Аэроплан для победителя Плещеева Дарья

– Ванюша, сейчас же принесу! – Терская быстро ушла.

– Так что Полидоро? – спросил Кокшаров. – Савелий, помоги ему разуться. Андрюша, принеси из-под навеса таз и накачай ведро воды. Та, что в бочке, слишком теплая.

– Я говорил с вашим приятелем, путейским инженером Кольцовым. Час на вокзале ждал, пока соединят. Он признался – настоящая Генриэтта Полидоро попросила его, чтобы он под ее именем представил вам совсем другую женщину. Имя-то уже известное, а та, другая, только начинала свою артистическую карьеру – ей было полезно сперва познакомиться с публикой и антрепренерами под знаменитым именем. Очевидно, она неплохо заплатила настоящей Полидоро, которая, как я узнал, решила вернуться в цирк. Именно она – наездница и «мадмуазель Кентавр», а наша красавица, хотя и знакома с конной ездой, но вряд ли плясала на панно и прыгала в обруч…

– Но если она поняла, что разоблачена? Она ведь к нам не вернется! – воскликнул Кокшаров. – Господи, за что?! Столько сил, столько денег вложено в эту «Прекрасную Елену»! Погиб спектакль!..

– Уж чего-чего, а безголосых дур, которые мечтают о подмостках, и в Риге и в Дуббельне – пруд пруди, – заметил Водолеев. – Маркус завтра же приведет полдюжины.

– Утешил!

Лабрюйер пошевелил ступней. Вроде беда была не так велика, как ему сперва показалось.

На душе было смутно. Он сделал все что мог, нашел убийцу, выручил Селецкую. Он одержал победу – и что же дальше? С триумфом возвращаться в сыскную полицию? И видеть там каждый день постную рожу униженного Горнфельда? И, соответственно, каждый день ждать от него пакостей?

И Селецкая… Она будет благодарна! Она, может, даже пожелает отблагодарить вечным дамским способом. Но способна ли такая женщина любить простого человека – не блестящего богача, вроде Сальтерна, и не красавчика, вроде Славского (был, был подслушан намек, что вроде бы у них случился маленький роман!), и даже не рокового мужчину с интересной бледностью и скорбью во взоре, которого успешно изображал Лиодоров? Способна ли она стать женой простому человеку, отказаться от сцены, сделаться матерью и хозяйкой дома? Ох, вряд ли… А странствовать вместе с ней, состоя в кокшаровской труппе даже не на вторых, а на третьих ролях, помирая от ревности всякий раз, как ей вынесут на сцену корзину с розами… Где же, где третья возможность?..

Лабрюйер сам не понимал, отчего вместо победных фанфар в душе звучит что-то вроде оркестра перед репетицией, когда музыканты настраивают инструменты. Что-то с победой было не так.

Пришел Славский с тазом ледяной пахучей воды, Лабрюйер сунул в воду босую ногу. Было очень неприятно.

– И долго мне так заседать? – спросил он.

Мужчины переглянулись. Средство знали все, время – никто.

– Эй, юный друг! – крикнул из глубины двора Стрельский. – Нашей роковой женщины на даче нет! Вещи не тронуты – или же она умеет быстро собираться, соблюдая немецкий порядок!

– Ступайте сюда, – позвал Кокшаров.

Но не Стрельский, а Терская влетела на веранду.

– Господа, ради бога! Кто знает, где моя… где Таня?.. На даче ее нет! Кто ее видел последний? Кто с ней говорил? Да скажите же что-нибудь! Куда она поехала из зала? Что случилось? Отчего она не приехала? Вы посмотрите на часы – где она может быть в такое время? Боже мой, я сойду с ума!

Все это Терская выпалила стремительно, обращаясь главным образом к Кокшарову. Тот развел руками.

– Зинульчик, я видел только то, что она стояла с велосипедом у служебного входа в зал… Лабрюйер! Ведь вы же говорили с ней! Она вам что-то сказала вразумительное?

– От зала до нашей дачи на велосипеде – четверть часа! Боже мой, где она?! Господин Лабрюйер!

Лабрюйеру было страх как неловко – сидеть перед дамой с босой ногой в тазу. Но это бы еще полбеды – он вдруг вспомнил странные Танюшины слова о выстреле и о страхе.

– Госпожа Терская, может быть, Тамарочка с Николевым? – предположил он. – У детей что-то вроде романа, они ссорятся и мирятся…

– Дети! Обоим – по девятнадцать! Боже мой, какой ужас, если это – Николев… Мальчишка, нищий, его родители прокляли!

– Зина, что ты несешь? Не прокляли, а просто отец обещал вычеркнуть его из завещания, если он не одумается и не вернется, – возразил Кокшаров.

– Это одно и то же!

А Лабрюйер пытался восстановить в памяти разговор с Танюшей. В нее стреляли, это было около восьми утра… могло такое быть?.. А ведь могло!

Получив от загадочной «Рижанки» пятьсот рублей, Лабрюйер с восторгом кинулся их тратить. С дачи его вынесло в семь утра – к первому поезду. Что же она еще сказала? В нее стреляли, потом за ней гнались? До ипподрома? Опять, значит, упрямая девчонка помчалась к авиаторам! Но как гнались? На велосипеде, что ли? И что мешало погоне пристрелить дурочку по дороге на ипподром, а труп сбросить в Курляндскую Аа?

Нет, если Танюша ничего не путает, гнались на автомобиле. На велосипеде уйти от автомобиля можно: каждая тропинка – твоя.

Терская выскочила с веранды, побежал на Морскую – высматривать в потемках Танюшу. Это была та самая женская логика, которая всегда раздражала Лабрюйера. Но будь сейчас на даче Селецкая, – ведь она побежала бы вместе с подругой, и это показалось бы трогательным и прекрасным…

– Андрюша, подите с ней, ради бога, – попросил Славского Кокшаров. – Меня она убьет за то, что я взял в труппу Николева. Отведите ее на дамскую дачу, посидите с ней, что ли…

– Ладно, посижу, – с тем красавчик, показывая нужную дозу недовольства, ушел.

– Ч-черт… – проворчал Лабрюйер. – Может, хватит мне мокнуть в тазу?

– Придется драть простыню, – заметил Кокшаров. – Сейчас принесу. Ну и ночка…

И тут Водолеев запел.

Он сидел на корточках, трогал пальцем Лабрюйерову ногу, пытаясь установить объем опухоли. Когда сидящий в такой позе человек вдруг поет – в этом сразу сквозит фантасмагория, как если бы, выбравшись из-под лопуха, исполнила арию гигантская жаба.

– Ночь дыханьем роз полна, мечтам любви верна, – пропел он. – Что там дальше-то было-о-о? О лазурная ночь, ты в море звезды роняешь…

– Перестаньте, Водолеев, – вовремя прервал его Кокшаров.

Лабрюйер вдруг ощутил готовность убить этого паяца за «Баркаролу». Слава богу, готовность схлынула.

– Я вашу простыню возьму, – сказал Лабрюйеру Кокшаров и вышел. Вернулся он с двумя длинными полосами льняной ткани.

Оказалось, что Водолеев умеет бинтовать поврежденные ноги. Минуту спустя Лабрюйер уже стоял, правда, на одной правой ноге, и пытался перенести часть веса на левую.

Водолеев взял таз и потащил во двор – выплеснуть в кусты. Следом за ним спустился Кокшаров – навестить хижинку в глубине двора.

Это было очень кстати. Лабрюйер хотел посмотреть имущество Енисеева прежде, чем им заинтересуется Линдер.

С давних времен он усвоил: когда ведешь серьезные боевые действия с опасным противником, нужно иметь наготове сведения, принадлежащие только тебе. Линдер – отличный молодой человек, начинал агентом еще при знаменитом Кошко, но всякое случается – по неопытности может, поверив начальству, где-то отступить, смутиться, упустить момент. Если этого не произойдет и твои припасенные сведения не потребуются – тем лучше. Но произойдет – тут-то и пригодится туз из рукава.

Прихватив керосиновую лампу, Лабрюйер доковылял до комнаты, где жил Енисеев, и выволок из-под кровати огромный чемодан.

Он знал, что в чемодане должно быть оружие, и шарил целенаправленно. И верно – на самом дне лежали револьвер и коробка патронов.

Лабрюйер огляделся – перепрятать было некуда. И он просто-напросто выбросил это опасное имущество в открытое окошко, в разведенный фрау Бауэр цветничок.

Еще его внимание привлекла стопка бумаг. Это могло оказаться что угодно – но когда Лабрюйер перелистал их, то был сильно озадачен. Разбойник, грабитель и убийца хранил в чемодане какие-то хитрые чертежи, сильно похожие на рисунки плотника Клявы, по которым был изготовлен гибрид галеры с аэропланом.

Поскольку интереса к аэропланам Лабрюйер не испытывал, то и положил бумаги на место, чемодан засунул обратно под кровать, а сам осторожно побрел обратно на веранду. Не успел он усесться в кресло, как появился Николев.

– Они меня прогнали, – жалобно сказал юноша. – Сказали – путаюсь в ногах!

– Значит, упустили, – сделал вывод Лабрюйер. – Плохо, конечно. Но, дай Бог здоровья Стрельскому, у нас теперь есть полсотни карточек этого мерзавца. Есть что раздавать агентам. И карточки фальшивой Генриэтты тоже имеются. Николев, вы не знаете, куда бы могла пропасть Тамарочка?

– Нет…

– Слушайте, Николев, вы рано просыпаетесь? Вы ведь, кажется, спозаранку ходите купаться?

– Не каждый день.

– Сегодня, то есть вчера, – ходили?

– С утра было солнечно, ходил.

– Вы не слышали около восьми часов звука, наподобие выстрела?

– Точно, что-то хлопнуло, и даже громко… Александр Иваныч, это был выстрел?! Правда?!

Лабрюйер даже не удивился – то, что у взрослого человека могло бы вызвать ужас, у юного вызывает буйный восторг.

– Похоже, что правда. Нужно срочно отыскать Тамарочку.

– А как? Она же от меня скрывается… видеть меня не желает… называется – повенчались…

– Послушайте, Николев, это естественное поведение юной девушки, которая боится первых испытаний супружества, – заковыристо выразился Лабрюйер. – Она не сегодня завтра признается Терской, что обвенчана с вами, Терская покричит, пару раз грохнется в обморок, но потом вас с Тамарочкой поселят в одной комнате, и все само собой образуется…

– Да, как же! Она твердит, что мы должны жить, как брат и сестра!

– Но отчего такие страсти?!

Лабрюйер, увлекшись, понемногу выпытал у Алеши историю странного Танюшиного сватовства и почесал в затылке.

– Мой юный друг, вы влипли, – раздался голос Стрельского. Оказалось – он стоял на лестнице и слышал финал этой драмы.

– Что же теперь делать? – прежалостно спросил юноша. – Я ведь люблю ее! И она моя жена!

Стрельский и Лабрюйер хором вздохнули.

Неизвестно, чего они насоветовали бы страдальцу, но тут к веранде подошел Линдер.

– Проклятые дюны! – по-немецки сказал он. – Там и с собакой идти по следу бесполезно. Песок, будь он неладен!

– Я завтра доставлю вам карточки Енисеева и Генриэтты Полидоро, – пообещал Лабрюйер. – И загляните к Майеру. Я и ему эти карточки передал с антропометрическими данными – хотя это уж на глазок. Может, в картотеке уже что-то нашлось. Больше ничего, пожалуй, сделать не смогу.

– Во всяком случае, я в рапорте упомяну вас.

– Нужно ли?

– Нужно.

Молодой сыщик был из той породы людей, что четко знает, где добро, где зло и каков долг приличного человека по отношению к добру и злу.

– Разбудите шофера, – сказал Лабрюйер. – Он, вас дожидаючись, уже, наверно, заснул. Ни о чем не беспокойтесь – ему заплачено, чтобы он вас с агентами развез по домам.

– Благодарю. Где лежат вещи Дитрихса?

Лабрюйер объяснил, и через пару минут Самойлов с Фирстом вытащили на веранду и чемодан, и баул, и запиханные в наволочку костюмы убийцы, висевшие обычно на стене под простыней.

– Если что-то еще найдется – дайте знать, – попросил Линдер. – Завтра же с утра я займусь Селецкой. Сразу ее, может, не выпустят, но я телефонирую на дачу, чтобы вы за ней приехали.

– Прекрасно.

– Что я могу для вас сделать, Гроссмайстер?

– Да, боюсь, ничего. Пусть все остается, как есть.

– Жаль.

– Я не первый день обо всем этом думаю.

– Я понимаю. Ну, если так – спокойной ночи?

– Хорошая шутка. Спокойной ночи – и вам, и Самойлову с Фирстом.

На том и расстались.

Угомонились обе дачи уже ближе к утру. Эстергази взяла к себе ночевать жену Осиса и фрау Хаберманн, благо имелись две свободные кровати – Селецкой и Генриэтты Полидоро. Терская взяла с Кокшарова и с Лабрюйера обещание, что рано утром будет вызван Шульц и приступит к поискам Танюши. Мудрый Кокшаров напоил ее мадерой и уложил в своей комнате. Сам он был уверен, что с этой девушкой ничего плохого случиться не может – за год неплохо узнал ее характер.

Стрельский, Славский и Водолеев тоже вознаградили себя за суету большой рюмкой здешнего черного бальзама. Алеша пить отказался, а Лабрюйер свою порцию бальзама взял, поставил ее на подоконник у изголовья и мучительно думал: пить или не пить?

Он, поняв, что своим пьянством обеспечивал прекрасное алиби Енисееву, обета трезвости не давал, просто каждый день говорил себе: сегодня я продержусь без пива и водки, это в моих силах, тем более – куча дел, а вот когда справлюсь с делами – тогда и устрою себе праздник.

С одной стороны, он нашел убийцу фрау фон Сальтерн, изловить Алоиза Дитрихса – уже задача сыскной полиции, так что можно и оскоромиться. А с другой – есть во всей этой истории какая-то незавершенность, сердце подсказывает – даже когда вернется Валентина, будет продолжение, и вряд ли что приятное. Значит, с бальзамом лучше подождать.

После бурных событий, чтобы жизнь раем не казалась, явилась бессонница. Да и нога время от времени о себе напоминала – когда Лабрюйер нечаянно упирался ступней в спинку кровати. Незначительная боль, а все же…

Были слышны такие шумы и отзвуки шумов, которые днем незаметны, а ночью – слушаешь их и не сразу понимаешь, что это такое может быть. Мышиную возню, скажем, слышно только ночью – как они, проклятые, возятся и шебуршат на чердаке, на большом и захламленном чердаке старого деревянного домишки, где маленький Алекс Гроссмайстер провел детство…

Но мыши, кажется, и на чердаке дачи завелись!

Лабрюйер прислушался – точно, и не мыши, а, возможно, крысы. Их еще недоставало.

Он определил направление звука. Крысы, похоже, завелись в той самой башенке, где он сначала спрятал фрау Хаберманн. И было их там немало – два десятка по меньшей мере.

Озарения приходят внезапно, и даже со вспышкой молнии их лучше не сравнивать – молния является, предупредив о своем визите пасмурной погодой, ветром, предчувствием ливня. А озарение – как падение на голову кирпича с крыши.

– Вот ведь сволочь… – прошептал Лабрюйер.

В голосе были и злость, и восхищение.

В самом деле, обвести вокруг пальца Линдера с агентами, сделать круг по дюнам и сосновому леску между ними и первыми дачами, а потом спрятаться там, где искать уж точно не станут, – это ловкая штука и гнусная пакость. А про то, что в башне есть под самым куполом помещение и что туда несложно пробраться, если приставить к крыше лестницу, Енисеев знал. Где обычно стоит эта лестница – тоже знал: у дровяного сарайчика, прилепившегося к даче сзади, там, где обычно дачники не бывают. Оттуда как раз удобно штурмовать башенку…

Лабрюйер быстро оделся, но на штурм решил идти босиком – так оно тише получится, опять же – натянуть туфлю на забинтованную ногу будет нелегко и болезненно.

Револьвер после безнадежной пальбы по удирающему Енисееву (мысленно называть его Алоизом Дитрихсом Лабрюйер еще не привык) был спрятан в правильном месте – в печке, которую по летнему времени все равно никто не топит.

Электрический фонарик лежал там же.

Вооружившись, Лабрюйер очень медленно и очень тихо отправился арестовывать убийцу.

Глава двадцать третья

Летняя ночь на штранде коротка и ароматна. Еле заметный ветер, морская свежесть воздуха, подойти поближе к белому шиповнику – и уходить от него не захочешь. Он, шиповник, в точности как розочки на букетах работы старых мастеров – маленькие белые капустные кочанчики, причем капуста еще и кудрявится. Забавно и трогательно – как почти все на штранде.

Лабрюйер не был сентиментален. Романтичен – да, хотя сам себе в этом не признался бы. Романтика погони была ему близка. Ни на миг не задержался он, чтобы вдохнуть аромат, и мелодия «Баркаролы» тоже на ум не пришла. Даже если бы из кустов шиповника заструился хор сладостных женских голосов и особенно выразительно пропел, что «ночь дыханьем роз полна, мечтам любви верна», он бы просто не услышал. Он сосредоточился на том, чтобы двигаться бесшумно.

Лестница стояла именно там, где нужно, чтобы забраться в башенку. Переложив револьвер в левую руку, правой Лабрюйер перекрестился. И полез, стараясь ставить пострадавшую ногу так, чтобы боль все же была поменьше.

Ему, собственно, не было нужды залезать в саму башенку – довольно было, достав из кармана фонарик, сунуть его в окошко и включить. Но сперва крикнуть по-немецки:

– Дитрихс, сдавайся, не то пристрелю, как бешеного пса!

Конечно же, Лабрюйер понимал, что преступник так просто не сдастся, и был готов стрелять куда придется, лишь бы обезвредить его. Убивать он не имел права – мерзкую скотину следовало взять живой и допросить о всех подвигах. К тому же вытаскивать труп из башенки – непростая задача, и если это проделывать среди бела дня – сбегутся зеваки. Фрау Бауэр, хозяйка дачи, была симпатична Лабрюйеру, и он не хотел портить почтенной даме репутацию. Хоть она ни в чем не виновата, но сплетня может причинить ей ущерб: будущим летом будет трудно найти дачников. Что такое безупречная репутация в немецком стиле, Лабрюйер знал с детства.

– Дитрихс, сдавайся… – прошептал он, уже с фонариком наготове. Очень не хотелось, чтобы голос в решающую минуту сорвался на хрип, сип или же преподнес какую-то словесную околесицу.

Луч света ударил в нутро башенки, но выкрикнуть великолепные слова Лабрюйер не успел.

Его оглушил пронзительный визг.

Енисеев, будь он хоть трижды убийцей и четырежды Дитрихсом, так визжать не мог.

В ответ на вопль с разных сторон зазвенели перепуганные голоса, немецкие и русские:

– Пожар! Горим! Пауль, телефонируй в пожарную команду! Бетти, выноси Клерхен! Наташка, дура, сперва – чемодан! По-мо-ги-те-е-е!!!

Только в башенке было тихо. Да распластавшийся на крутой крыше Лабрюйер молчал – даже не как плывущая в воде рыба, а как копченая, потому что чуть ли не минуту обходился без дыхания.

Фонарь он выключил не сразу – настолько ошалел.

Мужская дача тоже переполошилась. Кокшаров в одних кальсонах выскочил во двор, громко крикнул, чтобы услышали на дамской даче:

– Лариса! Это вы загорелись?

– Это вы загорелись! – зычно отвечала Эстергази. – У вас кричали!

Лабрюйер вовсе не желал, чтобы Кокшаров и артисты обнаружили его на крыше. К тому же он сообразил, кто засел в башенке. Ухватившись левой рукой за край оконной рамы, а из правой не выпуская револьвер, он втащил себя вовнутрь и с большим трудом, опершись о пол, не рухнул головой вниз, а весьма аккуратно вполз и даже извернулся, чтобы не задеть Танюшу.

– Это я, Тамарочка, не бойтесь, – сказал он.

– Боже мой, Александр Иванович! Как славно! Вы нашли меня! Но как?

– Я принял вас за крысу.

– Ну, благодарствую!

– Тамарочка, расскажите мне теперь подробно – кто стрелял, почему стрелял, кто за вами гнался…

– Сейчас, сейчас…

Выслушав эту странную историю, Лабрюйер задумался.

– Значит, авто, которое пыталось въехать во двор, вскоре появилось на ипподроме?

– Я не уверена, что это – то же самое, я же в них не разбираюсь. Но очень похожее.

– Если я покажу вам картинки с автомобилями, вы сможете его опознать?

– Ну… я, конечно, постараюсь… А где вы возьмете картинки?

– В газетах. Наша пресса совсем рехнулась – целые полосы отводит под рекламу. Такое рекламируют – в приличном обществе не выговорить, – сердито ответил Лабрюйер.

Трех дней не прошло, как пара комиков, Стрельский с Водолеевым, трагическими голосами зачитывали вслух объявления о продаже безупречного слабительного, идеального средства против геморроя и микстуры для увеличения мужской силы.

– Я рекламу автомобилей никогда не смотрю…

– А теперь придется. Разгадка этой загадки, боюсь, на ипподроме… – тут Лабрюйеру на ум пришли странные бумаги из чемодана. – Ч-черт… простите… Тамарочка, помните, вы говорили, как ночью видели там Енисеева? Той самой ночью, когда убили фрау фон Сальтерн?

– Говорила. Но что, если это не Енисеев?

– Он, голубчик! И если авто, которое вы видели утром в Майоренхофе, и то, которое обнаружили потом на ипподроме, одно и то же, то, значит, на нем привезли труп, чтобы подбросить в беседку.

– Боже мой!.. Если бы я знала!..

– А что вы могли сделать?

– Что-что! Я бы этот катафалк пометила!

– Как – пометила?

– Да поцарапала – этого бы хватило! Сальтерн жаловался, что оставил авто на улице буквально на пять минут – а на него прыгнули уличные коты и ободрали когтями.

– И от котов, оказывается, польза бывает…

– Александр Иванович, правда, что он не захотел дать денег на адвоката для Валентиночки?

– Правда.

– А что, если это он все-таки убийца?

– Он не настолько глуп. Тамарочка, вы лучше меня знаете этот проклятый ипподром и его обитателей. Наш убийца как-то загадочно связан с ипподромом. И автомобиль там появился неспроста…

– Но почему они стреляли в меня? Чем я им помешала?

– Я не знаю. Но как-то нужно позаботиться о вашей безопасности. Я поговорю с Кокшаровым. «Прекрасная Елена» пока что отменяется – Аякс-верзила и Леона пропали безвозвратно, когда вернется Селецкая – одному Богу ведомо… да, и Лиодоров! Он ведь так и не появился. Что, если вам, пока вся эта история не раскроется окончательно, пожить хотя бы в Риге? Я бы нашел для вас надежную квартиру.

Тут Лабрюйер вспомнил Панкратьева. Тот бы не только устроил у себя девушку наилучшим образом, но и охранял бы ее со знанием дела.

– Наверно, это будет правильно, – сказала Танюша. – Но все равно страшновато. Вдруг они меня выследят? Вот если бы у меня был револьвер!

– А вы разве умеете стрелять?

– Конечно, умею! Я ведь не какая-то кисейная барышня! Меня господа офицеры выучили! Больше-то они ничего не умеют – ни красиво комплимент сказать, ни дорогой подарок сделать. Ну так развлекали нас – возили на пикники и учили стрелять по бутылкам. Я и заряжать умею!

Зная лихие наклонности девушки, Лабрюйер сразу ей поверил.

– Ваш револьвер лежит у самой стены, вон там, в кустах, – сказал он и показал в окошко, где именно. – При нем коробка с патронами.

– Ой! Ах! Ура! – был ответ.

Тут же девушка полезла в окно, ловко спустилась по лестнице и вскоре вернулась вооруженная.

– Теперь мне ничто не страшно! – похвасталась она.

– Кроме законного супруга.

– Надо с ним как-то договориться. Что, если я возьму его с собой в летную школу?

– Боюсь, не о таком счастье он мечтает. Вы сперва, Тамарочка, расскажите Кокшарову и Терской, что стали замужней дамой. Потом, когда Терская успокоится, добудьте у нее денег, поселитесь поблизости от ипподрома вместе с Николевым. А потом все как-нибудь само образуется…

– Знали бы вы, Александр Иваныч, как не хочется быть замужней дамой!

Потом, пообещав Танюше, что утром снабдит ее продовольствием, Лабрюйер спустился вниз, лег в постель, и теперь уж уснул мертвым сном. Ему даже Енисеев не снился, ехидный и высокомерный Енисеев, теперь вынужденный скитаться без денег и вещей по меньшей мере до утра, когда ему удастся хоть зайцем доехать до ипподрома. В том, что там у него есть сообщники, Лабрюйер не сомневался.

Утром артисты, зная, как тяжко ему пришлось ночью, будить его не стали – и он невольно нарушил слово, данное Танюше. Часов около одиннадцати его похлопал по плечу Кокшаров.

– Вставайте, у нас новая беда.

– А что такое?

– Похоже, Лиодоров утонул… Ну что за злосчастные гастроли! Теперь спектаклю точно конец. А все Стрельский! Его затея!

Квартальный надзиратель Шульц сидел в комнате Кокшарова, где был установлен телефонный аппарат, и говорил с кем-то из сыскной полиции. Артисты заглядывали туда, но о чем речь – понять не могли.

– Не выдавайте меня, – прошептал Лабрюйеру Стрельский, – и я вас не выдам.

– Вы что имеете в виду?

– Пойдем, объясню.

Лабрюйер осторожно спустился во двор, Стрельский – следом, озираясь, как наемный убийца из плохой трагедии.

– Ну так что же?

– Помните, вы просили меня подбить Лиодорова поухаживать за той красоткой-соседкой?

– Да.

– Ну так я ему и внушил, чтобы он ею занялся. И после этого он пропал!

– Самсон Платонович, «после этого» – не значит «в результате этого». Сей простой истине все полицейские обучены, даже самые тупые. А что стряслось-то?

– Тело из воды подняли. Из реки, то есть, вынули. Там, на берегу, недалеко от мостов, дачи стоят. Не все любят купаться в море, оно тут холодное, а в реке вода не в пример теплее. Дачники пошли купаться, а там – извольте радоваться! Покойник!

– Точно Лиодоров?

– Есть шанс, что не он. Но дачники оказались люди со вкусом – дважды ходили на «Прекрасную Елену», вот и заметили сходство с царем Ахиллом. «Я царь Ахилл бесподобен, хил, бесподобен…» – уныло пропел Стрельский. – Сказали о своем подозрении полицейским, а те уже знают, где искать царей Эллады, тут же адресовались к Шульцу. Сейчас Андрюша Славский с Савелием поедут тело опознавать. Дай Бог, конечно, чтобы не Лиодоров… Но где же тогда Лиодоров?

– Может, на соседней даче сидит и счет времени потерял? – предположил Лабрюйер. – Это, говорят, с нашим братом случается.

– Вы эту даму видели? На черта ей наш Лиодоров сдался? Ведь раскрасавица!

– Утонул, говорите?

– Ну если из воды подняли, то, уж верно, не повесился. Только за каким бесом он в воду полез? Я думаю – может, лодку взял в Дуббельне, где причалы, поехал покататься, вывалился – и нет Лиодорова?

– Покататься на лодке – в одиночестве?

– Может, с дамой? С этой – вряд ли, а с какой-нибудь попроще?

– Так… – пробормотал Лабрюйер. – Вот картинка и сложилась…

Он имел в виду – заколоченную калитку, в которой кто-то расшатал огромные гвозди, убийство фрау фон Сальтерн не в беседке, а очень далеко от беседки, тайную доставку тела в Майоренхоф на автомобиле, а на чем же еще, и, наконец, автомобиль, имеющий дурную привычку в сомнительное время суток, когда все дачи спят, ломиться в соседские ворота.

Если бедный Лиодоров действительно пытался приставать к красавице и даже забрался к ней в жилище, он мог узнать нечто, несовместимое с жизнью. Настолько серьезное нечто, что даже случайная свидетельница, видевшая автомобиль, приехавший за телом Лиодорова, была смертельно опасна.

И все это непостижимым образом связано с ипподромом.

В этой версии были неувязки. Воровство шляпной булавки не лезло пока ни в какие ворота. Разве что прелестная Лореляй врет – но для чего бы ей врать? Или же интрига чересчур хитро закручена для понимания обыкновенного человека: злодеи, зная, что кто-то может допросить воровку, нарочно назвали редкое имя «Генриэтта», чтобы к нему тут же пристегнулась фамилия «Полидоро». Опять же – отчего понадобилось тащить тело через забор, если Енисеев-Дитрихс прекрасно мог внести его в калитку на руках? Неужели он до такой степени боялся, что кто-то среди ночи, заспанный и полуслепой, потащится чуть ли не на ощупь в нужную каморку, а он не сумеет вовремя стать, держа злополучное тело, за угол?

Конечно, можно было махнуть на все рукой – Селецкая спасена, а когда Линдер, мобилизовав всех агентов, изловит Дитрихса, объяснятся все неувязки. Главное – не выпускать из виду Тамарочку-Танюшу.

Но дело было уже не в безвинно пострадавшей Селецкой. Появилось иное – счеты между двумя Аяксами. Лабрюйер и не подозревал, насколько глубоко засела в нем эта заноза – обида и злость на Енисеева. Он должен был еще что-то предпринять, чтобы состоялась истинная месть. Алоиз Дитрихс думал, будто может играть судьбой и репутацией бывшего полицейского как ему вздумается, делать из бывшего полицейского посмешище на том основании, что тот временно потерял себя и не желал искать, ныряя от всех проклятых вопросов то в пивную кружку, то в водочную рюмку. Ну так пусть же получит то, что заслужил!

– Послушайте, Стрельский, – сказал Лабрюйер. – Не могли бы вы сходить в аптеку и взять какую-нибудь мазь для моей ноги?

– С охотой. Выдайте, сколько надлежит.

Эту страсть старого артиста соблюдать точность в мелочных расчетах Лабрюйер уже давно подметил.

Деньги у него были – благодаря загадочной «Рижанке». Теперь он немало мог себе позволить – и дал Стрельскому два рубля, наказав купить самую большую банку мази.

При этом присутствовала фрау Бауэр. Она как женщина милосердная проявила интерес к поврежденной ноге и сказала:

Страницы: «« « ... 7891011121314 » »»