Меч Вайу Гладкий Виталий
Воображение услужливо нарисовало разгоряченному крепким вином Асклепиодору картину тех почестей, коих удостоился брат, метивший на трон царя Понта, и приведших его на плаху после прихода к власти тирана Фарнака, сына рабыни, – пусть будет проклят богами тот день! И если бы тогда Асклепиодор проявил чуть больше решительности…
Испугавшись своих мыслей, посол втянул голову в плечи, почувствовав легкий озноб, словно меч царского палача уже коснулся его шеи, и бросил быстрый взгляд на переводчика Тихона, грустно смотревшего на такой близкий и в то же время такой далекий для него берег родины. Убедившись, что весьма проницательному Тихону, возвышенному царем Фарнаком за его ум и знание языков, сейчас не до тайных мыслей посла, Асклепиодор облегченно вздохнул и принялся перебирать в памяти события, побудившие дальновидного и умного политика, царя Фарнака I Понтийского, направить посольство к царю Гаталу.
Скифское государство во главе с царем Скилуром уже не один год угрожало эллинам-колонистам в Таврике и на берегах Понта Евксинского. Ольвия, расположенная в устье Гипаниса[59], первая не выдержала этого натиска и признала Скилура своим повелителем, что, впрочем, не мешало ольвиополитам по-прежнему наживаться на торговле зерном. Но в самом тяжелом положении оказался Херсонес, издавна манивший скифских царей своим богатством и удобной гаванью, откуда тяжело груженные суда херсонеситов направлялись к далекому Трапезунту, солнечной Синопе, в Гераклею, Византий, Одесс и в более близкие города – апойкии эллинов – Томы, Истрию, Тиру.
Да, эллины умели устраивать свои торговые дела, улыбнулся про себя Асклепиодор, вспомнив старую поговорку: «Эллины сидят вокруг моря, как лягушки вокруг болота».
Смех смехом, а море – главный кормилец Эллады. Из Кирены – сильфий и шкуры быков, из Геллеспонта – скумбрия и другие виды соленой рыбы, из Фессалии и Скифии – зерно, мед, воск, шерсть, из Сицилии – свиньи и сыр, из Египта – папирус и паруса, из Сирии – ладан, из Крита – кипарисовые деревья, из Ливии – слоновая кость, из Родоса – изюм и фиги, из Эвбеи – груши, тучные овцы и бараны, из Карфагена – ковры и подушки, из Финикии – плоды пальмы и прекрасная пшеничная мука, из Фригии – рабы, из Аркадии – наемники. Все многообразие продуктов и товаров поступало в Коринф и Афины морским путем, и эллинские купцы и знать имели немалую выгоду от своего сидения вокруг моря. Это прекрасно понимал и царь Фарнак, жаждавший часть этого поистине золотого потока направить в сокровищницы Понта. И не только жаждал, но и предпринимал энергичные шаги для распространения своего влияния на все припонтийские апойкии эллинов.
Поэтому, когда херсонеситы обратились через Гераклею к царю Фарнаку, чтобы он взял их под свою защиту от набегов скифов, царь Понта долго не раздумывал. Весной Асклепиодор по поручению царя уже заключил мирный договор с царями вифинским и каппадокийским; к нему присоединилась Гераклея и некоторые другие города, расположенные на берегах Понта Евксинского. В договоре говорилось о совместных действиях против варваров. К договору примкнул и Херсонес – его послы совсем недавно покинули Синопу в весьма приподнятом настроении.
Асклепиодору припомнились строки клятвенного обязательства царя Фарнака, присовокупленные к договору между Понтом и Херсонесом:
«…Клятва, которой поклялся царь Фарнак, когда явились к нему послы Матрий и Гераклий: «Клянусь Зевсом, Землею, Солнцем, всеми богами олимпийскими и богинями: я навсегда буду другом херсонесцам, и если соседние варвары выступят походом на Херсонес, или на подвластную херсонесцам страну, или будут обижать херсонесцев, и эти призовут меня, буду помогать им, поскольку позволит мне время; и не замыслю зла против херсонесцев никоим образом, и не пойду походом на Херсонес, и не подниму оружия против херсонесцев, и не совершу против херсонесцев ничего такого, что могло бы повредить народу херсонесскому, но буду содействовать охране его демократии по мере возможности, пока они останутся верными дружбе со мной, и если поклянутся той же самой клятвой, и будут соблюдать дружбу с римлянами, и ничего не будут предпринимать против них. Соблюдающему клятву да будет благо, нарушающему же – обратное».
Клятва эта совершена в сто пятьдесят седьмом году, месяца даисия[60], как царь Фарнак считает».
Рим… Асклепиодор озабоченно потер виски и в раздражении прикрикнул на виночерпия, вовремя не наполнившего кубок, – тот засмотрелся на стайку дельфинов, резвившихся прямо по курсу триеры. «…И будут соблюдать дружбу с римлянами…» Хороша дружба!
«Освященная» штандартами римских легионов, готовых в любой день обрушить свою мощь на раздираемую междоусобицами Элладу, а попутно прихватить и все ее колонии на берегах Понта Евксинского. Вот царь Фарнак и лебезит перед римским сенатом, задабривает дорогими подарками консулов и трибунов. Что ж, в деле держать нос по ветру Фарнак не знает себе равных, и лишний раз подчеркнуть ничего не обязывающими фразами свое расположение и уважение к Риму, конечно же, не помешает. Правда, при дворе поговаривают, что на этот раз царь Фарнак приказал текст договора вырезать на мраморной плите и выставить для всеобщего обозрения – в скором времени ожидали прибытия в Синопу довольно представительного римского посольства.
«…Буду помогать им, поскольку позволит мне время…» Асклепиодор ехидно ухмыльнулся, вспомнив послов Херсонеса – Матрия и Гераклия, – они от радости и умиления готовы были целовать прах из-под ног старого интригана – как же, добились долгожданной помощи…
Асклепиодор, опытный дипломат, не хуже царя Фарнака понимал, что договор без соответствующего подкрепления военной мощью Понта останется просто клочком пергамента. Послать сильный воинский отряд для защиты Херсонеса? Много ли толку будет от этого, да и кто может поручиться, что эти войска в скором времени не понадобятся царю Понта, прекрасно сознающему неопределенность и неустойчивость своего положения на троне.
Если позволит время… И тогда царь Фарнак вспомнил о повелителе роксолан, уже много лет враждующем со скифами. Это был выход, и царь Фарнак I Понтийский отправил лучших своих дипломатов – Асклепиодора и тавра-переводчика Тихона – к царю Гаталу.
Глава 10
Гатал хмуро слушал захмелевшего Асклепиодора – посол, облокотившись на плечо Тихона, нес что-то несуразное. Это было видно по выражению лица тавра-переводчика, с трудом сохранявшего спокойствие. Иногда гримаса неудовольствия и даже гнева искажала строгие, словно высеченные из темного камня, черты лица Тихона, но тут же уступала место почтительному вниманию к словам посла. Переводчик пытался облечь их в осмысленные, приличествующие полномочному посланнику царя Фарнака выражения, чтобы не оскорбить повелителя роксолан, на союз с кем царь Понта возлагал большие надежды.
Асклепиодор, довольный сверх всякой меры удачным окончанием отнюдь не безопасного путешествия, поглощал вино в количествах, способных свалить и значительно более стойкого к возлияниям человека, чем гражданин Синопы. В начале пиршества по случаю прибытия посольства он, надев свои лучшие одежды, важно восседал рядом с царем Гаталом и, стараясь не уронить посольское достоинство, почти не пил хмельного в противовес варварам, приближенным царям Гатала, – те лакали вино кто кубками, кто деревянными резными чашами, подвешенными к поясу, а кто и из человеческих черепов, украшенных чеканным золотом, что вызывало в душе Асклепиодора ужас и отвращение. Но он не подавал вида, так как был заранее предупрежден Тихоном об этом, весьма кощунственном с точки зрения эллина, обычае варваров – как сармат, так и сколотов – пить вино или оксюгалу из черепа врага, побежденного в бою.
Но вскоре несколько кубков, собственноручно поднесенных послу царем роксолан, развязали язык чопорному Асклепиодору. Он махнул рукой на всяческие условности и, уже не церемонясь, пробовал разнообразные заморские вина. Их изобилие поражало даже видавшего виды дипломата: здесь были сладкие хиосские и книдские, терпковато-кислые родосские, многолетней выдержки, густые и золотисто-желтые на цвет кипрские вина, не говоря уже о более дешевых и доступных варварам винах местного производства – из Ольвии, Тиры, Истрии.
Тихон, сгорая от стыда, позвал воинов, сидевших неподалеку, – их было десятка два; остальных предусмотрительный и осторожный триерарх на берег не отпустил. Когда посла общими усилиями усадили в лодку, чтобы увезти на корабль для отдыха, к Тихону подошел начальник телохранителей царя Гатала и, льстиво изогнувшись, почти шепотом попросил пройти в юрту предводителя роксолан.
«К чему такая таинственность?» – недоумевал Тихон, придерживая плащ – его накинул ему на плечи начальник телохранителей – и вышагивая вслед за ним в полной темноте среди потухших кострищ.
Отец Тихона, тавр из племени синхов, жил в городе Плакии, где у него были большой дом и земельный надел; его он сдавал в аренду, потому что принадлежал к довольно редкому у тавров купеческому сословию. Торговые караваны отца ходили к Меотиде, в степи сколотов и даже в земли будинов и гелонов… Маленький Тихон редко видел отца – тот сам водил караваны, – но когда он возвращался домой, мог сутками сидеть и слушать его рассказы о дальних землях, о племенах, с которыми отец вел торговлю, об обычаях этих племен. Отец, знающий много языков, что было необходимо при его занятии, диву давался прилежанию и необычайным способностям, обнаружившимся у сына при изучении чужой речи. В девять неполных лет Тихон свободно владел почти всеми языками и наречиями, на которых изъяснялись племена, живущие на берегах Понта Евксинского, Меотиды, рек Борисфена, Тираса, Истра, Гипаниса, Сиргиса, Танаиса и Аракса.
Однажды Тихона в десятилетнем возрасте отец, несмотря на возражения матери, взял с собой в очередную поездку. И когда через полгода возвратился, нанял для Тихона учителя-эллина, бежавшего из Керкенитиды[61], захваченной сколотами, и попавшего в рабство к сатархам; у них его выкупил правитель Плакии, покровитель отца Тихона, затем уступивший эллина за определенную мзду всеми уважаемому купцу. Вскоре Тихон мог уже довольно сносно изъясняться на языке эллинов и научился писать. Возможно, в будущем Тихон стал бы, как и его отец, купцом, хотя особого влечения к торговле не ощущал, но события повернулись так, что двенадцати лет он попал на невольничий рынок в Синопе.
Тот день, так круто повернувший его судьбу, Тихон запомнил во всех подробностях. Уже будучи рабом, лежа в тесной вонючей клетушке, куда на ночь запирали таких же несчастных, как он, Тихон, закрыв глаза, снова и снова переживал бой, лишивший его отца…
Отец Тихона задумал обзавестись своим торговым флотом, чтобы вести морскую торговлю с колониями эллинов в Понте Евксинском. Средства для этого предприятия у него были, дело оставалось за малым – построить или приобрести несколько судов. И когда ему подвернулись на торжище в Херсонесе три старые караки[62], он долго не колебался. С командой вопрос решился быстро: тавры – прирожденные мореходы и нередко соперничали с сатархами в их пиратском промысле. Первый рейс в Горгиппию[63] прошел удачно, с большой прибылью для купца, а во второй – в Тиру – он взял Тихона, не устояв перед слезными просьбами своего любимца…
Две биремы пиратов вмиг разметали неуклюжие караки, малопригодные для морского боя. Одна из них, с зияющей в борту дырой от тарана, сразу же пошла на дно; вторую покинула команда, пытаясь спастись вплавь, доплыть к близкому берегу, где пенились буруны на мелководье и куда не могли подойти биремы; и только карака с отцом Тихона на борту приняла бой. Конечно, устоять против многочисленных сатархов, к тому же гораздо лучше вооруженных, чем воины купца, было невозможно, и это хорошо понимал закаленный в трудностях кочевой купеческой жизни отец Тихона. Но было одно обстоятельство, побудившее его на этот отчаянный шаг, – сын; за него, не колеблясь, он готов был пожертвовать всем своим достоянием и жизнью в придачу. Путь к спасению был только один: выбросить караку на мелководье, куда биремы с их более глубокой осадкой подойти не могли, и попытаться уйти в горы.
Возможно, этот план и удался бы, но помешал полный штиль. Четырехугольный парус караки уныло обвис, и биремы зажали ее в тиски с носа и кормы. «Прыгай в воду! Плыви к берегу! Плыви-и!» – кричал отец Тихону, рубясь с неистовством обреченного. Но Тихон словно прирос к плетенному из веревок борту караки и расширенными от страха глазами наблюдал за схваткой. Когда отец в изрубленном окровавленном панцире рухнул на кучу мертвых сатархов, Тихон, не помня себя, с криком, заглушившим шум боя, бросился к нему и с недетской силой принялся отталкивать узколицых, загорелых до черноты пиратов, с гоготом начавшим делить между собой оружие и доспехи отца…
В эргастерии[64] Метродора, купившего щуплого Тихона за бесценок, работали два вольнонаемных мастера-каппадокийца, дюжий фракиец, черепичных дел мастер, с десяток подмастерьев-галатов и около трех десятков рабов из самых разных племен – здесь были сарматы и синды, сколоты и коли, халибы и тибарены, моссинки и даже один ассириец. Только тавров, кроме Тихона, не было; его поставили выполнять самую легкую из-за возраста работу: клеймить изготовленную в эргастерии посуду и черепицу. Правда, в его обязанности входило и еще много других дел: мыть посуду, чистить котлы, носить дрова и воду на кухню, а иногда быть и посыльным. Не по годам серьезный и замкнутый, Тихон через некоторое время стал любимцем рабов Метродора, оказавшись своего рода связующим звеном между всеми – способность к восприятию чужой речи здесь проявилась у Тихона в полной мере, так как теперь ему представилась возможность совершенствоваться во владении как ранее изученными языками, так и новыми, выученными уже в эргастерии.
Необычные способности юного тавра не остались незамеченными и Метродором. Лысенький толстяк, чрезвычайно подвижный и для своего занятия неплохо образованный, сразу смекнул, какой клад попал ему в руки всего за две драхмы. Поэтому Тихон вскоре стал выполнять обязанности писца, что для раба-варвара уже было явлением из ряда вон выходящим: а когда добродушный Метродор, привязавшийся к немногословному и честному юноше, сделал его своим помощником, об этом заговорила вся Синопа.
Однажды в помещение, где работал Тихон (он в это время заполнял графы длинного пергаментного свитка, своеобразной конторской книги Метродора), вбежал сам хозяин, ни слова не говоря, схватил юношу за руку и потащил в дом. Удивленный и озадаченный необычным поведением хозяина, словно шарик катившегося впереди и время от времени смахивающего капли пота с покрасневшей лысины, Тихон быстрым шагом вошел вслед за ним в просторный дворик, окруженный белокаменными стенами, увитыми виноградной лозой.
Высокий, худой мужчина лет пятидесяти с надменным и несколько усталым выражением лица прохаживался крупным размашистым шагом по плитам дворика, изредка останавливаясь у невысокого резного столика в тени, под навесом, чтобы отщипнуть одну-две виноградины от огромной грозди, едва поместившейся в вазу ажурного плетения из лозы. Здесь же стоял красивый серебряный кубок, доверху наполненный темно-красным вином; на нем часто задерживал взгляд гость Метродора, любуясь изяществом линий чеканного рисунка. К вину он, судя по всему, не притрагивался.
– Это он? – голос мужчины, резкий и властный, заставил Метродора затрепетать.
Хозяин эргастерии подтолкнул вперед Тихона и, склонившись в низком поклоне, чуть слышно ответил:
– Да…
– Ну-ка, юноша, подойди ко мне! – обратился странный гость к Тихону на языке тавров.
Тихон вздрогнул от неожиданности, сделал шаг вперед и прикипел взглядом к невозмутимому лицу мужчины. В глазах странного гостя мелькнула мимолетная улыбка, на миг сгладившая резкость властных черт. Но только на миг – тонкие губы приоткрылись, и эхо его слов зазвенело металлом между каменными стенами дворика:
– Ну что же ты медлишь? Быстрее! – уже на языке ашшуру – ассирийском.
– Слушаюсь, господин… – ответил ему на том же языке Тихон, быстро пересек дворик и остановился перед ним, склонив голову.
– Та-ак… – удовлетворенно протянул мужчина, внимательно осматривая Тихона. – Это правда, что ты знаешь одиннадцать языков?
– Нет, господин, – ответил Тихон и, краем глаза заметив растерявшегося Метродора, пытавшегося подавать ему какие-то знаки, посмотрел прямо в лицо гостю. – Неправда. Я знаю девятнадцать языков.
Читать бесплатно другие книги:
