбитам, которые недопустимы ни для одной небесной сферы», а потому «не существует проникновения одних сфер в другие и предельных расстояний, так как твердые сферы не существуют в действительности»431.
Далее, что касается «столь сложных и необычных структур, как эпициклы и эксцентры», то, как констатировал Беллармино, по поводу этих «фикций» между астрономами идут споры и существует много вариантов математического описания планетных движений. Поэтому теолог волен использовать тот вариант, который «наилучшим образом соответствует Священному Писанию»432. Разумеется, если можно «убедительно доказать» истинность некоторой теории, не соответствующей буквальному толкованию Писания, то следует обратиться к иной трактовке священного текста, то есть признать, что мы до сих пор не понимали этот текст или понимали его неправильно, ибо в любом случае истина Писания не может противоречить какой-либо иной истине. Но такое, по мнению Беллармино, случается исключительно редко.
Надо сказать, что позиция Беллармино не была общепринятой среди теологов (в том числе и теологов-иезуитов), которые в подавляющем большинстве разделяли натурфилософские взгляды Аристотеля и Птолемея. Беллармино опирался на буквальное понимание библейского текста и мнения Святых Отцов не только в вопросах веры и морали, но и в натурфилософии. Это ни для кого не было секретом, в том числе и для экспертов Священной канцелярии. Возможно, именно поэтому – то есть в силу осознания ими, что за инициированием запроса стоял не только папа, но и кардинал Беллармино, – их теологическая оценка коперниканской космологии оказалась более жесткой, чем данная годом ранее цензором инквизиции по просьбе кардинала Миллини.
Во-вторых, вполне вероятно, что Беллармино, понимая всю сложность вопроса о когнитивном и теологическом статусах гелиоцентрического учения и учитывая, что свои коперниканские позиции Галилей отстаивал исключительно в частных беседах и спорах, а не в печатных трудах, сам предложил Павлу V прибегнуть в отношении Галилея к самой мягкой мере воздействия (или, по крайней мере, с нее начать) – увещанию («charitativa monitio»)433.
И, в-третьих, как папа, так и Беллармино, обсуждая возможные меры воздействия на Галилея, должны были принимать во внимание также мнения некоторых других кардиналов, в частности Бонифацио Каэтано и Маффео Барберини, на чем детальнее я остановлюсь далее.
Возвращаясь к тексту официального заключения экспертов инквизиции относительно главных положений гелиоцентрической теории Коперника (пока речь шла только о сути его теории, о судьбе «De Revolutionibus» решение будет принято в начале марта 1616 года), следует заметить, что сам факт умолчания в этом заключении о чисто математическом характере трактата Коперника (то есть о возможности трактовать гелиоцентризм в духе предисловия Осиандера) свидетельствует о том, что упомянутый документ содержит в себе, по выражению Фельдхей, «the seeds of the church’s multi-dimensional position»434.
Из подписавших заключение теологов по крайней мере пятеро были доминиканцами и один, Бенедетто Джустиниани, – иезуитом. Замечу также, что трое подписавших – де Лемос, Петр Ломбардский и Григорий Коронель – были активными участниками Соngregatio de Auxiliis.
Теперь о самих оценках. В соответствии с принятой терминологией выражение «formaliter haereticum» – одна из самых жестких цензурных формулировок – означало, что данное утверждение противоречит доктринальным положениям католической веры. В данном случае его использование свидетельствовало о том, что эксперты инквизиции считали традиционное положение о движении Солнца вокруг Земли доктринальным, находящим свое подтверждение в текстах Священного Писания и Священного предания. Выражение «in Fide erroneam» – более мягкое – означало, что рассматриваемое утверждение (в данном случае – о движении Земли) хотя и не противоречит прямо Священному Писанию и «согласному мнению Святых Отцов», тем не менее не согласуется с общепринятым мнением теологов435.
Действительно, в Библии можно встретить выражения, которые, будучи понятыми буквально, прямо указывают на движение Солнца, например: «Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит» (Еккл. 1: 5) и др. (Еккл. 48: 23, 26; Пс. 18: 6 – 7; Иис. Н. 10: 12 – 13; Ис. 38: 8). Со вторым тезисом – о неподвижности Земли – ситуация иная. Прямых указаний на это обстоятельство в Библии нет. Фразы «Ты поставил землю на твердых основах: не поколеблется она во веки и веки» (Пс. 103: 5) и «Сдвигает землю с места ее, и столбы ее дрожат» (Иов, 9: 6) имеют своим истоком иудейскую космографию, согласно которой Земля является диском, поддерживаемым столбами436. И хотя формально такая Земля неподвижна, в целом иудейская картина Вселенной не согласуется ни с одной европейской «системой мира» – ни с Птолемеевой, ни с Коперниковой, ни с предложенной Тихо Браге. А слова Екклезиаста «Род проходит, и род приходит, а земля пребывает во веки» (Еккл. 1, 4) – в латинском переводе «Generatio praeterit et generatio advenit. Terra autem in aeternum stat» – к космологии вообще не относится, ибо речь идет не о неподвижности, но о неизменности Земли на фоне сменяющих друг друга поколений людей. А если принять во внимание, что в теории Коперника Земля движется тройным движением, то теологическая оценка гелиоцентрического учения становится еще более сложным и запутанным делом, и если продумывать различные доводы – астрономические и теологические, – то можно прийти к разным выводам, в том числе и к сделанному задолго до Коперника кардиналом Николаем Кузанским из его размышлений о бесконечности Вселенной: «Из всего этого ясно, что Земля движется (Ex his quidem manifestum est terram moveri)»437.
В целом же заключение экспертов оказалось более жестким, чем теологическая оценка, данная теории Коперника кардиналом Беллармино в апреле 1615 года, хотя критерии консультантов и кардинала совпадали: геоцентризм Священного Писания – это предмет веры, следовательно, гелиоцентризм должен рассматриваться как ересь. Но консультанты, в отличие от кардинала, полагали, что гелиоцентрическое учение в принципе недоказуемо, причем именно потому, что оно противоречит вере. Таким образом, вывод о неподвижности Земли в центре мира вытекает не из буквально понятого текста Писания, но из теологических рассуждений.
Экспертное заключение играло роль важного, но вспомогательного документа (своего рода совета или рекомендации). Окончательное же решение, так сказать, оргвыводы, должны были вынести кардиналы инквизиции и/или сам Святейший. Однако не следует забывать, что в сложившейся ситуации они должны были вынести вполне определенное решение: отдать Галилея под суд, поскольку он придерживался по крайней мере одного положения, признанного «отцами-теологами» формально еретическим. И тем не менее этого не случилось… Вот как развивались события.
В четверг 25 февраля 1616 года состоялось обычное еженедельное собрание кардиналов инквизиции de feria quinta. Как сказано в протоколе,
его высокопреосвященство кардинал Миллини уведомил [присутствующих], что Святейший Отец, ознакомившись с результатами цензуры отцов-теологов относительно утверждений математика Галилея о том, что Солнце является центром мироздания и неподвижно, а Земля движется и к тому же совершает суточное обращение, повелел его высокопреосвященству кардиналу Беллармино вызвать Галилея и предупредить последнего о необходимости отказаться от подобных утверждений, а в случае неповиновения комиссар Инквизиции в присутствии нотариуса и свидетелей должен отдать ему приказ воздержаться от преподавания и распространения этого учения, а также от его разъяснения; в случае же отказа он будет подвергнут тюремному заключению438.
Приведенный документ фиксирует три уровня церковного контроля над знанием, каждый из которых отражен в каноническом праве439:
– monitum, то есть предостережение или замечание («Sanctissimus ordinavit… eumque moneat…»);
– praeceptum, то есть предписание, приказ («faciat illi praeceptum»);
– carcere, то есть тюремное заключение («si vero non acquieverit, carceretur»).
Эти три меры воздействия коррелируют с трояким отношением к теории Коперника. Эта теория прежде всего должна быть оставлена, то есть коперниканство не следует поддерживать (tenere), поскольку оно не доказано так, как того требовали правила аристотеле-томистской логики, что должно было быть доведено до сведения Галилея через официальную процедуру monitum (предостережения). В свою очередь, сказанное ex silentio означало, что хотя коперниканское учение и лишалось церковной поддержки, но его тем не менее можно было защищать (defendere) и преподавать (docere) как некое мнение.
Действительно, томизм четко разграничивал мнения истинные и вероятные (или возможные). Предписание оставить коперниканскую теорию, не содержавшее явного запрета на ее преподавание, защиту и/или обсуждение, вообще говоря, допускало, в контексте упомянутой эпистемологической дистинкции, использование гелиоцентрических воззрений в диспутах для оттачивания полемического мастерства студентов, ибо modus disputandi предусматривал обсуждение и условную защиту даже заведомо абсурдных идей440. Чтобы воспрепятствовать такому толкованию позиций церкви и устранить возможные лазейки для распространения гелиоцентризма, было упомянуто о втором, более жестком уровне контроля – praeceptum, осуществлять который должен был уже не Беллармино, но комиссар инквизиции, да еще в присутствии нотариуса и свидетелей. На этом уровне контроля речь шла уже не только о запрещении поддерживать учение Коперника, но также о запрете на его защиту, преподавание и даже толкование и разъяснение. Что касается третьего уровня контроля, то он, по-видимому, не требует специальных пояснений, особенно для отечественного читателя.
На первый взгляд решение Святейшего поразительно нелогично. Действительно, чего, собственно, хотели Павел V и курия? Что их больше всего волновало? Судя по всему, в конфессионально расколотой посттридентской Европе католический истеблишмент более всего должен был опасаться – и опасался! – всевозможных ересей, откуда бы они ни исходили. Коперниканские космологические идеи – а именно они стали предметом богословской экспертизы в инквизиции – были признаны еретическими или по крайней мере «ошибочными в вере», и их распространение следовало пресечь. Для этого нужно было внести соответствующие сочинения в Index librorum prohibitorum (что и было сделано в начале марта 1616 года) и тем самым заставить замолчать защитников новой космологии, среди которых наиболее активным и талантливым был, бесспорно, Галилей. Причем «нейтрализовать» его и его единомышленников надо было так, чтобы они не только «оставили» гелиоцентрические взгляды – это-то они запросто могли пообещать, – но и не смогли бы их ни преподавать, ни публично защищать, ни даже использовать затем в качестве modus disputandi в полемическом задоре, поскольку само по себе внесение того или иного прокоперниканского сочинения в Index еще не означало запрет на условную защиту коперниканства и на упоминание о нем (как о ложной и теологически ошибочной доктрине) в процессе обучения. И все это нашло отражение в решении Святейшего от 25 февраля 1616 года. Но… как-то странно.
Папский поэтапный сценарий уламывания Галилея на первый взгляд демонстративно алогичен, поскольку судьба коперниканской теории (точнее, возможность ее социализации) ставилась в прямую зависимость от поведения Галилея в гостях у кардинала Беллармино. Если он (Галилей) соглашается с увещанием, то ему дозволялось если не defendere, то по крайней мере docere и tractare учение Коперника, пусть даже с приемлемыми для матери католической церкви оговорками, а ежели Filosofo e Matematico Primario del Granduca di Toscana проявит непонимание дружеских намерений его высокопреосвященства, то коперниканство предполагалось полностью изъять из сферы публичного интеллектуального обращения, и такой интердикт касался бы уже не одного лишь Галилея, но и всех его единомышленников-«пифагорейцев».
Казалось бы, любой нормальный (даже просто вменяемый) католик должен был понять дело так: если святая церковь намерена последовательно и жестко бороться с ересями и «ошибками в вере», – а это ее прямая обязанность! – то теории и соответствующие сочинения, признанные еретическими и/или «ошибочными в вере», должны быть запрещены либо полностью, либо donec corrigatur. Вместо этого Павлом V принимается какое-то двусмысленное решение. Почему?
Прежде всего необходимо принять во внимание, что monitio (admonitio, monitum) – это не только уведомление потенциального еретика об ошибочности его определенных взглядов и мнений, сопровождаемое просьбой эти взгляды и мнения оставить (то есть не только проявление своеобразной инквизиционной галантности и предупредительности), но и (в первую очередь!) своего рода испытание подозреваемого с целью выяснить, как он отреагирует на увещание: если не послушается дружеского пастырского совета, значит, он «упорствующий (pertinax) в ереси» и разговор с ним далее будет долгим и суровым.
Мне представляется, что Павел V, отдавая распоряжение относительно приватного увещания тосканского математика, принимал во внимание, что в ближайшее время антикоперниканский декрет будет составлен (или уже составлен), принят и опубликован и в нем будет так или иначе сформулировано отношение церкви в коперниканскому учению. Забегая вперед, отмечу, что в итоговом документе процесса 1633 года (summarium processus cause) описываемая история будет истолкована следующим образом: увещание было сделано кардиналом Беллармино по распоряжению Священной канцелярии, но от имени Конгрегации Индекса и фактически сводилось к тому, что Галилею в приватном порядке сообщили о содержании декрета этой Конгрегации, который вскоре, 5 марта 1616 года, был ею официально принят и в котором учение Коперника было квалифицировано не как формально еретическое или ошибочное в вере, но только как несовместимое со Священным Писанием (см. об этом раздел «Последний допрос» следующей части книги).
Тогда все становится на свои места. Декрет в отношении учения Коперника использует (вопреки мнению экспертов!) сравнительно мягкую формулировку, допускающую в принципе обсуждение этого учения (в том числе и в процессе обучения), но только как «спасающего явления», а не как описывающего физическую реальность. И такое решение адресовано всему католическому миру. Иное дело – Галилей, который активно занимался пропагандой гелиоцентрической космологии как физически истинной. К нему при необходимости – если он не выдержит испытания дружеским увещанием (charitativa monitio) – могли быть применены более жесткие меры, а именно: запрет (на этот раз от имени Священной канцелярии) преподавать, защищать и обсуждать коперниканскую теорию. В данном случае под «docere» понималось не просто сообщение учащемуся некой информации, но и убеждение его в истинности сообщаемого, то есть в этом случае понятия docere и defendere «перекрывались»441. Что же касается глагола tractare [de aliqua re], то в приведенном контексте его использование означало, что Галилею запрещалось обсуждать теорию Коперника даже в «нейтральной» манере, то есть ничего не доказывая и не опровергая, а просто излагая ее суть и перечисляя аргументы pro et contra. Иными словами, согласно «жесткому» сценарию, Галилею запрещалось публично упоминать о гелиоцентрическом учении вообще. Однако… в «жестком» сценарии ничего не говорилось о необходимости отказа Галилея от поддержки этого учения, что по-своему логично: если он отказывается следовать увещанию, то есть фактически продолжает считать коперниканскую космологию истинной, то тогда его следует лишить права говорить и писать о ней что бы то ни было442. Иными словами, Галилея поставили перед выбором: либо меняй образ мыслей, либо думай что хочешь, но молчи.
По мнению подавляющего числа историков, ни папа, ни Беллармино не сомневались в чистоте веры Галилея и не испытывали к нему никаких враждебных чувств. Кроме того, они учитывали его европейскую известность, обширные связи и, конечно, то, что он был Filosofo e Matematico Primario del Granduca di Toscana. Все это вместе взятое отнюдь не толкало их, особенно Беллармино, к жестким мерам. Увещания, по мнению кардинала, было вполне достаточно, чтобы охладить пыл Галилея и вместе с тем не нанести ущерба его репутации и тем самым не обидеть Козимо II443. И еще одна немаловажная деталь – заключение отцов-теологов было запротоколировано, но ни разу не публиковалось (до того времени, когда соответствующие документы стали доступны историкам444). Согласно же каноническому праву, если решение не публиковалось, оно не имело юридической силы.
Некоторые историки полагают, что в первой, секретной, части заседания, когда совещались только папа и кардиналы, в отсутствие нотариуса и иных служащих трибунала (включая комиссара и асессора инквизиции), понтифик дал доктринальное определение учению Коперника, которое затем было положено в основу всех принимавшихся решений. По мнению Беретты, так оно и было – Павел V объявил на этом собрании Конгрегации инквизиции «la determination doctrinale», согласно которому теория Коперника противоречит Священному Писанию445. Но это маловерятно, поскольку тогда понтификальное determinatio так или иначе упоминалось бы не только в Registro dei Decreta446, но и в иных официальных и неофициальных документах курии и в прочих источниках. Кроме того, в более поздних документах (к примеру, в приводимой далее нотариальной записи об увещании Галилея, в материалах процесса 1633 года, в том числе в Summarium и в приговоре) мнение Коперника характеризуется только как ошибочное («monuit de errore supradictae opinionis et ut illam deserat»447), тогда как утверждение о противоречии гелиоцентризма Священному Писанию неизменно связывается с декретом Конгрегации Индекса от 5 марта 1616 года448, о котором речь пойдет далее. Павел V был человеком крайне осторожным в принятии важных решений (особенно доктринальных определений) и тем более в объявлении их ex cathedra, что, в частности, проявилось в истории полемики De auxiliis. Он мог запретить те или иные утверждения, воздерживаясь, однако, от их доктринального определения как еретических. Что касается учения Коперника, то, судя по дошедшим до нас документам, Павел V не давал на собрании Священной канцелярии 25 февраля 1616 года никакого доктринального определения этому учению, что и отражено в приведенной выше протокольной записи, но декрет Конгрегации Индекса от 5 марта 1616 года, в котором и было впервые публично заявлено о противоречии гелиоцентризма Писанию («divinae Scripturae omnino adversans»), Святейший одобрил449. Скорее это заявление впервые было сделано и принято, по крайней мере официально, на собрании Конгрегации Индекса 1 марта 1616 года. Об этом собрании речь пойдет далее, но сейчас важно отметить, что увещание Галилея имело место до того, как квалификация теории Коперника как несовместимой со Священным Писанием была предложена и одобрена Конгрегацией Индекса. Хотя нельзя исключать, что в процессе увещания Беллармино фактически информировал Галилея о готовящемся декрете Конгрегации Индекса (скорее всего, не уточняя формулировок и не сообщая, на каком основании гелиоцентризм «следует оставить»). Теперь – о самой процедуре увещания.
В пятницу 26 февраля 1616 года состоялась встреча Галилея с кардиналом Беллармино. О том, как она проходила, свидетельствуют три архивных документа. Однако эти документы, мягко говоря, не вполне согласуются друг с другом, в силу чего историками было предложено несколько версий происшедшего450. Обратимся к текстам этих документов.
В первом из них сказано следующее:
Пятница 26 февраля. В постоянную резиденцию вышеупомянутого Преосвященнейшего господина кардинала Беллармино, в апартаменты Его Высокопреосвященства был призван вышеназванный Галилей, и как только он предстал пред лицом Его Высокопреосвященства в присутствии достопочтеннейшего отца Микеланджело Сегицци из Лоди, члена Ордена Проповедников, Генерального Комиссара Инквизиции, то кардинал увещал упомянутого Галилея в ошибочности его известных воззрений, и чтобы он [Галилей] их оставил. Вслед за тем, в присутствии моем и т.д., и свидетелей и т.д., а также вышеназванного Преосвященнейшего господина кардинала, вышеупомянутый господин комиссар повелел и предписал все еще присутствовавшему здесь упомянутому Галилею от имени его святейшества папы и всей Конгрегации Инквизиции полностью оставить вышеупомянутое мнение, – а именно, что Солнце неподвижно и находится в центре мира, а Земля движется, – и в дальнейшем его более не придерживаться, не преподавать и не защищать никоим образом, ни письменно, ни устно. В противном случае Святая Инквизиция вынуждена будет возбудить против него дело. С этим предписанием вышеназванный Галилей согласился и обещал повиноваться.
Учинено в Риме, в вышеуказанном месте, в присутствии в качестве свидетелей достопочтенных Бадино Нореса из Никосии, что в Кипрском королевстве, и Августино Монгардо из аббатства Розы, что в диоцезе Монтепульчиано, оба они – знакомые упомянутого Его Высокопреосвященства кардинала451.
Следует отметить, что этот документ не был ни подписан, ни нотариально заверен (к этому обстоятельству я вернусь в следующей части книги). Одно время даже считалось, что это фальшивка, сфабрикованная в ходе процесса над Галилеем 1632 – 1633 годов, но затем была доказана его подлинность452. Заметим также, что в этом документе основные положения теории Коперника названы просто ошибочными и нигде не говорится ни о том, что одно из них является «формально еретическим», а другое «ошибочным в вере» (то есть мнение квалификаторов Священной канцелярии было полностью проигнорировано), ни о том, что гелиоцентризм противоречит Библии.
Второй документ более поздний. Это копия протокола заседания инквизиции от 3 марта 1616 года, на котором присутствовали папа и семь кардиналов. В его первой части имеется следующий фрагмент, относящийся к событиям 26 февраля:
Сделано было сообщение Его Высокопреосвященством господином кардиналом Беллармино о том, что математик Галилео Галилей после увещания, сделанного согласно предписанию Святой Конгрегации оставить мнение, которое он до сих пор разделял, будто Солнце занимает центр [небесных] сфер и неподвижно, а Земля подвижна, согласился453.
Заметим, что во втором документе ничего не говорится о действиях комиссара Сегицци, равно как и о запрете на защиту и преподавание гелиоцентрической теории. Беллармино, если верить протоколу, просто проигнорировал соответствующие места папского решения, равно как и действия комиссара инквизиции, которые кардинал, возможно, счел неуместными. И Сегицци не возражал (или не осмелился возразить). Впрочем, Беллармино сообщил Конгрегации только то, что имело отношение к обсуждаемой на собрании теме (пополнение Индекса запрещенных книг новой литературой, в том числе и астрономической), тогда как про то, что именно произошло во время его задушевной беседы с Галилеем 26 февраля, его никто не спрашивал.
И, наконец, третий документ – подлинник протокола заседания Конгрегации инквизиции 25 февраля (основной текст цитирован выше) с припиской:
26 числа (указанного месяца) Его Высокопреосвященство кардинал Беллармино уведомил Галилея, что его воззрения являются ошибочными etc.» и далее по-итальянски: «ed in appreso dal Padre Commissario gli fu inquinto il precetto come sopra etc.» («…и со стороны отца Kомиссара ему было сделано предупреждение о том же etc.»)454.
Это «etc.» часто использовалось в документах курии, предназначенных для «внутреннего использования», когда речь шла о вещах, известных тем, для кого эти документы предназначались. В первом случае, в латинском тексте, etc. означало, скорее всего, «как было приказано» (то есть в соответствии с решением или распоряжением папы), во втором – «в установленном порядке». Правда, непонятно, почему часть приписки (последняя фраза) сделана не на латыни, а по-итальянски.
Прежде чем идти дальше, следует сказать несколько слов о комиссаре Сегицци. О нем мы знаем не много. Достоверно известно, что в 1601 году он был назначен социем (socius, то есть заместителем, помощником) комиссара инквизиции, поскольку имел хорошую репутацию знатока юридических процедур и эрудированного теолога. Он был одним из тех одиннадцати квалификаторов Священной канцелярии, которые 24 февраля 1616 года дали заключение о теологическом статусе гелиоцентрической теории455. Более того, документ был написан его рукой, что наводит на мысль, что именно он возглавлял эту группу экспертов. Следовательно, эта тема была комиссару хорошо знакома и у него было свое представление о гелиоцентрическом учении. В 1609 году его направили инквизитором в Кремону, а затем в Милан. Будучи в этих городах, Сегицци постоянно обращался в Рим с вопросами, касающимися юридических аспектов деятельности Священной канцелярии. И многие его предложения были приняты. В феврале 1615 года он был назначен генеральным комиссаром инквизиции. Эта должность служила, как правило, плацдармом для дальнейшего продвижения по ступеням церковной иерархии, в частности, она обещала в перспективе кардинальское звание. Однако в конце мая 1616 года в курии решают отправить Сегицци епископом в провинцию, в его родной город Лоди, что никак нельзя считать повышением456. Таким образом, в должности commissario он пробыл менее полутора лет. Почему так мало? Не потому ли, что он превысил свои полномочия во время встречи Беллармино с Галилеем 26 февраля 1616 года? У нас нет никаких прямых документальных свидетельств, которые помогли бы ответить на этот вопрос, тем более что не менее (а может быть, и более) правдоподобной выглядит другая версия: нужно было освободить место для фаворита Павла V Дезидерио Скальи, родственника трех кардиналов.
Итак, что же произошло в день 26 февраля 1616 года? Фактически Галилею было сделано и увещание, и предостережение, и предписание, что, строго говоря, нарушало решение Павла V, которое предусматривало определенную последовательность действий. Согласно сценарию верховного понтифика, praeceptum должно было быть сделано только в случае «неповиновения» («si recusaverit parere») ученого, то есть если бы он не внял предостережению Беллармино. На деле же, как только кардинал окончил monitum (увещание), комиссар инквизиции, не дав сказать Галилею ни слова, сразу же перешел к запретам docere и defendere коперниканское учение, ничего, однако, не сказав о возможности (или невозможности) это учение обсуждать (tractare), хотя решение Святейшего предусматривало также и запрет на разъяснение сути коперниканства, скажем, в ходе полемики. Кроме того, сравним формулировки, касающиеся возможности применения к Галилею крайних мер. В папском распоряжении сказано: «…В случае же отказа он будет подвергнут тюремному заключению». Формулировка комиссара Сегицци: «…В противном случае святая инквизиция вынуждена будет возбудить против него дело». Ясно, что заявление комиссара юридически более корректно (хотя, конечно, Святейший имел в виду досудебный арест, а не заключение в тюрьму на неопределенный срок без суда и следствия). Другая выразительная деталь. Сравним требования Беллармино и Сегицци в той части, которая касалась необходимости оставить коперниканское учение. Беллармино: «ut illam deserat». Комиссар: «ut… omnino relinquat». Формула Сегицци звучит жестче: «полностью оставить».
И еще одно важное обстоятельство, на которое обратил внимание Спеллер, – по поводу следующей фразы из нотариальной записи: «…Полностью оставить вышеупомянутое мнение <…> и в дальнейшем его более не придерживаться, не преподавать и не защищать никоим образом, ни письменно, ни устно (omnino relinquat, nec eam de caetero, quovis modo teneat, doceat aut defendat, verbo aut scriptis)». Судя по структуре этого фрагмента (я имею в виду, разумеется, латинский текст), слова «quovis modo (каким-либо образом)» относятся ко всем трем глаголам (tenere, docere и defendere), в том числе, что особенно важно для Галилея, – к первому из них (tenere), причем требование оставить и не поддерживать теорию Коперника повторено в предписании Сегицци дважды: «ut… omnino relinquat» и «nec de caetero tenere». Во время процесса 1633 года в защитительной речи тосканец будет уверять трибунал, что ничего не помнит о якобы данном ему в феврале 1616 года предписании, запрещавшем «tenere, defendere vel quovis modo docere» коперниканское учение. Галилей, заметим, связывает слова «quovis modo» только с одним глаголом – docere. И это не случайно.
Запрет поддерживать (tenere) гелиоцентризм был, бесспорно, самым существенным требованием со стороны Священной канцелярии, ибо то был запрет на выдвижение любых аргументов в пользу коперниканской теории, что в конечном счете означало запрещение излагать (преподавать)457 и защищать ее от критики. Вот, собственно, в чем было отказано Галилею в praeceptum – в любых (письменных и устных) попытках обоснования гелиоцентризма (гелиостатизма)/геокинетизма как физически истинной концепции. Более того, как я уже писал выше, предписание не позволяло Галилею говорить об учении Коперника даже как о гипотезе (ex suppositione, как выразился Беллармино), даже как о математической конструкции, позволяющей «спасти явления». Да, формулировка предписания, которую использовал Сегицци, формально оставляла Галилею возможность «обсуждать (tractare)» коперниканское «мнение» (и в этом смысле она была несколько мягче планировавшегося папского запрета). Но реально воспользоваться этой лазейкой было очень и очень трудно, разве что попытаться изложить две главнейшие системы мира (птолемееву и коперникову), предлагая при этом лишь «неокончательные философские и физические аргументы как с одной, так и с другой стороны»458. Именно эту видимость и пытался в меру сил создать Галилей, когда писал «Dialogo» и особенно когда вел неторопливую беседу в хоромах Священной канцелярии с комиссаром Макулано апрельским утром 1633 года. Но об этом в следующей части книги459.
Джером Лэнгфорд одно время полагал, что Галилей, не очень хорошо понимавший, что происходит на самом деле, стал после увещания Беллармино возражать (что, добавлю от себя, могло проявиться не только в словах, но также в жестах и в мимике), и это побудило комиссара Сегицци выступить с более жестким заявлением. Видимо, Лэнгфорд опирался на исследование Франца Рейша, который показал, что выражение «successive ac incontinenti» в то время могло означать не «тут же» или «немедленно после (э)того» – в переводе Дж. де Сантилланы «immediately thereafter»460, – но «впоследствии», «после (э)того», «позднее» и т.п.461 Но затем Лэнгфорд без объяснения причин оставил свою версию и принял трактовку Дрейка – мол, Сегицци просто переусердствовал в служебном рвении («…overzealons in the fulfillment of his assignment» и т.д.)462.
Близкую к первой версии Лэнгфорда трактовку событий предложил Гвидо Морпурго-Тальябуэ463, которого поддержал Фантоли. «По мнению этого автора (то есть Морпурго-Тальябуэ. – И.Д.), – пишет Фантоли, – выслушав предупреждение Беллармино, Галилей некоторое время колебался и медлил с ответом (а может быть, даже высказал свои возражения). Тогда комиссар Сегицци, по всей вероятности, не удовлетворенный слишком мягким и вежливым тоном обращения кардинала, решил вмешаться и выразить приказание в более резкой форме. Услышав угрозу, Галилей, несомненно, должен был немедленно подчиниться. Но не предусмотренное в данной ситуации вмешательство Сегицци могло не понравиться Беллармино, который отнюдь не считал свои возможности исчерпанными. Поэтому кардинал… отказался подписать документ, подготовленный нотариусом по желанию Сегицци, так как это противоречило его нравственным убеждениям»464.
Другой историк, англичанин Дэвид Вуттон, предположил (правда, с оговоркой «for what it is worth»), что Галилей «действительно стал возражать, когда ему было сказано [кардиналом Беллармино] оставить коперниканское учение»465. Свою «догадку» Вуттон обосновывает характером Галилея, ссылаясь на критические высказывания Гвиччардини в адрес ученого, ряд которых я привел выше. Галилео прибыл в Рим, «чтобы убедить Беллармино, что тот ошибался, и у него [Галилея] был первый и последний шанс сделать это. Так можно ли вообразить, что Галилео в таких обстоятельствах хранил молчание?»466 Возможно, Морпурго-Тальябуэ и Д. Вуттон правы, однако психологические аргументы при всей их занимательности весьма ненадежны.
По версии А.Э. Штекли, дело было так:
Павел V ненавидит всякие мудрствования и уверен, что мысль о движении Земли – ересь. Объявить Коперника еретиком? Папа вызывает к себе Беллармино и требует совета.
О, кардинал Беллармино далеко не простак! Он видит, каким способом захотели его обойти. Он сумеет приструнить Галилея и тех кардиналов, которые излишне склоняли слух к его речам! Мысль о движении Земли, как противоречащая священному писанию, должна быть, безусловно, осуждена. Но это вовсе не означает, что она должна быть осуждена именно как мысль Коперника. Тот всегда – на этом надо настаивать – считал свою теорию лишь удобной для расчетов гипотезой. Если с таким абстрактным пониманием его теории не согласуются какие-то места самой книги, то их следует изъять или исправить, дабы они никого не вводили в соблазн. Опасность представляет не астрономическая гипотеза, а стремление по-новому осмыслить мироздание. Галилей заходит слишком далеко… Поэтому пагубное заблуждение следовало бы осудить не как мысль Коперника, а как мысль Галилея!
Но зачем святому престолу выступать гонителем прославленного ученого, которого еще недавно чествовали в Риме? Куда дальновидней проявить известную сдержанность: осудив мысль о движении Земли, а ее, как известно, защищали в древности пифагорейцы, сделать Галилею соответствующие секретные внушения.
Доводы кардинала пришлись Павлу V по душе. «Это ловко придумано: наложить узду на чрезмерно умствующих, запретить ненавистное “пифагорейское” учение, не подвергая проклятию и полному запрету книгу Коперника, и тем самым обойти щекотливый вопрос об устоях календарной реформы и немалой пользе, почерпнутой Церковью из сочинения, которое, не будь этой реформы, давно бы следовало разодрать руками палача и швырнуть в костер»467.
Как видим, А.Э. Штекли упирает, с одной стороны, на то, что церковь сравнительно терпимо относилась к еретическим идеям, но жестко боролась с их носителями (что просто не отвечает реальности), а с другой – что она поступала так потому, что: а) сам Коперник, как это видно из его книги, не считал гелиоцентризм физической истиной (тогда зачем в его книгу вносить исправления?) и б) коперниканская теория крайне необходима для исправления календаря. Вопрос о связи теории Коперника с календарной реформой не так прост, как полагает Штекли, о чем подробнее см. Приложение II.
По мнению Спеллера, когда Беллармино сообщил Галилею о том, что теорию Коперника следует оставить («deserere») и в дальнейшем не защищать и не поддерживать, Сегицци (доминиканец, то есть член ордена, соперничавшего с иезуитами), подумал:
Что я слышу? Кардиналу было приказано папой просто сказать Галилею, чтобы он оставил коперниканское учение. Вместо этого кардинал говорит о том, чтобы Галилей это учение не только оставил, но и не защищал его, то есть Беллармино сделал то, что должен был сделать я. Возможно, он это сделал потому, что заметил, как Галилей каким-то образом выразил несогласие, но тогда, как повелел святейший отец, я должен вмешаться…468
Можно, конечно, спорить о том, чья версия лучше, но, по моему мнению, следует признать, что все они не более чем плод воображения историков и указанный эпизод из жизни Галилея остается для нас тайной, а, как говаривал сэр Исаак Ньютон, hypotheses non fingo. Мы слишком мало знаем о том, что произошло во дворце кардинала Беллармино в тот февральский день 1616 года.
Но как бы то ни было, нет никаких оснований сомневаться в том, что 26 февраля 1616 года Галилей получил не только увещание от кардинала Беллармино, но и жесткое предписание комиссара Сегицци. Мне представляется, что это обстоятельство указывает на отсутствие в курии единого мнения относительно теологического статуса коперниканской теории. Формально комиссар, который, напомню, участвовал в составлении экспертного заключения по поводу основных положений гелиоцентрической теории, был прав: теорию, противоречащую истине Священного Писания, следует полностью запретить. Однако кардинал Беллармино понимал ситуацию тоньше. Он допускал (хотя, возможно, с малой вероятностью), что утверждения Коперника и Галилея могут оказаться правильными. Кроме того, он принимал во внимание, что независимо от физической истинности гелиоцентризма книга Коперника для астрономов (и в известной мере для церкви, скажем, в календарных вопросах) практически полезна и по причине этой ее utilitas reipublicae с запретами следует быть очень осторожным, некое пространство libertas philosophandi in naturabilis сохранить целесообразно, разумеется, постоянно за ним присматривая неусыпным теологическим оком. Поэтому Беллармино предложил Павлу V следующее решение: сделать Галилею мягкое предупреждение (monitum): не защищать теорию Коперника как физически истинную, трактуя ее только как гипотезу, «спасающую» явления и полезную для астрономических расчетов. Такой подход вполне согласуется с постановлениями Конгрегации Индекса относительно исправлений в книге Коперника.
Но на этом остановиться было нельзя, так как был еще своего рода персональный момент. Надо было, как я уже отмечал выше, охладить пыл Галилея, который мог продолжать настаивать на своем, если не прямо во время увещания, то несколько позже (как, кстати, и случилось). Поэтому пришлось в папском решении от 25 февраля 1616 года предусмотреть «жесткий» сценарий «в случае неповиновения» ученого. В итоге утром 26 февраля 1616 года перед Галилеем оказались два человека (не считая свидетелей и нотариуса): кардинал, надеявшийся, что он имеет дело с умным и осторожным («предусмотрительным», как он выразился в письме Фоскарини) человеком, и комиссар, который считал, что имеет дело с «упрямым» и хитрым тосканцем. И нельзя сказать, что комиссар был совсем не прав. Далее события развивались следующим образом.
Во вторник 1 марта 1616 года во дворце Беллармино состоялось собрание Конгрегации Индекса запрещенных книг. По поводу этого заседания в «Acta Sacrae Indicis Congregationis» (Т. I. 2, 89v– 90r), хранящихся ныне в архиве святой инквизиции в Ватикане, сделана следующая запись:
Во дворце его Высокопреосвященства достопочтенного синьора кардинала Беллармино состоялось собрание Конгрегации в присутствии их Высокопреосвященств, досточтимых синьоров кардиналов Беллармино, [Маффео] Барберини, Каэтано, Галламини, Ланчеллото и Аскулано469, а также управляющего Апостольским дворцом470, в ходе которого, от имени Его Святейшества, его Высокопреосвященство досточтимый синьор кардинал Беллармино предложил рассмотреть вопрос о запрещении книг отца Паоло Антония Фоскарини, кармелита, Николая Коперника – «De Revolutionibus Orbium Coelestium» – и Дидакуса Астуники471 – «[Комментарии] на Книгу Иова», в коих утверждается, что Земля движется, а Солнце неподвижно. Сначала состоялось углубленное обсуждение этого вопроса упомянутыми Высокопреосвященствами (et mature prius inter Dictos Illustrissimos discusso hoc negotio). В конце концов (tandem) они решили, что прежде всего должна быть полностью запрещена (omnino prohibeatur) книга кармелита, озаглавленная «Lettera del R.P. Antonio Foscarino Carmelito sopra l’opinione de’ Pittagorici e del Copernico della mobilit della terra e stabilit del sole, et del nuovо Pittagorico sistema del mondo», в которой вышепоименованный отец пытается доказать, что положения о неподвижности Солнца, находящегося в центре мира, и о подвижности Земли согласны с истиной и не противоречат Священному Писанию, книги же Коперника и Дидакуса Астуники следует временно запретить donec corrigatur (то есть до их исправления. – И.Д.), и что все прочие [книги], кои учат тому же самому, должны быть соответственно полностью или на время запрещены (Copernicum vero et Didacum Astunica suspendendos esse donec corrigantur [90r] aliosque omnes idem docentes respective prohibendos vel suspendos).
И после того, как такой декрет был зачитан, он был сначала одобрен Его Святейшеством, и, кроме того, было предписано, чтобы этот запрет был опубликован и чтобы одновременно в него было добавлено несколько других книг (quoque alique alii libri)»472.
Далее следует перечень из пяти «особо вредных и опасных» книг, отобранных кардиналом Сфондрати, который повторяется в окончательном тексте декрета. Кроме того, в протоколе упоминается о некоторых разногласиях по поводу того, кому надлежит обнародовать и подписывать декрет. В итоге было решено, что в согласии с обычаем («tandem habito») «публикация будет сделана не управляющим Апостольским дворцом (то есть не Петрони. – И.Д.), а секретарем (Франческо Маддалени Капиферро. – И.Д.) и за его подписью, как то и было совершено 5 марта, etc.» После этих слов следует текст декрета:
Так как некоторое время тому назад появились на свет среди прочих некоторые книги, содержащие различные ереси и заблуждения, то Святая Конгрегация Высокопреосвященнейших кардиналов Святой Римской Католической Церкви, назначенных для составления Индекса, распорядилась, чтобы сии книги были полностью осуждены и запрещены, дабы от их чтения не случился тяжкий ущерб во всем христианском государстве. А потому настоящим Декретом Святая Конгрегация осуждает и запрещает таковые [книги], как напечатанные, так и могущие быть напечатанными где бы то ни было и на каком бы ни было наречии, и предписывает, чтобы отныне никто, какого бы он ни был звания и какое бы ни занимал положение, не смел под страхом наказаний, предписанных Святым Тридентским собором и Индексом запрещенных книг, печатать их, или способствовать их напечатанию, или хранить их у себя, или читать; а всем, кто имеет или впредь будет иметь их, вменяется в обязанность немедленно по опубликовании настоящего Декрета представить их местным властям (locorum Ordinariis) или инквизиторам. Книги эти обозначены ниже, а именно:
«Theologiae Calvinistae libri tres» Конрада Шлюссельбурга;
«Scotanus Redivivus, sive Commentarius Erotematicus in tres priores libros codicis, etc.»;
«Gravissimae quaestionis Christianarum Ecclesiarum in Occidentis praesertim partibus, ab Apostolicis temporibus ad nostrum usque oetatem continua successione et statu, historica explication» Якоба Уссерия, профессора теологии в Дублинской академии в Ирландии;
«Friderici Achillis, Dicis Wertemberg, Consultato de principatu inter provincias Europee, habitata Tibingie in Illustri Collegio, Anno Christi 1613»;
«Donelli Enucleati, sive commentariorum Hugoms Donelli de Jure Civili in compendium ita redactorum etc.».
А так как до сведения вышеназванной Конгрегации дошло, что ложное и целиком противное Священному Писанию пифагорейское учение о движении Земли и неподвижности Солнца, которому учит Николай Коперник в [книге] «De Revolutionibus orbium coelestium» и Дидакус Астуника в [книге] «[Комментарии] на Книгу Иова», уже широко распространяется и многими принимается, как то видно из появившегося в печати послания некоего отца-кармелита под названием Lettera del R. Padre Maestro Paolo Antonio Foscarino Carmelito sopra l’opinione de Pittagorici e del Copernico, della mobilit della terra e stabilit del sole, et il nuovo Pittagorico sistema del mondo, il Napoli, per Lazzano Scoriggio, в Астуники 1615, в котором этот патер пытается показать, что вышеназванное учение о неподвижности Солнца в центре мира и движении Земли согласно с истиной и не противоречит Священному Писанию, [Святая Конгрегация], чтобы подобное мнение не распространялось в будущем на пагубу католической истине, решила: названные книги Николая Коперника «De revolutionibus orbium» и Дидакуса «[Комментарии] на Книгу Иова» должны быть временно задержаны впредь до их исправления, книга же отца-кармелита Паоло Антонио Фоскарини должна быть вовсе запрещена и осуждена (librum vero Patris Pauli Foscarini Carmelitae omnino prohibendum atque damnandum)473, и все книги, кои учат тому же, запрещаются. Согласно настоящему Декрету, все [такие книги] cоответственно запрещаются, осуждаются или временно задерживаются (prout praesenti Decreto omnes respective prohibet, damnat atque suspendit).
В удостоверение сего настоящий Декрет скреплен собственноручной подписью и приложением печати высокопреосвященнейшего и достопочтеннейшего синьора кардинала Святой Цецилии епископа Альбанского [Сфондрати] 5 марта 1616 года.
П[етрус], епископ Альбано, кардинал святой Цецилии,
Фра Францискус Магдаленус Капиферреус,
Орден проповедников, секретарь.
По поводу этой протокольной записи можно сказать следующее.
Во-первых, она объединяет события двух дней – 1 марта (собрание Конгрегации Индекса, проходившее в отсутствие папы Павла V) и 3 марта (еженедельное собрание Конгрегации святой инквизиции в присутствии Святейшего). Кардинал Сфондрати, префект Конгрегации Индекса, хотя и подписал декрет, а возможно, судя по стилистике документа, и редактировал его, на обоих заседаниях отсутствовал474, и Беллармино вел собрание не на правах хозяина дома, а на правах самого старшего по возрасту кардинала из числа присутствовавших. Как следует из протокола, дискуссия была продолжительной (mature, то есть зрелой, по деликатной формулировке нотариуса) и, возможно, непростой.
3 марта 1616 года, в четверг, решение Конгрегации Индекса и проект соответствующего декрета были представлены Святейшему. Нет данных, что папа был ознакомлен с этими документами заранее, но такую возможность исключать нельзя. Павел V проект одобрил, о чем свидетельствует протокольная запись, сделанная 3 марта:
…и когда был представлен декрет Конгрегации Индекса <…> Святейший Отец повелел, чтобы декрет о запрещении и соответственно об изъятии этих книг был обнародован управляющим Апостольским дворцом475.
Видимо, после этого состоялось обсуждение того, кому кроме Сфондрати надлежит подписывать декрет – Петрони или Капиферро. Это любопытная деталь. Петрони, следуя указанию Павла V, заказал в типографии объявление (avviso) и вскоре получил оттуда пробный экземпляр, который не был опубликован и в настоящее время хранится в архиве Конгрегации Индекса46. Петрони намеревался восстановить принятую в 1603 – 1610 годах при его предшественнике Агостино Галамини практику обнародования запретов на книги путем выпуска и последующей расклейки на улицах Рима и других городов Папской области соответствующих объявлений, подготовленных управляющим Апостольским дворцом и им подписанных. Однако Конгрегация Индекса в 1613 – 1614 годах возложила эти обязанности на секретаря этой Конгрегации. Капиферро, узнав о распоряжении Святейшего, испросил у него аудиенции и убедил понтифика, что публикация решений Индекса – дело секретаря Конгрегации Индекса, а отнюдь не управляющего Апостольским дворцом. Поэтому на опубликованном варианте декрета кроме имени кардинала Сфондрато указано также имя Капиферро, а не Петрони. Впоследствии, в 1632 году, Капиферро издал под своим именем детальный список книг, помещенных в Индекс477.
Замечу также – это был редкий, можно сказать, уникальный случай в практике работы Конгрегации Индекса, когда все заседание было посвящено одной, да еще астрономической тематике, пусть даже в ее теологическом преломлении. Скорее всего, повестку дня предложил сам Святейший. Действительно, Беллармино, открывая 1 марта собрание, прямо сослался на то, что тема предлагается им «от имени» папы (Bellarmino proposuit nomine Sanctissimi). Кроме того, в материалах инквизиции отсутствуют какие-либо подготовительные документы к этому заседанию (скажем, заключения экспертов). Скорее всего, собрание это, которое, если судить по времени его проведения, не выказывало признаков срочного чрезвычайного сбора, тематически было все же экстраординарным и рассматривалось Павлом V как необходимое звено в начатой курией борьбе с коперниканством. И разумеется, помещение «De revolutionibus» Коперника и трактатов Фоскарини и де Цуньиги в Индекс (Index librorum prohibitorum) самым тесным образом увязывалось с увещанием Галилея.
Вместе с тем Святейший счел целесообразным не демонстрировать публично обеспокоенность курии распространением нетрадиционной космологии. И дело даже не в самой по себе нетрадиционности гелиоцентрического учения, его, если говорить точнее, соотнесенности с нехристианизированной (то есть неаристотелевой) языческой космологической традицией, пусть даже и не занимавшей доминирующей позиции478. Дело в том, что в богословской полемике вокруг коперниканства, как и во многих других эпизодах истории римско-католической церкви XVI – XVII веков, выявилась неоднородность теологических взглядов высшего духовенства, в силу чего католическая церковь не могла выступить в этой полемике как единое целое. В этой ситуации Павел V предпочел «разбавить» список запрещаемых прокоперниканских сочинений другими еретическими опусами, причем какими угодно, хоть «Возрождающимся шотландцем», лишь бы затушевать монотематичность декрета, придав ему видимость заурядного списка librorum prohibitorum; мол, курия ведет последовательную и целенаправленную борьбу со всеми и всяческими уклонениями от истинной веры, в том числе и с коперниканством. Словом, ничего особенного, синьоры, идет обычная плановая проверка на благонадежность (или, точнее, плановая зачистка книжных полок).
Кроме того, книга Коперника была первым стопроцентно научным трактатом, осужденным церковью и помещенным в Индекс, пусть даже с формулировкой donec corrigatur. Причем «De revolutionibus» семьдесят с лишним лет на совершенно законных основаниях свободно циркулировал по Европе. До этого в Индекс попадали книги по магии, некромантии, геомантии, астрологии и тому подобная литература, а также сочинения религиозные или философско-религиозные, в которых были обнаружены отклонения от принятой церковью христианской доктрины, и, разумеется, труды протестантов. В этих книгах могли содержаться фрагменты (иногда пространные) натурфилософского характера, но то был, как выразился Д. Хейлброн, «побочный вред (collateral damage)»479.
Во-вторых, далеко не все кардиналы были готовы занять в отношении гелиоцентризма, а тем более Галилея, непримиримо жесткую позицию. Это относится по крайней мере к трем из шести участвовавших в заседании 1 марта прелатам: Б. Каэтано, Барберини и Беллармино. Одним из результатов состоявшейся mature discusso стало то, что характеристика «еретические» не была употреблена в декрете по отношению к коперниканским воззрениям, хотя, напомню, именно такое определение эксперты инквизиции дали тезису о неподвижности Солнца.
Павел V, разумеется, понимал, что принятие коперниканской теории как физической истины будет означать признание не только новой космологии, но и, что куда важнее и хуже, иного типа библейской экзегезы, признание, как выразился Хейлброн, «критической философо-теологии (a critical philosophico-theology)»480, что в глазах Святейшего и его единомышленников означало бы (снова воспользуюсь образным языком американского историка) «выращивание новой головы у протестантской гидры (the budding of a new head of the Protestant hydra)»481, а для S.ta Madre Chiesa в то время страшнее гидры протестантизма зверя не было. Однако множество причин – разногласия в курии в вопросе о теологическом статусе гелиоцентризма, полезность теории Коперника для практических целей, высокий придворный статус Галилея (при отсутствии у него опубликованных сочинений, прямо поддерживавших новую космологию) и др. – удержали в итоге Святейшего от принятия жестких оценок коперниканского учения, данных консультантами Священной канцелярии.
По свидетельству тосканского дипломата Джанфранческо Буонамичи, занимавшего в период понтификата Павла V должность тосканского посла в Риме и оставившего дневниковую запись от 2 мая 1633 года,
…при Павле V это мнение (о неподвижности Солнца в центре мира. – И.Д.) признавалось ошибочным и противоречащим многим местам Священного Писания; поэтому Павел V хотел объявить его противоречащем вере. Но из-за возражений кардиналов Бонифацио Каэтано и Маффео Барберини <…> папа в самом начале был остановлен разумными доводами, которые выдвинули их высокопреосвященства, а также ученым сочинением <…> синьора Галилея по этому вопросу, адресованным госпоже Кристине Тосканской [Лотарингской] около 1614 года…482.
Т. Кампанелла в своих комментариях к оде Маффео Барберини Adulatio Perniciosa, о которой речь пойдет далее, также упоминает, что благодаря мудрости «нашего божественного поэта» (Барберини) теория («opinio») Коперника вошла «в новый Индекс очищенной от ошибок и истолкованная гипотетически (hypothetice)»483.
Биограф Барберини Ф. Эрера писал:
Урбан VIII, еще будучи кардиналом, во время понтификата Павла V, когда был поднят вопрос о запрещении труда Николая Коперника <…> придерживался того мнения, что это сочинение не следует запрещать, в него нужно только внести необходимые исправления, поскольку все остальное в книге Коперника является полезным, и Григорий XIII использовал это сочинение при исправлении календаря (то есть при введении нового календаря, получившего название григорианского. – И.Д.). Этому совету последовали, и все было сделано успешно. То же самое суждение было высказано кардиналами [Бонифацио] Каэтано и Беллармино после того, как они проконсультировались с геометрами484.
Впрочем, вполне возможно, что основанием «либерализма» кардиналов Барберини и Каэтано служила их убежденность в том, что никакие научные теории не могут претендовать на отражение реальности в силу тезиса о божественном всемогуществе (о чем подробнее пойдет речь в следующем разделе). Допустим, что в будущем появятся новые доводы в пользу теории Коперника. Однако для последователей «волюнтаристской» теологии это мало что меняет, поскольку никакая научная теория не способна раскрыть божественный замысел, а потому не может претендовать на истинность. Иными словами, никакие научные построения ничего не доказывают и не выявляют никаких причинно-следственных связей. Кроме того, если все «доказательства» физической истинности гелиоцентрической теории могут быть отброшены a priori на философских и теологических основаниях, а также по соображениям здравого смысла, то о чем тогда вообще беспокоиться?!
О Маффео Барберини, ставшем в 1623 году папой под именем Урбана VIII, речь пойдет далее. Что же касается Бонифацио Каэтано485, то это был весьма образованный прелат, живо интересовавшийся астрономией и астрологией. В начале 1616 года (а возможно, и ранее) он обратился к доминиканцу Томмазо Кампанелле, находившемуся тогда в неаполитанской тюрьме, прося того высказать свое мнение по поводу взглядов Коперника и Галилея на строение Вселенной. Как вспоминал позднее сам Кампанелла (в письме Урбану VIII от 10 июня 1628 года): «Я написал “Apologeticus pro Copernico et Galilaeo” по просьбе кардинала Бонифацио Каэтано, когда в инквизиции спорили о том, является ли их (то есть Коперника и Галилея. – И.Д.) мнение еретическим»486. На вопрос Каэтано Кампанелла ответил небольшим трактатом, который был издан в 1622 году во Франкфурте протестантским издателем Тобиасом Адами. По-видимому, Адами и дал этому сочинению название «Apologia pro Galileo». Я не буду здесь детально рассматривать взгляды и аргументацию Кампанеллы, замечу только, что в Apologia он защищал не столько гелиоцентризм, к которому этот почитатель Телезио вряд ли относился с симпатией и тем более с пониманием, сколько интеллектуальную свободу вообще и право ученого высказывать свои взгляды в частности.
Возвращаясь к Каэтано, следует отметить, что само желание кардинала разобраться в научной стороне дела и получить информацию о предмете спора говорит, как выразился Фантоли, «об интеллектуальной честности Каэтано»487. Видимо, не случайно, что именно Каэтано было поручено внести необходимые исправления в текст «De Revolutionibis». Однако исполнить это поручение кардинал не успел, он скончался 29 июня 1617 года.
Что касается Беллармино, то тот, видимо, согласился с доводами Барберини и Каэтано. Во всяком случае, в тексте декрета, как, кстати, и в увещании Галилея, термин «еретическая» по отношению к теории Коперника не фигурировал. Формулировка декрета («ложное и целиком противное Священному Писанию пифагорейское учение») явилась результатом компромисса между теми кардиналами, которые (вместе с Павлом V) поддерживали квалификацию коперниканского учения, данную «отцами-теологами», и теми, кто не считал это учение еретическим.
Уместно привести еще одно свидетельство, относящееся к рассматриваемым событиям. 8 июня 1624 года Галилей писал князю Чези:
Вчера [кардинал] Цоллерн отбыл в Германию488. Он сказал мне, что накануне имел разговор с его святейшеством о Копернике и упомянул, что все еретики (имеются в виду протестанты, то есть Цоллерн решил сыграть на межконфессиональных распрях, мол, раз те гелиоцентризм принимают, то как бы Римской курии не попасть в неловкое положение, если это учение окажется-таки истинным. – И.Д.) придерживаются этого (то есть коперниканского. – И.Д.) мнения и считают его наиболее достоверным (что, конечно, было неправдой, но когда добиваешься чего-либо от святейших мира сего, правду по– следним сообщать необязательно. – И.Д.) и что нам поэтому надлежит в любых наших определениях по этому вопросу проявлять сугубую осторожность. На это святейший отец (быстро сообразивший, куда клонит кардинал. – И.Д.) заметил, что Святая Церковь не осуждала эту теорию как еретическую и не намерена это делать впредь, она только указала «на известную опасность этой теории. Однако не следует бояться того, что когда-либо будет доказана ее истинность»489.
В-третьих, обращают на себя внимание также некоторые текстологические изменения, приключившиеся с декретом. Как отметила Фельдхей, «существует различие между документом зачитанным (1 марта. – И.Д.) и подписанным (3 марта. – И.Д.) …Согласно зачитанной версии, эти книги (то есть «все прочие [книги], кои учат тому же», что и трактаты Фоскарини, Коперника и де Цуньиги. – И.Д.) должны быть “соответственно полностью или на время запрещены”. Согласно же подписанной версии, они все должны быть “запрещены”»490. Полагаю, однако, что доктор Фельдхей здесь не совсем права. Сопоставим соответствующие тексты:
Как видим, в подписанном декрете suspendendos относится к книгам Коперника и де Цуньиги, а prohibendum и damnandum – к «Lettera» Фоскарини, как и в первоначальном варианте декрета, зачитанном 1 марта. Что же касается «прочих книг, кои учат тому же», то эта фраза («aliosque omnes libros, pariter idem docentes») из подписанного варианта примыкает к предыдущей, то есть речь в ней идет о сочинениях типа «Lettera» Фоскарини. А что касается прокоперниканских работ вообще, то они, согласно последней констатации – «рrout praesenti Decreto…», – могут быть как полностью запрещены, так и временно (donec carrigantur) изъяты из обращения.