Политическая наука № 1 / 2011 г. Этничность и политика Малинова Ольга

К СЕМАНТИКЕ ЭТНОПОЛИТИЧЕСКОГО

Н.М. МУХАРЯМОВ

Знакомство – даже беглое, выборочное, не претендующее на строгую репрезентативность, – с текстами, появляющимися в тематическом пространстве этнического в его взаимодействии с политикой, обнаруживает такую перегруженность антагонистическими контроверзами, которая в любой другой области обществознания воспринималась бы как катастрофическая. Глубокими расколами отмечены не только парадигмальные, когнитивные, идейные этажи этого пространства, но и собственно способы языковой аранжировки позиций, стилистика артикуляций.

Диагностика состояния здесь также варьируется от осторожной обеспокоенности до самых жестких оценок:

– «…словам часто придается очень эмоциональная и политически совершенно разная нормативная оценка» [Ян, 2010, с. 44];

– «…далеко не всегда мы выбираем слова осознанно, чаще – следуем сложившимся речевым практикам» [Малинова, 2007, с. 62];

– «ситуация концептуальной трясины» [Тишков, 2010, с. 196];

– «…мы имеем дело с концептуально-идеологическим болотом, в котором погрязли приемлемые и операциональные понятия и смыслы» [Тишков, 2007, с. 22].

Ситуацию вокруг категориального оснащения работ, посвященных взаимодействию этнического / национального и политического, выразительно описал в свое время Уолкер Коннор: «В этом мире Алисы-в-Стране-чудес, где нация обычно означает государство, в котором нация-государство, как правило, означает многонациональное государство, в котором национализм обычно подразумевает лояльность по отношению к государству и в котором этничность, примордиализм, плюрализм, трайбализм, регионализм, коммунализм, парохиализм и субнационализм означают лояльность по отношению к нации, нет ничего удивительного в том, что национализм остается по существу не исследованным» [Connor, 1994, p. 73].

Дело, разумеется, не в том, чтобы констатировать терминологическую неразбериху и распад коммуникаций – академических и публичных – по поводу этнического в его сопряжении с политикой. Если языковые препятствия здесь столь симптоматичны, значит, возникает возможность взглянуть на предмет, воспользовавшись элементами семантического анализа.

Парадигмальные, когнитивные, дискурсивные контроверзы, базовые оппозиции и антиномии на предмет этничности и ее политических изводов сегодня стали отправным сюжетом большинства выходящих публикаций. Начинать разговор, отталкиваясь от эпистемологического конфликта «эссенциализм – конструктивизм», – это сегодня выглядит как знак профессионализма, своего рода норма приличий. Имеющие место противостояния здесь вполне, как кажется, полезно было бы рассмотреть именно в семантических терминах. Враждующие лагеря в известной мере поддаются идентификации с точки зрения способов артикуляции своего предмета, не только стилистики – столь сегментированной, если не поляризованной – языков описания, но и придаваемых словам статусов.

Конфронтирующие стороны занимают – в семантической дислокации – линии обороны вдоль денотатных полей, с одной стороны, и сигнификатных полей – с другой.

Для кого-то одновременно и в качестве защищаемых позиций, и в качестве орудий выступают такие материи, которые воспринимаются как вещи. Вещи, поддающиеся именованию. «Этнос» и «этнополитика» здесь – денотаты (когда, по Ч. Моррису, объект референции реально существует), референты, бесспорно присутствующие в реальности. Слова объединяются по отношению к одной предметной области. Это – десигнаты (если речь идет о роде объекта или классе объектов) [Моррис, 2001, с. 49], т.е. то, о чем идет речь, то, что эмпирически представлено и оформлено, то, что обладает плотью, живет и действует. Если это этнические единицы, то они естественным образом присутствуют в политике (в каком качестве – субъекта или объекта – разговор отдельный), на практике взаимодействуя с институтами власти и влияния и пр. и пр.

Другие отстаивают свои позиции во имя и при помощи сигнификатов. Здесь понятийные «поля» и связи слов устанавливаются не только (и не столько) с референтными данностями, но – прежде всего – с мыслительными образами. Слова объединяются по критерию принадлежности к одной сфере представлений. Обороняемые рубежи и направления наступлений в данном случае очерчиваются не «этносами», но «этническим».

Несколько упрощая существо дела, можно отметить, что некоторые предпочитают говорить об «этнополитике», тогда как другие по преимуществу – об «этнополитологии».

Денотатное поле «этнополитики» – чаще всего плод постулирования определенных онтологически данных границ. Свойства этого поля также, в свою очередь, могут быть рассмотрены сквозь призму семантических категориальных значений. Это «субъект – предикат» («имя – глагол»), «субъект – объект», «активность – неактивность», «действие – состояние» и т.д. [см.: Степанов, 1990, с. 438].

Денотативные притязания – врожденное свойство интерпретаций «этнополитики», переходящее из перинатального состояния начала 90-х годов прошлого столетия в нынешнюю стадию отчетливо проявляющейся акселерации дисциплины – обвальных количеств публикуемых материалов, учреждения периодических изданий, составления университетских учебных планов и ВАКовских номенклатур. Уже с самого появления на свет «этнополитика» начала экспансивно позиционировать себя на денотатных пространствах. Этнополитика как «система», как «системная целостность» – и одновременно как «универсальная», «общеприменимая» теория и модель, «которые носят всеобщий характер и применимы к государствам с различными общественными системами». Так, во всяком случае, было заявлено чуть ли не с самого начала [см.: Майборода, 1993, с. 8, 40, 96].

Одновременно с этим – и не менее претенциозно – была предложена развернутая версия аппарата категорий «этническая власть» («этнархия», «этнократия»), «этнополитические институты» («государство как этнополитический институт»), «стратегия и тактика этнополитики», «направления этнической политики – этноэкономическая, этнокультурная, этногосударственная, этноправовая, этноинформационная» [см.: Марченко, 1994, с. 69–76]. Предмет рассмотрения здесь имеет безоговорочный статус реально бытующего референта, интерпретируется субстанционально как обособленная область социополитической действительности со всеми полагающимися в таких случаях атрибутами.

Таким образом, денотативные претензии молодой дисциплины изначально особых концептуальных ограничений не ведали. Главное, что здесь постулировалось в качестве чего-то не подлежащего сомнению, – это наличие субъекта «этнополитики».

Проблема субъектности в принципе играет роль главного смыслового ядра семантического пространства этнополитики. В этом плане можно соотнести два разнонаправленных вектора: от политики – к этническому и, соответственно, от этнического – к политике.

Первый из названных векторов представлен в вариантах большей или меньшей этатичности, в тех или иных контекстах государствоцентризма. Отправной момент в данном случае предполагает, что «этнополитика» есть одно из направлений государственной политики. «Этнополитика – это внутренняя политика государства в отношении этнических общностей и межэтнических отношений. Это целенаправленная деятельность по регулированию этнополитических процессов, содержащая в своей основе теорию, цель, принципы, главные направления, систему мер по реализации» [Кошкаров, 2006]. Такой взгляд на вещи, несомненно, имеет право на репрезентацию. Однако применительно к нему будет весьма затруднительно подобрать мало-мальски адекватные корреляты в реальной жизни. Какая из «политик», практикуемых в разных областях общественного развития, могла бы отвечать столь строгим критериям, каковыми являются увязанные воедино теория, цели, принципы, направления и меры?

Есть, разумеется, значительно более реалистические (следовательно, релевантные) интерпретации государственной политики в рассматриваемой области. «Этнополитика, – пишет Л.М. Дробижева, – это последовательное регулирование коллективных прав этнических сообществ на территориях их исторического проживания и институционализация этого регулирования через принятие соответствующих законодательных актов и создание государственных органов, ответственных за этническую составляющую внутренней политики государства» [Дробижева, 2001, с. 199].

Несколько обобщая ситуацию, можно констатировать, что в приведенном варианте понятие «этнополитика» – эксплицитно или имплицитно – выступает в качестве законного правопреемника понятия «национальная политика», наследуя его моноцентричным трактовкам. Так, к примеру, истолковывает предмет Ж.Т. Тощенко, говоря о том, что этнонациональная политика «во многом приобрела характер этнополитики» и что она, «как и политика в целом, представляет собой регулятивно-контрольную сферу, направляющую жизнь, деятельность и отношения (согласие, подчинение, господство и конфликт) между различными национальными и этническими сообществами» [Тощенко, 2003, с. 136–137].

Вектор противоположной направленности имеет своим отправным пунктом видение собственно «этноса» в качестве приоритетного носителя деятельности. Мера фундаментализации таких подходов также варьируется. Кто-то полагает, что «этнос» является «основным действующим лицом истории», а, например, геополитика – это «наука о географической детерминации этнополитических процессов в государстве и межгосударственных отношениях» [Платонов, 2002, с. 11, 492]. Кто-то полагает, что «этничность не только онтологична, она более фундаментальный фактор истории, чем экономика, культура и политика» [Соловей, 2008, с. 461].

В иных интерпретациях денотатного плана в качестве субъектов «этнополитики» рассматриваются не сами по себе «этносы», но ассоциирующие себя с ними многообразные акторы. В этом варианте «этнополитика» может предстать как случай «субъект-субъектных» отношений с точки зрения категориальных значений. К примеру, Д. Драгунский писал, что этнополитика – «это процесс взаимодействия достаточно больших групп населения, каждая из которых характеризуется, с одной стороны, определенно артикулированной этнической идентичностью, с другой – определенными (реально наличествующими или желаемыми) институтами суверенитета. Таким образом, выражаемые этими группами этнические требования немедленно становятся политическими (расширение суверенитета), а политические, экономические или гуманитарные требования приобретают этническую окраску, при их реализации используются механизмы этнической мобилизации и т.п.» [Драгунский, 1995, с. 40].

Приведенные примеры достаточно наглядно, на наш взгляд, иллюстрируют обширный спектр (разброс) подходов к референциальному видению «этнополитики».

Противоположная позиция, обозначаемая здесь как поле сигнификатов, состоит в проблематизации самого понятийного строя для описания взаимодействия этничности и политики. Отсутствие единства именно в сигнификации выглядит как первопричина коммуникативных неудач в среде всех пишущих по рассматриваемым темам.

Если в денотатном пространстве сам термин «этнополитика» наделен презумпцией теоретической, аналитической, экспертной и публичной легитимности, то здесь его статус как минимум ставится под вопрос. Прежде всего, скепсис выражается по отношению к генетическим признакам «этнополитики» как наследницы «национальной политики».

Один из звучащих здесь доводов имеет лингвистические основания. Это – полисемия термина «нация» в различных языках. Отсюда же и разночтения в понимании «национальной политики» в русскоязычной традиции, как «nationalities policy», с одной стороны, и «national policy» в англоязычном обиходе – с другой [см.: Соколовский, 2008, с. 186–187; Хрусталев, 2010, с. 102; Ян, 2010, с. 44].

Вторая линия аргументации не в пользу «этнополитики»: ее предшественница в поле сигнификатов «национальная политика» шире по своему логическому объему. Последний в российском контексте охватывает (помимо собственно этнических объектов) еще один приоритетный в смысловом отношении сегмент – региональный, территориальный, федеративный.

Мы не можем, разъясняет суть этой позиции В. Малахов, «заменить выражение “национальная политика” на более определенное – например, такое, как “этническая политика” или “политика в этнокультурной сфере”. Такая замена повлекла бы за собой ущерб для многозначности словосочетания, устоявшегося в российском публичном дискурсе» [Малахов, 2008, с. 132].

Соотнесение «этнического» и «национального» само по себе может стать и источником и инструментом политической актуализации. «В свое время “национальную” окраску этническому дискурсу на уровне международного официального языка помогли придать восточноевропейские лоббисты… – пишет В.А. Тишков, – типологически сходные конструкты стали квалифицироваться в одних странах Европы как языковые или этнические меньшинства, а в других – как национальные меньшинства. Гетероглоссия стала политикой, когда был назначен Верховный комиссар ОБСЕ по делам национальных меньшинств. Самим названием этого института сфера его деятельности была ограничена странами бывшего СССР и другими подобными лингвистическими последователями в “национальном вопросе”» [Тишков, 2003, с. 150].

Следовательно, произвольно манипулировать лингвистическими знаками «этническое» и «национальное» (или их комбинированными эмблемами) – занятие не всегда безобидное.

Наконец, базовым тезисом при интерпретации «этнополитики» в семантическом поле сигнификатов выступает то, что «этносы» ни при каких обстоятельствах не могут быть субъектами и что политическая жизнь нуждается в деэтнизации, так же как и этничность – в деполитизации. Ни «этносы», ни этнические сообщества как таковые не обладают свойствами социальной субъектности – способностью системного волеобразования и коллективного выбора, целеполагания, всего, что необходимо для выстраивания стратегий политической деятельности. Этничность в политическом смысле для сторонников такого взгляда – это ресурс мобилизации (инструментализм).

Проблематика субъектности – системообразующей, повторимся, для всей тематической области «этнополитики» – самым тесным образом сопряжена с другой смысловой ипостасью: что есть, собственно говоря, «политика» в данном контексте. Традиционный, классический, ортодоксальный, если угодно, образ политики восходит к аристотелевым politeia и politeyma (порядку государственного управления, устройству государства). Совершенно естественно желание значительной части интерпретаторов феномена «этнополитика» подойти к нему с мерками государственной организованности: присутствия легитимной иерархии институтов – норм и авторитетных инстанций (часто – специализированных агентств); декларированных принципов, доктрин, стратегий, курса; законодательствования; технологий принятия решений и их последующей имплементации; процедур урегулирования спорных ситуаций и конфликтов и пр.

Примечательно, что значительный массив публикаций многих специализирующихся в рассматриваемой области авторов посвящен предыстории и перипетиям принятия «Концепции государственной национальной политики РФ» (1996) и неудачным попыткам «переформатирования» этого документа в наши дни, судьбе органов власти и ведомств, отвечавших и отвечающих в нашей стране за этот «участок». Вопрос состоит не в том, насколько это насущно для определения каких-то базовых ориентиров деятельности органов государства, региональных властей. Вопрос заключается в следующем: насколько это релевантно применительно к «этнополитике»? Здесь вновь складывается любопытная семантическая ситуация.

Вполне хрестоматийным является положение из учебников по политологии относительно терминологической диверсификации в английском языке при обозначении различных сторон политики как явления. Policy как активность субъектов (чаще всего, располагающих авторитетными полномочиями), как стратегия и курс – совокупность целенаправленных и последовательных действий, программно упорядоченных шагов и организованных усилий. Politics – одна из сфер или подсистем общественной жизни, где выявляются и согласуются интересы, оспариваются позиции и ресурсы властвования.

Можно также добавить к сказанному и такие семантические оппозиции политического, которые часто артикулируются в англоязычных изданиях – top – down / bottom – up, с одной стороны, и overt – covert, с другой стороны. То есть политические практики по вертикали могут быть направлены «сверху вниз» либо «снизу вверх». По горизонтали же их можно различать на открытые (явные, очевидные) и скрытые (завуалированные, «теневые»).

Применительно к анализу «этнополитики» на русском языке все эти нюансы отражаются в коннотациях и в большинстве случаев не получают специальной концептуализации, это вполне естественно для академической, публичной, дидактической, медийной ипостасей русской лингвокультуры. Странно было бы требовать от отечественных авторов, чтобы они непременно изъяснялись исключительно при помощи заимствований (их и так часто укоряют за «птичий язык»). В русском языке в достатке собственных словарных возможностей, позволяющих привести в действие какие угодно уточняющие процедуры, выстраивать свои – не менее адекватные – аналитические дихотомии.

«Этнополитика» как курс – это область политико-админист-ративного управления, формирование общенациональной (федеральной) «повестки дня», централизованное или региональное нормотворчество, программно-целевой подход, текущее регулирование. Ядром этого семантического пространства выступает связка «этничность – власть». «Этнополитика» как сфера – это не только (и, возможно, не столько) дело интегрированного целедостижения, но совокупность многообразных способов деятельности и моделей поведения множества разношерстных «действующих лиц», пестрого состава акторов или агентов. В центре этой семантической проекции, по-видимому, можно без большой погрешности поместить концепт «влияние», соискателями которого зачастую выступают всевозможные элиты, «этнические активисты», «антрепренеры» [см.: Паин, 2004].

Далее, в разграничении обеих смысловых граней этнополитического существенны и такие дихотомии: «политическое управление – политическое поведение»; «определение политики – участие в политике»; «выработка политики – отношение к политике»; «стратегический подход – ситуационный подход»; «институциональная деятельность – неинституциональная активность», «нормы – предпочтения», «поддержка – протест» и т.д.

Наконец, важной стороной различения того и другого является то, что можно обозначить как «уровни участия». Заслуживает внимания, к примеру, пилотное издание словаря «Этничность», предпринятое под эгидой Международного совета по социальным наукам и Комиссии по концептуальному и терминологическому анализу. Предложенная составителями словаря аналитическая матрица разбита на следующие содержательные категории:

– «этничность как политика»;

– «этничность как психология»;

– «этничность как классификация»;

– «этничность как область исследования».

Она также выделяет следующие «уровни интенциональности» (указание на тех, кто вовлечен в обсуждение):

– «этнические акторы»;

– «должностные лица администрации»;

– «исследователи-обществоведы»;

– «методологи» [см. подробнее: Мухарямов, 1996, с. 62–63].

В приведенной матрице важна не корректность номенклатур или полнота таксономии. Оба измерения можно по-разному градуировать и дополнять. Этничность, разумеется, содержательно представлена отнюдь не только в четырех названных разрядах. Собственную «интенциональность» демонстрируют «действующие лица» значительно более широкого спектра, включающего множество элитных (суб– и квазиэлитных) категорий: региональные и трансрегиональные, символьные, медийные, вероисповедные, профессионально-гуманитарные и пр. Большее значение имеет сам акцент на разные формы интенциональности.

«Этнополитика» как официально декларированный курс предполагает определенную мотивацию, соображения и виды. Стержневым началом в деятельности властных инстанций здесь, как и везде, выступает стремление к легитимации, что может получать какое угодно доктринальное обрамление. Репертуар официально-идеологических формул в отечественных условиях эволюционировал во времени от «дружбы народов», «расцвета и сближения» в былые времена до «межэтнической стабильности» или «толерантности» в наши дни.

Структуры интенциональности в «этнополитике» как сфере скорее не иерархичны по критериям политико-административных компетенций, но стихийно переплетены во всем пространстве многообразных практик.

Индивидуальные акторы здесь выступают в роли соискателей самых разных вещей, когда ставкой является тот или иной бенефиций – признание и уважение, самореализация, неформальный статус или престиж в глазах соратников, карьерные преференции, академические звания и должности, эфирное время и тиражи, гранты и лекционные туры, узнаваемость и прочая символьная ликвидность, идейно-моральная капитализация.

Разнообразные программы, доктрины, платформы, любые интенциональные декларации этнополитических движений и способы их идеологического обоснования в качестве семантического ядра содержат требования, варьирующиеся в пространных пределах. Спектр практикуемых стратегий имеет протяженность от умеренных принципов «культурного возрождения», «аккомодации», «автономизма» до радикальных версий «сепаратизма» и «ирреденты», включая пандвижения и панидеологии.

В названном контексте часто возникает нужда в семантических нюансировках, чему легко подыскать показательные примеры. Комментируя пресловутый «парад суверенитетов», Г.В. Старовойтова писала: «В течении 1990 и 1991 гг. все российские автономные республики в одностороннем порядке стали объявлять себя “суверенными государствами”… Парадоксальным является то, что идея суверенитета в российском политическом словаре того времени не подразумевала независимость или возможность отделения от России. Она просто предполагала больше свободы для территорий распоряжаться своими естественными ресурсами по своему усмотрению, заниматься международной торговлей и вести переговоры о величине налога, который им следует платить федеральному правительству» [Старовойтова, 1999].

Этнополитическая активность в семантическом плане предполагает, как отмечалось выше, категориальное значение «субъект – объект». В виде объекта в данном случае могут фигурировать разные вещи. Официальная «этнополитика» или «этнонациональная политика» [см.: Соколовский, 2008, с. 187; Тощенко, 2003, с. 136–142] или соответствующий курс в качестве такового – эксплицитно или имплицитно – предполагают что-то одно. Это, вообще говоря, состояние «этносферы», «межэтнических / межнациональных» отношений. Смысловая грань сферы тяготеет к акцентированию чего-то другого. Приоритетные задачи в этом варианте, как можно предположить, состоят не только в воздействии, направленном на желаемое положение дел с этничностью, но также и на поведение других. Так, национализм фактически преследует цели воздействия на взаимоотношения между сообществами, но не только. Не менее существенные намерения состоят в том, чтобы ранжировать статусы и роли внутри сообщества – целевого объекта сплочения или каким-то образом дисциплинировать «своих».

По-своему рационализированная формула была в свое время предложена применительно к языковой политике (теснейшим образом, кстати сказать, примыкающей к «этнополитике») Р. Купером. «Какие акторы пытаются влиять, на какое поведение, и каких людей, в каких целях, при каких условиях, какими средствами, через какие процессыпринятия решений, и с каким эффектом» [цит. по: Hornberg, 2006, p. 24].

Таким образом, «этнополитика», понимаемая как policy (policies), имплицитно тяготеет к интенциям воздействия на определенную систему, на институты, статусные атрибуты, на легитимной контроль. В качестве предположения, нуждающегося в специальной верификации, можно было бы отметить, что данный смысловой сегмент выглядит как область действительных залогов. Есть субъект (актор, агент, носитель активности…), предпринимающий целенаправленные шаги, проводит политику или «политизирует» какой-то объект (в данном случае – этничность).

Нередко, правда, то, что представляется «политикой», на деле является слабо упорядоченной, стратегически недостаточно фундированной совокупностью действий ad hoc реагирования в ситуативных обстоятельствах.

Понимаемая же в качестве politics «этнополитика» – это область не поддающихся программированию явлений, факторов (по-разному существенных), атрибутов, зачастую непреднамеренных эффектов, выступающих в комбинации с причинами и следствиями, условно говоря, экстраэтнического порядка. Иными словами, этнополитическое феноменологически, как правило, представлено в сложном соединении с иными по своей природе обстоятельствами – экономическими, ресурсными, территориальными, социальными, религиозными, правовыми, внешними и внутренними геополитическими etc. Продолжая выдвинутое выше предположение, укажем: эта смысловая перспектива по преимуществу – область сострадательных залогов. Что-то (этничность) испытывает на себе действие – выступает в роли объекта политики или объекта политизации.

В силу сказанного в подобных случаях корректнее всего оперировать термином «этнополитическое».

Существенный индикатор концепт-анализа – способность слов выступать в сочетании с другими словами. Речь в нашем контексте, конечно, не идет о строгих синтаксических материях. Однако вполне уместно посмотреть, с какими терминами, активно или пассивно, обязательно или факультативно, взаимодействует «этнополитика». На проблему можно взглянуть в логико-интуитивных ракурсах либо с позиций эмпирической частотности.

Интуиция подсказывает, что наиболее заметные и постоянные партнеры этнополитического по семантическому взаимодействию – это «кризис» и «мобилизация».

Анализ состояния такой вполне обособленной субдисциплинарной подсистемы, как этнополитическая конфликтология, – самостоятельная тема. Эта аналитическая область знает своих «классиков» [см.: Малахов, 2005, с. 241–259]. Знает она и активных разработчиков в российском исследовательском сообществе, со стороны которых предложены подробные типологически идентифицирующие процедуры [см.: Ачкасов, 2007, с. 769–770]. Для нашего случая свой интерес состоит в том, чтобы отметить характерные подходы, стремящиеся разрушить негативный ассоциативный контекст. Последний образуется, во-первых, за счет имплицитного обвинительного уклона в оценке действий «этнических акторов» и, во-вторых, в преобладании двухвалентных проекций «этнополитика – конфликт». И в зарубежной, и в отечественной литературе постепенно зазвучали призывы к отказу от традиционно сложившейся односторонности.

Применительно к постсоветским «кейсам» Андреас Каппелер писал: «Радикальные демократы, упорно придерживающиеся принципа большинства и игнорирующие в своей концепции демократии защиту меньшинств, способствуют конфликтам точно так же, как и бескомпромиссные приверженцы этнонационального принципа» [Каппелер, 2010, с. 22].

Другой существенный момент состоит в отказе от семантического образа «этнополитики» как болезни, что было концептуально заявлено в середине 1990-х [см.: Оффе, 1996, с. 86]. Альтернативное видение предлагается строить не в двух-, а в трехвалентной версии: «этнополитика» как конфликт и как сотрудничество [см., например: Cornell, Wolff, 1994, p. 5–16]. Чуть раньше в российской литературе был выдвинут тезис о том, что наряду с «деформированными видами этнополитики» следует выделять и «позитивную этнополитику». Это включало и рекомендации в плане умения «использовать интересы местных этнических групп как приводные ремни политики центра» и, напротив, отказаться от «привычки видеть в меньшинствах своего рода козлов отпущения», «распределять через этнические группы средства, выделяемые для этих групп» [Тощенко, 2003 с. 143–156].

В целом можно констатировать, что понимание «этнополитики» в конфликтной или конфликт / консенсусной перспективах – с соответствующей семантической окраской терминологического аппарата – есть вопрос идейно-политического выбора.

Валентная пара «этнополитика – мобилизация» имеет более сложную теоретическую биографию.

В российских изданиях по этнополитической проблематике понятие «этническая (этнополитическая) мобилизация» на ранних этапах пребывало в несколько маргинальном положении. Говоря о мобилизации данного типа, авторы подразумевали и во многом продолжают понимать нечто манипулятивное, искусственно привнесенное в сферу политического и этнического. Акцент здесь приходится на такое ключевое слово, как «средство». Например, А. Юсуповский писал об этом как об «артефакте», «ситуативной политической функции», не свойственной этничности [Юсуповский, с. 106].

В работах, публиковавшихся по этнополитической проблематике на Западе, понятие «мобилизация» изначально служило как базисное. Уже в период, когда внедрение категории «этничность» в политологический обиход еще нуждалось в особом обосновании, аргументация часто увязывалась с функциями мобилизации. Известное введение к коллективной монографии «Этничность. Теория и опыт» (1975), написанное пионерами дисциплины Н. Глейзером и Д. Мойнихеном, неоднократно апеллирует к мобилизующему потенциалу феномена этничности. Религиозные, языковые, культурные различия и характеристики, даже находясь в стадии ослабления или стирания, даже становясь все более «символичными», как пишут эти авторы, «могут служить основой для мобилизации. Таким образом, имеется некая легитимность для того, чтобы считать эти формы идентификации, основанные на таких разных реальностях, как религия, язык, национальное происхождение, в чем-то едиными настолько, что для соответствия всему этому изобретается новый термин “этничность”. Что у них у всех общего – так это то, что они становятся эффективным средоточием для групповой мобилизации во имя конкретных политических целей, бросая вызов мобилизационной первичности класса, с одной стороны, и наций – с другой… Как политическая идея, как мобилизационный принцип, этничность в наши дни распространилась по всему миру» [Glazer, Moynihan, 1975, p. 18–19]. Следовательно, с самого начала этничность феноменологически трактовалась в связке с мобилизующим потенциалом, с такими функциями по организации групповой или коллективной идентичности, которые играют системообразующую роль.

Проблема «мобилизованной этничности» становится предметом теоретико-методологической рефлексии. Концептуализируя различия между «этническими категориями» и «этническими группами» как двумя типами коллективности, Р. Джексон отталкивается от критерия мобилизованности, организационной консолидации на основе интереса. Категории, по Мертону, могут быть мобилизованы в группы. В этнонациональном контексте, согласно Карлу Дойчу, процесс nation-building предполагает прежде всего «социальную мобилизацию» – процесс, посредством которого локальные идентичности абсорбируются более крупными, национальными по характеру. Этническая мобилизация в отличие от константной дремлющей этнической «данности» – расы или языка – требует особого пояснения, продолжает автор. Главное – это обстоятельства, порождающие мобилизованное состояние этничности. Указывают три переменные: 1) национальное самоопределение, 2) социально-экономическая модернизация, 3) политическая демократия. Именно мобилизация, возможно, в большей мере, чем другие атрибуты этнического, превращает его в предмет не только этнологии, но и всех социальных наук [Jackson, 1984, p. 208–218].

По-особому акцентированно сюжеты этнической мобилизации были представлены в этапной монографии Милтона Эсмана «Этническая политика» (1994). Для понимания динамики этнической политики главенствующими служат два концепта – «этническая мобилизация» и «конфликтный менеджмент». Предложенная М. Эсманом интерпретация одной из двух основополагающих категорий этнополитического дискурса исходит из того, что «мобилизация – это процесс, посредством которого этническая общность становится политизированной во имя ее коллективных интересов и стремлений». Толчком к этому могут служить различные импульсы: формирование «референтного» сегмента – образа «другого», с которым сравнивается положение этнической группы. Далее, мобилизация может носить либо наступательный, либо оборонительный характер. Как правило, состояние мобилизованности наступает в результате сочетания нескольких побудительных стимулов. Мобилизация этнополитического типа происходит под воздействием сложных мотивирующих структур. Это и сильное чувство ущемленности, и страх за утрату ценностей, и угроза интересам. Но необходимы также, особо подчеркивает М. Эсман, и «позитивные побудители»: ожидания большего достоинства или материальных выигрышей. Сами по себе чувства солидарности или моральный долг – отнюдь не всегда достаточны для эффективной мобилизации [см.: Esman, 1994, p. 24–29].

В целом «этнополитическая мобилизация» может рассматриваться или как синоним «национализма», или как рядоположенное понятие со своими специфическими признаками – необходимыми, но не всегда достаточными для национализма.

Таким образом, этнополитическое вновь предстает скорее не в виде субстанции, но функции. Искать обособленные подсистемы «этнополитики» в практике властных инстанций или неправящих сил – занятие как минимум не бесспорное. Семантика этнополитического обладает более перспективной эвристикой по сравнению с дискурсами моноцентричной «этнополитики».

Ачкасов В.А. Этнополитология // Политология: Лексикон / Под ред. А.И. Соловьева. – М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2007. – 800 с.

Драгунский Д.В. Этнополитические процессы на постсоветском пространстве и реконструкция Северной Евразии // Политические исследования. – М., 1995. – № 3. – С. 40–48.

Дробижева Л.М. Этничность в современной России: этнополитика и социальные практики // Россия: трансформирующееся общество / Под ред. В.А. Ядова. – М.: КАНОН-пресс-Ц, 2001. – С. 199–221.

Каппелер А. Субнационализм наций без государства // Национализм в поздне– и посткоммунистической Европе: В 3 т. – М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2010. – Т. 3: Национализм в национально-территориальных образованиях. – 423 с.

Кошкаров Н.В. Дискурс национализма: (Bibliography review) // Credonew. – 2006. – № 4. – Режим доступа: http://credonew.ru/content/view/588/58/

Майборода А.Н. Теория этнополитики в западном обществоведении: структура и принципы исследования. – Киев: Наукова думка, 1993. – 228 с.

Малахов В.С. Национализм как политическая идеология. – М.: КДУ, 2005. – 320 с.

Малахов В.С. Национализм и «национальная политика» российской власти, 1991–2006 // Русский национализм: Социальный и культурный контекст. – М.: Новое литературное обозрение, 2008. – С. 131–156.

Малинова О.Ю. Конструирование идентичности: возможности и ограничения // Pro et contra. – М., 2007. – № 3, май–июнь. – С. 60–65.

Марченко Г.И. Этнополитология как наука // Вестник Московского университета. Серия 12. Социально-политические исследования. – М., 1994. – № 3. – С. 62–79.

Моррис Ч.У. Основания теории знаков // Семиотика: Антология. – М.: Академический проект; Екатеринбург: Деловая книга, 2001. – С. 45–97.

Мухарямов Н.М. Вопросы теории этнополитического анализа. – Казань: Изд-во Казан. ун-та, 1996. – 188 с.

Оффе К. Этнополитика в восточноевропейском переходном процессе // Политические исследования. – М., 1996. – № 3. – С. 86–93.

Паин Э.А. Этнополитический маятник. Динамика и механизмы этнополитических процессов в постсоветской России. – М.: Институт социологии РАН, 2004. – 328 с.

Платонов Ю.П. Этнический фактор. Геополитика и психология. – СПб.: Речь, 2002. – 520 с.

Соколовский С. Эссенциализм в российском конституционном праве (на примере терминологии, используемой в конституциях республик в составе РФ) // Русский национализм: Социальный и культурный контекст. – М.: Новое литературное обозрение, 2008. – С. 184–234.

Соловей В.Д. Кровь и почва русской истории. – М.: Русский миръ, 2008. – 480 с.

Старовойтова Г.В. Национальное самоопределение: подходы и изучение случаев. – СПб., 1999. – Режим доступа: http:// www.vehu.net/politika/starovit/index.html

Степанов Ю.С. Семантика // Лингвистический энциклопедический словарь. – М.: Советская энциклопедия, 1990. – С. 438–440.

Тишков В. Что есть Россия и российский народ // Pro et сontra. – М., 2007 – № 3, май–июнь. – С. 21–41.

Тишков В.А. Реквием по этносу: Исследования по социально-культурной антропологии. – М.: Наука, 2003. – 544 с.

Тишков В. Постнационалистическое понимание национализма? // Национализм в поздне– и посткоммунистической Европе: В 3 т. – М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2010. – Т. 1: Неудавшийся национализм многонациональных и частичных национальных государств. – С. 169–227.

Тощенко Ж.Т. Этнократия: История и современность. Социологические очерки. – М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2003. – 432 с.

Хрусталев М.А. Методология прикладного политического анализа. – М.: Проспект, 2010. – 160 с.

Юсуповский А. От национального кризиса к национальному соразвитию: в поисках адекватной модели // Общественные науки и современность. – М., 1994. – № 5. – С. 102–112.

Ян Э. Государственная трансформация на востоке Европы. «Второе национальное возрождение» или национализм, национальные движения и образование государств в поздне– и посткоммунистической Европе с 1985 года // Национализм в позднее– и посткоммунистической Европе: В 3 т. – М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2010. – Т. 1: Неудавшийся национализм многонациональных и частичных национальных государств. – С. 169–227.

Connor W. Ethnonationalism. The quest for understanding. – Princeton: Princeton univ. press, 1994. – 234 p.

Cornell K., Wolff S. Ethnopolitics in contemporary Europe // The ethnopolitical encyclopaedia of Europe. – Houndmills; Hampshire: Palgrave, 2004. – 744 p.

Esman M. Ethnic Politics. – Ithaca: Cornell univ.press, 1994. – 277 p.

Hornberg N.H. Frameworks and models in language policy and planning // An introduction to language policy: Theory and method / T. Recento (ed.) – Oxford: Blackwell publishing, 2006. – P. 25–41.

Jackson R.N. Ethnicity // Social science concepts. A systematic analysis. – L.: Sage, 1984. – P. 206 – 234.

Glazer N., Moynihan D.P. Introduction // Ethnicity. Theory and experience / N. Glazer, D.P. Moynihan (eds.). – Cambridge: Harvard univ. press, 1975. – 531 p.

ПОЛИТИЧЕСКАЯ НАУКА ПЕРЕД ВЫЗОВОМ ЭТНОКУЛЬТУРНОГО ПЛЮРАЛИЗМА

А.М. КУЗНЕЦОВ

Реформируемая Россия восприняла целый ряд новых идей, представлений и ценностей, связанных с феноменом этнического плюрализма: этничность, мультикультурализм, этническая идентичность, толерантность и др. Однако, заимствуя определенные научные и общественно-политические взгляды, мы не всегда представляем причины их возникновения и обстоятельства востребованности. Между тем даже среди зарубежных специалистов возникают сомнения по поводу подобных ситуаций заимствования. Например: «…если наши теории об этничности и нации формируются, как это часто происходит, в метрополиях, таких как Великобритания и Соединенные Штаты, могут ли они быть адекватными для понимания процесса формирования идентичности и соперничества в таких колониях, как Канада, Австралия и Новая Зеландия?» [Mackey, 1999, р. 11]. Вполне очевидно, поставленный вопрос становится вдвойне актуальным для российской науки. Поэтому нам очень важно понять те исторические и социально-политические контексты, в которых происходит развитие конкретных исследовательских традиций. В этом смысле я солидарен с позицией, представленной Дж. Маклюр: «Не существует герметических границ между репрезентацией и реальностью, и на самом деле репрезентация является неотъемлемой частью реальности» [Maclure, 2003, р. 10]. Сегодня нам остро необходим специальный анализ основных условий и парадигматических оснований формирования разных традиций фиксации и интерпретации проблемы «этнокультурного разнообразия» в получивших поистине глобальное распространение американском и канадском вариантах политической теории.

Следует учитывать, что обсуждению проблемы этнокультурного многообразия долгое время не уделялось особого внимания. До недавнего времени все были уверены в скорой ассимиляции сохраняющегося культурного плюрализма несколькими доминирующими культурами. Однако во второй половине ХХ в. стало уже очевидно, что «…культурные различия в обществе, организованном в форме государства, не только не исчезают или сглаживаются, но, напротив, проявляют явные тенденции к нарастанию» (здесь и далее курсив мой. – А.К.) [Тернборн, 2001, с. 51]. Плюралистические идеи оказались востребованы в США после развертывания борьбы афроамериканцев за гражданские права и молодежных движений конца 1960-х годов, явившихся кульминацией формирования молодежной субкультуры. Затем после официального признания Канадой в 1971 г. политики мультикультурализма и американский культурный плюрализм был переименован для приведения в соответствие с этим ставшим популярным новшеством [Hollinger, 2005, р. 98].

В силу своей замечательной неопределенности концепт «культура» хорошо подходил для описания самых разных обстоятельств и субъектов. Как показал канадский политический философ Ч. Тейлор, теперь даже «демократия стала выражать себя в политике равного признания», принимающей в разное время разные формы, в последнее же время она представлена как требование равного статуса для разных культур и гендеров [Taylor, 1992, р. 27]. При этом реальные различия условий разных стран дали толчок к поиску разных идей и подходов в разработке культурной проблематики. Например, в американском контексте признание значимости этнокультурной тематики стало основой для широкого распространения идеи идентичности. Как отметил Г. Тернборн, «политика идентичности (или политика различия, как ее называют)… была следствием борьбы за институциональное равенство, когда то, что отличается, утверждается как равно достойное» [Тернборн, 2001, с. 52]. Р. Брубейкер и Ф. Купер подтверждают: «Пафос и резонанс идентичностных претензий в современных Соединенных Штатах имеют много истоков. Одна из основных причин данного состояния заключается в центральной проблеме американской истории – ввозе порабощенных африканцев, укорененной расовой дискриминации и ответной реакции со стороны афроамериканцев… Данный опыт значим не только в контексте расовой проблематики, но с конца 1960-х годов он используется как шаблон для утверждения идентичностей всех видов, включая основанные на половой принадлежности… сексуальной ориентации, этничности и расе» [Брубейкер, Купер, 2002, с. 105]. Другой автор констатировал: «Фактически в Соединенных Штатах термин “мультикультурализм” часто применяется в отношении всех видов политики идентичностей» [Kymlicka, 2004, р. 9]. А Д. Холлинджер также заметил: «Самым предпочтительным словом в дискурсе мультикультурализма теперь является идентичность» [Hollinger, 2005, р. 6]. В других социально-политических контекстах, в том же канадском, большую значимость получила собственно политика мультикультурализма, направленная на скорейшее включение мигрантов и некоторых других отличных общностей в принимающее сообщество. Альянс американской идеи идентичности с канадским мультикультурализмом повысил уровень неопределенности в их базовых формулировках. Не случайно вскоре обнаружилось, что попытки закрыть все возникавшие проблемы в рамках принятых концептов стали причиной издержек, которые, в частности, дали основание С. Хантингтону утверждать: «Культы мультикультурализма и многообразия заняли место культов левизны, социалистической и пролетарской идеологий» [Хантингтон, 2004, с. 225–226]. Одну из причин произошедших перемен показал, в частности, историк Р. Дей, который объяснял эти новые тенденции вызовом постмодернизма, заставившим отказаться от прежних универсалистских представлений и обратить внимание на реальность многообразия в обществе и культуре [Day, 2000].

Коллизии с попыткой придания культуре роли всеобщего ключа к решению различных проблем, а также участившиеся проявления «этнического возрождения» повлекли за собой необходимость признания в исследовательском поле еще одного концепта – этничность. Взаимосвязь этих базовых концептов получила выражение в новом определении – этнокультурноепроисхождение. Сама идея этничности получила признание у зарубежных исследователей только с конца 1960-х годов ХХ в. [Barth, 1969]. Но все более распространявшееся влияние концепта идентичности часто приводило к тому, что и сам процесс «этнического возрождения» стал рассматриваться как часть более широкого движения, получившего название «политика идентичности» [Kymlicka, 2004, р. 9]. Одну из причин подобного отношения к явлению этнического многообразия объяснила Ф. Беккер: «Вплоть до середины 1970-х годов еще существовал широкий консенсус по вопросу о том, что этнические различия будут стираться в процессе модернизации. Поэтому этничность рассматривалась только как третьестепенный фактор, и, по общему тогдашнему убеждению, этнические различия можно было списать в подстрочник истории» [Беккер, 2001, с. 68]. Но почему-то это сугубо «временное и незначимое обстоятельство» все более и более настойчиво заявляло о себе. Поэтому науке, в том числе ее политической отрасли, пришлось по-новому взглянуть на него.

Сразу приходится констатировать, что исходная разнородность социально-политических контекстов стран и регионов определила различия и в трактовках этнического феномена. Так, одно из влиятельных за рубежом направлений рассматривало заявившее о себе «этническое возрождение» как эпифеноменальное явление, обусловленное желанием достижения материального успеха, безопасности или власти. Другое – объясняло рост этнополитической активности конфликтными мотивами, изначально свойственными данному феномену. Представления подобного рода получили воплощение, в частности, в классических работах Дж. Ротшильда [Rothschild, 1981] и Д. Горовица [Horowitz, 1985]. Перечень различных трактовок зарубежными авторами концепта этничности можно было бы существенно продолжить. В результате же мы лишь получим широчайший спектр взаимоисключающих мнений, на одном полюсе которого окажутся народы или нации, а на другом – лишь коренное население, мигрантские диаспоры или же инвалиды, сексуальные меньшинства и даже коммунисты [Cashmore, 1996; Eriksen, 1999; Fenton, 2010; Jenkins, 2008; Reminick, 1989 и др.]. Не случайно, оценивая позднее состояние дел в рассматриваемой сфере, Р. Коллинз пришел к выводу: «Аналитическое осмысление этничности составляет одно из слабых мест социальных наук… в [проводившихся] исследованиях самоочевидным казался вопрос о том, почему же существуют этнические группы» [Коллинз, 2005, с. 19–20]. Среди попыток ряда современных авторов предложить более «глубокую» концепцию этничности можно отметить работу Г. Хейла. Он постарался уйти от прежних аргументов поведенческой мотивации в рассматриваемой сфере. Выход из сложившегося тупика, как полагает автор, заключается в том, чтобы вернуть теорию этничности и идентичности на ее прежнее основание, предполагающее активное использование данных исследования психологии человека [Hale, 2008, р. 2]. Поэтому его разработки велись в рамках теории микроуровня, предполагающей «сверхмягкую» трактовку базовых концептов идентичности и этничности, т.е. их представление как явлений сознания. «Психологизация» проблемы этничности и этнической политики Хейлом стала возможной благодаря использованию ряда экономических положений либерализма, и прежде всего – о значимости сознания для максимизации человеком своей выгоды [Hale, 2008, р. 33]. При этом исследователь абсолютно уверен в том, что «такие явления, как собственно этнический интерес или этническое предпочтение, не существуют. На самом деле мы должны исходить из убеждения, что поведение этнических общностей определяется теми же основными мотивами, которые направляют поведение человека в различных обстоятельствах. Один из таких мотивов включает желание материальной выгоды и экономического процветания» [Hale, 2008, р. 52]. К сожалению, подобную попытку представления этничности как своеобразного «бизнес-проекта» трудно признать удачной. Фактически развиваемый Г. Хейлом подход является еще одной попыткой, наряду с мультикульутрализмом, идентичностью и др., уйти от собственно этнического феномена, на этот раз, в психологические дебри. Не менее примечательны и регулярные попытки «приручить» этничность путем ее элиминации в этническую или национальную идентичность [Guibernau, 2008 и др.]. Почему все это делается, наглядно объяснила М. Ривз: «…“этничность” в качестве аналитического инструмента уже изрядно выработала свой ресурс – она больше скрывает, нежели обнаруживает» [Ривз, 2008, с. 25].

Следует учитывать, что ограничения и сложности, возникающие в случае признания значимости фактора этничности, появляются еще и потому, что это признание естественным образом повлечет за собой необходимость формирования особой этнической политики. Как полагал Мартин, подобная новая сфера политической жизни «означает не только принятие неких мер в отношении членов конкретной этнической группы, но в первую очередь государственную поддержку национальных территорий, языков, элит и идентичностей этих этнических групп» [Мартин, 2002, с. 80]. При таком подходе и влиятельный мультикультурализм может быть представлен как набор требований этнокультурных групп к государству или же в качестве ответа этнокультурных групп на требования, которые предъявляет к ним государство в стремлении продвинуть процесс интеграции [Kymlicka, 2004, р. 25]. Произошедшая политизация этнической проблематики оказывала и оказывает существенное влияние на сугубо академические попытки постигнуть данное явление. Но не стоит полагать, что подобное отношение к этнической проблематике является лишь результатом чьей-то «злой воли», приведшей к внедрению неких двойных стандартов. Причины здесь более глубокие, и для понимания проблемы этнического необходимо обратиться к аргументации позиций как его противников, так и сторонников.

Не приходится удивляться, что разработка проблемы этничности ведется за рубежом в условиях постоянной критики со стороны приверженцев других приоритетов в исследовании проблем разнообразия. Одни авторы в решении возникающих проблем по-прежнему делают ставку на принцип общего гражданства [критику этого подхода см.: Young, 1989]. Сторонники признания значимости этничности упрекают своих оппонентов: «Очевидно, что во многих полиэтничных и мультинациональных государствах риторика гражданства традиционно использовалась в интересах защиты интересов доминирующей национальной общности» [Kymlica, Norman, 2000, р. 10–11]. Еще одним конкурентом концепции этничности за влияние в разработке проблемы разнообразия является, как уже отмечалось, идея распространения универсальных прав человека (индивида). Как полагает тот же Л. Хенкин, «права человека являются идеей нашего времени, единственной морально-политической идеей, получившей всеобщее признание» [Henkin, 1990, р. ix]. (Здесь будет уместно вспомнить и призывы Р. Рорти к созданию глобальной общности, основанной на этой идее.) Причины популярности представлений подобного рода объяснил У. Кимлика: «Такой переход… к универсальным правам человека приветствуется многими либералами, так как представляется естественным развитием достигнутого ранее успеха в защите религиозных меньшинств… Многие либералы послевоенного периода полагали, что религиозная толерантность, основанная на разделении церкви и государства, служит также и моделью для этнокультурного разнообразия. Согласно данной точке зрения, этническая идентичность, подобно религии, представляет собой нечто такое, что люди должны свободно выражать в своей частной жизни, но не там, где дело касается государства» [Kymlicka, 1995, р. 3]. С критикой подобной универсализации идеи прав человека выступили также и другие авторы [Gurtov, 1991; Ignatieff, 2003].

Свою альтернативу разработке проблемы многообразия с позиций концепции этничности, получившую название «постэтническая перспектива», предложил, например, Д. Холлинджер. Он не принимает «этнизации всех дискурсов через децентрирующие стратегии постмодернизма», но признает наличие самой проблемы. Автор рассмотрел сложившуюся в США на текущий момент ситуацию через призму идеи «этнорасового пентагона», который представляет замечательный исторический артефакт… сама его структура из пяти частей предполагает охват всех нас [черных, коричневых, красных, белых, желтых. – А.М