Обреченность Герман Сергей

Кононов знал, что такие солдаты будут страшны на войне, потому что чувство сострадания и жалости уже покинуло их.

За такими он приезжал в лагерь по нескольку раз, пока не получал согласия вступить в эскадрон.

Кононов садился среди пленных бойцов, доставал портсигар с сигаретами, потом еще и ординарца посылал за табаком. Раздавал курево в жадные, нетерпеливые руки.

Рассказывал о себе, о причинах перехода к немцам. На жадные расспросы:

— Как там на фронте? Скоро ли конец войне?

Он рассказывал об успехах германских войск, говорил, что судьба Красной армии уже предрешена, не сегодня- завтра Гитлер будет в Москве.

И обязательно кто-нибудь спрашивал:

— А когда Сталин будет менять нас на немецких пленных?

Горько усмехаясь Кононов отвечал:

— А вы мои родные, для этого усатого гада уже не свои. Не слыхали, что он сказал? Те кто в плену, все предатели. Он даже своего старшего сына не захотел спасти из плена. Его жену посадил как жену предателя.

На возмущенный ропот пленных спрашивал:

— А чего вы возмущаетесь? Кто вы для Сталина? Всего лишь пушечное мясо, которое он готов положить под гусеницы немецких танков, лишь бы не допустить падения своего строя. Я помню Сталина, когда он приезжал к нам в академию. Еще тогда он говорил- «жизнь солдата— казенное имущество и принадлежит государству». Так что, вас мои милые, всех уже списали как испорченное и утерянное имущество.

Пленные молчали, переваривая услышанное. Потом начинались вопросы, связанные с будущей послевоенной жизнью.

— А как насчет колхозов, товарищ командир? Ликвидируют их немцы после победы или оставят?

— Уже... дорогие мои! Уже! На днях из Берлина получено разрешение о создание на Кубани автономного казачьего района, в котором после ухода немецких войск будет восстановлено казачье самоуправление. Разрешена ликвидация колхозов и переход к частному землевладению. Казакам гарантируется полная свобода в культурной и религиозной жизни. После войны казачьи районы будут преобразованы в атаман-губернаторства. Такое же разрешение скоро будет и для донцов.

А вы, если хотите воевать за другую жизнь с оружием в руках, а не подыхать в грязи как бездомные собаки, тогда становитесь рядом со мной и моими боевыми друзьями. Но беру пока не всех. Нужны казаки. Или те, кто уже воевал, умеет сидеть в седле и обращаться с лошадью. Лошадь, это не велосипед. Ее надо кормить, поить, прятать во время боя.

Тем, кого Кононов брал к себе, он приказывал встать налево. Тем, кого оставлял в лагере- направо.

Одному из пленных он отказывал трижды. А тот снова и снова становился в строй. Пытаясь изменить внешний вид, набрасывал на себе чужую шинель, натягивал на глаза пилотку.

Майор Кононов видел его хитрости, молча и сдержанно посмеивался из-под усов. Потом спросил:

— Казак?

— Так точно, казак.

— А ну-ка, лезь на лошадь!

После плена у казака нет сил, руки- ноги дрожат. Но он заходит с левой стороны, успокаивая лошадь, похлопывает ее по шее. Пытается закинуть ногу. Повисает на стремени.

— Ах ты, бисов сын! Валух ты, а не казак. Трам-там, тара-рам!

Худшего оскорбления для казака не придумаешь.

Поднатужился, влез. Гордо сел в седле, подбоченился.

— Молодец. Теперь вижу, что ты донец, чистых кровей… Казачура! Правда, чуток примореный, жидковатый, — майор сощурился при этих словах. — Но ничего. Оклемаешься. Харч у нас подходящий. Главное — чтоб порода казачья была!

Открутил крышку с походной фляжки, протянул подчиненному.

— Ну-ка, глотни из батькиной баклажки!

* * *

К середине ноября у Кононова было уже больше двухсот сабель.

В эскадроне были не только казаки, но были украинцы и русские, несколько немцев колонистов и даже один грек.

Когда в лагерях вызывали казаков, то таковыми записывались и ставропольцы, и нижегородцы, и плохо говорившие по-русски чуваши.

Никакой собственной ущербности они по этому поводу не чувствовали. Казаки на родовые корни не обращали никакого внимания.

Отношения в батальоне были абсолютно боевые — товарищеские, истинно казачьи. Это понятно — по извечной казачьей традиции человек, попавший в казачье войско, уже становился законным казаком.

Многие из них потом храбро воевали. Шла война. Как говорили донцы - «на войне синичке и ворона сестричка».

Эскадрон комплектовали, вооружали, одевали и мыли в бане. Получали ящики с оружием и боеприпасами. Чистили и пристреливали советские автоматы ППШ, мосинские винтовки.

Стучали молотки, скрипели отрываемые доски, что-то рвали клещи.

Распаковывали тюки слежавшегося обмундирования, шинели, брезентовые немецкие сапоги с широкими голенищами, жесткие негнущиеся ремни, подсумки и фляги в сукне.

Многим, достались шинели и мундиры второго срока. Но все обмундирование было подшитое, чистое. Серо-зеленые солдатские шинели пахли каптеркой, мышами, суконной прелью.

Михей Шерстобитов, здоровенный, коренастый казак средних лет, выбирал себе мундир. Мял в черных заскорузлых пальцах добротное сукно, глядел на свет, нет ли где дыры. Пока выбрал - взмок.

Был он в мышиного цвета штанах из грубого солдатского сукна, в больших тяжелых сапогах.

Застегнувшись на все пуговицы старательно раздвигал в сторону руки, боясь взять не свой размер.

Юрка Ганжа, молодой казак с быстрыми нахальными глазами,

засмеялся.

— Ты Михей, как бабу себе выбираешь, на всю жизнь. Не сегодня - завтра немцы возьмут Москву и мы по домам. Там свою, казачью справу таскать будем.

Шерстобитов молча водил глазами и напряженно сопел носом:

— Так то оно так. Да токо, в хозяйстве все равно пригодится.

Переодевшись казаки приходили в хорошее расположение духа и хлопали друг друга по спинам. Несколько дней прошло в суматохе. Во взводах подшивали теплое казенное обмундирование, подгоняли амуницию.

Переодевшись в немецкие мундиры, все с оживлением рассматривали выданные армейские наборы для умывания, чистое белье, толстое и теплое сукно.

Наибольшее смущение вызвали презервативы и подтяжки. Многие казаки видели их впервые в жизни. Они приходили в детское смущение, не зная, куда их применить, к немалому веселью немецких солдат и офицеров. Казаки крутили головами, а урядник Николай Базавов, человек бородатый и степенный, крутил в руках серо-зеленые с кожаными язычками шлейки подтяжек.

— Это шо же, я должон сверх исподней рубахи надевать на плечи эти постромки? Ну шо, я, коняка? Ей-богу! А это как? К чему это пристроено?

— А это? - казак удивленно смотрел на серую коробочку с презервативами. Когда ему пояснили для чего, казак плюнул, — Тьфу! Срамота! — Бросил на пол.

Получив обмундирование и оружие, эскадрон стал назначаться в наряды на гарнизонную службу.

К концу месяца казаки получили коней. Они были больны и изнурены, с выпирающими костями и ребрами. Но постепенно отходили от плена люди, поправлялись и становились на ноги кони.

По приказу генерала Шенкендорфа прибыл немецкий саперный батальон. Началось оборудование казарм, стрелкового полигона, конюшен. Саперы вырубили часть деревьев, закрывающих обзор пулеметчикам. Выкопали рвы. Замостили дорожки. Все по ниточке, все углы — прямые.

И впервые за много месяцев, люди, еще вчера бывшие на краю жизни начали шутить и смеяться. Бывшие военнопленные увидели, что они не только пушечное мясо. Что государство, пусть и немецкое заботится о своих солдатах. У людей появилась надежда.

Прямо на глазах происходило превращение. Забитые, голодные, униженные люди становились воинским подразделением. Из-за спин нестройно торчали стволы карабинов.

Каждый день, с рассвета и до темна, до тех пор, покуда трубачи не просигналят зорю, потели казаки на занятиях в пешем и конном строю. Это изнуряло и изматывало, но приносило свою пользу. Со временем все научились неплохо стрелять, владеть холодным оружием, основательно усвоили приемы рукопашного боя.

Командир взвода Попов, говорил:

— Чтобы в первом же бою не превратиться в дерьмо, окромя злости должно еще быть и умение!

И до седьмого пота заставлял рубить шашкой ветки деревьев, воткнутые в землю.

Шашке он придавал особое значение. И всякий раз говорил:

— Пуля — дура, шашка — молодец.

Жилистый, низенький, кривоногий, с корявым и темным лицом он напоминал клеща. И ходил также, широко и цепко ставя ноги. Характер у него был злой, резкий, вспыльчивый. Жестоко гонял подчиненных и придирался к каждому пустяку.

— Как на коне сидишь? — яростно, вращая белками глаз, кричал он на какого-нибудь молодого казака во время выездки.

— Ты казак или лапоть? Не слышу!

— А-ааа! Казак?.. Что тогда сидишь, как ворона на лозине!? Не заваливайся! Спину держи, спину! Шенкелями работай, козья морда!

И безжалостно гонял взвод до седьмого пота.

Растянувшись по полю, взвод разворачивался в атаку. Впереди шли опытные старые рубаки с с поставленным ударом, их прикрывали стрелки с карабинами. Стучали копыта по мерзлой земле, клубилась снежная пороша. Пахло снегом, конским потом и ружейным маслом.

Качались и прыгали спины казаков, клубился пар из разявленых ртов, тускло отсвечивали лоснящиеся, покрытые пеной крупы коней.

Сливались вместе песня и крики командиров, чтобы к вечеру превратиться в один сплошной и хриплый рев, способный устрашить врага.

Жители Могилева с удивлением смотрели на марширующих солдат в немецкой форме, распевавших казачьи песни.

Бухали сапоги, били коваными германскими каблуками по русской земле, терзаая и мучая ее. Как повзрослев мучает свою мать, любимое, обидевшееся на нее дитя, причиняя ей боль, заставляя плакать и страдать.

Крестьяне качали головами и говорили сожалея: «Эээх, что деется! Опять казаков против русских гонють!» — и была в этих словах хоть и горькая, но правда.

* * *

Шел крупный сырой снег. На околице деревни Абрамово красноармейцы рыли окопы. Все ближе и ближе слышалась стрельба. И вдруг налетели немецкие самолеты. Все бросились кто в лес, кто в деревню. Один из самолетов сбросил бомбу на крестьянские дома. Остальные самолеты ушли на Ржев.

Ревела обезумевшая от страха скотина. Плакали дети, Кричали женщины. Над полями и березовыми колками проносились тревожные стаи грачей и галок, вздрагивала и звенела мерзлая земля.

А через несколько часов показались немцы. По большаку на город шли немецкие танки и мотопехота.

На булыжной городской мостовой лежали тела убитых осколками женщин и детей. Полыхало зарево пожаров. Молчаливо и страшно зияли разбитые витрины магазинов. Вдруг послышался цокот подков. На городскую площадь ворвалось несколько крестьянских подвод. Это были мародеры из ближайших деревень. На лицах азарт и испуг.

Никакой обороны не существовало. Последние части Красной армии ушли из города еще ночью. Лишь на въезде одиноко стояла 45и миллиметровая пушка, которую оставили для прикрытия отступления. На ящике со снарядами устало курил пожилой старшина. Рядом с ним стоял совсем молоденький солдатик и смотрел на старшину жалобными умоляющими глазами.

Старшина говорил успокаивающе:

— Ничего сынок, не бойсь. Встретим немца.

Орудие было новенькое, полк получил его за неделю до войны. От ствола и лафета пахло свежей краской. Неласковое октябрьское солнце на прощанье дарило им скупое тепло.

Это были простые русские мужики, вставшие на пути врага. С винтовками против танков.

Они успели сделать несколько выстрелов, пока 50мм снаряд танка Pz-III не опрокинул пушку вверх колесами. На краю воронки лежал побитый осколками расчет. Развернувшись на месте танк словно скорлупу смял лафет, проехал еще несколько метров и остановился. Хлопнула крышка люка. На башне появился командир танка, осмотрел поле боя, что-то пометил в блокноте и дал команду по внутренней связи.

Танк плавно устремился вперед, забирая вправо. Со всех сторон, раскидывая комья грязи за ним шли танки 3й танковой группы генерала Гота.

Уже были окружены 19, 20, 24 и 32 советские армии. Попавшие в котел войска еще пытались огрызаться, но потеряв управление и командиров прекратили сопротивление. Судьба бойцов и командиров была предрешена.

В окружение попал и сам командующий Брянским фронтом Еременко. Но он не захотел разделить судьбу своих подчиненных. Сталин приказал выслать за ним самолет и его экстренно эвакуировали в Москву.

Командующий Резервным фронтом маршал Буденный, растерявший все свои войска, улетел еще раньше.

Его было не узнать — осунувшееся лицо, темные круги под глазами. Легендарные, всегда лихо закрученные усы, уныло свисали вниз.

По армии пополз слух, что Сталин встретил своих разбитых полководцев неласково: побил палкой. Слух не соответствовал действительности, не царское это было дело собственноручно лупить палкой подданных, пусть даже и в маршальском звании. Но людям хотелось верить в то, что виновные в гибели и разгроме армии понесли наказание.

Но были в Красной армии и другие офицеры.

Командир 70й стрелковой дивизии генерал-майор Федюнин поняв, что из окружения не выйти и его ждет плен, сжег партбилет и чтобы не попасть в руки врага застрелился.

Расстреляв почти все патроны и поняв, что плен неизбежен, застрелился начальник особого отдела 2й Ударной армии майор государственной безопасности Шашков Александр Георгиевич.

* * *

15 октября 1941года немецкие войска вошли в старинный русский город Ржев.

Первым делом немецкие солдаты постреляли всех собак и переловили кур.

Через несколько дней фронтовые части взявшие город ушли дальше, а в город вместе с охранным батальоном прибыла немецкая комендатура, возглавляемая полковником Кучерой, бывшим начальником штаба 69го артполка особого назначения и его заместителем майором Крюцфельдом.

Пост бургомистра комендант предложил Петру Сафронову, до войны работавшего в одном их колхозов техноруком. Он хоть и состоял до войны в партии большевиков, но предложение охотно принял.

Весьма неглупый и осторожный он тут же назначил начальником полиции своего закадычного приятеля, бывшего белого офицера Дмитрия Авилова.

Скрываясь он неоднократно менял фамилиии и осел в Ржеве, где завел семью и устроился экспедитором в столовую.

Через два дня после прихода немцев Авилов уже отдавал распоряжения, по хозяйски расхаживая по зданию полиции и давая задания своим сотрудникам.

Из молодых мужчин в городе не осталось почти никого. Весь призывной возраст подгребли еще в первые месяцы войны. Кое-кто вернулся с увечьем, кто дезертировал, кто попал в окружение. Немецкая администрация начала вербовать мужчин в полицаи и в отряд самообороны. Кто не захотел служить немцам уходили в лес.

Люди остались один на один со своей совестью. Не все были готовы купить жизнь ценой предательства, но всем хотелось жить.

И снова, как в годы Гражданской войны, русский убивал русского, сосед доносил на соседа, брат воевал против брата.

Борис Михайличенко родился во Ржеве и незадолго перед войной был призван в армию. Ушел служить и соседи перекрестились. Не стало драк и пьяных криков по ночам.

13 октября 1941 года части Красной армии оставили город без боя, а поздно вечером в доме, где жила его мать скрипнула калитка. Замерзший и голодный вернулся Борька.

Несколько ночей он просидел у матери в погребе. Потом появился на крылечке в командирских диагоналевых галифе, белом полушубке. Не спеша прогулялся по двору, дыша морозным воздухом и по хозяйски посматривая на редких прохожих. Потом решительной походкой направился в городскую управу, к родному дядьке, который уже работал бургомистром.

Дядя племяннику обрадовался. Долго мял и тискал его в своих объятиях.

— Ай да молодец, племяш! Утек таки от красных! Правильно и сделал, что удрал. Сейчас наша власть. Заживем!

Борька жмурил свои рыжие ресницы, улыбался согласно. Мол, заживем дядюшка!

— В полицию тебя определю! Человеком станешь — говорил дядя и потирал ладони. — Мне надежные люди нужны. Скоро грянем по-настоящему.

Через неделю действительно грянули. Немецкий комендант приказал поставить виселицы на Центральной площади города.

На площадь согнали население города. Женщины, старики, старухи, были и дети. Немцы и полицаи оцепили площадь, загородили выходы пулеметами. Люди пугливо жались друг к другу. Пугало предчувствие чего-то страшного и неотвратимого. Многие плакали.

Среди приговоренных была учительница городской школы, прятавшая у себя дома раненых солдат. У нее училось половина города. Учительница стояла босиком на мерзлой земле, в одной светло-зеленой комбинации. Ее лицо было в кровоподтеках, комбинация изодрана. Пожилая женщина стояла опустив голову и прикрывая грудь, покрытую синяками и ссадинами. Губы что-то истово шептали.

Раздетые до кальсон пленные бойцы, смотрели исподлобья. Всех поставили на ящики. Накинули на шеи веревки. Никто не заплакал и не запросил пощады. Борька Михайличенко, подбежал к виселице.

— Господа немцы, я эту училку хорошо знаю. Большевичка. Разрешите я сам ее к богу отправлю.

Тихонько завыли бабы.

Михайличенко подошел к виселице, улыбнулся ласково:

— Ну, с-сука, как тебе? Холодно бл-лядь? Ну сейчас согреешься.

Резким ударом сапога выбил ящик из под ног.

Из открытого рта выпал длинный лиловый язык. Глаза выкатились из орбит, лицо почернело, тело вытянулось в судороге.

Заплакали дети. У женщин, стоявших на площади по лицам беспрерывно текли слезы.

Виселицы стояли в ряд и скрипели под порывами ветра. Качались на ветру замерзшие трупы в грязном нижнем белье.

Раньше на этом месте стоял памятник Ленину. В тот же день многие жители ушли из города.

* * *

Стычки между казаками и партизанами Кононова начались сразу. У партизан разговор был короткий, кого ловили, тех и убивали. Бывало, что обстреливали целые сотни, движущиеся в походном строю.

Казаки тоже не церемонились и в долгу не оставались, пойманных партизан запарывали плетьми, или рубили шашками.

Проблему партизанских сел решали просто. Если в окрестностях села убивали немецкого солдата или офицера местных жителей выгоняли на улицу, а их дома сжигали.

Трудоспособную молодежь загоняли в колонну и конвоировали к немцам на станцию. Там их грузили в телячьи вагоны, и отправляли прямиком в Фатерланд.

Партизаны в ответ устраивали акции устрашения в том же духе. Так и шло.

Жестокость одних, рождала ненависть и вражду других.

Только не было среди партизан согласия, каждый командир отряда считал себя главнокомандующим.

И казаки стали в районе силой.

Немцам с той поры не было необходимости контролировать сквозь территорию района, и они контролировали только линии радиальных и рокадных железных и автодорог, что позволило им высвободить из этой мясорубки довольно значительные силы.

* * *

Сталину понимал, что чем страшнее будет политика Гитлера на оккупированной территории, тем сильнее будет сопротивление населения.

Была подготовлена спецоперация, о которой знали лишь несколько человек в руководстве НКВД. В район Могилева сброшен десантный отряд майора Яснова и старшего батальонного комиссара Глущенко, численностью около двух батальонов.

Десанту ставилась задача, переодевшись в форму солдат вермахта провести несколько карательных акций против местного населения.

Данная операция должна была подтолкнуть местное население на организацию партизанских отрядов и сопротивление врагу. Все десантники прошли специальную подготовку. У каждого из них имелся комплект немецкого обмундирования, многие хорошо владели немецким языком.

* * *

Вечером 26го октября 1941 года, у деревни Княжицы к казакам явились трое перебежчиков из отряда майора Яснова. Об этом доложили дежурному офицеру. Последний немедленно связался со штабом батальона.

— Перебежчиков немедленно ко мне! — приказал Кононов.

Допросив перебежчиков он решил уничтожить советский десант. Тут же был отдан приказ о выступлении.

К вечеру батальон выдвинулся в район деревень Круглое и Тетерев.

На рассвете следующего дня сотни заняли исходное положение для атаки.

В 6.00 батальон атаковал. Для советских парашютистов эта атака стала полной неожиданностью. Казаки заняли села Мортяновичи, Глубокое и Шепелевичи.

1я и 2я сотни после короткого боя выбили «Штабную» группу из укрепленного лагеря и стали теснить ее в направление Полесье.

4я сотня атаковала Полесье. Командир сотни бывший капитан Тихонов нанеся главный удар с юга, открыл противнику проходна северо-запад. Он сделал это для того, чтобы Полесская группа противника не смогла уйти на юг или юго-запад, где она могла-бы соединиться со «Штабной» или «Лесной» группой.

Полеская группа погибла полностью. Вскоре была уничтожена и «Штабная» группа. Комиссар отряда был убит, командиру удалось скрыться.

С «Лесной» группой бой затянулся почти до 13.00 и в него к этому времени в бой ввели весь батальон, кроме конвойной сотни.

К вечеру бой утих. Казачий батальон отошел в Шепелевичи и стал на ночевку.

Более двадцати казаков эскадрона были убиты. На крестьянском гумне лежали в ряд — двадцать шесть человек.

Кто-то разложил их по росту, тщательно расправил окровавленные и измазанные грязью шинели. Бросались в глаза мозоли на скрюченных руках, вывернутые подошвы сапог, потеки крови на телах и на лицах.

На правом фланге лежал щерясь окровавленным лицом Иван Ткач.

Рядом с ним отец и сын Зенцовы. Словно в удивлении распахнул мертвые глаза бывший сержант Василий Нарышев, потом два брата Васильевых и около них — неизвестный, совсем маленький, почти мальчишка с распоротым осколком животом.

Старый, усатый казак, с крупным носом и вислыми усами, привезший трупы, перекрестился троекратно, покачал головой:

— Ну вот и все, отмаялись хлопцы. Теперича ничего им не нать, ни землицы, ни свободы.

Во дворе эскадронные лошади жевали сено. К гумну подходили казаки. Вытирали замокревшие глаза рукавами шинелей, словно стесняясь своей слабости кривились и тут же отводили глаза.

Нелепо смотрелось яркое солнышко на блекло-синем небе.

Погибших сложили на покрытые грязью телеги. Рыжий широкогрудый жеребец, запряженный в головную подводу все время всхрапывал, до отказа вытянув на недоуздке голову, вздрагивая и прядая ушами. Маленький белобрысый казак с безбровым детским лицом удерживал его за узду. На нем была короткая немецкая шинель, а на голове — мохнатая черная папаха.

В партизанском обозе нашли более ста комплектов немецкого обмундирования.

После ночлега, утром следующего дня казаки выступили в Могилев.

Через три дня хоронили погибших.

На площади развернутым фронтом выстроились две сотни. Тут же были и те, кто согласился служить в казачьем батальоне.

На земле стояли струганные сосновые гробы. Они были усыпаны венками и цветами, на каждый положили казачью папаху.

— Смирно! — скомандовал Мудров и, вскинув руку к козырьку, шагнул навстречу майору Кононову. Хотел отрапортовать по всей форме, но Кононов сказал негромко:

— Отставить!

Все ждали от него каких-то высоких, торжественных слов, но он, повернувшись к строю лицом сказал просто и незамысловато:

— Родные мои... казаки!... Братья!

— Я горжусь, что командую вами. Три дня назад двадцать шесть наших товарищев погибли в борьбе за светлое будущее нашей Отчизны.

Кононов прошелся вдоль строя, заглянул каждому казаку в глаза. Кажется, что заглянул в самую душу.

— Двадцать шесть,— сказал с расстановкой,— двадцать шесть… И где-то на Дону, на Кубани, Тереке заломят руки матери, завоют жонки, заплачут дети. Но несмотря на их гибель...

Было холодно, ветер перехватывал дыхание. Кононов закашлялся.

— ...несмотря на их гибель мы не сдадимся. Мы не будем задавать себе и другим один и тот же вопрос, почему мы русские, стреляем в русских. Потому что знаем, мы стреляем не в людей, мы стреляем в жестокую людоедскую систему, которая погубила наших отцов, пыталась сделать нас рабами.

Казаки слушали с напряженным вниманием.

— Пусть будет пролито еще много крови. Пусть мы будем терять боевых друзей, но рано или поздно знамя нашей победы взовьется над нашей Отчизной!

У нас нет выбора! Но лучше погибнуть в бою, чем в сталинском лагере.

Вечная память нашим погибшим друзьям! Мы не забудем их подвиг.

Сегодняшний день 28 октября отныне будет считаться днем боевого крещения нашего казачьего батальона.

— Слава казакам!

В селе зазвонил тяжелый колокол.

— Бум- бум!

Вслед за ним зачастил легкий, тонкоголосый. Печальные медные вздохи разносились по округе.

Вышел местных батюшка. Под золотой ризой у него была одета телогрейка и потому твердая риза сидела мешком. Священник перекрестился, перекрестил людей.

— Во имя отца и сына и святого духа.

Толпа поклонилась, вздохнула, замахала руками. Отпевание началось.

— Со святыми упокой, Христе, души усопших рабов твоих.

Жители плакали, клали земные поклоны. Батюшка служил не торопясь, молитвы читал внятно, с чувством. Старики и старухи, стосковавшиеся по церкви, стояли довольные, с ласковыми, прояснившимися глазами. Скорбными, дрожащими вздохами падали в сердце толпы слова молитвы.

— И сотвори им в-е-е-чную па-а-а-а-мять!

Люди крестились, всхлипывали:

— Со святыми упокой, Христе, души усопших рабов твоих.

Гробы поставили на телеги. Похоронная процессия тронулась. Скрипели колеса подвод. Неслись над Могилевом траурные звуки похоронных мелодий взлетая ввысь и опадая щемящей тоской. Сверкала медь оркестра, блестела позолота на парчовой поповской ризе.

Возле деревянной церкви свернули на боковую улицу, с заборами из жердей и почерневшего от дождя штакетника. Улица была мглистая от осенней сырости, серая. На земле лежали грязные листья, раздавленные сапогами.

Вскоре оказались на окраине. Здесь деревянные дома вросли в землю. Над крышами торчали черные от сажи печные трубы. К плачущим от дождя стеклам прижимались носы горожан.

Тянулась серая, грязная дорога. Лошади с каждым шагом привычно качали мордами, точно думали вслух. Шедшие за ними казаки привычно и обреченно месили грязь.

За огородами стояла небольшая березовая роща. Напротив — бугор кладбища.

Перед кладбищенскими воротами стояли две рябины с качающимися от ветра багряными гроздьями. Меж березовых стволов неброско мелькнули деревянные кресты, синичка, чистящая клювик о деревянный крест, на котором дожди и время стерли надпись.

Гулко застучали молотки забивая гвозди в крышки гробов, намертво спаивая ее с основанием. Заскрипели веревки, и, покачиваясь из стороны в сторону, задевая за края могилы, гробы стал медленно опускаться на дно.