Курляндский бес Плещеева Дарья
– Сейчас проверим…
Тот, кто спустился с крыши, исчез из виду, но Ивашка с Петрухой поняли, куда он пошел.
– По улице ходить не желает, чтобы не нарваться на стражу…
– Да и нам бы лучше пройти берегом. Коли что – стражу в плаванье отправим…
Вскоре они поняли, что бесов приятель направляется к форбургу. А когда он вышел на место, где лунный свет позволял увидеть его развалистую походку, Ивашка с Петрухой окончательно убедились: это Петер Палфейн.
– Господи Иисусе, спаси и сохрани, – прошептал Петруха. – Дожил – с чертом разговаривал… А ведь как ловко человеком притворяется! Не зря же он со змеей странствует…
– Или человек притворяется чертом, – возразил Ивашка, потому что не возражать Петрухе он уже не мог. – Эй, господин Палфейн!
Моряк обернулся.
– Это вы, московиты?
– Господин Палфейн, нам сам Господь вас послал! – сказал Ивашка, внимательно глядя, не поморщится ли моряк от слова «Господь».
– На что я вам сдался в такое время?
– Господин Палфейн, нам нужна бритва.
– Что? Бритва? В полночь?!
– Господин Шумилов велел добыть. Он у нас главный, что прикажет – то и делаем, – Ивашка развел руками. – Думали цирюльника будить. Но у вас наверняка в хозяйстве есть бритва?
– Имеется. Да я сейчас иду к себе, в форбург, бегать взад-вперед не стану, чтобы стражу не пугать. Может, я утром ее принесу?
– Принесите, сделайте милость, да пораньше! – взмолился Ивашка. – А мы ее и купить можем за хорошие деньги. Только чтоб никто не знал.
– Никто и не узнает. Раз я решил к вам наняться, то не подведу. Буду молчать, как соленая треска.
Палфейн хлопнул Ивашку по плечу и пошел к форбургу. Ивашка потрогал хлопнутое место – не горит, не онемело.
– А что, коли Палфейн – человек, так, может, и то, на крыше, не черт? – спросил он.
– А что же оно тогда такое? Ангел Божий? – ехидно полюбопытствовал Петруха.
– Нет, на ангела оно не похоже. А вот из людей – похоже на того графа, что привез Палфейна с мартышками, плясунов и монашек.
– Для чего бы графу скакать по крышам?
– Вот и я думаю – для чего… Пошли, доложим Шумилову, пускай он разбирается! Тсс, стража…
Они прижались к стене.
Стража шла так, как будто ей велено было охранять крыши, – таращилась вверх. Слухи о скачущем по черепице черте, видать, сильно ее смущали. Все три стражника норовили поскорее завершить обход и спрятаться в свою караульню.
– Пошли за бритвой – нашли беса… – пробормотал Ивашка. – То-то Шумилов обрадуется…
А Шумилов сидел у окошка и думал. Пленницу он препоручил Ильичу, тот ее устроил в чулане, снабдил всем необходимым и даже дал свою чистую рубаху, довольно длинную. До утра предстояло решить, что же с ней делать.
Что такое похороны – Шумилов знал. За упокой души пьют, и пьют люто. Вряд ли курляндский земледелец в этом отношении сильно отличается от русского. Те парни, что гнались за Ивашкой и Петрухой, могут к утру проспаться и прибежать в замок, а могут спать до обеда, потом валяться, отпиваясь… чем отпиваясь-то? Пьют ли в Курляндии страдальцы огуречный рассол?..
Но приготовиться к неприятностям нужно так, как если бы они заявились с рассветом.
Нужна ли ему, подьячему Посольского приказа Арсению Шумилову, блудная бегинка? Ежели бы хоть что путное рассказала! Так молчит…
Может, отдать – да и перекреститься?
А что, коли все это дело с убийством и побегом, если копнуть поглубже, имеет значение для только-только налаженных отношений между герцогом Якубусом и государем? Вот и ломай голову – нужно ли герцогу, чтобы бегинку изловили и привели к нему? Она его считает свидетелем – а хочется ли его высочеству быть свидетелем?
Вошел заспанный Ильич.
– Наши обалдуи явились, – доложил он. – К тебе просятся. Примешь?
– Приму. Впусти.
Ивашка и Петруха застряли в дверях – хотели войти разом.
– Ну, чего вы среди ночи притащились? – спросил Шумилов.
– Твоя милость, Арсений Петрович, не серчай, тут такое дело, что до утра ждать не хотели, – начал Ивашка. – Ты слыхал, что в Гольдингене черт завелся?
– Как ты приехал, так он и завелся, – буркнул Шумилов.
Ивашка не обиделся, а подробно рассказал, как пошли за бритвой и где обнаружили Палфейна.
– Так что бритву он обещался принести, и тут же его допросить надо! Если тот, что по крышам скачет, голландский граф, то для чего эта прыготня? Что это за чушь про адских точильщиков? И кто шарил в доме монашек, чего тому человеку надобно? Раз уж у нас монашка завелась, так хорошо бы узнать. Говорил же я – монашка не простая.
– Сам вижу. Значит, письмо с печатью. И что на печати?
– Пентаграммы, Арсений Петрович. Такое слово еще не всякий выговорит, а я для одного человека с немецкого письмо вслух переводил, сам не понял, что такое наговорил, так там пентаграмма поминалась, и он объяснил – звезда о пяти лучах. Плохой знак, говорил, я уж не рад был, что с ним связался…
– И как тот граф, или не граф, называл человека, что пришел шарить в жилье монашек?
– А не разобрать было. Дона рыба… Ну, не донная рыба же!
– Нет у рыб такого названия, – вмешался Петруха.
– У вас, архангелогородских, нет, а тут, поди, есть!
– Кто тут рыбу по-русски называть станет?
– Хватит. Все рассказали – ну и ступайте, – велел Шумилов. – Спозаранку – к сокольникам за красными кафтанами. Пошли вон.
Выйдя из комнатушки, Петруха с Ивашкой расстались. Петруха пошел ночевать в шатер, а Ивашка расстелил себе на кухне тюфячок, разулся, лег и притих – чтобы не беспокоить Шумилова.
Тому только новой ссоры между подчиненными недоставало. Оба они раздражали его безмерно. Он вовсе не хотел ехать в Курляндию, да еще в обществе хорошо ему знакомого Ивашки, а Васильев был для него – человек из иного мира, совершенно не московский человек, простых вещей не понимающий.
Разбираться в их склоках Шумилов не желал. А желал он одного – тишины.
Он трудно сходился с людьми – долго приглядывался, панибратства не допускал и ежели кого в приказе спрашивал о погоде на дворе, то это уж было в его понимании даже не шагом, а трехсаженным прыжком навстречу. Потому долго не женился – мать уж отчаялась, свахи перестали ее навещать. Потом мать слегла, думали – не встанет, и он, сжалившись, позволил ей выбрать невестку на свой вкус, поклялся перед образами, что женится беспрекословно.
Тут-то Господь и сжалился на ним – привел Алену Перфильевну и поставил с ним под венец. В храме Божьем и увиделись-то впервые, хотя до того он, как положено жениху, слал ей подарки – лакомства, украшения, гребни рыбьего зуба и зеркальце в ларчике.
Их оставили одних в спальне, горели свеча и лампада в углу перед заботливо завешенными образами, он смотрел на смутившуюся безмолвную жену и не знал, как с ней заговорить. Прошелся от кровати к печке и обратно. Сел на лавку, повесил голову. Надо было обнять, поцеловать, помочь ей снять тяжелое ожерелье. Это он понимал – но все казалось, что коснется ее рукой – а она и оттолкнет. Как не оттолкнуть – молодая, глупая, девятнадцать лет… а ему уж двадцать девять…
Как не оттолкнуть с перепугу-то!
И первое, что он ей сказал севшим от волнения голосом:
– Ты не бойся…
– Ага… – прошептала она.
– Не обижу…
Она оказалась умнее его – подошла и села на ту же лавку под высоким узким окошком. Не рядом села – между ними было чуть более аршина, и ее рука лежала на красном суконном полавочнике. Он накрыл эту маленькую, крепкую, рукодельную руку своей. Еще посидели этак, молча, словно беззвучно сговаривались. И разом друг к дружке повернулись. Тут он впервые за два месяца сватовства улыбнулся.
Потом Алена нередко припоминала ему их первую ночь и шутя признавалась, что коли бы он так ни на что и не отважился – она бы наутро к матушке своей убежала, ни за что бы не вернулась.
Но и она, и он знали: как их руки в ту ночь соединились, так и души срослись: вдруг, по неизреченной милости Божьей.
А милость Божья – она не большими буквами написана, она в дуновении ветерка является, в неуловимой взаимосвязи намеков. Не давал им Господь зачать дитя – им бы понять, что для их же пользы такое Его решение, и смириться. А они смиряться не хотели, в богомольные походы отправлялись, милостыню раздавали, Алена по обету пелены и воздухи для церквей вышивала. Вымолила дитя – а вместе с ним и свою погибель…
Шумилов был верен жене той упрямой верностью, какая рождается порой в сердце человека молчаливого, своенравного, сохраняющего между собой и прочим миром порядочное расстояние. Он целый обряд себе изобрел: как приходить на кладбище, как стоять, какие молитвы шепотом читать, как уходить. Сейчас, вдали от Москвы, он был сильно недоволен тем, что кладбище далеко и даже храма нет – прийти, хоть грошовую свечку за упокой души затеплить, сорокоуст заказать. Ближайший православный храм был при войске – с собой собирались взять государеву походную церковь-шатер вместе с иереями, да Ордин-Нащокин не отдал – самому в походе понадобится.
Взял с собой Шумилов образа, взял, как же без них, в каждом помещении его нового жилья по образу в углу приспособил, а все не то, все не то… Вот и смотри на луну, вот и думай: может, там, за луной, тот самый рай, где Алена?
Хоть бы сон сморил, так нет – ни в одном глазу.
– Ильич, не спишь? – крикнул Шумилов.
– Заснешь тут с вами…
– Веди сюда монашку. Может, поумнела…
Глава семнадцатая
Дениза тоже не спала. Она сделала все, что могла, – умылась холодной водой по пояс, надела чистую рубаху. Больше развлечься было нечем. Она даже обрадовалась, когда пришел старик и повел к Шумилову.
На сей раз угрюмый московит указал на скамью и по-французски велел:
– Садитесь, сударыня.
В комнате было не сказать чтобы светло – горела в углу лампада, подвешенная под образом. Дениза невольно задержала взгляд на лике святого – лысого и бородатого. Изображения святых у московитов имели с точки зрения образованной европейской женщины странный вид.
Не дожидаясь повторного приглашения, Дениза села и завернулась поплотнее в черный плащ.
– Что за письмо вы получили незадолго до убийства Никласса Пермеке?
– Мы иногда получаем письма из Голландии и из Франции, – осторожно сказала Дениза.
– Вы тут недавно. Если вы отправили письмо в Голландию или Францию, то вам еще не могли привезти ответ. Вам принесли это письмо ночью. Почему нельзя было принести днем?
– Тут какая-то ошибка, нам ночью писем не приносят, – ответила Дениза.
– Если вам не приносят писем, на которых печать с пентаграммами, то что ищет в вашем доме этой ночью человек, которого послал голландский граф… не помню его прозвания, тот самый, который привез вас в Гольдинген?..
Тут Дениза испугалась. О том, что граф тоже мог выполнять чье-то задание, она даже не думала. А он так много знал о бегинках! Он привез приказ от кардинала, он слышал все разговоры?.. Что все это значит?..
Она вспомнила, как еще в Лире сказала Анриэтте: «Мне кажется, этот человек не тот, за кого себя выдает».
– Я знаю, как зовут этого человека, – добавил Шумилов. – И еще кое-что знаю. Я не люблю разговаривать с женщинами. Упрашивать не буду. Если вы, сударыня, не хотите договориться, завтра вас отведут в замок.
– Я должна подумать.
– Это вы уже говорили.
– Вы скоро уезжаете из Гольдингена? – спросила Дениза.
– Видимо, скоро. Мы ждем известия об одном господине. Если он приедет в Курляндию, то присоединится к нам, и тогда мы уедем. Сейчас мы гости его высочества.
Называть князя Мышецкого, который сейчас налаживал для государя дружбу с датским королем, Шумилов не пожелал. Если Господь будет милостив, Мышецкий сам доставит к государю датского посла, а если не сумеет устроить так, что датский король велит послу ехать, то придет известие, и князь Тюфякин тронется в путь без Мышецкого.
– Если вы уедете скоро, то я, пожалуй, могу вам кое-что сказать. Вам от моих сведений не будет ни вреда, ни пользы. Мы действительно получили письмо от знатного господина, которое должны передать его высочеству.
– До сих пор не могли? Вы же часто бывали в замке.
– Письмо нужно передать, когда произойдет одно событие.
– Какое событие?
– Когда шведский король возьмет Варшаву. Если он ее возьмет. В замке говорят, что это произойдет очень скоро.
– А герцог Курляндии – как это сказать?..
– Я поняла. Он – вассал польского короля, господин…
– Мое прозвание Шумилов. Очевидно, в письме герцогу предлагают отложиться от польского короля и избрать другого… как это по-французски?
– Другого сюзерена.
– Возможностей две. Или это будет шведский король, или русский царь. Если бы царь – я бы знал. Значит, шведский король.
Дениза улыбнулась.
– Господин Шумилов, ваши люди были ко мне добры, вы тоже ко мне добры. Вы служите своему государю, мне бы не хотелось, чтобы вы невольно его обманули. Там речь, кажется, не о шведском короле. К тому же зять герцога, брат герцогини, уговаривает его стать вассалом шведского короля, это всем в замке известно. Так что незачем тайно передавать его высочеству письма о том, что он и сам прекрасно знает.
– Письмо из Польши?
– Нет, но явно связано с польскими делами. Мы его не вскрывали, так что не знаем.
Тут Дениза соврала – письмо они с Анриэттой все же успели вскрыть, прочитать и запечатать.
Кардинал Мазарини, как всегда, плел интригу. На сей раз он вспомнил о Польше. Учитывая хорошие отношения между шведским двором и польским двором, он мог сделать из почти погибшей Польши государство, во всем выполняющее его волю. Для этого достаточно было, чтобы польский король Ян-Казимир официально назвал своим преемником француза – принца де Конде, герцога Энгиенского, родственника французского короля. В письме герцогу Якобу излагались доводы в пользу того, чтобы Курляндия, не заигрывая со Швецией, оставалась верна польской короне и способствовала возведению Конде на польский трон, а за это, разумеется, предлагались блага, список которых занял чуть ли не страницу. Взятие Варшавы для этой интриги было бы весьма кстати, а договориться со шведским Карлом-Густавом Мазарини бы уж сумел.
В этой затее появление в Польше русской армии было совершенно некстати. Но объяснять Шумилову замыслы кардинала Дениза не хотела. Она приберегала это на самый крайний случай – если не будет другого пути помочь Анриэтте. Она, не задумываясь, продала бы секрет хоть московитам, хоть туркам, хоть индийцам, если бы положение стало безнадежным.
– Где это письмо? – спросил Шумилов.
– Я успела взять его с собой и спрятала.
– Где?
– По дороге в Виндаву. Завернула в полотенце вместе с другими бумагами, положила под придорожный камень. Возле камня оставила приметы.
Шумилов уставился на Денизу изумленно и возмущенно: ближайший дождь превратит эти документы в бумажную кашу!
На самом деле письмо лежало в походном кожаном ведре, которое Дениза попросту украла с телеги. Ведро же она поставила вверх дном возле пня и завалила хворостом. Примета была простая – десять шагов в лес от придорожного валуна такой величины, что на нем можно было плясать сарабанду. Второго такого валуна в окрестностях не было.
В то же ведро она сунула пистолеты – какой смысл таскать при себе эти увесистые чудовища, если нет ни пороха, ни пуль?
– Я сказала вам все, что могла. А теперь ваш черед, – напомнила Дениза.
– Я назову имя человека, которым руководил голландский граф.
– Эразмус ван Тенгберген.
– Да. Но граф… он ведет себя странно. Вы не слыхали о том, что в Гольдингене завелся черт, который прыгает по крышам?
– Хозяйка, которая приносит нам завтрак, что-то говорила о черте с крыльями.
– Это граф.
– Как?!
– Граф ван Тенгберген ходит по крышам и даже принимает на крышах гостей. Мои люди видели его и слышали его речи.
– Но зачем?
– Я думал, вы знаете, зачем это можно делать. Он за кем-то следит… Но почему – ночью и сверху?
– Граф ван Тенгберген вообще удивительный человек, это совершенно безупречный рыцарь. Рыцарь без страха и упрека.
– Кто?
– Во Франции очень давно жил рыцарь – Пьер Байярд де Террайль. Его так прозвали за смелость и благородство. Он ничего не боялся, его ни в чем нельзя было упрекнуть.
– Благодарю.
– Граф такой же рыцарь.
– Но что этот рыцарь делает на крышах?
– Я не знаю. Если бы кто-то послал его с тайным заданием, он бы не привлекал к себе внимание таким образом, он бы вел себя как обычный человек, как простак, далекий от политики… Я не слишком быстро говорю?
– Нет. Теперь я должен подумать. Ступайте спать.
– Спокойной ночи, сударь.
Не сказав больше ни слова, Дениза вышла.
Она торжествовала маленькую победу – ей удалось чуточку приручить угрюмого московита. Продолжать наступление не стоило – он и так совершил подвиг, столько времени разговаривая с женщиной, да еще по-французски.
Старый слуга Шумилова спал, положив тюфяк у дверей чулана, предназначенного Денизе. При желании она могла сейчас убежать. Но далеко ли? Рядом с домом был лагерь московитов, и оттуда доносились голоса…
Вдруг она вспомнила – Шумилов так и не назвал имени человека, который обыскивал жилище бегинок.
Он не был похож на вруна или интригана. Это могла быть простая забывчивость. Московит ничуть не походил на галантного кавалера, но он пытался разобраться в европейских делах, от которых был, по мнению Денизы, весьма далек, и делал это очень старательно.
Она вошла в чулан и села на лавку. Тюфяк, который выдал Ильич, был жестковат – но ей приходилось ночевать и на голой земле.
О том, что женщина, ложась спать, должна хотя бы умыться и причесаться, старик, естественно, не подумал. Но, насколько Дениза знала быт маленьких немецких городков, на кухне могло стоять ведро с водой, а то и два, – чтобы не зависеть от водовоза и чтобы в холодное время года иметь для умывания воду, не обратившуюся в лед.
Она бесшумно вышла на кухню.
Московиты попытались, насколько мужчины вообще на это способны, устроить привычный уют. Они подвесили к стене на цепочке медный двуносый рукомой, а под ним поставили на табурете лохань. Кроме того, они приколотили к стене три ряда широкой тесьмы, за которую можно заткнуть нужные в хозяйстве мелочи. Возле рукомоя они держали гребни, вышитые ширинки, какие-то мешочки, ножницы, небольшое зеркало.
Окно было небольшое, но там, в окне, была луна, и Дениза постояла немного, глядя на неровный, с одного бока уже подтаявший диск. Она освоилась в потемках и нашла за тесьмой костяной гребень.
Сняв плащ и покрывало, Дениза расплела косы и взялась за работу – по меньшей мере сорок раз провести гребнем, чтобы волосы росли гуще. Так она привыкла – и так делала, невзирая ни на что, невзирая ни на что…
Пока они с Анриэттой соблюдали свои ритуалы, в жизни была хоть какая-то опора.
Дениза не знала, что на кухне поочередно ночевали Петруха, Ивашка и двое стрельцов. Мало ли что – окошко слишком низко, в него и слепой одноногий горемыка заберется. Войлок они, разумеется, стелили в углу.
Ивашка проснулся от ощущения: на кухне кто-то есть! Он открыл глаза, медленно повернул голову и увидел странные очертания. Видение не видение, а что-то вроде…
Он не сразу понял, что у окна стоит женщина с распущенными волосами.
Так вышло, что до сей поры он распущенных длинных волос ни разу не видел. Девки при нем не чесали кос, а те женщины, которых он навещал, были замужние или вдовы, в лучшем случае он видел косы, разметавшиеся по постели. А тут – целое покрывало из длинных черных волос!
Разум Ивашкин временно помутился.
Недаром, недаром повелось – замужняя баба показывает волосы только супругу, ибо в них – соблазн! Да какой еще соблазн – соблазнище! Раньше Ивашка знал это, потому что все так говорили, а теперь сам убедился.
Он приподнялся на локте, думал – бесшумно, а она все же уловила движение и испуганно обернулась.
– Это я, сударыня, – сказал по-немецки Ивашка. – Сплю я тут…
– Простите, что потревожила, – ответила Дениза, продолжая расчесывать длинные пряди.
Тут Ивашка вспомнил что-то вовсе непотребное.
В Посольский приказ привозили газеты и книги со всей Европы, попадались и гравюры. Срамные и соблазнительные сразу куда-то пропадали, но некоторые Ивашка видел. На них совершенно голые девки прогуливались с одетыми мужиками. Писцы и толмачи пересмеивались: у нас бы такой обычай завести. Ивашка увидел внутренним взором картинку и вдруг понял: если европейские бабы могут при чужом мужчине с распущенными волосами стоять, так, может, и телешом согласны? Может, это для них дело привычное?
Голых женщин он видел в больших банях на берегу Москвы-реки, где все моются вместе. Так то – баня, в ней соблазна нет, дело житейское, не одетым же мыться. Прикрыл срам веником – и преспокойно болтай с кумой, которая стоит перед тобой в таком же виде. Но у кумы волосы вокруг головы окручены. А тут – по спине, до самого зада…
– Спать идите, – буркнул Ивашка и отвернулся.
– Сейчас пойду.
Но она осталась у окошка. Ивашка опять повернулся, опять увидел женщину, тяжко вздохнул. Память подсунула другое: как он эту самую монашку везет по лесу, она сидит у него за спиной и держится за него обеими руками. Тогда соблазна почему-то не было! Когда она соскочила наземь и подол задрался, тоже соблазна не возникло. А тут – извольте радоваться!..
– Может, вы хотите есть? – вдруг спросил он с надеждой.
Дениза удивилась – время даже для самого позднего ужина было неподходящее. Но этот чудной московит был к ней расположен больше, чем его хмурый начальник. Пожалуй, стоило поддержать разговор.
– Да, конечно, хочу.
Московиты привезли с собой поваров и пекаря. Оно, конечно, герцог не позволит гостям голодать, но по пятницам и субботам все постничают, а поди знай, что курляндцы замешивают в хлебное тесто.
Настоящих калачей тут было не испечь, для настоящих нужен лед, которым снизу охлаждают доску для теста. А постные пироги в хозяйстве всегда имелись – Ильич по этой части был строг. Правда, это были пироги-пряженцы – не потащишь же с собой из Москвы настоящую русскую печь. Пряженцы хороши горячими, холодными их будешь есть, только когда ничего другого себе не спроворишь.
Ивашка полез в короб с хлебенным припасом, достал две ржаные горбушки, пошарил на полке у печи, нашел латку с пряженцами. Из бочонка с квасом зачерпнул ковшик, перелил в оловянную кружку. И с некоторой гордостью выставил на стол это угощение.
Бегинки были странными женщинами – путешествовали всего лишь вдвоем, без служанок и пожилых родственниц, говорили с мужчинами не смущаясь, и говорили о том, что бабе знать незачем, поскольку бабья дорога – от печки до порога. Но обычных баб Ивашка знал, как ему казалось, прекрасно – и о чем с ними говорить после того, как будет завершено постельное дело, понятия не имел; считал даже, что раз все довольны, то и толковать не о чем.
А эта, не пытаясь даже прибрать волосы, преспокойно садится за стол, ломает пирожок с морковью, нюхает, откусывает, замирает, как будто ощутила языком не морковный, а солонинный вкус…
– Вот, пейте, – Ивашка подвинул к ней кружку.
– Благодарю. Ваш господин Шумилов не рад, что вы меня привезли. У вас не будет неприятностей?
Ивашка, живя московскими понятиями, перевел это на русский так: не всыплют ли тебе, добру молодцу, батогов?
– Нет, господин Шумилов добрый! Он и похвалить может!
Сказав это, Ивашка подумал: не родился еще человек, который бы сподобился похвалы подьячего Шумилова.
– Разве он хвалил вас, когда вы меня привезли?
– Нет, сразу не похвалил. А когда мы ему рассказали, как видели ночью на крыше голландского графа… и что кто-то в ваш дом забрался, а граф его видел и знает… вот тогда похвалил!
– Так это вы видели графа ван Тенгбергена? Послушайте, он называл того человека, который искал у нас бумаги… Как он его назвал?
– То-то и оно, что по-русски. Назвал почему-то… – Ивашка собрался с духом и четко выговорил по-русски: – «Донная рыбина»!
– Странное имя, – сказала Дениза. – Повторите еще.
Ивашка исправно повторил.
– Умоляю вас, расскажите мне все с самого начала, – попросила Дениза. – Как вы увидели графа на крыше, почему он с вами заговорил…
– Не с нами, с Петером Палфейном, который привез змею и мартышек. Кажется, этот граф уже давно по крышам бегает. Палфейн еле уговорил его спуститься и идти домой.
– Вы можете устроить мне встречу с Палфейном?
– Могу. Он нам служит, мы его потом в Москву заберем. Он спозаранку придет, принесет бритву. Вы встаньте на заре, подойдите к окошку. Тихо…
Шумилов вышел из комнаты и пошел на двор.
– Скорее, скорее, – торопил Ивашка. Он отвел Денизу в чулан и сам задвинул засов – чтобы не попало засоне Ильичу. При этом Ивашка успел ухватить Денизу за плечо – и, стремительно укладываясь на войлок, только о том и думал, какое у нее округлое узкое плечико.
Дениза же размышляла – как лучше поговорить с Палфейном, чтобы он помог встретиться наедине с герцогом? Про московита, который кормил ее более чем странными пирогами, насквозь пропитанными жиром, и поил кислятиной, она не думала вовсе.
Палфейн с бритвой заявился на рассвете. Сторожевые стрельцы его знали и пропустили к домишку Шумилова. Он постучал во все окна и вызвал заспанного Ивашку.
– Заходи, Петер Палфейн, – пригласил Ивашка. – С тобой хочет поговорить одна госпожа. Только – тихо… Я тебя к ней в чуланчик впущу и закрою, говорите там шепотом.
– Ого! – ответил Палфейн. – Я еще могу нравиться дамам! Жаль, ты меня в молодости не знавал. У меня в каждом порту было по жене и росло по двое, а то и по трое ребят. Все, я думаю, во флот пошли, у меня морская порода сильная, любую сухопутную перебьет. А что за госпожа? Если моих лет, так шла бы она…
– Молодая, молодая! – успокоил Ивашка. – Это та бегинка, которая сумела убежать.
– Сестра Дениза? Так ее не поймали?
– Не поймали… – Ивашка вздохнул. – Из-за этой сестры Денизы мне теперь с бородой прощаться…
– Держи бритву! Как бриться, догадаешься?
– Ну, как? Взять бороду в кулак и брить!
– Хотел бы я на это поглядеть. Жаль, времени нет, да и ваш старичок может проснуться…
– Отчего он вдруг проснется?
– От моего хохота. Послушай, Ганс, ты сперва ножницами срежь, сколько можешь, потом взбей мыльную пену и брей очень осторожно…
– Так еще и ножницы нужны?
– Ладно, я тебе помогу. Иди, добывай тазик с теплой водой, мыло, полотенце.
Палфейн нагнулся и протиснулся в низкую дверцу чулана.
– Вот и я, сударыня, – сказал он. – Понимаю, что старину Палфейна звали не для любовных утех, и горько оплакиваю прошедшую молодость. Еще десять лет назад единственное дело, для которого меня звали красоточки, было это самое… Ну так я оказался пророком, как этот, в Библии… у которого ослица разговаривала… Ну, что я говорил? Вы все-таки попали к московитам.
Читать бесплатно другие книги:
