Месть Аскольда Торубаров Юрий

Глава 26

Время, как вешние воды, уносит многое. Унесло оно и хандру Батыеву. После той знаменательной сечи, устроенной Субудаем, хан чудесным образом ожил. Исчез наконец преследовавший его доселе облик белобородого старика с непокорным и гордым выражением лица.

«Нету тебя, нету. Порубил я твою седую голову», — торжествующе твердил хан, и от этого в душе появлялось все больше уверенности, вернулись прежние живость и заинтересованность.

Окружающие взирали на хана с удивлением: одни — с радостным, другие — с затаенно-ненавистным. Но для всех было ясно одно: знаменитый старец приобрел еще большую власть, чем имел прежде. И если недавно многие смотрели на Субудая как на старую, годную лишь на съедение шакалам лошадь, то теперь они же видели в нем жеребца неимоверной силы, а отсюда — и соответствующей цены. И если еще вчера старались не замечать строптивого полководца, то сегодня наперебой спешили заверить его в своем нижайшем почтении.

Старик же только хитро щурился и, казалось, не слышал их льстивых слов. Во всяком случае выражение его лица неизменно было таким, будто он пересекает пустынное, безлюдное пространство.

В этот день Субудай поднял хана еще до рассвета. Батый, разнежившись за последнее время и попривыкнув к поздним подъемам, хотел было отослать от себя назойливого старца. Но багатур не церемонясь скинул мягкую шкуру, которую хан натянул на голову, на пол. Кувшин холодной воды завершил дело: владыка вскочил как ужаленный. Стража замерла в страхе, ожидая грома и молний. Но повелитель вдруг громко и заразительно расхохотался:

— Вот так же решительно ты, наверно, расправляешься и с врагами!

На лице багатура изобразилось нечто вроде улыбки:

— Джихангир! Наша сегодняшняя поездка — твое решение. А решение должно выполняться свято. Только тогда можно чего-то достичь.

Субудай проговорил эти слова будничным тоном, хан внимательно его выслушал, а затем подошел и обнял старца:

— Что бы я делал без тебя?!

От подобного признания Субудаю стало не по себе. Губы его затряслись, и старый полководец, чтобы не выдать своих чувств до конца, грубовато заключил:

— Поторапливайся, джихангир. Пора.

Батый отлично понял его, сдержанно улыбнулся и крикнул:

— Эй, вы! Подать мою одежду!..

Стоял конец августа. Степь, окрашенная в золотистый цвет, дышала запахом полыни, перемешанным с терпким запахом чабреца. Застоявшиеся кони шли резвой иноходью. Поднятая копытами пыль, как размочаленная веревка, тянулась следом. Всадники, покачиваясь в седлах, порой клевали носами.

— Стой! — раздался хрипловатый голос Субудая. — Приехали.

Хан натянул поводья и, согнав дремоту с посоловевших глаз, осмотрелся.

— Ты куда меня привез, старик? — беззлобно спросил он.

— Куда нужно. Эй, — подозвал багатур одного из нукеров, почтительно стоявших вдали, и рукоятью плети показал направление. Тот, уже зная, очевидно, о чем речь, молчаливо пришпорил коня.

Вскоре он вернулся и кивнул Субудаю. В воздух взвилась полководческая плеть. Кони сорвались и, повинуясь, направились к видневшемуся вдали холму. Когда всадники достигли его вершины, перед ними открылась необычная картина. От горизонта до горизонта черным широким поясом с золотистой поперечной чеканкой протянулись тумены. Отряды стояли каждый в отведенном ему месте. Темники строго оглядывали вверенные им ряды. Под их колючими взглядами воины изо всех сил держали строй, сдерживая самых норовистых лошадей.

Как только на вершине холма замаячили фигуры всадников, по степи понеслось:

— Уррачх! Уррачх!

Земля содрогнулась от этого рева. Батый почувствовал, как радостно забилось у него сердце. Он нетерпеливо стегнул коня. Хан скакал вдоль строя, оглядывая отряд за отрядом. Так вот почему столько дней пропадал багатур! Он собирал войско. А он, хан, чуть не поддался шепотку приближенных, которые пытались внушить ему, что багатур от старости и болезней не может подняться. Пора, дескать, менять Субудая. И тут же называли имена. Одни навязывали ему братьев Танчкута и Урду, другие — царевичей Бури и Герюка. Отважен вроде и сын Чингисхана, вот только голова у него не так сильна, как рука…

Ответ был один: «Нет!» При этом Батый так смотрел на очередного ходока, что тот поскорее старался исчезнуть с его очей. И вот этот старик, в котором он не ошибся, опять радует его душу.

— Нет! Никто сегодня не достоин сменить моего Субудая! — вслух произнес хан.

Батый все скачет и скачет. И, кажется, нет конца этому поясу. Наконец последний тумен остался позади. Хан, осадив лошадь, радостно крикнул подоспевшему багатуру:

— Киев — мой!

Субудай словно не расслышал этих слов, потому что ничего не ответил. Но душа его радовалась: оттаял хан, опять вернулась к нему жажда походов. Он, старый полководец, выиграл сегодня, может быть, самую великую битву.

— Повелитель, — багатур, сдерживая коня, остановился перед Батыем, — пора опробовать барашка, а то у меня в требухе завелась паутина.

Батый рассмеялся:

— Сам виноват, что заставил забыть о жратве. Но я тебе несказанно благодарен за ту радость, которую только что испытал. Не скрою: еще никому не удавалось так потешить меня, как тебе сегодня.

Насытившись, хан тут же растянулся на сухой траве, подложив под голову седло.

— Субудай, ты не ответил мне насчет Киева, — глядя в небо, напомнил он.

Потом перевел взгляд на старика. Тот подозвал двух нукеров и снял с них каски. Под одну из них бросил свой массивный, с огромным бриллиантом перстень.

— Я хочу спросить тебя, повелитель, какой из куреней ты будешь защищать: тот, в котором лежат богатства, — Субудай показал на шлем, под которым находилось кольцо, — или другой?

Хан сел, поудобне подобрав под себя ноги. Он понял, что в простом вопросе мудрого полководца таится глубокий смысл.

— Какой буду защищать? — раздумчиво повторил хан. — Тот, где богатства, — ответил он и толкнул ногой шлем, под которым лежал перстень. Субудай, как болванчик, закивал головой и задал хану другой вопрос:

— Куда пойдем: на Киев или Чернигов?

«Ага! Вот где прячется его жало», — хан взглянул на шлемы уже по-другому. — Киев богат. Значит, Михаил должен укрепить его сильнее, чем Чернигов. Выходит, надо брать Чернигов. Багатур, видимо, еще не до конца уверен в своих воинах: боится, что после того злого города они подрастеряли решительность. И, как говорят урусы, не дай Бог, если случится срыв. Пропал тогда весь поход, а ему никогда не носить титула ан-Насира. Ай да старик!..»

Рука Батыя скользнула за шею, и он стащил с себя тяжелую золотую цепь, за которую можно было купить треть его туменов. Хан не поленился подняться и, подойдя к багатуру, повесил цепь, еще хранившую тепло его тела, Субудаю на шею.

— Чернигов так Чернигов, — подытожил Батый и добавил: — Я скажу своему китайцу, чтобы он занес сегодняшний день в летопись.

Багатур замычал и отрицательно покачал головой:

— Плохая примета, повелитель.

День этот был 27 августа 1239 года. Хан взглянул почему-то вверх: должно быть, выискивая нечистую силу. Потом повернулся к багатуру:

— Ты не хочешь, чтобы люди знали, когда вновь взошло солнце над нашим каганатом?

Хитрый багатур ушел от прямого ответа:

— Повелитель, мы не в силах повлиять на тучи!

— Что ты этим хочешь сказать? — нетерпеливо спросил хан.

— Только оно знает, как это сделать, — полководец воздел руки к небу. — А здесь, на земле, — он ударил пяткой по шкуре, — не шумным пиром надо добывать славу, а острой саблей да склоненной спиной врага.

— Я тебя не пойму, — Батый начал раздражаться. — Только что ты показал мне силу, которая позволит покорить мир, и, как я понял, сам зовешь меня идти на полночь до самой большой воды.

Субудай по привычке закачал головой:

— Любую силу без ума можно пустить по ветру. Если бы ты вздумал приказать воинам перейти Итиль, когда он бушует, от твоего войска остались бы жалкие остатки.

Узкие глазки хана стали еще уже. И вдруг хан радостно ударил себя по ляжкам:

— Я разгадал тебя, хитрец! Тебе надо было меня расшевелить. Потом ты притворился, что согласен идти на урусов и взять первым град Чернигов. Поверь, огонь войны в моей груди уже полыхает. Теперь же ты хочешь убедиться, что я представляю, какая сила нас ждет впереди. Но, Субудай, вспомни недавнее прошлое, когда мы с тобой въезжали в ворота Рязани. Признаться, сердце у меня тогда дрогнуло: вдруг урусы догадаются о наших истинных намерениях? Но твой спокойный вид придал и мне уверенности. Уж не совершить ли такую же поездку в Чернигов зовешь ты меня?

Субудай молчал. Хан не торопил с ответом, понимая, что полководец что-то обдумывает. Наконец старик заговорил. Тихо, словно опасаясь, что степной ветер развеет смысл его слов.

— Нет, мой повелитель. Теперь нас могут узнать. У них много, мне думается, людей, которые видели нас. На этот раз я думаю сделать это, — Субудай со значением посмотрел на хана, — руками самих же урусов. Главное, мы должны знать, намерены ли Михаил с Даниилом пойти на мировую.

Глаза повелителя заблестели.

Не дождавшись окончания молитвы, Путша выскользнул из храма. Улица была пустынна, и он зашагал по направлению к княжеским хоромам.

Когда до дома оставалось совсем немного, из кустов вдруг выскочил незнакомец, преградив дорогу. Путша схватился было за кинжал, но тот приставил палец к губам. Оглянувшись по сторонам, незнакомец показал Путше золотую гривну.

— Она твоя, — покрутил он монетой, — если скажешь, где разыскать князя Всеволода.

Домой Путша шел радостный, крепко зажав деньгу в кулаке.

…В синем раскаленном небе царило только светило. Оно взгромоздилось в самый зенит и теперь безучастно наблюдало оттуда за происходящим. Такой же день выдался и на Черниговщине. В княжеских хоромах отмечался небольшой праздник по случаю возвращения ссыльного боярина Федора. Чист он был душой, верой и правдой служил Великому князю, но был упрям и строптив, за что и расплачивался не единожды. Стоял на своем, как Сеча против татар. И если Михаил порой уступал боярину, княгиня взирала тогда на муженька с нескрываемым презрением. «Баба ты, а не мужик», — читал он в таких случаях в ее глазах.

Это разжигало князя, и в гневе он выносил опрометчивые решения, отменить которые потом не мог. Княжеское слово должно быть твердым. Так случилось и в тот раз. Речь зашла о направлении в Стародуб епископа. Княгиня предлагала отца Симеона — моложавого, с густым баском и маслеными плутливыми глазками батюшку. Боярин же Федор, знавший о его нечистых делах, весьма горячо выступил супротив предложения княгини. Кстати, опасения боярина в дальнейшем подтвердились, и отца Симеона пришлось отправить в монастырь простым монахом. А тогда подстрекаемый женой Михаил, желая приструнить непокорного боярина, в сердцах приказал отвезти его в Верески, дальнюю деревню, затерявшуюся в синих буйных лесах.

И вот теперь, благодаря ходатайству его верного друга и такого же упрямца боярина Зимы, Федор вернулся из ссылки. Князь радовался в душе возвращению боярина. Чтобы избавиться от зорких глаз княгини, он засобирался вдруг на охоту:

— Захотелось свежей утятины. Не успеешь оглянуться, как птица ляжет на крыло. — И приказал звать Федора, едва тот переступил порог.

Ехали рядом, стремя в стремя. Князь счастливо улыбался. Сдержанная улыбка не сходила и с лица Федора.

— Сердишься? — спросил Михаил, чтобы начать разговор.

— Нет, — ответил боярин, отвернувшись.

— Прости меня, друг, — князь положил ему на плечо руку. — Несправедлив бываю. Бога молю, чтобы избавил меня от этой слабости.

— Это хорошо, — кивнул Федор, — кто просит, того Бог завсегда услышит. Смотри, утка!

Михаил проворно выхватил лук. Запела стрела, и встрепенувшаяся было птица камнем упала на землю.

— Ловко, князь. По-прежнему тверда твоя рука! — похвалил боярин, вскидывая свой лук.

Вскоре на берегу звонкого ручья лежала гора дичи. Невдалеке слуги ощипывали птицу, насаживая потом на прутья или бросая в клокочущий котел. Раздевшись по пояс, охотники растянулись на пригорке. Михаил, забросив руки за голову и глядя вверх, спросил:

— Интересно, кто-нибудь сейчас смотрит на небо?

— Батый! — полушутя ответил боярин.

День был двадцать седьмое августа.

— Вполне возможно. Интересно, о чем он сейчас думает? — усмехнулся Михаил.

— О чем может думать человек, все помыслы которого лишь о захвате Руси?

— Ты считаешь, он придет? — помолчав, спросил князь.

— Обязательно, — уверенно ответил Федор. — Поверь, мое чутье не обманывает, Батый вновь выпестывает свое войско, изрядно потрепанное козельцами, которым ты отказал в помощи.

— Не кори меня, прошу. У меня и так кошки скребут в груди. Кто ж знал, что город столько продержится. Ведь могло быть иначе: мы — туда, а они с победой — оттуда. Погубил бы тогда дружину, и только.

— Не этого ты боялся, князь, — жестко произнес боярин. — Собственную шкуру спасал. Да хватит об этом. Надо думать, куда Батый теперь пожалует, да на подмогу звать.

— Одни мы с тобой, Федор, — печально констатировал Михаил. — Мазовецкий звал меня к себе. Хотел мирить с Даниилом. Да я отказал. Слух до меня дошел, что из Галича он намерен уйти. Где-то на границе с ляхами ставит себе стольный град.

— Неужели? — изумился Федор.

Князь кисло улыбнулся:

— А ты говоришь — мириться. Я до сих пор не могу понять, кто страшнее: Батый али Даниил? Один саблю точит, другой — меч.

— Но Даниил — русский.

— Да, русский, — нервно подтвердил Михаил. — Но разве отрубленной голове не все равно, кто ее отсек? Иль мало русичей погибло от рук своих братьев? Не знаю, за что нас наказывает Бог. Или сами дурные…

— Нельзя под одну гребенку всех грести, — сердито перебил Федор. — Моя душа перед Богом чиста — не поднимал я руки на своего брата. И не подыму!

— Горяч ты, боярин, — вздохнул Михаил. — Думаешь, я хочу?.. Жизнь заставляет. Взять того же Даниила. Чего нам, казалось бы, делить? Так нет — лезет в мои земли! Все ему мало.

— Хоть давно, княже, мы с тобой не виделись, да время такое, что умолчать правду нельзя. Потому скажу: глупость ты сотворил, отвергнув помощь Конрада. Побьет вас Батый по одиночке. И тебя, и Даниила…

Князь сорвал травинку, перекусил ее:

— Поздно об этом.

— Нет, князь, не поздно. Подумай. Хочешь, я съезжу к Даниилу? Как-никак, вы с ним родственники.

— Не знаю никаких родственников! — побагровел Михаил. — Он мой враг!

Боярин понял, что примирения ждать бессмысленно. Но он решил в будущем всеми силами его добиваться. Да и княгиня будет рада. Все-таки Даниил — ее брат. Сейчас же, чтобы не травить Михаилу душу, миролюбиво произнес:

— Ладно, князь. Жил я в глухих лесах. Там, кроме волчьего воя да птичьего щебета, ничего другого не слышно. Позволь мне, слуге твоему верному, во всем самому разобраться. Но, думаю, Даниил тоже должен стать другим человеком. Понять, наконец, что негоже вам друг за другом подобно татям ходить — выжидать, когда можно всадить кинжал в спину. Давай оставим эту больную тему. Смотри, красота-то кругом какая! Аж дух захватывает. Деревья стоят, что девки перед свадьбой. Скоро наряжаться будут. Люблю я смотреть в это время года на землю-матушку. Как все преображается!

Князь потянул носом. От костра несло жареным.

— А потом снег навалит, а за ним татары придут… Интересно, куда сначала пойдут: на Киев или Чернигов?.. Сдается мне, на Киев. Он богаче.

— Боюсь, на тебя пойдет, — возразил Федор. — Тут крепить город надо. Людишек на подмогу звать. Того же Мазовецкого.

— Может, ты и прав. Знать бы… Из Киева забрал бы тысяцкого Дмитрия.

Подошедший слуга, склонив голову, позвал князя с боярином на обед. Пока шли, продолжали разговаривать об этом. Боярин предложил спрятать тысяцкого в лесах, чтобы тот в случае необходимости внезапно ударил татарам в спину.

— А что, дельная мысль. Наверно, так и сделаю, — согласился Михаил.

Они дошли до места, где лежала, издавая умопомрачительный запах, только что испеченная дичь. Князь, опускаясь на волчью шкуру, ткнул пальцем в запеченную утку. Отрок ловко нацепил ее на острие ножа и поднес князю. Тот, разорвав ее пополам, с жадностью вцепился в дышащее костром мясо, запивая прохладным янтарным медком.

— Хорошо! — погладил он себя по животу.

— Много ли человеку надо, — заметил Федор, вытирая о траву жирные руки.

— Знаю, куда гнешь. Хоть и мил ты мне, верный боярин, и светлая у тебя башка, а мириться с Даниилом не буду.

— Тебе решать. Но готов поехать к Даниилу и умолять его Христом Богом не держать ножа за пазухой, а прийти с открытым сердцем и протянуть тебе руку. Русское сердце для добрых дел завсегда должно быть открыто.

— Кому водицы от самой молодицы? — раздался рядом чей-то шутливый голос.

Князь Даниил, замахнувшись топором для удара, остановился. Вонзив топор в бревно, разогнул спину.

— Неси сюда, — приказал он.

Водонос, мужик в годах, перебросив с руки на руку кожаное ведро, подскочил к князю. Даниил, промокнув подолом рубахи потное лицо, схватил ведро и с жадностью припал губами к прохладной жидкости. Напившись, плеснул воду себе на ладонь и обтер ею лицо.

— Не ровно, князь, ты уж прости, у тебя получается, — заметил водонос, разглядывая бревно, которое разделывал Даниил. — Вишь, острие-то у тебя набок пошло. Дозволь попробовать, — он поплевал на руки, выдернул княжий топор. Осмотрел острие, попробовал его пальцем. Потом, пропустив бревно под ноги, несильными, но точными ударами выровнял заостренную часть.

— Молодец, — похвалил князь. — Почто топора не вижу?

Мужик хитровато улыбнулся:

— За каждый удар должен быть навар.

— Чем будешь брать — деньгой или шкурой? — расхохотался князь.

— Деньга надежней, мышь не погрызет.

— Тогда вставай рядом. Места хватит.

Князь взял у него свой топор. Но поработать не довелось. Знакомый надтреснутый голос снова заставил оглянуться. Меж потных, загорелых мужицких спин пробирался Мирослав. Князь поспешил ему навстречу. Когда закончились взаимные приветствия, дядька, поглядывая на копошащихся вокруг людей, не без восторга изрек:

— Ну чистый муравейник! Где ты народу-то столько понабрал? Будет город. Теперь верю. Имел, признаться, поначалу сомнения, когда ты мне о нем поведал.

Даниил вырвал из бревна топор. Поплевал на руки, принялся затесывать бревно:

— Сейчас закончу, пойдем полудничать.

Закончив обделывать бревно, он еще раз его внимательно осмотрел. Потом подозвал недавнего своего хулителя.

— Пойдет, — бросил мужик, придирчиво осмотрев работу.

Князь торжествующе посмотрел на дядьку. Тот все понял.

— Несите, — приказал князь мужикам, орудующим топорами поблизости.

Те, легко подняв бревно, понесли его к прокопу. Через мгновение оно уже стояло рядом с другими, ощетинившимися ежовыми иголками. Крепостная стена росла незаметно, от бревна к бревну.

— Во сколько рядов? — старик кивнул на стену.

— В пять, — ответил князь.

— Не многовато? — спросил дядька.

— Нет. Я слышал, у татар есть стенобитные машины.

— Батыю сюда вряд ли их поднять, — Мирослав кивнул на крутой склон холма.

— Ум человека может подняться и выше орлиного полета, — обронил князь. — Но с чего ты взял, что сюда придут татары? — И вдруг, глянув поверх головы дядьки, заметил, что какой-то человек, шагавший за ними, повел себя как-то странно. Князю даже показалось, что его тонкие черты лица ему явно знакомы. Где же он их видел? Но, сколько ни силился, вспомнить не мог.

А человек, воспользовавшись тем, что мимо них проносили очередное бревно, незаметно исчез.

Даниил остановился у большого, в лапу рубленного дома.

— Вот мои хоромы, — просто сказал он.

Свежеструганные бревна сияли тонким золотистым цветом. На доме не было еще никаких украшений, и от этого он казался простой сельской избой. Вместо широкого крыльца в будущие хоромы вела узкая приставная лестница.

— Не боишься свалиться? — засмеялся Даниил и легко запрыгал по перекладинам. — Смелей, — обернувшись, подбодрил он, протягивая дядьке руку.

Внутри стоял запах дерева, перебиваемый аппетитным ароматом крепкого варева. Не успели они пересечь порог, как перед ними появилась статная молодуха. Глаза ее горели шальным огнем, а певучий нежный голос тревожил душу:

— Ой, князь пожаловал! Да, никак, с гостем?

— С гостем, с гостем. Причем с дорогим.

— Что ж ты, Даниил-батюшка, гонца наперед не послал? — всплеснула девица руками.

— Не волнуйся, милая, это мой дядька. Он не осудит, — голос у князя был ласковый, сердечный, способный покорить любое девичье сердце.

Дядька про себя улыбнулся. Еще раз придирчиво оглядел девицу. И не удержался, одобрительно крякнул.

Девица поднесла им кубки с прохладным душистым медком. Утолив первый голод, дядька, поглядывая в окно, спросил:

— Ежели не ждешь сюда татар, от кого ж тогда хочешь здесь схорониться? От Михаила?

Даниил не ответил, он встряхнул жбанец. Тот был пуст.

— Ольга, — зычно крикнул князь.

На пороге тотчас появилась знакомая девушка.

— Слушаю, княже, — игривым голосом пропела она.

— Налей-ка, — он протянул жбанец и, притянув к себе, чмокнул девицу в щечку. Та зарделась.

— Будет, князь, — схватив сосуд, она поспешно удалилась.

От дядьки не ускользнуло, каким теплым взглядом князь проводил девушку. Он не удержался и вторично крякнул.

— Хороша! Ох, хороша! — произнес князь. — Прямо запала в сердце.

— Признаться, мало кто устоял бы перед такой.

— Эх, грехи наши тяжкие, — вздохнул князь.

— Я, почитай, вторую жизнь живу, а и то не знаю, как устоять от такого греха.

— Ай да дядька, ну молодец! — захохотал Даниил. — И много ли в твоей жизни было таких грехов?

— Со счету сбился, — хмыкнул старик, поглаживая усы.

Они долго еще веселились, подтрунивая друг над другом. Насмеявшись вдоволь, дядька, отхлебнув только что принесенного квасу, спросил, лукаво поглядывая на князя:

— Ты мне, Данилушка, давеча не ответил, от кого же ты тут хорониться собрался: от татар аль от Михаила?

На светлое чело князя набежала тучка.

— Если честно тебе сказать — не о том думка. Пока мы тут друг другу глотки грызем, Европа сильно поднимается. Видел бы ты их города! Все — сплошь камень. Столетия будут стоять, и ни черта им не сделается. А крепостные стены какие! Не чета нашим. Из камня тоже кладут. Высоченные! Шапки с головы валятся, когда наверх смотришь. Мне думается, ближе к ним мы должны жить.

Дядька подозрительно воззрился на Даниила:

— Может, ты и прав, Бог тебе судья, но свое хаять негоже. Камень! Ишь, невидаль какая. Сколь отмаяться надо, чтобы его добыть, да не везде он имеется. Камень! Ишь ты… Веру свою не вздумай продать!

Даниил эту реплику Мирослава оставил без внимания. Вместо этого он, задумчиво глядя вдаль, ответил:

— Почему ты не спросишь, для кого я строю этот город?

Мирослав удивился:

— Как для кого? Для своих, для галичских.

Не отрывая взора от окна, князь покачал головой:

— Галичане будут жить, где живут. Сюда привезу немцев — мастеров. Пусть делают лучшее на Руси оружие да нас уму-разуму учат. Жидов поселю. Пусть торговлю ладят. Они это умеют. Да еще, пожалуй, армян позову. Гроши рекой потекут в мою мошну.

— Держи шире! Народ этот плутоват, — предупредил дядька. — Без выгоды затылок не почешут… А нас, русских, ты сюда, значит, пущать не желаешь?

— Всем места хватит. Смотри, — Даниил кивнул на окно, — какие дали пустуют. Приезжай и живи. Чем больше будет у нас народу, тем легче будет борониться от любого ворога. А уж с тугой мошной нам и сам черт будет не страшен!

Взгляд Мирослава подобрел. Он по-отцовски любовно посмотрел на Даниила.

— Простые слова говоришь, Данилушка, а умные. Я с тобой согласен. Чем крепче князь, тем больше у него друзей.

— И ты верные слова глаголишь. Вот тебе и мой ответ на вопрос, боюсь ли я Михаила. Мириться с ним хочу. Зима скоро подкатит, могут гости незваные объявиться. Надо бы забыть обиды. Вдвоем легче будет устоять перед супостатом.

Он еще хотел что-то сказать, но раздавшийся за окном шум заставил прервать речь. Даниил выглянул в окно и увидел, как от дома быстро удаляется чья-то тонкая, со знакомыми чертами фигура.

— Эй, — крикнул он. — Ты кто?..

Но человек только прибавил шагу.

Глава 27

Неудачи последних дней несколько надломили волю трех друзей. Да и местный народец оказался не очень гостеприимным — куска хлеба не выпросишь. Несколько дней пути не дали никаких результатов. Иван дотошно расспрашивал каждого встречного на корявом венгерском, но в ответ все лишь отрицательно качали головами. Осознав бессмысленность своих расспросов, Шига загрустил и замкнулся.

Не выдержав молчания, Зуб заговорил, с трудом подбирая слова. Это было видно по тому, как напряглись желваки на его загорелом исхудавшем лице.

— Я, други, вижу, что купца мы не найдем. Хоть и тяжко, но придется вертаться домой. Прости нас, Аскольд.

Никто больше не возражал, и друзья молча развернули коней. Лица у всех были суровые.

К вечеру Кулотка вдруг остановил товарищей: