Заветными тропами Дуленцов Максим

© Максим Дуленцов, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Пермь, год 2010 от Рождества Христова

Майский день обещал быть теплым. Снег еще кое-где лежал по темным ложкам, в елках и сырых низинах, но был уже подтаявший, с черными крапинками. Ледоход на Каме давно прошел, снега было мало нынче зимой, реки остались совсем без воды, особенно после ужасно жаркого прошлогоднего лета. Самое то

Макс еще вчера договорился с Юрой поехать на селище с раннего утра, походить по берегу с металлоискателем. Юра был старый «черный копатель», знал места, но ленился ездить сам, да и машинка у него была не вездеходная, а для такого дела надо было внедорожник. У Макса он был. Поэтому, несмотря на то, что он недолюбливал Юру за его жадность и барышничество – тот продавал находки – Макс с удовольствием предоставил свой новый внедорожник для поездки за очередным приключением – вдруг что найдем?

Так, сапоги-болотники, лопата «фискарс», другая не пойдет – не выдержит, надежный металлоискатель уже нашли свое место в обширном багажнике. Жена завернула в кулек бутербродов, термос с чаем – все было готово, и под пересвисты невидимых птах Макс нажал на газ в сторону Юриного дома. Тот уже ждал у подъезда.

– Куда едем-то?

– На Чусовую. Там сейчас воды нет, берег оголился, по картам деревня старая, вроде селище было. Недалеко, от Чусовского моста километров тридцать.

– Нормально, поехали.

На дороге в столь ранний час еще почти никого не было, и они быстро домчались до моста, а через пяток километров свернули на проселок. Проселок после таяния еще не просох, машина то и дело клевала носом в лужи и натужно ревела, буксуя в каше из воды и глины. Вскоре проселок завернул в ельник и закончился. Макс тормознул.

– Куда?

– Туда, – Юра показал на просеку, поросшую молодыми елочками.

– Всю машину ж поцарапаем, – пробормотал Макс, но осторожно тронулся в направлении просеки. Елки зашуршали по бортам машины. Просека прорвалась через поросль, и автомобиль выполз к огромной луже. Справа и слева стояли деревья, и Макс, плюнув мысленно, с разбегу залетел прямо в нее. Внедорожник, немного посопротивлявшись, остановился посередине.

– Все, приехали, блин…, пошли толкать.

Полчаса они толкали, копали, подкладывали под колеса лапник и полешки. В итоге, в очередной неистовой попытке машина, хрюкнув, выскочила на твердь. Умылись в луже, покурили.

Через несколько минут они выехали на поляну у реки.

Чусовая была еще коричневого цвета, мутная, от нее несло холодом. Перед кромкой воды до берега простиралось громадное пространство песка и гальки шириной метров пятьдесят. Раздолье!

В стороне, метрах в десяти, на берегу виднелись полусгнившие развалины какого-то строения советских времен.

– Тут база отдыха была раньше, в семидесятых, потом все забыли, запустение… вон и остатки причала валяются. Вон, видишь, из песка торчат? – Юра показал рукой на ржавые остовы дебаркадера.

– А где деревня-то старая была?

– Ее затопило в 1954, когда плотину построили. Она в реке… Сейчас, может, по ее кромке пройдем, когда воды нет, зацепим с десяток монет… Давай, расчехляйся, пошли, уже проверить охота, покопать, – Юра начал собирать прибор.

И они начали копать. Сначала сигналов не было, но вскоре Юра нарвался на советские монетки в большом количестве.

– Видать, пляж был, вон, сколько потеряли, – улыбался он. Азарт начал вползать в мозг медленно, но верно. Нужны были находки. У самой воды они действительно зацепили с десяток имперских монет. Юра был доволен.

– Ну вот, эту продать можно, нечастая, – говорил он, в который раз рассматривая на ладони найденный зеленоватый кругляш с царским орлом.

У Макса дела шли не так успешно. Конечно, монеток он накопал, но ничего редкого не было, в основном «николашка» 1915—16 годов.

Неожиданно прибор издал странный сигнал и потух.

«Железяка, – подумал Макс, но решил копнуть – вдруг горшок с кладом? Вдруг удача?»

Со второго раза лопата выволокла на поверхность продолговатый предмет неправильной формы, со странным блеском. Почти золотым. Или реально золотым?

Макс в возбуждении опустился на колени. Конечно, первая заповедь копателя – не трогай находку, не чисти ее сразу – но Макс теперь игнорировал это правило. Блестело не по-детски. Он осторожно очистил штуковину от глины и песка. Протер перчаткой. Это был нож. Точнее, кинжал, иначе не назвать. Неужто персы? Не фига себе… Макс от переизбытка адреналина не мог толком вздохнуть. Радость переполняла.

Юра подошел.

– Че у тебя?

– Вот что, – Макс протянул ему находку.

– Круто. Кинжал вроде. Ручка что, золотая? Похоже, да. Толстая только какая-то. А лезвие не трогай, смотри, оно все в коррозии – железное, видать. Сломаешь еще.

– Ладно, – Макс побежал к воде, промыл находку. Действительно, кинжал, ржавое лезвие, толстенная рукоятка, гарда почему-то с одной стороны, навершие блестит, точно золотое. Накладки на рукояти темные, витые. Одна чуть отходит. А что там, под ней? Что это? Макс в нетерпении дернул накладку, которая неожиданно легко отошла в сторону. А под ней, как матрешка в матрешке, лежал, блестя золотом, массивный ключ…

Пермь, год 1977 от Рождества Христова

Вовка не любил рано просыпаться. Рано просыпаться – это лишать себя прекрасных снов, в конце которых Вовка всегда летел, летел на кровати, сначала вверх, а потом резко вниз, с поворотами и по спирали, аж дух захватывало. Даже иногда было страшно. А когда надо было вставать рано – Вовкин сон не успевал дойти до точки падения и щекотки в животе, не до конца он был. Но рано вставать надо было всегда с понедельника по пятницу, с сентября по июль. Потому что Вовка, как и все советские дети до семи лет, ходил в детский сад. Детсад был далеко и от дома бабушки с дедушкой, и от дома, где Вовка иногда ночевал с мамой. Почему, Вовка не догадывался, да и вопросов не задавал.

Каждое утро мама будила его, поднимала из теплой постели на диване в большой комнате с пальмой и телевизором «Рекорд», вела в ванную, туалет и на кухню, где спаивала молоко, если было, или воды с вареньем, и они отправлялись в детсад. О, дорога до детсада была увлекательна, сначала они шли до автобуса тридцатого маршрута, других автобусов Вовка не знал, но маршрут этого он изучил досконально. Автобус ехал через всю громадную и неизвестную Пермь. При входе в автобус надо было обязательно купить билетик, розовый, за шесть копеек. Мама давала монетки, Вовка кидал их в щелку аппарата, выдававшего билеты, и крутил никелированную ручку, наблюдая, как монетки по резиновой гусенице ползут к отверстию и со звоном падают в недра аппарата, а из щелки сбоку вылезает заветный билет. Затем надо было аккуратно его оторвать и проверить на счастливость. Мама научила его проверять билеты на счастливость, а деда научил считать. Конечно, это было в обратном порядке, но суть в том, что Вовка усиленно складывал три цифры слева и три справа, и если суммы этих цифр совпадали – значит, будет счастье сегодня.

Автобус был большой частью жизни Вовки. Он долго пробирался по своему круговому маршруту от завода Свердлова до Комсомольской площади. И большую часть этого маршрута в нем ехал Вовка в детсад. И обратно. Ехал, наверно, час. Не меньше. Он помнил все названия остановок и громко их объявлял, если мама не просила его делать это чуть тише. Пассажиры улыбались и даже некоторые благодарили Вовку, но только когда не было давки. В давке, конечно, было неуютно и даже плоховато. Приходилось держаться за ноги. Даже за чужие. До свободных сидений добраться было невозможно, а уступать место маме с ребенком перестали, когда Вовка только входил в сознательный возраст – где-то около двух лет. А сейчас ему уже шесть!

По приезде на нужную остановку, которую Вовка тоже громко объявлял: «Остановка улица Чкалова!», они с мамой выходили и шли в детсад. Через громадный сквер, где росли дубы, и можно было собирать по дороге желуди.

В конце концов путь заканчивался в прихожей детсада, у привычно стоявших шкафчиков с различными изображениями, у Вовки – петушок. Пахло детской кухней, топленым молоком и противным винегретом, который давали регулярно и повседневно на завтрак, обед и ужин. Мама уходила, и начинался день… День протекал быстро и увлекательно, но Вовка всегда с нетерпением ждал, когда он закончится. Ведь вечером придет мама и увезет его опять на желтом «Икарусе» домой. А дома так хорошо! Дома все его игрушки, уложенные в тайном месте – в кладовке в спальне бабули и деды. На нижней полке. Между старинным неработающим приемником, на котором, когда бабуля не видит, можно пальцем крутить пластинки, и из-под белой, похожей на кость палки с иголкой звучат божественные неизвестные звуки музыки.

Иногда за Вовкой приходил дед. Это был праздник! Деда всегда был непредсказуем и никогда не ездил на автобусе. Когда он приходил вечером в садик, Вовка знал, что их ждет незабываемое путешествие домой по неизвестным тропам, через речку, толстые трубы и кусты ивняка. Идти надо было долго, но почему-то не дольше, чем ехать на автобусе. Кроме того, у деда всегда была с собой конфета, которую он выдавал Вовке на середине пути, как раз у мостика через речку Егошиха. Речка была быстрая и вонючая, а конфета сладкая и с орешками. Называлась «Агат», в черном фантике. Дед шел молча и загадочно улыбался, глядя на Вовку, а Вовка просто улыбался, потому что мир был прекрасен, особенно с конфетой за щекой.

В четыре года деда научил Вовку разбираться с цветом. Долго они вместе крутили белый пластмассовый кубик с наклеенными на него разноцветными кружками, и деда заставлял Вовку повторять названия цветов. Это пытались сделать и мама, и бабуля на больших кубиках, из которых можно было построить домик, но Вовке быстро наскучивала эта игра, и цвета он путал, а дед настойчиво просил показать на маленьком цвет по нескольку раз. Дед был глух на одно ухо и не слышал ответов с той стороны, и пока Вовка понял, с какой стороны надо кричать название цвета в большое и мягкое ухо деда, он уже все выучил.

В пять лет деда без всякого объявления и просьб со стороны Вовки притащил летом велосипед «Левушка». С двумя большими колесами и двумя маленькими сзади, которые смешно гремели по асфальту. Вовка обрадовался жутко и даже не заметил, что через неделю дед отвинтил маленькие колеса. Когда Вовка первый раз грохнулся, дед усмехнулся на истеричные крики прикрутить обратно и с той же настойчивостью, как и с цветным кубиком, начал толкать Вовку на велосипеде для придания начального ускорения и удержания равновесия. Так, покатавшись с дедом две недели, Вовка начал ездить на двух колесах. Правда, когда деда куда-то укатил на неделю, он устроил жуткий скандал – толкать его никто не хотел, все были заняты. Но от безысходности начал, посмотрев на мальчишек во дворе, отталкиваться сам, и через неделю гордо показывал деду, как он прекрасно ездит без сторонней помощи. Дед опять загадочно усмехался в усы и уходил домой смотреть телевизор. Деда был кумиром Вовки.

Пермь, год 1939 от Рождества Христова

1.

Светило солнце. Яркое, ослепительно белое, летнее, обещающее жаркий и пыльный день. Егор только встал и теперь пытался осмыслить, где отец и как свинтить с огорода, чтобы батя не запряг его чинить забор, коим он пугал Егора всю прошлую шестидневку. Забор уже давно покосился, а со стороны сада и вовсе упал, так что работы было на все воскресение. Воскресение нынче пришлось на утвержденный выходной день, и отец с матерью с утра ушли в церковь. Егор стеснялся этой привычки родителей, хотя многие старики посещали последнюю действующую Всесвятскую церковь на городском кладбище у Егошихи. Идти туда был не ближний путь, трамваи в выходные были переполнены, так что ожидать приезда родителей можно было не раньше полудня. Егор потянулся, радуясь солнышку и свободе. Со стороны калитки послышался свист. Выглянув в окно, Егор узрел друга своего, Витьку.

– Егорка, че, проснулся? Айда на Иву, сорога пошла, половим! – Витька уже бренчал ведром и удочкой из бамбука – завистью парней и угланов на всем Висиме.

– Сейчас, тока червей копану, – Егор мигом скатился в сад, копнул лопатой чернозем у нужника, хапанул в горсть клубок вывалившихся из жирной земли червей и сиганул в калитку, успев прихватить из сеней ивовую удочку. Вскоре они вдвоем уже бежали по улице вниз к пруду.

– Как братан? Как служит? – Витька забросил удочку и мигом вытащил на берег окунька.

Брат у Егора был гордостью семьи. Он был старше Егора на два года и закончил десять классов. Сам Егор едва дотянул семилетку. После школы брат Вася упорно готовился поступать в институт и уже сдал все документы, и его вроде принимали даже, но пришла повестка, и Вася ушел служить в армию на целых три года. В последнем письме он сообщал, что ему присвоили звание младшего сержанта и их часть перевели в новые земли, освобожденные от тирании панов, в Польшу, под Белосток. Отец, читая это письмо, усмехнулся – в империалистическую он в тех краях повоевал.

– Вася хорошо служит, вона в комсомол его приняли уж, – Егор вздохнул. Его в комсомол не принимали. На Висиме про отца шла дурная слава, и в девятнадцатом году, когда красные вновь заняли Пермь и выбили колчаковцев под Свердловск, его даже арестовали за помощь колчаковским войскам – батя работал машинистом на мотовилихинском заводе и «возил Колчака» – но отпустили по прошению красных железнодорожников. Так что ни пионером, ни комсомольцем Егор не был. А очень хотел.

День разгорался, и куча серебристых рыбешек уже палькалась в приготовленной для них, вырытой в песке луже. Вверху, на пруду, послышался звонкий девичий смех – верно, девчонки подошли купаться.

– Вить, давай пару морд на пескарей поставим у Красной площади, да на пруд, искупаемся? Ты как? – Егору наскучило таскать полтушек. Может там Тоня пришла на берег среди девчонок? Хоть глазком взглянуть. А вдруг поговорить удастся, поболтать, покупаться вместе? Егор блаженно закрыл глаза, воспроизводя эту пасторальную картину.

Тоню он вожделел и боялся. Потому что Тоня была комсоргом класса, Тоня еще в пионерах ездила в Артек, что было просто уму непостижимо, и простому человеку недостижимо, и Тоня была самой красивой девушкой школы. И самой умной. А в этом году она закончила девять классов, и после окончания школы хотела стать врачом. И даже посещала для этого курсы медсестер при ОСОВИАХИМе. На ее груди – ох уж эта грудь – красовались «Готов к ПВХО» и «ГТО» 2 ступени, и эти значки были предметом зависти всех мальчишек ее класса и не давали покоя и Егору.

В Тоню он влюбился еще пару лет назад, в седьмом классе, когда кое-как пытался получить аттестат об окончании. Их парты были рядом, Егор сидел прямо за Тоней, у окна, и всегда в окно видел отраженный в стекле профиль. И затылок с уложенными и крепко затянутыми в косу волосами светло-русого оттенка. И всегда выглаженное платье, в коричневую клетку с белоснежным отложным воротничком и ложбинкой у среза воротничка со светлыми тонкими волосиками. Ах, какие чудесные были времена, он видел Тоню каждый день, мешали наслаждению и мечтам только настырные и надоедливые учителя. Особенно немка. Ну не понимал Егор иностранного этого тарабарского языка! Сплошное гоготание. Кое-как «уд» получил.

На пруду собрались, казалось, все девчонки Висима. Конечно, Тоня тоже была там, смеялась, показывая что-то другим девочкам. Егор засмущался, но, не подав виду, двинул в их сторону.

– Егорка, привет! Айда купаться! – маленькая и коротконогая Катька быстро ухватила его за рубаху и потянула в воду. Егор быстро скинул рубаху и, поигрывая мышцами, – а они присутствовали – маханул с мостков в воду головой вперед. Ах, какая прелесть! И не только вода – он краем глаза видел, как посмотрела на него Тоня. Посмотрела! Егор вынырнул, подплыл, кувыркаясь в воде, к мосткам и неспешно вылез на берег. Девчонки зазывали его к себе, играли в «крокодила». Егор пошел в команду к Тоне, естественно. Играли до полудня. Егор тихонько подсел рядом, смотря в пол-уха на очередную актрису, пытающуюся изобразить броненосец Потемкин, наклонился к Тониному уху.

– Пошли в кино сегодня? В Горне будут «Семеро смелых». Смотрела?

– Нет еще, но я вряд ли смогу, у меня вечером комсомольский актив, готовимся к выпускному, для выпускников делаем сценку о революции. Я там главную роль играю. Приходи посмотреть, кстати.– Тоня откинула прядь волос со лба и улыбнулась. Егор задохнулся от счастья.

– Конечно, приду. В школе будете?

– Да, в Красном уголке, приходи, – Тоня дотронулась до руки Егора, его аж в жар бросило…

«Нет, этот выходной точно счастливый», – подумал Егор.

2.

Петр Васильич возвращался с воскресной литургии с женой уже во втором часу, сначала они поспели только на позднюю службу, а потом жена просила в Пермь сходить, отдать в починку туфли. Пока добрались до мастерской на улице Карла Маркса, бывшей Сибирской, пока ждали трамвая, пока расталкивали скопище их на мосту на Городских Горках – вот уже и время обеда подошло. Куда Егорка запропастился? Петр Васильич в церкви поставил свечки за упокой родителей, за здравие сына своего старшего, Василия, что ушел весной в армию, на службу. Еще свечку он поставил одну, тайную… за свое спасение. Только молитвами и жив он и теперь истово верует. А началось с того генерала все.

Когда его тринадцатый армейский корпус, в который он попал по призыву в четырнадцатом году, был разгромлен под Алленштайном, в самую круговерть пушечной канонады, сидя в леске в наспех вырытых окопах, он, дрожа, держал свой нательный крестик, вжимался в землю и боялся смерти. Вон, дружок его, Гришка, со Смоленской губернии не боялся, стрелял из трехлинейки да матюгами крыл кайзера. Полбашки ему снесло, и упало то, что от Гришки осталось, под ноги трясущемуся на дне окопа Петру. А в ночь, выбираясь по перелескам к своим, наткнулся он неожиданно на генерала, старого, с бородищей и бакенбардами, который одиноко сидел на пеньке на маленькой полянке. Петр Васильч тогда дюже напугался, винтовку наперевес, думал – германец, а генерал повернул к нему голову и заговорил по-русски:

– Откуда ты, солдат?

– Так с полка вон, – ответствовал Петр. Потом прибавил смущенно:

– Ваш высокопревосходитство…

– Да какой «высоко». Высоко, солдат, только Господь. Остался еще кто от твоего полка?

– Вроде да, вона побрели по леску, я с ними шел. Только немного уж, германец порубал пушками днем.

– Ну, иди, солдат. Иди, а я помолюсь за вас, мне уже ничего не осталось боле.

– Так как же так, вашвысокобродь, пойдемте с нами. Убьют же германцы…

– Не могу я, солдат. Немощен и виноват. Сердце болит, солдат. Иди, может, дойдете, и молись, Господу нашему Иисусу Христу молись, Богородице и Святому духу. Молись за себя, чтоб помогли они тебе выжить. Истово молись, и я тоже буду, это все, солдат, что я могу для тебя сделать. Бог спасет, он справедливый, а я дурак старый. Прости меня, солдат.

Генерал прикрыл глаза и махнул рукой, мол, ступай.

Молитвами и выжил тогда, наутро нагнала остатки их полка германская кавалерия, чуть не зарубили, а он молился, «отче наш» не переставал читать и просил Господа оставить его в живых, и случилось чудо – германский офицер уж саблю занес, да не ударил, отвела рука Бога его клинок от раба божьего Петра. Потом по трупам полз, в кровище чужой с молитвой на устах. Вышел к своим, медальку получил. Полкорпуса не вернулось, полкорпуса в госпиталях без рук, без ног, а он целехонек…

Как демобилизовался в смутные времена, в семнадцатом, да вернулся в Мотовилиху, так на завод сразу, в машинисты. Помолился в церкви – и машинист. Опять Господь помог. Зарплата достойная, работа нетяжелая, все не по цехам горячим кожу дубить да глаза прожигать. Вскоре, правда, с продовольствием начались проблемы, в Совдепах распорядились по сто граммов хлеба выдавать на день, но в восемнадцатом пришли колчаковцы, продовольствие привезли, все паровозы под ружье, даже его маневровую «Ерку», естественно, вместе с ним. Кто не согласился, из большевиков, расстреляли тут же, Петр Васильич же к большевикам отношение имел нейтральное, и поехал развозить продовольствие, что красные кинули при отступлении на Перми Второй по расквартированным частям Армии. Жить-то хотелось, да и паек Колчак выдавал исправно.

А в девятнадцатом все перевернулось… Вот и молился тогда Петр Васильич истово, отбивал поклоны, пока не пришли за ним комиссары, не приставили холодный ствол нагана к затылку. Постреляли тогда половину депо – ту, что колчаковцы не расстреляли. Завод-то и подавно встал – кто ж работать будет, когда такая заваруха идет. Петр уже и не ждал пощады, вон, царя кокнули со всей семьей и свитой, а он-то уж точно червь смердящий. Но вновь свершилось чудо, к лету девятнадцатого завод вновь заработал, и его, как почти единственного непризванного в Красную Армию машиниста, вновь забрали на завод – пушки были нужны любой власти. Так сказать, амнистировали по необходимости. И стал тогда Петр Васильич глубоко верующим православным христианином и никогда не позволял себе пропустить службу какую. Вскорости, конечно, особенно в начале тридцатых, сложно стало, но он тихонько, скрываясь, все равно ходил в храмы, которых становилось все меньше и меньше. И жену себе нашел такую же, набожную. Но про свое сокровенное, про то, что обласкан рукой Господа, о том, что спасся уж не раз, даже жене не говорил.

Детей же обратить в веру не сумел, не то время настало. Сыновья в церковь не ходили и отца тихо осуждали, а старший, Василий, даже открыто ему это говорил. Петр Васильич только вздыхал и крестился.

Дом Петр Васильич получил от жены, тихой женщины из мещан, отец которой, будучи приказчиком в заводской конторе, в девяносто восьмом году справил семье пятистенок на новой улице Висима, до помер от чахотки еще до свадьбы дочери. Туда молодожены и въехали сразу после пьяной и шумной свадьбы, там и жили до сих пор. Дом был еще крепкий, с крытым двором, в котором уже давно никто не держал скотину – в смутные времена ее кормить было нечем, а сейчас ничего, кроме собаки, держать пролетарию не положено. Позади дома был сад с яблонями, они отцвели, и в листве зеленели завязи. Забор на задворках покосился, и Петр Васильич давно хотел его поднять, уж и доски заготовил, ждал момента.

– Куда ж Егор запропастился? Ведь говорил ему, забор поднять надо.

– Да мы сами-то что-то подзадержались, Петенька, чего парню в дому сидеть, гулять с друзьями пошел, может, с девушкой – супруга слабо улыбнулась Петру Васильичу.

– С девушкой, гулять… Так и нагуляет тебе кого-нить, мать. Как гулять – так на раз, а как по хозяйству помочь, так нет его, – в сердцах Петр Васильич плюнул, перекрестил рот, взял топор и направился вглубь сада.

Вена, год 1897 от Рождества Христова

Неспокойно было в Империи в конце века… Части великой австро-венгерской империи, наследницы Римской, расходились, как куски айсберга в теплом море. Прямые наследники императора по мужской линии перешли в мир иной, а любимая венграми императрица Елизавета редко появлялась в пределах своих владений.

Полковник Гюнтер Зоммер шел по коридорам нового Хофбурга, еще не обставленным, с минимальным количеством мебели. Кругом чувствовался хаос, присущий стройке, которой нет ни конца, ни края и на которую прибывает ревизор. Строители из Венгрии бегали с какой-то утварью, гремели ведрами и мастерками, на площади перед новым замком фельдфебели разгоняли повозки с мусором и строительными материалами. Император прибывал из Шеннбрунна на обед в старую резиденцию. С возможностью осмотра нового дворца.

Размахивая листами чертежей, на полковника наткнулся архитектор императора Фердинад Киршнер.

– О, герр оберст! Приветствую вас. Стало быть, и вы тут. Неужели императрица посетит наш новый римский форум? Она выбралась из Будапешта? – архитектор был весьма осведомлен.

– Да, герр Киршнер, все прибыли вчера, императрица пока отдыхает в старых покоях.

– Где нынче летом отдыхали? К сожалению, я был так занят работой, что не мог следить за перемещениями ее Величества, тем более что перемещения всегда довольно туманны… – Киршнер кашлянул в кулак. Зима в Вене была в этом году прохладной, с Альп тянуло в долину адским холодом.

– Дорогой Фердинанд, я думаю, в приватной беседе императрица ответит на ваш вопрос сама, если того пожелает, а я, как офицер охраны его и ее Величества, к сожалению, должен промолчать. Честь имею! – полковник отсалютовал архитектору нового Дворца и пошагал дальше по коридору. Смена караула была уже близка, а Елизавета последнее время была очень неспокойна…

Кроме того, полковник и сам не мог ведать о перемещениях ее Величества вне Империи, так как она давно уже отказалась от охраны, и лейб-гвардия ставила свои посты только, когда Елизавета прибывала в Австрию или Венгрию.

Полковник остановился у покоев императрицы. В зале у будуара устанавливали рождественскую елку. Дворцовая стража, отсалютовав, приоткрыла двери в покои:

– Господин полковник, ее Величество ждет Вас.

Гюнтер Зоммер вошел в скромные, малопосещаемые комнаты. Там и не чувствовалось следов праздника. Фрейлины уже ушли, а на кушетке в задумчивости сидела в темном платье поседевшая женщина, женщина его мечты, императрица последнего осколка римской империи, Сисси, как ее звали близкие и, за глаза, влюбленные подданные.

Возраст не смог скрыть её красоту, и даже в 60 лет она была прекрасна, как тогда в Будапеште 30 лет назад.

Молодой лейтенант лейб-гвардии, Гюнтер Зоммер тогда был назначен в конвой его Величества и откомандирован в Венгрию, где Франц Иосиф и Елизавета короновались на престол. После события император, гонимый делами и своей матерью, покинул Венгрию и отправился в Вену, а Елизавета осталась. Скучающая тридцатилетняя императрица подолгу гуляла в садах подаренного ей замка Гёдёллё, читая романы и планируя свои путешествия по Старому Свету. Молодой лейтенант по долгу службы часто сопровождал ее в прогулках по саду. Гюнтер был без ума от Елизаветы. Он гнал от себя это порочное чувство вожделения, но ничего не смог поделать с собой, а Елизавета неожиданно благосклонно отнеслась к терзаниям, смятению и чувствам молодого человека.

Это было божественное время – он тайно проводил в покоях императрицы ночи напролет, подменяя дежуривших офицеров всеми правдами и неправдами. К счастью, замок в то время был пуст, и эту порочную связь им удалось тщательно скрывать. После Гюнтера отослали в Вену, а через год у Елизаветы родилась дочь. В единственном письме, тайном вестнике любви, что императрица написала Гюнтеру сразу после рождения младшей дочери, она открылась ему, кто отец девочки. Да, Мария Валерия, эрцгерцогиня Австрийская, любимица императрицы, была его дочерью, его, Гюнтера Зоммера. Дочерью, на которую у него не было даже права свидания. Гюнтер рвался к ним, он хоть и понимал, что это невозможно, но страстно желал видеть свою малышку и Елизавету. Вскоре императрица пустилась путешествовать по Европе, в Австрии бывала редко, и Гюнтер потерял с ней всякую связь. Дальнейшие страшные события в императорской семье совсем отдалили их друг от друга, и, возможно, помня о той своей ничем не оправданной слабости, Елизавета отдала тайное распоряжение не включать Зоммера в состав стражи, сопровождавшей ее в скитаниях. В императорской же гвардии он дослужился до полковника и уже был готов выйти в отставку. Так что приглашение императрицы посетить ее перед Рождеством он воспринял с удивлением и беспокойством.

Полковник остановился у двери и кашлянул. Елизавета подняла глаза.

– Гюнтер… Я… я… мне некому это сказать, кроме вас… Мы не общались уже двадцать лет… Но вы же понимаете… – Императрица украдкой оглянулась на двери будуара – они были плотно прикрыты.

– Да, Ваше величество, я все понимаю. Я счастлив служить короне, и для меня нет другого призвания и высшей милости, чем быть офицером лейб-гвардии его Величества. Мне больше ничего не надо…

Голос полковника дрогнул. Елизавета чуть улыбнулась.

– Милый Гюнтер. Мы с вами уже немолоды для проявления каких-либо чувств, кроме любви к Господу нашему… Пойдемте со мной.

Елизавета встала и с величественной осанкой подошла к полковнику, беря его под локоть. Гюнтер Зоммер в нерешительности шагнул, ведомый ее рукой к двери в будуар. Императрица приоткрыла дверь и указала на что-то, стоящее у туалетного столика и покрытое пледом.

– Там то, что погубило моего сына, Гюнтер…

Полковник Зоммер насторожился. Положил руку на эфес сабли. Елизавета улыбнулась.

– Это не представляет физической угрозы, Гюнтер. Эта вещь несколько другого плана. Сядьте, – она присела на край дивана и потянула его к себе.

– Лет девятнадцать назад, пока все еще было прекрасно в моей жизни, кроме козней матушки Франца Иосифа, что не давала мне воспитывать моих собственных детей, мой сын Рудольф нашел в подвалах одного из монастырей в окрестности Вены старый сундук. Он был увлеченный молодой человек, вы помните его, Гюнтер?

Полковник кивнул, Елизавета продолжала:

– Он увлекался историей, любил покопаться в старых подвалах, его даже приглашали в археологические экспедиции. Этой свое любознательностью он поразил моего брата Людвига, короля Баварии, ныне также ушедшего в мир иной. Они вместе с ним изучили содержимое сундучка, и после этого их как подменили. Они стали неразговорчивы, нелюдимы, подолгу сидели в одиночестве. Раньше я долго гостила у брата в замках, а потом он перестал приглашать меня, затем эта нелепая его смерть на озере. Самоубийство. Когда я похоронила Рудольфа, а вы помните, как офицер лейб-гвардии, что он тоже свел счеты с жизнью, причем еще убил эту бедную баронессу… – Императрица промокнула глаза платком.

– Итак, в замке Майерлинг я обнаружила сундук. Тот, что стоит здесь, под пледом. Я открыла его и посмотрела… Лучше бы я его не открывала, Гюнтер.

Восточная Пруссия, год 1914 от Рождества Христова

Вальтер Зоммер передал денщику коня и вошел в офицерский клуб, что образовался в одном из домов местного помещика. Все мирное население спешно и аккуратно было эвакуировано к побережью, и дома по большей части стояли пустые, но с обстановкой. Командование обещало скорое возвращение всем немецким гражданам обратно домой.

В клубе собрались офицеры разных полков, и его кавалерийского первой дивизии. Кавалеристов пока держали в резерве, и офицеры жадно слушали запыленных пехотных офицеров, выведенных на отдых с фронта.

– Вальтер, мой бог, вот и ты, – Франц, молодой оберлейтенант пехоты, вчера снятый с передовой, радостно приветствовал своего закадычного партнера по карточным играм.

– Добрый день, Франц, … как там, в окопах?

– Меняем позиции каждый день. Русские казаки не дают нам закрепиться, артиллеристы еще только окапываются, а уже надо сниматься. Так скоро и Алленштайн сдадим. Выпьешь?

– Охотно. Когда же нас введут в бой?

– Прозт! Вы – быстрые молнии с саблями – вам наступать, а когда наступать – одному богу известно да нашему начальнику штаба герру Людендорфу.

Вальтер одним глотком выпил хороший яблочный шнапс. Неплохо, такой же делают и у них, во Франкфурте. Во Франкфурте остался дом, милый маленький дом в новом районе Саксенхаузена. Правда, с первого года службы Вальтер редко бывал в нем. Красавица Марта, молодая жена, была там полноправной хозяйкой. А сейчас еще ползал по полу маленький Альфред. Перед войной Вальтер провел дома замечательный отпуск, подолгу играя с сыном и гуляя в лесах у города. Пикники, косули, солнышко, желуди, прекрасное яблочное вино. К чему эта война? Австрия… Австрия была его родиной. Отец похоронен в Зальцбурге, там, где он родился. На могиле отца Вальтер не был уже десять лет.

Именно отец был инициатором переезда его, Вальтера, в Германию. Именно он настоял на постройке дома во Франкфурте и посодействовал службе в армии. Прошло тринадцать лет. Служба угнетала Вальтера, но против воли отца он пойти не мог. Тем более, что в Австрии он получил блестящее военное образование, и, кроме армейской службы, по сути, более занятий не знал.

При строительстве дома отец, который и ссудил почти все сбережения, нажитые за тридцать лет службы Францу Иосифу, часто присутствовал и даже руководил рабочими, в то время, как Вальтер отрабатывал туше в фехтовальном зале кадетского корпуса.

Жить в Германии отец не остался, уехал к себе в родовой дом в Зальцбурге, где и тихо скончался вскоре. Правда, в письмах он требовал Вальтера к себе, писал о каком-то завещании, но Вальтер, занятый делами службы, не смог вовремя приехать и увидел отца уже в кирхе в гробу. Конечно, горечь утраты и раскаяние не раз посещали его, тем более что мать он совсем не помнил – она умерла еще при родах, но молодость давала о себе знать, и он быстро приходил в себя после раздумий об ушедшем отце. Завещания никто не оставил, нотариус Зальцбурга сообщил, что герр Зоммер никогда не был у него. Только старый денщик отца, Хайне, молча передал ему саблю. Сабля была наградная, императорская.

– Герр Гюнтер хотел, чтобы ты всегда носил ее с собой, – только и произнес старый фельдфебель.

С того времени Вальтер всегда носил ее на боку. Поначалу неуставное оружие было поводом для наказаний, но потом, с получением очередных званий, командование уже мало обращало внимание на это несоответствие форме.

В пору юности, когда мучительная влюбленность в очередную девушку навлекала на Вальтера поэтическое настроение, он писал стихи. Стихи получались чрезмерно высокопарные, он стеснялся и сжигал рукописи тайно в камине зала кадетского корпуса. Тогда же он увлекся философией. Скучными вечерами он доставала из библиотеки отца старые фолианты и читал сентенции Канта и Ницше. Пытаясь искать смысл своего существования, путал юношескую влюбленность и вопросы бытия. В итоге, так и не придя к разумным выводам, все-таки исключил Ницше из своих философских идей. Идею отсутствия Бога и торжество Сверхчеловека он не одобрил. Правда, по поводу христианства в чем-то был согласен с Ницше. Отец никогда не был набожным человеком, и Вальтер тоже сомневался в новозаветных сказаниях. Но сейчас, ощущая тяжесть отцовской сабли, осязая серебряного императорского орла на накладке ножен, он все чаще задумывался над вопросом души, все чаще он мысленно обращался к отцу, с которым не успел договорить при земном его существовании.

В прусской армии ему было не до романов. От унтера до лейтенанта путь службы был тяжел и утомителен. Только получив офицерское звание, он смог уехать домой, уже во Франкфурт, в дом, построенный его отцом.

К четырнадцатому году Вальтер носил на плечах погоны ротмистра и имел под началом эскадрон. Звание это позволяло уже не тратить сбережения отца и встать на полное армейское довольствие. Так он и встретил начало войны, находясь в Восточной Пруссии. Начало, которое было не очень воодушевляющим. Русские здесь наступали.

В залу ворвался штаб-офицер.

– Господа, командующий требует всем вернуться в части. Русские взяли Алленштайн.

Офицеры вскочили со стульев и кресел. Зазвенели шпоры и опрокинутые бутылки.

Вальтер грохнул стаканом о рояль и, путаясь в сабле, быстрым шагом направился к лошади. Денщик уже держал ее под уздцы.

– В полк, – крикнул Вальтер, и они помчались в расположение.

Три дня его эскадрон рыскал по флангам русских войск, пытаясь нащупать слабое место. Слабого места не было. Увидев немецкую кавалерию, русские тут же выпускали так называемых «казаков», и те, с пиками наперевес, с ужасным гиканьем, без всякого сомнения и страха неслись на прусских драгун. Кавалерия ретировалась до своих окопов, где русских встречали ружейными залпами.

Вечерами этих долгих дней ожиданий и потерь Вальтер думал о долге. Долг его, как солдата, – защищать Родину. Долг его, как человека, – следовать нормам морали. Если бы он верил в Иисуса, то дилемма была бы разрешена просто – нормы морали установлены Христом в Нагорной проповеди, да что там Христом – Моисеем с его скрижалями и десятью заповедями на них.

«Вы слышали, что сказано: люби ближнего твоего и ненавидь врага твоего», «Вы слышали, что сказано: око за око и зуб за зуб»

Христианство много разрешало ради царей земных.

На войне многие отрицали само существование любой морали. На войне можно было все. Но Вальтер не мог согласиться с этим, и он мучительно придумывал оправдание своим действия. Он вынужден убивать. Он не умеет ничего делать, кроме как убивать. Значит, он может убивать. Он идет к высшему через самосовершенствование. А война – это испытание… в итоге, Вальтер вновь возвращался к Ницше. Мозг перенапрягался, наступала бессонница, и тогда он шел в палатку к лейтенантам и пил хорошее мозельское из запасов одного из них. Это его усыпляло.

Вскоре все изменилось. Дивизии Вальтера приказали атаковать неприятеля. Удар кавалерии с фланга заставил русских отступить, драгуны продвигались без какого-либо сопротивления. Наконец русские допустили ошибку. Целых два их армейских корпуса слишком увлеклись наступлением и оторвались от основных частей. Герр Людендорф не стал ждать, последовало окружение.

В леске у Мазурских болот эскадрон пережидал артиллерийскую стрельбу по оставшимся и окопавшимся русским частям. При каждом выстреле кони прядали ушами и переступали с копыта на копыто. Драгуны успокаивали лошадок, похлопывая их по спинам. Оберлейтенант Пфайль стоял рядом с Вальтером и нервно тряс эфес сабли.

– Ну, когда…

– Не нервничайте, Генрих, рядовые видят боязнь командиров и тоже начинают бояться.

– Я не боюсь, командир. Просто уже бы в атаку, поскорее.

– Хотите геройски умереть?

– Если надо, я умру.

– Вы верите в бога?

– Конечно.

– Ну, тогда вы не должны бояться. Правда. Ведь есть рай, а все воины попадают в рай, не так ли?

– Да, я верю в это.

– Тогда внимание… канонада закончилась? Это значит, пора выдвигаться. Господа! Рысью, повзводно, вперед! – Вальтер вытащил из кобуры пистолет. Эскадрон тронулся из леска к русским окопам. Оберлейтенант Пфайль с обнаженной саблей впереди своего взвода уже домчался до первых, взрыхленных снарядами, траншей.

В траншеях были только трупы. Где-то в земле шевелились еще не умершие, но уже и не живые люди. Клочки ткани, ноги, руки, головы, оторванные от тел, сочились несвернувшейся свежей кровью. Траншеи потеряли свою форму и казались просто длинной незакопанной могилой с биологическими остатками.

«Интересно, а эти русские тоже попали в рай?» – подумал Вальтер, осматривая трупы.

Раздались выстрелы со стороны леса. Серые пятнышки шинелей, огрызаясь вспышками, бежали с дальней траншеи к лесу. Драгуны перешли в галоп и понеслись к отступающим. Сабли сверкали на солнышке, и серые шинели окрашивались бурым неярким цветом. Вальтер скакал с взведенным пистолетом позади эскадрона. Последнего русского зарубили на опушке леска за траншеями. Вальтер приказал прочесать лесок и въехал под своды рощи. Деревья были молодыми и нечастыми, в центре леска на полянке стоял спешившийся Пфайль. У его ног лежал труп. С генеральскими погонами и пурпурным крестом на шее и белым на груди.

– Русский генерал, герр ротмистр. Мертв. Что делать с ним?

– Оставь полувзвод, снимите кресты и опознавательные знаки и похороните с воинскими почестями. Мы будем ждать вас у опушки в пяти милях по направлению наступления.

– Есть, герр ротмистр!

«Генерал… у русских минимум командир корпуса. Весь его корпус лежит в прусской земле. А он тоже в раю? Или куда его отправит апостол Петр? И есть апостол там?» – Вальтер рысью пошел на просвет рощи, видневшийся впереди. Эскадрон развернутым строем следовал позади.

Выскочив на опушку леса, Вальтер вновь увидел русских. Сегодня, в основном, они были мертвыми – артиллерия прекрасно знала свою работу. Русские же пушки давно молчали. Неожиданно один из трупов приподнялся на коленях. Русский солдат был жив, Вальтер от неожиданности рванул отцовскую саблю из ножен. Драгуны вскинули карабины. Русский был грязен, залит кровью, но, по-видимому, невредим. Сквозь прорехи в гимнастерке белело нательное белье. Винтовка лежала рядом с разбитым прикладом и примкнутым штыком. Русский стоял на коленях с закрытыми глазами, и потрескавшиеся губы шевелились в беззвучной речи. Он открыл глаза, взглянул на кавалеристов, ощерившихся стволами, уронил голову и продолжил шептать что-то свое.

– Герр ротмистр, кончить его? – унтер-офицер передернул затвор карабина.

– Стой, не надо… пусть живет, если выживет. До границы несколько километров. Вряд ли он доползет до своих.

В стороне раздались выстрелы и крики.

Вальтер приказал эскадрону выдвигаться туда. Там могут еще остаться части русского корпуса.

Эскадрон рысью двинулся в сторону перестрелки, а русский солдат остался стоять на коленях. Вальтер оглянулся, мельком взглянув на грязную уменьшающуюся неподвижную фигурку. Этот точно в рай.

Русский молился.

Пермь, год 1977 от Рождества Христова

В детсаду Вовка играл в две командные игры. Одна игра его увлекала, называлась «войнушка». Правда, приходилось иногда страдать. В войнушке были две разновидности: первая – это русские против немцев. Немцами никто быть не хотел. Потому что немцы, во-первых, всегда проигрывали, во-вторых, они все должны были умереть, понарошку, конечно, но все равно было скучновато и не было азарта. Иногда, правда, немцы были выдуманы, и все играли за советских солдат, но тогда всем быстро надоедало. Подружка Светка, хотя всегда играла роль медсестры, вытаскивающей раненых с поля боя, но часто сопротивлялась, требовала роль танкиста или, хотя бы политрука с пистолетом, но мальчиковый шовинизм не мог позволить девочке эти роли.

Вторая разновидность игры в войнушку – это красные против белых. В эту игралось не так азартно, потому что данный военный конфликт был далеко во времени. Пацаны знали о ходе боевых действий только из песен про Щорса, Ворошилова и сотню юных бойцов, где шел отряд по берегу, командир был раненый, комсомольское сердце пробито, где были штурмовые ночи каких-то неизвестных Спасска и Волочаевска, и Ворошилов, как первый красный офицер, скакал на коне. Кроме того, проблемы были в осуществлении – коней на палочках было мало, шашек тоже – все вицы на площадке выламывали еще весной, и строчить можно было только из пулемета, а он, пластмассовый «Максим», был только один на три группы.

Правда, еще был красивый фильм про Чапаева, но Чапай там умирал, и это было неправильно. В фильмах про Великую Отечественную умирали только фашисты.

Вторая командная игра, особенно поощряемая воспитательницами, была в дочки-матери. Вовке всегда доставалась роль отца. Игра заключалась в обустройстве дома на уличной площадке где-нибудь в кустах и выкармливании ребенка, любовно убаюкиваемого «мамой». Вовка подспудно понимал, что тут должно быть еще что-то интересное, в этой семейной жизни, но что – не догадывался и вскоре менял статус папы на раненого, но не сдававшегося бойца.

У каждого бойца должно было быть оружие. В садике оружия не было. Неизвестно кто составлял список игрушек, но в нем было немного: кубики всех размеров, погрызенные еще младшегруппниками при царе Горохе, куклы с глазами, но без некоторых частей тела, в основном, полураздетые, бубны и дудки из пластмассы, подержанные автомашины марки «ЗИЛ» и большой пластмассовый танк с отломанной пушкой. Танк задействовали в песочнице, как бульдозер. Чудом в красном углу группы появился и жил пулемет «максим». Он разбирался, у него снимался щиток, отделялся ствол от лафета с колесами, но его берегли и выдавали раз в неделю по очереди двум старшим и одной подготовительной группе. Пулемет был вожделением всех парней. Остальное приходилось приносить из дому.

Дед Вовку оружием не баловал. Точнее, он никогда его ему не дарил. Все вооружение Вовки доставалось от мамы, когда ее удавалось завести в «Детский мир», и от дяди, который был военным и служил у черта на куличках. Дядя приезжал в гости только раз в год, привозя вожделенное оружие малых форм.

Маму удавалось раскрутить на большее. Как-то раз, в прекрасном расположении духа, после очередного ночного дежурства в больнице мама привела Вовку в игрушечный магазин и купила ему настоящий ручной пулемет с диском. Диск крутился, пулемет тарахтел, лампочка в стволе мигала, сошки складывались и раскладывались – просто шедевр оружейников индустрии игрушек Советского Союза. Еще Вовке достался на день рождения космический автомат от папы. Папу он не помнил, но, придя в старую квартиру с мамой как-то раз, обнаружил там майку и трусы с паровозиками и автомат. Майке и трусам он был не очень рад, в отличие от мамы – в садике высшим шиком считалось носить черные трусы без майки – а вот автомат был хорош.

Весь свой арсенал Вовка раскладывал дома, но только когда не было деда, тот недовольно ворчал и требовал чистоты, заставляя Вовку убирать разбросанные игрушки в кладовку в комнату его и бабушки. Так что скоро арсенал по частям был перетащен в садик, где хранился у Вовки в шкафчике с петушком на дверке.

Конечно, все это было неспроста. Вовка мечтал быть космонавтом. Или летчиком. Или танкистом, на худой конец. Главное – военным, в красивой форме с погонами и портупеей. И защищать Родину от врагов, которых было великое множество. Как деда.

Франкфурт, год 1897 от Рождества Христова

Отставной полковник австрийской лейб-гвардии Зоммер ехал в вагоне из Вены во Франкфурт. Стук колес убаюкивал его, и он то и дело клевал носом. Сны полковника были короткие и тревожные. Снился то сын, Вальтер, несущий ему копье Лонгина, то жена, зовущая его к себе на небеса, но чаще Сисси, Елизавета Австрийская, отдающая ему то, что лежало в багаже полковника сейчас.

Зоммер просыпался и ощупывал сверток, стоящий рядом. Сверток был цел. Из бархата свертка высверкивала золотая рукоять имперской сабли с вензелем дома Габсбургов на накладке. Полковник успокоено прижимал ее к ноге, и дрема вновь овладевала им.

Много артефактов скопилось в Хофбурге к началу двадцатого века. Одно копье Лонгина чего стоило. Остатки святого воинства Христова, поверженные арабами в схватках за гроб Господень, изгнанные из Святой земли со своих наделов оседали по всему пути из Азии в Европу. Австрия была посередине сухопутного пути. Кипр не мог принять всех, и рыцари оседали у плодородных земель в предгорьях Альп. А Филипп Красивый еще более усугубил положение рыцарей Храма, и те, кто вернулся на родину во Францию, вынуждены были бежать и вновь находили временный приют на земле, отделенной высокими горами от преследовавшей их церкви и короля Франции.

Никто не мог войти в сокровищницу Габсбургов, кроме членов семьи и, соответственно, никто точно не знал, что хранится там. То, что собиралось веками, то, что шло в уплату поселения тамплиеров осколку Священной римской империи, лежало грудой ненужного хлама в подвалах дворца.

Рассказ Елизаветы тогда, морозным декабрьским днем 1897 года, Гюнтер помнил в подробностях.

Рудольф, старший сын Елизаветы, наследник престола был умным образованным молодым человеком. Больше был склонен к естественным наукам и истории, но по настоянию отца был вынужден забыть мысли об университете и получить военную карьеру, как подобает Габсбургам. Военный из него не получился, и даже после свадьбы Руди занимался только блистательной карьерой соблазнителя женщин, которые толпами встречались при дворе и кидались на завидного и знатного офицера с регулярной настойчивостью. Елизавета была допущена к сыну только уже в зрелом его возрасте, и иногда ей удавалось поговорить с ним о жизни и провести время, выясняя и поддерживая наклонности сына к истории.

Часто Рудольф пропадал в подвалах Хофбурга, роясь в наследии Габсбургов, перебирая книги и вещи, доставшиеся короне с незапамятных времен и неизвестными путями. Иногда он показывал находки, иногда его поиски оставались тайной для всех. Франц Иосиф был занят политикой и никогда не спускался в хранилища древних вещей.

Рудольф и нашел, то, что вез Зоммер в багаже во Франкфурт…

То, что передала ему императрица со словами: « Гюнтер, мне больше некому доверять в этом мире, кроме Вас и Бога. Это должно быть спрятано. И ради всего святого, милый Гюнтер, ни в коем случае не любопытствуйте, что лежит внутри. Людвиг и Рудольф поплатились за это. Моя участь, скорее всего, тоже предрешена».

«Ваше Величество, я готов сопровождать Вас всегда лично с моими гвардейцами. Что беспокоит Вас? Чего Вы опасаетесь? Я готов защищать Вас от любых врагов и клянусь, что буду это делать, пока не умру!». Зоммер тогда не на шутку встревожился. Но Елизавета лишь покачала головой.

«Нет, Гюнтер. Боюсь, что я проживу чуть дольше, если уеду из Империи инкогнито и без охраны. Вы выполните мою просьбу. Я хочу, чтобы Вы подали в отставку и исчезли из Австрии. Езжайте куда-нибудь в Баварию, Гессен, в тихий и спокойный городок. Постройте там дом и надежно спрячьте это. Может, придет время открыть людям ящик Пандоры, но я думаю, что сейчас точно не надо этого делать. Да, и вот вам еще сабля. Это от меня, берегите ее, не только потому, что я ее вам вручила, а еще и потому, что она – ключ…»

Поезд подошел к центральному вокзалу Франкфурта уже к вечеру. Полковник вышел на перрон, поймал ландо, грузчики вокзала подвезли упакованный багаж.

– Новый Саксенхаузен, пожалуйста.

Извозчик тронул коней, и повозка тихо зашуршала пневматическими шинами по мостовой в сторону Майна.

Новый Саксенхаузен был уже застроен виллами не бедных горожан. Район был спокойный, даже тихий, редко ходили трамваи, новые дома росли, как кусты в городском лесу рядом. Ландо остановилось у дома недалеко от Майна. Дом уже был достроен, черепичная крыша блестела от дождя. Рабочие вышли на улицу. Зоммер знаком указал на багаж. Рабочие сняли сундук с задка ландо и затащили в дом. Зоммер вошел вслед за ними.

Дом был пуст. Пахло свежим деревом – лесенка наверх была только установлена, двери еще не крашены.

– В подвал, пожалуйста, – рабочие торопливо потащили сундук в подвал.

– Оставьте. И идите по домам. Я осмотрю работу. Придете в понедельник. Я дам указания. – Гюнтер выгреб из кармана горсть марок, – Вот, спасибо, выпейте в выходной.

Рабочие поклонились и вышли. Зоммер осмотрел подвал. Крепкие стены, земляной утрамбованный пол. «Пол надо сделать каменным», – подумал полковник. Взяв из угла заступ, он, отмерив от одной из стен пару шагов, начал копать.

Через пару часов, вспотев и скинув сюртук, Зоммер подтащил сундук к яме. Сундук был старинный, темного мореного дерева с отверстиями внутренних замков. Тяжело стукнув, он упал в яму. Зоммер поправил его, разогрел на свече сургуч и залил замочные скважины, которых было целых шесть. Окинув взглядом работу, он принялся закапывать. Еще через час следов ямы и сундука не осталось. Утрамбовав ногами землю, Гюнтер Зоммер вздохнул. Огонь керосиновой лампы едва освещал подвал, создавая причудливые тени на стенах. Было далеко за полночь.

Пермь, год 1939 от Рождества Христова

В Красном уголке школы было суматошно. Кто-то бегал, шурша костюмами, кто-то перебирал листки с текстами, в общем, как всегда перед знаменательным событием. В актовом зале все было готово, над сценой растянут красный транспарант «Да здравствует Вождь мирового пролетариата И. В. Сталин», по стенам висели портреты Иосифа Виссарионовича и его соратников – Ворошилова, Кагановича, Ежова, Молотова. С них они строго смотрели на немного легкомысленно украшенный бумажными цветочками и бантиками зал. Но красный цвет преобладал, так что вождям с портретов беспокоиться было не о чем. На сцене уже стоял картонный молот, копия того, что стоит на Вышке, в углу лежала груда деревянных винтовок и красных знамен.

Егор пришел в школу уже к вечеру. Тоню он надеялся встретить раньше, но она была вся в организации выпускного вечера, и вытащить ее из красного уголка не представлялась возможным. Потершись по школе, в которую он не заходил уже два года, после того, как начал работать на заводе и учиться в ФЗО, повстречав пару знакомых учительниц, которые даже его и не вспомнили, он поднялся на второй этаж и сел в уголке актового зала на стул. Зал был уже полон, выпускники-десятиклассники весело болтали о последних экзаменах и рассматривали свои новые аттестаты. Парни собрались кружочком и обсуждали вступительные экзамены в техникум, девчонки тихо хихикали у окна. Егор чувствовал себя не в своей тарелке.

Учиться он не очень любил. Брат вот все дни корпел над учебниками, а Егорке лучше было побегать по лесу, половить рыбку, уединиться где-нибудь со своими друзьями, Витькой и Серегой в наспех построенном шалаше и потравить разговоры про то, кем они будут работать да про девчонок чего-нибудь. Особенно охоч до разговоров про девчонок был Серега. Он все время живо описывал свои новые свидания то с Ленкой, то с Оксаной, то еще с какими-то девочками из Рабочего поселка, о которых Егор и слыхом не слыхивал. Особенно внимательно они с Витькой слушали про то, как Серега целовался на углу у «Горна» с одной… Конечно, он не целовался, а только врал, но слушать это было завораживающе… Потому что Егор ни с кем еще не целовался и даже не мечтал пока. Пока не влюбился в Тоню. Но как она была далека от него!

Егор вздохнул. В зале потух свет, на сцену вышли первые артисты.

– Слово о революционной Мотовилихе! – громко объявил ведущий.