Корабль невест Мойес Джоджо

Глава 15

Одну девчонку Пегги сослали на двадцать лет.

Ей, как и прочим, домой возврата нет.

Женился на ней плантатор в начале февраля, —

Вот ей пошла на пользу Ван-Димена земля^[31].

Из австралийской народной песни «Земля Ван-Димена»^[32]

Австралия, 1939 год

До прихода мистера Рэдклиффа Фрэнсис успела уже четыре раза проверить жестяную коробку из-под печенья. Она проверила также ящик для столовых приборов, стоявший за сетчатой дверью горшок, пошарила под матрасами там, где когда-то, много лет тому назад, была родительская спальня. Она несколько раз спрашивала маму, где деньги, но мама лишь бессмысленно мычала, дыша перегаром, и Фрэнсис все стало ясно.

Но не мистеру Рэдклиффу.

— Ну так где же? — улыбаясь, спросил он. Так, наверное, улыбается акула, открывая пасть, чтобы растерзать жертву.

— Мне правда очень жаль. Понятия не имею, куда она дела деньги.

Фрэнсис придерживала ногой дверь, чтобы мистер Рэдклифф не мог заглянуть внутрь, но он наклонился и заглянул через сетчатую дверь в комнату, где растеклась в кресле мама.

— Нет, — сказал он. — Нет, конечно.

— Она неважно себя чувствует, — смущенно одергивая юбку, прошептала она. — Быть может, когда проснется, сможет сказать.

Она увидела у него за спиной двух соседей, проходивших мимо. Соседи шептались, не сводя с нее глаз. Ей не надо было слышать, о чем они говорят, чтобы узнать тему их разговора.

— Если не возражаете, я могу сама занести. Чуть позже.

— Что? Как твоя мать на прошлой неделе? И на позапрошлой? — Он разгладил идеально отутюженные брюки. — Сдается мне, на то, что осталось у нее в кошельке, она не сможет купить тебе даже буханку хлеба.

Она ничего не сказала. А он упорно продолжал стоять на пороге, явно ожидая приглашения зайти. Однако ей очень не хотелось, чтобы мистер Рэдклифф, в своей дорогой одежде и начищенных до блеска ботинках, сидел в их убогой гостиной. По крайней мере, пока она немного не приберется.

Они стояли лицом к лицу на крыльце, словно играя в гляделки.

— Тебя что-то давненько не было видно. — Его слова прозвучали отнюдь не как вопрос.

— Я была у своей тети Мэй.

— О да. Она ведь скончалась. Не так ли? От рака, если не ошибаюсь.

Теперь Фрэнсис не могла уже отвечать без слез на глазах.

— Да… Я была там… чтобы немного помочь.

— Прими мои соболезнования. Ты, возможно, в курсе, что в твое отсутствие дела у твоей матери шли не ахти как. — Мистер Рэдклифф снова заглянул в дверь, и Фрэнсис с трудом подавила желание прикрыть ее чуть плотнее. — Она… задерживает платежи. И не только мне. Вам теперь ничего не дадут в долг ни у Грина, ни у Мэйхью.

— Я все улажу, — сказала Фрэнсис.

Он повернулся к своему блестящему автомобилю, припаркованному на обочине. Двое местных сорванцов гляделись в боковое зеркало.

— В свое время, когда твоя мать работала на меня, она была прехорошенькой. Вот что делает с людьми любовь к выпивке. — (Она отвела взгляд.) — Полагаю, я не открыл тебе ничего нового. — Видя, что она продолжает молчать, мистер Рэдклифф переступил с ноги на ногу и посмотрел на часы. — Фрэнсис, сколько тебе лет?

— Пятнадцать.

Он окинул ее оценивающим взглядом. Затем тяжело вздохнул, словно понимая, что собирается поступить вопреки здравому смыслу.

— Послушай, что я скажу. Я дам тебе работу в отеле. Будешь мыть посуду. Ну и делать кое-какую уборку. Сомневаюсь, что твоя мать сможет тебя содержать. И запомни: если ты меня подведешь, вы с ней в два счета окажетесь на улице.

И не успела она открыть рот, чтобы поблагодарить его, как он уже подошел к машине, шуганув вертевшихся рядом мальчишек.

Она знала мистера Рэдклиффа чуть ли не с рождения. Большинство жителей Айнсвилла его знали: он был владельцем единственного отеля в городе, а также сдававшихся в аренду дешевых деревянных домов. Она помнила те времена, когда мама, еще не попавшая в алкогольные сети, прислуживала по вечерам в баре отеля, а за Фрэнсис присматривала тетя Мэй. Уже позже тетя Мэй проклинала тот день, когда посоветовала матери Фрэнсис устроиться в отель, но «в таких захолустных городишках, как этот, дорогая, приходится брать то, что дают, разве нет?».

Хотя сама Фрэнсис на работу в отеле не жаловалась. По крайней мере, в первый год. Каждый день, сразу после девяти, она являлась на кухню, где трудилась под надзором молчаливого китайца, который сердито хмурился или замахивался на нее огромным кухонным ножом, если она плохо мыла или резала овощи. Она убирала кухню, надраивая полы шваброй с черной щетиной, до четырех помогала готовить еду, затем приступала к мытью посуды. Ее руки покраснели и загрубели от горячей воды, а спина и шея болели от стояния внаклонку над раковиной. Она научилась проходить, не поднимая глаз, мимо появлявшихся после полудня женщин, которые только и умели, что пить да грызться между собой. Но она была счастлива возможности зарабатывать деньги и хоть как-то упорядочить хаос их с матерью жизни.

Мистер Рэдклифф удерживал квартирную плату и давал ей немного сверх того, ровно столько, чтобы хватало на еду и домашние расходы. Она купила себе новые туфли, а маме — кремовую блузку с бледно-голубой вышивкой. Именно такие блузки, в ее представлении, носили порядочные матери. Ее мать даже растроганно всплакнула, сказала, что дай только срок — и она снова встанет на ноги. И тогда Фрэнсис сможет уехать учиться в колледж, как в свое время обещала ей тетя Мэй. Подальше от этой вонючей дыры.

Но когда Фрэнсис сняла с матери заботы о доме и деньгах, взвалив их на свои худенькие плечи, та вообще запила горькую. Время от времени она приходила в бар в сильно декольтированном платье и стояла, облокотившись на стойку. А потом, естественно, начинала заговаривать с мужчинами в баре и с работавшими там девушками, пыталась прихлопнуть несуществующих мух и орала на Фрэнсис дурным голосом, в котором чувствовались злость и безмерная жалость к себе. И в результате мать заваливалась на кухню, чтобы предъявить дочери накопившиеся претензии: что та слишком хорошо одевается, что зарабатывает себе на жизнь, что вообще появилась на свет, тем самым разрушив ей жизнь, — и так до тех пор, пока Хун Ли не вышвыривал ее вон, сграбастав мощными руками. После чего сердито зыркал на Фрэнсис, словно она виновата в том, что у нее такая мать. А Фрэнсис и не пыталась защищать ее: она уже давным-давно поняла, что это совершенно бесполезное занятие.

Фрэнсис только одного не могла взять в толк: откуда при их бедности у мамы деньги, чтобы каждый день напиваться в хлам.

А потом в один прекрасный день мама исчезла — со всей вечерней выручкой.

Позволив себе пятиминутный перерыв, Фрэнсис сидела на перевернутой бадье в подсобке и ела намазанный маргарином хлеб, что оставил для нее Хун Ли, но внезапно услышала взволнованные голоса. Не успела она поставить тарелку и встать, как в подсобку ворвался мистер Рэдклифф.

— Где она? Где эта вороватая шлюха?

Фрэнсис так и замерла с вытаращенными глазами. Она уже знала, по привычной пустоте внизу живота, о ком он говорит.

— Она испарилась! А вместе с ней и вся моя треклятая касса! Ну и где она может быть?

— Я… не знаю, — запинаясь, прошептала Фрэнсис.

Мистер Рэдклифф, обычно весьма вежливый и обходительный, превратился в разъяренного дикаря с багровым лицом, его грудь выпятилась вперед так, что казалось, накрахмаленная рубашка вот-вот лопнет, его огромные руки сжались в кулаки, словно он с трудом сдерживался. Он смотрел ей в глаза, наверное, целую вечность, явно прикидывая, врет она ему или нет. И ей показалось, что еще немного — и она описается со страху. Но затем он ушел, громко хлопнув дверью.

Они нашли ее два дня спустя, в бессознательном состоянии, за лавкой мясника. Денег при ней не оказалось, только пустые бутылки. Туфли тоже куда-то подевались. И вот как-то вечером на той же неделе мистер Рэдклифф зашел к ней, чтобы «потолковать», затем вернулся в отель и сообщил Фрэнсис, что они с ее матерью решили: будет лучше, если та на время уедет из города. С ней невозможно вести дела. И Льюкам теперь вряд ли хоть кто-нибудь поверит в кредит. Он лично проводил ее.

— Только до тех пор, пока она немного не выправится, — сказал он. — Хотя бог его знает, сколько это займет времени.

Фрэнсис была так потрясена, что не могла говорить. А когда она в тот вечер вернулась домой и ее встретили гнетущее молчание их маленького дома, куча счетов на кухонном столе и сумбурная записка, из которой совершенно невозможно было понять, куда уехала мать, Фрэнсис уронила голову на сложенные руки и просидела так до тех пор, пока ее не сморил сон.

И вот почти три месяца спустя ее вызвал к себе мистер Рэдклифф. К этому времени мрачная тень матери уж больше не нависала над ней. Люди, завидев ее, перестали шушукаться, некоторые даже говорили «привет». Хун Ли всячески старался ее утешить: следил за тем, чтобы в ее обеде непременно были кусочки говядины и баранины, а еще чтобы она делала перерывы на отдых. Как-то он даже оставил ей два апельсина, хотя и не захотел в этом признаться, а когда она его уличила, шутливо замахнулся на нее мясницким ножом. Девушки из бара справлялись о ее делах и по-сестрински дергали за косички. Одна даже предложила выпить после окончания смены. Она, естественно, отказалась, хотя и была благодарна. И когда уже другая девушка, сунув голову в дверь кухни, сказала, что Фрэнсис вызывают в кабинет хозяина, она испугалась, что ее тоже могут обвинить в краже. Яблоко от яблони недалеко падает — так говорили в городе. Дурная кровь непременно даст о себе знать. Но, когда она постучалась и вошла, мистер Рэдклифф вовсе не выглядел сердитым.

— Присаживайся, — сказал он, посмотрев на нее вполне благожелательно. Она села. — Я собираюсь попросить тебя освободить дом. — И, не дав ей открыть рта, продолжил: — В Квинсленде из-за войны скоро все изменится. Здесь появятся войска, и жизнь в нашем городе закипит. Мне сказали, что вот-вот приедут люди, которые смогут платить за дом гораздо больше. В любом случае, Фрэнсис, не дело такой юной девушке жить в одиночестве.

— Но я же вовремя вношу арендную плату, — запротестовала Фрэнсис. — И еще ни разу вас не подвела.

— Я прекрасно знаю об этом, моя дорогая, и я не из тех, кто способен вышвырнуть тебя на улицу. Ты переедешь сюда. Ты можешь жить в комнате наверху, где обычно ночевал Мо Хаскинс. Ну, ты знаешь. И я уменьшу арендную плату, у тебя останется больше карманных денег. Ну как, по рукам?

Его уверенность в том, что она обрадуется такому щедрому предложению, была столь велика, что у нее не хватило духу сказать, что хибара на Ридли-стрит была ее единственным домом. Что после отъезда матери она уже начала получать удовольствие от своей независимости, что она уже не чувствует, будто балансирует на краю пропасти. И что она не нуждается в его одолжениях.

— Пожалуй, я лучше останусь дома, мистер Рэдклифф. Я… я отработаю. Возьму лишнюю смену, чтобы оплатить квартирную плату.

Мистер Рэдклифф тяжело вздохнул:

— Фрэнсис, мне очень хотелось бы тебе помочь, святая правда. Но когда твоя мать умыкнула кассу, она проделала очень большую дыру в моем бюджете. Очень… большую… дыру. Дыру, которую мне надо каким-то образом залатать. — Он встал и подошел к ней. Его рука тяжело легла ей на плечо. — Но вот что мне нравится в тебе, Фрэнсис. Ты труженица, не то что твоя пропащая мамаша. Решено: ты переезжаешь сюда. Такая девушка, как ты, не должна тратить свои лучшие годы на заботы об арендной плате. Тебе надо выйти в люди, принарядиться, немного повеселиться. И вообще, негоже молодой девушке жить одной… — Он сжал ее плечо. Она была не в силах пошевельнуться. — Нет. Значит, так. Ты перевезешь свои вещи в субботу, а все остальное я возьму на себя. Пришлю тебе в помощь одного из своих ребят.

Уже потом она поняла, что, возможно, девушки из бара знали что-то такое, о чем она и не подозревала. А следовательно, их внимание, дружелюбие и, только в одном случае, враждебность объяснялись не тем, что они жили под одной крышей, как она предполагала, а тем, что они прекрасно понимали, на каком положении она здесь находится.

И когда Мириам, миниатюрная еврейка с волосами до талии, объявила, что после полудня поможет ей навести красоту, она сделала это вовсе не по дружбе, а выполняя чьи-то строгие указания. И таким образом, когда Мириам уложила ей волосы, затянула потуже корсаж подогнанного по ее фигуре темно-синего платья и продемонстрировала мистеру Рэдклиффу результаты своих трудов, приведших к столь волшебному преображению, Фрэнсис предположила, что она должна быть благодарна.

— Нет, вы только посмотрите, — пыхтя сигаретой, произнес мистер Рэдклифф. — Кто бы мог подумать, а, Мириам?

— Ну как, неплохо я ее отмыла?

Фрэнсис почувствовала, что под их пристальными взглядами у нее, несмотря на толстый слой косметики, горят щеки. Она с трудом преодолела желание сложить руки на груди, чтобы прикрыться.

— Вполне съедобно. По-моему, наша малышка Фрэнсис слишком хороша для Хун Ли, да? Не сомневаюсь, мы можем подобрать ей более эффектное занятие, чем мытье грязных бутылок.

— Нет, я вполне довольна, — сказала Фрэнсис. — Правда-правда. Мне нравится работать с мистером Хуном.

— Не сомневаюсь в этом, дорогуша, и ты очень хорошо работаешь. Но, увидев, какая ты красотка, я понял, что в баре от тебя будет гораздо больше пользы. Итак, начиная с сегодняшнего дня будешь разносить напитки. Мириам введет тебя в курс дела.

Она почувствовала, причем не в первый раз, что ее обвели вокруг пальца. Несмотря на то что она вполне взрослый, самостоятельный человек, решения за нее постоянно принимает кто-то другой. И даже если она и поймала во взгляде Мириам нечто странное, ставящее ее в тупик, она все равно не смогла бы четко сформулировать, что это было.

Она должна была быть благодарна. Она должна была быть благодарна за то, что мистер Рэдклифф предоставил в ее распоряжение симпатичную мансардную комнатку, причем по той цене, которую она могла себе позволить. Она должна была быть благодарна за то, что он заботится о ней, в то время как ни у одного из ее родителей в свое время не хватило здравого смысла это сделать. Она должна была быть благодарна за то, что он уделяет ей столько внимания — и даже заказал два новых платья, поскольку она совершенно обносилась, — что раз в неделю приглашает ее на обед, что не позволяет никому плохо отзываться при ней о ее матери, что оберегает ее от назойливого внимания заполонивших город солдат. Она должна была быть благодарна за то, что он считает ее такой хорошенькой.

Поэтому она не стала обращать внимания на Хун Ли, который как-то вечером отвел ее в сторонку и на ломаном английском сказал, что ей надо уезжать. Прямо сейчас. Что бы там ни говорили люди, она вовсе не была такой лопоухой.

Итак, в первый же вечер, когда мистер Рэдклифф, вместо того чтобы пожелать ей спокойной ночи, после обеда пригласил ее зайти в свои апартаменты, ей было трудно ответить «нет». Она попробовала сослаться на усталость, но он сделал жалобное лицо и сказал, что она не вправе оставить его одного, после того как он весь вечер ее развлекал, разве нет? Он, похоже, страшно гордился каким-то особенным импортным вином, поэтому ему казалось жизненно важным, чтобы она выпила с ним хотя бы бокал. А потом второй. А когда он настоятельно попросил, чтобы она пересела с очень удобного стула к нему на диван, ей казалось неприличным ему отказать.

— Знаешь, Фрэнсис, ты действительно очень красивая девушка, — сказал он тогда.

Было нечто гипнотическое в том, как он что-то едва слышно нашептывал ей на ухо. И в его широкой ладони, которой он — незаметно для нее — поглаживал ей, точно ребенку, спину. И в том, как платье незаметно соскользнуло с обнаженных плеч. И уже потом, вспоминая об этом, она ясно осознавала, что даже и не пыталась ему помешать, потому что до самого конца не понимала — пока не стало слишком поздно, — чему именно она должна помешать. И все было не так уж страшно, разве нет? Мистер Рэдклифф ухаживал за ней. Как никто другой. Мистер Рэдклифф непременно о ней позаботится.

Возможно, она была не вполне уверена, что на самом деле к нему испытывала. Но она точно знала, что должна быть благодарна.

Фрэнсис провела в отеле «Сладкие сны» три месяца. И в течение двух из них мистер Рэдклифф — он так и не предложил ей обращаться к нему по имени — строго соблюдал установленный им режим ночных «визитов» дважды в неделю. Иногда он водил ее пообедать, а после этого приглашал к себе в апартаменты. Изредка он являлся без приглашения в ее комнату. Но ей это очень не нравилось: как правило, он приходил пьяный, а однажды, вообще не сказав ни слова, распахнул дверь и рухнул на нее прямо с порога, заставив ее почувствовать себя сливным отверстием, в самом прямом смысле этого слова. Потом она долго-долго отмывалась, пытаясь смыть с кожи его запах.

Очень скоро она поняла, что не любит его, как бы он там ее ни обхаживал. Теперь она точно знала, почему у него работает так много женщин. И заметила — без тени удивления, — что ни одна из них не завидует ее положению его подружки, хотя он явно выделял ее — это и высокая зарплата, и платья, и максимум внимания — из всех остальных.

Но в тот день, когда он предложил ей немного «развлечь» его друга, она все поняла.

— Простите, — сказала она, нерешительно глядя на мужчин. — Кажется, я не расслышала.

Он положил ей руку на плечо:

— Невилл к тебе неровно дышит, моя милая. Окажи мне любезность. Доставь ему удовольствие.

— Я не понимаю, — сказала она.

Его пальцы впились в ее нежную кожу. Ночь выдалась жаркой, пальцы были липкими от пота.

— Думаю, ты все прекрасно понимаешь, моя милая. Ты же не дурочка.

Она отказалась, покраснела до корней волос, ее потрясло, что он оказался способен на такое. Она снова отказалась и гневно посмотрела на него, чтобы показать, как сильно он обидел ее своим предложением. Она опрометью кинулась к лестнице, слезы унижения застилали глаза. Она чувствовала на себе взгляды других девушек, слышала несущееся ей вслед улюлюканье солдат, постоянно ошивавшихся в отеле. А затем за ее спиной раздались его тяжелые шаги. И у самой двери в ее комнату он ее догнал.

— Что ты себе позволяешь?! — развернув ее лицом к себе, заорал он. Его лицо было такого же цвета, как и тогда, когда он обвинил маму в воровстве.

— Убирайся от меня! — взвизгнула она. — Поверить не могу, что ты мог попросить меня о таком!

— А как ты смеешь меня позорить?! После всего, что я для тебя сделал! Я заботился о тебе, забыл о деньгах, что украла твоя мамаша, покупал тебе платья, выводил тебя в люди, а мне ведь со всех сторон советовали за километр обходить всех представителей семейства Льюк.

Она уже сидела, закрыв лицо руками, словно хотела отгородиться от него. Внизу кто-то затянул песню, в ответ раздались радостные возгласы.

— Невилл — мой хороший друг, ты это понимаешь, глупышка? Очень близкий друг. Его сын ушел на войну, Невилл совсем раскис, и я хочу помочь ему хоть немного развеяться — и вот здрасте вам, мы втроем так хорошо сидим, словно добрые друзья, а ты начинаешь вести себя точно избалованный ребенок! Ну и что, по-твоему, должен чувствовать Невилл? — (Она попыталась возразить, но он заткнул ей рот.) — Фрэнсис, я был о тебе лучшего мнения. — Его голос сделался тише и теперь звучал почти успокаивающе. — Мне всегда нравилось в тебе то, что ты очень отзывчивая девочка. И переживаешь, когда людям плохо. Ведь я не так уж много прошу, да? Только помочь кому-то, чей сын ушел на фронт, чтобы, быть может, погибнуть в бою.

— Но я… — Она не знала, что и сказать. И она заплакала, закрыв лицо руками.

Он отвел ее руки и сжал в своих широких ладонях:

— Посуди сама, я ведь никогда ничего не заставлял тебя делать насильно, ведь так?

— Да.

— Послушай, дорогуша, ведь Невилл — приятный человек, да?

Маленький, седой, усатый человек, похожий на мышь. Он весь вечер ухмылялся ей. А она-то думала, что ему просто интересно с ней разговаривать!

— И я ведь тебе небезразличен, да? — (Она молча кивнула.) — А для него это очень важно. И для меня тоже. Да ладно тебе, дорогуша, пустячная просьба. Ну что, лады? — Взяв ее за подбородок, он приблизил ее лицо к своему. Заставил открыть глаза.

— Я не хочу, — прошептала она. — Только не это.

— Всего-то каких-нибудь полчаса! И тебе ведь это тоже нравится, а?

Она не знала, что отвечать. Ведь каждый раз она была не настолько трезвой, чтобы хоть что-то запомнить.

Похоже, он принял ее молчание за знак согласия. Подвел к зеркалу.

— Знаешь, что я тебе скажу, — произнес он. — Тебе надо немного собраться. Неужели ты думаешь, что кому-нибудь приятно видеть зареванные лица?! Я распоряжусь, чтобы тебе принесли чего-нибудь выпить — например, бренди, что тебе так нравится, — и пошлю сюда Невилла. Вы двое прекрасно поладите. — И он, не оглядываясь, вышел из комнаты.

А потом она уже устала считать, сколько раз делала это. Она знала только то, что каждый раз напивалась все больше, а однажды ее совсем развезло, и мужчина попросил деньги обратно. Мистер Рэдклифф становился все более грубым, поэтому она по возможности пряталась в ванной, где так сильно оттирала кожу губкой, что та шла красными полосами, и девушки даже вздрагивали, когда она проходила мимо.

И вот как-то раз, когда шум в баре стал громче, а по лестнице туда-сюда сновали гости, Хун Ли заловил ее на пороге кладовки, где она спрятала бутылку рома. В преддверии встречи с двумя получившими увольнительную военными, которым мистер Рэдклифф намекнул, что у них имеется хороший шанс провести с ней время, она стояла между бочками пива «Каслмейн» и «Маккракен» и пила прямо из горлышка бутылки, уже успев осушить ее наполовину.

— Фрэнсис!

Она, как ужаленная, подскочила на месте. Будучи под хорошим градусом, она была не в состоянии сфокусироваться и узнала его только по синей рубашке, обтягивавшей мощные плечи.

— Ничего не говори, — произнесла она заплетающимся языком, оставив бутылку. — Я потом положу деньги в кассу.

Он подошел поближе, остановившись прямо под голой лампочкой на потолке, и она подумала, что он тоже хочет ее облапать.

— Ты должна уходить, — сказал он, прихлопнув вившегося около лица мотылька.

— Что?

— Ты должна отсюда уходить. Нехорошее место.

Это была самая длинная речь, которую она слышала из его уст почти за восемнадцать месяцев. И она рассмеялась горьким, сердитым смехом, перешедшим в рыдания. А потом наклонилась вперед, держась за бока, не в силах отдышаться.

Он неловко топтался перед ней, затем осторожно шагнул вперед, словно не решаясь дотронуться до нее.

— Я достал это для тебя, — сказал он.

Она уж было решила, что он собирается дать ей сэндвич. Но затем заметила деньги, зажатые у него в кулаке, — большую грязную пачку денег.

— Что это? — прошептала она.

— Тот мужчина на прошлой неделе. Тот, что… — Он запнулся, не зная, как лучше описать последнего «друга» мистера Рэдклиффа. — Ну, тот, в блестящем костюме. Он держит игорное заведение. Я украл это из его машины. — Хун Ли протянул ей зажатые в кулаке деньги. — Возьми их. Уезжай завтра. Заплатишь мистеру Масгроуву, чтобы подвез тебя до станции. — Она стояла не двигаясь, а он все совал кулак с деньгами ей под нос. — Бери. Ты заработала.

Она тупо смотрела на деньги, спрашивая себя, не померещилось ли ей это по пьяной лавочке. Тогда она потрогала деньги, они были вполне материальные.

— А ты не боишься, что он скажет мистеру Рэдклиффу?

— Ну и что с того? Тебя уже здесь не будет. Завтра уходит поезд. Иди. Ты иди. — И, когда она промолчала, он в шутку состроил злобную гримасу. — Фрэнсис, здесь нет ничего хорошего для тебя. А ты хорошая девушка.

Хорошая девушка. Она удивленно смотрела на китайца. Оказывается, он не только может связно говорить, но и способен на проявление доброты. Она взяла деньги и положила в карман. На ощупь бумажки были мягкими от его потной ладони. Затем потянулась к его руке, чтобы сказать спасибо.

Но когда Хун Ли поспешно отстранился, до нее внезапно дошло, что его жалость имела привкус того, о чем ей даже не хотелось думать. Выходит, всего за три месяца «профессия» уже наложила на нее неизгладимый отпечаток.

Он кивнул ей, словно внезапно устыдившись своей немногословности.

— А как же ты? — спросила она.

— Что — я?

— Разве тебе не нужны деньги? — Ей не хотелось задавать этот вопрос, ведь в кармане у нее теперь лежало целое богатство.

Его лицо оставалось непроницаемым.

— Тебе они нужнее, — произнес он, резко развернулся, и его широкая спина исчезла в темноте.

Глава 16

Стирка белья: для стирки белья на борту корабля имеется ряд ограничений…

Запрещается вывешивать белье для просушки из иллюминаторов или в любом другом месте, где белье будет портить внешний вид корабля.

Инструкция для пассажиров женского пола, авианосец «Викториес»

Двадцать пятый день плавания

Бедная моя старушка. Хоть ты и не заслуживаешь столь тяжелой участи, но чему быть, того не миновать. — Он положил руку на холодный металл, на котором, как ему показалось, оставили отпечаток годы ожесточенных сражений.

Он выпрямился и оглянулся проверить, не слышал ли случайно Добсон, как он разговаривает с кораблем. Добсона совершенно выбили из колеи те изменения, что капитан Хайфилд внес в судовую рутину, и хотя капитану нравилось дразнить своего старпома, он понимал, что если зайдет со своими новшествами слишком далеко, то рано или поздно его призовут к ответу.

Хайфилд знал буквально каждый квадратный дюйм «Индомитебла», знал от и до историю славного авианосца. Он стал свидетелем того, как корабль медленно погрузился в воды Адриатики, а его корпус сплющило, как утлую лодчонку в шторм. Он провел корабль через арктические воды зимой 1941-го, тогда палубу покрыл слой снега толщиной шесть дюймов, а орудийные башни настолько обледенели, что двадцати матросам пришлось потратить не один час, чтобы с помощью ломов и лопат привести их в рабочее состояние. Он смог удержать его на плаву после налета бомбардировщиков, базировавшихся на островах Сакисима, после того как самолет-камикадзе скатился с полетной палубы, которую в результате захлестнуло приливной волной и залило авиационным топливом. Он плыл на нем по водам Атлантики, прислушиваясь в тишине к зловещему эху, говорившему о присутствии вражеских подлодок. Он видел в начале войны огромную воронку на полетной палубе, после того как в нее врезалось по меньшей мере три столкнувшиеся в воздухе «барракуды». Теперь он уже, наверное, не мог точно сказать, сколько людей они потеряли и сколько тел во время морских похорон было предано воде. Он был с кораблем до самого конца. Смотрел, как его палуба накренилась и ушла под воду, забрав с собой тех из его людей, кто, согласно докладам, был уже мертв, а вместе с ними и его незабвенного мальчика — его тело сгорело в адском пламени погребального костра, распространявшего клубы вонючего дыма. А когда нос корабля затонул и хладные воды безмолвно сомкнулись над ним, не осталось ни единого признака того, что авианосец вообще когда-либо существовал.

«Виктория» была сконструирована точно так же, как и ее брат-близнец; и когда он впервые взошел на ее борт, ему почудилось в этом нечто зловещее. Вот почему он так долго привыкал к новому кораблю. Но теперь, как ни странно, испытывал к нему какую-то извращенную благодарность.

Они связались с ним этим утром. Командующий Британским Тихоокеанским флотом лично отправил ему радиограмму. В шутливой форме он сообщил Хайфилду, что тот может распустить бригады маляров до конца плавания: нет смысла изнурять людей лишними ремонтными работами. «Викторию» обследуют в сухом доке в Плимуте, а затем модифицируют и продадут какой-нибудь торговой судоходной компании или пустят на металлолом. «Со старушкой все в порядке, — послал он ответную радиограмму. — Настоятельно советую следовать прежним курсом».

Он ничего не сказал экипажу корабля, поскольку подозревал, что большинство людей сам корабль волновал меньше всего: лишь бы кубрики были просторными, еда — более или менее съедобной, а денежное довольствие — регулярным. Война закончилась, и многие собирались покинуть военно-морской флот. Так что он, Хайфилд, и его старый корабль в ближайшем будущем станут только темой для разговоров о войне за обеденным столом.

Хайфилд вздохнул и осторожно оперся на больную ногу. На следующий день они должны прибыть в Бомбей. И скорее всего, он проигнорирует инструкции командующего. Уже несколько дней бригады маляров и рядовые матросы подкрашивали и надраивали корабль. На флоте прекрасно знали, что единственная возможность удержать моряков от неприятностей — загрузить их работой, а с учетом столь специфического груза это было более чем актуально. На корабле не должно было остаться ни одного латунного болта, который не будет блестеть точно зеркало.

Члены его экипажа, похоже, догадывались, что с ним творится что-то неладное. Не исключено, что и губернатор Гибралтара тоже кое-что заметит. Он далеко не дурак. Будь я проклят, если покину тебя раньше времени, молча обратился Хайфилд к кораблю, крепко сжимая перила. Будем держаться друг друга до тех пор, пока моя треклятая нога вообще не отвалится.

— Значит, так, дамы, вам надо смешать одну столовую ложку яичного порошка с двумя столовыми ложками воды. Дайте возможность порошку впитать в себя воду, а затем разомните комочки деревянной ложкой. Размешивать надо достаточно энергично… Словом, придется немного попотеть, — сказала женщина из вспомогательной службы и, увидев непонимающие лица, добавила: — Как говорят у нас в Англии, терпенье и труд все перетрут.

Маргарет сидела, положив тетрадь на колени, пишущая ручка безвольно повисла в воздухе. Она бросила записывать рецепты, поскольку ее внимание привлекло шушуканье у нее за спиной.

— Проститутка? Не может быть! Флотское начальство никогда бы такого не допустило, с учетом всех этих матросов.

— Ну, они оказались не в теме, разве нет? Откуда им было знать?!

— С помощью яичного порошка можно выпекать самые различные вещи. Добавьте немного петрушки или кресс-салата, и вы сможете сделать некоторое… подобие яичницы. Поэтому не следует считать, что ваши возможности ограничены только потому, что под рукой нет продуктов, к которым вы привыкли дома. По правде говоря, у вас наверняка не будет ингредиентов, к которым вы привыкли дома.

— Господи боже мой, но кто мог согласиться на ней жениться?! А вам не приходило в голову, что это мог быть один из ее… клиентов?

— А что, если он не знает? И, как думаете, разве флотские не должны ему сообщить?

То же самое происходило сейчас повсеместно. За несколько дней Фрэнсис Маккензи из самой неприметной пассажирки, которую когда-либо перевозила «Виктория», превратилась в самую печально известную. Те, кто ее хоть немного знал, были в восторге оттого, что столь скромная с виду молодая женщина имеет за плечами такой багаж. Другие были заинтригованы историей ее прошлой карьеры и сочли своим долгом приукрасить ее подробностями, которые никто из пассажирок не имел возможности опровергнуть. И как ни парадоксально, складывалось впечатление, что любая из них в свое время могла оказаться на ее месте; следующая стоянка была еще не скоро, и вообще ни у кого не вызывало сомнения, что это было самое захватывающее происшествие за все плавание.

— Я слышала, она ездила на поезде. Ну, знаете, на специальном таком, который они посылают в войсковые части. В этом поезде было полно… падших женщин.

— А как вам кажется, ее надо было обследовать на предмет различных заболеваний? На американских транспортах они обязательно это делают, я точно знаю. Я хочу сказать, что мы же пользуемся с ней одной душевой, прости господи.

Маргарет с трудом поборола желание прервать их, сообщить всем этим тупым балаболкам, что они не понимают того, о чем говорят. Но как она могла, если сама не знала правды!

Но было непохоже, чтобы Фрэнсис хотела все объяснить. В ту роковую ночь она сразу легла, а утром специально притворилась спящей, явно дожидаясь, чтобы они с Эвис ушли из каюты, но, когда они вернулись, выкинула тот же номер. Она практически не разговаривала, сведя все темы для разговора к необходимому минимуму. Она дала собаке попить. Оставила дверь приоткрытой. Словно им этого было достаточно. Она перестала посещать главную столовую. И Маргарет не была уверена, ест ли она вообще хоть что-нибудь.

Эвис демонстративно попросила перевести ее в другую каюту, но поскольку ей решительно не подошла единственная предложенная ей койка, во всеуслышание объявила, что не желает иметь с Фрэнсис ничего общего. Маргарет велела Эвис не валять дурака и не слушать все эти треклятые сплетни. В них нет ни капли правды.

Но очень трудно сохранять силу духа, если Фрэнсис и не думала защищаться.

И даже Маргарет, которая обычно за словом в карман не лезла, не находила, что сказать Фрэнсис. Маргарет знала, что иногда бывает слишком наивной, и тем не менее у нее просто в голове не укладывалось, как такая строго одетая, чопорная молодая женщина может быть «одной из этих». Она видела падших женщин только на плакате в кубрике у Денниса Тимса с угрожающей надписью: «Венерические заболевания — молчаливый убийца» — да еще в вестернах, что смотрела с братьями. В кино дамочки легкого поведения обычно кучковались в каком-нибудь салуне. Интересно, надевала ли Фрэнсис платья с тугим корсажем, красила ли губы в алый цвет, чтобы завлечь мужчин? Приглашала ли их подняться наверх и раздвигала ли перед ними ноги, чтобы они могли бог знает что с ней сделать? Подобные мысли преследовали Маргарет, невольно накладывая отпечаток на стиль общения с Фрэнсис, которая всегда была так добра к ней. Маргарет это прекрасно понимала, и ей было безумно стыдно за себя. Она подозревала, что Фрэнсис тоже все понимает.

— Ну, по-моему, история просто отвратительная. Откровенно говоря, если бы мои бедные родители знали, что мне придется путешествовать с такой особой, они ни за что не разрешили бы мне подняться на борт корабля. — Сидевшая перед ней девушка передернула плечами в праведном гневе.

Маргарет бросила взгляд на записанный неразборчивым почерком рецепт употребления яичного порошка.

— Век живи, век учись! — заметила соседка Маргарет.

Маргарет сунула тетрадь в корзинку и вышла из комнаты.

Дорогая Дина!

У меня нет слов, чтобы описать, как весело я провожу время на борту корабля. Честно говоря, с учетом всех обстоятельств я этого не ожидала. Сама не знаю как, но я попала в число участниц конкурса на звание королевы красоты «Виктории», там будут вручать приз невесте, которая по своим женским достоинствам превзошла всех остальных. Будет очень приятно показать Иэну, что я для него весьма ценное приобретение, в том числе с точки зрения его карьеры. Я уже набрала достаточно очков за рукоделие, шитье и музыкальные способности (я пела «Shenandoah», публика была в восторге) и — никогда не догадаешься — выиграла конкурс «Мисс Самые Красивые Ножки»! Я надела свой зеленый купальник и атласные туфли в тон. Надеюсь, ты не против, что я их взяла? Ты ведь так редко их надевала, и глупо оставлять их «до лучших времен», ведь союзные войска покидают Мельбурн, и у вас, бедняжек, теперь практически нет светской жизни.

А как твои дела? Мамочка сообщила мне, что ты больше не переписываешься с тем славным молодым человеком из Уэйверли. Она как-то слишком туманно объяснила, что произошло. У меня просто в голове не укладывается, как можно вот так взять и бросить девушку. Очень жестоко. Если, конечно, он не нашел себе другую.

Мужчины — загадочные существа, разве нет? Я каждый день благодарю судьбу, что Иэн — такая преданная душа.

Все, моя дорогая сестрица, мне пора бежать. Нам разрешили искупаться, а мне безумно хочется поплавать. Я отправлю это письмо в ближайшем порту и непременно расскажу тебе о своих приключениях там!

Твоя любящая сестра Эвис

За все это время невестам впервые разрешили искупаться, и мало кто из них — при сохраняющемся дефиците воды — отказался воспользоваться такой возможностью. Когда Эвис, закончив свое письмо, появилась на передней палубе, она увидела вокруг сотни женщин, резвящихся в прозрачных водах и с визгом плещущихся возле спасательных шлюпок, а также матросов и офицеров, которые с сигаретой во рту наблюдали за ними, перегнувшись через борт.

Ее беременность пока была совершенно незаметна. Эвис с некоторой долей гордости обследовала свое тело: по-прежнему плоский живот и красиво налившуюся грудь. Нет, она точно не станет похожа на расплывшегося кита, в отличие от Маргарет, которая, со своими безобразно распухшими лодыжками и икрами, теперь предпочитала сидеть — пыхтя и потея — где-нибудь в уголке. Она, Эвис, уж точно постарается до конца оставаться стройной и привлекательной. А когда живот станет слишком большим, она засядет дома, займется обустройством детской и покажется на людях только тогда, когда ребенок появится на свет. Вот так поступают настоящие леди.

Теперь, когда ее перестали мучить приступы тошноты, она определенно решила, что беременность пошла ей на пользу: ее кожа сияла здоровьем, чему, несомненно, в значительной степени помогло пребывание на солнце, а белокурые волосы стали еще светлее. Где бы она ни появлялась, она везде привлекала к себе внимание. Поэтому она постоянно задавала себе вопрос: не следует ли теперь, когда ее интересное положение сделалось достоянием гласности, немного прикрыться, чтобы выглядеть чуть-чуть скромнее? Однако до захода в европейские воды осталось так мало времени, что просто грех было растрачивать его впустую. Эвис сбросила сарафан и навела красоту, дабы во всем блеске появиться на палубе, а потом лечь немного позагорать. Если забыть о неприятной истории с Фрэнсис (прямо как в романе!) и учесть, что она медленно, но верно продвигается к званию королевы красоты «Виктории», плавание вполне можно назвать удачным.

А тем временем Найкол стоял на баке, прислонившись спиной к стене. Обычно он не курил на палубе, тем более на дежурстве, но последние дни он, преисполненный мрачной решимости, дымил как паровоз, словно рассчитывал, что это механическое действие поможет ему собраться с мыслями.

— Ну как, присоединишься к нам попозже? — Рядом возник один из моряков, с которым он частенько играл в лудо^[33].

Мужчинам тоже разрешили искупаться, но только после женщин.

— Нет, — затушив сигарету, ответил Найкол.

— А я — да. Мне уже невмоготу. — Моряк ткнул пальцем в сторону женщин, а когда Найкол из вежливости изобразил интерес, добавил: — Я об этих. Не могу видеть, как они развлекаются. Сразу вспоминаю своих девочек в Англии.

— О…

— Мимо нашего сада протекает речка. Когда мои девчонки были маленькие, в погожий денек мы брали их на речку, учили плавать. — Погрузившись в воспоминания, он пару раз развел руками, будто плавал брассом. — Коли живешь у воды, надо знать, как на ней держаться. Типа для безопасности. — (Найкол неопределенно кивнул в знак согласия.) — Временами мне казалось, что я никогда их больше не увижу. И, честно говоря, довольно часто. А вот ты, парень, наверняка не позволял себе так распускаться. — (Услышав подобную оценку старшего товарища, Найкол невольно улыбнулся.) — Да… грехи наши тяжкие. Подождем до лучших времен. — Моряк затянулся сигаретой и выкинул окурок в воду. — Удивляюсь, как это старина Хайфилд пошел на такое. А мне почему-то казалось, что для него вид такого количества женской плоти одновременно — как серпом по яйцам.

День шел своим чередом, все как всегда. Внизу в прозрачной воде какие-то две женщины, дергаясь и извиваясь, плыли в сторону спасательной шлюпки, а стоявшие на палубе подбадривали их криками. Кто-то из девиц истерически визжал оттого, что подруга плескала ей в лицо водой.

Знакомый Найкола бросил на них одобрительный взгляд:

— У этого Хайфилда рыбья кровь. Такое мое мнение. А что еще скажешь о человеке, который всегда сам по себе. — (Найкол промолчал.) — В свое время я, наверное, любому бы глотку перегрыз, кто сказал бы, что он плохой командир. Ведь когда он участвовал в конвое, мы все гордились им. Что правда, то правда. Но сейчас он уже не тот. Нет былой уверенности. Ведь так? После «Индомитебла». — Старший товарищ Найкола явно нарушил достигнутую между моряками негласную договоренность не вспоминать о том, что случилось тогда, а тем более не искать виноватых. Найкол ничего не ответил, только покачал головой. — Не хочет ни с кем делиться полномочиями. Я не имею в виду серьезные решения. Уж я-то навидался таких, которые считают, что они сами с усами, черт бы их всех побрал. А поэтому не видят ситуацию в целом. Ведь самое главное в командире корабля — чтобы он мог видеть ситуацию в целом. — (Если бы за каждого «кабинетного стратега», что встречались на его пути, платили по шиллингу, он уже давно разбогател бы, мрачно подумал Найкол.) — Я тут грешным делом подумал, что шишки из морского ведомства решили слегка над ним подшутить, отправив домой на корабле, который один в один, как его бывший… Нет… Узнать человека можно, только увидев его в кругу родных… А я за пять лет, что служил под его началом, ни от кого доброго слова о нем не слышал. — Они молча постояли еще немного. Поняв наконец, что их общение носит несколько односторонний характер, собеседник Найкола спросил: — Ты, небось, тоже до смерти рад снова увидеть свою семью, а?

Найкол закурил еще одну сигарету.

Ее среди купальщиц не было. Да он особо и не рассчитывал на это.

В ту ночь он так и не сумел сомкнуть глаз, его преследовали слова Джонса, а еще мучил стыд за свое предательство. Но по мере того, как день исподволь приходил на смену ночи, его сомнения потихоньку рассеивались, складывались воедино все элементы головоломки, становились понятными странности ее поведения. Там, во чреве корабля, он ждал, что она с негодованием отвергнет инсинуации, возмутится возведенным на нее поклепом. И теперь он жаждал объяснений, словно она каким-то образом смогла обвести его вокруг пальца.

Однако у него вовсе не было нужды задавать дальнейшие вопросы, чтобы прояснить ситуацию, по крайней мере не Фрэнсис. Когда он вернулся в кубрик, она по-прежнему оставалась темой самого горячего обсуждения.

— Совсем дурочка, малышка с широко распахнутыми глазами, — говорил Валлиец Джонс, свесившись с гамака, чтобы взять сигарету. — Тонны косметики, точно ее разукрасили шутки ради.

Найкол замер в дверях, его первым порывом было развернуться и уйти. Он и сам толком не знал, что заставило его остаться.

Похоже, Джонс тогда положил на нее глаз, но его отвергли. Она выделялась своей фигурой.

— Такая худышка. Точно ребенок, — продолжал Джонс. — А сисек вообще нет. И все потому, что она здорово набралась, — сказал он, брезгливо выпятив нижнюю губу.

Хозяин послал ее наверх с одним из его корешей, но на лестнице она навернулась. Они чуть было не уписались со смеха: тощая девчонка, пьяная в хлам, все ляжки наружу.

— На самом деле, — уже более серьезно сказал Джонс, — я решил, что она малолетка, понимаете, о чем я? В тюрьму, что ли, из-за нее садиться?!

Дакворт, дока в подобных делах, согласился с ним:

— Мать твою за ногу! Никогда б не догадался, разве нет? Выглядит такой тихоней, воды не замутит.

Да уж, подумал Дакворт. Если бы они ее не опознали, никто так бы ничего и не узнал.

Найкол принялся доставать свой гамак. Он надеялся успеть хоть немного поспать до следующей смены.

— Так-так-так, Найкол, — услышал он сзади голос Джонса. — Надеюсь, ты не собираешься перепихнуться с ней по-быстрому? Лучше побереги деньги для своей миссис, — загоготал он. — А кроме того, она сейчас выглядит гораздо лучше. Вся такая из себя цаца. Обойдется тебе теперь в целое состояние.

Он тогда чуть было не ударил его. Потому что, как это ни абсурдно, ему очень хотелось ударить ее. Но он лишь сухо улыбнулся, в глубине души прекрасно понимая, что в какой-то степени совершает акт предательства по отношению к ней, и вышел в умывальню.

На море опустилась ночь. «Виктория» шла вперед. Она разрезала черные воды, безразличная ко времени года, смене настроения и капризам своих пассажиров, огромные двигатели послушно работали в ее недрах. Фрэнсис лежала на койке, прислушиваясь к привычным звукам: скворчанию труб, приглушенным разговорам, легким шагам, которые свидетельствовали о том, что пассажиры потихоньку укладываются спать. Мирное посапывание и похрапывание в каюте подсказывали ей, что ее товарки уже видят десятый сон. Звуки тишины, звуки одиночества, звуки, говорившие, что она наконец может вдохнуть полной грудью. Звуки, в ожидании которых она провела добрую часть своей жизни.

А снаружи слышная только натренированному уху поступь человека, дежурившего под дверью.

Он появился в четыре утра. Она услышала, как он пробормотал что-то другому морпеху при смене караула, а затем — шаги первого часового, который наверняка отправился спать к себе в кубрик. Она прислушалась к движениям мужчины под дверью, как прислушивалась, казалось, сотни ночей подряд.

В конце концов, не в силах больше терпеть, она встала с койки. Осторожно, чтобы не разбудить соседок по каюте, она, легко ступая, на цыпочках прокралась к стальной двери. Уже на пороге она застыла, закрыв глаза, точно от боли.

Затем она шагнула вперед и осторожно приникла лицом к холодной поверхности. Очень медленно прижалась всем телом — бедрами, животом, грудью — к двери, упершись в нее обеими руками. Сквозь тонкую ночную сорочку она чувствовала холод металла, его основательность и неподвижность.

И если бы она повернула голову и приложила ухо к двери, то, наверное, могла бы услышать его дыхание.

Она стояла в темноте, потеряв счет времени. По ее щеке скатилась слеза. Затем еще одна…