Вас любит Президент Романовский Владимир

Глава шестнадцатая. Беглецы от революции

…Потом приходит Джордж и приносит фрукты и вино, и задает правильные вопросы, и мы пьем с ним, и скоро я засыпаю, неожиданно, и вижу прелестный сон, с панорамным видом залитой солнцем долины с водяными лилиями и травой, а я просто лежу на спине во всем этом, как вдруг неожиданно…

…Джорджа рядом нет. Я снова в Париже, в девятнадцатом столетии, проснулась, и кто-то стучит в дверь, и я паникую как черт знает что. Целая толпа этих сволочей ждет на лестнице, и единственный путь к бегству – через окно. За окном – дурацкий декоративный французский балкон, на который нельзя выйти. Окно открывается внутрь, как большинство французских окон. Я распахиваю окно, порвав занавеску, слева там водосточная труба, и вдруг становлюсь совершенно спокойна. Это бывает с некоторыми людьми, когда жизнь в опасности, так что я, наверное, одна из таких людей. А вы? В общем, я прикидываю – либо я сдаюсь на милость этих гадов, либо – нет уж, знаете ли, уж лучше я рискну с водосточной трубой. Решение спокойное и хладнокровное. Я тянусь и касаюсь трубы и тут осознаю, что на мне ничего нет, кроме смешных панталонов и рубахи. Я забираюсь обратно в комнату и надеваю башмаки с пряжками – самые неудобные из всех, которые когда-либо носила, но они – единственная защита для моих нежных подошв в данный момент. Я снова вылезаю и хватаю трубу обеими руками. У меня очень красивые руки, и теперь, сжимающие трубу, они выглядят хрупкими. Я поворачиваю торс настолько, насколько могу и смотрю в комнату снаружи, а ягодицы уперлись в перила декоративного балкона. Я поднимаю правую ногу и ставлю ее на перила. Подтягиваюсь вверх до тех пор, пока мне не удается обнять водосточную трубу всеми конечностями, а заодно зубами и грудями и аккуратными, красиво очерченными сосками. Размер ареолы вокруг моего соска абсолютно средний, они не слишком большие, мои ареолы, и не гротескно маленькие, как у некоторых. У многих женщин соски неряшливые, но не у меня. У меня очень красивые. Большинство женщин убило бы за такие груди, как у меня. Хороши мои груди. Я начинаю спускаться вниз. Достаю ногой до первого крепления и отдыхаю секунд пять. Внезапно я чувствую, что сердце у меня бьется бешено. До меня доходит, что между мною и землей три этажа, и путь вниз долог. Сейчас сумерки, поэтому, я надеюсь, никто меня не видит, хотя панталоны у меня белые и выделяются в сумерках, как дешевая проститутка на великосветском благотворительном вечере. Труба вдруг начинает издавать скрипучие звуки. Я прижимаю к ней левую щеку, будто она – бок нежного любовника. Я еще немного спускаюсь и начинаю молиться. Поравнявшись с декоративным балконом на втором этаже, я теряю один башмак. Следующее крепление. Я пытаюсь стать на него босой ногой – оказывается, это очень больно, поэтому я подтягиваю ногу обратно, и опускаю левую. Двигаюсь дальше вниз. В квартире на втором этаже какое-то движение. Открывается окно. Мужчина выглядывает и видит меня. Наши лица разделяют может быть три или четыре фута. Он говорит – «Простите меня, мадам» и хочет вернуться в комнату, но вы ж знаете, что я за человек, я не могу просто так его отпустить, не среагировав, и я говорю – «Мадемуазель, а не мадам». Он не удивлен. Он говорит – «Прошу прощения еще раз. Я бы безусловно вам помог, но, увы, у меня гости».

Он закрывает окно. Сперва меня это расстраивает, но затем я осознаю, что он прав. Если у него там какая-нибудь толстая шлюха из бомонда, то лучше не ввязывать ее, а то она начнет вопить, причитать, удивляться, и прочее – то есть, привлекать внимание.

Я почти до конца спустилась, как вдруг там, внизу, идут мимо двое вульгарных солдат. Я пропускаю их, они проходят подо мной. Затем я спускаюсь ниже и спрыгиваю на землю, подвернув слегка ногу. И, что бы вы думали, не могу нигде найти слетевший башмак!

Что теперь? Где Джордж – понятия не имею. Где я нахожусь – не знаю точно. Окно, из которого я давеча вылезла, выходит в переулок, и собора нигде не видно. Все что я знаю – мне нужно найти место, где спрятаться, и нужно сделать это быстро. Улица узкая. Ни кафе, ни таверн. Район жилой, и все спят, так что не очень понятно – утро это или вечер. Предполагаю, что утро. Все двери заперты.

Я бегу к ближайшему перекрестку и смотрю по сторонам – тоже самое, все темно и заперто. Я думаю – надо бежать дальше. Бегу. И вдруг – бульвар. Разница между реальной Гвен и Гвен из грез – последняя не знает о топографии ровно ничего. Та, что в реальной жизни – знает кое-что. Обмениваться информацией они друг с дружкой не могут, но внезапно у меня в мозгу возникает видение, вроде как эхо из будущего или еще что-то, и я понимаю, что бульвар этот новый и что впоследствии его назовут Себастополь, что означает … это просто на веру нужно принять, наверное: поскольку солнце обычно встает на востоке; и поскольку в данный момент небо справа бледнеет – значит, Шатле находится в противоположном направлении. Я поворачиваю и бегу по бульвару. Почти вся его османовская архитектура все еще в состоянии постройки. Кругом пусто. Нужно быть храброй. Все, что я должна сделать – добежать до Шатле, пересечь мост, затем пересечь Сите и следующий мост, и спуститься в ближайший подвал. Некоторые владельцы кафе сентиментальны и сочувствуют беглецам, и вообще женщинам в несчастье. Я собираюсь с мыслями и силами и бегу как сумасшедшая.

До Шатле я добегаю без приключений. На мосту какие-то люди, мужчины и женщины, ранние пташки, и они на меня таращатся. Я их игнорирую. Ебаная буржуазия. Затем мне попадается группа беспризорных мальчишек, и они смеются и свистят и тычут в меня грязными пальцами. Я перебегаю мост. Направо Дворец Справедливости, так называемый очевидно потому, что справедливость живет в нем постоянно, не выходя наружу. Слева большое здание, названия я не помню. Внезапно я вижу то, что упустила, когда составляла план, дура – Нотр Дам. Убежище! Я бегу прямо к собору, но, угадайте … Самое опасное, что могло случиться – случается. Я всего в тридцати футах от входа, и начинаю верить, что спасена, как вдруг три солдата преграждают мне путь. Я пытаюсь их обежать, но это, конечно же, глупо. Они хватают меня и зовут других, и один из них говорит – «запястья вперед», что, между прочим, из другой совсем эпохи и страны, но мне не до лингвистических парадоксов, как вы понимаете.

Один из солдат – приличный парень. Он приносит откуда-то плащ и накидывает мне на плечи. Мне не приходит в голову его поблагодарить. Я уверена, что меня сейчас поволокут в Консьержери, где однажды томилась Антуанетт, борясь с совестью и менструацией, но нет, меня ведут обратно через мост, через реку, к Шатле, и я начинаю понимать, что наша цель теперь – Пляс де Грев. У меня мутнеет в глазах.

Площадь все еще не мощеная, но периметр хорошо очерчен и даже несколько кафе работают. На одном из кафе огромная вывеска, и меня она поражает своей шокирующей бесчувственностью – на вывеске нарисована сама Антуанетт, в натуральную величину, улыбающаяся и предлагающая пирожные на серебряном подносе.

Я думаю про себя – что ж, Гвендолин, вот и все, вот и настал момент узнать, насколько этот мир реален и прав ли Джордж.

Большой толстый подонок в темном плаще стоит на наскоро сбитом эшафоте, и рядом с ним «резкая девица», которая все-таки, очевидно, функционирует, и деревянная конструкция, в которую следует положить шею после того, как ты встала на колени. Мне развязывают руки, а затем снова связывают – на этот раз за моей гибкой изящной спиной, и, как вы наверное можете себе представить, я вся состою из холодного пота и адреналина, и на мне только один башмак, и в тоже время какая-то апатия охватывает меня, нежно так охватывает, и я на грани потери сознания. Волосы у меня не очень длинные, но палач все равно их изучает критически, думая, не подстричь ли их. Все парикмахеры в сердце своем палачи. Очевидно, обратное тоже верно. Он решает меня не стричь и просто связывает мне волосы лентой. Он спрашивает, нет ли у меня каких-нибудь последних желаний, и я не помню, есть ли в этой эпохе сигареты, и прошу сигару, и вдруг мне приносят сигару, прямо на эшафот! Палач сует мне сигару в рот и даже дает мне огня, повоевав некоторое время с огнивом.

Толпа огромная. Это беспрецедентно, тем более что я не могу понять, откуда и когда столько людей сюда набежало. Я отчетливо помню, что площадь была пустая, когда мы сюда прибыли. Может какой-то провал в континууме, или еще что-то, я о таких вещах ничего не знаю. Я кажусь, наверное, полной идиоткой, но мне все равно, мне страшно, и я просто дымлю и дымлю сигарой, держа ее зубами и стоя рядом с палачом, который вдруг обнимает меня жирной рукой за плечи и наклоняет голову, давая толпе понять, что у нас с ним завязались отношения, и толпа хамски смеется, но мне все равно, я просто дымлю и дымлю себе – маленькая женщина в панталонах и рубахе и одном очень неудобном башмаке, с руками, связанными за спиной, с волосами, стянутыми черной лентой, с дымящейся сигарой во рту. Внезапно я ощущаю что-то вроде, знаете, безумной любви, которую жертва чувствует к палачу рано или поздно. Во мне поднимается такая, знаете, волна иррациональной нежности и благодарности, и я лелею ощущение большой жирной руки на плечах, и благодарна ему, когда он игриво сжимает мне правую грудь. Я бы для него что угодно сейчас сделала. Слеза ползет у меня по щеке, и слюна течет на подбородок, и я дымлю сигарой. Я начинаю предполагать, что заберу с собой в мир иной эту нежность к палачу, это желание с ним быть, как вдруг чувства мои меняют слегка окраску. Я бросаю незаметный взгляд в сторону. На эшафоте новый человек. Это Джордж, собственной персоной, а за ним идут солдаты в красивых чистых униформах.

Джордж подходит к палачу и говорит, «Приказ Робеспьера» и вынимает бумагу и держит ее перед носом толстяка. Робеспьера нет в живых уже лет шестьдесят. Мне стыдно за Джорджа, что он таких вещей не знает, но вдруг к моему удивлению толстяк вежливо кланяется. Толпа безумствует. Они разочарованы – они желают, чтобы у спектакля были начало и конец. Джордж, представьте, поворачивается ко мне, выхватывает сигару у меня изо рта, и говорит – «Женщинам нельзя курить на публике, это неприлично». Он берет меня крепко за локоть и ведет к краю эшафота. Он прыгает вниз и раскрывает мне объятия, и с руками, связанными за спиной – все, что я могу сделать, это довериться ему полностью. У меня нет выхода, как только спрыгнуть. Если он меня не поймает, я разобью себе лицо о землю. Но он выполняет свою часть добросовестно, и нас уже ждет карета с республиканской инсигнией, и он вталкивает меня в карету в то время как офицеры и палач о чем-то горячо спорят. Один из офицеров бежит к краю эшафота, но в этот момент Джордж кричит – «Вперед! Вперед, говнюк, сука!» – кучеру, и выдает длинное ругательство по-немецки, и мы срываемся с места, а за нами следует дюжина солдат. Позже Джордж объясняет, что ни один из его так называемых солдат не знает французского. Они все наняты им в доках, голландцы, швейцарцы, американцы и еще кто-то. Мы сворачиваем на Риволи, громыхаем по Сен Антуан, а за нами гонятся. Джордж вынимает два пистолета, а под сидением отыскивается заряженный мушкет. Кучер продолжает стегать лошадей так, будто они виноваты в том, что ему жена изменила, но преследователи все ближе. Мы пролетаем мимо Сен Поль, попадаем колесом в яму (что-то случается из-за этого с осью, кажется), и выкатываемся на площадь, где стояла когда-то Бастилия, и внезапно преследователи начинают драться между собой и отстают. Джордж сует пистолеты за ремень и объясняет, что заплатил некоторым из них. Наконец он вынимает нож и разрезает веревки на моих руках. Руки и плечи потеряли чувствительность. Джордж говорит – «Нас будут искать во всех портах. Будет лучше, если ты не будешь некоторое время выходить на улицу».

Не скажу, что идея мне понравилась, но спорить тут не с чем. Джордж выходит и платит «наемникам», и снова забирается в карету. Под сидением одежда. Я надеваю платье и расчесываю волосы. Я вдруг смелею. Чувствую, что могу пойти сегодня вечером в оперу – просто потому, что никто из моих врагов не посмеет меня узнать. Я непобедима, несмотря на то, что на мне только один башмак. Джордж поселяет меня в маленьком отеле недалеко от площади, и никакого страха я не испытываю. Он объясняет что почему-то (я не очень поняла, почему) здесь меня искать не будут. И я ему верю. Он оставляет меня в комнате на час, и я совершенно спокойна. Может, это шок. Не знаю. Он возвращается с едой и вином и новой парой туфель для меня и мы едим тихий ланч возле камина. Двое очень мускулистых прислужников стучат в дверь и втаскивают ванну. Через десять минут они возвращаются со вторым корытом и сосудами с дополнительной горячей водой. Джордж запирает дверь и мы нежимся в корытах некоторое время, а потом он кутает меня в огромное пушистое полотенце и несет меня в постель. Я так расслаблена что не хочу двигаться вообще, и он не против. Он растягивается на кровати рядом со мной и кусает меня за мочку уха. Я так возбуждена что даже не хихикаю. Все эти перебежки и погони и приключения – что-то делают с твоей сексуальностью. Делают тебя животным. В этот день и вечер я дикое животное, и, знаете ли – я счастлива. Джорджу это нравится. Он не лидер, если ему об этом не напоминать и в него не верить. В этот день и вечер я в него верю. Началось все с невинной нежной любви, но потом перешло в брутальность, в хорошем смысле. Я не знаю, сколько раз я испытала оргазм, и Джордж, его крепкое, длинное тело с простодушным подходом ко всему на свете было на мне, подо мной, позади меня, поверх меня, и снова позади меня, когда он лег на спину и прижал мои бедра и ягодицы к своим чреслам, а грудь моя и живот вздымалсь, и ноги широко раздвинулись, и дыхание Джорджа обжигало мне шею. Потом я помню, что глаза мои смотрели в потолок, а Джордж двигался подо мной медленно, достаточно лишь, чтобы наши раздраженные, чувствительные органы откликались, и я помню, что я кричала, когда два или три оргазма начались почти одновременно, наплывая друг на друга так, что их было почти не различить, так что, может быть, их было семь или восемь, прежде чем я потеряла сознание.

***

Гвен и Лерой спали – оба были измотаны.

Проснувшись и совершив соитие, они обнаружили, что ужасно хотят есть. В квартире ничего съедобного больше не осталось. Пока Гвен была в душе, Лерой вернул большую часть денег в тайник бывшей любовницы.

На улице был теплый день, превращающийся в теплый вечер. В близлежащем кафе они съели что-то среднее между завтраком, ланчем и обедом. Лерой заказал стакан датского пива и спросил Гвен, не хочет ли она составить ему компанию – он собирался в Сен Дени.

– Конечно. Ты имеешь в виду улицу? Хочешь нанять проститутку, или чего?

– Нет, я не хочу нанимать проститутку. Да и какие нынче проститутки на Сен Дени, не смеши. Пригород, а не улица. Поняла? Пригород. Сен Дени. Алё?

– Какое-то конкретное место, или тебе просто хочется посмотреть на умерших французских королей?

– Второе вернее, – сказал он.

До Сен Дени они доехали на метро. Сгущались сумерки. Улицы старинного городка были пустынны, только группа черных подростков со скейтбордами прогрохотала мимо, и пожилая толстая негритянка, которую они чуть не сбили, кричала им вслед ругательство на непонятном мне языке. И снова пусто. Главная дверь базилики стояла открытая.

Лерой посмотрел по сторонам, будто ища, нет ли потенциальных свидетелей. Внутри церкви было непроглядно темно, и только входная будка с кассой освещалась лампочкой. В будке сидела старая дева, увлеченная чтением американского женского романа. Лерой что-то быстро ей сказал. Она посмотрела на него удивленно, взяла телефонную трубку, и вскоре белый человек средних лет в официальном костюме появился ниоткуда и кивнул Лерою. Лерой взял Гвен за руку. Они прошли через турникет в склеп. Служитель, или кто он был такой, протянул Лерою фонарик. Лерой попросил второй фонарик и отдал его Гвен.

– Я вас покидаю, – сказал служитель. – Позовите меня, когда закончите.

Лерой кивнул.

Было страшновато. Гвен решила, что если Лерой вдруг начнет к ней здесь приставать, она будет сопротивляться. Еще не хватало! Секс в склепе, представляете себе.

Оказалось, он вовсе не это имел в виду. Они шли между гробницами, пока не достигли пьедестала с мраморными Луи и Мари, коленопреклоненными, в набожных позах. Лерой оглядел пьедестал и провел рукой по его поверхности.

– Постой здесь минуту или две, – сказал он. – Я сейчас вернусь.

Гвен хотела было протестовать, но он уже исчез в темноте. Что еще задумал этот маньяк?

Да, страшно. Она посветила фонариком на некоторые из гробниц. Удивительно, какие маленькие были эти люди. Некоторые из королей и вассалов ростом были с Гвен, а то и меньше, если судить по размерам их гробниц и статуй, изображающих их в натуральную величину на смертном одре, поверх крышек, руки сложены молитвенно, глаза закрыты. Она навела фонарик на сводчатый потолок. Ничего нельзя разглядеть. Она снова посветила фонариком на пьедестал. Что-то у самого пола привлекло ее внимание.

Гвен присела на корточки, чтобы рассмотреть. Какие-то английские слова нацарапаны острым предметом на мраморной поверхности. Какой-то британский или американский вандал, не иначе. Никакого уважения к святому месту. Столько трудиться – царапать, оглядываясь через плечо, снова царапать – букву за буквой – зачем? Гвен презрительно покачала головой. «Задний карман». Слова, которые этот дебил там нацарапал. Задний карман? Даже не «Я люблю тебя, Бренда» или «Зак и Линда Форева», или что-то в этом роде. И даты нет. Задний карман, надо же. Свиньи.

Лерой вернулся и взял ее за руку.

– Пойдем.

Они отдали фонарики служителю.

– Все в порядке, мадам, мсье? – спросил он.

– Конечно, – ответил Лерой на своем шокирующе безупречном французском. – Мир в полной безопасности.

– Вот и хорошо, – равнодушно откликнулся служитель.

На улице Лерой остановил неожиданно появившееся такси.

– Эй, я думала, что у нас нет средств, – заметила Гвен.

– Теперь есть, – сказал он. Он презрительно посмотрел на шофера. Когда шоферу почувствовал себя достаточно неловко, Лерой сказал, – Одеон.

– А что на Одеоне? – спросила Гвен.

– Кабаре, рестораны, кафе, и много смешных людей.

– Что ты там делал?

– Где?

– Куда ты пошел после того, как оставил меня одну перед гробницей?

– У меня назначено было деловое свидание с умершим королем.

– Прошло удачно? Или ты просто хотел набить ему морду?

– Он одолжил мне денег.

– Попробую угадать. Луидоры? Экю?

– Евро, – ответил Лерой.

Он сунул руку в карман пиджака и вытащил толстую пачку денег.

– Ну вот, – сказала Гвен. – Нужно было мне засунуть пару камер тебе в жопу. Представляешь – Людовик Одиннадцатый поднимается из могилы, чтобы выдать пачку ассигнаций Детективу Лерою. Любая программа новостей заплатила бы миллионы за запись.

– Да, кстати, насчет этих записей.

– Каких записей?

– Которые ты все время делаешь. Видео, аудио, и так далее. Насчет всего этого подслушивания и подсматривания.

– Да?

– Мне не нравится.

– Иди ты! Почему же?

– Не нравится и все. Неправильно это. Сродни вскрыванию чужих писем. Тебе нужно все это прекратить.

Великий моралист Лерой. Гвен хихикнула.

– Не смешно, – сказал он. – Слушай.

– Слушаю.

Она приготовилась выслушать лекцию. Такие лекции она слушала часто в детстве, в основном от родителей. Не читай чужие письма, не подслушивай, что другие говорят друг другу частным образом, уважай частную жизнь, иначе неэтично, и так далее.

– Я знал одного парня, – сказал Лерой. – Он любил вскрывать чужие письма. Это было грустно. Мы жили в одном здании. Его несколько раз ловили, но он притворялся, будто это случайность.

– Хорошо. И?

– Что? Это, в общем, всё.

– К чему ты это?

– Просто так. Не знаю, зачем я тебе это рассказал.

– А все-таки?

– Да так…

– Ну зачем-то рассказал ведь! Чем он тебе так запомнился, этот парень?

– Парень как парень.

– Вы с ним дружили?

– Нет.

– Не понимаю.

– Ну, помню, у него была страсть к грушам. Он сидел во дворе иногда, на закате, в дешевом полиестровом костюме – конторщики такие носят на работу. Сидел и жевал груши. Что-то такое, типа, здоровая еда, и так далее. Забавно было смотреть. Он открывал рот очень широко … шире, чем Гейл … и вклинивался в грушу, как ковш экскаватора в землю. А потом начинал шумно жевать, и лицо у него просветлялось, мужик блаженствовал.

Он снова замолчал.

– Да? – не унималась Гвен. – Это, конечно, противно, но я все равно не понимаю, к чему это ты рассказываешь.

– Просто так. Правда, груши он больше не ест.

– Почему?

– Однажды я его поймал, когда он читал мою почту. Просто стоял рядом с ящиками и читал письмо. Дурацкое письмо. Не помню, о чем там было, наверное какая-то реклама, скорее всего. Я отобрал письмо.

– Отобрал?

– Да.

– И что же?

– И выбил ему зубы.

Великий моралист Лерой.

– Впрочем, – добавил он, – возможно это действительно случайно получилось, а почту воровал вовсе не он. И даже, может быть, письмо это рекламное было адресовано ему, а не мне. Это все не очень важно. Кофе хочется ужасно. Да и пожрать не мешает.

Глава семнадцатая. Снова в Нью-Йорке

Риверсайд Парк в сумерках – великолепное зрелище, которое по достоинству может оценить только знаток, либо человек с чистым сердцем. Туристов нет, нет поденщиков-фотографов, и репортеры тоже не заходят, по большому счету. Парк граничит с Риверсайд Драйвом – петляющей авеню. В переулках, уходящих от Риверсайда круто в гору, к Вест Энд Авеню – огромные здания времен Бель Эпокь, с портиками, колоннами, фронтонами, эркерами и еще тысячью разных милых глазу известняковых деталей. Стены толстые. Потолки квартир высокие. На Риверсайд Драйв можно подойти к парапету, отделяющему авеню от парка и посмотреть вниз – пятьдесят отвесных футов. Парк ютится в базальтовых скалах. Район был когда-то населен относительно богатыми евреями, а затем населился относительно богатыми евреями, китайцами, итальянцами, и, благодаря близости Колумбийского Университета, здесь также селится немалое количество квартирно субсидируемой профессуры, многие представители которой выглядят очень важно и деловито, читают журналы, жуют хот-доги, вздрагивают и удивляются, если привлечь их внимание, и по большей части никому не досаждают.

Светловолосый мужчина в дорогом официальном костюме сидел на скамейке – за спиной базальтовая скала, впереди и внизу – искусственное поле для европейского футбола, за полем – Вест Сайд Шоссе и река Гудзон. Часть неба за рекой светилась закатным светом. В руках у мужчины был номер «Крониклера». Человек делал вид, что читает статью. Фонари вдоль аллеи зажглись и почти сразу после этого другой мужчина присоединился к читающему газету.

– Наконец-то, – сказал читатель газет.

– Эй, Роберт. Не читай мне лекции, я очень редко опаздываю. И когда опаздываю, почти всегда есть веская тому причина, – сказал Лерой, закуривая. – Как дела?

– Ты уверен, что за нами не следят?

– У тебя мания величия. Кто в этом городе станет за тобой следить, губернатор?

– Перестань, Джордж, – попросил Роберт. – Ты знаешь, что я имею в виду.

Не меняя позы, Лерой протянул Роберту руку.

– Что? – спросил Роберт.

– Пожмем друг другу руки.

– А, да.

Они обменялись рукопожатием.

– Отрадно, что трюк до сих пор работает, спустя многие годы, – заметил Роберт.

– Трюк?

– Наш способ входить в контакт. Мы его изобрели еще в университете, помнишь?

– Да, – сказал Лерой. – Но ты ведь не для того меня позвал, чтобы предаваться воспоминаниям.

– Нет, не для того.

– У меня мало времени.

– Мне нужно, чтобы ты оказал мне услугу.

– Так.

– Как поживаешь?

– Да ничего, нормально.

– Если что нужно, скажи. У меня есть знакомые в здешнем полицейском департаменте.

– Ты уже сделал достаточно, чтобы я чувствовал себя обязанным всю жизнь, – сказал Лерой. – Миссия твоя выполнена. Ангелы радостно аплодируют. К делу.

– Не сразу. Мне нужно сперва тебя спросить кое о чем.

Лерой пожал плечами.

– Да, ты все еще мне нравишься, – Лерой пожал плечами. – Ты хороший и умный. Но мысли у меня заняты другим, не обессудь.

– Понимаю. Красивое место, не правда ли?

– Да, место ничего, – сказал Лерой, оглядывая местность будто в первый раз. – Особенно с наступлением темноты здесь красиво. Зажигаются фонари, исчезают прохожие. Если подождем, то увидим первых хулиганов и наркоманов.

– Ты ужасно циничен, – отметил Роберт. – Тебе следовало родиться женщиной. Помнишь, в университете, была девушка … – Роберт сделал паузу. – Я был в нее влюблен. Единственная женщина, которую я когда-либо любил.

Лерой вздохнул. Каким-то образом он предчувствовал, что тема эта будет так или иначе затронута.

– Да, – сказал он.

– Гвендолин Форрестер.

– Да. Я ее помню. А что?

– Помнишь, как я тебе о ней рассказывал все время? Обо всем, что она читает, ест, любит, с какими людьми встречается.

– Да, ты за ней все время следил.

– Как ты думаешь, я бы мог быть с нею счастливым?

– Роберт, – сказал Лерой спокойно. – Послушай. Для кризиса среднего возраста ты еще слишком молод. Поменьше думай о прошлом. Не говорил ли я тебе давеча, что мысли мои заняты другим? К делу, Роберт.

– Я иногда думаю – вышла ли она замуж, или не вышла, или вышла, а потом развелась, – сказал Роберт.

Позади них проявилось какое-то движение. Кто-то там был. Двадцать футов, подумал Лерой. Кто-то смотрел и слушал. И, может быть, записывал. Слышно ничего не было – просто включилось у Лероя шестое чувство. Обычного хама со склонностью к подслушиванию почувствовал бы и Роберт. Но детективы, преследователи и папарацци умеют сдерживать свои силовые поля и делать свое присутствие незаметным.

– Подожди-ка, – сказал Лерой. – Не двигайся. Я сейчас.

Он выпрямился, прыгнул через спинку скамьи, и перебежал аллею, исчезая в густой тени деревьев, липнущих к базальтовому склону. Движения в тени усилились, стали более суетными.

– Дай сюда, – сказал Лерой.

– Что дать?

– Камеру, и всю остальную аппаратуру тоже. Давай, давай.

– А ну иди отсюда! – поспешно, тихо и сердито сказал Роджер Вудз, который всегда знал, откуда дует ветер сенсации. – Ай!

– Хочешь я тебя задушу? – спросил Лерой, держа его за воротник.

– Пусти!

– Тише, тише, – Лерой усилил хватку. Воротник врезался Роджеру в шею. – Не так громко, мальчик мой.

– Ладно, хорошо, – прохрипел Роджер. – На, вот.

«На Репортера Напали в Риверсайд Парке».

Лерой у него взял камеру.

– Флэш-драйв?

– Нет, обычный.

– Еще небось и микрофон есть в кармане.

– Что за проблемы, мужик?

– Предубеждение, – объяснил Лерой. – Терпеть не могу, когда подслушивают. Те, кто подслушивает, хуже, чем негры и евреи. Дай сюда микрофон, сволочь.

Роджер медлил.

– На, – сказал он наконец.

– Благодарю. Будь добр, уберись из парка. У меня тут частный разговор. Понял? Частный. Да и кто, по-твоему, купит твои записи? Желтая пресса никогда не слышала о губернаторе Вермонта, ежедневные газеты не обратят внимания по обычной причине, еженедельникам все равно, а на интернете будут долго проверять, боясь суда и закрытия. Кому ты собирался все это продать? Кто купит?

– Никто.

– Это имя такое? Он бы тебе не заплатил.

– Оставь меня в покое, мужик, – сказал Роджер несчастным голосом. – Свобода прессы. Не всех нас можно купить, или достать глупостями о «частных разговорах».

– Да ну тебя. Заткнись, – сказал Лерой. – Свобода прессы, надо же. Я тебе покажу свободу, сука.

– Отдай камеру, и все остальное.

– Нет.

– Почему?

– Я решил, что мне оно нужнее.

– Не имеешь права!

– Имею. Я больше и сильнее тебя.

– Я вызову копов.

– А я по-твоему кто, примадонна нью-джерзийского балета? – сказал Лерой, показывая бляху. – Скажи, зачем ты нас записывал?

– Просто так.

– По привычке папарацци, – предположил Лерой.

– Я репортер, – возмущенно сказал Роджер.

– Настоящий репортер, или желающий быть таковым?

– Штатная единица.

– Странный мир у нас какой, – сказал Лерой, отламывая от микрофона антенну и локатор. Затем он разбил камеру о дерево и разломал на несколько частей звукозаписывающую приставку. – Все, – сказал он. – Можешь идти.

– Ты действительно коп? – спросил Роджер.

– Да. А тебе-то что?

– Что ж … Если тебе интересно – этот парень скоро предложит тебе кое-что.

– Какой парень?

– На скамейке.

– Так. И что же?

– Думаю, что одна из его грязных тайн скоро откроется. Он хочет тебя нанять, чтобы ты не дал ей открыться.

Лерой подумал.

– Логично, – сказал он. – И все-таки – тебе-то что до этого?

– Не соглашайся.

– Поступлю так, как считаю нужным, – равнодушно ответил Лерой. – Все, иди отсюда.

– Ладно.

Возвратившись к скамейке, Лерой снова закурил и некоторое время молчал.

– Кто это был? – спросил Роберт, который за это время не сдвинулся с места.

Лерой молчал.

– Ну?

– Ты собирался просить о какой-то услуге, – напомнил Лерой.

– Я? Да. Хорошо. Почему я вспомнил о Гвендолин…

– Хватит о Гвендолин.

– … у нее была страсть к записывающим устройствам. Весь кампус начинен был ее аппаратурой.

– К делу, – сказал Лерой. – Во имя человеколюбия, Роберт, давай поговорим о деле.

– Ты ее совсем не помнишь?

– Помню смутно, – сказал Лерой.

– Время сейчас почти предвыборное, и демократические предварительные выборы кандидата…

Лерой внимательно на него посмотрел.

– Ты хочешь сказать, что собираешься баллотироваться в президенты? – удивленно спросил он.

– Я еще не решил.