Карфаген должен быть разрушен Немировский Александр
Воля Клио[34]
Полибий скакал по горной каменистой дороге. Под ним был не его лаконец, с которым можно было слиться в полете, а какой-то незнакомый, неизвестно откуда взявшийся конь. Он все время крутил головой и неуклюже вскидывал задние ноги. Дорога была узкой. Конь стремился держаться ближе к обрыву. Внизу, на большой глубине змеилась река, казавшаяся издалека ручейком. «Надо остановиться! — лихорадочно думал Полибий. — Но как удержать коня? Ведь он же не слушается узды. Остается спрыгнуть». И в то мгновение, когда Полибий уже напрягся для прыжка, над ухом прозвучал голос Исомаха:
— Вставай! В атрии тебя ждет женщина.
Полибий помотал головой и, открыв глаза, сказал:
— Конь и женщина! Как это соединить?
— Она пришла пешком. Это ромейка, хотя и говорит по-эллински.
Полибий опустил ноги на пол.
— Где мы с тобой живем, Исомах? Ты можешь себе представить, чтобы на родине к тебе в дом пришла незнакомая женщина?
Исомах всплеснул руками:
— Не говори! У нас в Эпире и в доме своего отца или мужа женщина или девушка без приглашения никогда не выйдет к гостям. Но что с них возьмешь? Варвары! Нам с тобой суждено жить среди них и, наверное, умереть. Эх! Увидеть мне, хотя бы перед смертью, Андриска!
Полибий тем временем одевался и причесывался перед висевшим на стене металлическим зеркалом.
— Знать бы мне раньше, — сказал он, приглаживая бороду. — Посетил бы цирюльника. Но жизнь, как говорят, состоит из неожиданностей. Просыпаешься и не знаешь, что или кто тебя ждет…
Выйдя в атрий, он едва не столкнулся с незнакомкой. Она стояла у двери таблина. С первого взгляда Полибий понял, что Исомах не заметил и не сообщил о главном: это была не просто ромейка, а ромейская красавица. На вид ей можно было дать лет тридцать. Удивительно правильные черты лица. Ямочки на щеках. Матовая кожа. Живой и ясный взгляд. Прекрасные, искусно уложенные волосы.
— Прости, Полибий, — начала женщина первой. — Кажется, я тебя разбудила.
— И как раз вовремя, — улыбнулся Полибий. — Во сне я скакал на коне и едва не свалился в пропасть. Судя по твоему произношению, ты жила много лет в Элладе? Интересно, в каком городе?
— О, нет! — воскликнула незнакомка. — Языку эллинов меня обучил отец, да будут к нему милостивы маны. И, собственно говоря, мысль об отце привела меня к тебе. От Публия я узнала, что ты подумываешь об истории. И у меня возникла мысль. Я сообщила о ней супругу, он посоветовался с родственниками… Одним словом, Полибий, почему бы тебе не написать о моем отце?
— Извини, но ты не назвала своего имени, и поэтому…
— Неужели? — смутилась незнакомка. — Но мне казалось, твой раб должен меня узнать. Ведь я бывала в этом доме, когда здесь жил несчастный Павел. Я — Корнелия…
— Боги мои! Дочь Сципиона… Отец твой достоин пера Фукидида или на худой конец Ксенофонта. Мне ли браться за этот труд. У себя на родине я начал писать книгу о выездке коней. Она осталась незавершенной. Ну хорошо, допустим, я принял твое предложение. Но ведь я ничего не знаю о войне с Карфагеном, кроме того, что о ней написал Фабий Пиктор. Фукидид же, собираясь писать историю войны Афин со Спартой, начал делать заметки с первого ее дня. Он встречался с ее участниками, посещал места сражений. Насколько я понимаю, твой отец победил Ганнибала не на римском Форуме?
— Все это верно. Но препятствия, о которых ты говоришь, можно устранить. Отец тридцать лет вел дневник. Он собрал у себя ценнейшие материалы для написания истории. Ты спросишь, почему нельзя передать все это кому-либо из моих соотечественников? У отца было много врагов, и очень влиятельных. Они заставили его покинуть Рим. Не им писать историю отца. О войне Сципиона с Ганнибалом должен рассказать чужеземец. К тому же, вспомни, ведь и лучшие из эллинских историков были изгнанниками.
— Да, ты права, — растерянно проговорил Полибий. — Геродот и Фукидид писали свои труды на чужбине. Не для того ли и меня судьба привела в Италию.
— Для того! — уверенно произнесла Корнелия. — Считай это волей Клио.
— Тогда Клио — это ты, — пошутил Полибий. — Всматриваясь в твое лицо, я думал, где же я тебя мог ранее видеть. Теперь понял — с тебя Пракситель[35] ваял статую Мельпомены[36].
— Но ведь Мельпомена — не Клио, — отозвалась Корнелия.
— Они сестры, — бросил Полибий. — И если сами музы хотят, чтобы я писал историю, мне ли, смертному, с ними спорить. Попытаюсь сделать все, что в моих силах.
— Нам, римлянам, покровительствует Марс, — возразила Корнелия.
— И Фортуна! — вставил Полибий.
— Может быть, и Фортуна, — продолжала Корнелия с улыбкой. — Но музы редко опускаются на нашу почву, чуждую искусствам. Впервые мы увидели у себя Талию[37].
— Благодаря Плавту?
— Ты читал Плавта? — удивилась Корнелия.
— Я учил по его комедиям язык твоего народа.
— Да, Плавт — достойный ученик Менандра, — продолжала Корнелия. — Но Теренций — поэтичнее и возвышеннее.
— Я ничего о нем не слыхал. Судя по имени, он из знатного римского рода.
— О нет, он пун. Восьми лет был продан сенатору Теренцию и воспитан им как свободный юноша. У Теренция божественная латынь.
— Но я не готов писать историю на латыни, — возразил Полибий. — Она, несмотря на все мои усилия, останется для меня чужим языком.
— Ты меня не понял, — мягко проговорила Корнелия. — Я рассказала о Теренций, чтобы тебя вдохновить. Теренций уже прославился среди ценителей искусства. Я уверена, слава ожидает и тебя, когда-нибудь ваши имена будут стоять рядом.
— Но это обязывает нас познакомиться теперь, — рассмеялся Полибий.
— Я об этом подумала. В ближайшие нундины, если не возражаешь, тебя посетят Публий с Теренцием.
Она ушла. Но в таблине, как воспоминание, остался запах кинамона. Полибий вздохнул и задумался.
— Что же тебе принесла ромейка? — входя, спросил Исомах.
— Как говорят, вести. Насколько я понял, разбор библиотеки закончит другой. А мне поручено писать историю.
— Ты согласился?
— В первый день, лишь только я сошел на берег Италии, мне объяснили, кто я и что должен был оставить дома. Я, бывший на родине вторым человеком в государстве, должен подчиняться воле тех, кто лишил меня родины и выбора. К этому трудно привыкнуть. Но на сей раз их воля совпадает с моим желанием. Мне хочется высказать кое-какие мысли. И хорошо, что героем моего повествования станет Сципион.
— Приемный отец Публия? — спросил Исомах.
— Нет. Отец его приемного отца и отец Корнелии. Ту ромейку, которая нас посетила, зовут Корнелией. Запомни это имя. Ее отец был великим полководцем. Он разбил непобедимого Ганнибала, но не стал разрушать Карфаген, а карфагенян не превратил в рабов. Вот бы у кого поучиться нынешним ромеям, так поступившим с твоим народом.
— Наверное, это был хороший человек?
— Не знаю, — ответил Полибий не сразу. — Но бесспорно умный.
Поиски
Только что прошел дождь, и грунтовая дорога, огибавшая холм, стала скользкой. Мулы шли мелким, неровным шагом. Ноги вязли в размокшей глине, и, чтобы не упасть, Андриск то и дело хватался за повозку.
Местность на южном склоне холма казалась тщательно ухоженной: деревья росли ровными рядами, и по ним вились виноградные лозы, достигая всюду одинаковой высоты. Не было видно обычных нагромождений камней. Все камни, извлеченные при пахоте, были собраны и пошли в дело. Не зря владельца этой виллы Катона считали образцовым хозяином.
Еще больше удивил Андриска высокий кирпичный забор. Он был тщательно выбелен. Из верхних кирпичей высовывались гвозди остриями вверх, словно за ним находились не обычные сельские строения, а тюрьма. Ворота были закрыты, и охранял их не пес, а горбатый раб. При виде незнакомца он встал, потянув за собой железную цепь. Андриск тщетно пытался ему втолковать, что ищет Исомаха, эпирца. Горбун лишь мотал головой и вдруг, широко разинув рот, показал, что у него нет языка.
Юноша отшатнулся. Он уже немало насмотрелся на ромейские порядки. Но вырвать у человека язык и посадить его, как собаку, на цепь мог только отъявленный негодяй!
Видимо, его объяснения с безъязыким кто-то услышал. Перед Андриском появился плотный детина с низким лбом и зверским выражением почти квадратного лица.
— Что тебе? — спросил он грубо. — Посторонним здесь не место.
— Нет ли воловьих шкур на продажу?
— Есть одна…
— За сколько отдашь?
Вилик[38] поскреб затылок.
— Два денария.
Цена была выше, чем на других виллах. Но Андриск не стал торговаться, надеясь, что уступчивость поможет вызвать вилика на разговор.
— Согласен! — проговорил он. — Тащи!
— Сначала задаток… Денарий.
— Какой задаток? — удивленно протянул Андриск. — Деньги за шкуру.
Жестами он показал операцию обмена. Вилик помотал головой.
— Шкуру обработать надо. Ты пока в соседнюю виллу отправляйся. Нечего здесь маячить. Завтра приезжай.
С этими словами он протянул ладонь. Андриск швырнул денарий.
— Послушай! — внезапно спросил он. — Ведь это вилла Порция Катона?
— Ну да…
— А нет ли среди рабов Исомаха, эпирца?
— Такого нет.
— Но я знаю, что он на вилле твоего господина! — с отчаянием воскликнул Андриск.
— А ты думаешь, у Катона одна вилла?
Вилик повернулся и, покачиваясь из стороны в сторону, зашагал к видневшемуся вдали хлеву. На его поясе позвякивали ключи.
Единомышленники
Публий в назначенный день явился вместе с Теренцием и миловидным юношей своих лет Гаем Лелием — сыном самого близкого друга Сципиона Африканского, сопровождавшего его во всех походах. «Сам выбор друга, — подумал Полибий, — свидетельство того, что сын Эмилия Павла желает подражать Сципиону».
Двое в тогах и двое в хитонах. Два римлянина и два чужестранца. Но если кто-нибудь взглянул бы на них со стороны, он мог подумать, что находится не в Риме, а в Афинах. Чистая эллинская речь, да и разговор не о войнах, не о доходах, а об искусстве.
— Философия! — с горечью произнес Публий. — Какие у нас философы! Простонародью и смысл этого слова непонятен. Я слышал, как философом обозвали чужестранца-гадателя, вытянувшего у простаков пару ассов.
— А что сказать о живописи! — подхватил Лелий. — Когда поэту Гнею Невию надо было рассказать об эллинском художнике Феодоте, прибывшем в Рим, он не отыскал в нашем языке слова «кисть».
— Как же он вышел из положения? — спросил Полибий.
— А вот так! — воскликнул Лелий и, вскочив, продекламировал:
- Грек Феодот в храме римском
- Бычьим хвостом малевал на доске резвящихся ларвов!
— Вот и хорошо, когда в городе все первое, — сказал Полибий. — Первая библиотека. Первый астроном…
— Его отправили послом в Сирию, — вставил Лелий.
— Первые базилики[39]. Первый портик[40], — продолжал Полибий. — Первый перевод Гомера.
— И очень неуклюжий! — вставил Публий.
— Мне трудно судить, — сказал Полибий. — Но важно, что положено начало. Первые переложения на латынь комедий Менандра Плавтом.
— Великолепным Плавтом! — подхватил Теренций. — Какой живой и сочный язык! Где он подслушал эти слова, эти поговорки, бьющие наповал?!
Публий пожал плечами:
— В гавани, где он, до того как стать драматургом, таскал мешки с зерном. Нет, я не отказываю Плавту в таланте. Но он слишком простонароден. Мне по душе твои комедии, Теренций. Они не только развлекают, но и учат. Сколько прошло веков с тех пор, как смертные взялись впервые за стиль и тростник. Но ведь никто до тебя не сказал: «У книг свои судьбы, и зависят они от читателей».
— Я имел в виду и слушателей, — пояснил Теренций, — они, как я мог убедиться, бегут от моих постановок к ателланам.
— Ателланы не в Риме начались, — успокаивающе произнес Лелий. — К ним, насколько мне известно, привыкали полвека. И гладиаторские игры, от которых наша чернь без ума, появились в Риме лишь сто лет назад[41] и мало кого поначалу привлекали.
— Ты хочешь сказать, что к моим комедиям могут привыкнуть через пятьдесят — сто лет. Но ведь я человек, и мне не чуждо ничто человеческое[42].
В таблине появился Исомах с подносом и стал расставлять блюда.
— За этим столом, — сказал Публий, — когда в доме еще жил отец, не было свободных мест. А теперь их пять.
— Я знаю, как заполнить одно из них, — сказал Лелий. — Пригласим Пакувия.
— Прекрасная мысль! — согласился Публий. — Наш Пакувий — образованный человек и владеет эллинской речью. К тому же он племянник Энния. Перечисляя первых, Полибий с полным правом мог бы назвать и его.
— Да! Да! — согласился Полибий. — Это мое упущение. Энний — первый римский эпический поэт. А племянник унаследовал дар дядюшки?
— Он пишет маленькие пьесы. Мы, римляне, называем их претекстами. Героем одной из них стал мой отец.
— Итак, нас будет пятеро, — сказал Лелий. — Пять пальцев уже кулак. А ведь Энний и Гней Невий действовали в одиночку. Им было тяжелее.
— Еще бы! — воскликнул Публий. — Невия за стихи, высмеивающие Метеллов, бросили в тюрьму, а потом выслали из Рима.
— Разве это возможно? — удивился Теренций. — За стихи в тюрьму?
— Невий был чужестранцем, — пояснил Левий, — так же как Энний и переводчик Гомера Ливий Андроник. Все те, о ком наш друг Полибий сказал как о первых, не были коренными римлянами.
— Но теперь другое время, — продолжал Публий. — Рим повернулся лицом к Элладе и хочет дополнить свою мощь величием ее наук и искусств. Надо ему помочь. Давайте заключим дружеское соглашение во имя торжества муз.
— Прекрасно сказано! — воскликнул Теренций. — Ведь союзы заключают ради войны, и еще не было союза для распространения знаний и искусства.
На вилле
Возница еще не успел остановить коней, как из ворот выскочил вилик. Глаза его испуганно бегали.
«Видно, я тебя поймал, вор», — подумал Катон.
Вилик подскочил к коляске и, отворив дверцу, хотел помочь господину сойти. Но тот, брезгливо оттолкнув руку, спустился сам и первым вошел в ворота. По дорожке, мощенной кирпичной крошкой, он направился прямиком к приземистому зданию.
Наверное, это последний деревянный дом во всей округе, соседи понастроили себе каменных домов с колоннами, как у греков. Но Катон не любил пустых трат. «Дорог не дом, а то, что в нем», — твердил он.
Наклонив голову, дабы не задеть низкую притолоку, Катон вступил в полутемный атрий. Пахнуло чесноком и перцем, словно это не жилое помещение, а овощной рынок.
Усевшись на катедру[43], Катон приложил ладонь к уху. Вилик, как всегда, докладывал долго, стараясь ничего не упустить. Хлеба скошены, солома уложена в скирды, зерно в закромах. Виноград в этом году не уродился, всего двадцать долиев[44] молодого вина. Масла тоже двадцать долиев. Еще ни один не продан — цена не велика. Скот не болеет. Племенной бык забодал соседского раба, когда тот подбирал колоски на нашем поле. Поэтому в возмещении отказано. Пеструшка отелилась двойней. Уксуса для рабов запасено сполна. Сейчас колодники прокапывают канавы, а другие рабы чистят скотный двор и вывозят навоз на поля.
— Весь приплод каков? — перебил Катон вилика.
— Десять бычков, семь овечек, сорок поросят.
— Адвуногие?
— Весной произведено девять девочек, шесть мальчиков, двое мальчиков, заболев животами, померли. Всего малолеток на вилле сорок.
— Болеют ли рабы?
— А что им хворать? — отозвался вилик. — Работа посильная. Пища добрая.
— Если тебя послушать, то можно было бы мне в Риме сидеть, а не трястись двое суток на дорогах?
Вилик отрицательно помотал головой:
— Никак нет! Вилла без хозяйского глаза — сирота. Разве кто хозяина заменит…
— Это верно. Давай пройдемся.
— Куда сперва? — спросил вилик подобострастно.
Катон задумался. В прошлый свой приезд он начал осмотр со скотного двора, потом проверял винные подвалы и кладовые для зерна. Сегодня надо избрать другой путь.
— Начнем с двуногого молодняка.
У старого дуба ползали малыши, голые и грязные. Старуха рабыня, услышав шаги, проснулась и стала торопливо собирать свое расползшееся стадо.
За дубом, на утоптанной площадке, играли мальчики лет семи-восьми. Катон недовольно поморщился.
— Прыгают без дела, — проворчал он сквозь зубы.
— А какая для них сейчас работа? — оправдывался вилик. — На поле колоски уже собраны. Весной, как корм для скота кончится, они листья будут рвать и овец пасти. А пока растут и сил набираются.
— Теперь в эргастул[45], — бросил Катон, не дослушав оправданий вилика.
Посещений эргастула Катон избегал, ибо не выносил дурных запахов. Но на сей раз он запасся ароматической мазью. Вынув из пришивного кармана деревянную коробочку, он набрал пальцем ароматического состава и тщательно втер его в щетину над верхней губой.
Издали эргастул был едва виден. Стены возвышались над землей всего на два локтя, а крыша была плоской. Вилик, как ему было приказано, сушил на ней брюкву и капусту, которыми кормил колодников.
— Сюда, господин! — крикнул вилик, догоняя Катона.
Они свернули налево. Катон остановился перед спускающимися в темноту ступенями. Несмотря на ароматическую мазь, в нос ударило гнилью и мочой.
Катон зажал пальцами ноздри и храбро шагнул вниз.
Свет из зарешеченных окошек у самого потолка еле освещал унылые длинные нары в два этажа. Нижние, как и полагалось, были пусты. С верхних нар доносились стоны. Сколько ни вглядывался Катон, он не смог разглядеть лицо раба, накрытого каким-то тряпьем.
— Кто это? — строго спросил Катон.
— Пекарь, гречишка, — ответил вилик дрожащим голосом.
— Почему здесь, когда его к мельнице присудили?
— Пришиб я его маленько…
— Выйдем! — приказал хозяин.
Катон взбежал по ступеням вверх и только там вдохнул воздух всей грудью.
— Пришиб! — повторил он, глядя на волосатые кулаки вилика. — Я же тебе наказывал: «Кулаки в ход не пускай, если надо — высеки».
— Виноват! Не удержался…
— Что ты все, как попугай, твердишь: «Виноват! Виноват!» Вот я вычту с тебя стоимость этого раба.
Вилик упал на колени и захныкал:
— Не разори, господин! У жены моей здоровье слабое, детишки.
— Вставай! Я придумал. Пекарь, вижу, уже не работник. Ты его приставь к малолеткам. Пусть он их греческому учит — языку и грамоте.
Вилик разинул рот от удивления:
— Да зачем им греческая грамота?
— Дурак. Ученый раб ныне в цене. Вдвое большего он стоит, если знает греческий. Весной приеду и проверю, как грек учит.
— Теперь куда? — спросил вилик, успокоившись.
— На скотный двор!
В это время послышалось дребезжанье колес. К воротам усадьбы подъехала повозка и остановилась рядом с коляской Катона.
— А это что за гость?
Вилик молчал, лицо его стало бледнее мела.
— Отвечай! Кто это? Ну!
Вилик задрожал.
— Язык проглотил, скотина? Что ж, я и сам узнаю.
Выйдя за ворота, Катон столкнулся лицом к лицу с миловидным юношей в фартуке поверх туники.
— Чей ты? — спросил Катон, сверля незнакомца взглядом.
— Я от Филоника. Он мастерскую в Кумах держит.
— А здесь ты что потерял?
— Вилик мне шкуру быка продал. Я ему же задаток дал. Он ее рабам скоблить отдал.
— Сколько?
— Денарий…
Катон порылся в кошельке и достал оттуда монету.
— Получи. И больше не имей дело с ворами, а то прогоришь.
Юноша попрощался с Катоном, сел в повозку, на кожи, залихватски свистнул, и мулы понеслись.
Катон знаком подозвал вилика. Тот, подойдя, упал ничком и стал покрывать поцелуями сандалии Катона.
Брезгливо отстранившись, Катон повернулся к вознице:
— Возьми у него ключи, а самого отведи на мельницу, к колесу. Там одно место пустует.
— Пощади! — истошно вопил вилик. — У жены здоровье слабое. Близнецы…
— А почему тебя жена беспокоит? — жестко спросил Катон. — Теперь она жена вилика, которого я пришлю. В Рим поеду сам, — сказал он вознице. — Пока побудешь за вилика.
Садясь на место кучера, он крикнул:
— А близнецов его отнесешь к молодняку.
Лахтун
В то утро Публий нетерпеливо прохаживался у ворот своего дома.
Увидев Полибия, спускающегося по улочке, он бросился к нему навстречу.
— Как я рад, что ты пришел вовремя.
— У меня нет привычки опаздывать. Ведь я знал, что ты меня ждешь, тем более — тебе нужна моя помощь.
— Я выразился неточно, скорее совет. Мне известно, что ты командовал ахейской конницей и, по твоим словам, знаешь лошадей лучше, чем книги. Не можешь ли ты высказать свое мнение о коне? Он стоит в конюшне.
— С великим удовольствием, — отозвался Полибий. — Мне и теперь часто снится, что я куда-то скачу. И хотя по нашим поверьям увидеть во сне коня — к смерти, мне кажется, что Гипнос посылает мне в утешение то, чего я лишен наяву. Как у вас говорят: «Мечтает бык ходить под ярмом, а ленивый конь пахать».
— Не конь, — поправил Публий, — а кляча. Ибо в латинской поговорке, которую ты перевел, употреблено слово «кабаллус», а не «эквус». Вот мы и пришли.
С этими словами он приоткрыл ворота конюшни и скрылся. Пахнуло сеном и конским навозом. Полибий вдруг вспомнил, как он осматривал коней, решая их судьбу. За ним толпились конюхи и наездники, а кони гордо вскидывали свои прекрасные головы.
— Вот и я! — раздался голос Публия.
Он вел высокого стройного коня, белого в яблоках, с густой темной гривой и широкой мускулистой грудью. Сквозь лоснящуюся кожу просвечивали вены. Чепрак на спине был из тонкой кожи, шитой узорами и вплетенными буквами, какими — Полибий не разглядел.
— Ну и как? — спросил Публий.
— Чистокровный нумидиец! Могу тебя поздравить.
— Мне известна родословная коня, — перебил Публий. — Его дед — знаменитый Мерг, конь Масиниссы, отец — Лах — конь Гулассы, сына Масиниссы, а мать — породистая кобылица Тун. Отсюда имя коня — Лахтун. Но ты можешь дать ему и другое имя, Полибий, сын Ликорты.
С этими словами Публий разгладил чепрак, и Полибий увидел две буквы — «П» и «Л».
— Так это мой конь? — удивился Полибий. — Ты даришь его мне?
— Это дар моего приемного отца, — радостно заговорил Публий. — Я счастлив его вручить. И сразу же хочу тебя обрадовать: сенат разрешил тебе выезд из Рима в пределах Италии. Ты сможешь посмотреть своими глазами места сражений.
— Конечно же, это Корнелия! — воскликнул Полибий.
— И не только она, — проговорил Публий. — Ее супруг Тиберий Семпроний Гракх, мой отец, мой дядюшка Сципион Назика — все, кто заинтересован в твоей истории. Кстати, мой отец подарил тебе также и Исомаха.
— И я смогу отпустить его на свободу? — спросил Полибий.
— Разумеется! Теперь ты его хозяин. И кроме того, Корнелия просила передать, что ты можешь поселиться на вилле ее отца. Все его документы в твоем распоряжении. Она уже написала вилику.
— О боги! — воскликнул Полибий. — Этот день настолько лучше всех, прожитых мною здесь, насколько Лахтун прекраснее всех коней, каких мне приходилось видеть. Я проеду дорогами Ганнибала, Сципиона и твоего деда Эмилия Павла. История развернется передо мною не как исписанный свиток — полями, пересеченными оврагами, где могли поджидать засады, реками, вздувшимися от дождей, ущельями, где дуют ветры и ревут боевые слоны…
Полибий подошел к Лахтуну. Конь забил копытами и пронзительно заржал. Взяв у Публия узду, Полибий левой рукой погладил животное по лбу и вскочил в седло. Почувствовав тяжесть седока, Лахтун взвился на дыбы, но тут же, осажденный сильной рукой, опустился и помчался, выбрасывая передние ноги.
Развернув коня, Полибий подскакал к юноше, еще не опомнившемуся от восхищения, и, соскочив, стал рядом с ним.
— У меня возникло странное чувство, — проговорил Полибий мечтательно. — Мне кажется, что в глазах Лахтуна, как в зеркале, можно увидеть чудо-коня Мерга и даже самого Масиниссу.
Юноша улыбнулся: