Татуированная кожа Корецкий Данил

– Запомни – садятся бабы на хер! – обветренные губы по-блатному искривились, открывая стальную фиксу. – А я топтал зону, чалился, мотал срок, работал на хозяина! Отбывал меру наказания, короче!

– Да какая разница, как сказать... – растерянно пробормотал Володя.

– Какая разница?! Да от того, как ты скажешь, тамвся твоя жизнь зависит! За лишнее или неправильное слово вмиг офоршмачат!

– Ну ладно...

Фильков успокоился так же внезапно, как и разозлился.

– Ты пацан правильный, просто молодой еще. Я тебя жизни научу. Бери в четверг «блинчики» и подваливай ко мне в общагу...

– Зачем?

– Мы с местными машемся. Общага на Нахаловке, все приезжие, местная шпана приходит «деревенских» бить. А какие мы деревенские? Я уже три года в Тиходонске живу! Собрал ребят, и даем им просраться... Приходи, почувствуешь настоящую драку... Без канатов, рефери, гонга... Тут настоящая опасность, риск, азарт! Это совсем не то, что на ринге.

Володя замешкался. До него доходили глухие слухи, что Фильков, Зуб и некоторые другие боксеры, надев «блинчики», чтобы не повредить руки, выходят на вечерние улицы и отрабатывают удары на случайных прохожих. Рывкин за такие штуки немедленно выгонит из секции. А поймает милиция, можно и срок получить. Сейчас Фильков предлагал почти то же самое. «Влипнуть в сомнительную историю» – вот как это называется. Именно от этого его всегда предостерегал отец. Хотя, глядя по сторонам, Володя многократно убеждался, что большинство сверстников, да и людей постарше, живут как живется, не отягощая себя раздумьями, в какую историю можно влипнуть.

– В четверг я не могу, мы с отцом в баню идем, – брякнул он первое, что пришло в голову. И хотя это была чистая правда, ему показалось, что Фильков высмеет его за смехотворность повода.

Но тот отнесся к сказанному с полным пониманием.

– Ну тогда в другой раз.

Они шли по тиходонскому Бродвею, или просто Броду. Здесь вечером многолюдно – характерный признак провинции. В основном, молодежь, съехавшаяся со всего города. Середина семидесятых, развлечений мало: четыре танцплощадки, с десяток кинотеатров – и все. Везде забито под завязку. В кафе и рестораны тоже не попадешь, да и денег таких у обычных людей нет... Остается Брод – тут и места всем хватит, и бесплатно. Здесь назначают встречи, здесь тусуются, смотрят людей, показывают себя, снимают девчонок, покупают из-под полы дешевое крепленое вино, хохочут, ссорятся, дерутся. Четыре квартала на левой стороне Магистрального проспекта. На правой уже не Брод, а Гапкенштрассе. Да и настоящий Брод для тех, кто понимает, это не все четыре квартала, а только два – именно здесь народу невпроворот, на третьем толпа значительно редеет, а до четвертого завсегдатаи практически не доходят.

На Броду всегда встретишь знакомых. Вон катит Витька Розенблит с каким-то толстяком, радостно скалится, машет рукой. Вот Валерий Иванович Лапин гордо несет свой греческий профиль в окружении спортивных поклонников. Вот Колька Шерстобитов со старшим братом, увидел Вольфа и отвернул рожу... Ничего, пусть знает, что он с блатными взросляками ходит...

–Здоров...

–Здоров...

Фильков без особой охоты протягивает руку кряжистому губастому парню. На правой щеке, под глазом, у того короткий белый шрам.

– Как дела?

– Да как... В летное не берут, в шоферы тоже, я уже и Брежневу писал – бесполезно! Пенсию платят сорок рэ, так надо переосвидетельствоваться каждый раз, в очередях целыми днями торчать. Будто у меня новый глаз вырастет!

Теперь Володя заметил над шрамом мертвый блеск стекла.

– А меня в армию не взяли, теперь и в институт не возьмут! Всю жизнь в ментовке на учете, да слесарить на автобазе за семьдесят рэ...

–Ну пока...

– Пока...

Вялое рукопожатие, и они идут дальше.

– Вот как раз то, про что ты базарил, – хмуро процедил Фильков. – Это за него я зону топтал...

– Так это ты ему глаз выбил?!

– Ну. Что я, хотел, что ли? Случайно вышло, по пьяни... – Фильков сплюнул. – Вишь, он до сих пор недоволен... А я доволен? Четыре года отмотал, на взросляке полтора! Хотя на малолетке еще хуже... А теперь судимость на всю жизнь. Так чего мне радоваться? Я за его глаз уже десять раз расплатился...

Володю покоробило, интерес к Филькову мгновенно пропал. Малограмотный кугут без человеческих чувств. И ботинки у него никогда не чищены... Хотелось повернуться и уйти, но без повода было неудобно. Надо дойти до конца Брода и там сесть в троллейбус...

Настроение у Филькова тоже испортилось. Они шли молча. Володя рассматривал гуляющих. Много придурков в выходящих из моды расклешенных брюках. Некоторые сделали еще и встречную складку от колена, а самые дурные повшивали туда всякую фигню – пуговицы, блестящие кружки, бубенчики. Один даже разноцветные лампочки из гирлянды вставил, батарейку к яйцам привязал, что ли?

Девчонки в коротких юбках, некоторые в облегающих икры тонких сапогах из глянцевой клеенки. Говорят, они дорогие... Да и не достанешь нигде. Как и джинсы. Не перешитые рабочие штаны с блестящими заклепками – «техасы», а настоящие американские ковбойские джинсы. Он хотел себе такие, но Погодин сказал, что у спекулянтов они стоят под две сотни!

– Гля, Иранец! – Фильков, оживившись, показал на смуглого худощавого человека лет сорока пяти. – Его в Иране приговорили к расстрелу, а он к нам сбежал. Квартиру сразу дали, «Волгу», пенсию хорошую...

Человек выглядел весьма импозантно: явно импортные темные очки, безукоризненно сидящий костюм, белая сорочка с расстегнутым воротником, аккуратный ежик седых волос, уверенная неторопливость, с которой он осматривал всех вокруг. В его облике действительно было что-то «ненашенское».

– Он тут молодых чувих снимает, лет по шестнадцать. Ведет в кабак, поит допьяна, потом тащит домой, дает проблеваться, сажает в ванну, купает, а потом в койку на всю ночь... А на другой день – новую, – Фильков восторженно хехекнул. – А чего, бабки есть...

Вольф хотел спросить, за что иностранца приговорили на родине и почему ему так вольготно живется здесь, но его отвлек громкий взрыв визгливого смеха. Облокотившись на полосатый парапет, два парня в клетчатых, расстегнутых до пояса рубахах корчились от хохота.

– Ты сам видел? – вытирая слезящиеся глаза, спросил один, и Володя рассмотрел, что это не просто парень, а известный всему городу король центровой шпаны по кличке Кент.

– Зуб даю, – бился в коликах второй. – Рядом стоял...

– Здорово, Иван, – Фильков протянул Кенту руку, как равный равному. Почти как равный.

– Филек, ты сейчас обоссышься, – простонал Кент и глубоко втянул воздух, успокаиваясь. – Ирку Приму знаешь?

– Ну?

– Ее сейчас какой-то цыган драл на Индустриальной! Прям на улице, на лоток от мороженого нагнул... А кругом толпа стоит и смотрит, вот Мотря стоял...

Он снова зареготал, но тут же надсадно закашлялся.

– А она чего? – ухмыльнулся Фильков.

– Она в полном умате, – сквозь смеховую истерику отмахнулся Мотря. – Потом юбку опустила и пошла, как ни в чем не бывало... Только кто-то ментов вызвал, ее через квартал повязали...

Резкий сухой хлопок оборвал смех – Мотря взвыл и резво вскочил с парапета, обеими руками схватившись за ягодицы.

– Я тебе покажу «ментов»! – молодой сержант чуть потряхивал раскладной дубинкой. Черный набалдашник угрожающе подрагивал.

– Ты что?! Там же стержень железный, у меня кожа лопнула! – голос Мотри дрожал от боли и возмущения.

– А ты не садись на ограду! – отрезал сержант и строго осмотрел всю компанию. – Быстро валите отсюда, а то всем навешаю!

– Уже уходим, начальник! – Кент ловко подхватил стоящую на земле сумку и дернул Мотрю за локоть. – Не спорь с милицией! Слышал, что тебе сказали? Быстро идем... – И, удалившись на некоторое расстояние, добавил: – Чего выступаешь? Чтоб повязали? Забыл, что мы не пустые? – Потом он подмигнул Филькову. – Сейчас выпьем, у нас есть бутылка. Одно дело надо обмыть...

Они завернули за угол и вышли на плохо освещенную Индустриальную.

– Вон на том лотке, да, Мотря? – снова развеселился Кент, но его приятель озабоченно приспустил штаны и, изогнувшись, рассматривал белую, перечеркнутую красным рубцом задницу.

– Вот сука! Ты посмотри, что он сделал!

– Садись на плечи, – неожиданно сказал Кент Володе и нагнулся. – Стакан достанешь...

Стакан был припрятан наверху высоченной, наглухо забитой двери, пропахшей пылью и шершавящейся облупившейся краской. Если верить матери, то на нем должны были кишеть мириады опаснейших микробов. Но Кента это не заботило. Он быстро откупорил бутылку «Агдама» и нетерпеливо плеснул первую порцию.

– На, пей! – Кент протянул стакан Володе.

Он попятился.

– Не-е-а... Я не пью.

– Точно не пьет? – спросил Кент у Филькова, протягивая стакан ему.

– Точно. Молодой еще. Давай ты, мне потом чуть-чуть нальешь...

– Гля-я-д-и-и, какие гордые! Ну, нам и лучше – больше достанется...

Кент и все еще мрачный Мотря мгновенно опустошили бутылку, Фильков приложился для компании.

– Это кто? – Кент показал на Вольфа, будто только что его увидел.

– Со мной боксом занимается, – пояснил Фильков и, зажав одну ноздрю, шумно сморкнулся. – Пацан правильный. Зуба знаешь?

– Это какого? – Кент прищурился. – Кильдюмского, что ли?

– Ну. Он сегодня хотел одного парня пришить, а пацан ему палку не дал. Тот его чуть не придушил.

– Фуфло этот Зуб, чертяка. Тебе сколько лет? Четырнадцать? Можно «на дело» смело идти – не посадят. Если без мокрухи, конечно.

Кент добродушно улыбнулся влажными губами.

– Джинсы нужны?

– Какие джинсы? – не понял Володя.

– Хорошие. Всего за тридцатку. Кент открыл сумку, порылся, доставая то кроссовку, то женское платье, то махровую простыню, наконец вытащил то, что искал.

– Во, гляди! Как раз на тебя...

– У меня денег нет... – сказал Володя, чтобы от него отвязались.

– Ничего, бери, потом принесешь.

– Какой «потом»! – вмешался оправившийся от обиды Мотря. – Потом пусть жрут суп с котом! Пусть сразу бабки тащит. А то раздадим все в долг, а сами будем лапу сосать?

– Давай я возьму, – Фильков приложил штаны к себе. – Кажись, подходят. Только у меня всего червонец. Остальное в четверг отдам, в получку.

– Заметано. Полотенце нужно? Или платье?

– На кой?

– Биксе подаришь.

– Обойдется.

– Тогда пока, нам еще надо все распихать, – Кент быстро сунул им холодную ладонь. – Мотря, быстро. Хватит жопу щупать, а то в глаз дам для равновесия!

Две дерганые фигуры растворились в сумерках.

– Мы с ним на зоне сошлись, на взросляке, – сказал Фильков. – Хитрый, как гад! Ему раз «темную» хотели сделать, а он прознал. Так лег наоборот – головой в ноги, на подушку кирпич положил, на живот доску, шило выставил... Кодла как налетела, так и отлетела – один пальцы сломал, другой кисть вывернул, третий кулак пропорол...

Ну, ты куда?

– Домой! – устало произнес Володя. Сегодня он получил столько новых впечатлений, что голова шла кругом.

Зуб в секцию больше не приходил, а Пастухов появился недели через две. Губы у него до сих пор не зажили, на скулах и подбородке желтели кровоподтеки.

Тренироваться он не стал, сидел и смотрел, после занятий догнал Вольфа на улице.

– Спасибо, пацан, выручил. Если бы Зуб до палки добрался, он бы меня насквозь проткнул. Испугался?

– Да я и не понял. Вначале страшней было – когда на вас смотрел.

Пастухов с трудом улыбнулся.

– Так всегда бывает. Со стороны страшней, чем в куче. Ты где живешь?

– Напротив трамвайного депо.

– Нам по дороге – я возле ипподрома, в заводской общаге. Знаешь?

Володя кивнул.

– А чего ты делаешь на заводе-то?

– Токарь третьего разряда, – Пастухов поморщился. – Но это пока... Хочу в институт поступить, на вечернее. Получу корку – сам командовать буду. Или просто сидеть в чистом кабинете, тоже лучше, чем в цеху ишачить. Не так, что ли?

– Так, – солидно кивнул Вольф. Ему льстило, что взросляк разговаривает с ним на равных.

– В общаге, конечно, не жизнь, – вздохнул Пастухов. – Вечно воды нет, сортиры забиты, пьянки. А у вас отдельная квартира?

– Да нет, коммуналка.

– Отец есть?

– Есть. И отец, и мать. Отец в жэке работает, вон в той подворотне.

– Это хорошо.

Из подворотни доносились пьяные голоса, когда подошли ближе, Володя разобрал слова:

– Чистеньким хочешь быть, лучше нас?! А о других не думаешь? Завтра и нам не то что трояк, рубля давать не будут!

– Немчура поганая – сам не живет по-человечески и другим не дает!

– Отстаньте, ребята, я вас не трогаю, я по-своему живу, – прорвался сквозь злое бормотание растерянный голос отца.

Володя рванулся вперед.

– Не лезь, что ты там забыл, – сказал сзади Пастухов. – Пусть эта пьянь сама разбирается.

– Ты по-нашему живи, по-нашему! А не хочешь – уматывай в свою неметчину!

Трое мужиков прижали отца к стене. Угрожающе размахивая руками, они напирали, и ясно было, что дело кончится дракой. Отец порывался уйти и пытался нагнуться за своим чемоданчиком, но его толкали в грудь, и он вновь откидывался на выщербленный кирпич.

– Пап, пошли домой! – тонким от волнения голосом выкрикнул Володя, и мужики разом обернулись.

– Идем домой, домой...

Володя влетел с разбега в самую середину тесного круга, дернул отца за руку, но сзади схватили за плечи и с разворота отшвырнули обратно.

– Пшел на хер, выблядок!

– Сынок, не лезь, не надо! Иди сам, я потом приду! – Голос отца был чужим. Его ударили – раз, другой, третий... Голова дергалась, и Володе показалось, что родной затылок сейчас расшибется о стену.

– Пастух, на помощь, отца бьют! – истошно закричал он, чувствуя полную беспомощность.

Крепкая фигура влетела в подворотню, лысина сияла, как спасительный маячок милицейской машины.

Раз! Раз!

Удар у Пастуха был поставлен классно. Двое нападающих сбитыми кеглями разлетелись в стороны, шмякнулись на заплеваную кочковатую землю и замерли, как набитые опилками чучела. Сердце Вольфа наполнилось восторгом. Он готов был поцеловать спасителя в гладкую макушку.

Третий отскочил в сторону и, присев, выставил перед собой руки с растопыренными пальцами.

– Ну, ну... Ты чего? Чего?! Тебя трогали?

Пастухов нехорошо улыбнулся.

– Давай, пацан, сделай его!

– Кто, я? – не поверил Володя. Восторг прошел, вытесненный смятением. Он и представить не мог, что можно вот так, запросто ударить незнакомого взрослого человека.

– Конечно, ты! Это же твой отец?

– Мой... Но...

– Вот и давай «двойку». Левой в голову, правой в корпус, в солнечное!

Может, требовательный, не допускающий возможности отказа тон, может, пристальный взгляд прищуренных глаз, может, чеканная боксерская формула, «автоматом» включившая наработанный рефлекс, а может, все, вместе взятое, сделали свое дело – Вольф резко шагнул вперед.

И сразу увидел лицо. Те двое были безликими, какие-то абстрактные мужики без возраста и индивидуальных примет: схемы, символы врагов, тряпичные куклы... А этот имел и лицо, и возраст, и приметы.

– Кончай, парень, ты чего...

Мясистый, покрытый каплями пота нос, вдавленная переносица, редкие грязные волосы, отвислые щеки, большой лягушачий рот... И не очень взрослый: около двадцати – ровесник Пастухова... Светлые глаза навыкате – сейчас в них плескался испуг, перед лицом большие руки с короткими пальцами и окаймленными черным ногтями: будто хочет поймать брошенный мяч...

– Ты что удумал? Не слушай его! Мальчик...

Это он сказал «выблядок».

– «Двойка», с разворотом! Раз, два... Делай! – приказал Пастухов.

И Вольф сделал. Собственно, на тренировках он делал это много раз: отвлекающий в лицо и добивающий в солнечное. Но делал на мешке, где роль лица и диафрагмы выполняли белые кружки. «Не в живот и не в грудь, – повторял Семен Григорьевич. – Точно в диафрагму, тогда стопроцентный нокаут...»

Бац! Руки с грязными ногтями не смогли задержать удар, левый кулак отбросил их в разные стороны, прорвался и врезался в скулу, лязгнули зубы, голова на миг запрокинулась, но это была только прелюдия. Бац! Правая попала в нужную точку – из лягушачьего рта выскочил малиновый язык, раздался утробный всхлип, обмякшее тело согнулось пополам, как перочинный нож, и тяжело повалилось на семечную шелуху, спички и окурки.

– Нормально, – сказал Пастухов. – И никаких следов. Если бы ты не труханул, то и без меня положил бы всех троих.

– Ничего себе...

Генрих подобрал наконец свой чемоданчик. Нос у него был разбит, лицо испачкано кровью.

–Даже не думал, сынок, что ты так бить умеешь... У меня никогда не получалось.

Отец утерся тыльной стороной ладони, брезгливо осмотрел оставшиеся на коже красные разводы – словно начавшие подсыхать струпья. Надо было вытирать и их, но вторую руку оттягивал чемоданчик с инструментами – Генрих растерянно перевел взгляд с Володи на Пастухова.

– Что же теперь с ними делать? Может, воды принести? Или «Скорую» вызвать?

Пастухов пожал плечами.

– Лучше сразу милицию и на пятнадцать суток устроиться! Идите домой, вы здесь не были и ничего не знаете. Что они хотели?

– Пьяные... Права качали...

– Володя протянул отцу свой платок не совсем чистый.

– А кто это?

– Да из новых... Работать не хотят, а деньги – чтоб лопатой... Чуть что не так – на горло берут, а сейчас видишь – в кулаки...

– Ты с ними не пей.

Отец улыбнулся через силу:

– Да я и не захотел... С этого и началось.

– Уходим быстро, пока никого нет!

Пастухов повернулся и первым пошел из подворотни. Генрих, оглядев начинающую шевелиться троицу, двинулся следом. Володя взял его под руку.

– Больно?

Отец поморщился и неопределенно пожал плечами.

– Ничего, больше тебя никто не тронет. Правда, Николай? – Володя искал подтверждения у Пастухова, все еще испытывая к нему теплые чувства.

Но тот пренебрежительно хмыкнул:

– С чего ты взял? «Никто не тронет!» Почему ты так решил? Просто потому, что тебе так хочется?

Володю будто окатили холодной водой. Он растерянно молчал.

– В жизни не всегда бывает, как ты хочешь! Может, они завтра придут расквитаться! Или даже сегодня... Меня с вами не будет, ты трухаешь, отец твой за себя постоять не может... Так почему бы вас не трогать?

Промакивающий лицо платком Генрих издал неопределенный звук. Володя съежился. Получалось, что он раскрыл Пастухову душу, а тот плюнул в нее. И поделом, не тянись к чужим!

– Чтоб не трогали, надо вести себя по-другому. Кулак есть, удар есть, чуть что – по бороде! Тогда будут бояться, и никто не полезет! Понял? – Пастухов опять хмыкнул. – Ладно, пока. Заходи ко мне в общагу, сорок вторая комната. У меня «лапы» есть, принесешь перчатки – постукаем...

Он подмигнул Володе и ускорил шаг, как бы отделив свой дальнейший путь от путей старшего и младшего Вольфов. Или себя от них с их неинтересными проблемами.

– Желчный парень, хотя мне и помог, недоброжелательный, – сказал Генрих. – И лицо у него бандитское. Может, кажется, оттого что бритый...

– Он не бритый – волос просто нет, они не растут. От испуга – в детстве чего-то испугался.

– Это он испугался? Наверное, было чего... Ты что, дружишь с ним? – спросил отец.

– Да нет, вместе боксом занимаемся. И все. Володя понял, что никакой дружбы не будет, он никогда не зайдет в общагу возле ипподрома, не станет стучать на «лапах», не пойдет с ним гулять по Броду... Разве что перекинутся парой слов на тренировке, поработают на мешке в четыре руки – не больше. Дружить с Пастуховым Володя не хотел.

Жестокая схватка Зуба и Пастуха получила продолжение полтора месяца спустя.

Тренировка подходила к концу, когда в зал враскачку вошел не появлявшийся с того памятного дня Борисов с дымящейся «беломориной» в презрительно изогнутых губах и глубоко засунутыми в карманы руками. Вначале Володя решил, что он пьян – курить в зале было строжайше запрещено, и на трезвую голову никто бы на такое не отважился: все равно что на ринг нагадить.

Но Зуб не был пьян. Следом за ним ввалилась целая кодла «кильдюмских», человек десять – все в надвинутых на глаза кепках, с зажженными сигаретами и вроде как со свернутыми трубочкой газетами в руках. В таких свертках, чтобы не привлекать внимания, тиходонская шпана, отправляясь на разборки, носила дубинки, заточенные напильники, обрезки труб, иногда даже обрезы...

Удары перчаток о перчатки или о мешки становились все реже и наконец, совсем стихли. В привычную атмосферу боксерского зала вплетался табачный дым, запах перегара, давно немытых тел и страх. Дым и перегар исходили от пришельцев, а страх зарождался где-то внутри. Вторжение было столь вызывающим и наглым, что Володя почувствовал себя совершенно незащищенным.

«Надо Семена Григорьевича позвать», – мелькнула спасительная мысль. Тренеры закрылись с Роговым в своем закутке, до двери десяток шагов...

В поисках поддержки Володя оглянулся на старших. Только Фильков угрожающе скалился, да Еремин угрюмо буравил Зуба прямым взглядом. На лицах остальных застыли растерянность и испуг. Златков рассматривал перчатки, Табарин поправлял шнуровку, Воеводин сосредоточенно массировал бицепс. Никто не крикнул, не одернул наглецов, даже не выказал осуждения... Побледневший Пастухов останавливал качающийся мешок.

– Ну ты, залупа лысая, иди сюда! – Борисов выплюнул папиросу на пол. Он умышленно гадил на ринг, бросая вызов всем, включая Рывкина. Иначе не посмел бы зайти сюда, подождал бы на улице. «Под ДФК» – как говорят в подобных случаях.

– Быстро, а то хуже будет!

Как загипнотизированный, Пастухов подошел. Зуб вынул руки из карманов. На правой блестел кастет.

Бац! Красная полоса перечеркнула крепко сжатые губы, Пастухов тяжело завалился на спину, гулко ударившись о дощатый пол. Носок давно не чищенного ботинка с размаху въехал ему под ребра. Раз, второй, третий...

Среди окаменевших боксеров прошел недовольный ропот.

– Кончай, Зуб! Ты что, стебанулся? – хрипло крикнул Фильков.

Зло выругался Еремин, даже Табарин забыл про шнуровку и с ненавистью уставился на Зуба.

«Кильдюмские» приняли угрожающие позы.

– Ста-я-я-ять! – пронзительно, с блатной интонацией заорал похожий на гориллу сутулый парень и, вытряхнув из газеты стальной прут, подскочил к Филькову.

– Хуля ты выступаешь не по делу?!

– Кто не по делу выступает? – по-звериному оскалился Фильков. – Фильтруй базар! Это ты деловой, что ли? Да я зону топтал, когда ты еще в штаны ссался!

– Тогда стой и молчи! – сутулый опустил прут.

Между тем Зуб продолжал избивать Пастухова. Тот закрывал перчатками лицо. Лысая голова беспомощно моталась из стороны в сторону. Подчиняясь внезапному импульсу, Володя бросился к тренерской и заколотил в запертую дверь.

– Назад, сучонок, башку отшибу! – взревел гориллообразный, но Вольф заколотил еще сильнее.

– Что там случилось? – недовольно выглянул Прошков, но, глянув в зал, мгновенно оценил обстановку и, вспомнив курсантскую молодость, закричал:

– Полундра! Наших бьют!

Он выскочил в зал, за ним – Лапин и Рывкин, последним, промакивая платком губы, тяжело вышел Рогов. Появление тренеров не произвело особого впечатления на «кильдюмских», но при виде олимпийского чемпиона они заметно приувяли. Даже вконец распалившийся Зуб оставил свою жертву и шагнул навстречу потерявшему дар речи Рывкину.

– Ша, Григорьич! – развязно сказал он. – Это наши дела, они никого не касаются.

– Ах, мерзавец! – задохнулся тренер. – Ты привел шоблу в мой зал, избил кастетом моего ученика и говоришь, что это твое дело! Да я тебя...

– Ша, Григорьич! – Зуб выставил вооруженную руку.

– Ты чей, сучонок? – пророкотал густым баритоном Рогов. Только что на его пути оказался сутулый парень. Рог ладонью шлепнул его по загривку, и тот растянулся на полу, выронив жалобно звякнувшую арматурину.

– «Кильдюмские» мы, – сбавив тон, пояснил Зуб.

– Говнюки... Скажу Сизому, чтобы перетопил вас в отстойнике, как котят...

Рогов подошел вплотную и смазал Зуба раскрытой ладонью по физиономии – так хозяйка смахивает фартуком со стола обнаглевшего таракана, чтобы ловчей было его раздавить. Зуб упал на колени и оглушенно тряс головой. Огромный ботинок уперся ему в грудь и опрокинул на спину. Рука с кастетом откинулась в сторону, Рогов подошел и аккуратно наступил на пальцы.

– Ой, больно!

– Ясное дело, – согласился чемпион. – А ты как думал!

Он сделал несколько движений, будто тушил окурок или и в самом деле давил зловредного таракана. Зуб забился и отчаянно закричал – Рогов весил не меньше ста тридцати килограммов.

– Витюша, закрой дверь, – не обращая внимания на крик, попросил чемпион.

Прошков повернул ключ.