Я люблю Капри Джонс Белинда

24

— Клео?

— Да?

— Это моя драгоценная, ненагляднейшая, гениально стряпающая сожительница?

— Ким, а Ким, ты, случаем, не пьяна?

— Угу, — подтверждаю я.

— Умница!

— Я не просто пьяна, я накушалась граппы! — кричу я.

Это что?

— Это такая водка. Привезу домой целый чемодан. Они ее гонят из винограда и…

— Ким!

— Что?

— Ты пьяна и не плачешь. Это может значить только одно!

Я закрываю трубку рукой и тихо шепчу:

— Я сегодня ночую в тайном любовном гнездышке Гарбо с Люка!

— О боже мой! — взвивается Клео. Я визжу в ответ.

— Как это случилось?

— Это судьба, Клео! Как ты думаешь, можно считать это неверностью, если он меня первую полюбил? Еще до нее?..

— Ты о чем?

Времени рассказывать о встрече с Розой у меня нет, поэтому я перехожу к главному:

— Просто скажи, должна ли я…

— Вперед!

— Правда?

— Да, я об этом думала — помнишь там, у Ар- ко Натур ал е. Люка сказал тебе, что у него есть две причины просыпаться о утрам?

— Да…

— Это были магазин и Ринго. Не она. Ни слова о жене.

— Ну, я думаю, он не просыпается ради нее в буквальном смысле, потому что ее сейчас нет, — рассуждаю я.

— Может, они расстались на пробу — нужны они друг другу или нет?

— Думаешь? — Я оживляюсь — эта версия меня успокаивает.

— Возможно. А что ты имела в виду, когда сказала, что он полюбил тебя первую?

— Он возвращается из туалета, — шепчу я. — Мне пора!

— Ким, скажи!

— Пока-а, богиня домашнего кочерга!

— Очага!

— Рычага!

Я вешаю трубку и подхожу к Люка.

— Готова? — спрашивает он.

— Ага! — сияю я.

Мы выходим на улицу и видим, что дождь стих, небо прояснилось и воздух напоен свежестью.

— А теперь — вперед и вверх! — говорит Люка, оценивая взглядом дорогу, ведущую к Вилла Чим- броне.

Я набираю в легкие побольше воздуха и решительно шагаю вперед, но уже через несколько секунд мне кажется, что я бреду по колено в патоке Каждое движение требует неимоверных усилий

— Плетешься, как старуха! — дразнится Люка.

— Если бы! — смеюсь я. — Старушки в этих местах скачут по холмам, как горные козочки.

— Это верно, — признает Люка.

— У меня такое чувство, что если я выпрямлюсь, то просто упаду назад, — объясняю я, почему иду сгорбившись.

— Я тебе помогу, — говорит Люка и пристраивается сзади. Он упирается обеими ладонями мне в спину. — Ну, иди!

Я делаю шаг. Потом еще и еще. Вся тяжесть моего тела теперь приходится на Люка, так что мне остается только перебирать ногами. У меня за спиной — моторчик! Через несколько минут я проверяю, что будет, если я обопрусь ему на руки. Он покряхтывает от напряжения. Я иду уже почти горизонтально, и тогда Люка отпускает меня на мгновение, а потом подхватывает на руки. Заливисто хохоча, мы падаем на мостовую.

Когда мы успокаиваемся, до нас долетают тихие фортепианные аккорды.

— Вагнер, — узнает Люка.

— Concerto! — вспоминаю я и смотрю на часы. Десять вечера! Концерт начался час назад — мы еще можем захватить хвостик. Пошатываясь, я поднимаюсь на ноги и тащу за собой Люка. — Пойдем!

Мы спешим вверх по склону, поворачиваем за угол и, отдышавшись, на цыпочках входим во внутренний дворик. Лица зрителей повернуты к пианисту, их внимание полностью поглощено музыкой, так что мы прокрадываемся незамеченными.

— Не уверена, что смогу стоять прямо! — шепчу я, заметив, что все места заняты.

— Мы прислонимся к стене… — говорит Люка и берет меня за руку.

В течение всего ужина я чувствовала настойчивую необходимость дотронуться до него — он лишь слегка касался моей руки, когда тянулся за уксусом, а я уже наслаждалась этим ощущением. Сейчас я могу отыграться — стена неровная и грязная, поэтому Люка опирается о нее спиной, а меня подводит так, чтобы я прислонилась спиной к его груди. Я вспоминаю, как лежала у него на груди в Лазурном Гроте, только тогда я робела и все старалась воспарить над ним. На этот раз я расслабляюсь и откидываюсь на него полностью, наслаждаясь тем, как мне спокойно и легко оттого, что он меня обнимает. Теперь уже он мой ремень безопасности.

Музыка прекрасна. Я вслушиваюсь, и мое тело растворяется, остается только сердце, которое без опоры бьется в пространстве. Прелести этим звукам добавляет то обстоятельство, что часть своего «Парсифаля» Вагнер написал здесь, в Равелло. Когда мелодия становится грустной, я чувствую в сердце неимоверную тяжесть. Рука сама прижимается к груди, а в глазах вскипают слезы.

Я и забыла, как прекрасна может быть музыка. Не тебе выбирать, какие чувства она в тебе вызывает: когда она овладевает тобой — ты уже бессилен ей противостоять. От некоторых песен внутри все сжимается и переворачивается, они вызывают почти удушливое головокружение. «Молитва» в исполнении «Take That» всегда на меня так действует. И «Я — как птица» Нелли Фуртаго. Но самая убийственная — «Создатель звезд» от «Kids from the Fame». Честное слово! Если бы «Backstreet Boys» ее перепели, она бы меня просто прикончила.

У Клео более продвинутые музыкальные вкусы. У нее сносит крышу от «Желтого» — «Coldplay».

— Что это было? — Люка наклоняется ко мне — его лицо совсем рядом.

Я смотрю на него непонимающе.

— Ты что-то говорила про звезды. Я закрываю рот рукой.

— Скажи же, что я не пела! — умоляю я. Он улыбается.

Позор! Мы на классическом концерте, а я напеваю шлягер.

Люка ерошит мне волосы и кладет подбородок на плечо.

— Тебе не холодно? — спрашивает он.

— Нет. — Я устраиваюсь поуютнее в его довольно-таки горячих объятиях.

С ним так уютно. Так спокойно. Я замечаю, как сильно нас тянет друг к другу, только когда концерт заканчивается и зрители выходят на улицу. Перспектива идти в отель, в нашу общую комнату, выплывает теперь на передний план.

Мы медлим, смотрим на звезды, любуемся, наконец Люка подает голос.

— Ты устала? — спрашивает он. Я хмурюсь в нерешительности.

— Хочешь в постель?

Я приподнимаю одну бровь. Два совершенно разных вопроса — думаю, вы со мной согласитесь.

Администратор Вилла Чимброне ведет нас в укромное пристанище, которое на сегодня станет нашим гнездышком.

— Добро пожаловать. — Администратор улыбается и ставит зажженную свечу на изящный столик, втиснутый между двумя кроватями.

Я провожу рукой по резному изголовью одной из кроватей, потом поднимаю глаза на расписанный неярким узором потолок.

— Тебе какая кровать нравится? — спрашивает Люка.

Та, в которой ты.

— Мне все равно, — отвечаю я.

Люка пожимает плечами, садится на ближайшую к нему и начинает расстегивать рубашку. Как бы мне ни хотелось остаться (лучше всего — с видеокамерой), мне становится неловко, и я ковыляю на балкон. Внизу под нами — галерея, где мы прятались от дождя. Вверху…

— Люка! — ахаю я. — Смотри, какая луна!

Он появляется в дверях в одних черных брюках.

Его многочисленные татуировки приглушены ночным светом. Прежде эти рисунки отвлекали меня, но теперь, в полумраке, я могу по достоинству оценить красоту его тела. От одного взгляда меня охватывает дрожь.

— Замерзла? — спрашивает Люка.

Я не успеваю ответить, как он уже нырнул в комнату и появился обратно, размахивая покрывалом, словно матадор плащом. Люка закутывает меня, и наши руки встречаются, когда он соединяет утлы ткани у меня под подбородком. Он не сразу отпускает мои пальцы. У меня не хватает смелости выдерживать его взгляд более секунды — траппа сделала весь мир размытым, но при этом Люка всегда в фокусе.

— Что значат эти две соединенные ладони? — Я притворяюсь, что разглядываю его татуировки, а не рельеф его широкой груди.

— Это молитва за моего дорогого друга Коррада — он умер слишком рано. Тогда я пообещал себе больше не драться.

Люка заглядывает за плечо — на свою правую лопатку.

— Цветочная гирлянда — для матери, она выбирала этот рисунок. — Он подмигивает.

— Красиво, — говорю я.

«Ты красив», — думаю я.

— А какая была самая первая? — спрашиваю я, стараясь сдержать в голосе дрожь.

— Вот эта. — Люка показывает на слегка кривоватый кинжал, протыкающий шелковую кожу его плеча. — Мне было пятнадцать.

— Что ты! Я и не думала, что на Капри можно найти подростковый салон татуировок!

— Здесь их и нет. Мне сделали ее в Неаполе. Я там родился.

— А как ты оказался здесь?

— От меня было много неприятностей, — задумчиво говорит Люка. — Мать очень волновалась и попросила отца забрать меня на год.

— Твой отец жил на Капри?

— До сих пор живет.

— А…

— Ничего не получилось. Мы до этого не встречались и…

— Не встречались?

— Да. Он бросил мать, когда узнал, что она беременна. Она вышла за другого, родила с ним еще четверых… — Люка пожимает плечами. — Я как раз собирался вернуться в Неаполь, когда встретил Винченцо — моего второго отца! — Он смеется.

— На пляже у Марина Пиккола? — припоминаю я.

— Верно, — улыбается Люка. — Через несколько месяцев после этого знакомства я сделал последнюю татуировку.

— Какую?

Люка поворачивается спиной и играет мышцами так, что дракон между его лопаток выгибает спину. Этот дракон мне нравится больше всего.

— У этой татуировки есть какое-то особенное значение? — Я обхожу Люка, чтобы видеть его лицо.

Оно выражает робость.

— Я как-нибудь потом скажу.

Разумеется, я заинтригована, но сейчас мой взгляд прикован к его животу, к гладкой, упругой коже… Едва не споткнувшись, я вваливаюсь обратно в комнату под предлогом, что мне нужно воды. Да. Воды. Плеснуть в лицо.

— Тебе принести чего-нибудь? — спрашиваю я. стараясь, чтобы голос не выдал моего вожделения.

Мне срочно надо протрезветь.

Я сбрасываю покрывало на кровать. Что-то звякает, но я понимаю, что происходит, только когда вижу дым и языки желтого пламени. Я вскрикиваю. Люка влетает, срывает покрывало с кровати и затаптывает его на кафельном полу. Я хватаю упавшую свечку и задуваю, пока она не подпалила что- нибудь еще. Вернее, пока я с ее помощью еще что- нибудь не испортила.

— С тобой все в порядке? — Люка на ощупь пробирается ко мне в потемках.

— Да, — всхлипываю я. Сердце колотится как бешеное. — Оно совсем погибло?

— Не беспокойся об этом. — Люка обнимает меня и гладит по голове.

А я думаю, может быть, это знак: «Ты играешь с огнем! Берегись!» Но предостерегать уже поздно.

Я уткнулась лицом ему в плечо. Он восхитительно пахнет. Я чуть поворачиваю голову, теперь мои губы касаются его кожи. Ухом я чувствую его теплое дыхание. Его пальцы перебирают мои волосы, потом спускаются к затылку. Наконец, постепенно, несмело, я решаюсь поднять к нему лицо. Наши взгляды встречаются ровно настолько, чтобы сказать «да», а потом встречаются наши губы, и нас уносит волна поцелуев. Мое сердце рвется к нему навстречу. И я отпускаю его, мое сердце. Поцелуи становятся все глубже, все настойчивее, и я чувствую, что растворяюсь…

25

Я просыпаюсь на нетронутой вчерашним пожаром кровати, не в силах сразу разобраться, где чьи ноги и руки. Единственное, в чем я уверена, это в том, что ужасно хочу в туалет. Но я не спешу пересекать границу «следующего дня», поэтому очень медленно, кропотливо высвобождаюсь из объятий Люка, как будто решаю хитроумную головоломку. Выбравшись из кровати, я чувствую себя голой. Впрочем, я действительно голая. Схватив с пола обожженное покрывало, я лечу в ванную. Устраиваюсь на унитазе и оцениваю повреждения — недалеко от угла зияет большая дыра с обгорелыми краями, однако не настолько близко к краю, чтобы ее можно было спрятать. Определенно придется признаваться. Я молю Бога, чтобы покрывало не оказалось каким-нибудь шедевром ручной работы, иначе того и гляди получится, что я вчера спалила пять тысяч фунтов своего наследства. Впрочем, если останется сдача, с радостью потрачу ее на то, чтобы снять эту комнату еще на пару недель. Постепенно, медленной волной на меня накатывает понимание того, что произошло. Я невольно улыбаюсь, оживляя в памяти нежные взгляды Люка и его бесконечные поцелуи, а вспомнив кожей его прикосновения, я не могу сдержать тихого стона. Бог мой — какой великолепный мужчина! Я обещала себе, что не буду с ним спать, но одежда как будто испарилась сама собой. Все произошло так естественно. Обычно у меня остается ощущение, что я никак не могу уловить ритма — как будто мужчина выполняет какую-то работу, а я не оказываю ему должного содействия, — но с Люка все прошло на одном дыхании. И было так хорошо!

Я слышу голоса из ванной в соседнем номере, и у меня сжимается сердце. Мир вокруг уже просыпается. Отогнав первый приступ вины, я говорю себе, что ни за что и никогда не буду об этом сожалеть. Потом я одним глотком выпиваю минеральную воду из маленькой бутылочки у зеркала и поздравляю себя с тем, что я из той породы людей, которые повсюду носят с собой зубную щетку. За последний год я не удалялась дальше почты, так что у меня начало складываться ощущение, что щетка в сумочке мне ни к чему, но наконец сегодня она востребована.

Я высовываюсь из-за двери и втаскиваю свою сумку в ванную. Мне приходится выложить оттуда сверток Розы, чтобы добраться до зубной щетки. При воспоминании о Розе я усмехаюсь — видела бы она меня сейчас! А еще я воображаю, как могла бы напугать Люка — представьте, он просыпается, а я сижу на краю кровати в свадебном платье. Я прогоняю улыбку с лица, пытаясь вообразить, в чем была на свадьбе его жена. О боже — все это так безнадежно.

Я паникую. И все-таки… Все-таки меня не покидает восхитительное блаженство, оно продолжает циркулировать по моим жилам. В каком-то смысле все это имеет для меня такое значение именно потому, что он женат. Холостому человеку легко давать авансы и притворяться, что все это чрезвычайно серьезно, а потом его уносит порывом ветра, и ты понимаешь, что сама ты его толком даже не интересовала, просто он совершал привычный ритуал. Люка же, наверное, очень мучался и. как мог, сдерживал себя. Я знаю, что это нехорошо, но мне втайне приятно, что он женат, — он честный человек, и тем не менее он меня поцеловал, а это значит, что ему действительно очень сильно этого хотелось. Я нахожу удовольствие в том, что всегда в людях презирала. Хуже того, я знаю, что хочу продолжения. И хотя, скорее всего, ничего хуже продолжения в данном случае и придумать нельзя, я ощущаю на себе давление неизбежности. Я понимаю — возможно, он проснется с головной болью и. может быть, будет рассматривать все происшедшее как временное помрачение рассудка — чего только люди спьяну не вытворяют! — но в глубине души я уверена, что это обязательно случится снова. Вопрос лишь в том, кто сделает первый шаг.

Меня охватывает восхитительное и пугающее чувство предвкушения. Я с рвением полирую зубы щеткой, надеясь таким образом изгнать само воспоминание о граппе, и гляжусь в зеркало. С одной стороны головы мои волосы прижаты, а с другой — завиваются густыми африканскими кудряшками. Вчера такие кудряшки покрывали всю мою голову. Ночью я так стерла подбородок о его бороду, что теперь он похож на розовый теннисный мячик. Завтра начнет облезать, но сейчас я наслаждаюсь тем, как он чешется и горит — это напоминает мне о том, сколько понадобилось страстных поцелуев, чтобы довести его до такого состояния. Я решаю быстренько окунуться в ванну, чтобы освежиться, но как только я открываю кран, он начинает дрожать и громко хрипеть, так что я тут же закручиваю его обратно, не дожидаясь, когда хлынет вода. Я подкрадываюсь к двери, чтобы посмотреть, не разбудила ли я Люка. Он перевернулся, но глаза закрыты. Я любуюсь его лицом. Не хочу, чтобы это заканчивалось. Люка опять шевельнулся. Внезапно яначинаю нервничать — а вдруг он проснется и будет вести себя так, словно ничего не случилось? Я этого не вынесу. Я лечу к кровати, распуская на ходу тогу из покрывала, чтобы мигом ее сбросить и юркнуть к нему в постель, но я не успеваю — Люка уже потягивается и, щурясь, смотрит на меня.

— Buon giorno![81] — сонно улыбается он.

Я судорожно подтягиваю покрывало к груди.

— Buon g orno!

— Какая ты красивая!

Я пытаюсь пригладить растрепанную часть волос, но Люка показывает на туалетный столик. Я поворачиваю голову и обнаруживаю, что моя спина и задница во всей своей упитанной красе отражаются в зеркале. С писком укутываюсь сзади, но в результате открывается грудь — я едва не плачу от стыда и огорчения. Люка лукаво улыбается, наблюдая за моими беспорядочными трепыханиями. Потом протягивает ко мне руку… И тут стучат в дверь. Мы замираем.

Это мама. Я понимаю это в тот же миг! Мама села на первый утренний паром и приехала проверить, все ли со мной в порядке. Как мы объясним ей все это?!

— Colazione! Завтрак! Слава богу!

— Venire![82] — говорит Люка.

Я опускаю глаза и вижу, что дыра в покрывале расположена как раз у меня на животе, как мишень. Ужас! Я пытаюсь скрыться в ванной, но покрывало слишком плотно обмотано вокруг меня, я наступаю на волочащийся край и шмякаюсь на пол, больно ударяя локоть. А-а-а-а! Дверь открывается. Сверху вниз на меня смотрит женщина с большим деревянным подносом. Я не могу пошевелиться, потому что в этом случае рискую продемонстрировать ей дыру в покрывале, поэтому я просто расслабляюсь, прижимаюсь щекой к прохладной плитке пола и улыбаюсь.

Женщина озабоченно смотрит на Люка. В ответ он пожимает плечами, как будто говоря: «Ну, в чем- то она права — на улице почти тридцать градусов!»

Переступив через меня, женщина предлагает накрыть завтрак на балконе.

Люка одобряет. Как только она выходит из комнаты, я червячком уползаю в ванную, захлопываю дверь ногой и. ухватившись за биде, кое-как принимаю сидячее положение.

Потом я закрываю голову руками и жду, когда же этот кошмар кончится.

— Ким? — В дверь ванной тихонько стучат.

Я не отвечаю.

— Она ушла! — шепчет Люка.

— Ну и что! — восклицаю я. — Мне стыдно — я не выйду!

Люка не отвечает. Однако через минуту он появляется в ванной с полным подносом всякой снеди. Люка оглядывается в поисках места, куда бы его поставить. Раковина неровная, биде — слишком низко… Но посредине ванной он помещается идеально.

— Я сяду здесь, — говорит он, помогая мне подняться на ноги. И добавляет после минутного колебания: — В полотенце тебе будет удобнее.

Люка протягивает мне полотенце и отворачивается. По большому счету, поздно — он уже все видел. Тщательно замотавшись в махровое полотенце, я хлопаю его по плечу. Одним движением Люка подхватывает меня на руки и опускает в ванну.

— Удобно?

— Да, — говорю, не зная, чему поражаться больше — тому, что я сейчас буду завтракать в пустой ванне, или тому, что он поднял меня на руки без видимого усилия.

Люка забирается в ванну с другой стороны и просовывает ноги справа и слева от меня. — Кофе? Я киваю.

— Cornetto? — Я знаю, что в Италии так называют круассан, но мне все равно смешно.

Я наклоняюсь вперед и беру кусочек губами прямо из его руки, не мучаясь, как обычно, угрызениями совести за фривольность жеста.

— Baci?[83]

Я снова наклоняюсь к нему и целую в губы, немного измазываясь при этом в малиновом джеме.

— И, наконец, улыбку! — торжествующе говорит Люка.

Я зубами открываю пластиковую упаковку с медом, вытягиваю руку и выдавливаю мед ему на плечо.

Люка сначала смотрит на меня удивленно, потом улыбается одними губами.

— Хм-м… — произносит он, зачерпывает ножом джем и, как катапультой, отправляет его в мою сторону.

Джем приземляется мне на руку.

Я отрываю кусочек булки и бросаю в него. Люка ловит его ртом. Я заливаюсь смехом.

Дальше все покатилось по наклонной. Кофе разлит, яичные скорлупки расколоты, бумажные пакетики с сахаром рвутся, а сам сахар высыпается в волосы, плавленый сыр размазывается по носу…

В конце концов поднос отставляется в сторону, ванна наполняется мыльной водой, и даже шум кранов не может заглушить нашего визга и хихиканья.

Мы завершаем все дела с тем же невероятным, немыслимо высоко приподнятым настроением. Два часа спустя мы, почти танцуя, покидаем виллу и выходим под ослепительно яркое солнце. Задержавшись у главного входа. Люка показывает мне табличку, где рассказывается, что «La Divina»[84] Грета Гарбо бежала сюда с Леопольдом Стоковски. Прищурившись, я представляю на их месте имена Ким Риз и Люка Аморато.

Потом мы гоняемся друг за другом вокруг солнечных часов в розовом саду, где нас призывает к порядку респектабельная пара средних лет. Люка с искренним видом извиняется за то, что мы их побеспокоили, но я не могу стереть с лица улыбку — меня только что отчитывали и пытались утихомирить, как тех школьников возле Садов Августа, на которых жаловалась мама в день нашего приезда на Капри. Маленький ребенок внутри меня наконец проснулся, и оказалось, что он ужасный непоседа. Мне хочется осмотреть все, что я не успела вчера осмотреть из-за грозы, — храм Вакха, холм Меркурия, каменное кресло с надписью Д. X. Лоуренс, бронзовую статую Давида, мраморную статую Флоры, богини цветов, — все сразу! Кроме того, я дождаться не могу, когда наконец вновь попаду на Террацца дель'Инфинито и увижу мраморные бюсты, теперь — в ярком солнечном свете.

— У тебя есть фотоаппарат? — спрашивает Люка, прислоняясь к парапету между своими добрыми друзьями — Сальваторе и Фабио.

— Где-то в сумке, — отвечаю я и начинаю поиски.

Первым я вынимаю коричневый сверток и откладываю в сторону.

— Ты не отнесла его? — хмурится Люка.

— Она сказала, что я могу оставить его себе, — объясняю я.

— И ты его не открыла?

— Ну, она сказала…

Я останавливаюсь, чтобы не повторить: «Откроешь его в тот день, когда поцелуешь свою настоящую любовь».

Вместо этого я говорю:

— Я знаю, что там.

Люка смотрит на меня с любопытством.

— Там свадебное платье, которое Винченцо купил для Розы, — говорю я. — Она его так и не надела ни разу.

— И она отдала его тебе?

— Да!

— Это чудесно.

— Я знаю. Хочешь посмотреть?

— Конечно! Только, пожалуйста, не открывай, если ты к этому еще не готова, — говорит Люка, глядя на пожилую женщину в кроссовках и бейсболке, которая появилась в противоположном конце балкона.

— Я готова, — говорю я. — Это идеальное место, даже если мы не совсем одни.

Задержав дыхание, я разглаживаю коричневую бумагу. Я уже готова запустить палец под клейкую ленту, но останавливаюсь, поднимаю голову и говорю:

— Люка, поцелуй меня!

Он тут же одаривает меня совершенным поцелуем — нежным, искренним и волнующим. И я понимаю — сейчас самый подходящий момент увидеть то, что может однажды стать моим свадебным платьем.

26

Платье — нежнейшего сливочного цвета, украшено на талии граненым под бриллианты хрусталем, пышный подол мерцает и переливается на солнце. Рукава почти прозрачны, и вдоль каждого, от плеча к запястью, пропущена блестящая лента. Юбка уже смялась. Люка встряхивает и расправляет ее профессиональным жестом, потом подает платье мне, и в глазах его почти угадываются слезы. Он вздыхает:

— Ты будешь в нем похожа на principessa.[85] Схватив фотоаппарат, Люка щелкает меня так быстро, что я даже не успеваю воскликнуть «Где моя корона?». Потом он поворачивается к женщине в бейсболке и спрашивает:

— Не могли бы вы нас сфотографировать? Она секунду сомневается, потом соглашается. На одном снимке мы улыбаемся как сумасшедшие, а на другом — обмениваемся легким поцелуем. Потом женщина достает свою камеру и просит Люка сфотографировать ее рядом с Сальваторе. Она говорит, что приехала из Калифорнии и просто обязана была проехать на машине по Амальфи, потому что дрзья сказали ей, что это итальянский эквивалент шоссе вдоль тихоокеанского побережья.

— И какие у вас впечатления? — спрашиваю я.

— Ну, я-то думала, что это приличная горная дорога, но здесь…

— Мне говорили, дороги здесь очень сильно виляют из стороны в сторону…

— Дело не в дороге, а в водителях, — протестует дама в бейсболке. — Эти итальянцы — просто сумасшедшие! — Она бросает взгляд на Люка. — Я никого не хочу обидеть.

— Никто и не обиделся! — улыбается Люка.

— Я недавно была в Риме, так можно подумать, что светофоры там расставили для украшения!

Фотосессия продолжается — голландский молодожен трогает Люка за руку и просит сфотографировать его с молодой женой. Я наблюдаю за Люка с благоговением. Поверить не могу, что он смотрит на меня с тем же чувством. Я перебираю хрустальную вышивку и думаю о Винченцо: это платье — овеществленный фрагмент его любви.

— Знаете, лучше не показывать жениху платье до свадьбы — это плохая примета, — советует мне американка.