Разбитое сердце королевы Марго Лесина Екатерина

– Да, мне говорили… и вы полагаете, что… я думаю, их отравили. Ведь есть же яды…

– Есть, – подтвердил Далматов. – Вы себе не представляете, сколько всяких ядов есть…

– И те, которые нельзя обнаружить?

– Почему… можно, но надо знать, что ищешь… да и помимо ядов имеются способы…

– Проклятье. Мне говорили о проклятье. Но я не верю.

– В проклятье?

– Да. – Она села прямо. И руки сложила на коленях, и подбородок задрала, точно самим этим неверием бросая вызов ему, Далматову. – Это как-то… не знаю. Я рациональный человек. Не пытайтесь меня переубедить…

– Не буду.

– Хорошо. – Илье показалось, что произнесла она это с нескрываемым облегчением. И вправду боялась, что Далматов станет ее переубеждать? Будто ему заняться больше нечем. – Но… если по порядку. Где-то за месяц до… смерти мне позвонил Олег. Попросил о встрече. Я… я не сразу согласилась. Была обижена и… и не думала, что от этой встречи будет толк. Знаете, такое вот… вроде бы и перегорело уже, заживать начало, а тут опять… по старой ране да солью. Но он просил. И голос был такой вот… уставший донельзя.

Ольга вновь встала.

– Кофе будете? Я только его и могу… хоть как-то держит. Наверное, надо обратиться к специалисту, пусть выпишет таблетки… это такое искушение, словами не передать. Выпить таблетку и стать счастливым.

– Давайте я вам лучше чаю заварю. – Далматов взялся за саквояж. – Счастья не обещаю, но поспите нормально. Вы ведь давно нормально не спали?

Она не стала возражать.

– Человек, долгое время лишенный сна, теряет и способность мыслить здраво. Не говоря уже об адекватной оценке реальности. Вы как врач должны понимать это.

– Я гастроэнтеролог.

– Думаете, гастроэнтерологи устроены иначе, чем обыкновенные люди?

Не ответила. Она молча следила за его манипуляциями, и Далматов не мог отрешиться от ощущения, что эта женщина просто-напросто его не видит.

– Значит, вы все-таки согласились на встречу?

Он смешивал травы в фарфоровом заварочном чайнике.

Чабрец. И мята. Мята резкая, хорошо маскирует неприятные запахи… а ромашка перебьет горечь.

– Согласилась… я никогда не умела ему отказать. Он… пришел… знаете, я почему-то ждала, что он будет просить прощения. Или попросится… наверное, все бывшие жены втайне мечтают, что муж раскается и вернется… но он… он выглядел неплохо. Моложавый… молодящийся… некоторые молодящиеся мужчины смотрятся жалко, но не Олег. Я себя рядом с ним ощутила старой.

Чайник закипел.

И не дело это – травы кипятком заливать, да только возиться по правилам нет ни желания, ни времени. Сойдет и так, главное, добавку правильно рассчитать.

– Он сказал, что хорошо выгляжу… вежливая ложь. А потом… потом, что сходит с ума.

Заломленные руки.

И взгляд растерянный.

– Держите. – Далматов протянул чашку. Три капли прозрачного раствора, горького с неприятным запахом, но она не почувствует. – Погодите. Чай горячий.

– Да, конечно…

– Что именно он вам сказал?

– Ему… ему казалось, что в доме есть призрак… он видел его…

– Какой призрак?

Ольга покачала головой.

– Он… он слышал голос, сказал, что явно женский… и звуки… будто бы шаги, вздохи… он решил, что это галлюцинации… у него отец покончил с жизнью. Пил много, допился до горячки. И Олег очень боялся, что тоже… алкоголизм по наследству не передается, но… некоторые страхи иррациональны.

– А вы?

– Я? – Она понюхала пар и скривилась: – Что вы туда добавили?

– Какая разница, главное, что вы выспитесь.

Ольга кивнула: кажется, ей и вправду было все равно. И добавь Далматов яду, она выпьет его, не поморщившись. И быть может, даже будет счастлива, что умерла.

– Я… разозлилась? Обиделась? Не знаю… все сразу, наверное. Получилось ведь… он бросил меня ради этой твари… он оскорблял, угрожал… и на суде было много всякого, о чем и вспоминать не хочется… а теперь вот… ему нужен был кто-то, с кем он мог бы поделиться страхами.

– И он вспомнил о вас.

– Именно. Ему почему-то казалось, что я выслушаю, как раньше… придумаю что-нибудь, чтобы эти страхи развеять. Мы выпьем чаю… или кофе, поговорим, как цивилизованные люди… посмеемся. А у меня точно горло перехватило. Я только и думала, что он поговорит со мной, успокоится и пойдет к ней… ее он волновать не хотел.

Хриплый смешок, судорожный.

– И я ему сказала, что… что если что-то мерещится, то ему надо к другому врачу обратиться. К психиатру… зло сказала, а он удивился. Как это так… я ведь всегда была рядом, слушала, помогала… да, он ушел к другой женщине, но это не повод отказывать ему в такой малости… мы не разругались. Я поняла, что просто не выдержу еще одной ссоры. Встала и ушла. А он… он остался.

Она попробовала чай и пожаловалась:

– Горький.

– Это ведь не все?

Ольга покачала головой:

– За два дня до смерти Олег позвонил. Голос у него был такой… странный… он просил прощения. За все. Сказал, что был не прав, что… что он меня все еще любит, но вернуться не имеет права… он все повторял, что призрак придет за ним… а я… я ведь ждала, чтобы он сказал… про ошибку, и про то, что любит… а тут услышала и… и ничего не ответила. Надо было сказать… он ведь не дома умер.

– А где?

– В гостинице. У нас есть неплохая гостиница. Олег снял номер. Как она уехала, так и снял, не мог находиться дома… это он мне по телефону… если бы я приехала… если бы переступила через свою гордость.

– Чай пейте.

Далматов мог бы сказать, что вряд ли многое изменилось бы, разве что мертвецов было бы двое. Она послушно отхлебнула из чашки.

– Я… я вдруг поверила, что он вернется… многие ведь возвращаются… это только иллюзия, будто любовница лучше… на самом деле старая жена знает твои привычки, а ты – ее… и вообще вы, двое, сжились, притерлись друг к другу, понимаете без слов.

Она повернула чашку рисунком к себе.

– Олег привез. С конференции… Брюссель… я хотела поехать, но с ангиной свалилась. Он же привез, нашел в одном магазинчике и вот… решил, что мне будет приятно. Он всегда привозил маленькие сувениры, даже когда в соседний городок отправлялся. Говорил, что печаль расставания надо стирать радостью новой встречи. Ему помощь нужна была… по-настоящему нужна… а я… во мне вдруг гордость взыграла… почему это я должна прощать сразу? Я ведь собственную жизнь почти выстроила наново… и теперь опять. Я ответила ему, что… что он сам во всем виноват. Хотелось, чтобы перезвонил, перезванивал раз за разом, умолял… не чтобы его унизить, а… а простить нелегко… и я уже простила, но признаться в этом самой себе? Увольте…

Ольга вздохнула:

– Сколько раз я себя кляла, что не бросила все, не сорвалась к нему… не забрала из той гостиницы… дома ему стало бы легче. Да и «Скорую» вызвала бы… или… ведь я все-таки врач, знаю, что такое предынфарктное состояние. Я бы сумела… предотвратила…

– Вряд ли, – спокойно ответил Далматов, и она вздрогнула, едва не выпустила чашку из рук.

– Я бы…

– Вы бы ничего не сделали. – Он поднялся. – Если вещь хочет убить, она убьет.

– Вы это… серьезно?

– Вполне. Я понимаю, что ваше рациональное мышление не позволяет верить в…

– Чертовщину?

– Именно. В чертовщину, но мой жизненный опыт говорит мне, что некоторые вещи обладают весьма скверным характером. В лучшем случае они приносят хозяевам мелкие неприятности, в худшем… в одном симпатичном английском трактире имеется кресло, которое, если верить хозяевам, принадлежало Томасу Басби. Его повесили в начале восемнадцатого века. Но перед казнью он успел проклясть кресло.

– Все, кто присядет, умрут? – поинтересовалась Ольга с кривоватой улыбкой.

– Именно. 1967 год. Двое молодых летчиков решили доказать всем, что в проклятье не верят. В тот же день разбились.

– На самолете?

– На машине. Не справились с управлением и слетели с трассы, но это не столь важно. Тот же год. И бравый сержант скоропостижно скончался через три дня после знакомства с креслом…

– Совпадение.

Далматову нравилось, с каким упорством люди отрицали очевидное. Им всем так хотелось верить в рациональность своего мира, что это заставляло их вновь и вновь выдумывать объяснения тому, что в объяснениях не нуждается.

– Год 1973й и строитель, сорвавшийся с лесов спустя час после посещения трактира. К этому времени кресло уже убрали из общего зала… год 1984й, уборщица, случайно присевшая… рак мозга. Тогда же – рабочий и провалившаяся крыша… чуть позже – разносчик пиццы, которого сбил грузовик. Девушка, разорванная стаей бродячих псов…

– Прекратите!

– Как скажете… за этим креслом тянется череда смертей. Сейчас оно в музее, закреплено в полутора метрах над полом, во избежание, так сказать, прецедентов. Всегда находятся те, кто готов доказать, насколько они не верят во всякую, как вы изволили выразиться, чертовщину.

А ведь глаза ее ожили.

И теперь Ольга следила за Далматовым, подмечая каждый его жест.

– Есть зеркало, которое убивает… но в отличие от кресла, поймать его нелегко. В последний раз оно исчезло из хранилища улик французской полиции. Есть проклятые картины… и куклы… вещи, история которых задокументирована.

– И вы думаете…

– Два самоубийства и инфаркт – не то совпадение, в которое я готов поверить. – Далматов забрал чашку. – Идемте. Вам надо поспать.

– А вы…

– Наведаюсь в гостиницу… а еще не могли бы вы дать номер Надежды. Той, которая судья…

Ольга подчинилась.

Она чувствовала, что засыпает, что держится лишь чудом, и мечтала об одном, чтобы этот странный гость, который вел себя в ее доме по-хозяйски, отстал.

Пусть едет в гостиницу.

И к Надежде.

А Ольга так давно не спала…

Далматов проводил ее наверх, помог лечь и туфли стянул.

– Завтра, – пообещал он. – Мы поговорим обо всем завтра…

Ольга кивнула и закрыла глаза.

Гостиниц в Вилуничах было всего три, и если первые две ютились на окраинах и являли собой весьма печальное зрелище, то «Родион» располагался в центре города. Окна его выходили на площадь, ныне серую, запыленную. Шел дождь, и памятник Ленину мок, и сам вождь выглядел печальным, простуженным.

Портье скучала.

Листала глянцевый журнал, косилась на телевизор – на экране мелькали яркие пятна рекламы. Позевывала. И Далматову обрадовалась, впрочем, радость продлилась недолго. Узнав, о чем речь идет, портье поскучнела: все же труп в номере хоть и был новостью, но отнюдь не той, о которой следовало распространяться.

– Не велено, – буркнула она, вновь склонилась над журналом.

– А если так? – Далматов положил на стойку пятитысячную банкноту.

– Не здесь. – Она покосилась на часы. – Кафе напротив. Через час. Смену сдам и…

– И номер осмотреть…

Ключи она сняла.

– Три тысячи в кассу, оформлю на проживание.

Деньги Далматов выложил без возражений. В конце концов, заказчица возместит.

Номер был… обыкновенным гостиничным номером. Далматов закрыл глаза, пытаясь сосредоточиться на ускользающем ощущении… иного?

Пожалуй, что так.

Иное.

Холод. Не тот, который от окна, окно пластиковое, закупорено намертво, с такого не сквозит, но холодок есть поземкой по полу. И мурашки по спине, и желание убраться немедленно… но Далматов не собирается уходить.

Он, конечно, не особо чувствителен и даже в чем-то толстокож, но фонит здесь знатно.

Откуда?

Отовсюду.

И ниоткуда конкретно.

Значит, что бы это ни было, его убрали. Конечно, кто оставит столь ценную вещь без присмотра… и одно не понятно: как она сама не боится?

Или знает условие.

Далматов открыл глаза. Он стоял у окна. Пятый этаж всего… пяти этажей хватит. Всего-то надо, что забраться на подоконник и шагнуть вниз. Все проблемы исчезнут разом. И это ведь чудесно, не так ли?

– Не так, – ответил Далматов и сделал шаг назад.

На всякий случай.

Условие всегда существует. Девчонка определенно знает… пользуется…

Он кинул взгляд на часы, с неудовольствием отметив, что прошел почти час, а он, Далматов, и не заметил. Бывает.

Но уходить надо.

Портье ждала в кафе, сидела, ерзала, явно нервничала.

– Как вам номер? – поинтересовалась она первым делом.

– Пригласите священника. – Далматов сел. Ему было холодно, и мысли в голове вертелись дурные. О сумке. О том, что из окна шагнуть – это болезненно да и ненадежно. То ли дело яд. Пара капель в сок и вечный сон, спокойный, счастливый даже. – Иначе будут проблемы.

– Девочки убирать не хотят, – пожаловалась женщина. Без панциря формы она выглядела старше.

За сорок. Худощава. Нервозна. Из тех, которые вечно обо всем переживают, даже о том, что совершенно их не касается.

– Говорят, что им неспокойно… будто следит кто… смотрит… и шорохи… у нас мышей нет, а тут шорохи… я и сама теперь… я не верю во всякое такое…

– Позовите священника, – повторил Далматов. – Только нормального… настоящего священника, если понимаете, о чем я.

Она кивнула.

Понимает.

Эта – не из рационалистов, она готова верить и в призраков, и в мстительных душ.

– Вы… вы случайно не…

– Не священник. – Далматов хмыкнул: странно, обычно люди чувствуют, что Далматов и святость – понятия несовместимые. – Но меня пригласили разобраться.

– Жена?

– Жена. Приходила?

– Меня Настей звать, – представилась портье. – И вы бы поели, а то бледный совсем… у меня дочь-диабетик, но такая бестолковая, совсем не следит, что ест… а ведь это опасно. И как пропустит завтрак, то потом плохо… прям как вам. Поешьте. Здесь очень хорошо готовят.

Совет стоил того, чтобы им воспользоваться.

Не то чтобы Далматов был голоден, скорее должен был бы быть, но в последнее время некоторые ощущения, обыкновенные по сути своей для каждого человека, притупились. И голода он не испытывал, как почти не испытывал и жажды.

Не чувствовал холода или жары.

Вряд ли это было нормально, но Далматов вновь кривил душой, позволяя себе не обращать внимания на этакие неудобства. Да и неудобства ли?

Он заказал комплексный обед, как и Настя, которая с преувеличенным вниманием разглядывала тарелку с борщом. Тот был наваристым и пах аппетитно, но – очередная несуразность – вкуса его Далматов не ощутил.

– Я сразу поняла, что от него проблемы будут. Знаете, я двадцать лет в гостиничном бизнесе. Сначала горничной была, а теперь вот… у нас в городе работы немного, а хозяин платит хорошо. И премии, и от постояльцев порой перепадает. Гостиница-то дорогая… и люди в ней останавливаются… всякие люди останавливаются. На иного бывает взглянешь и сразу понятно – жди проблем… или напьется, скандалить будет, или девок гулящих наведет… а потом будешь чистить ковер от блевотины… есть такие, которые дозу примут… а этот вроде тихий.

– Олег? – Далматов водил по красной поверхности борща ложкой, размазывая сметану.

– Олег… паспорт дал… а я по регистрации вижу, что местный он. И живет недалеко. Зачем местному гостиница? Разве что налево пойти. Это тоже, конечно… мы теперь не обязаны спрашивать о регистрации брака, но кому скандалы нужны? Прибежит жена или теща, начнут отношения выяснять, волосы драть… полиция… я бы отказала такому. Но гостиница полупустая стоит, и хозяин о сокращении поговаривает… один человек, конечно, ничего не решит…

Она тяжко вздохнула.

– Я ему предложила люкс, он согласился… у него такой вид был, словно… не знаю, болезненный, что ли? Я еще спросила, не нужен ли врач, а он засмеялся так, ненормально так засмеялся, и ответил, что врач ему не поможет.

Борщ вдруг обрел вкус, резкий, если не сказать, неприятно резкий и Далматов с трудом удержался, чтобы не выплюнуть то, что не успел проглотить.

– Он к себе в номер ушел, заперся… знаете, а ведь он без вещей… то есть паспорт был… и еще сумочка маленькая, такая, мужская… ключи в ней… помню, он пытался бумажник достать, а тот за что-то зацепился. Он дергал, дергал, а потом сумочку эту просто перевернул над стойкой, и все вывалилось.

– Что именно? – Далматов подался вперед.

Настя нахмурилась.

– Бумажник. – Она перечисляла, загибая пальцы. – Ключи… целая связка… и еще таблетки… не помню какие… и визитница, но пустая… я удивилась, зачем визитница, если она пустая…

Бумажник?

Или визитница, которая пустая… нет, ненадежно, да и деньги – не та вещь, которую легко проклясть, слишком обезличены.

Ключи?

– Брелоки были?

– Были, – кивнула Настя. – Три целых, один от машины, такой, знаете ли, со знаком «Вольво»… второй – открывалка для пива… и еще один, забавный такой паучок…

– Паучок?

Она кивнула.

– А можно подробней?

– Просто паучок… я еще подумала, что он очень женский.

– Почему?

– Ну… с камушками, как брошка… дочь вечно журналы приносит всякие, «Космо»… «Вог»… и другие… там рекламы много и всякие ювелирные штучки… мне показывает… думает, я не понимаю, на что намекает… понимаю прекрасно, да только откуда у меня на такое деньги? Эти штучки пусть и не золото, но стоят… этот мир с ума сошел.

Рыбная котлета и пюре.

Пюре водянистое, расползается по тарелке, и Далматов получает своеобразное удовольствие, размазывая его тонким слоем. Есть совершенно не хочется, более того, сама мысль о еде вызывает тошноту.

– А паучок… он не сказать, чтобы маленький… такой вот… аккуратненький. Черный и с камушками черными, только глаза желтые…

Любопытно.

– И что было дальше?

– Ничего… я его к номеру проводила. Ключи выдала, порядок объяснила. Он слушал вполуха, а потом спросил, не знаю ли я, до которого часа церковь работает. Я сказала, что не знаю… ушла. Знаете, сейчас думаю и понимаю, мне было неприятно с ним рядом быть… вот нормальный же человек… не пьяница… и не хам, наоборот, очень вежливый… а я стояла и просто хотелось бросить все и сбежать. И сбежала… ушла к себе.

– А он?

– В номере остался, не выходил больше. И сменщица моя сказала, что видела его, спускался, чтобы поесть. Ей показалось, что он пьет, ну да это не наше дело совсем, пока в номере порядок. А горничная говорила, что порядок полный… кровать и та не расстелена. В кресле он спал, что ли?

Или вовсе не спал.

Если чувствовал близость смерти. Боялся? Наверняка. Потому и спрашивал про церковь. Успел ли побывать? Если и успел, то его это не спасло.

Паучок…

– А потом я уже на смену опять заступила… и горничная его нашла. Пришла номер убирать, а он лежит. Ох, хозяин ругался… а мы что? Я ж не доктор, чтобы определить, кого там инфаркт разобьет. У меня вон у самой брат, тридцать только исполнилось, пошел с друзьями на рыбалку, а оттуда и сообщили…

Она сгорбилась.

И сразу сделалась старше.

– Вы… вы не подумайте, я ведь… я ведь понимаю, что не должна о таком рассказывать, только… у меня дочка-подросток. Ей хочется… жить хочется, чтобы не хуже, чем у одноклассниц… вы ведь в газете своей не напишете про меня?

– Не напишу, – искренне ответил Далматов. – Я не из газеты. Детектив. Частный.

– От жены… которая вторая.

– А первую видели?

Настя скривилась.

– Финтифлюшка… заявилась вся такая… начала требовать, чтобы я ее в номер провела. Я провела… она там все на карачках ползала, искала что-то, а потом орать стала, что у нас в гостинице ворье одно работает… что она пожалуется хозяину и нас всех уволят…

– Что искала?

– Ключи, – ответила Настя и взгляд отвела. – Я не брала их… мне Галка принесла… горничная наша… они лежали под кроватью… мужик их выронил, наверное… я и оставила на хранение…

…а если бы за ключами не явились, взяла бы брелок.

Черный паучок с желтыми глазами. Вот почему она его так хорошо рассмотрела, небось уже примерилась, посчитала своим.

– Если бы она нормально объяснила, что ей нужно, я бы отдала.

В голосе Насти звучала обида.

– А она давай кричать… сама вся такая… слов не хватает. Глянцевая… нет, потом когда уже разобрались, то денег кинула… как собаке кость… и усвистала… сразу видно было, что по мужу она горюет.

Настя фыркнула:

– Потом уже и вторая заявилась… Ольга… она-то и рассказала… бедная женщина… Мужчинам не понять, каково это… живешь, годы жизни положишь и радуешься, что вот оно как получается хорошо… а потом вдруг раз и все, и нет до тебя никакого дела… мои-то подруги многие вот так… мужику что? Ускакал к какой-нибудь там… грудастенькой и молоденькой, и чувствует себя орел орлом, а женщина остается. Стареем мы рано… и потом уже не живем – доживаем… а вокруг еще твердят, что сами виноваты. Несправедливо это…

Ольгу она пожалела искренне.

И небось рассказала ей и про номер, и про ключи… про паука? Нет, если Ольга задала бы вопрос прямо, то Настя не стала бы обманывать. Но вряд ли Ольга интересовалась пропавшими ключами… да и легко объяснить, скажем, было в связке что-то и вправду важное, к примеру, ключ от сейфа…

Нельзя зацикливаться на одной версии.

– Спасибо. – Далматов оставил нетронутую котлету и размазанное по тарелке пюре. – Вы мне очень помогли…

Настя кивнула.

Она так и осталась в кафе, сидела, уставившись на скатерть. Думала о тяжелой женской судьбе…

Надежда оказалась иной.

Горе ее иссушило, состарило, сделало некрасивой, хотя и в молодости эта женщина с крупными тяжелыми чертами лица вряд ли была красавицей.

– Не понимаю, чего вы хотите? – хрипловатый прокуренный голос.

Запах табака, насквозь пропитавший и одежду, и волосы, и саму ее.

– Хочу выяснить, что произошло…

– Выясняли…

Она встретилась с Далматовым, сделав ему одолжение, об этом читалось в каждом ее жесте, в каждом взгляде. Вот только он умел читать за взглядами и жестами.

– И вы верите, что ваш сын покончил с собой?

– В самоубийство поверить проще, чем в роковое проклятье…

– Вам о проклятье Ольга сказала?

– Одна из версий. Ей нелегко смириться… она и вправду любила мужа. – Надежда курила, прикуривая сигарету от сигареты, и дым глотала, пытаясь им напиться.

– Хорошо… а если не проклятье, но, скажем, яд? Редкий яд… к примеру, хроническое отравление ртутью вызывает у человека резкие смены настроения. Приступы ярости. Страха. Боязнь света… это в качестве примера, ведь ртуть легко обнаружить. Существуют куда более… экзотичные вещества. Как правило, органического происхождения… животные яды или растительные, быстрые и медленные… способные затуманить разум… или разум подчинить. Вообще разума лишить…