Месть Аскольда Торубаров Юрий

Глава 20

Курда очень хорошо понял своего хозяина. Не дай Бог, как говорят урусы, если кто-то прознает про его поход. Хан опасался, как бы урусы или поляки не предъявили тогда ему своих требований. А ведь они сегодня находятся в мире с венгерским королем, который пригрел его народ на своей земле. Какой хитрый Котян! Он, Курда, зальет кровью Русские земли, а вся вина падет на татар. Ловко!

Да, он сумеет провести свой отряд, чтобы ни поляки, ни урусы ничего не заподозрили. Он ударит от восхода солнца и отомстит этим нечестивцам за кровь братьев. Он не облепленный репьем шакал, чтобы над ним мог каждый насмехаться. Он заткнет пасти тем, кто на брюхе ползает перед ханом, а сам боится ступить ногой дальше становища. Он, Курда, приведет Котяну столько рабов, сколько они давно не видывали. Это ему хан доверит потом отогнать их на рынки Однаса или Солдайя. Крепко набьет он, Курда, ханскую мошну. Оставит про запас и себе. Его шатер будет не хуже ханского! А какие у него будут стада! В свой шатер он приведет эту пугливую, как серна, черноокую Коряну. Глаза Курды лихорадочно блестели. Портили настроение лишь слова хана: «Без сына воеводы не возвращайся». Где же его отыскать? Где? Ничего, он вытряхнет из урусов души, но своего добьется. Заставит сказать, где прячется шакалий сын.

Курда провел свой многочисленный отряд незамеченным. Словно смерч, налетели «татары» на русские села. Высоко к небу взметнулись клубы черного дыма. И понеслось по Руси: татары, татары!

Донеслась эта весть и до Медведянки. Большое село. С боярскими хоромами. Только нет нынче боярской семьи. Вывез ее Зима в Чернигов. Так надежнее.

В этот день Комар явился домой под вечер. Ездил на дальние луга смотреть сенокос. Подошла трава. Налилась силой, вышла из нее лишняя вода. Пора браться и за косы. Приехал в село и… не узнает. Гудит оно… Остановил первого попавшегося сельчанина, а тот ему скороговоркой выдал: татары вблизи объявились.

Пропади все пропадом! Хестнул лошаденку и — домой. Там баба воет, детишки подвывают. Один Найденыш сидит, только глазами зыркает. Видать, хочет что-то сказать, да не может.

— Цыц, баба, — прикрикнул Федор.

— Деток спасать надобно, — не успокаивалась супруга. — Бежим в лес.

Федор молчит. Что сказать? Понимает, что вроде и права баба, но… вдруг пронесет? Тут косить надобно. Просидишь в лесу, а зима длиннючая… Без живности нельзя.

Вышел на улицу. Сосед тоже стоит, затылок чешет. Перекинулись словами. Решили идти к боярским хоромам. Там люди собрались. У всех одно — уходить надо, а не хочется. Пора-то сенокосная. Думали, гадали, решили до утра повременить. Выставили за околицей парней: чуть что, чтобы подняли народ.

Крики раздались средь ночи. Выскочил Федор на улицу: Боже, а там уже всадники мчатся. Рубят людей направо и налево. Вернулся в дом, детей собрал, хотел было огородами в лес уйти. Да поздно. Несколько человек в мохнатых шапках, сверкая саблями, бежали к дому. А в селе уже светло как днем: со всех концов пламя вздымалось ввысь.

Федора долго били плетьми, как и других мужиков, прижигали горящими сучьями, требовали: «Скажи, где воеводин сын».

— Какого воеводы? — не понимали медведянские. — У нас не воевода был, а боярин, да и тот сбег в Чернигов.

Тела стали черными от ожогов и кровоподтеков, пока не догадались, что ищут татары сына козельского воеводы. Да откуда им знать? Однако не поверили вражины. Особенно свирепствовал чернявый, худощавый.

Порешили «татары» мужиков, принялись за баб да детишек. Засверкала сабля и над уродцем. Поднял Курда руку, а малец стоит, не шевелится. Но так смотрит! Опустил половец саблю. Таких уродов он еще не видел. Авось, кто и купит. Для потехи. Схватил пацана, вытащил на улицу. Там уже набралась огромная толпа, на долю которой выпала судьба брести по незнакомым дорогам на чужбину.

Медведянка была последней деревней, на которую напал Курда. Пора было уходить. Сына воеводы он так и не нашел, это сильно угнетало и портило настроение. Не видать ему шатра роскошного, другому достанется черноокая. Где же этот сучий сын? Где?!..

Ни пригнанные табуны, ни многочисленные пленники не смягчили гнева Котяна, когда услышал он из уст Курды, что вернулся тот без воеводиного сына. Не раз ханская плеть прошлась по вздрагивающей спине. Окончательное решение о наказании хан отложил на другой день. Чернее тучи вышел Курда из ханского шатра.

А вот его воины вели себя совсем по-другому. Стан охватило всеобщее ликование. Оно-то и встревожило мудрого уруса. Заспешил он к своему повелителю и предупредил: Михайлов посланец может прознать про тайные дела его воинов. А чтобы этого не случилось, надо немедля отправить того с дарами назад, в Чернигов. Подивился хан мудрости уруса и велел тотчас привести к себе посланца.

Аскольд, не чувствуя ног, летел на зов Котяна. Потому не заметил, как налетел на какого-то половца, который в задумчивости, с опущенной головой брел навстречу. Взгляды их встретились, и Аскольд отметил, как у половца от удивления раскрылись глаза.

Сердце Курды радостно забилось: «Неужели он? Не может быть! Вот так удача! Я искал его по белу свету, а он, этот козелец, здесь!» Пока он размышлял, козелец уже входил в ханский шатер.

Половец вошел следом за Аскольдом и исподтишка стал рассматривать его. Сомнения отпали: «Он! Давненько я его не видел, с тех пор, как ездил к кузнецу покупать оружие. Но все равно узнал. Те же вьющиеся волосы, тот же открытый, смелый взгляд, та же крепкая, коренастая фигура. Кого же он мне напоминает? Ба! Да это же убийца ханского племянника! Молодец, Курда! Ждет тебя верная награда!»

Хан сердечно принял посланца, не пожалел дорогих подарков и даже приказал выдать лучших коней, чтобы тот завтра же отбыл домой. На прощание пообещал: если что-нибудь узнает о князе, немедленно даст знать. Не успел Аскольд выйти из шатра, как в ноги хану бросился Курда и все рассказал. Хан взревел и приказал тотчас схватить козельца. Но Курда остановил:

— Он тут не один! Дождемся ночи, когда все соберутся.

Хан дал согласие.

Урусов повязали в ту же ночь, несмотря на яростное сопротивление. Аскольда бросили одного в глубокую яму, над которой был разбит шатер, откуда охрана денно и нощно следила за пленником.

На первый допрос его привели к елейному ханскому советнику, который давно забыл, каких он кровей, верой и правдой служа своему новому повелителю. Сладким голоском, тяжело вздыхая, он сообщил, что Котян до сих пор переживает потерю своего племянника, но пролитая кровь взывает к возмездию. Поэтому-де хан готовит письмо Великому князю, где просит мира и дружбы, но извещает, что сурово покарал его посланца. А ведь он такой молодой!..

— Они первыми напали на наш обоз, — возмутился Аскольд. — Это тати… Великий князь Михаил, узнав об этом, сурово…

Но советник перебивает:

— Все возможно. Но будет уже поздно. Хан подарит князю красивого скакуна, и тот забудет о своем посланце. А тебе надо жить, жить!

«Что же ему от меня надо? Что?» — Аскольд терялся в догадках.

Советник еще долго блуждал вокруг да около, но, видя, что пленник не собирается спрашивать его об условиях освобождения, решил подвести козельца к этому сам.

— Отрубят тебе голову или разорвут лошадьми. Или хан просто забудет тебя в этой яме. Но всего этого можно избежать. Тебе не надо предавать своего князя, скажи только, где хранится клад?

«А, вот они чего от меня добиваются. Как же они узнали? Неужели сказал Василий? Но он не мог. Тогда кто?» — подумал Аскольд, а вслух спросил:

— Где мои друзья?

— Сидят в яме, как и ты.

— Прикажи отпустить их.

— Клад.

— Я сам покажу, где он зарыт, если их отпустят.

Советник, видать, не готовый к такому обороту, решил держать совет с повелителем.

На другой день Аскольда вытащили из ямы. Ответ был такой:

— Хан согласен выпустить урусов из ямы, но домой не отпустит. Твои товарищи останутся здесь.

Споры были бесполезны. Так ни до чего и не договорились. Аскольд опять оказался в яме. Время тянулось медленно. Мрак, сковавший темницу, кажется, пробирался в душу. Узник не знал, ночь над головой или день. Он сидел в углу, а думы его бежали к стенам далекого Чернигова: «Как там Всеславна?.. Милая, прости, — шептали губы. — Василий, князь ты мой бедный, прости и ты меня. Не знаю, почему на наш дом выпали такие муки. Господи, за что терзаешь меня? Прости и помилуй, Господи. Спас Ты меня от татарской темницы, спаси и от этой!»

Вспомнил тут Аскольд слова своего отца. Тот всегда говорил, что паника — самый страшный враг. Он ведь ничего еще не сделал, чтобы освободить себя и своих товарищей. Прочь, хандра, за дело, Аскольд!

Он принялся обследовать яму. Это оказалась очень глубокая четырехугольная темница в плотном, не ковырнуть, грунте. Чтобы выбраться отсюда, нечего было и думать. И все же он решил потихоньку ковырять в стене приступки. Попробовал ногтями — не вышло: земля была точно обожженная глина. Тогда он стал ощупывать пол. К счастью, наткнулся на небольшой осколок черепушки. Работа пошла быстрее и породила надежду. Вот уже получилось несколько ступенек, но сколько их надо?..

…Иван застонал от боли.

— Ты чего? — услышал он голос Зуба.

— Чуть руки не вывернули, поганцы, — Шига добавил еще несколько крепких слов.

— Меня тоже, гады, так повязали, что лопатки, кажись, повыворачивали.

— За что они так? — спросил Иван.

— Черт их разберет, — Зуб тоже ругнулся. — Можа, кто донес, что мы убили его племянника.

— Пожалуй, ты прав. Не сносить нам теперь, видать, головы.

— Мы свое повидали. Парня жаль. Что-то он молчит. Эй, Кулотка, чего молчишь?

— Тута я.

— Ты тоже повязан? — спросил Зуб.

— Ага.

— Надо думать, как выбираться отсюда будем, — сказал Зуб.

— Дело говоришь. Давайте до кучи соберемся, — предложил Шига. — У меня одна мыслишка появилась.

Связанные по рукам и ногам, они какое-то время, подавая голоса, скатывались, чтобы оказаться рядом.

— Вот что я думаю, — зашептал Шига. — У тебя, Кулотка, зубы молодые, грызи веревки.

— У-у! — одобрительно загудел Зуб. — Давай-ка, паря, начинай!

Вскоре Зуб, поругиваясь, растирал свои оказавшиеся наконец на свободе руки:

— Вот гады, как стянули, ничо не ощущают. — Затем быстро и ловко освободил от пут товарищей.

Почувствовав волю, он хотел было сразу лезть наверх, да осек Иван.

— Дело погубишь, — зашептал тот. — Не изведав броду, не суйся в воду.

Зуб ощупал стены:

— Ишь гады, как ровно сделали. Ни бугринки, ни зазубринки. Зацепиться не за что…

— Во засадили, — промолвил Кулотка, — и не выберешься.

— Выберемся, — произнес Иван таким торжествующим голосом, что его товарищи поверили, будто друг знает некую тайну. — Становись, Кулотка, к стене. Зуб, лезь на него…

Иван дотянулся до края. Земля под руками обсыпалась, и он никак не мог зацепиться.

— Ну, ты чаво? — нетерпеливо прошептал Зуб.

— Тише ты… — ругнулся Иван, стараясь выкарабкаться наверх.

После второй попытки Ивану удалось наконец выбраться. Он ящерицей метнулся от ямы, но уткнулся в какую-то преграду. Ощупав, догадался, что это шатер. Стало ясно, почему в яме царила всегда кромешная темнота. Чтобы найти выход, Иван ощупью стал пробираться вдоль стены. Вдруг его рука наткнулась на связку веревок, с помощью которой охранники вытаскивали пленных на поверхность. Ивану захотелось кричать от радости.

И вот они втроем уже толкаются у полога. Иван осторожно выглянул наружу. Его догадка подтвердилась: действительно, ночь была в самом разгаре. Весь небосвод, точно вспаханное черноземье, был усеян алмазными зернами. Рогатый месяц, щедро одаряя звезды серебряной погудкой, понуждал исполнять их свой таинственный танец. Околдованная земля словно застыла в очаровании. И только размеренный храп спящих вповалку вооруженных половцев нарушал волшебную тишину.

Три тени выскользнули наружу. И тут же разбойничий свист заставил их припасть к земле. Бодрствующий половец, которого пленники в темноте не заметили, обнажив саблю, бросился на них. Шига метнулся навстречу оторопевшему стражнику и ударом головы сбил его на землю. Подоспевший Зуб заставил того замолчать навеки. Однако свист сыграл свою роль. Ничего не понимающая стража вскочила, обнажая по привычке оружие и лупая спросонья глазами по сторонам. Сообразительный Кулотка сдернул шатер и накрыл им воинов. Удар был не столь силен, сколь внезапен, и половцы попадали на землю. Но тотчас под пологом закипела ожесточенная возня, и Кулотке пришлось пустить в ход кулаки, чтобы усмирить незадачливых храпунов. Путь был свободен.

— Аскольд! — негромко воскликнул кто-то из троих, и всем стало ясно, что делать дальше.

Пленники бросились к темным силуэтам шатров. Но, куда ни заглядывали, везде, беспечно раскинувшись на шкурах, спали половцы.

Несмотря на всю осторожность, с какой действовали беглецы, ощущение надвигающейся опасности стало буквально наступать им на пятки. Приблудные собаки подняли лай, и чуткие к опасности половцы начали просыпаться и выглядывать наружу. Да и небо заметно посветлело. Пора было уходить. Уперся Кулотка:

— Без Аскольда не уйду!

— Стой, — крепко схватил Шига парня, — не валяй дурака. Много ты ему поможешь, когда поднимется эта силища? С головой под мышкой ты ему хочешь помогать?

— Как это — под мышкой? — не понял Кулотка.

— Дурень. Отрубят и дадут поносить. Теперь понятно?

Где-то вдали раздались крики. Наверное, стали приходить в себя оглушенные Кулоткой стражники. Лагерь просыпался.

— Пора сматываться, — сказал Зуб, положив тяжелую руку на плечо Кулотки.

— Не отчаивайся, парень, мы сюда еще вернемся! — Шига ткнул Кулотку пальцем под ребро и загадочно улыбнулся.

Глава 21

После отъезда князя Ярослава Всеволодовича из Батыевой ставки хан несколько дней пребывал в приподнятом настроении: сломил-таки он этого уруса. Заставил склонить до земли гордую голову!

Хан часто теперь вспоминал картину, когда рослый урус пал перед ним на колени и стоял так, пока он, хан, не насладился его покорным видом и не приказал ему подняться. За безропотную покорность наградил он князя великим чином. Пусть знают урусы, чего хочет от них хан. Теперь он, хан, будет владеть урусской землей именно через таких вот покорных его воле князей. Но он будет за ними следить. А при малейших признаках измены — лишать жизни. И велит щедро награждать тех, кто будет доносить ему о тайных сговорах покоренных князей. Они будут грызть глотку друг другу, а хан будет править всеми их дурацкими княжествами.

Да разве от таких мыслей не поднимется настроение?! На радостях хан даже соизволил заявиться в Эндерун, чем привел старшую жену в трепет. Дородная, с живыми горящими глазами, женщина встретила своего повелителя с дрожью во всем теле.

Отдохнув, после обеда хан вновь стал принимать разных посланцев. Очень долго говорил с папским легатом. Римлянин охотно рассказывал ему всякие интересные истории. Поведал о рождении и расцвете Рима. О людях, которые обеспечивали ему величие: Гнее Помпее, Марке Крассе, о походах и гибели Цезаря. На что намекал легат, хан мог только догадываться. Особенно нравилось слушать хану о походах Александра Македонского, который достиг рек Оксы и Яксарты. Эх, не был там Батый. Но проходили те места кони джихангира. Как переплетаются судьбы! Оказывается, почти через тысячу лет другой ан-Насир провел по тем местам свое войско!..

— Великий хан, — слышится вкрадчивый голос легата, — ты уже вписал в книгу истории свое имя. Оно стоит рядом с именами других великих полководцев. Непокорная, горделивая и своенравная Русь лежит у твоих ног.

— Не вся еще, не вся, — перебил хан, очнувшись от своих дум.

— Ты сделал великое дело — сокрушил ее оплот. Посчитай сам, сколько ты уже покорил княжеств и сколько осталось. Разве последние смогут устоять перед твоим победоносным войском? Твоя империя будет простираться от Варяжского моря до Понта Эвксинского. Надо просто удержать их в повиновении.

Хан мысленно улыбнулся. Он хорошо знает, какие средства придется для этого пустить в ход, но решил поиграть с чужеземцем:

— Как это сделать?

— У нас есть способ заставить коварных урусов почитать своего повелителя, — живо откликнулся легат.

— Каким же образом? — спросил хан, хотя догадался уже, о чем пойдет речь.

Римлянин уже не раз пытался внушить ему свои мысли. Хан не может не признать, что тому удалось достичь кое-какого успеха. Это он, хан, в беседе с урусским князем Ярославом посоветовал последнему прислушаться к словам папского посланца. Ему доносили, что тот часто встречался с урусским князем. До чего же они, интересно, в конце концов договорились? Батый вопросительно смотрит на легата.

— Великий хан, только переход урусов в истинную веру, молитва и поддержка папы позволят держать этот народ в узде…

— Тебе удалось обратить в свою веру урусов? — на лоснящемся лице Батыя появилась улыбка.

— Да, Великий повелитель. После ваших рекомендаций урус правильно понял наши предложения. Он стоит на пути спасения.

«Хитрый урус! — насторожился хан. — Он перед всеми склоняет голову! Передо мной — чтобы получить власть, перед этим гадким римлянином — чтобы не навлечь на себя чей-то гнев… Что он за человек? Тому ли я доверил власть над этой таинственной землей? Не ударит ли он рано или поздно в спину?»

— За кого будет молиться твой папа, если мои воины пойдут по следам Цезаря? — прямо спросил Батый.

Легат понял, что имеет в виду монгол. Душа его содрогнулась, но он смиренно ответил:

— Папа будет молиться, чтобы Всевышний просветил Великого повелителя и тот направил свои усилия на укрепление и торжество веры, которая принесет ему истинное избавление.

Взгляд Батыя подозрителен, не предвещает ничего хорошего. Легат почувствовал, как по спине побежали мурашки: «Неужели я сказал что-то не так?»

«Боится, — догадался хозяин, — не хочет, чтобы мои воины шли к далекой и сказочной Британии». — Это его развеселило. — «Боится, значит, чувствует силу!»

Есть она у него, есть. Совершив такой поход, он взлетит выше, чем сам Джихангир. И пусть Великий хан Угедей умрет от злости. Он, Батый, тоже будет Великим по праву, которое получит, покорив этот высокомерный, гордый Запад. Они там слишком уж кичатся своими успехами. Что ж, посмотрим. Только сильный может быть гордым. Он поднимется выше Цезаря. Он будет велик, как Александр!

Хороший выдался сегодня вечер. Он благодарен этому римлянину. Короткие сильные пальцы хана ткнулись в ларец. Он достал крупную жемчужину и бросил легату. Тот понял, что пора откланяться.

На следующий день легата к Батыю не пригласили. Хан принимал урусского князя Глеба, брата Александра Всеволодовича Бельзского. Перед очами ан-Насира предстал моложавый стройный человек. Сопровождавший его монгол оповестил, не поднимая головы, что урус достойно прошел все положенные случаю обряды: ходил вокруг куста, кланялся солнцу, луне, земле, предкам ханским и их божествам. Теперь он вправе стоять перед очами Повелителя Вселенной. Хан легко кивнул, князь пал ниц и оставался в таком положении, пока тот не повелел ему подняться. Князь обернулся, и слуги, поняв его взгляд, стали подавать подарки, которые Глеб привез для хана. Низко, по татарскому обычаю, склонив голову, он преподнес ему золотую цепь, пояс золотой на червоном шелку с жемчугами, серебряное блюдо с серебряным кубком. Все это сложенное кучкой богатство он накрыл объяринным золотой нитью кожухом.

Хан остался доволен. Князь на коленях подполз ближе:

— Выслушай, о Повелитель!

— Говори! — тон хана был доброжелателен.

— Прибыл я, о великий, поведать тебе, всемогущему властелину, о бедах своих и несчастьях. Только ты один, ясное солнце наше, можешь рассудить нас и, сотворив правду, свершить богоугодное дело.

Князь замолчал. Лоб его уперся в основание пирамиды, над которой возвышалось золотое кресло повелителя. Хан подал знак, и двое воинов подняли князя и подвели к стоящему поодаль креслу, куда и усадили. Голова князя оказалась вровень с загнутыми носками ханских сапог.

— Слушаю тебя.

— Великий, — начал Глеб, — нет нам покоя от злобного и коварного князя Галицкого Даниила. Из-за его крамолы скудеет земля наша. На ней не сеют, не стучат топоры. Слышно лишь карканье воронья. Приди, хан, рассуди по справедливости. Накажи вражину за слезы матерей и женушек наших. Еще, скажу тебе, хан, носит в себе Даниил мысль лютую. Думает поднять на тебя, спасителя нашего, князей. Говорит им слова черные: «Нечего бояться хана. Возьмем пример с козельчан. Мал городок, да как достойно встретил ворога!»

— Врешь! — Батый вдруг съежился.

— Вот те крест, — князь быстро перекрестился. — Собирался он ехать до князя польского. Да тот, видать, отказал. Боюсь, как бы не перекинулся на Ярослава Владимирского.

У хана заходили желваки, но он быстро взял себя в руки.

— Ладно… Что еще у тебя?

— Брат мой Алексашка…

Князь замолчал. Глаза хана пронзительно смотрят на уруса, словно читая по лицу то, что таится в душе.

— Ты хочешь сказать, что и твой брат обижает тебя, творит неправду?

— Да, — Глеб постарался говорить жалобно, — он нарушил отцов завет. Забрал к себе земли. Да править ими не может. Людишки разбегаются. Чем думает дань платить, не ведаю. Не дай погибнуть землице нашей! Восстанови отцовскую волю. Верой и правдой буду служить тебе! Не хотел говорить. Брат он мне все же. Но как бы недоброе дело не замыслил и он. Что-то слишком мирно стал жить с Даниилкой, — князь замолчал, исподлобья поглядывая на хана.

Но лицо владыки вдруг окаменело. Ничего не прочитать. Глеб поднялся и стал пятиться, склонив до земли голову. Но хан приказал его вернуть. Наградив князя, отпустил его с миром.

Не успела исчезнуть стройная фигура уруса, как Батыем овладела ярость. Он покажет этому Даниилу! Ишь, князей против него поднять захотел! Злым городом, как куском жареного мяса, манит. Перед глазами повелителя возник вдруг старик с белой окладистой бородой…

«Урус урусу рознь. Молодой князь ползает передо мной на коленях, а тот старик предпочел смерть. Старик, ах ты, старик!..»

Хан поднялся и, оттолкнув воина, поспешившего ему на помощь, сбежал по ступенькам. Пнув в сердцах вазу, попавшуюся на пути, Батый заходил взад-вперед.

«Даниил! Хочет поднять князей! Хорош же будет Ярослав, давший мне клятву на верность, если ее нарушит…»

А тем временем Ярослав, перебравшись на правый берег Итиля, торопил своих людей. В минуты, когда уставшие кони требовали отдыха, князя можно было видеть крепко задумавшимся. И если бы кто-то смог проникнуть в его мысли, увидел бы, что они бегут в родную сторонушку. Проносятся над погорелым городом, останавливаются перед алтарем, за которым молится отец Симеон. Старик поворачивает к Ярославу усталое от забот лицо, но тверд и испытующ взгляд его выцветших глаз.

«Как понял меня этот хитрый римлянин? Неужели и впрямь подумал, что я могу изменить свою веру? Надо же, и до самого Батыя добрался… Но никогда не сможет папский слуга добраться до русской души. Это только на вид мы кажемся доверчивыми и покладистыми. Но все лишь ради того, чтобы выжил русский народ, набрался сил. Вот тогда тряхнет он, да так тряхнет!.. Вот во имя чего приходится склонять голову перед этим паршивым Батыем, вести двусмысленные разговоры с людишками, злые языки которых могут причинить ущерб совсем другим задумкам… Нет, не радуйся, подлый римлянин, не сломил ты моего духа. Прими меня, отец Симеон, и прости, что дал легату повод заподозрить меня в вероотступничестве. Прости и за то, что выполнил Батыеву прихоть…»

Воин подвел князю отдохнувшего коня. Пора в путь-дорогу.

Поднялся князь, вскочил в седло и помчался к своему Владимиру, откуда уже слышится стук топоров. Он радует сердце князя. Живи, Русь! Живи в веках! Ликует сердце Ярослава.

Зато у Великого Монгола забилось оно вдруг в тревоге. Не может Батый успокоиться после разговора с князем Глебом. Зачем напомнил он о старике воеводе? Теперь тот так и стоит перед глазами. Никого не принимает Батый. Вхож к нему только Чет, старый ханский слуга. На цыпочках вошел, молча забрал нетронутую еду, чтобы принести новую.

Ханша встревожилась не на шутку. Кого она только не подсылала к мужу: и царевичей, и друга его Менгу, и дервишей… Любил хан иногда послушать их длинные, тягучие песни. Но на этот раз и дервишей встречало мрачное молчание повелителя. И уходили от него все с тяжелым сердцем. Тогда ханша решила испробовать последнее средство.

Субудай-багатур, сбросив меховик, подставил свое обвисшее, в складках тело ласковым лучам солнца. Он сидел на пригорке и наблюдал, как молодой жеребец обхаживает кобылицу. Вдруг конский топот прервал его занятие. То был гонец великой ханши. Она слезно просила, чтобы багатур как можно скорее прибыл в столицу. Субудай, порасспросив гонца, понял, в чем дело. Он давно знал, что за ним приедут, и был готов к этому.

Он вошел к хану молча. Долго кряхтел, прежде чем опуститься на шкуры рядом с повелителем. Тот не выдержал и повернулся к багатуру. Глаз того горел пламенем. Что в нем? Осуждение повелителя? Но молчит Субудай. Не по себе хану. Слава Всевышнему, зашевелился полководец. Поднялся багатур, подал одежду повелителю. И тот, подчинившись неведомой силе, тоже встал.

Они скакали долго, пока, наконец, вдали не показалось какое-то странное видение. На тонкие колышки, воткнутые в землю в два ряда, были надеты круглые белые сосуды, напоминая чьи-то головы. Субудай вытащил из ножен саблю и подал хану. Тот торопливо схватил ее, будто именно в ней было его спасение. Потом хан долго носился меж колышками, рубя направо и налево. Глиняные черепки летели во все стороны. А он все скакал и скакал. Пот заливал лицо, рука устала держать саблю. Но он ни разу не промахнулся. Сохранились в нем еще сила, ловкость и умение.

— Нет, старик, нет… не боюсь я тебя! Вот тебе, вот!..

Когда к усталому хану подъехал Субудай, тот, воткнув саблю в землю, заключил своего полководца в крепкие объятия. Его лицо, с которого еще катился пот, сияло от радости. Улыбался ему и багатур. Он понял: теперь поход состоится.

Глава 22

Маргарита фон Зальц проснулась в хорошем настроении. Еще с вечера она договорилась со своим братом Рудольфом о совместной конной прогулке. Погода, судя по тому, как ласково через узкое стрельчатое окно улыбалось солнце, стояла великолепная.

Мысли понесли девушку в изумрудные поля, разрисованные цветными узорами. Ей представилось, как ее конь, несясь бешеным галопом, подминает под себя эту красоту. Вдруг с нею поравнялся некий всадник. Но это оказался совсем не Рудольф. У всадника было открытое мужественное лицо, на котором сияла печать благородства и достоинства. Маргарите вдруг захотелось, чтобы он, как и в прошлый раз, заключил ее в свои объятия. И никто ей больше не нужен. Лишь он один. Что же заставило его тогда столь поспешно покинуть ристалище? Если б он знал, как заныло тогда ее сердце. Она готова была броситься следом. И только взгляд тысяч надменных, завистливых глаз погасил ее порыв. Но она до сих пор корит себя, что не сделала этого. Позови он Маргариту, и она помчится за ним куда угодно. Ее не остановят ни осуждающий взгляд дяди, ни насмешки презренного Отто Балка. Она понимает, что его насмешки вызваны совсем другим. Он любит ее, как может любить жестокий, бессердечный воин. Она видит, как он страдает, платя ей за свои душевные мучения постоянными насмешками и пылающим от обиды взором. Она знает, что он способен убить любого, кто посмеет притязать на ее руку. Да, Отто богат. Как говорит дядя, для нее он стал бы весьма достойной партией. А многие кульмские красавицы благородных кровей вообще спят и видят, как бы заловить этого отважного рыцаря в свои сети. Но Балк питает полное безразличие к другим женщинам. Зато стоило Маргарите всего лишь милостиво посмотреть в его сторону, как он весь преображался. Куда девались его напускные суровость и неприступность! От его насмешливости не оставалось и следа. Но нет… Не лежит ее сердце к Отто.

Образ доблестного русича все больше и больше завоевывал сердце девушки. Она понимала несбыточность своего желания, но ничего не могла с собой поделать. Вот и предстоящая прогулка с братом вновь воскресила в ее сердце воспоминание о смелом и благородном русском, которому она, благодаря его мужественному поступку, обязана своей жизнью. Может, как говорит ее брат, она просто все преувеличивает?..

Маргарита уносилась от Рудольфа, заливаясь счастливым смехом. Он так и не смог догнать ее. Их лошади поравнялись лишь тогда, когда девушка почувствовала, что ее конь выбивается из сил.

— Ты зачем так рискуешь? — были первые слова брата, когда он догнал ее. — Рядом же нет Аскольда!

О Господи, лучше бы он не упоминал его имени! Маргарита вдруг разом поникла, словно увядший без полива цветок. Ее лицо, разгоряченное быстрой ездой и сияющее торжеством от маленькой победы над братом, стало внезапно таким, будто девушку угостили перебродившим квасом.

— Ты все еще не можешь забыть его? — спросил Рудольф удивленно. — Глупая, прошло столько времени! Он уже забыл и тебя, и всех нас. Наверное, давно женился. Если, конечно, жив.

— Что значит — «если жив»? — испугалась Маргарита.

— Разве ты не знаешь? Мне дядя рассказал, что его город захвачен татарами.

После этих слов в голове бедной девушки вспыхнул каскад всевозможных картинок-предположений.

Вот она увидела Аскольда распростертым на земле и истекающим кровью, из последних сил зовущим кого-нибудь на помощь. А вот уже его, плененного, ведут татары. Израненное, кровоточащее тело Аскольда опутано веревками. Он мучается от боли. Сухие губы просят воды. И еще… шепчут ее имя. Надо его спасать!

Маргарита внезапно развернула коня и, нахлестывая плеткой, понеслась к замку…

Но не только ее сердце страдало. Далеко на севере, на противоположном берегу бурлящего моря, в новом стокгольмском замке не находил себе места Биргер аф Бьельбо. Племянница магистра не выходила из головы. И с каждым днем завоевывала в его сердце все больше и больше места. Стыдно даже признаться, что его, ярла, отца и семьянина, вдруг покорила какая-то далекая, пусть и прекрасная немка. Разве Швеция обеднела прекрасными женщинами?

Первое время Биргер старался избавиться от этого наваждения. И был даже момент, когда ему показалось, что он сумел с ним справиться. Проведение активной подготовки восточного похода целиком и полностью поглотило его существо. Но это только так казалось. Он воображал, как, став победителем, торжественно и смиренно сложит свою победу к ногам прекрасной Маргариты.

Как она была нужна ему! Он торопил людей, сам падал с ног от усталости. А образ Маргариты все больше закреплялся в сознании. Однажды Биргер не выдержал и вызвал к себе шкипера.

— Отвезешь письмо Великому магистру Герману фон Зальцу. Передашь лично в руки. А это, — он подал дорогую шкатулку, — мой подарок его племяннице.

— В это время, ярл, море опасно, — заметил шкипер.

— Я удвою плату, — заверил Биргер.

Магистр, прочитав письмо, понял, что ярл жаждет немедленного похода и его ждать не собирается. Холодное сердце магистра порадовала лишь приписка ярла, где тот смиренно просил вручить его скромный подарок племяннице. Магистр открыл шкатулку и ахнул. Его взору предстал целый набор украшений: ожерелья, браслеты, серьги… Это было целое состояние. «Но ведь без задней мысли такие подарки не делают», — резонно рассудил магистр и усмехнулся:

— Воистину пути Господни неисповедимы. Кто бы мог подумать?!

Союз с ярлом делал орден всемогущим, открывал дорогу в Свейские земли. Сам Бог давал в руки счастье. Оставалось убедить в этом племянницу. Тут Герман трудностей не предвидел.

Магистр поднял колокольчик и приказал служке позвать Маргариту. Но та явилась к нему сама.

«Да, она действительно прекрасна!» — отметил про себя улыбающийся магистр.

Фон Зальц не мог не обратить внимания, что девушка направлялась к нему стремительной и отчасти нервной походкой. «Не иначе, что-то стряслось», — подумал он. И не ошибся.

— Скажи, дядя, это правда, что татары взяли город, в котором жил русский воевода? — взволнованно спросила Маргарита.

Магистр поднял на нее недоуменные глаза:

— Во всех русских городах, захваченных татарами, есть воеводы.

— Я спрашиваю про того, который был твоим гостем в прошлом году.

— А, так ты о Сече, — догадался Зальц. — Да, город действительно взят. А что?

Магистр уже уловил в голосе племянницы тревожные нотки, и это его насторожило. Он никак не мог понять, чем вызвано подобное ее поведение, поэтому испытующе посмотрел на племянницу. Маргарита смутилась, но, собравшись с духом, выпалила:

— У того воеводы был сын. Что с ним?

— Увы, мне ничего не известно об их судьбе, — пожал плечами дядя.

— Но как же так? — с жаром воскликнула племянница. — Он же спас жизнь Рудольфу и мне! Почему мы забыли об этом? Почему мы такие неблагодарные люди? Дядя, умоляю тебя, окажи ему помощь. Надо послать людей…

— Бог с тобой, Маргарита! Куда я должен посылать людей? В татарское пекло? Да ты хоть понимаешь, что говоришь? Послать на верную смерть своих доблестных рыцарей и — за кого?! За какого-то русского, который, по правде сказать, не умеет даже достойно вести себя в обществе! Безусловно, я благодарен ему за все, что он сделал для меня и для ордена. Но я оказал ему такую честь, что любой немец может лишь мечтать об этом. И что же получил в ответ? И разве не задета твоя гордость?

— Дядя, ты поступаешь несправедливо, — упрямо наклонила голову Маргарита. — Вспомни, что говорится в Библии, на страже которой ты стоишь. Почему ты бросаешь в беде ближнего? Кстати, своего рыцаря. Разве ты забыл, что сам посвятил его?

Магистр не успел ответить. В зал вбежал Рудольф.

— Вот ты где, а я ищу тебя повсюду. Что с тобой стряслось, почему ты бросила меня?