Николай II без ретуши Елисеев Н.

Достойный молодой человек

Бюлов фон Бернхард Генрих Карл Мартин (3 мая 1849, Кляйн-Флоттбек – 28 октября 1929, Рим) – германский государственный деятель. Дипломат. Рейхсканцлер с 1900 по 1909. Из его впечатлений, приведенных в воспоминаниях Сергея Юльевича Витте:

Все в русском императоре – сама благовоспитанность. Его манеры – само совершенство. В любом салоне Лондона, Вены, Парижа, Сент-Морица или Биаррица в нем видели достойного молодого человека, каким полагалось бы быть, например, астрийскому графу или сыну английского герцога.

Из воспоминаний Сергея Юльевича Витте:

Кем-то было сделано замечание, что только по игре природы незадолго до рождения Николай II был снабжен атрибутами, отличающими мужчину от женщины.

Извольский Александр Петрович (3 (15) марта 1856, Владимир – 16 августа 1919, Париж) – русский дипломат. С 1906 по 1910 год – министр иностранных дел. Из воспоминаний:

Действительно ли Николай II был одаренным и умным? Не колеблясь, отвечаю на это утвердительно. Он всегда поражал меня легкостью, с которой охватывал любые нюансы спора, которые развивались перед ним, и ясностью, с которой он принимался выражать свои собственные идеи; я всегда находил его способным к рассуждению или логической демонстрации.

Из воспоминаний Матильды Феликсовны Кшесинской:

Одной из поразительных черт его характера было умение владеть собою и скрывать свои внутренние переживания. В самые драматические моменты жизни внешнее спокойствие не покидало его.

Из воспоминаний Джорджа Уильяма Бьюкенена:

Обладая многими способностями, которые прекрасно подошли бы для конституционного монарха – острый ум, обширный кругозор, методичность и трудолюбие, необычайное природное обаяние, привлекавшее к нему всех, кто его знал, – император Николай II не унаследовал от своего отца властный характер и способность быстро принимать решения, столь необходимые для самодержавного правителя.

Из воспоминаний Юлии Александровны фон Ден (Лили Ден):

Его Величество был удивительно похож на короля Георга V[1] своей внешностью. Но у него были удивительные, незабываемые голубые глаза. Глаза его двоюродного брата, хотя и красивые, лишены того особенного выражения, которое было свойственно Государю Императору. В них слились воедино грусть, доброта, смирение и трагизм. Казалось, Николай II предвидел свое трагическое будущее…

Из воспоминаний Сергея Юльевича Витте:

Основные его качества – любезность, когда он этого хотел… хитрость и полная бесхарактерность и безвольность.

Из воспоминаний Александра Александровича Мосолова:

Царь схватывал на лету суть доклада, понимал иногда с полуслова нарочито недосказанное, оценивал все оттенки изложения….Он никогда не оспаривал утверждений своего собеседника; никогда не занимал определенной позиции, достаточно решительной, чтобы сломить сопротивление министра, подчинить его своим желаниям и сохранить на посту, где он освоился и успел проявить себя… Министр, увлеченный правильностью своих доводов и не получив от царя твердого отпора, предполагал, что Его Величество не настаивает на своих мыслях. Царь же убеждался, что министр будет проводить свои начинания, несмотря на его, императора, несогласие. Министр уезжал, очарованный, что мог убедить государя в своей точке зрения… В этом и таилась ошибка… Где министр видел слабость, таилась сдержанность. По недостатку гражданского мужества царю претило принимать окончательные решения в присутствии заинтересованного лица. Но участь министра была уже решена, только письменное ее исполнение откладывалось.

Коковцов Владимир Николаевич (6 (18) апреля 1853, с. Горно-Покровское Боровичского уезда Новгородской губернии – 29 января 1943, Париж) – русский государственный деятель, финансист. С 1904 по январь 1914 – министр финансов. Ближайший сотрудник А. П. Столыпина. После убийства Столыпина с сентября 1911 по январь 1914 – председатель Совета министров. Из воспоминаний:

Отставка была решена. С тяжелым чувством вошел я в приемную государя и после минутного ожидания в ней – в его кабинет. Когда я вошел в кабинет, государь быстро подошел ко мне навстречу, подал мне руку и, не выпуская ее из своей руки, стоял молча, глядя мне прямо в глаза, вынул левой рукой платок из кармана, и из его глаз просто полились слезы.

Шварц Александр Николаевич (4 (16) января 1848, Тула – 5 (18) января 1915, Петроград) – русский государственный деятель. Министр народного просвещения с 1908 по 1911 год. Из воспоминаний:

Больше всего, конечно, бросалась каждому в глаза его редкая память если не на лица – зрительная память его, кажется, была не велика, – то на имена, числа, годы и т. п. В этом отношении он положительно поражал меня, через три года вдруг вспоминая имя какого-нибудь профессора, о котором он слышал от меня в запале, либо из самых резких моих докладов и по какому-нибудь совершенно пустому случаю. Другой столь же выдающейся его особенностью являлась совершенно исключительная приветливость, которой немало способствовало действие на всех, через которых мне случалось проверять это наблюдение, его в высшей степени привлекательных глаз. Обращение его прямо можно было назвать чарующим, несмотря на то что самое краткое пребывание с ним точно так же давало вам немедленно почувствовать, что эта приветливость чисто внешняя и что в его милостях и ласковых на вид речах – души нет. Он кротко на вас глядел, приветливо улыбался, но что-то невольно говорило вам, что это сделавшееся обычным выражение как будто скрывает полное равнодушие и безучастие и к делу, и к лицу, об этом деле говорящему. В других он очень любил искренность, сплошь и рядом я слышал от него фразы: «Хороший человек, прямо в глаза глядит», – но сам он вряд ли был с кем-то искренен. И не сердился он как будто никогда. Сам я его гнева никогда не видал и от других о проявлениях его никогда не слыхал. (…) Безучастие его к делу, как мне кажется, ближе всего выражалось в том, что он подписывал, по-видимому, буквально все, что подавали министры. Когда подумаешь, какие разнообразные проходили перед ним люди, какие невозможные ему подавали доклады и как эти доклады не походили один на другой, а между тем все скреплены были его согласием, просто диву даешься. Утверждал он, по-видимому, дела, которым даже не сочувствовал. Выслушивая как-то доклад Столыпина о вольнослушательницах, о которых мы очень много с ним говорили, он чувствовал что-то неладное в докладе и пытался отмахнуться от него словами: «Я бы не хотел обидеть Шварца». И однако подписал. (…) Ко мне он относился все время очень хорошо. (…) И тем не менее он ни минуты не задумался при случае сделать мне большую неприятность в деле так называемых «потешных». (…) Началось дело тем, что еще в бытность военным министром генерала Ридигера я как-то получил от него сведения, что бахмутский инспектор народных училищ Луцкевич составил из учеников местных городских училищ особую роту или батальон, обучая их военному строю и доведя об этом особой телеграммой до сведения Государя Императора. Я был, конечно, удивлен тем, что инспектор народных училищ позволяет себе входить в непосредственные сношения с Государем Императором, минуя и свое непосредственное начальство (попечителя), и министра народного просвещения, и хотел сделать Луцкевичу замечание, но предварительно приказал составить о нем справку. Из справки оказалось, что личность Луцкевича весьма подозрительная, он был перемещаем уже два раза для пользы службы, всякий раз с понижением, дело свое исполняет весьма небрежно. (…) Между тем немного погодя уже от генерала Сухомлинова, тоже немалого фокусника, слышу, что Государь этому делу придает большое значение; хочет вызвать в Царское Село батальон Луцкевича, которому предлагает дать имя цесаревича. Тогда я попросил попечителя собрать нужные сведения и представить мне отчет о «подвигах» Луцкевича. Отчет вышел убийственным. Ясно делалось, что мы имели дело с проходимцем, собравшимся на этом батальоне обделать кое-какие свои личные делишки. (…) Отчет этот был представлен Государю. И тем не менее Луцкевич со своим батальоном был вызван в Царское Село, произведен в действительные статские советники, почтен всяческим вниманием Государя Императора, и все это за спиной министра народного просвещения, которому Государь в то же время говорил любезности и которого не собирался увольнять от должности.

Шавельский Георгий Иванович (6 (18) января 1871 – 2 октября 1951, София) – во время русско-японской войны полковой священник, дивизионный благочинный и, наконец, священник Маньчжурской армии. Профессор богословия Историко-филологического института (Санкт-Петербург). Протопресвитер военного и морского духовенства (протопресвитер армии и флота) с 1911 года. В Гражданскую войну руководил военным духовенством в Добровольческой армии Деникина до 1919 года. Эмигрировал в Болгарию. Из воспоминаний:

Сам государь представлял собою своеобразный тип. Его характер был соткан из противоположностей. Рядом с каждым положительным качеством у него как-то уживалось и совершенно обратное – отрицательное. Так, он был мягкий, добрый и незлобивый, но все знали, что он никогда не забывает нанесенной ему обиды. Он быстро привязывался к людям, но так же быстро и отворачивался от них. В одних случаях он проявлял трогательную доверчивость и откровенность, в других удивлял своею скрытностью, подозрительностью и осторожностью. (…)

Государь чрезвычайно легко поддавался влияниям и фактически всегда находился то под тем, то под другим влиянием, которому иногда отдавался безотчетно, под первым впечатлением. Каждый министр после своего назначения переживал «медовый месяц» близости к государю и неограниченного влияния на него, и тогда он бывал всесилен. Но проходило некоторое время, обаяние этого министра терялось, влияние на государя переходило в руки другого, нового счастливца, и опять же на непродолжительное время.

Из воспоминаний Сергея Юльевича Витте:

Это вероломство, эта немая ложь, неспособность сказать «да» или «нет», выполнить то, что решено, боязливый оптимизм, используемый как средство, чтобы набраться мужества, – все эти черты, крайне негативные во владыках.

Из воспоминаний Матильды Феликсовны Кшесинской:

Для меня было ясно, что у Наследника не было чего-то, что нужно, чтобы царствовать. Нельзя сказать, чтобы он был бесхарактерен. Нет, у него был характер, но не было чего-то, чтобы заставить других подчиниться своей воле. Первый его импульс был всегда правильным, но он не умел настаивать на своем и часто уступал. Я не раз ему говорила, что он не сделан ни для царствования, ни для той роли, которую волею судеб он должен будет играть.

Из воспоминаний Георгия Ивановича Шавельского:

Необходимо отметить еще одну чрезвычайно характерную, объясняющую многое, черту в характере государя – это его оптимизм, соединенный с каким-то фаталистическим спокойствием и беззаботностью в отношении будущего, с почти безразличным и равнодушным переживанием худого настоящего, в котором за время его царствования не было недостатка. Кому приходилось бывать с докладами у государя, тот знает, как он охотно выслушивал речь докладчика, пока она касалась светлых, обещавших успехи сторон дела, и как сразу менялось настроение государя, ослабевало его внимание, начинала проявляться нетерпеливость, а иногда просто обрывался доклад, как только докладчик касался отрицательных сторон, могущих повлечь печальные последствия. (…)

Таково же было отношение государя и к событиям. Радостные события государь охотно переживал вместе с окружавшими его, а печальные события как будто лишь на несколько минут огорчали его. (…)

В этой особенности государева характера было, несомненно, нечто патологическое. Но, с другой стороны, несомненно и то, что сложилась она не без сознательного и систематического упражнения. Государь однажды сказал министру иностранных дел С. Д. Сазонову:

«Я, Сергей Дмитриевич, стараюсь ни над чем не задумываться и нахожу, что только так и можно править Россией. Иначе я давно был бы в гробу».

Никольский Борис Владимирович (3 (10) октября 1870, Петербург – 1919, Петроград) – русский общественный деятель. Профессор, специалист по римскому праву. Один из основателей черносотенных организаций «Русское собрание» и «Союз русского народа». В 1919 году расстрелян в ЧК как заложник. Из дневника:

Нервность его ужасна. Он, при всем своем самообладании и привычке, не делает ни одного спокойного движения, ни одного спокойного жеста. Когда его лицо не движется, то оно имеет вид насильственно, напряженно улыбающийся. Веки все время едва уловимо вздрагивают. Глаза, напротив, робкие, кроткие, добрые и жалкие. Когда говорит, то выбирает расплывчатые, неточные слова и с большим трудом, нервно запинаясь, как-то выжимая из себя слова всем корпусом, головой, плечами, руками, даже переступая. Вообще, из нас троих не волновался только я, немного смущался и беспокоился Глазов, но больше всех нервничал, стеснялся и жался царь. Его фигура, лицо и многое в нем понятно при мысленном сопоставлении монументальной громады Александра III с зыбкой и легкою фигуркою вдовствовавшей императрицы. Портреты совершенно не дают о нем представления, так как, при огромном даже сходстве, портретам трудно передать жизнь лица. В этом слабом, неуверенном, шатком человеке точно хрупкий организм матери едва-едва вмещает, того и гляди – уронит или расплещит тяжелый, крупный организм отца. Точно какая-то непосильная ноша легла на хилого работника, и он неуверенно, шатко, тревожно ее несет. Царь точно старается собраться в одно целое, точно судорожно держится, чтобы не рассыпаться на слишком для него тяжелые черты лица, части тела. В нем все время светится Александр III, но не может воплотиться. Дух, которому не хватило крови, чтобы ожить.

Милюков Павел Николаевич (15 (27) января 1859, Петербург – 31 марта 1943, Экс-ле-Бен) – русский политический деятель. Историк. Участник войны 1877–1878. Один из организаторов и руководителей конституционно-демократической партии (кадетов, «Партии народной свободы»). Депутат I, III, IV Дум. Министр иностранных дел Временного правительства. Из воспоминаний:

Николай II был, несомненно, честным человеком и хорошим семьянином, но обладал натурой крайне слабовольной. Царствовать он вообще не готовился и не любил, когда на него упало это бремя. (…) Добросовестно, но со скукой выслушивал очередные доклады министров, он с наслаждением бежал после этих заседаний на вольный воздух – рубить дрова, его любимое занятие.

Как часто бывает со слабовольными людьми – как было, например, и с Александром I, – Николай боялся влияния на себя сильной воли. В борьбе с нею он употреблял то же самое, единственное ему доступное средство – хитрость и двуличность. Яркий пример того, как, лавируя между влияниями окружающих, он умел скрывать свою действительную мысль, мы только что видели. Я не знаю, как она сложилась бы, если бы около него не было другой сильной воли, которой он, незаметно для себя, всецело подчинился: воли его жены, натуры волевой, самолюбивой, почувствовавшей себя сразу изолированной в чужой стране и забронировавшейся от всех, кроме тесного круга единомыслящих. Оба супруга сошлись на одинаковом понимании своей жизненной цели, как передачи сыну нерастраченного отцовского наследства. (…) Оба не могли не заметить, что идут против течения, и благодаря императрице – «единственному человеку в штанах», как она рекомендовала себя позднее в письмах к Николаю, – вступили с этим течением в борьбу, как могли и умели. Это привело к тесному подбору семейных «друзей»; в большинстве это были люди крайне невысокого культурного уровня. Вне этого тесного круга были одни только недоброжелатели и «враги». Это была неприступная крепость, доступная лишь воздействию потустороннего мира – в формах юродства и мистики, готовой воспользоваться приемами магии.

Из воспоминаний великого князя Александра Михайловича:

Единственной целью его жизни было здоровье его сына. Французы нашли бы, что Николай II представлял собой тип человека, который страдал от собственных добродетелей, ибо Государь обладал всеми качествами, которые были ценны для простого гражданина, но которые оказались роковыми для Монарха. Если бы Николай II родился в среде простых смертных, он прожил бы жизнь, полную гармонии, поощряемый начальством и уважаемый окружающими. Он благоговел пред памятью отца, был идеальным семьянином, верил в незыблемость данной им присяги и прилагал все усилия, чтобы остаться честным, обходительным и доступным со всеми до последних дней своего царствования.

Ходынка

Из воспоминаний великого князя Александра Михайловича:

За могучей спиной отца Николай Александрович чувствовал себя в безопасности. Физические качества Александра III казались верхом человеческого достижения робкому Цесаревичу, и без сомнения было много обаяния в зрелище, как серебряный рубль сгибался в железных пальцах Императора. (…)

20 октября 1894 г. Никки и я стояли на веранде чудесного Ливадийского дворца с мешками кислорода в руках: мы присутствовали при последних минутах Александра III.

Даже соленое дыхание южного моря не могло вернуть к жизни человека, поставившего себе целью жизни предотвратить беспощадный ход революции. Кончина Александра III была подобна его жизни. Являясь убежденным врагом звучных фраз и мелодраматических эффектов, Царь при приближении последней минуты лишь пробормотал короткую молитву и простился с Императрицей.

Люди умирают ежеминутно, и мы не должны были бы придавать особого значения смерти тех, кого мы любим. Но тем не менее смерть Императора Александра III окончательно решила судьбу России. Каждый в толпе присутствовавших при кончине Aлeксандра III родственников, врачей, придворных и прислуги, собравшихся вокруг его бездыханного тела, сознавал, что наша страна потеряла в лице Государя ту опору, которая препятствовала России свалиться в пропасть. Никто не понимал этого лучше самого Никки. В эту минуту в первый и в последний раз в моей жизни я увидел слезы на его голубых глазах. Он взял меня под руку и повел вниз в свою комнату. Мы обнялись и плакали вместе. Он не мог собраться с мыслями. Он сознавал, что он сделался Императором, и это страшное бремя власти давило его.

– Сандро, что я буду делать! – патетически воскликнул он. – Что будет теперь с Россиeй? Я еще не подготовлен быть Царем! Я не могу управлять Империей. Я даже не знаю, как разговаривать с министрами. Помоги мне, Сандро!

Из воспоминаний Александра Александровича Мосолова:

Конечно, я признаю много заслуг за Петром, за моим знаменитым предком, но… был бы неискренен, если бы вторил всеобщим восторгам. Это предок, которого менее других люблю за его увлечение западною культурою и попирание всех чисто русских обычаев. Нельзя насаждать чужое сразу, без переработки. Быть может, это время как переходный период и было необходимо, но оно мне не симпатично.

Троцкий (Бронштейн) Лев Давидович (26 октября (7 ноября) 1879, с. Яновка Елисаветградского уезда Николаевской губернии – 21 августа 1940, Койокан, Мехико) – русский революционер, деятель международного коммунистического революционного движения. Один из организаторов Октябрьской революции и Красной армии. В 1929 году выслан из СССР. Убит агентом НКВД Р. Меркадером в Мексике. Из книги «Литература и революция»:

А по-нашему наоборот. Варвар Петр был национальнее всего бородатого и разузоренного прошлого, что противостояло ему.

Из речи Николая II на собрании представителей земств 17 января 1895 года:

Я рад видеть представителей всех сословий, съехавшихся для заявления верноподданнических чувств, искони присущих каждому русскому, но мне известно, что в последнее время слышались в некоторых земских собраниях голоса людей, увлекавшихся бессмысленными мечтаниями об участии представителей земств в делах управления. Пусть все знают, что я, посвящая все свои силы благу народному, буду охранять начала самодержавия так же твердо и неуклонно, как охранял его мой незабвенный покойный родитель.

Из книги Сергея Анатольевича Циона:

Рассказывают, что в это время молодая царица, еще плохо понимавшая русскую речь, наклонилась к одной из великих княгинь и спросила по-французски: «Qu’est ce qu’il leur explique?»[2] – «Il leur explique, qu’ils sont imbeciles»[3].

Из «Коронационного сборника»:

14 мая 1896 года. Вслед за тем Его Величество, положив обе регалии на подушки, изволил призвать к себе государыню императрицу Александру Федоровну Ея Величество сошла с своего места и стала перед августейшим своим супругом на колени на малиновую бархатную подушку, окаймленную золотою тесьмою; монарх снял с себя корону, прикоснулся ею ко главе императрицы и снова возложил корону на себя. В это время митрополит подал государю малую корону, и он возложил ее на свою августейшую супругу. После этого Его Величеству была поднесена порфира и алмазная цепь ордена св. апостола Андрея Первозванного. Государь Император, приняв эти регалии, возложил их на Ея Величество при содействии Великих князей Сергея и Павла Александровичей, а также статс-дамы графини Строгановой.

Из дневника Алексея Сергеевича Суворина:

14 мая 1896 г. Коронование. Был в Успенском соборе. (…) Владимир Александрович оправлял так усердно порфиру на царе, что оборвал часть цепи Андрея Первозванного, которая надета была на государе. Государь прекрасно прочел «Верую», но молитву поспешно и неуверенно. (…) Оказывается, молитву все сокращали, не желая утруждать императора долго стоять на коленях.

Из дневника Александры Викторовны Богданович:

22 мая 1896 года. Корона царя была так велика, что ему приходилось поддерживать ее, чтобы она не свалилась.

Из воспоминаний Федора Александровича Головина:

Особенно смешным и жалким показался мне государь во время торжественного шествия после коронования из собора во дворец. Бледный, утомленный, с большой императорской короной, нахлобученной до ушей, придавленный тяжелой, парчовой, подбитой горностаем, неуклюжею порфирою, Николай казался не величавым императором всея Руси, не центром грандиозной процессии, состоявшей из бесчисленных представителей всевозможных учреждений, классов, сословий, народностей громадного государства, а жалким провинциальным актером в роли императора, ему не подходящей.

Из воспоминаний великой княгини Ольги Александровны:

Как и при Александре III на Ходынском поле должна была состояться раздача населению и гостям Царских подарков. На окраине города обычно происходили учения артиллеристов и саперов. В празднестве на Ходынском поле должны были принять участие и крестьяне. Они тысячами направились на это поле, чтобы получить гостинец – украшенную Императорским гербом эмалированную кружку, наполненную конфетами, и бесплатный завтрак, как гости Императора, и остальную часть дня провести в танцах и песнях. В центре поля находились деревянные помосты, на которых были сложены груды ярких кружек с гербами. За порядком наблюдали сотня казаков и несколько десятков полицейских… Кто-то пустил слух, что подарков всем не достанется. Люди, ближе всех стоявшие к оцеплению, двинулись к помостам. Казаки попытались было остановить их, но что может сделать горстка верховых под натиском полумиллионной толпы? В считанные минуты неуверенное движение превратилось в стремительный бег. Задние ряды напирали на передних с такой силой, что те падали и их затаптывали насмерть…

Краснов Василий, очевидец Ходынской катастрофы. Из воспоминаний:

Остаться без памяти от такого торжества мне, коренному москвичу, казалось зазорным: что я за обсевок в поле! Кружки, говорят, очень красивые и вечные (тогда эмалированная посуда была еще в диковинку). И как хорошо будет эту кружку поставить в угол под образа и пить из нее чай в большие праздники.

Из дневника Алексея Сергеевича Суворина:

18 мая 1896 г. Сегодня при раздаче кружек и угощения задавлено, говорят, до 2000 человек. Трупы возили целый день, и народ сопровождал их. Место ухабистое, с ямами. Полиция явилась только в 9 ч., а народ стал собираться в 2. Бер (председатель особого установления по устройству коронационных народных зрелищ и празднеств, свитский генерал. – Н. Е.) публиковал несколько раз о кружках, и в Москву в эту ночь по одной Московско-Курской дороге пришло более 25 000 человек. Что это была за толпа и за ужас! Раздававшие бросали вверх гостинцы, и публика ловила. Что за день, Боже мой! Одна баба говорит: «До 2000 надавили. Я видела мальчика лет 15, в красной рубашке. Лежит, сердечный». Сзади мужик под 30: «Я бы мать высек, что она пускает таких детей. До 20 лет не надо пускать. Ишь, зарились на пустяк какой. Кружку эту через две недели можно купить за 15 коп.». – «Кто же знал, что беда такая будет?» Было много детей. Их поднимали, и они спасались по головам и плечам. «Никого порядочного не видел. Всё рабочие да подрядчики лежат», – говорит молодой человек о задавленных. Справедливо говорят, что ничего не следовало раздавать народу. Теперь не старое время, когда толпа в 100 000 была в диковинку. Нынешняя толпа полумиллионная, и это должны были предвидеть. В 20 минут 4го государь и государыня проехали обратно по Тверской, сопровождаемые криками. Сколько я мог заметить, враждебности в толпе не было заметно. Воронцов, министр двора, сам в 9 ч. дал знать государю, что задавлено 200 человек, по слухам, и сам поехал на место, чтобы проверить. Говорили, что царь под влиянием этого несчастья не явится на народное гулянье. Но он был там. Я только что уезжал с Ходынки, около двух часов, когда он ехал к Петровскому дворцу. (…)

Что за сволочь это полицейское начальство и это чиновничество, которые ищут только отличиться. Где проезжает высшее общество, там приготовляют все места за два часа, за три часа, расставляют городовых непрерывной цепью, казаков и т. д., а о народе никто не думает. (…)

Сегодня как раз обед старшин в Петровском дворце. Гибель тысячей едва ли прибавит им аппетита. Несколько трупов привезли в часть, расположенную на Тверской площади, против дома генерал-губернатора. В Москве, по крайней мере, все просто делается: передавят, побьют и спокойно развозят при дневном свете, по частям. Сколько слез прольется в Москве и в деревнях. 2000 человек – ведь это битва редкая столько жертв уносит. В прошлое царствование ничего подобного не было. Дни коронации стояли серенькие, и царствование было серенькое, спокойное. Дни этой коронации ясные, светлые, жаркие. И царствование будет жаркое, наверное. Кто сгорит в нем и что сгорит?

Из воспоминаний Василия Краснова:

Вся толпа как будто в воде стояла по самый подбородок, и уровень воды все повышался, грозя затопить ее совсем. Боясь захлебнуться, толпа судорожно трепетала и каждым отдельным человеком и вся вместе тянулась кверху бесчисленным множеством своих лиц. Я увидел перед собою как бы большую площадь, вымощенную человеческими головами и вытянувшимися кверху лицами, влажными от пота и блестевшими как камни плотно утрамбованной и только что политой мостовой.

Из дневника Алексея Сергеевича Суворина:

Государь дал на каждую осиротелую семью по 1000 рублей. Доложить в этом смысле государю посоветовал Воронцову-Дашкову В. С. Кривенко. (…) Многие хотели, чтобы государь не ездил на бал французского посольства. (…) Кривенко советовал это Воронцову-Дашкову. (…) Командир кавалергардов Шипов говорил: «Стоит откладывать бал из-за таких пустяков…»

Из воспоминаний Василия Краснова:

Трупы лежали головами вместе и были так смяты и обесформлены, что нижние ряды казались плоскими, как бы сплющенными, такими, как сардинки, плотно уложенные в коробки. (…) Вот совсем неописуемая группа: лежит раздавленный человек на спине, а во рту у него сжат зубами высокий каблук сапога другого человека, упавшего ничком впереди его головы… Последний наступил на первого упавшего и каблуком в рот ему попал, предсмертная же судорога сделала изо рта капкан, из которого тот не вырвался. (…) Вот лежит девушка в розовой кофте, с роскошной черной косой, а лица нет. Все оно сбито и сплющено сапогами толпы. (…) Тела лежали сцепившимися, свернувшимися в комок в страшных переплетениях рук, ног, со скрюченными пальцами, истоптанными лицами, разорванными щеками, выпяченными, необыкновенно большими языками.

Из воспоминаний Сергея Юльевича Витте:

В день ходынской катастрофы, 18 мая, по церемониалу был назначен бал у французского посла графа (впоследствии – маркиза) Монтебелло. (…) Бал должен был быть весьма роскошным, и, конечно, на балу должен был присутствовать государь император с императрицей. В течение дня мы не знали, будет ли отменен по случаю происшедшей катастрофы этот бал или нет; оказалось, что бал не отменен. Тогда предполагали, что хотя бал будет, но, вероятно, их величества не приедут.

В назначенный час я приехал на этот бал, а вместе со мною приехал Дмитрий Сергеевич Сипягин, главноуправляющий комиссией прошений, будущий министр внутренних дел, и великий князь Сергей Александрович, московский генерал-губернатор. Как только мы встретились, естественно, заговорили об этой катастрофе, причем великий князь нам сказал, что многие советовали государю просить посла отменить бал и во всяком случае не приезжать на этот бал, но что государь с этим мнением совершенно не согласен; по его мнению, эта катастрофа есть величайшее несчастье, но несчастье не должно омрачать праздник коронации. (…)

Через некоторое время приехали государь и императрица; открылся бал, причем первый контрданс государь танцевал с графиней Монтебелло, а государыня с графом Монтебелло. Впрочем, государь вскоре с этого бала удалился.

Государь был скучен, и, видимо, катастрофа произвела на него впечатление. Если бы он был предоставлен самому себе, т. е. если бы он слушал свое сердце, то в отношении этой катастрофы и всех этих празднеств, я уверен, он поступил бы иначе.

Из дневника Алексея Сергеевича Суворина:

Камергеру Дурасову я сегодня напел резких речей, когда он сказал, что напрасно доложили государю о погибших. Их – 1138. Завтра на Ваганьковском кладбище будет устроен морг и там будут разложены трупы для определения фамилий и проч.

Из воспоминаний Василия Краснова:

Царь явился днем на народное гуляние, когда оно еще не было убрано от тел. Начальство наскоро собирало и запихивало трупы под лавки балаганов и театров гуляния. На них сидел народ. Проходя на места, наступали на торчавшие из-под лавок руки и ноги…

Из дневника Алексея Сергеевича Суворина:

19 мая 1896. Сегодня был на Ходынском поле. Всюду настроили прекрасных павильонов, иллюминовали все, что было возможно, выписали моряков, чтобы приделать электрические лампочки на орле Спасской башни, наделали павильонов для депутаций на пути выезда царя – и даже не закрыли колодезей, не разровняли рва, около которого построены бараки, из которых выдавались царские подарки. Я был там сегодня и наслушался рассказов. Бараки построены друг около друга, выступая ко рву острым углом, и между ними проход для двух человек. (…) От угла бараков до рва, шириною в 70–80 шагов, 25–26 шагов. Ров песчаный, весь изрыт глубокими ямами. Есть два колодца, заделанные полусгнившими досками. (…) Из одного колодца глубиною, кажется, до 10 сажен, вырытого во время выставки 1882 г., вынуто 28 трупов. Сегодня утром вынуто 8; говорят, есть еще. Велено было через газеты собираться со стороны Тверской. «Если б нам сказали от Ваганьковского, мы оттуда бы пошли, нам все равно, там этих ям нет, и там во время раздачи было просторно». Вся вина в том, что начали раздавать раньше 10ти, как было объявлено, часа в 3–4. Многие спали, и все знали час. Но когда распространился слух, что раздают, толпа бросилась, попадала в ямы, в колодцы, падали и мертвыми телами делали мост. Подъем изо рва к баракам крутой, точно крепость, и бараки, находясь в 25 шагах ото рва, представляли собою именно крепость, которую надо было брать. Те, которые благополучно перешли через ров, столпились около бараков, представлявших для толпы воронку. (…) Другие перелезли через ограду, которая на расстоянии сажен 50 отделяла одну часть бараков от другой. Образовалась толпа и с той стороны бараков. И в этих воронках легли целыми кучами мертвые. (…) К 8 ч. многие ушли, а тела лежали. В 9м ч. пришла полиция. Стали убирать мертвых. Побрызгают водой, не оживает, – тащат и кладут в три ряда, «как дрова в сажень», – выразился один. Государь встретил один из возов на Тверской, вылез из экипажа, подошел, что-то сказал и, понурив голову, сел в коляску; императрица не выходила. (…) Государю следовало бы поехать посмотреть эти ямы и брустверы. Он увдел бы, как его подданные брали штурмом крепость его подарков. Эти ущелья г. Бера должны остаться историческими. Беровские ущелья! Ничего не сообразили. Но Бер сообразил заказать кружки за границей и брал командировку за границу, чтобы посмотреть, как заготовляют кружки. Если сообразить, что кружек заказано 400 000, что каждая из них стоит 10 коп. И еще на 5 коп. гостинцев, с тощей брошюркой «Народный праздник», то всего-навсего эти подарки составляют 60 000 рублей. Но стоимость комиссии гораздо дороже обошлась. (…)

Если когда-то можно было сказать: «Цезарь, мертвые приветствуют тебя», это именно вчера, когда государь явился на народное гулянье. На площади кричали ему «ура», пели «Боже, царя храни», а в нескольких ста саженях лежали сотнями еще не убранные мертвецы.

Cерафим Саровский и Кишиневский погром. 1903

Фирсов Сергей Львович (р. 1959) – историк церкви. Из книги «Русская церковь накануне перемен. (Конец 1890х – 1918 г.)»:

…за четыре царствования XIX столетия было прославлено 7 святых. (…) А в эпоху правления Николая II прославлены Феодосий Углицкий (1896); Иов, игумен Почаевский (1902); Серафим, Саровский чудотворец (1903); Иоасаф Белгородский (1911); Ермоген, Патриарх Московский (1913); Питирим Тамбовский (1914); Иоанн Тобольский (1916). Кроме того, в 1897 г. в Рижской епархии было установлено празднование священномученика Исидора и пострадавших с ним 72 православных мучеников (как местночтимых святых), а в 1909 г. восстановлено празднование памяти св. Анны Кашинской.

Соловьев Владимир Сергеевич (16 (28) января 1853, Москва – 1 (13) июля 1900, имение Узкое, Московский уезд, Московская губерния) – русский философ, поэт, литературный критик. Сын историка С. М. Соловьева. Стоял у истоков «религиозного возрождения» в среде русской интеллигенции начала XX века. Оказал решающее влияние на формирование русского символизма. Из письма Николаю II от 23 апреля 1896:

Ваше Императорское Величество!

Всемилостивейший Государь!

Дело, о котором чувствую обязанность говорить Вашему Величеству, важно для России и для всего мира, и только от Вашего Величества после Бога зависит истинное его решение. (…) Чтобы оправдать свои давние предчувствия и смутные ожидания народов, чтобы восполнить свое всемирное назначение, Россия должна обнаружить духовную силу и сущность своей жизни. (…) Духовная сущность России есть православие, то есть чистейший и совершеннейший вид христианства. (…) Но может ли чистая и совершенная истина утверждаться насилием, владеть через принуждение совестью людей? Христос сказал: Я есмь дверь. Позволительно ли христианам силой толкать в эту дверь одних и силою же не выпускать из нее других? Православие в России есть церковь господствующая, но прежде всего она есть церковь христианская и, следовательно, господствовать может только силою убеждения и внутреннего духовного притяжения; притом естественные и никому не обидные преимущества принадлежат православию уже в силу того, что оно исповедуется Государем и большею частью народа. Зачем же тут еще принуждение, к чему эта внешняя искусственная ограда, это тройное кольцо из уголовных законов, административных притеснительных мер и цензурных запрещений? Но как ни тяжелы и обидны эти оковы для стороны терпящей – для раскольников и сектантов, для иноверных и инакомыслящих, – без сравнения тяжелее и обиднее такое положение для самой господствующей церкви: для нее оно прямо пагубно. Крепостное право, порабощая крестьян, развращало помещиков. Закрепощение людей к православию лишает русскую церковь нравственной силы, подрывает ее внутреннюю жизненность. (…) С каким успехом можно заблуждающихся убеждать в истине, во имя которой они уже посажены в тюрьму или сосланы в ссылку? Оружие церкви есть слово, но можно ли достойно обличать словом тех, кому уже зажали рот силою? (…) Ибо хотя не все гонимые страдают за правду, но все гонители заставляют страдать высшую правду в самих себе. (…) Сторонники религиозного принуждения утверждают, что оно необходимо для единства и крепости государства. Об основательности такого взгляда Ваше Императорское Величество легко может судить по ярким историческим примерам. Во Франции Людовик XIV, отменив закон веротерпимости, систематическими преследованиями принудил протестантов к выселению. Цель была достигнута, вероисповедное единство французского народа восстановлено вполне. Но скоро «великая» революция показала, как пригодились бы нравственные и умеренные протестанты против неистовых якобинцев. Гнали «еретиков», а получили безбожников. Гнали заблуждающихся верноподданных, а получили цареубийц. (…) Перед Богом, говорящим в Вашей совести, мы все равны, Государь! Только сознание моей нравственной обязанности дает мне смелость напомнить Вашему Императорскому Величеству то, в чем я по совести вижу единое ныне на потребу России, к чему все прочее приложится. (…)

Имею счастье пребывать Вашего Императорского Величества Верноподданным Владимир Соловьев. 23 апреля 1896 г.

Из воспоминаний великого князя Александра Михайловича:

Стройный юноша, ростом в пять футов и семь дюймов, Николай II провел первые десять лет своего царствования, сидя за громадным письменным столом в своем кабинете и слушая с чувством, скорее всего приближающимся к ужасу, советы и указания своих дядей. Он боялся оставаться наедине с ними. В присутствии посторонних его мнения принимались дядьями за приказания, но стоило племяннику и дядям остаться с глазу на глаз, их старшинство давало себя чувствовать, а потому последний Царь Всея Руси глубоко вздыхал, когда во время утреннего приема высших сановников Империи ему возвещали о приходе с докладом одного из его дядей. Они всегда чего-то требовали. Николай Николаевич воображал себя великим полководцем. Алексей Александрович повелевал морями. Сергей Александрович хотел бы превратить Московское генерал-губернаторство в собственную вотчину. Владимир Александрович стоял на страже искусств. Все они имели, каждый, своих любимцев среди генералов и адмиралов, которых надо было производить и повышать вне очереди, своих балерин, которые желали бы устроить «русский сезон» в Париже, своих удивительных миссионеров, жаждущих спасти душу Императора, своих чудодейственных медиков, просящих аудиенции, своих ясновидящих старцев, посланных свыше…

Из воспоминаний Сергея Юльевича Витте:

…шарлатан доктор Филипп видится с их величествами, почитается ими чуть ли не за святого и имеет существенное влияние на их психику. (…) Филипп нигде оконченного образования не получил, проживал он в окрестностях Лиона. (…) Когда Филипп начал практику лечения различными чудодейственными средствами, то, как обыкновенно в этих случаях бывает, имел некоторые успехи лечения и также предсказания. Лица, его знавшие, говорили, что он вообще человек умный и имеет какую-то мистическую силу над слабовольными и нервнобольными. Он имел также полицейские процессы вследствие жалоб некоторых лиц на его шарлатанство. Правительство ему запретило лечить и потому иногда преследовало. Тем не менее он составил себе небольшую кучку поклонников, преимущественно в числе националистов. (…) К этой кучке поклонников принадлежал также наш военный агент в Париже полковник Генштаба граф Муравьев-Амурский. (…) С этим Филиппом познакомилась за границею жена великого князя Петра Николаевича. (…) Так Филипп влез к великим князьям, а затем и к их величествам. (…) Филипп несколько раз проживал секретно по месяцам в Петербурге и преимущественно в летних резиденциях, он постоянно занимался беседами и мистическими сеансами с их величествами. (…) На даче великого князя Петра Николаевича с Филиппом виделся и Иоанн Кронштадтский. По-видимому, там и родилась мысль о провозглашении старца Серафима Саровского (1760–1833) святым. Об этом эпизоде мне рассказывал обер-прокурор Синода К. П. Победоносцев так:

Неожиданно он получил приглашение на завтрак к их величествам. Это было неожиданно потому, что К. П. в последнее время пользовался очень холодными отношениями их величеств, хотя он был один из преподавателей государя и его августейшег батюшки. К. П. завтракал один с их величествами, и после завтрака государь в присутствии императрицы заявил, что он просил бы К. П. представить ему ко дню празднования Серафима, что должно было последовать через несколько недель, указ о провозглашении Серафима Саровского святым. К. П. доложил, что святыми провозглашает Святейший Синод и после ряда исследований, главным образом основанных на изучении лица, который обратил на себя внимание святой жизнью, и на основании мнений по сему предмету населения, основанному на преданиях. На это императрица соизволила заметить, что «государь все может».

Из воспоминаний великой княгини Ольги Александровны:

И все же люди не вполне справедливы к Победоносцеву. У него была внешность аскета, и иногда глаза его приобретали холодное, как сталь, выражение. Я знаю, что он был ревностным сторонником самодержавия, панславизма и антисемитом. Но в нем было и много хорошего. Я часто наблюдала, как он был добр с детьми. И он мог быть забавным. Но при его внешней неуязвимости у него был один изъян: он страшился призраков. Они с женой занимали квартиру на Литейном в Петербурге. В доме, где они жили, водилось привидение. Победоносцев приглашал священников, чтобы они изгнали духа. Несмотря на это, невидимое чудовище то и дело своими когтями срывало с Победоносцева одеяла. Победоносцев его до смерти боялся, но продолжал пребывать в этом доме до тех пор, пока его жена не переехала в другое здание, куда последовал и Победоносцев. Он сам рассказывал эту историю. Мне часто приходит в голову мысль, что если бы публика знала, что Победоносцев может чего-то бояться, то она бы изменила свое мнение о нем.

Данилов Юрий Никифорович (13 (25) августа 1866, Киев – 3 февраля 1937, Париж) – российский военный деятель, генерал. Имел в российской армии прозвище Данилов-черный, чтобы отличать от сослуживцев, Данилова-рыжего и Данилова-белого. Играл ключевую роль в планировании военных операций 1914–1915 годов. В начале 1918 года служил в Красной армии. Перешел к белым в расположение Добровольческой армии. Эмигрировал в 1920. Из воспоминаний:

Вера государя несомненно поддерживалась и укреплялась привитым с детства его наставником К. П. Победоносцевым понятием, что русский царь – помазанник Божий. Ослабление религиозного чувства было бы равносильно развенчанию собственного положения.

Из воспоминаний Сергея Юльевича Витте:

Государь соизволил принять в резон доводы К. П., и последний при таком положении вопроса покинул Петергоф и вернулся в Царское Село, но уже вечером того же дня получил от государя любезную записку, в которой он соглашался с доводами К. П., что этого сразу сделать нельзя, но одновременно повелевал, чтобы к празднованию Серафима в будущем 1903 году саровский старец был сделан святым. Так и было исполнено.

Из воспоминаний Александра Александровича Мосолова:

Уже давно в Петербурге ходили слухи, что в Святейшем Синоде возникли пререкания о причислении Серафима к лику святых, что все Величества очень интересуются этим вопросом и что государь лично следит за дебатами архиереев. (…) Наконец Синод признал старца достойным сопричисления к лику святых, не без некоторого, впрочем, давления со стороны государя. Это решение было принято с большим сочувствием в народе, несмотря на скорее скептическое отношение со стороны общества.

Из воспоминаний Сергея Юльевича Витте:

Государь и императрица изволили ездить на открытие мощей. Во время этого торжества было несколько случаев чудесного исцеления. Императрица ночью купалась в источнике целительной воды. Говорят, что были уверены, что саровский святой даст России после четырех великих княжон наследника. Это сбылось и окончательно безусловно укрепило веру их величеств в святость действительно чистого старца Серафима. В кабинете его величества появился большой портрет – образ святого Серафима.

Из воспоминаний Александра Александровича Мосолова:

Из Петергофа Их Величества со свитою выехали в царском поезде 15 июля 1903 года и прибыли к 17му утром на особо для них устроенную платформу близ города Арзамаса Нижегородской губернии. Там ждали их экипажи, запряженные четверками, в которых бесконечно длинною вереницею мы и тронулись по почтовой дороге. Этот способ передвижения показался императрице и фрейлинам особо занимательным. (…) По всей дороге (…) на десятки верст тянулись огромные вереницы народа. Говорили, что помимо окрестных жителей со всех концов России прибыло в Саров до 150 тысяч человек. (…) Сам обряд прославления тянулся четыре с половиной часа. Удивительно, что никто не жаловался на усталость: даже императрица почти всю службу простояла, лишь изредка садясь. Обносили раку с мощами уже канонизированного Серафима три раза вокруг собора. Государь не сменялся, остальные несли по очереди. (…) В день нашего отъезда Их Величества посетили скит святого и находящуюся близ него купальню, расположенные в полутора верстах от монастыря. Государь и вся свита шли пешком, только царица ехала в небольшой коляске. (…) Были вызваны войска, сдерживавшие толпу в 150 тысяч человек, заполнившую весь спуск от обители до дороги. Солдаты держали друг друга за руки, чтобы оставить свободный проход для государя и духовной процессии. В купальне был отслужен молебен, после которого царь со свитою, но без духовенства отправился обратно в монастырь. Из монастыря был устроен дощатый спуск, местами на довольно высоких козлах, ведущий напрямик до шоссе. (…) Губернатор высказал опасение, что толпа, желающая видеть царя, прорвет тонкую цепь и наводнит шоссе. В это время, не предупредив никого, государь свернул круто направо, прошел через цепь солдат и направился в гору. Очевидно, он хотел вернуться по дощатой дорожке и дать таким образом большему количеству народа видеть себя. Я крикнул губернатору: «За мной!», и мы с великими усилиями пробились непосредственно до императора, от которого уже была оттерта вся прочая свита. Его Величество двигался медленно, повторяя толпе: «Посторонитесь, братцы». Государя пропускали вперед, но толпа немедленно сгущалась за ним, только губернатор Лауниц да я удержались за царем. Пришлось идти медленнее, всем хотелось видеть и если можно, то коснуться монарха. Все более теснили нашу малую группу из трех человек, и наконец мы совсем остановились. (…) Толпа навалилась спереди, и царь невольно сел на наши скрещенные руки. Затем мы подняли его на плечи. Народ увидел царя, и раздалось громовое «ура!». Мы крикнули двум дюжим мужикам проталкиваться впереди нас по направлению к дощатой дорожке. Когда наконец мы достигли ее, там толпа была реже. Государь пошел по сходням, но, несмотря на все мои просьбы спешить, продолжал идти размеренным шагом. В этом месте доски были постланы на высоких деревянных козлах, и помост за нами вдруг с грохотом провалился, увлекая всех, сзади шедших. Тогда царь стал увеличивать шаги. (…) Лишь тогда государь заметил отсутствие свиты. На его вопрос по этому поводу, я пояснил, что нас в самом начале оттерли и что я видел только, как граф Фредерикс упал. (…) Царь взволновался, но возвращаться через толпу было невозможно. (…) Он послал меня отыскивать графа. Тем временем вернулись императрица и вся свита, и я узнал, что Фредерикс, с окровавленным лицом, отправился в келью монастыря. Я нашел его там. Фельдшер главной квартиры накладывал большие куски английского пластыря на его лицо. Оказалось, что когда он упал, кто-то из толпы наступил ему на щеки. К счастью, повреждения были легкие. Граф, узнав о беспокойстве государя, наспех переоделся – весь мундир его был в крови и разорван – и пошел со мною к Его Величеству.

Киреев Александр Алексеевич (23 октября (4 ноября) 1833, Москва – 13 (26) июля 1910, Павловск) – русский военный и общественный деятель. Генерал от кавалерии, участник русско-турецкой войны 1877–1878. Богослов, «последний могиканин» классического славянофильства. Из дневника:

Русский народ несомненно религиозен, но когда он видит, что Церковь дает ему камень вместо хлеба, да требует от него формы, «грибков», читает непонятные простонародью молитвы, когда ему рассказывают про фантастическе чудеса, все это торжественно рухнет перед первой умелой проверкой, перед первой иронией, даже грубо нахальной; он переходит или к другой вере (Толстой, Редсток), говорящей его сердцу, или делается зверем. Посмотрите, как христианская хрупкая, тоненькая оболочка легко спадает с наших мужиков.

Из статьи Владимира Ильича Ленина (Ульянова) «О черносотенстве»:

В нашем черносотенстве есть одна чрезвычайно оригинальная и чрезвычайно важная черта, на которую обращено недостаточно внимания. Это темный мужицкий демократизм, самый грубый, но и самый глубокий.

Плеве Вячеслав Константинович, фон (8 (20) апреля 1846, Мещовск Калужск. губ. – 15 (28) июля 1904, Петербург) – русский общественный деятель. Внук ковенского кантора. Убежденный монархист и русский националист. С 1902 года – министр внутренних дел и шеф жандармов. Убит эсером Егором Сазоновым. Из служебного письма об увольнении фон Раабена от должности бессарабского генерал-губернатора:

Письмом от 19 минувшего ноября 1903 года Ваше Превосходительство просили уведомить Вас о причинах, послуживших поводом к увольнению генерал-лейтенанта фон-Раабена от должности бессарабского генерал-губернатора. (…) Увольнение генерал-лейтенанта фон-Раабена от означенной должности последовало вследствие проявленных им во время происходивших в Кишиневе 6 и 7 апреля 1903 года еврейских беспорядков крайней нераспорядительности и бездействия власти…[4]

Раабен Рудольф Самойлович, фон (10 (22) апреля 1843 – после 1914) – бессарабский губернатор с 1899 по 1903. Из книги «Кишиневский погром 1903 года. Сборник документов и материалов»:

Считая свое увольнение с должности генерал-губернатора Бессарабии несправедливым, Р. С. фон Раабен обратился к царю. Во время аудиенции Николай II дважды сказал ему: «Будьте вполне спокойны. Я Вас сам устрою». Р. С. фон Раабен был причислен к Министерству внутренних дел.

Чекеруль-Куш Михаил Константинович (1864, Кишинев – 23 января 1917, Кишинев) – архитектор, начальник кишиневской пожарной дружины. Участник Первой мировой войны. Умер от ран в госпитале. Свидетель во время следствия по делу о Кишиневском погроме. Из показаний во время следствия по делу о Кишиневском погроме:

Кругом царили хаос, свист, крик, лязг разбиваемых окон, бегущие люди с награбленным имуществом, плач спасающихся евреев, растерявшаяся полиция и спокойно стоящие войска. Все это со стороны произвело на меня странное и дикое впечатление. Мне казалось, что полиция и войска вызваны не для водворения порядка, а, напротив, поставлены для того, чтобы охранять бушующую толпу от нападения со стороны евреев, для того, чтобы дать ей возможность как можно правильнее и основательнее произвести погром.

Постояв немного, я переехал на другую сторону базара, там происходила та же картина с той только разницей, что я здесь видел помощника полицмейстера.

Слуцкий Моисей Борисович (1851, Кишинев –1934, Кишинев) – главный врач Кишиневской еврейской больницы. Свидетель во время следствия по делу о Кишиневском погроме. Из его свидетельских показаний:

Я вышел на улицу; я находился на углу Подольской и Купеческой, когда толпа приступила к разгрому лавки Фельдштейна… В это время сильный отряд драгун продвигался по Купеческой, на углу Подольской и Купеческой офицер скомандовал, отряд разделился, часть продолжала путь по Купеческой, другая часть взяла налево к дому Фельдштейна, где и остановилась. Но разгром продолжался.

Из показаний Михаила Константиновича Чекеруль-Куша:

На другой день с самого раннего утра стали постоянно вызывать пожарную команду на пожары, так что в 10 часов утра пришлось выезжать на четвертый пожар… Общая картина казалась таковой: толпа буянов подходила к лавке или магазину, разрушала его, ломала и выбрасывала вещи на улицу, а другая часть расхищала все выброшенное на улицу. Давали знать полиции, она являлась, вызывали войска, которые тоже являлись. (…) При появлении полиции или войск толпа разбегалась и вновь появлялась около другого дома.

Бухало Сергей Иванович, инженер, изобретатель, служащий Бессарабской губернской земской управы. Свидетель во время следствия по делу о Кишиневском погроме. Из его свидетельских показаний:

Взвод Минского полка, двигавшийся от бульвара, заставил громил отойти от магазина на несколько шагов, но не сделал попытки кого-нибудь задержать и повернул назад. Дело разрушения было закончено тогда же за спиной солдат, уже не возвращавшихся; (…) я видел окончание разгрома винного магазина Фельдштейна против помещения 2го полицейского участка. Из окон последнего на эту картину смотрели чины полиции.

Назаров Андрей Мартынович, купец. Свидетель во время следствия по делу о Кишиневском погроме. Из его свидетельских показаний:

По тротуару шел какой-то чернорабочий, который палкой указывал на дома, и тогда в окна этих домов летели камни, бросаемые из толпы. В это время проходил шагом по улице эскадрон драгун. (…) Я обратился к драгунам, прося их арестовать хотя бы зачинщика, но они проехали, не обратив внимания на мои слова. Около аптеки Кенигшаца, где стоял патруль, я подошел к офицеру, прося принять меры против этого безобразия, что тем легче было сделать, что кучка людей была просто ничтожна, но офицер ответил, что ничего не может сделать, ибо ему приказано стоять, а не действовать. Несмотря на все увещевания и убеждения, что если сразу же не прекратить этот разгром, то последствия могут быть хуже, офицер отвечал одной фразой: «Не приказано действовать!»

Из показаний Моисея Борисовича Слуцкого:

В больнице в течение двух суток (7го и 8го) шла колоссальная работа: днем и ночью беспрерывно доставлялись больные (раненые) и трупы. (…) Почти все без исключения повреждения причинены тяжелыми и тупыми орудиями – дубинами, камнями, молотами и т. п. На некоторых трупах повреждения нанесены острым орудием (топорами).

Из показаний Михаила Константиновича Чекеруль-Куша:

Взяв с собой шесть человек дружинников, я направился к месту разгрома. Лавку громили человек 15–20. По первому же приказанию громилы стали разбегаться. (…) Я поставил 4 дружинников около дверей лавки, взял с собой одного и, перейдя на другую сторону тротуара к собравшейся толпе, предложил сию же минуту разойтись. Толпа без всяких протестов стала расходиться.

Сообщение газеты «Последние известия» о поездке депутации кишиневских евреев в Санкт-Петербург от 18 июня 1903 года:

У нас в еврейском «обществе» много говорят о результатах ходатайства еврейской депутации в Петербурге. С нетерпением ожидало наше «общество» возвращения депутатов, отправившихся испросить аудиенцию у Николая II и у министра внутренних дел Плеве, чтобы в связи с резней в Кишиневе указать на печальное положение евреев в России. (…) Плеве заявил, что он принципиально согласен исполнить просьбу депутатов; но они несвоевременно приехали – государю нездоровится, и он теперь принимать не может. (…) Интересный ответ дал депутации член Государственного совета Герард: «…У вас нет никаких надежд. Такое решение вопроса идет против субъективного настроения одной такой особы, с которой бороться бесполезно», при этом сделал многозначительный жест.

Анатолий Алексеевич Клопов

Из книги Сергея Анатольевича Циона:

Царь дал, с помощью одного из великих князей, аудиенцию с глазу на глаз скромному титулярному советнику Клопову. Аудиенция имела совершенно частный, почти конспиративный характер – так сказать, маленькая шалость монарха вне обычного этикета и надзора. Клопов говорил какие-то туманные, но пламенные речи против бюрократии, за общение царя непосредственно с жизнью, с народом, с «землей».

Куропаткин Алексей Николаевич (17 (29) марта 1848, Холмский уезд Псковской губернии – 16 января 1925, с. Шешурино, Торопецкий район Тверской области) – русский военный деятель. Участвовал в войне 1877–1878 годов, в завоевании Средней Азии. Военный министр с 1898 по 1904 год. С октября 1904 по март 1905 – главнокомандущий вооруженными силами на Дальнем Востоке. После поражения под Мукденом снят с должности. В годы Первой мировой войны командовал гренадерским корпусом (1915), Северным фронтом (1916). Туркестанский генерал-губернатор в 1916–1917. Руководил подавлением Среднеазиатского восстания 1916 года. После Октябрьской революции преподавал в основанной им сельской школе в Шешурине и заведовал волостной библиотекой. Из дневника:

12 ноября 1898 г. Горемыкин (министр внутренних дел. – Н. Е.) рассказывал мне, что Государь какому-то проходимцу, коллежскому асессору Хлопову (на самом деле Клопову), поручил, секретно от Горемыкина, сбор сведений о нуждах России. Этот гусь разъезжает с бумагой от П. П. Гессе (дворцового коменданта, все письма императору передавались через него. – Н. Е.) в особых вагонах и мутит всех в Тульской губернии заодно с Львом Толстым. Ездит с большой свитою, гласно для всех, кроме министра внутренних дел.

Этого гуся Государю рекомендовал великий князь Александр Михайлович после неудачной попытки забрать в свои руки нефтяное дело.

Из воспоминаний Владимира Иосифовича Гурко (Ромейко-Гурко):

С годами постоянное согласие с соображениями своих министров несомненно тяготило государя. Ему, естественно, хотелось проявить собственную инициативу как в малых, так и в больших вопросах, но изменить своего отношения к докладам и суждениям министров начала своего царствования, т. е. лицам, с коими сложился иной порядок, у государя недоставало решимости. Отсюда возникало желание сменить этих лиц на новых, с которыми государь думал, что ему легче будет с места установить другие отношения. Этим же надо объяснить и склонность государя самостоятельно, без ведома министров, возлагать на отдельных особые ответственные поручения. Это было опять-таки следствием желания проявить личную инициативу, беспрепятственно осуществить свою волю. Едва ли не первым проявлением этой склонности была вызвавшая в бюрократических кругах немалое смущение командировка государем некоего Клопова в местности, постигнутые неурожаем, для доклада об истинном положении населения этих губерний. Откуда взялся и каким образом проник к государю этот Клопов, я не знаю. Известно мне лишь то, что государь не только лично дал необходимые на командировку средства, притом в весьма ограниченном размере, но, кроме того, снабдил собственноручной запиской, в силу которой все власти должны были исполнять предъявляемые им Клоповым требования. Первым действием Клопова было обращение с этой запиской в Министерство путей сообщения для предоставления ему особого вагона для разъездов в нем по всей России. Требование это было исполнено, и Клопов покатил в предоставленном ему вагоне, причем первой его остановкой была Тула (…), где он не замедлил предъявить губернатору свою полномочную грамоту. Можно себе представить смущение местной власти, конечно не замедлившей донести об этом небывалом случае министру внутренних дел Горемыкину. Смущен, разумеется, был и последний, но, однако, не задумался тотчас представить государю бесцельность и совершенную невозможность командировок безответственных лиц, вооруженных такими, почти неограниченными полномочиями. В результате Клопов был тотчас вызван обратно в Петербург.

Из книги Сергея Анатольевича Циона:

…и вот этот оригинал, заинтересовавший одного из великих князей, предстал, в качестве выходца из какого-то другого, таинственного мира, перед лицом царя, и, нагруженный какими-то картограммами и статистическими таблицами, заполненными для царя, стал «глаголом жечь» сердце монарха…

Клопов Анатолий Алексеевич (1841–1927) – земский статистик, корреспондент Николая II. Из письма Николаю II в ноябре 1901 года:

Вспомните, какие усилия были употреблены нашей администрацией, чтобы скрыть голод в то время, когда он уже успел охватить целую область России. Чтобы замаскировать истину, было выдумано для Вас даже особое слово «недород», слово «неурожай» слишком сильно, тяжело, близко к понятию «голод», а за последний, чего доброго, пожалуй, придется отвечать. Пустив таким образом в оборот это успокоительное слово, дав надлежащее руководство печати в том, что и как говорить о «недороде», канцелярия успокоилась, когда же раздался с высоты престола добрый голос о помощи голодающим – встрепенулась и канцелярия, полетели в голодные места телеграммы, чиновники особых поручений, затем директора и, наконец, сами министры. Все дело приняло совершенно иное, обратное движение: голодных не скрывают, а ищут.

Из книги Сергея Анатольевича Циона:

И вот Клопов получает от самого государя особый открытый лист за подписью коменданта дворца с поручением «по высочайшему повелению произвести частное исследование в местностях, пораженных неурожаем». А еще немного, и повсюду пошли и слухи о таинственной миссии коллежского асессора, посланного царем, чтобы узнать «всю правду»; Клопова стали посещать и земцы, обличавшие губернаторов, и чуткие бюрократы, почуявшие что-то необычайное, и такие же неудачники-прожектеры, как Клопов, и просто всевозможные дельцы, хамелеоны и проходимцы, «потерпевшие за правду». Некоторые исправники, по заверениям кн. Мещерского, телеграфировали губернаторам, что «в уезде появился господин, требующий настоящую, не губернаторскую правду».

Из книги Владимира Иосифовича Гурко (Ромейко-Гурко) «Царь и Царица»:

Клопов был человек необычайно чистый, далеко не глупый, но совершенно не приспособленный к какому-либо практическому делу за полным отсутствием в его действиях системы и методики. Представлял он при этом какое-то странное смешение духа произвола со стремлением к установлению абсолютной справедливости. Всякая несправедливость, всякая нанесенная кому-либо обида его глубоко волновала и возмущала, он готов был попирать все порядки и все законное для восстановления прав обиженного, не соображая, что, нарушая закон для восстановления справедливости по отношению к отдельному лицу, он тем самым разрушает весь государственный строй и гражданский порядок. Словом, он принадлежал к числу тех фантазеров, которые мечтают путем личного усмотрения восстановить справедливость, которую закон в его формальных проявлениях ни уладить, ни тем более упразднить не в состоянии.

Из книги Сергея Анатольевича Циона:

Несчастный Клопов, вынужденный неожиданно для себя самого быть пародией на Маркиза Позу, все более и более походил на галопирующую, снаряженную кавалерийским седлом корову; над «титулярным советником Правдиным» зло издевались реакционные газеты как над новоявленным спасителем всей России путем трех средств: «открытого листа, подъемных денег и фигуры, выражающей жажду к правде». (…) А царь, которому запрещенный плод был сладок, все продолжал ждать чего-то от секретных писем, в которых коллежский асессор Поза (…) тщетно старался выдавить из себя какое-нибудь «вещее слово».

Из письма Анатолия Алексеевича Клопова Николаю II от 3 мая 1899 года:

…весенний период в жизни ученика нашей школы представляет собой уже совсем нечто иное. Я разумею под ним период экзаменов.

Эту пору в школьной жизни, поистине, можно назвать периодом страды и великих терзаний всего нашего молодого поколения! В то самое время, когда природа празднует медовый месяц, когда кругом все оживает, когда невольно всякого тянет в деревню, в лес, в поле, наши страдальцы сидят по 10–14 часов, нагнувшись над книгой, приготовляясь к инквизиции – к ненужным совсем экзаменам. Только после такого мучительного нравственного и физического утомления наша школа, не торопясь, выпускает питомцев на волю! Между тем природа не ждет: лето почти на исходе, рожь чуть не заколосилась, птицы перестали петь, настают жары, а там опять не за горами – скучная холодная школа, и так 8–9 лет! (…) Разум, справедливость, гуманность и гигиена требуют (…) полное уничтожение переводных экзаменов.