Возвращение в Афродисиас Лорченков Владимир

Вступление

Я проснулся в пять часов утра от головной боли. Выглянул, щурясь, на балкон. Гдето внизу туристом, опоздавшим на ужин, билось в пляжплатформу не выспавшееся — совсем как я, — море. Справа шумел водопад. Я присел на кровать, чтобы собраться с силами и начать собираться, но снова уснул. Проснулся уже в автобусе, куда попал, без сомнения, как сомнамбула. Уселся на заднее сидение микроавтобуса, — пожалев о том, что не выбрал тур с большим числом участников, что предполагало бы большой автобус, — и постарался заснуть. Как бы не так! Впереди уже распинался гид. Маленький, полненький турок, по прозвищу Мустафа. Словно облитый сиропом, пухленький, он с самого начала решил, как они это называют, установить контакт с группой. Олала! Мустафа хотел туда, Мустафа хотел сюда. Мустафа хотел показать туристам аутентичную турецкую деревню, в которой они своими руками заварят аутентичный турецкий чай, — из аутентичных турецких пакетиков, прибавлял я злорадным шепотом, — нанести визит турецким рыболовам, которые на ваших аутентичных глазах, дорогие друзья, поймают в море несколько аутентичных турецких рыб…. Аутентичные сборщики аутентичных гранатов… аутентичные апельсиновые поля… Аутентичные местечки… Все было, как на подбор, аутентичным и ничто не входило в программу тура. Проще говоря, требовало дополнительной оплаты. Я поморщился при очередном «аутентичном» и постарался понять, откуда вдруг в лексиконе Мустафы, да и всех русскоговорящих турецких гидов, появилось это гадкое словечко. Не иначе, перекочевало сюда Одиссеем после многолетнего путешествия, — как образец коллекции Гуччи 2002 года добирается до какогонибудь Саратова в году 2013–м — из речи специалистов по рекламе. То есть, это я Мустафу заразил, понял я, и решил, что злиться не на кого. Как ни странно, злиться вообще ни на кого не получалось — и это все, отдавал я должное, благодаря Анталии. Место это настолько пропитано солнцем, солью, и безмятежностью, что я рекомендую поездки сюда людям, потерявшим родных и близких. Таким, например, как я. И хотя поездка моя намечалась в некотором роде служебной — я составлял путеводители для компании, организовавшей тур, — но и, в какомто смысле, должна была стать оздоровительной. Потому что я и был одним из тех, кто потерял близких. Точнее, близкую. Я потер глаза, их пекло. Над морем поднималось солнце, пока еще ласковое. Как молодая жена в начале брака, оно обещало лишь удовольствия. До изнуряющего зноя оставалось еще часа три. Именно поэтому группа и выезжала из отеля так рано. Туристы не должны были понять, что именно им предстоит, а когда сообразят, будет уже слишком поздно возвращаться в отель. Да и вообще — все поздно. Здесь, если вы отдали деньги, они к вам уже никогда не вернутся. Добро пожаловать в Турцию.

Солнце приподнялось еще на пару сантиметров, я почувствовал, как нагревается стекло, в которое уперся лбом. Виски болели. У соседнего отеля бегали люди в черных брюках и белоснежных рубашках. Судя по приличной, выглаженной и аккуратной одежде, речь шла об обслуживающем персонале. Что случилось, справился я у официанта отеля, занесшего чемодан в автобус. О, в соседнем отеле ночью произошла трагедия, сказал он. Какойто псих располосовал горло девчонке лет четырнадцати. От уха до уха. Нет, никакого насилия, умерла девственницей. Если, конечно, она еще ей была до этого всего… Нынче такие детишки пошли. Просто взмах, и голова почти отделена от тела. Да с нее кровь стекла быстрее, чем за минуту. Пошла на подростковую дискотеку и вот тебе. А все кусты, их на территории отеля должно быть поменьше. Вот у них в гостинице… Я закрыл глаза, притворился, что сплю. Служащий с огорчением замолк и удалился. За прошедшие сутки я спал, в общей сложности, час. Сначала была бессонная ночь в Кишиневе. С битьем посуды, дикими выкриками, тысячей лицемерных обвинений, из которых едва ли не половина придумана, чтобы уйти от обвинений в свой адрес, — контратаки, минные поля, засадные полки, обманные маневры… как все это напоминает войну! — потом такси до аэропорта. Думал отоспаться на заднем сидении, но куда там. В нашей дыре разговор по душам входит в сумму оплаты любой услуги. Да и услуг здесь нет! Они оказывают вам одолжение, все: таксисты, парикмахеры, сантехники, официанты, политики, чиновники, проститутки. Все они словно бы дарят тебе помощь! А что немного денег перекочует в их карманы из твоих… так это мелочь, пустяк, дружеская услуга, ничего не значит! Соответственно, никто и никогда не несет здесь ответственности за то, что делает. Наверное, поэтому я и нашел себе работу в Турции, обреченно подумал я. Турки ведь точно такие же. Куда ни кинь, всюду клин, вспоминал я русские пословицы и поговорки, книжицей которых запасся на время поездки, чтобы сделать текст для туристического агентства более живым и ярким. Их не устраивало больше — «на золотом песке райского пляжа, где ваши заветные желания медленно бьются о песок в ритме сальсы, подпевая волнам…». Они желали чегото экзотического, необычного, Этакого. Проще говоря, хотели тричетыре раза отвергнуть результаты моей работы, перед тем, как принять окончательный вариант, обреченно понимал я. Который — вариант — будет представлять собой «на золотом песке райского пляжа, где ваши заветные желания медленно бьются о песок в ритме сальсы, подпевая волнам…». И спросить за это будет не с кого. Никто ни за что не отвечает в этом городе, в этой стране, в этом мире. Особенно — в этом мире. Таксист не оказался исключением. Он ехал на скорости 200 км в час, при этом безбожного опаздывая и плутая — в городе на миллион жителей! — вез в шикарном «Мерседесе», но с гигантской трещиной на лобовом стекле, курил и много матерился. Он все пытался понять, как это Майкл Джексон сумел побелеть, ведь кожато у него — мать вашу перемать — изначально черная. Нет, скажите на милость, он что, в стиральной машинке процедуры проходил? Или его хлором отбеливали? Как, в конце концов, можно стать белым, если ты негр? После Джексона он перешел на обсуждение внешней политики США. Я изо всех сил поддакивал, потому что понял, что имею дело с сумасшедшим. Лицо у него было в шрамах, наверняка он служил в армии, настоящий мужик, понял я, и решил замаскироваться под такого же. Стал материться, предположил, что Майклу Джексону чистили шкуру — сраную шкуру! рявкнул я, — песком или какимто скрабом. Таксист довольно ощерился, распознал во мне своего. Пожаловался, что вокруг появилось много «голубых» — только этого еще не хватало, подумал я, и собрался дать отпор, когда полезет целоваться, но он увлеченно болтал, — и молодежь нынче пошла не та. Не та! Девки шарятся с первого класса, пацаны нюхают клей. Содом и Гоморра! Все девчонки проститутки, все пацаны — педерасты. Я кивнул, рассказал пару случаев, вычитанных в криминальной хронике газеты, где работал и которую почитывал по старой памяти. Честно говоря, выдумал их сам. Но водителю было уже не до того. Сирия! Ирак! Афганистан! Американский империализм — угрозы и последствия. Я выслушал лекцию на эту тему, изредка вставляя то робкие «да», то негодующие «нет». Ракеты дальнего действия, противовоздушные комплексы С200, С300, С — 450 партизанские бои в городе, столкновения на трассах, танковые прорывы, электронная разведка. Слушая нас, вы бы решили, что присутствуете на выездном заседании генерального штаба армии США. Не меньше! Щелкали клавиши компьютеров, пищали электронные устройства, висел над нами портрет четырех президентов в скале. На нас блестели погоны! Мы остановили угрозу американского вторжения в Иран, разобрались с террористами в Судане и зачистили залив в Сомали от пиратов, уладили экономические проблемы Южной Америки и вынесли суровое предупреждение кредиторам Греции. Депортировали всех черножопых из Европы обратно в их Африку несчастную, после чего, со спокойной душой, заселили опустевшие гетто трудолюбивыми, словно муравьи, работягами из Восточной Европы. Конечно, молдаванами! Наконец, прочитали мораль Эрдогану и его исламистам за то, что те снесли пару десятков скамеек в какомто там парке в центре Стамбула. Уф! Планета спасена! Теперь и перекурить можно. Хотя в салоне и так дышать нечем… Я глянул в зеркал заднего вида. Мы утирали пот, выглядели счастливыми, как старые приятели, не стесняясь друг друга, испускали ветры и вздохи облегчения. Особенно я — ведь вдалеке уже показался аэропорт, и мне плакать хотелось от радости, что я доберусь туда живым. По пути, кстати, мы видели десятьпятнадцать аварий: перевернутые такси, разбитые руки, поломанные ноги, реки крови, текущие по асфальту к замусоренным стокам. Кстати, стоки! Проклятый уродец мэр… — начало было таксист. Но мы уже приехали. Он резко нажал на педаль тормоза, я ударился головой в лобовое стекло — понял, отчего оно все в трещинах, — и, потирая шишку, расплатился. Таксист, конечно, затребовал в три раза выше обычной цены, я, конечно, не пошел навстречу его требованиям, в общем, мы расставались не вполне довольные друг другом. Я выскочил из машины с сумкой в руках — именно поэтому предпочитаю ездить без багажа, чем меньше вещей, тем меньше шансов стать их заложником в руках гостиничной боя, таксиста, или какой другой нечисти, — и зашел в зал ожидания аэропорта Кишинева. Из динамиков доносилась народная молдавская музыка. Молдаване отчетливо старались преподнести себя всему миру, как туристическую достопримечательность: та самая музыка, исполняемая на инструментах, вырезанных из камыша, плакаты с изображением винограда на стенах, угрюмые пограничники в национальных костюмах, стойка приема документов в виде Сорокской крепости, таможенники в средневековых боярских балахонах. И везде — флаги, флаги, флаги. Евросоюз, Молдавия, Румыния. Румыния, Евросоюз, Молдавия. Все было замечательно, все было предусмотрено идеально, одна лишь беда: на все это великолепие угрюмо взирали лишь толпы молдавских проституток, летевших в Турцию, толпы молдавских чернорабочих, летевших в Россиию, и толпы молдавских горничных, с нетерпением ожидавших рейса в Италию. Никаких иностранцев нет, стараться не для кого. А молдаване… Все эти несчастные уродцы прекрасно знают, как обстоят дела у них дома, — поэтому и стремятся улететь от него как можно дальше, — так что обманывать их не нет никакого смысла. Ради чего вся эта мишура, никто толком не понимал. Даже я, хотя несколько раз составлял тексты для плакатов «10 вопросов, которые нелегальный мигрант должен задать сам себе» или «Как не попасть в ряды «живого товара». Даже немного на этом заработал! Стоя, как раз, под одним из таких плакатов, я позвонил. Набрал номер на мобильном телефоне, не глядя. Она, конечно, не взяла трубку. Я звонил несколько десятков раз, пока в трубке не раздался механический голос. «Абонент вне зоны доступа», сказал он. В припадке бешенства я швырнул телефон на пол, пластмассовая коробочка разлетелась фонтанчиком черных — с вкраплением разноцветных, это уже были детали электроники, — брызг. Это было так глупо… Но я почувствовал себя лучше. Как будто только теперь выбрался из дома понастоящему. Так что не стал собирать телефон и искать карточку, положившись на «бесплатный интернет в автобусе», прелести которых — и интернета и автобуса — не раз расписывал в рекламных буклетах. Разумеется, ничего такого в автобусе не нашлось: гид вполголоса объяснил мне, что руководство компании, понеся тяжелые убытки по итогам прошедших двух лет, — вообще, получена прибыль, просто не так много, сколько хотелось бы — решило экономить на всем, чем только можно. Убытки? А то. Директор компании, человек молодой, легко увлекающийся, выстраивал стратегию в зависимости от того, какая книга попалась ему на этот раз. Увы, он читал не Фолкнера, Стейнбека или, на худой конец, Селина. Чаще всего — откровения какогонибудь гуру от бизнеса. Поначалу — труд Билла Гейтса. Благообразный Гейтс заверял, что получать много можно, лишь много отдав. Неважно, речь идет об энергии, деньгах, словах, делах… Согласно ему, директор решил много потратить, чтобы много получить. Фирма приобрела парк автобусов, стала оказывать приятные услуги — бесплатный интернет, вода в поездке, и многое другое, — туристов встречали в аэропортах Анталии и Стамбула девушки в гавайских нарядах, гиды во время трансфера делали гостям массаж, по желанию, вам могли и отсосать, если, конечно, это не мешало вам рассматривать красоты города во время поездки из аэропорта в отель… Некоторых возили даже на вертолетах! Стоит ли говорить, что никаких результатов это не дало, дополнительными услугами с удовольствием пользовались все, но больше платить не желал никто. Дело шло к разорению. К счастью — для него, для него, — в руки директора попала книга уже Стива Джобса. Гуру бизнеса номер2 призывал к жесткой экономии и минимуму трат. Директор продал весь парк автобусов вместе с шоферами и теми случайными туристами, которые на свою беду находились в транспорте на момент сделки, уволил весь штат сотрудников, предложив им жить на гонорары за разово сделанную работу, и ликвидировал офисы. Бесплатный интернет есть и в «Макдональдсе»! Там, — в «Макдональдсе» — заседания совета директоров и проводились. И у него получилось! Все, к чему прикасался этот парень, становилось золотом. Моим начальником работал сам Мидас! Он брал вашу руку, затем отпиливал ее, и вырученное золото сдавал по цене лома. С прибыли выплачивал вам жалование, и покрывал убытки. Теперь, если фирма отправляла путешественников в тур, она просто нанимала: водителя, гида, услуги на раз. Спросить было не с кого. Вы ехали в путешествие, словно на кишиневском такси в аэропорт. Так что, в какомто смысле, для меня ничего не поменялось, и когда я уже оказался в Анталии. Только здесь я, — глядя на пальмы по обеим сторонам дороги от аэропорта, — обсудил внешнюю политику США с гидом, а не таксистом. С облегчением прошел в холл отеля, — много стекла, света, и позолоты, как здесь любят, — взял ключи от номера и поднялся наверх. Все это время — чего лукавить, с первого же шага за порог, после которого я услышал грохот захлопнутой за спиной двери, — я разговаривал с однимединственным человеком. Со своей женой. Я составлял для нее пространные письма, оттачивал изысканные монологи. О том, какая же она сука, как я ненавижу ее, какое бешенство она будит… Во время таких отрывков я чувствовал себя настоящим Отелло, хотя ревновать было не к кому, но речьто шла не о том, а о боли и ненависти, а их я чувствовал так же хорошо, как анталийскую жару, или рев самолетов, то и дело садившихся возле моего отеля на взлетную полосу, чересчур короткую. Ее можно было бы сделать и длиннее, но к чему тратиться на лишние пару тонн бетона? Отнимать кусок благословенной земли, на которую можно навалить еще десятка три пластиковых шезлонгов, а к ним привязать туристов, чтобы выкачать еще денег? Евреи… Да они дети в сравнении с турками! И хотя мой гид придерживался несколько иного мнения — я с ужасом ждал предстоящих лекций на тему международных отношений, — в этомто переубедить меня невозможно. Слишком хорошо я знал и тех, и других. Еврею не нужны деньги. Он артист, ему важно самому поверить в могущество своей нации и, — как и полагается хорошему артисту, — убедить в этом всех окружающих. Даже если это закончится плохо для него самого. А ведь случалось! Вспомним Вторую Мировую Войну! Наверное, они, эти бедолаги, шли в газовые камеры с чувством глубочайшего удовлетворения, осознавая, что перехитрили всех, пусть даже и ценой собственной жизни. Турки — совсем другая история. Я неплохо представлял их нравы, ведь жизнь на Балканах, столетиями лежавших под османской пятой, не прошла для меня даром. Но увиденное превзошло все ожидания! Во время первой поездки я только и делал, что разевал рот и вертел головой. Как рыба на консервном заводе! Турция и оказалась настоящим заводом. Только консервы здесь делают не из рыбы, а из туристов. Вас подвешивают на крюк за ребро сразу же в аэропорту и волочат по улицам, — вы роняете кишки и поливаете мостовую кровью, — к самому отелю. По пути по обеим сторонам этой ужасающей фабричной линии стоят толпы народу. Они смеются над вами, тыкают в вас пальцем. Словно леди Годива, чувствуете вы себя обнаженным и беззащитным, словно сэр Рейли, которого тащат на казнь на повозке по заплеванной мостовой. Не забывайте, что речь идет о Турции. Здесь за Годивой наблюдали бы тысячи жадных глаз, они бы вытрахали ее одними взглядами, они бы фотографиовали ее дефиле, снимали его на видео. Наверняка, старались бы и себя радом с ней сфотографировать! Но вот, вы приехали в отель. Тут вам вспарывают брюхо, и вытаскивают драгоценности, кольца, монеты. Аккуратно чистят от жабр и чешуи. Сдирают кожу. Она пойдет на «аутентичную турецкую кожу» для сумочек, перчаток и кошельков. Вас стригут, чтобы набить вашими волосами «аутентичных турецких кукол», которых вам же и продадут. Конечно, в кредит! Ведь денег у вас не осталось, деньги, это первое, что отбирают здесь. Снимают сливки. После волос и кожи придет черед зубов — аутентичные турецкие шахматы — и костей (аутентичные удобрения для аутентичных апельсинов). Вашу одежду отберут, чтобы отвезти ее на фабрику в Измире, где на нее наклеят этикетку «Лучший турецкий текстиль», вашу обувь загонят коллекционерам как «аутентичные турецкие туфли середины 20 века». Их вынесет на блюде из серебра седенький турецкий антиквар с прищуром Орхана Памука и глазами мудрейшего из смертных. О, этот мудрый взгляд. Чем мудрее взгляд человека в Турции, тем меньше классов образования он получил. Взгляни на вас человек, который не умеет читать и писать, вы окаменеете, как будто вас заприметила Медуза Горгона. После того, как вы останетесь нагим, и вашу плоть разделают на консервы, они сольют с вас кровь — направление медицинского туризма стало в Турции делом государственной важности, проквакал гид в микрофон, — и, наконец, приступят к душе. Все, все пойдет в дело! Дахау и Освенцим бледнеют в сравнении с Турцией в какомто смысле. Евреев в концентрационные лагерях хотя бы хоронили, пусть и без соблюдения всей торжественности церемонии. В Турции вас, после того, как вытягивают все мыслимые и немыслимые соки, препровождают к границе, где дают мягкого пинка, от которого вы летите до самых до окраин, приземлившись в снегу с ошарашенной физиономией и кучей ненужных покупок в руках. Конечно, вы приобрели их втридорога! Что, ехали всего лишь взглянуть на достопримечательности? Но пусть вас утешает, что вы хотя бы выбрались из Лабиринта, хоть както выпутались из этой авантюры. В концлагере, если уж ты сдох, то ты сдох. Тебя, пусть и без церемоний, но хотя бы выбросят в яму. Здесь же ты еще и оплатишь все это — а если у вас нет наличных, то мы пришлем счет в ваш отель, дорогой гость, — да еще и чаевые могильщику дашь, и только попробуй подарить меньше, чем он рассчитывал. Твою могилу обольют презрением. Да и будет ли чтото в этой могиле? Твое лицо пойдет на трансплантацию, твои почки подарят герою войны с курдским сопротивлением, и все это — без малейшей злобы. Это в здешних местах еще со времен Эллады. Они видят мир насквозь, каков он есть. Материя, чистая материя. Здесь убавил, тут прибавил. Они не добры и не злы. Если бы за убийство детей в Турции полагались деньги и щедрые чаевые, они бы убивали детей. Если бы платили за спасение детей, они бы спасали детей и так же нетерпеливо ждали чаевых. Они все вокруг рассматривают исключительно как возможность для обогащения. Если есть добро, то зачем же ему пропадать? А кто добро? Да вы и есть добро. Вы — добротная вещь, хорошая штука, пригодитесь в хозяйстве. Тут давно уже никто не работает. Все живут за счет таких идиотов, как вы. Ну, или я, подумал я, постаравшись хотя бы на минуту прекратить свой мысленный диалог с женой. Я разговаривал с ней сутки с небольшими. Иногда менял пластинку. Жалел ее, признавался в любви, просил простить и, вполне вероятно, начать все сначала? Иногда, дойдя до точки в положительном смысле, ступал на другой край искривленного пространства наших с ней отношений. Проклинал, жестоко упрекал. Вмиг она переворачивалась терпящим бедствие кораблем. Минуту назад он плыл, нес гордо себя под облаком парусов, а вот уже — кусок мокрого дерева и тряпок, раскисших в водорослях грязного Саргасова моря. Я переворачивал ее, как песочные часы. Прекрасная маленькая грудь, как раз по мою ладонь, грудь, не опустившаяся за пятнадцать лет брака ни на сантиметр, превращалась в уничижительные маленькие сиськи, прекрасные волосы — в постоянно валявшуюся на полу волосню, ангельское терпение и железная выдержка — в равнодушие жвачного животного, страсть — в нимфоманию, верность дому — ленью и нежеланием работать, доброта — мягкотелостью… А потом — все наоборот. И вот я уже раскаивался во всем том, что наговорил, пусть и мысленно. И вот, разбросанная на полу волосня взлетала и поднималась в прекрасную пышную прическу, маленькие сиськи по волшебству оборачивались небольшой высоко поднятой грудью идеальной формы, круглую и твердую, а мягкотелость оборачивалась добротой, нежелание же пропадать в какомнибудь плохо освещенном офисе за сто долларов в месяц — верностью дому, большому, светлому и красивому, дому, какой был только у нас, и наших детей. Что будет с ними, как они воспримут развод. Будет ли развод? Хочу ли я его? Хочет ли она? Проклятая сука. Святая. И то, и другое. Иногда мне казалось, что она — просто статуя из Археологического музея Стамбула, удачная мраморная копия греческой Афродиты, — но копия римского периода, и поэтому достаточно ценная, — и что у нее нет никаких человеческих черт. И это я оживляю их, воображая то прекрасными, то ужасными. В зависимости от настроения. Словно Солнце, я играю с изображением жены, выставляя ее в приглядном, или неприглядном свете. Конечно, не все зависит от меня, о нет. Есть еще и облака, и затмения, и шторы на окнах, в конце концов. Есть туповатый охранник, который, — вместо того, чтобы влюбиться в одну из прекрасных каменных женщин, чей покой он стережет, — играет в игру «змейка» на своем мобильном телефоне. «Змейка»! Если бы я увидел хоть раз сторожа в турецком музее с книгой в руках, я бы расплакался. Но вечно — лишь мобильные телефоны. Наш гид, Мустафа, представившийся преподавателем университета, исключением не оказался. Никаких книг! Мобильный телефон. Ролики, игры. Смешные картинки. Настоящий профессор! Турецкий Леонардо да Винчи, не иначе. И смотрел он на нас, как великий художник — с легким презрением и скептической улыбкой. Единственный, кто заслужил болееменее сносного обращения, — это я. Мустафа не знал, что я из себя представляю. Ему сказали, что в тур поедет журналист компании, поедет для того, чтобы сделать описание для рекламного проспекта. Но все ли это, вопрошали беспокойно глаза Мустафы, которые я ловил изредка в зеркале заднего вида (он уже сидел в автобусе, рядом с водителем). Не обманули ли его? Не красивая ли легенда моя профессия? Не еду ли я в качестве своего рода инспектора, проверяющего? Нет ли тут дурного умысла, интриг? Может быть, Мустафу хотят снять с маршрута, беспокойно думал Мустафа, со сладкого, жирного маршрута, на котором так здорово ощипывать и разделывать туристов? Козни недоброжелателейгидов, случайность, или твердое намерение владельцев компании уволить его, Мустафу? Вот что занимало бедного толстенького турка в белых брюках, белой рубашке и белых туфлях — воплощенный советский Рио де Жанейро, где все бродят в белых штанах, — и вот что я читал в его глазах, которые он прятал за черными, как в кинофильме «Матрица», очками. Я перестал, наконец, жестоко в мыслях упрекать жену в том, что она не любит, ненавидит и презирает меня, делает меня несчастным, — хотя она, уверен, в это самое время в мыслях уверяла, что любит, обожает и ценит, — отвернулся от нее, и вернулся в Анталию. Посмотрел в окно. Было шесть утра, из отеля выходили первые путешественники нашей группы, стыдливо порыгивавшие после ужасающей бараньей колбасы на завтрак — видимо, баран был вскормлен на аутентичной турецкой сое, потому что ничем, кроме сои, эта колбаса на вкус не отдавала, — и забрасывали свои чемоданы в багажный отсек микроавтобуса. Водитель, конечно, им не помогал. Значит, и чаевые потребует невероятные. После погрузки багажа люди исчезали в поле моего зрения в окне, чтобы возникнуть при входе в автобус. Лица у всех были измученные. Дискотека, гремевшая под окнами до четырех утра, никому не оставила шансов выспаться. Море под полной луной билось гдето внизу в ритме песни про морскую черепашку по имени Наташка, и я проклял под утро всех черепах и Наташ мира. Автобус, между тем, заполнялся. Когда все места оказались заняты, водитель включл зажигание, и гид поприветствовал всех нас, сказав:

— Добро пожаловать в двухнедельный тур «Путешествие в Афродисиас»!

Капуташ

Само собой, сказал он не так. У нашего гида был акцент. Акцент? Черт знает что! Каша во рту, опилки в голове, яд на устах. Только и делал, что глядел на всех со змеиной улыбочкой, да пришептывал.

— Силющай, силющай…

И «добро пожаловать в двухнедельный тур «Путешествие к Афродисиасу» в его устах звучало, как:

— Дабро пжяльвать в дивухнидлный тюр путшествий в Афрдисис.

Говорил он ужасно, безграмотно, бездарно… Но с невероятным апломбом! Так пишут современные русские писатели. И, как все они, гид Мустафа считал себя гением. Он не смущался. Стеснение — не для турецкого мужчины, особенно, если он занят в туристическом бизнесе. Мустафа искренне был уверен в том, что ВЕЛИКОЛЕПНО владеет русским языком. Между тем, хуже него говорили только пограничники в аэропорту Анталии, смотревшие на меня неодобрительно изза бороды. Им, видите ли, не нравилась моя борода. Она делала меня не чень похожим на толстого, одутловатого мужчину, запечатленного на моем заграничном паспорте Республики Молдавия. И плевать им, что в том же паспорте есть вклеенная виза Канады, на которой тот же самый я изображен уже с бородкой, уже похудевший. Они хотели денег. Силющай, силяющай. Нет, нет, все очень честно. Турция — страна, победившая коррупцию. Так что они хотели денег не лично себе, они хотели, чтобы я пополнил бюджет их замечательной республики, созданной выдающимся гением Ататюрка — силющай — на обломках Османской империи, да будут прокляты ее дни. Они требовали от меня штрафов, требовали, чтобы я переснялся, требовали… Чего только они не требовали! Когда я, наконец, перешагнул линию таможенного досмотра, у меня не оставалось сил. Ну и что! Двое дюжих молодцев подошли ко мне, взяли аккуратно — этого у них не отнимешь — под локотки, и перевернули. Стали трясти. Потом отпустили. Велели прыгнуть. Я подчинился. Звякнула мелочь. Отлично, проходите, воскликнул один из них. Вдалеке позвякивали мелочью другие туристы, которым велели — всем! — при переходе государственной границы Турции подпрыгнуть. Если мелочь зазвенела — проходи. Нет денег? Пошел вон! Депортация без права въезда в будущем. Даже если ты забронировал отель, даже если ты купил билеты, и обратный билет в том числе — плевать! В Турции нужны люди с деньгами. В Турции не нужны люди без денег. В Турции вообще не нужны люди, потому что в Турции нужны деньги. Не собираешься покупать сувениры? Отстегнуть дорогому Ибрагиму за то, что он почистит твой обувь? Сделать маленький подарок Кемалю за то, что тот вырвет из твоих рук чемоданы — бросить их на землю у автобуса, и протянуть руку с «грацией и достоинством восточного человека»? Так на кой ты вообще приехал? Прочь, пошел вон, дрянь! Турции нужны деньги, чаевые, подарки. Пограничник, а может и таможенник, а может и просто невесть кто, вернул мне смятые банкноты, вылетевшие из карманов при перевороте. Он был спокоен, он знал, что делает! Он предвидел, что эти самые банкноты у меня без зазрения совести вынут из карманов уже в Турции. Улыбнулся, гавкнул мне чтото про «добро пожаловать» и я прошел в аэропорт. А потом и на улицу, нырнув в жаркий и влажный климат Анталии, словно в парилку. Вдалеке улыбался гид, отвозивший людей из аэропорта в отель. Улыбался не мне! Деньгам, которые я, конечно же, буду вынужден оставить на «чай». Чай! Если собрать всю сумму, оставленную мной на «чай» в Турции, можно сварить тонны, нет, миллионы тонн чая! Зеленый, черный, с жасмином и бергамотом. Может быть, с кровью девственниц? Пожалуйста! Желаете с кожей жаб, веретеном, кустами омелы, драгоценными рубинами? Нет проблем! Мустафа угостит вас чаем за мой счет, за ваш счет, за счет всех, кто только когдалибо ступал на эту гостеприимную землю. Она тонет в чае, она заполнена им до самого неба. Турки не едят. Они пьют чай, деньги на который вы им оставили. Причем вам они и глотка чая не предложат. Никогда, о, нет! В отеле никаких напитков! Только еда включена в счет. Надо ли говорить, что напитки стоят в 100 раз больше своей цены? Вы покупаете стаканчик воды на вес золота, вы отстегиваете за чашку чая три тысячи евро, вы платите за баночку «Колы» состояние. Ведь вам хочется пить. Они солят. Они перчат. Они хотят, чтобы вы стали, словно дракон, пожирающий дев. Все, что они хотят, это чтобы вы залили пламя, бушующее в вас. Чем? Нет, не водой. Деньгами! При этом сами они постоянно пьют. Чай, воду, кофе. Они смотрят на вас насмешливо, держа в руках стакан, и ждут, когда вы, — выпаренный жарой до состояний выжатой губки, — раскошелитесь. Пили пилоты, переглядывавшиеся в ночном небе над Средиземном морем, пили таможенники, пили пограничники, смотревшие в черные экраны — они не включали свои компьютеры, зачем, это одна видимость, фикция, гигантская декорация, как и вся Турция. Вот и Мустафа пил. В руках он держал стаканчик с чаем и смотрел на группу с улыбкой пастуха, осматривавшего стадо. Ктото пойдет на убой, когото раздерут на части в честь начала весны, а ктото станет постоянным источником молока и сыра. Единственный, кто его не радовал, был я. А, да, еще и фотограф! Смазливый, расторопный паренек лет тридцати, нервный, шустрый, скользкий, как угорь, как жаба, весь словно покрытый слизью… Он жил в Турции уже семь лет, поделился он со мной. Фотографа звали Ренат. Он доверительно общался со мной, потому что видел во мне товарища по приключению. Или по несчастью, это как посмотреть. Он говорил потурецки, это наполовину снижало вероятность того, что нас с ним обсчитают, обманут, обкрадут, ограбят, изнасилуют, затерроризируют, подвергнут санкциям, расстреляют, унизят, обгадят. Так что я обрадовался ему. Зря! Он оказался болтлив, как настоящий турок. Говорил, говорил и говорил. Даже понимая, что ему от меня не добиться ни уступки, не получить ни копейки, он все равно говорил. У меня сложилось впечатление, что он заговаривал сам себя, как факир — змею. За три минуты я узнал от него все: как он рос, какие сложные отношения были у него с бабушкой, что изучает в университете Стамбула его сестра, каких телок он натягивал прошлым летом, и вообще, как он их натягивает, его мнение относительно композиции, кадра, волнений в Эквадоре, цен на мясо в Приамурском крае. Рот его не закрывался. Я отнесся к этому спокойно. Уже не первый раз был в Турции, знал, что они все такие. Несчастный парень просто заразился. Должно быть, гдето в лавке сувениров в Измире — а может быть, в магазинчике пряностей в Эфесе, или супермаркете в Стамбуле, — его поймал какойто болтливый турок, и поимел прямо в уши. Своим черным, блестящим, влажным от слюны языком. Засовывал его парню в ушные раковины, вертел им, вращал его, старался потрогать как можно больше и глубже. И парень заразился. На следующий день проснулся, а язык — гляди! — уже был такой же длинный и болтливый, как у всякого турка. Фотограф как раз вертел им у моего лица, когда я попросту отвернулся и сделал вид, что сплю. Не беда! Он достал зеркальце и стал разговаривать с ним. Мустафа ласково кивал ему и пришептывал.

— Силющай силющай, — причмокивал он, пересчитывая туристов, забиравшихся в автобус.

Я тоже их бегло осматривал Суворовым перед строем чудобогатырей. Гид, молчаливый водитель — дело оказалось просто в том, что он был родом откудато из восточной Турции и совсем диким, — фотограф, я. Стало быть, четыре. По японским меркам, очень плохое число. Они боятся его, как мы — тринадцати. Потом появилась парочка из Крыма. Невысокий, нагловатый мужичок с маленьким барабаном вместо живота, и его жена — с красивыми, ровными, крепкими ногами. Вот это ляжки! Они напоминали ноги моей жены. У меня моментально встал, я прикрылся блокнотом. Следующим стал мужчина лет пятидесяти из Подмосковья. Он со всеми был вежлив, постоянно улыбался. Меня это не обмануло. Я знал, что с ним чтото не так. И мои ожидания он оправдал, как делают все, впрочем, люди, которых я вижу слишком хорошо. Не буду забегать вперед! Мужчина мялся, жался, краснел, пыхтел. Он за все извинялся, скакал с одного места на другое. При этом в любой момент он мог ударть вас по макушке топором, а потом отлить на труп. Он сказал мне, что приехал из Зеленограда. Тихий, академический городок под Москвой. Население нашего городка, с гордостью поведал он мне, насчитывает почти два миллиона жителей. Два миллиона Раскольниковых! Нет, кроме русских, там живут и азербайджанцы, и дагестанцы, и другие народы, населяющие Россию, сказал он мне с гордостью. Мы живем в мире и согласии, сказал он мне. В городе есть три библиотеки, восемь домов культуры, четыре градообразующих предприятия, сказал он мне. Надеюсь, он не слишком меня утомил, сказал он мне. Нет, нет, что вы, сказал я ему. Он улыбнулся тихой, скромной улыбочкой, и я понял вдруг явственно, что ему плевать было, утомил он меня или нет, да и вообще, что я по его поводу думаю. При этом он распинался в комплиментах, уверяя меня, что для него очень важно, что я по его поводу думаю, и не утомился ли я случаем. Он оглядывал меня, словно скульптор — камень. Это отличалось от жадного интереса турок. Их, турок, интересовал только кошелек, только выгода. Этого же — душа. Он хотел поиметь меня и весь мир без остатка. В общем, обыкновенный русский. После него в автобусе появился большой, белобрысый мужчина без ресниц. Он приехал к нам из Екатеринбурга, поздравил нас — и себя — с этим гид. Само собой, не обошлось без болтовни о хозяйке Медной горы, о малахите, сказках Бажова и тому подобной ерунде. Мужчина с Урала поделился с нами удивительной новостью. Оказывается, сказал он нам, в Екатеринбурге пролегает граница между Востоком и Западом, между Европой и Азией. Поэтому некоторые ученые склонны считать, что Екатеринбург на самом деле был обозначен в некоторых летописях как Стамбул, то есть, Константинополь. А дальше исследователи просто все напутали. Крестовые походы, осада арабами, падение после штурма янычарами Мехмета Завоевателя — все это было в Екатеринбурге. А в Стамбуле? А в Стамбуле не было ничего! Таковы факты, он вычитал их в журнале «Очевидное — невероятное»! Публика аплодировала. Гид слушал внимательно. Я уже слышал, как он рассказывает все это следующей группе. У меня не было ни малейших сомнений, что он понятия не имеет об истории страны, в которой живет. Это же турок! Почему турок нет на Луне, спросил меня както в Стамбуле паренек, учившийся в Лондоне и потому хоть чтото, пусть и приблизительно, о нормальной жизни представлявший. Я понятия не имел. Ну как же! Турок нет на Луне, потому что на Луне нет сигарет и футбола. И верно. Покурить и посмотреть матч по телевизору. Больше их ничего не интересовало. А, простите. Еще — секс. Вернее, даже не он, а социальный статус, который придает вас секс с красивой женщиной. Или с некрасивой. Или не с женщиной. Плевать. Главное, чтобы секс был с гражданином другой страны. Это важно для турок. Конечно, не так, как сигареты и футбол… Мустафа как раз закончил рассказывать нам про работу в отделе полиции, где он допрашивал русских проституток, закурил, и начал было про очередное противостояние между «Галатасараем» и «Фенербахче». В этот момент в автобусе появились две пожилые женщины. Из Москвы. Одна из них представилась редактором журнала про растения. Назывался он то ли «Овощ» то ли «Флора». Както так. Всем она сунула по визитке, само собой, на ней был нарисован листочек. К счастью, не фиговый. Женщины заняли свои места впереди и степенно поправили шляпы на головах. Знаем ли мы, какое в Турции страшное солнце, спросили они. Я хотел было напомнить им, что солнце везде одинаково. Что это вообще, Солнце, звезда, благодаря которой на планете земля существует жизнь, и, куда бы вы не поехали, оно останется везде одним и тем же. Антарктида, Южный полюс, северный, Гренландия, Исландия, Австралия, Тропик Рака, Козерога, Париж, Молдавия. Какое бы Солнце вам не светило в этих местах, это все равно — одно и то же Солнце. Но едва я собрался это сказать, как женщины переключились. Они рассказывали о своих детях, своих внуках. Им плевать было на мое мнение по тому, или иному поводу. И не только им. В туристических поездках люди стараются выплеснуть на вас как можно больше информации о своих жизнях, о себе. Вы для них не партнер, даже не партнер по бою. Вы для них просто «груша». Они — знай колотят по вам своими языками, вот и все. Так что я заткнулся. В конце концов, какое право я имел их осуждать? Я такой же. Мне было плевать ни них так же, как и им — на меня. Я посмотрел в окно. Садился самолет, он мигал красными огнями, двигатели ревели. Изза шума я не заметил, как в автобус вошли еще две женщины. Одна из них была загорелая, как турчанка. Наверняка, с крайнего Севера, подумал я. Так оно и оказалось. Она родом из Новосибирска, там было минус тридцать, когда она улетела. Минус тридцать? Нет! Минус сто! Мороз ломал железо, автобусы разлетались в клочья, провода осыпались прахом. Один мальчик вышел на улицу, и вернулся снеговиком. Ну и тому подобные россказни. Как и всякий человек, жаждавший привлечь внимание, она налегала на небылицы. А что может дать большую почву для фантазий, нежели климат? Живи она в Австралии, она бы рассказала нам, как за людьми охотятся гигантские кенгуру. Но она из Сибири. Так что мы прослушали несколько историй об уссурийских тиграх. Ко мне она едва было не потеряла интерес, когда услышала, что мне доводилось бывать в этих местах — лжецы ненавидят свидетелей так же истово, как и преступники, — но потом оживилась, увидев мой молдавский паспорт. О, Молдавия! Чепрага, вино, виноград, виноград белый, виноград красный, розовый, кукуруза, лоскутные поля, солнце, небо, воздух, мир, труд, май. Днестр, синее небо, белые облачка, доброжелательные крестьяне, вино, вино, вино и еще раз вино, грецкие орехи, опять вино, вино, подвалы в городе Крикова, приезд Брежнева, мой белый город, ты цветок из камня. Она вывалила на меня всю свою мусорную корзину штампов. Плевать ей было, какая Молдавия на самом деле! Она хотела только одного — выговориться. Так что я вежливо слушал. Ее подруга, не выдержав, добавила слегка грязи, щепотку дерьма, легкий укол. Как там Тирасполь, спросила она меня. Это ведь уже не Молдавия, сказала она. Что я мог сказать? Мне были глубоко безразличны и Тирасполь и Кишинев, и виноград и вино, и Чепрага и Ротару, и Днестр и Лотяну, мне было плевать на все это. В моем паспорте стояла открытая канадская виза, и я собирался в ближайшие месяцы переезжать в Монреаль. Но ничего такого я им не сказал. Я просто согласился с тем, что Приднестровье — русская земля, и никогда не было Молдавией, подтвердил, что в квартире каждого молдаванина есть подвал, в котором хранится бочка с вином (а у каждого русского, стало быть, по ручному медведю, а у еврея — по своему, персональному погромщику), и что молдаване пьют его с пеленок. Как оно на самом деле, я понятия не имел. В конце концов, я не молдаванин, и у меня в семье ни одного молдаванина нет. За исключением, конечно, жены, но дело у нас шло к разводу, а раз так, то какой смысл мне был распространяться о ней перед этим странным сборищем случайных людей? Они рассказали мне про своего друга, велогонщика из Молдавии — они говорили «молдова» и каждый раз я морщился от этого, как от зубной боли, — про своих приятелей, которые поставляют бизнесменам в «молдову» прессы, благодаря которым из виноградных косточек выжимается масло… Я уже начал путаться в именах, фамилиях и датах. К счастью, тут включился фотограф, протиравший свои окуляры, линзы, штативы. Он подхватил беседу, женщины из Новосибирска, было, обрадовались, отстали от меня, как пиявка — от высосанной до белизны ноги, в расчёте поживиться новой жертвой, но не тутто было! Фотограф был сами с усами! Он просто использовал это, чтобы начать гадить в их головы самому. Плевать ему на прессы для косточек, совершенно равнодушен был к гонщикам из Молдавии или Новосибирска. Он просто с солнечной улыбкой начал болтать о себе, и о том, что важно для него лично. Читали ли дамы Коэльо, спросил он. Знают ли они, какие переживания он, фотограф Ренат, испытал, когда разошелся со своей подружкой из Белоруссии? Сибирские женщины приуныли. Я слегка переместился от трескотни к окну, глянул на часы. До конца сбора группы оставалось пять минут. В это время из отеля вышли две женщины. Совершенно очевидно родственницы. Мать — еще стройная, но уже постаравшаяся отказаться от своего женского естества. Наверняка она сделала это с облегчением. Она была из категории тех, кто радостно вздыхает, когда секс перестает играть важную роль в их жизни. Все они твердят одну и ту же фразу какогото дурака, который на склоне лет сказал, что перестать заниматься сексом это все равно, что не находиться больше в седле на норовистом жеребце. Что же, раз так, я предпочитаю умереть в седле. Но она была не из таких. Единственное женское, что у нее осталось, что она не сумела вытравить, был зад. Он смотрелся на ее теле как пришелец из космоса, оккупант, чтото инородное. Зад и ее обладательницу сопровождала дочь. Ей еще предстояло пройти путь матери, но она, совершенно очевидно, уже шла по нему. Она не знала/, что делать со своим телом, и с нетерпением ждала старости, чтобы поскорее плюнуть на него. Крепкая, скорее чуть полная, белокожая девушка с чертами лица, чемто напоминавшими реконструкции Герасимова. Если древние славяне на территории угрофинских племен и правда существовали, то, безо всяких сомнений, они выглядели именно так. У девушки была большая грудь, чуть выпирал живот, она была одета в короткие шорты, майку, и накидку с капюшоном, которым собиралась прикрывать свою чересчур белую кожу от так называемого турецкого Солнца. Она не была красивой, но и не была некрасивой. Все зависело от того, как вы на нее посмотрите. Я, между тем, был второй день без секса — само собой, перед скандалом и после скандала (перед следующим скандалом), мы с женой ожесточенно, как и полагается врагам, трахались, но это было давно, целую вечность назад — поэтому глянул на нее с интересом. Постарался подавить его в себе. Девушка оживленно беседовала с матерью, у нее была странная, раскачивающаяся походка, она не выглядела женственной. Вела себя с матерью, как товарищ. Наверняка, окажется дурой, подумал я. Так оно и случилось. Она поступала, как идиотка. Едва зайдя в автобус, засыпала гида вопросами об истории Анталии — я злорадно отметил, как бедолага начал пыхтеть и отдуваться, врать напропалую, и чтото там выдумывать, врал прямо с чистого листа, ставил ложь на рельсы с колес, он понятия не имел об истории, — уронила три раза сумочку, задела пять раз соседей, четырнадцать раз извинилась. От нечего делать я считал промахи. Она пожала мне руку — плюс один! — и представилась. Оказалось, что ее зовут Анастасия. Ну, хоть чтото от женщины! Анастасия уселась передо мной, и я смог спокойно наблюдать ее затылок. Родинки на белой коже, выглядывавшие изпод редких волос, выглядели волнующе. Еще один плюс. Я решил постараться видеть в людях только положительное, так что постарался взглянуть на Анастасию доброжелательно. В конце концов, у нее была неплохая фигура. Но то, как она обращалась со своим телом, губило все на корню. Есть такие женщины, которые не понимают, что им со всем этим делать — я говорю о груди, бедрах, заднице, клиторе, вагине. Они словно мужчины, которым по ошибке выдали не ту оболочку. А те по рассеяности взяли, да расписались. Вот и Анастасия выглядела такой. На свою грудь она смотрела с недоумением, когда садилась, то приподнималась и с удивлением оглядывалась на задницу. Как эта штука оказалась на конце моего позвоночника, словно говорил ее взгляд. Задница не отвечала, это углубляло ступор, продлевало недоумение. Анастасия снова садилась, но мир не становился для нее понятнее. В общем, выражение легкого недоумения так и застыло на ее лице. Навсегда.

Анастасия с матерью — та уже делилась с соседками, откуда они приехали, Нижний Новгород, мы из купцов, — уселись, и автобус тронулся. Я пересчитал. Нас было четырнадцать. Неплохо, если учесть, что это мое любимое число. Конечно, все дело в эгоизме, утверждала жена. Я родился четырнадцатого февраля, и всячески эксплуатировал дату своего рождения, чтобы переспать с как можно большим количеством тех, кого моя жена называла шлюхами клятыми. Послушать ее, так в мире только одна порядочная женщина, и это она сама. Я понял вдруг, что нас в автобусе пятнадцать. С моей женой. Ирина, извини, вежливо, но твердо, сказал я, и мысленно открыл дверь. Выпроводил ее из автобуса, помахал рукой. Она пустила слезу, но я эти фокусы знал, так что никак не отреагировал. Вернулся на место, — не уходя с него, — и стал смотреть в окно. Отель сменили пальмы, их — равнинный пейзаж, а потом и горный. Мы ехали к пляжу Капуташ. Описанный в путеводителе, как самый красивый пляж Турции — это действительно так — он несет на себе бремя рекламы всего региона. Если вы видите красивую фотографию райского пляжа, и слово «Турция» гдето рядом, то, о каком бы регионе ни шла речь, она идет о Капуташе. Дело вовсе не в красоте пляжа, который, повторюсь, красив, как рай. Это и есть рай! Но что туркам с того? Плевать им! Капуташ они используют для съемок исключительно потому, что он ничей. Единственный бесплатный пляж Турции. Дикий, и потому бесхозный. Принадлежи он комуто, хозяин бы непременно заломил дикую цену за право фотографировать пляж для рекламных проспектов! Но, к счастью, Капуташ — достаточно далеко от отелей, и просто находится по дороге от Анталии к античному городу Фазелис, куда мы направлялись сначала. А раз посещение пляжа бесплатное, разве могли мы удержаться от того, чтобы включить его в свой маршрут? Разумеется, нет! И, конечно, это слегка поднимало стоимость тура. Все, что даром, в Турции включают в цену, вписывают в счет. Дышите воздухом? Отлично! Подарок от принимающей стороны. Упал луч Солнца? Замечательно! Это маленький презент от гида. Был запор, наконецто просрались? Великолепно! Это — от всей души, это от нас. Турецкое радушие, турецкое гостеприимство. Все для дорогих гостей. Я отвлекся от созерцания видов, и вслушался в монотонный бубнеж гида. Тот развлекал группу в пути до Капуташа. Рассказывал им про то, какие они, мусульмане, добрые и какое неверное представление о них дают СМИ. Причем, никто его об этом не спрашивал! Но он был настоящий турист, наш Мустафа. Ему срать было, что вы думаете, что вас интересует и вообще, о чем вы хотите поговорить или узнать. Срать, и все! У него просто были коекакие мысли, некоторые идеи, и он элементарно желал вывалить их на вас, выгрузить поднятием кузова самосвала. Сейчас вот ему хотелось посетовать на этих проклятых европейцев, которые очерняли его любимую Турцию, его обожаемый ислам. Группа слушала внимательно. Мустафа разглагольствовал.

Для начала ему захотелось поговорить про ислам и христианство. Не то, чтобы это хоть когонибудь интересовало. Но какая разница? Это волновало Мустафу, волновало очень сильно! Он ведь смотрел телевизор, а там иногда говорят такие вещи! Как тут останешься равнодушным, черт побери?! Как и внешняя политика США, ему не давала покоя мысль о том, что ктото гдето в мире исповедует другую, нежели он, религию. При этом засранец был вовсе не религиозен — как шепнул мне по секрету знавший гида фотограф, — ходил на дискотеки, спал с туристками, выпивал, и, конечно, курил. Но ему можно! Им всем можно, ведь это святые люди. И Мустафа, как один из них, решил, стало быть, обратить автобус в правильную веру. Туристы — выходцы из страны, где перевешали всех попов еще сто лет назад, — смотрели на него с тупым безразличием. Мустафу это не смущало. Да, ислам! Знаем ли мы, что они, мусульмане, — несмотря на антитурецкую пропаганду в западных СМИ — не имеют никаких претензий к христианам? Сказав это, он сделал паузу. Совершенно очевидно, мы все должны были встать и зааплодировать с благодарностью. Наверняка, так бы и сделали, не швыряй водитель машину по разным полосам движения с таким ожесточением, как будто вел танк на поля Нормандии, избегая мин. Только вместо мин здесь были другие машины. Турецкий стиль вождения, сказал Мустафа довольно, немножко резковато, зато мы выедем из Анталии через пятнадцать минут, а не спустя час. Как зачем? Сегодня, как и мы, выехали в такой же тур группы из десятков, нет, сотен отелей Анталии. Это будет чтото вроде гонки яхт из мультфильма про капитана Врунгеля. Или мы будем первыми, или не сможем даже пройти на узких улочках античных городов, «поражающих своей древней красотой на фоне неземных пейзаей средиземноморского побережья Турции». Последнюю фразу я пропустил, но знал наизусть, потому что сам же ее и написал. Но вернемся к исламу, сказал Мустафа и глаза его заблестели. Никаких претензий, повторил он, к христианам у мусульман нет. Собственно, живите спокойно! Просто, знаете ли вы, что мусульмане принимают и пророка Авраама и Иисуса? Конечно, он сказал это подругому. Ибрагим и Иса. Бедняга начала пересказывать нам, — нимало не смущаясь, просто потому, что он не знал толком, — краткое содержание Ветхого завета. Что самое удивительное, многие и правда его не знали. Но что поделать, попов же перебили, я же сказал. Они живут вот уже сто лет без образования, без стыда, веры и морали. Новые попы, появившиеся недавно, лишь уменьшают их, — веры, образования, стыда, — некоторое оставшееся количество. Зато в Турции всего этого, если верить Мустафе, было в избытке! Когда он дошел до Второзакония, некоторые уснули. Но Мустафе было все равно, он заливался соловьем и разливался Атлантическим океаном во время прилива. Совершенно некстати я подумал о том, что ночью над моим балконом, словно кружась посреди моря, сияла полная Луна. Значит, поездка будет непростой, знал я. Луна безошибочный знак для меня, она никогда не обманывает. Как и турки, самый честный народ в мире, рявкнул в микрофон Мустафа, решивший оживить зал. От его громкого голоса ктото застонал, комуто снились кошмары, я явственно слышал, как Анастасия, сидевшая на сидении передо мной, пробормотала во сне — «нет, нет, нет, пожалуйста, не…». Мать погладила ее по голове. Я позавидовал девушке. Моя голова тоже болела, и я стал гладить ее сам. Ничего не получалось, мои руки слишком грубы, к тому же, на них мозоли изза штанги, которой я увлекся, если верить моей жене, в ущерб семье и ей, жене. Мозоли царапают, пожатие слишком сильное. Но я ведь стараюсь ради тебя, мысленно закричал я, в бешенстве разбив пару тарелок. Видимо, все это отразилось както на моем лице, — уж губыто задергались точно, — так что Мустафа испуганно решил, что это я изза него, извинился, и понизил тон на пару децибел. Чуть ли не шепотом он продолжал про то, что, на самом деле, ислам это и есть настоящее христианство, просто глупые, неразумные христиане отошли от своего, первоначально чистого, учения, и стали целым стадом заблудших овец. Мустафа и сгонял их посохом. У него выходило все так, как будто он был голубкой — жирной голубкой в мятых белых штанах, спущенных низко, как если бы голубка обгадилась, — с веточкой в клюве. Похлопав немного крыльями, Мустафа сумел даже взлететь на пару метров, и сделал над нами круг под аплодисменты. Само собой, после этого он прошелся по автобусу и собрал со всех по два доллара чаевых за это удивительное представление. Затем гид снова обернулся проповедником, и стал, прохаживаясь между рядами, развивать некоторые свои идеи относительно сионистского заговора Израиля и США против Турции в аспекте развития современного ислама. По его словам выходило, что единственные, кто помогут туркам, это русские. И наоборот. Когда на землю придет Иса, торжественно прошипел он, все мусульмане и настоящие христиане объединятся и будут сражаться против неверных. А где еще есть чистое христианство, как не у вас, православных? Я бы прослезился, не понимай я, что в автобусах с группами туристов из какойнибудь Австралии сынами тьмы в этой постановке Мустафы становятся русские, а настоящими христианами — англосаксы. Ничего личного. Сын света — человек, который дает на чай. Сын тьмы — тот, кто не дает. Мустафа еще не решил точно, к какой категории принадлежим мы, поэтому производил разведку боем. Он сам себе противоречил. Уверял, что Турция это первая экономика в мире, после чего начинал плакать, доставал изпод сидения заранее припасенные цепи и бичевал себя ими, разбрызгивая кровь по всему автобусу, и сетуя на то, как непросто приходится турецкому труженику. Все это — с явным прицелом на вознаграждение… Машину, между тем, стало бросать особенно гадко — я буквально чувствовал, как не просто я, мое тело, но и вся моя кровь, бросается из одной стороны в другую. Кровь плескалась во мне, как жидкость в чаше. Я выглянул в окно. Так и есть, мы выехали за пределы Анталии, проехали чуть по прямой, и взошли на серпантин. Такой извилистый, что напоминал дохлую змею, которая пролежала на солнце несколько недель, и полностью утратив упругость мышц, стала какойто кашей в высохшей оболочке кожи. Казалось, от давления наших шин серпантин должен разлететься в стороны брызгами, как если бы мы наступили во чтото жидкое. Солнце переместилось в другую сторону, и преследовало нас теперь с моря. Синее, величественное, прекрасное, оно плескалось в камни, видные нам время от времени — когда автобус поднимался выше, — и словно ждало, когда же мы решим искупаться. Кстати! Почему бы нам не искупаться, поинтересовался я. Тем более, в программе тура, которую же я и расписывал, — как водится, не видя ни одного из мест, которые рекламирую, — четко указан пляж Капуташ. Один из лучших пляжей Турции и Европы. Дикий пляж, что уже само по себе редкость в Турции, я уже говорил. Группа радостно оживилась. Они провели в отпуске уже сутки, а еще не поняли толком, что происходит. Даже вялая и апатичная как все угрофиннки, Анастасия приподнялась со своего кресла, словно приходящий в себя после гипноза кролик — так на нее подействовала вся эта невыносимо скучная болтовня про Ису, Мусу, Ибрагима и прочих истлевших персонажей давно уже умерших книг. Какая ирония, подумал я, глядя из окна. Убогость аврамических религий особенно видна здесь, в Малой Азии, в древней Элладе. Пропитанные солнцем и солью греки ведали, что творят, а отличие от нудных скотоводов и ростовщиков, подхвативших сказки в «жизнь после смерти». Вся их, греков, жизнь, была здесь. Живи, пока живется. Ныряй со скалы в море, отфыркивайся, чувствуя горечь воды на губах, беги за пастушкой, карабкаясь по камням, сражайся за город у его стен, веди неспешные беседы о размерах Земли, прогуливаясь по саду. Успей жить. Сметь жить. Храбрость это не только не пугать других. Храбрость — это не бояться самому. Имей смелость быть там, где ты есть. Будь здесь и сейчас. И надо же, чтобы именно здесь, в колыбели цивилизации, высадился первый десант нудных проповедников, который начался с сотрудника налоговой полиции Павла — я представил, с каким наслаждением он разбивал статуи Афродиты в своей новенькой, с иголочки, форме с погонами и медалями, и содрогнулся, — и продолжается любителями, типа нашего Мустафы. Единобожие. Господь Бог, как Мустафа Кемаль Ататюрк. Ничего. Нам предстояло смыть с себя грязь цивилизации иудеохристиан, погрузившись в купель Средиземноморья. Речь шла не о том, чтобы умереть и воскреснуть заново: оставим эти сказки идиотам с тремя классами образования. Речь шла о Лете. Не реке, но море забвения. Средиземноморье отбирает у вас память, миф о Цирцее мог появиться только в таких местах, как эти, думал я, глядя на островки, разбросанные вдоль побережья. Да и не миф это вовсе. Никакая Цирцея не нужна Одиссею, чтобы забыть все, и предаться блаженству и неге. Средиземноморье и есть Цирцея. Эта прозрачная вода уничтожает прошлое, залечивает раны. Я прикинул расстояние до Капуташа, оставалось еще полчаса. Сказал об этом путешественникам. Люди начали улыбаться. За исключением Мустафы, конечно! Он, переживая, сказал таким тоном, как будто у него умирал ктото из близких — что, учитывая его страсть к наживе, было недалеко от истины, — что взял на себя смелость коечто изменить в маршруте. И что сейчас мы поедем не на пляж Капуташ, а в маленький аутентичный магазинчик аутентичных изделий из аутентичной турецкой кожи, содранной с аутентичных коров, пасшихся под аутентичным Солнцем… Дальнейшее было ясно. После магазинчика кож нас ждал магазинчик изделий из камня, а там и винный погребок — и все это по цене в пятьсемь раз вышей той, за которую вы могли бы купить с потрохами этих коров, этих мастеров, это вино, это Солнце, наконец. Мустафа волновался. Что вам то море?! Ерунда какая, подумаешь. Да оно каждый день плещется там, у подножия серпантина. Куда оно денется, это море? Да оно было здесь сто миллионов лет и будет еще триста миллионов лет. До ого самого дня, когда на Землю спустится Иса — по лесенке, то ли сброшенной с вертолета, то ли просто спущенной с неба, — и не эвакуирует истинных верующих, раненных и вообще тех, кто заплатил. Море было, есть и будет, чего к нему торопитьсято?! А настоящий турецкий обед, который приготовят у нас на глазах турецкие повара? Он, кстати, знает тут ресторанчик. Напуганные и сбитые с толку туристы молчали. Я понял, что море ускользает от нас, отступает отливом. Требовалось вмешательство! Еще дня жары, липкого пота, грязи, и нервных обвиняющих монологов про себя — нет, я бы этого не выдержал. Пришлось поднимать бунт на корабле. Само собой, меня поддержали. В первую очередь те, кто мямлили, и готовы были согласиться променять море на тухлый магазин, в котором мухи перебегают с одной кожаной куртки на другую. Русские — благодатная почва, как для тирании, так и для мятежа. Все, что им нужно, это хороший вожак. Несмотря на всю мою нелюбовь к публичным выступлениям, я был вынужден заняться этим. Спустя пять минут автобус полыхал. Они не хотят никаких магазинов, они хотят только моря. Эй, водитель, поворачивай к черту! Особенно усердствовал тихий, улыбчивый мужичок из Москвы, или Подмосковья, я вечно путаю эти два города, и единственное, что могу сказать уверенно — он носил сандалии на носок, и все время раскланивался с вами и извинялся, хотя ничего такого не делал. Но ему, видимо, казалось, что это вежливо. После того, как мы завербовали в ряды восставших еще и женщин из Новосибирска, стало понятно, что дело идет к поражению Мустафы. Тот с достоинством, — как Красс, давший отрезать себе голову, — подчинился требованию группы и с горечью сказал чтото водителю потурецки. Тот выкрутил руль, и автобус, заложив дикий вираж, закрутился волчком, донесся до ограды — раздался вопль ужаса, — после чего медленно, как в фильмах, вылетел и стал падать, переворачиваясь. К счастью, все были пристегнуты. Мы успели заметить отблеск солнца на поверхности моря, и мне даже показалось, что я вижу коегде вдали корабли эллинов с гордо раздувшимися парусами, после чего синеву сменила придорожная зелень, а потом опять море и так несколько раз — автобус вертелся в воздухе — и, наконец, почувствовали сильный толчок. Автобус встал точно на колеса, как кошка, упавшая на все свои четыре лапы, на которые она приземляется за время всех своих семи жизней. Воцарилось гробовое молчание. Наконец, водитель тронулся и мы поехали уже в другом направлении. Мустафа взял микрофон. Сказал — этим трюком мы постоянно поражаем туристов. Снял свою бейсболку и отправился собирать со всех по два доллара за аттракцион. Поражены были все, и настолько, что отстегивали молча. Даже я отдал коекакую мелочь.

…Постепенно, подъезжая к пляжу, туристы оживились. Начались разговоры, становившиеся тем громче, чем ближе казался пляж. Маленький рай, Капуташ улегся, — свернувшись золотистым морским котиком, — у подножия высокой скалы. К песку сверху от серпантина вела длинная лестница с большими ступеньками. На пляже не было ни лежаков, ни зонтиков, ничего. Только песок, камни, да море удивительного — переходившего из синее в зеленый и наоборот, — цвета. Полумесяцем в километре разбросались маленькие островки, принадлежавшие когдато Турции, а потом отошедшие Греции. Наверняка, за пачку сигарет и билет на футбольный матч финала Лиги Чемпионов. Я спускался по лестнице, преодолевая порывы ветра. Внизу его совсем не было, наверху же он сносил вас вниз, бросал на камни, и разносил потом клочья тела ненужной, и потому разорванной визиткой магазина аутентичных турецких сладостей, сунутой под подушку в отеле. Я машинально нащупал такую в кармане шорт, порвал в кармане же, и бросил. Ветер подхватил бумажки и разбросал, словно песок. Внизу тот был еще прохладным, потому что тень гор прикрывала пляж. Но постепенно Солнце спускалось полежать на Капуташ вместе с нами, и становилось теплее. Я отбросил майку, и, не замедляя шага, пошел прямо в воду, оступился в прыжке на остром камне, но это уже было неважно, потому что я летел головой в море, и оно оказалось таким, как я и представлял. На глубине плавали чудные осьминоги, нарисованные на греческих амфорах, мелькали то здесь, то там, нимфы и наяды, улыбался мне безмятежно Зевс, статуя которого выпускала пузырьки воздуха изпод камней. В массиве воды, вставшей передо мной голубоватой стеной, я различил черты лица. Древний старец. Седая борода, сотворенная из пены, то закипавшей, то исчезавшей… глаза из бликов отраженного морем Солнца… черный провал рта в виде подводной пещеры. Я понял, что вижу перед собой бога вод, и, стало быть, бога всего сущего, потому что оно и есть — порожденное из воды. На меня смотрел Посейдон. Я приложил руку к сердцу и постарался представить себя, как и полагается вежливому гостью. Но у меня не получалось. Бог желал знать, кто перед ним. Но я не знал, что сказать. Я не знал, кто я такой. Сказать о профессии? Что ему она. Имя? Оно сотрется. Попробовав сформулировать, кто же я такой, я почувствовал лишь недоумение и легкое презрение. Я смотрел на себя, как рыбак — на сорную рыбешку. Такую выбросят в море — она даже как еда не нужна. Но разве я не в Элладе? Разве не здесь родился Герой, человек, бросающий вызов богам, подумал я, почувствовал легкое волнение моря, начавшееся подо мной. Не сразу я понял, что Посейдон при упоминании Одиссея сердится, а когда понял, то было поздно — воды течения, куда я нырнул, влекли меня к одному из островков. Все, что я смог сделать, так это выкарабкаться на поверхность воды, и подгребать, делая глубокие вдохи. Остров, так остров, думал я, покорно принимая волю моря, волю богов. Оглянулся. Капуташ вдалеке сиял лазурью рекламной картинки. Люди из группы бродили по пляжу, как первобытные, как неандертальцы, они освобождали тело и разум, они собирали раковины, они были почти наги, и постепенно Солнце, море и свобода начали очищать их тела, головы, выдувать солому из них, и я впервые почувствовал гордость. Не за когото конкретно. За человека. Как мы всетаки красивы. Даже если мы уродливы. Глубина становилась все меньше, вода теплее. Я почти подплыл к острову, но мне пришлось плыть вдоль берега, чтобы найти место для высадки. Все побережье там буквально истыкано острыми камнями и раковинами, по которым и между которых улыбками Посейдона и посланцами воли богов мелькают шустрые крабы да рыбки. Я едва успевал их заметить. С трудом, оступаясь, и опираясь иногда на руки, выбрался. Оценил расстояние. Сказал — спасибо, о, спасибо. Прошел вперед несколько метров, и различил впереди сосновую рощу. Прямо посреди нее, словно ствол, но не корявый, а распрямленный, стоял человек. Я не сразу понял, почему он напомнил мне ствол, а когда понял, то постарался приблизиться максимально незаметно. Сверху это был атлетически сложенный мужчина, у него была бородка, пронзительные глаза, и сильные руки, в которых он неумело — как отец новорожденного — держал флейту. А вот ноги у него были безобразно раздуты, похожи на сосновые стволы, и обе — покрыты густой шерстью. Заканчивались ноги копытами. Мужчина стоял, словно человек, постепенно превратившийся в дерево — метаморфоза еще не произошла, но он уже смирился, и застыл уставшей бороться жертвой росянки. На островке площадью от силы пара квадратных километров он выглядел частью пейзажа. Если бы мужчина не улыбался и не дышал — я видел, как поднимаются и опадают грудные мышцы, — решил бы, что речь идет о памятнике. Роща, поднимавшаяся на небольшой холм, обрывалась под скалой, а по сторонам от нее пейзаж был пустынным, равнинным. На острове нет воды, вспомнил я объяснения гида. Ускорил шаг, побежал. Мужчина, резко повернув голову, прекратил играть — только тогда я понял, что слышу звук тоскливой мелодии, — и сделал несколько прыжков вбок. Побежал в гору. Я помчался за ним, невзирая на боль в ступнях от камней. Сомнений нет, догоню. Мне удавалось творить чудеса, когда я играл в университетской команде регби. Я уже видел камушки, осыпавшиеся под его копытами, и чувствовал его запах, — не человека, но животного, — и его спина мелькала прямо передо мной, как мы приблизились к скалам, и тут фавн совершил чудовищный прыжок. Пять метров вверх, не меньше. Мгновене, и я стою, глупо глядя на отвесную стену, подняться на которую не смогу ни за что. Мужчина с ногами козла исчез. Даже не выглянул сверху, хотя я ждал — теперь он был в безопасности, и мог вдоволь понаблюдать за мной. Да и не был ли он в безопасности, еще когда стоял внизу? По части физической формы он дал бы мне фору. Почему же он убежал, думал я, тяжело дыша, и возвращаясь через сосновую рощу к морю. В руках у меня была оброненная им флейта. Если бы не она, я бы себе не поверил. В роще я успокоился. Куски тени были разбросаны у подножия сосен причудливыми камнями, и уже выходя к морю, я вновь услышал музыку флейты. Должно быть, их у него много. Возвращаться не стал. Само собой, я мог попробовать обойти холм, и выйти к фавну с тыла, но что ему стоило спрыгнуть с обрыва — если он запрыгивал на него легко, как мы на ступеньку лестницы, — и вновь оставить меня в дураках. К тому же, оставалось мало времени. Мустафа, обливаясь слезами, выделил на посещение пляжа всего три часа. Потерянное для него время! Человек, который становится частью пейзажа, частью природы, перестает быть источником дохода. Я буквально видел боль на лице Мустафы, с тревогой наблюдавшим за отдыхом группы на пляже. Само собой, он смотрел из окна автобуса, потому что Капуташ его не интересовал. Это же не деньги! Я видел его лицо страдальца, когда плыл от островка к пляжу, начиная лишь постепенно осознавать всю игру Средиземноморья с человеком. Непростое море. Оно с сюрпризом. Если северное море выглядит мрачным и внушительным с самого начала, Средиземноморье обманывает игрой. Света, расстояния, глубины. Прозрачная вода покрывает дно, и тебе кажется, что до него рукой подать. Но, только опустившись на глубину двадцати с лишним метров и все еще не достигнув дна, ты понимаешь, что тебя обманули, и гибнешь, разрывая легкие при бессмысленном подъеме наверх. Поздно, слишком поздно. Островки сияют поблизости от побережья, но плыть до них — десятки километров. Благодаря Солнцу и теплу все кажется игрушечным, маленьким. А все — грандиозно. Гигантский храм, украшенный светом, Колосс, представляющийся игрушкой, вот что такое Средиземноморье. Я по достоинству оценил его, когда возвращался к Капуташу, и течение удивительным образом уже пропало, — впрочем, для меня в том ничего удивительно не было, я знал, что это само море пожелало доставить меня на остров, и притих, как ребенок при виде первой смерти в семье, — и мне пришлось постараться, чтобы вернуться. Само собой, до Капуташа от острова оказалось куда как дольше, чем я представлял. Так что подплывал я к берегу очень уставшим, но удивительным образом, это лишь придало мне сил. Я понял, что не думаю о доме, и тех, кого оставил там. Даже если я хотел об этом подумать, волна бросалась мне в голову и словно отгоняла мысли, а я отплевывался горькой водой, вмиг все забывал, и чувствовал себя человеком без прошлого. Вышел, пошатываясь, на песок Капуташа. Вблизи пляж напомнил мне античный амфитеатр с песком вместо сидений и скалой вместо стены, а еще — собор, природный собор. Я улегся на плоский камень, как жертва на алтарь, чувствуя легкое возбуждение, и закрыл глаза. В правой руке я все сжимал флейту. Вдалеке звучали голоса, которыми ветер играл, словно на арфе, волны стройными рядами гоплитов атаковали персидское золото песка. Перед тем, как уснуть, я сожалением подумал о том, что в группе нет ни одной красивой женщины. Сон был кратким и без сновидений. Некоторое время после него я даже не понимал, кто я, где нахожусь и вообще не мог припомнить своего имени. Голоса звучали уже на лестнице, часть группы поднималась к автобусу, у которого озабоченной куропаткой подскакивал и притоптывал Мустафа. Ктото еще собирался у моря. В воде я различил светлое пятно, которое приблизилось, и вышло из моря, заслонив мне Солнце. Женщина. Явно не из нашей группы, уж больно хороша. Наверное, прибыли автобусы с другими группами, решил я. Фигура, заслонявшая Солнце, стала темной. Я оценил пропорции, грациозность, с которой она несла голову — мало кто из женщин понимает, что голова это изысканный плод, и его надо нести, как африканки несут горы тропических фруктов на подносах на головах, — полноту ляжек, крепость бедра, и изящество голени. Фигура медленно приближалась ко мне, оставшемуся на пляже последним. Я с нетерпением ожидал развязки. Сегодня мне даровано было видеть Посейдона и фавна, Зевса и наяд. Не за проявленные ли мной такт, и покорность, одна из них выйдет теперь из моря, чтобы подарить чутьчуть себя, чуть — чуть забвения и любви? А может быть, это и не наяда вовсе, а сама Пенорожденная? Я с волнением вспомнил, что фигура выходила из кусков грязноватой пены. Колоссальные ноги ее уже были у моего лица, я смотрел между них на игру Солнца на поверхности моря, я чувствовал себя у женских подошв, словно корабль, вплывающий в Родосскую гавань. Встал, — едва не взявшись за чужие колени, чтобы помочь себе, — и обошел фигуру. Заглянул в лицо богини. Ей оказалась Анастасия.

Фазелис

Автобус тронулся, роняя внутри себя туристов, скачущих на одной ноге в тщетной надежде переодеться, и просушить купальные костюмы, гид радостно развернулся к нам — наконецто неверные перестали терять время на совершенно бесполезные солнце, песок и воду, говорило его лицо, — и предпринял исторический экскурс. По его словам, мы находились в святом для каждого грека месте. Именно здесь, в Капуташе, а вовсе не на Кипре, явилась смертным богиня любви, — тут он почмокал, явственно себе ее представляя, — с пышными бедрами, небольшой грудью и выпуклым животом, ляжками, трущимися друг о друга, с волосами, пахшими морем, с губами, словно сливки, глазами, полными меда, пшеничными снопами в карманах, и… В том, что касалось женщин, он был поэт. Своеобразный, конечно, но ведь и литература не стоит на месте. Он болтал про Афродиту и так и этак, а я все смотрел на затылок Анастасии, разглядывая родинки на ее белоснежной шее и дивясь: что они такого делают с собой, эти женщины с севера, чтобы прикрыть и, по возможности, уничтожить свою природную красоту? Оставалась надежда, что все дальнейшее путешествие она проходит в нормальной женской одежде, по меньшей мере, в платьях. Так думал я, поглаживая ласково взглядом ее белые лопатки, ее крепкую шею. Тут Анастасия, словно мраморная до тех пор, отлипла от стекла, и ожила. Голос у нее оказался неприятный, резкий, чересчур низкий, такой же мужиковатый, как и все ее повадки. Разве Афродита появилась из моря не на Кипре, сказала она, и достала из кармана шорт блокнотик. Приготовилась записывать. Я с горечью понял, что она — из категории зануд, которые достают гида в группе, пытаясь «извлечь как можно больше полезной и интересной информации, которая обогатит ваши знания и даст почувствовать, что поездка была предпринята не зря». Самое отвратительное, что я сам призывал туристов проявлять интерес к такого рода информации, расписывая в буклетах богатейшие знания гидов, их интерес к истории, их всеобъемлющие и энциклопедические знания. Ложь, ложь, конечно же, ложь! Гид Мустафа понятия не имел о том, что в персидской империи существовали сатрапы. Для него «царь» было то же самое, что и «князь», а оба они равны «падишаху». Известие о пятом крестовом походе стало бы для него шокирующей новостью. О падении Тченотчитлана он узнал в 2012 году, во время просмотра развлекательной передачи «Угадай мелодию». Все, что он знал об истории, он почерпнул в буклетах. Причем даже не тех, которые писал я, а в старых их вариантах, от 1992 года, когда единственной достопримечательностью Турции, за которой ехали туристы из России, был склад матрацев и курток в городе Измире. Вот про матрацы и куртки он бы рассказал с удовольствием! Мустафа всю мировую историю — коечто, слышанное о ней, — воспринимал через призму сточенной до полупрозрачности монеты. Он был сущий марксист! Александр Македонский покорил мир изза денег, Цезарь и Помпей не поделили фабрику по производству сахарного сиропа и обуви, Клеопатра рассчитала влюбленных в нее полководцев изза того, что они не поделили отель, статуи посреди античных городов — изображения уважаемых людей, которые финансировали все на свете. Деньги, капитал, бинес. Даже собрание богов на Олимпе выглядело, в изображении Мустафы, какимто заседанием акционеров общества с ограниченной ответственностью. Они обсуждали сделки, слияния, капитализацию, банкротства, все эти Зевсы, Посейдоны, Геры, Аполлоны. И всем им разносил — нет, не амброзию, а вкусный, ароматный и аутентичный турецкий чай, — быстроногий Ганимед. Разумеется, за чаевые! Кстати, о богах, напомнила Анастасия. Наверняка среди них заседала и Афродита. Которая, — напомнила упрямая Анастасия, сверяясь с распечатками из «Википедии», вклеенными в блокнотик, — родилась всетаки на Кипре. Ну, согласно легенде. Капуташ, Капуташ, а вовсе не Кипр, взвизгнул гид, отвечая на вопрос, и, кстати, после всего пережитого на островке и в море я был совершенно с ним согласен. Это вопервых. А вовторых, проклятая пропаганда греческой части Кипра постоянно лжет, фальсифицируя точные исторические данные. Согласно им, Афродита родилась если и не у Капуташа, то уж в турецкой части Кипра точно! Греки тут не при чем! Дегенераты, вырожденцы. Только и знают, что покушаться на святое и чужое: Афродита, острова, фирменная виноградная водка ракия, настоящая пахлава, и многое другое, все это было придумано в Турции, даже если Турция возникла две тысячи лет спустя. Плевать! Древний турок Гомер мудро предвидел будущее, родившись в замечательном центре текстильной промышленности Турции, Измире. Кстати, не желаем ли мы заскочить в Измир, на фабрику распашонок? Ее владелец — давний друг Мустафы, он все продаст с гигантской, невероятной скидкой. Это недалеко. Примерно восемьсотдевятьсот километров. Ну, если честно, полторы тысячи. Но время пролетит незаметно. Он, Мустафа, расскажет нам истории, много удивительных и забавных анекдотов, и мы и не заметим, как… Я поднял над головой — за спинами всех, — карту с маршрутом тура и грозно постучал по красной линии маршрута. Мустафа умолк. Бедняга точно решил, что я представляю тайную инспекцию, что я приставлен к нему, словно орел к Прометею. Даже за печень схватился! Ай, проклятый гяур (неверный — прим. автора), говорило его лицо. Оно вообще говорило не менее красноречиво, чем рот Мустафы — вальяжный, чувственный, полный. Очень солидный рот. Уверен, жители квартала, где живет уважаемый гражданин Мустафа, поставили памятник его рту. Из мрамора, не меньше! Кстати, по обеим сторонам дороги появились мраморные кубы, на которых время от времени возникали, словно хотели нас поприветствовать, статуи без голов и без лиц. Местность, в которой мы проезжали, находится под покровительством богини по имени Афродита, сказал Мустафа. Это территория любви. Недаром поэтому финальной точкой нашего путешествия станет невероятный, легендарный, удивительнейший город Афродисиас. Все томно вздохнули. Автобус припарковался у римского акведука, на пыльной площадке, прямо в густом кустарнике. Откудато из редкой тени соснового леса навстречу нам уже неслись продавцы сувениров. Фазелис, торжественно объявил гид. Мы поплелись за ним на выход, поддерживая друг друга, и смущенно извиняясь, когда сталкивались. Нас выгрузили прямо у гавани, на которую ступил сам Александр Македонский, приехавший покорять Иран с его Ахмениджадом, сказал гид. Дальнейшие его объяснения я не слышал, потому что уходил к морю. Гавань, не длиннее пятидесяти метров, пожинала морские волны идеальным полумесяцем серпа. Сердце мое билось в такт морю. Не было ни души, я пошел прямо в воду, я шел решительно, как мать Одиссея, решившая встретить смерть в волнах, и остановился, лишь когда вода дошла мне до рта. Здесь она оказалась не такой соленой, как в Капуташе, все дело в маленькой речушке, стекавшей в залив с горы, где горел священный огонь Химеры. Я знал, что гид не поведет туристов туда. Плюс два часа истории? Минус час сувениров! Такая математика не для Мустафы. Зачем терять время? Я фыркнул, окунул лицо в воду, постарался рассмотреть камни, на которых стоял. Увидел большую тень, упавшую на меня. Поднял голову. На меня заходил сбоку небольшой корабль, на палубе нетерпеливо приплясывал полный, белокожий мужчина со склоненной набок головой и лицом, неуловимо смахивающим на черты священного Аписа. Без сомнения, сам Искандер! Как ему не терпелось, как он подвижен. Совсем не то, что десять лет спустя, когда даже встать поссать не сможет! Будет лежать на кровати, хрипеть, гадить под себя в парчовые простыни и задыхаться в дыму благовоний… именно, что «воний», так провоняется ими комната. Никто не виноват, кроме тебя, царь. Кирпич — не материал для людей. Вавилонские зиккураты это гробы для живых мертвецов. Гигантские вараны жили на верхушках этих башен, мерзкие, склизкие, тошнотворно пахнущие ящеры. Им носили молока на блюдечках жрецыпедерасты с глазами, подведенными краской. Этого ты хотел, царь? Вместо того, чтобы жить и умереть под высоким небом родины, ты променял ее на пыль, вонь, автобусы с туристами. На чаевые, и палящую жару Малой Азии. Даже до Афганистана дошел! Ты был первым неудачником там, за тобой последовали многие, от Моголов до ограниченного контингента интернациональных войск СССР, а после НАТО, от англичан до иранцев. Ты умер в красной глиняной пыли, в месте, которое тупые скотоводы с соломой в голове назвали Эдемом — еще бы, два ручья посреди пустыни! — отказавшись от рая, который тебе принадлежал. А началось все? С Фазелиса. Райская бухта, речушка с ледяной водой, и огни, огни химер, завороживших тебя, царь, настолько, что ты котом, одурманенным валерьянкой, рвал и когтил безобидный и бесформенный Восток, пока на Западе наливалась настоящая угроза. Свинцовый кулак Рима сокрушил требуху твоей так называемой империи, отбил почки, разорвал молекулы крови, от Рима у твоих генералов начались гематомы. Ты не дожил, а если б дожил, что бы сделал? Эта Малая Азия, этот Восток, они обессиливают. Но потом, потом. А пока — прыгай. Корабль причалил, мужчина издал воинствующий рык, скакнул на песок, за ним побежали другие… Что это за черт побери такое, наигранно весело спросила меня откудато сбоку Анастасия. Я не видел ее, потому что смотрел на Солнце. В глазах моих плясала зелень. Обычное представление для туристов, сказал я. Вы еще увидите так называемые гладиаторские бои в Эфесе, гладиаторские бои в Мирах Ликийских, и для вас разыграют сцены из жизни госпитальеров в замке Святого Петра в Бодруме. Она молчала. Я был уверен, записывала. У таких с собой и водонепроницаемый блокнотик найдется, и специальная ручка для воды. Я помолчал еще, потом спросил, могу ли я диктовать дальше. Он ответила, что не записывает. Я глянул. Анастасия плескалась рядом, подгибая ноги, и поддерживая себя на плаву руками. Рядом проплыла лодка с несколькими симпатичными, но чересчур крупными новозеландками — туристы из других туров и групп постепенно прибывали в гавань Фазелиса. Я глянул на лошадиные крупы девчонок «киви», и машинально отметил, что неплохо бы привозить гостей сюда на лодках. «Почувствуйте себя воинами Александра Македонского». Можно будет даже нанять несколько местных жителей, чтобы они, — стоя в халатах и шлемах из позолоченной фольги, — посыпали себе голову песком и в ужасе орали, изображая солдат персидского царя. Для VIPгрупп я предусмотрел даже прекрасных невольниц, с радостью дарящих своим освободителям ласки и прелести любви на берегу ночного моря. Для VIPVIP — да, в Турции есть и такое, тут всегда найдется возможность добавить пару долларов к счету, — можно организовать и амазонок, отчаянно сопротивляющихся, амазонок, которых придется брать силой. Скажем, десятка три чудных воительниц. Из Украины, Молдавии, да. Чтото в этом роде. О чем вы думаете, сказала Анастасия, и я с легким удивлением услышал в ее голосе ревность. Ну, я специалист компании, и представляю себе все возмо… промямлил я. Нет, нет, сказала она, с прямотой — Чересчур, на мой взгляд, искренней и откровенной, такой, знаете ли, товарищеской, — о чем я думаю, глядя на ляжки этих бесстыдниц в чересчур коротких шортах. О… Но ведь и у вас такие же. Нет, у меня чуть длиннее, сказала она. И это легко проверить. Да, да, ныряйтека! Не выскочит же она из воды на три метра, как дельфин, чтобы я мог видеть, и не переться же нам обратно к пляжу пятьдесят метров по мелководью, а? Она, кажется, дажеи не кокетничала. Я, пораженный, послушно нырнул, глянул. Само собой, вода так резала глаза — Средиземное море по сравнению с Черным или даже с Океаном, это как виски и вино, — что ничего конкретно я разглядеть не мог. Только выпуклый лобок, ляжки, да силуэт, лишь силуэт, шортов. Мужчины очень невнимательный народ, вечно им приходится раскрывать глаза на все, сказала Анастасия, когда я вынырнул с раскрытыми глазами, мигая, чтобы очистить их поскорее от воды. Ну что, убедились. О, да, не вполне уверенно сказал я. В смысле не очень, угрожающе приблизила она лицо ко мне. Нетнет, я все увидел, и совершенно точно понял, что вы одеты намного прилич… Давай на ты! Давай, товарищ, чуть было не ответил я. Конечно, вежливо согласился. Увы, все мои прогнозы оправдывались. Она оказалась из тех женщин, которые всячески играют в «своего парня». Господи, да она, наверное, даже в детском саду, играя в доктора, представляла мужскую сторону! Свой в доску товарищ: и пивка попьет, и до дому донесет, и рублем до получки одарит. Как ты думаешь, нас не хватятся в группе, спросила она. Нет, гиду плевать, главное, будь в точке сбора вовремя, ответил я. Кстати, ты заметил, что на Капуташе нет туалета, спросила она. Я бывал там не раз, ответил я. Все они посетили естественный, так сказать, туалет, сказала она. Прямо в море! После этой ужасно острой еды в отеле… И группа оконфузилась. Все это случилось, пока я плавал к острову. Кстати, все заметили, что я держусь далеко от коллектива. Почему, в чем дело? Мы же все сейчас одна команда и, можно сказать, одна семья. Ну, уж на время путешествиято точно. Мы повернулись к берегу, и стали любоваться формой гавани. На горе показались языки пламени. Я рассказал Анастасии про Химеру. Про запасы газа под горой, про огонь, который горит вот уже сотни тысяч лет, и босоногих гонцов, бегущих по склону горы — буквально скатывавшихся — чтобы донести огонь до моря, чтобы дать воде искру. Про лица богов и чудищ, мерещившихся им в причудливых стволах олив, сосен, гранатов. Анастасия перебила. Она норовила закончить рассказ. Туалета не было, а у всех началось расстройство. Повальное. Вот они и пошли в море. А потом… началось фирменное светопреставление. Всё поплыло обратно к берегу. Волны выносили и выносили Это на песок, пока, к счастью, не пошли очень сильные, и не раздробили все на мельчайшие частицы, поделилась она доверительно. Я кивал, поддакивал, мямлил. Не очень понимал, что ей нужно. Не хочу ли я прогуляться по городу, спросила она меня. Я со вздохом подчинился, и поплелся за ней — хоть на задницу погляжу, все утешение, — к берегу, где мы смешались с толпой туристов из Азии, и, то и дело, принимали из чьихто рук фотоаппарат, чтобы снять его владельцев, и улыбнуться. Эти вьетнамцы, а может и корейцы, затопили лабиринты Фазелиса, словно воды их родины — рисовые поля. Мы гуляли по античному городу по колено в азиатах, как буйволы — по болотистым рисовым плантациям, и я то и дело ловил в небе фигуру аиста, взлетевшего к оранжевому Солнцу Вьетнама. Они гомонили, как птичий базар, и я почувствовал себя недалеким моржом, по ошибке выплывшим не на тот участок антарктического пляжа. Надо было вырываться. Пришлось схватить Анастасию за руку, которая оказалась помужски твердой — не удивила, — и рывком втянуть на боковую улочку, ведшую к остаткам бани и мозаикам. Там наткнулись на гида и группу. Мустафа, довольный, распинался про мозаики и про то, каких баснословных денег стоили они этому древнему городу. Сотни богатых, состоятельных горожан, вещал он, скидывались на подобные мозаики. Это было все равно, что рекламу в журнале «Турецких авиалиний» заказать. Стоит ли упоминать, что спонсором этих мозаик был древний «Тюрктелеком» или чтото в этом роде? Мы пронеслись по центральной улице города — причем именно в маршевом темпе армии Македонского, стремительно ворвавшейся македонским ножом в размякшее маслице империи персов, — только успевая голову поворачивать. Вправо повернул, запечатлел пейзаж, влево, а потом глядишь, все уже поменялось. Мустафа вел нас к какомуто ресторану на отшибе, гамельнским крысоловом напевая про изыски османской и средиземноморской кухни. Нас ждет то, ждет это. А османская кухня, это как, поинтересовалась Анастасия, потянулась к блокнотику. Я почувствовал к ней легкую неприязнь. Можно подумать, она станет готовить по этим рецептам! Но Мустафе было приятно, Мустафа растаял фисташковым мороженным, забытым на блюде в приморском ресторане прямо посреди стола. О, кухня османов! Например, яичница. Во всем мире это просто, банально. Два яйца и все. Элементарно! Но! В Турции… здесь все подругому. Здесь самым сложным блюдом была яичница. Яичница султанов, которую готовили десять часов, для начала томя на гигантских сковородах лук до полного изнеможения. Он становился сначала прозрачным, потом темнее, еще темнее. Он не жарился! Нет, он доходил. Словно падишах на камне турецкого хамама, лук на сковороде постепенно терял силы, терял цвет, отдавал все соки. Повара, умелыми массажистами, придавливали его своими ложками, гладили от пяточек до самой шеи. По прошествии десяти часов в остатки лука осторожно вводили яйца. Долго, очень долго, готовились. Повара в Османской империи все, как один, были некрасивые. Это потому, что у них были некрасивые жены, и, соответственно, дети. А почему жены? Все просто! Султаны. Не имело никакого смысла жениться на красивой женщине в ту пору, пояснил Мустафа. Всех красавиц, всех породистых, стройных, сексуальных, аппетитных, умных… короче, маломальски заметных женщин, всех их вывозили в распоряжение султанского гарема. Жениться на красивой женщине — одно расстройство. Не успеешь вкусить — ммм, облизал пальцы Мустафа, закусывая икрой из баклажанов, — прелестей супруги, как ее тащат в гарем, а тебя, в лучшем случае, приставляют к ней слугой. Сучка мстит, издевается, как может. И попробуй только вякни! Зашьют в мешок, и утопят в Босфоре, как обосравшегося кота! Впрочем, вы и сами все видели, разве у вас не показывают сериал «Великолепный век»? Яичница султанов, кажется, и правда готовилась для нас не одни сутки. Успела протухнуть! Так что значительная часть группы, стеная, выстроилась к дверям туалета, словно очередная партия грешников — ко входу в Аид. Остальные благодушно пили чай, кофе, любовались видом. Он потрясал. Мы сидели на террасе, в тени апельсиновых деревьев, над нами краснели гранаты и гроздья сладкого винограда, по правую руку море играло с яркой раскрашенной яхтой, по левую — резвились горные речушки на склоне Химеры, а прямо — играло в ручеек с солнечной дорожкой море. Пахло кипарисами, оливами, древностью. Позвякивали колокольчиками на монументальных шеях гигантские козлы, бродившие по прибрежным скалам. Это напомнило мне звон, исходящий от наших, молдавских, овец. Мне взгрустнулось… Не тутто было! Туристка из Москвы попросила кофе. Дала пять долларов. Мустафа, взяв себе два, подозвал хозяина. Тот взял один доллар, срочно вызвал старшего официанта. Разъяснил задачу. Тот кивнул, спрятал один доллар в карман рубашки, вызвал двух помощников. Каждый, получив свои пятьдесят центов, бросился на кухню. Там нашли самого младшего официанта. Дали тридцать центов. Парень не сплоховал, нашел повара. Еще двадцать центов. Повар вышел на террасу и свистнул. Двое парней, валявшихся в тени вперемешку с бродячими котами, встали. Выслушали получасовое объяснение. Набрали в колодце воды, сварили кофе, принесли. Каждый — за свои десять центов. Такова Турция! Здесь предпочитают не работать. Это бизнесмены, дельцы. Им куда проще продать свою работу комуто, взять разницу, и пусть она не так велика, как вся стоимость… ну так ведь они и не работали! Прирожденные эпикурейцы, думал я с завистью. Наверняка, Эпикур тоже родом из этих мест, тоже родился с феской на голове. А даже если и нет, какая разница! Всегда можно сказать, что другая версия — неправда, заговор западных сил. Что все на самом деле было не так. В конце концов, Эпикур мертв! Емуто какая разница, где родиться, если он уже умер? Ерунда. Ничто не стоит нервов. Забот. Внимания. Соглашайтесь с чем угодно. Все равно вас истомят в здешних краях, как лук, хочешь ты того или нет. Еще и жену в гарем заберут. Зазвеели колокольчики поблизости. Заблеял с вершин генуэзской крепости муэдзин. Я прищурился и увидел, как на остатки стен лезут солдаты в малиновых шароварах, золотых тюрбанах, с кривыми саблями. Сверху их поливали кипятком мрачные, молчаливые итальянцы в кольчугах. Время от времени ктото из них пронзал атаковавших пикой. Турок начинал вертеться, как гусеница, проткнутая осой, и защитник отбрасывал пику — прямо с телом, — подальше от стен. Но нападавших становилось все больше и постепенно стены стали полностью золотыми и красными, а после все исчезло в мареве. Когда же я, проморгавшись, взглянул на крепость еще раз, стены выглядели унылыми и пустыми, как голова старика, призывавшего всех на молитву. Само собой, никто в ресторане и пальцем не шевельнул, чтобы туда отправиться. Мы дождались наших страдальцев, выходивших из туалетной комнаты бледными, как тени, и вернулись в автобус. Беспечная Анастасия строчила чтото прямо на ходу. Что это вы там пишете, рецепт этой отравы, что ли, спросил я. Может и да, сказала она. А может, и вас в свою книгу записываю.

Миры Ликийские

Автобус резко взял вверх, притяжение пригвоздило к креслам дюжиной с небольшим Иисусов. Выглянув в окно, я заметил под колесами облака и расчерченные поля, плантации фруктов, теплицы, укутанные полиэтиленовое пленкой. Невероятно! Мы, можно сказать, летели. Под шинами, правда, мягко шелестел асфальт, свежий еще, от которого в салоне тошнотворно запахло. Гид принес нам извинения от имени всего министерства дорог и туризма Турции. Судя по напыщенности и торжественности тона, речь шла об издевке. Так и есть. Следующим пунктом программы стали ужасные русские дороги. После этого Мустафа соизволил сообщить нам, что мы сейчас резко взбираемся в гору, чтобы наикратчайшим путем достичь Мир Ликийских, места удивительных скальных погребений древних, собственно, ликийцев. Также и черепахи! О, да. Нас ждут удивительные черепахи. Именно, что ждут. Притихшие обитатели средней русской полосы и тундры мечтательно замерли. Должно быть, черепах они видели только на картинке, торжествующе заключил Мустафа. Группа закивала. Ну, конечно. Что это за страна, что это за жизнь, в которой вы ни разу не смогли повстречать живую черепаху, восклицал Мустафа. Все кивали. Я онемел от этого лицемерия, и даже цветы лимонов, зеленеющие коегде на холмах, сопровождавших дорогу эскортом, не смогли вернуть мне веру в гармонию мира. Что за идиотизм! Можно подумать, черепаха это счастье, здоровье, самодостаточность. Можно представить, мир без черепах рухнул бы, как если бы он и правда лежал, покачиваясь гигантским желе, на панцире древней Тортилы, безмятежно жующей свой кусочек морковки. Я привстал было осадить гида, но водитель, глядя в зеркало заднего вида, прибавил скорости, и меня попросту вдавило в кресло. Стало понятно, что речь идет о заговоре. Кстати, есть очень большой символ в том, что наша ехать высоко так в горагора, продолжил Мустафа, речь которого я, как мне сразу представилось, буду вынужден переписывать нормальным русским языком. Дело в том, что ликийцы, древние обитатели этих мест, обожали — он так и сказал, «обожали» — хоронить своих покойников высоко в горах. Бедняги верили, что покойные будут ближе к богам, с сожалением констатировал Мустафа. Ну, и что здесь такого, поинтересовался мысленно я. Или манера закапывать трупы поближе к червям намного более осмысленная? Греки знали толк в погребениях. Они отправляли остатки тел в стихии огня и воды, они запирали трупы камнями, предоставляя горам и птицам сделать свое дело. Они знали, что покойника надо обезличить, стереть. Размазать тонким слоем масла по поверхности воды. Они не зацикливались на покойных. Вся Эллада была огромным морем, огромным солнцем, огромной горой, и мертвым там не было места, вот они и уходили бледными тенями в сторону невесть где затерявшегося Аида. Мы, христиане — а позже и скопировавшие нас с обезьяньей старательностью мусульмане — начали строить Аиды в центрах городов. У греков в городе обязательно должны были быть баня и акрополь. У нас — кладбище. Помыться, понежиться, обменяться новостями — эллины. Побродить по аллеям между шеренгами мертвецов, странным генералом смерти принимая этот зловещий парад тлена — мы. Насколько радостнее, лучше и правильнее смотрели на мир ликийцы, отправляя своих мертвецов куда повыше. Впереди чтото светлело. Я прищурился. А вот и первая гробница, сказал Мустафа, ткнул пальцем в лобовое стекло, оставив на нем жирный отпечаток для Интерпола. Мы присмотрелись. В горах, возвышавшихся прямо по курсу, чернели отверстия маленьких окошечек, вырубленных рабами. Это, объяснил Мустафа, и есть такие комнаты для погребения, в которых оставляли тело, обмотанное саваном. Входы в пещеры украшали колоннами. Маленькие, с ноготок, из нашего автобуса, они — на самом деле — были огромными, не меньше пяти метров высотой. Чем больше комната для погребения, тем больше уважения, с трепетом объяснил Мустафа. Вообщето, древних эллинов он презирал и не понимал. Но когда речь заходила о больших деньгах, делал исключение. Богатый дурак вовсе и не дурак. Мустафа тыкал пальцем в стекло, мы послушно водили взглядами по направлению его синеватого ногтя. Автобус затормозил, нас слегка бросило вперед. Выходим, объявил гид. Ктото в полусне — изза движения нескольких человек постоянно укачивало, — зачмокал, застонал. Соскакивая со ступенек автобуса, мы разминались и оглядывались. Перед нами растекалась во всю ширину горизонта река — Дальян, сказал гид, — по обеим сторонам которой красовались скалы с гробницами Ликии. Все это, судя по предыдущим объяснениям, располагалось на высоком плато, лишь в своем конце медленно опускавшемся к морю, куда и впадал Дальян. Можно добраться и по побережью, но тогда, сказал мне потихоньку гид — он явно жаждал получить мое расположение, — не было бы эффекта взлета, поднятия в небеса. Мы словно подняли их к гробницам в горы, пояснил гид. Я был удивлен. Он оказался в какомто смысле тонким, чувствующим человеком. Особенно остро мы почувствуем это позже, но уж если позже, то позже, так что подожду рассказывать. Я вежливо отметил резкий подъем в горы, как удачную находку, и вместе с группой и фотографом, забегавшим перед нами с треногой и камерой, — снимок для группы на память! — побрел по бетонной пристани к ряду лодочек. Открытые, с двумя длинными скамьями по бортам, они были предназначены — нет, не для перевозки пассажиров, а — для выжимания из туристов денег, как сока из граната. Гранатовый сок пять лира! На столике посреди лодки возвышался пресс, валялись гранаты. Ценники висели повсюду, в отличие от спасательных жилетов. Я вспомнил леденящие душу подробности переправ через Дарданеллы, где то и дело тонули паромы. Туркам не дается многое, но особенно им не дается мореходство. Так что я уселся на корме, чтобы, при первой же опасности, успеть прыгнуть в воду и отгрести от воронки, которую образует судно. Достал блокнот. Стал писать жене. Как обычно, это плохо отразилось на моем внешнем виде. Соседи слегка отодвинулись от меня. Тем более, что лодка уже отплыла и мы виляли по лабиринтам камыша, вспугивая грациозных цапель, гнездовавших здесь еще со времён третичного периода. Только представить! Белоснежные птицы тихо приземлялись в воду, клацнув клювом, еще когда первые неандертальцы выбирались из Африки, чтобы перейти в Европу — через здешние места, — птицы стремительно погружали лапы в тину, хватая рыбешку, а навстречу им течением несло раздутый труп братца Клеопатры, удушенного по велению сестры. Они взлетали, закрыв солнце на мгновение, а Крез хохотал, как безумный, на костре, который уже разводили слуги Дария, они садились, а Дарий умирал на руках генералов Македонского, прошептав им последнюю волю, они летали за Солнцем, а Цезарь вел солдатню маршем через Каппадокию, они скрывались вдалеке, а берега Средиземноморья сотрясал звук бойни в Лепанто, они исчезали, а потом появлялись снова, и видели уже, как вместо суровых, немногословных сельджуков, по зарослям камышей пробирается лодчонка с десяткомдругим полуголых, изнемогающих от жары туристов. Цапли и ликийские гробницы. Они здесь были, есть, будут. А мы станем илом, по нам поползут, извиваясь, ужи, и на нас обопрутся своими чудовищными лапами гигантские черепахи, поджидающие очередную партию туристов с крабами. Кстати, о крабах! Мустафа совершенно случайно, конечно же, вспомнил, что посреди реки Дальян нас будет ждать лодочка его друзей, которые — по удивительному стечению обстоятельств — решили совершить водную прогулку именно в это место Турции. Невероятно, но у них случайно оказались припасены три корзины крабов. Каждого из них для нас поджарят, и подадут с лимоном и глоточком — аутентичной, сказала хором группа, — водки ракия. Кто желает? Лес рук значительно поредел, когда выяснилось, что каждый краб будет стоить пятьдесят долларов. Желающими, несмотря на цену, поесть крабов, оказались двое туристов — из Екатеринбурга и Новосибирска. Они попросту не знали, что такое краб и как он выглядит. Понятия не имели, что отвалят кучу денег за, примерно, стосто пятьдесят граммов мяса. Больше того! То есть, меньше того! Уверен, что чистыми там было грамм пятьдесят! Там не менее, Мустафа выглядел разочарованным. Нет, он попросту разозлился! Первый раз попадается ему такая трудная, тяжелая, не желающая приобщиться к красотам и изюминкам турецкой жизни группа, процедил он так, чтобы его слышали. Туристы закряхтели, ктото покраснел, я слышал даже жалобные всхлипы. Русские! Попробуй гид вякнуть нечто подобное на кораблике, полном англосаксов, и эти жизнерадостные, красномордые весельчаки живо организовали бы седьмой крестовый поход, повесив Мустафу на рее. Гид поцокал языком, поморщился, посопел. Я улыбался, держа в руке кусок краба, который попытался прожевать, но так и не смог одолеть, екатеринбуржец. Опустил руку к воде. Почувствовал толчок. А вот и черепахи! Огромные, каждый килограммов на сто, они плескались у борта лодки, как карикатурные жукиплавунцы. Вырывали друг у друга из клювов куски крабового панциря. Я подумал, что черепахам сейчас вывалят корзину крабов. Я же знал, что они ничего не стоят, их набирают тут даром, как вшей — на белье для дезинфекции. Грязь, ничто. Должно быть, черепах закармливают, решил я. Как бы не так! То, что отдал им я, оказалось их единственным угощением в этот день. Ведь это туристический бизнес, да еще и в Турции. Процедура выглядела так. Гид цеплял на кусок веревки краба, и бросал в воду. Черепаха пыталась догнать наживку, старательно ворочая своими древними, — как сами Миры, — глазищами. Но бессердечный Мустафа отволакивал краба подальше. И так — часами, пока туристы не наделают фотографий. Все это время за Мустафой с тревогой следил владелец краба, еще один аферист в белоснежных брюках, на лодчонке по соседству. Когда фотосессия была закончена, и черепаха, потыкавшись головой в борт нашего кораблика, отплывала разочарованно, гид возвращал краба. Расписывался в ведомости. Еще бы! Добро не стоило переводить. Этого краба подадут на аутентичный обед какомунибудь дурачку, который пожелает пообедать прямо посреди реки Дальян. На глазах голодной, несчастной черепахи, которая, — как и любое живое существо в Турции, — отрабатывает. Наверняка, ей и на чай дают. Но не крабом, нет, это было бы чересчур. Так, лирадругая. Уверен, этих черепах начинали уже кормить металлическими монетами, проводили эксперименты. Вот новое слово в турецкой науке, о котором можно бравурно отчитаться в еженедельнике вестей туризм! Я уверен, что они уже на полпути создания специальных черепах с прорезью в панцире. Лежит себе, покачиваясь, на поверхности воды. Вокруг снуют рыбки. Видно дно. Подплывает лодка. Турист засовывает монетку в щель панциря. Черепаха оживает. Танцует танец живота, варит турецкий чай, стреляет телефончик у блондинки в третьем ряду. Поет хит Таркана. Рассказывает о жадных англичанах, которые украли все достопримечательности Турции для своего Британского музея. Закуривает сигаретку. Протягивает вам лас… нет, завод кончился! Будьте добры, бросить еще одну монетку. Еще пятнадцать минут общения. Скажем, пять лир. А для крабиков — щели поуже, и, соответственно, монеты достоинством поменьше. Одна лира. Этого вполне достаточно! Я как раз склонился к воде, чтобы понять, какая именно рыба скользит сейчас по дну — глубина там была метра полтора, не больше, я даже перестал беспокоиться изза весьма возможного кораблекрушения, — и меня ослепил блеск монетки, опускавшейся на дно. Это Анастасия пожертвовала половинкой лиры. Видно, хочет вернуться, подумал я. Черепахи попрятались на дне, зализывать раны своего честолюбия. Цапли улетели. Камыши кончились. Мы подплыли к морю, кораблик покружил и так и этак. Пристроился к пристани из дерева. Мы вышли гуськом, и перешли тонкий перешеек песка. Сразу же потерялись на гигантском пляже Олюдениз. Все там было преувеличенно большим: от широкой ленты песка, на которой человек терялся морской блохой, до огромных плит, по которым следовало брести, по колено в воде, к морю. Теплое, соленое, огороженное от нас рядами корабликов, приплывших со всего европейского побережья, оно было огорожено и сверху. В небе кучей припозднившихся бабочек, опоздавших спрятаться в цветках фруктовых деревьев, кружились, — чуть не сталкиваясь, — парапланы. Олюдениз — место, идеально подходящее для рекламных картинок сверху. Так что и наш фотограф отправился в небо, прихватив с собой камеру, и даже гид, помахав на прощание рукой, скакнул в автобус, увозивший на гору желающих полетать на параплане. Я бы отказался, даже если бы мне доплатили, объяснил я грустно Анастасии, которая снова оказалась рядом. Боязнь высоты. Это нужно лечить, деловито сказала она, и перечислила в последовательности все действия, которые я должен предпринять, чтобы перестать бояться летать и просто смотреть вниз с лестницы. Слава богам, шум моря частенько перекрывал ее идиотские рассуждения. Но она, — как товарищ, который всегда подскажет, всегда поможет, даст совет, — не могла остановиться. Я улегся прямо на песок, глядя в небо. Парапланы казались «вертолетиками» кленов. Как будто Зевс потряс древо Олимпа, и то напомнило мне, что уже наступила осень. Хотя тут, тут конечно было еще лето. Солнце уже не пекло. Так что я встал и искупался, а потом еще и еще, ведь в воде загораешь быстрее всего, сказал я Анастасии, поэтому в обед стоит держаться от воды подальше, а вот вечером — не вылезать из моря. Она кивала, словно на карандаш брала. Выглядела глупо: короткие джинсовые шорты с карманами на заднице, и старомодный верх, никак не сочетавшийся с низом. Лучше бы догола разделась, дура, подумал я. Мой купальник еще мокрый, сказала она виновато. Я разыграл удивление. Мужчинам нет дела до таких мелочей, сказал я, добавив, что даже не понимаю, о чем она. Настя понимающе и грустно улыбнулась. Пошла за мной в воду. Я нырнул несколько раз, отплыл подальше, к кораблям. Надеялся увидеть на дне какойто знак. Море молчало. Только песок вздымался над дном в такт волнам. Должно быть, для дна моря его поверхность чтото такое же притягательное и вечно недосягаемое, как для нас Луна, подумал я. Вынырнул. Заметил уходящую с пляжа фигурку Анастасии. Издалека она даже не раздражала. Я обсох, стоя у кипарисов, высаженных за песком, и побрел к точке сбора. Автобус уже ждал открытыми дверями. Я поднялся в салон, и побрел в конец, задевая сумкой головы, и извиняясь. Автобус ехал ровно три минуты. Снова к кораблику. Мы, маленькой толпой измученных африканских рабов, взошли на борт. Наступил вечер, нас знобило, после дня, проведенного на солнце, сил уже не оставалось. Что, устали, торжествующе отметил гид. А вот если бы поехали в магазин кожи, были бы полны сил и впечатлений, сказал он. Никому не хватило сил и слов ответить. Мы чувствовали себя черепахами, которых весь день дразнили крабами. Сейчас мы поплывем в Каш, где и заночуем, автобус будет ждать у отеля, к которому причалит кораблик, объявил гид. Полчаса отдыха, сказал он. Замолк, наконец. Вода тихо плескала в борт, мы вновь вышли в море, — я увидал лодчонку, на которой сидел связанный Гудзон и его бедный сынишка, — и поплыли вдоль побережья. Изредка проплывали мимо пещер, в которых пираты прятали сокровища и Цезаря, куда свозили юношей и девушек, украденных у побережий, где топили свои корабли, чтобы вытащить их из воды в минуты опасности. Флот неидимок. Ликия — родина партизанской войны. Я тихонечко рассказывал обо всем этом Анастасии. Она бестактно перебивала меня. Настя, видите ли, увлекалась средневековой реконструкцией. При этом, само собой, о Средних веках представление у нее оказалось самое расплывчатое. Что не мешало ей увлеченно болтать, вместо того, чтобы заглядывать мне в рот. Я поглядывал на нее. Она прятала свою чересчур белую кожу под накидкой с капюшоном. А вот я весь почернел от Солнца, словно от горя. Совсем вечерело, где свет, где тьма, понять было невозможно, море выглядело огромной лужей чернил. Точно такие же я нашел в плошке для супа в ресторане отеля, где мы остановились. Не рискнул пробовать, ограничился овощами и рыбой. Тем более, начинала болеть нога, при подагре мясо смертельно опасно, вспомнил я наставления врача, отправлявшего меня в поездку с десятком ампул обезболивающего. Подумал, не пора ли принять первую. Но решил экономить, словно патроны. Кивнул комуто за столом, пожелал приятного аппетита, прошел к окну. С террасы открывался вид на море, горели огни городка, шумела набережная. Смущаясь, извиняясь и подпрыгивая, подошел москвич. Сергей. Поинтересовался, не знаю ли я, какие ночные клубы тут открыты. Я заверил его, что совершенно не в курсе, — но они, почемуто, все считали меня старожилом Турции, раз уж я работаю в компании, отправлявшей их в тур, а раз так, я же в туристическом бизнесе, разве нет? о сдельной работе они и понятия не имели, — но ему легко покажет дорогу любой турок. Главное, не давать ему слишком много. Благодарный Сергей отправился на поиски клуба, все в тех же носках и сандалиях. Я подивился его выдержке — меня с ног валило, — и выпил два стаканчика чая. Манера подавать его в стеклянных напёрстках бесила меня. Так что я взял бокал для воды, и слил туда содержимое пяти чашечек для чая. Поплелся по боковой галерее — бугенвили, кошки, запах «Дав», это был дорогой отель, стрекот сверчков, яркие, дрожащие звезды, — в свой номер. Открыл. От неожиданности уронил стакан, сделал шаг назад. На кровати луврским писцом сидел Мустафа. Тише, тише, попросил он. Понизив голос, прошел к двери, удостоверился, что нас не подслушивают. Он больше не может, с него довольно, сказал мне Мустафа шепотом, но не тихим, а очень четким, театральным. Группа презирает его, это совершенно очевидно. Может, все дело в том, что он мусульманин. Может быть, в цвете кожи. Обыкновенный расизм. Предрассудки. Ксенофобия. Наверняка. О чем это он, удивился я, но не искренне, я уже видел, к чему клонит маленький засранец. Так и есть. Они отказались покупать крабов, не согласились посетить магазинчики его друзей, не пожелали отказаться от пляжа ради аутентичной — я нетерпеливо махнул рукой, предлагая опустить буклетные эпитеты, он кивнул, — короче, ради поездки в деревню к его родне. Он, Мустафа, человек с достоинством и честью. Ни копеечки со всего этого не получает. Он просто хотел подарить людям радость открытия Турции. И что же? Они отказываются, плюют ему в душу. Я рассмеялся. Объяснил, что все эти люди… они и так уже за все заплатили. За обеды и ужины, завтраки и ночевку, чай и кофе, достопримечательности и дорогу, море и солнце. И за его, Мустафы, рассказы, они тоже уже заплатили. Маленький, обиженный, — весь в белом, словно священная девственница Рима, — Мустафа встал у окна и раздраженно бросил, что я, как и всякий человек западной культуры, думаю только о деньгах. А он, Мустафа, грезит лишь об отношении, о чувствах. Я рассмеялся еще громче. От неожиданности. Засранец обернул все так, как будто на деньги ему плевать, а остальные на них помешаны. А ведь все ровно наоборот! Что, в чем дело, стал нервничать Мустафа, почему я смеюсь. Я поспешил объяснить достопочтенному гиду, что мой смех вызван нервным расстройством и болями в ноге. Что все мы ошарашены и поражены, подавлены величием его мысли, его эрудиции. Может быть, только этим объясняется некоторая заторможенность группы, которая не реагирует на каждое слово и предложение Мустафы полным одобрением и бурными аплодисментами. Гид качал головой. Он не верил мне. Все западные люди — притворщики, сказал он задумчиво. С него довольно. Эта группа — сплошное разорение. Он устал, он уходит. Может, поспать, а потом уже подумать, сказал я. Завтра все будет выглядеть подругому, сказал я. Мустафа решительно отказался. Он уходит! Как же он посмотрит в глаза туристам, которые доверились ему… все они внизу, в фойе, пользуются бесплатным интернетом, сказал я. А он вовсе не воспользуется лестницей и парадным выходом! Мустафа вышел на балкон, снизу играла группа «Металлика», потому что это был дорогой курорт и приличный отель, русский шансон остался гдето на искусственных пляжах Анталии. Закинул ногу на балконную перегородку. С достоинством графа, кладущего свою голову на эшафот в присутствии короля, попросил меня сорвать с окна занавеску и скрутить из нее подобие лестницы. О чем это он, с изумлением сказал я, выполняя просьбу. Сверчки усилили концерт. Мне показалось, что вдалеке раздался страшный женский вопль. Так кричат жертвы акул в фильмах ужасов. После маленькой паузы зазвенели сигналы «Скорой помощи». Мустафа попросил меня не отвлекаться и поторопиться. У него нет ни малейшего желания оставаться в этом отеле и с этой группой. Он улетает, вот так, вуаля. И показал мне, как соскользнет в заросли бугенвиля в ночном Каше у подножия отеля. Я жил на третьем этаже, он не рисковал. Но кто, черт побери, поведет группу дальше, спросил я, протягивая Мустафе жгут занавески. Неважно, ответил гид, он снимает с себя полномочия, а со мной поделился из корпоративной солидарности. Коль скоро я служу в той же фирме, быть в рядах сотрудников которой имел несчастье он, Мустафа. Невероятно! Вот так просто взять, да исчезнуть… до меня начало все доходить понастоящему, лишь когда Мустафа уже наполовину исчез за балконом. Да, невозмутимо подтвердил он. Всего доброго, мой друг. Признаться честно, от вас меня тоже тошнит, как и от этих скупых урусов. Поначалу я, было, ошибся в вас, вы мне показались человеком воспитанным, загорелым, отчасти даже чтото турецкое я разглядел в вас. Но вы оказались разочарованием, едва ли не большим, чем все остальные. От этих уродов хотя бы с самого начала нечего было ожидать. Прощайте. Мгновение, и гид исчез. Я, ошарашенный, смотрел на раскачивающуюся лесенку, изза нее мой балкон напоминал тот самый, с которого Джульетта плакала и умоляла своего юного возлюбленного не подниматься, ведь это грозило ему смертью. Ветер качал ткань. Я развязал ее, и втянул в номер. Прислушался. В бугенвилях было тихо, вдалеке мяукала кошка, километрах в двух застучали в небо ритмы дискотеки. Словно во сне, прошел я к столику, взял мобильный телефон, и набрал номер когото из центрального офиса. А, ерунда, ответили мне, гиды сплошь и рядом попадаются обидчивые. Пускай. Что же нам делать, спросил я. Ехать дальше, отдыхать, сказали мне. А кто же… Так вы же любите историю, чтото там читали, а если нет, просто соврите, и делто, ответили мне. Но… Деньги? Ерунда, выкрутитесь, а потраченное мы вам вернем. Но у меня почти не… Тогда выкручивайтесь, одалживайте под имя компании, мы все вернем, заверили меня. Ну, а язык? Я ведь совсем не… У вас есть водитель, ему известен маршрут. Он знает, в каких кафе можно остановиться. Отели забронированы, деньги перечислены заранее. Так что… Вот, незадача, а тот отель, в котором мы сейчас, егото и забыли, посмеялись своей забывчивости в центральном офисе. Но здесь должен оплатить наличными Мустафа. Наверняка, он это сделал. А за остальные отели беспокоиться не надо, деньги перечислены. Они передали привет всем участникам путешествия. Они надеялись, что мы отлично отдыхаем тут, в Каше. Они выразили благосклонную уверенность, что я не стану их больше беспокоить. В общем, проявили обычную турецкую безмятежность. А что это такое? Это когда человек спокоен за ваш счет. Турок спокоен и пьет чай, когда рушится мир, верно. Правда, когда у него выпадает волос или ломается ноготь, он приходит в отчаяние, рвет на себе волосы, бьется головой об стенку. Достойное принятие реальности — это не из турецкой оперы. Покорность судьбе, согласие с роком, все это улетучивается в минуты. А есл речь не об его заднице, о, почему бы и нет?! Турок с удовольствием объяснит вам о необходимости покориться судьбе, оторвав вас от гроба с вашими детьми, и бросится с моста в пропасть, потеряв брелок от ключей от дома. Брелок! Какой удар судьбы! Это не то, что ваши дети!.. Дирекция, с которой я беседовал сейчас, искренне не понимала моей тревоги, моего беспокойства. Еще бы! Речь ведь шла не о них, так чего волноваться? Я, встревоженный, хотел сказать еще чтото, но связь уже отключили. Я распахнул дверь на балкон, остудил лицо в ветре, шедшем со стороны затопленного города Кекова, — это мертвецы слали нам прохладу со своего дна, знал я, — принял душ. Жидкое мыло оказалось таким скользким, что я не мог смыть его примерно час. Потом обсох на ветерке, выключил свет, лег. Почти было уснул, как вдруг вскочил, словно током ударенный. Наспех оделся, бегом припустил на рецепцию. Так и есть. Перед побегом Мустафа не оплатил отель.

Каш

Рассвет вполз в номер бестактной горничной, ткнувшейся в двери без того, чтобы постучать сначала. Я выгнал их обоих — горничную знаками, рассвет — шторами, которые поспешил задернуть. Но было поздно попытаться снова уснуть. На горе петухи и муэдзины перекрикивали друг друга. Я заглянул в щель между занавесками. На другой горе, молчаливой и самой высокой в округе, развевался турецкий флаг. Он здесь трепетал везде, вы могли быть уверены, что в мире может измениться все, кроме этого — киньте взгляд на Эверест, и оттуда вам приветливо помашет куском полотнища красный флаг с полумесяцем. Само собой, за чаевые. И кафе он уже там открыл. Ни минуты в этом не сомневаясь, я сполз с кровати. В бегстве Мустафы есть преимущество, грандиозное преимущество, понял я, намыливаясь, и быстро стирая пропыленные майку и шорты в раковине умывальника. Жидкое мыло вытекало из резервуара на стене неохотно. Оно выражало недовольство тем, что я не бросал в него монетки. Что же. Я снял пластиковую коробочку со стены — отлепил, это, как и многое здесь, оказалось бутафорией, — и раскрыл. Вылил все содержимое в раковину. Та запенилась гигантскими пузырями, изменившими мое лицо в зеркале до неузнаваемости. В открытую дверь балкона залетал холодок с гор. Я наскоро прополоскал вещи, просушил феном. На второй майке тот сломался, перегрелся. Неудивительно. Фен был ровесником переворота 70–хх годов. Может даже и 60–хх. Перевороты бывали здесь частым делом, рассказывал нам гид, но все это в прошлом. Послушать его, так здесь все в прошлом. Может, так оно и есть, решил я, прищурившись на балконе, и разглядев остатки античного города, над которым плескались волны бирюзового моря. Тудасюда. Морю, как котенку, никогда не надоедает играть. Под балконом ктото дико завопил. Потом еще. Коты, понял я. Котов здесь по тридцатьсорок штук на душу населения. Коты лежали на набережных, отдыхали под автомобилями, попрошайничали на развалинах римских бань, отирались о подножия османских памятников. Никто их не прогонял, но никто и не кормил. От одного, особо резкого, вопля, у меня начала болеть голова. Так, страдая, я и спустился на лифте на этаж ресторана, пробежался мимо лотков с утренней едой. В углу уже сидели несколько туристов из моей группы. В первых трех лотках лежали яйца. Яйца вареные, яйца жареные, яйца рубленные, яйца тушеные. В следующих лотках обнаружилась картошка фри. Овощи. Маслины. Турецкие сладкие соусы в пластиковых тарелочках. Нарезки колбас, ветчин, сыров. Я накидал себе омлета, украсил его огненной половинкой помидора, сел в углу жевать. Официант поставил рядом с тарелкой чашку чересчур крепкого турецкого чая. Я принял, задумчиво поблагодарил, отвернулся к окну, сделал вид, что любуюсь видом. Тот и правда оказался хорош. Каш открывался, как будто сам Посейдон преподнес его нам на ладони. Что это за шум с утра под окнами, спросил я официанта, сметавшего несуществующие пылинки с запятнанной соусами скатерти. Опять коты? Нет, господин, в соседнем отеле, который имеет общий с нашим забор, случилось кошмарное происшествие. А именно. Какойто злой дух, а может и человек, располосовал горло парочке, спящей у шезлонгов возле бассейна. Самое удивительное, добавил молодой человек доверительно, женщина не подверглась насилию. Я глянул на официанта. Неудивительно, что ему это удивительно! Парню на вид было лет двадцать пятьтридцать, я готов был биться об заклад, что он еще девственник. Разве что, какаято туристка из Германии или России сжалилась, и счастливчик смог снять их неловкий трах на мобильный телефон, чтобы с гордостью демонстрировать всему классу на день выпускников. Жениться здесь — дорогое удовольствие, а до брака мало какая девушка даст. Так они и мучаются, бедняги, перекатывая в карманах свои огромные шары, раздутые спермой, и глядя каждый день на баб в купальниках, в вызывающих купальниках, очень смелых купальниках, а то и без купальника — особенно этим грешат немки и англичанки в здешних краях — и не испытывая никакой надежды облегчить свое бремя. Разве что, жениться, наконец. Они и женятся, к тридцати пятисорока годам, — отишачив на приданное, — на какойнибудь толстой, некрасивой землячке. Чтобы, наконец, в нее разгрузить. Но если им подвернется хотя бы один шанс, будьте уверены, от него не откажутся. Поэтому мой официантдевственник не понимал маньяка. Чего добру пропадать? Если уж все равно зарезал, то почему не трахнул сначала? В крайнем случае, можно и после. Еще теплые… трупы вполне пластичны! Официант негодовал. Это выглядело так органично, так естественно. Я не удержался и дал ему на память одну лиру. Он поблагодарил меня с церемонной торжественностью. Можно подумать, мы подписывали акт о перемирии после долгой, изнуряющей войны. Кемаль Ордык Насасан и Владимир Лоринков, два дипломата враждовавших сторон. Премия мира каждому. Часто у них такое случается, спросил я. Никогда не происходило, заверил он меня. Бывают изредка драки, особенно изза девушек — тут он подвигал бровями, намекая на свой небывалый успех у женской половины Каша, — мелкое воровство, но оченьочень редко… А вот чтобы такое… Мир катится к концу. Люди нынче злы, не стало и счастья! Я похлопал парня по плечу, и пошел к самовару. Набрал себе еще чая, на этот раз даром. Выпил, наскоро, стоя. Бросился в номер. Вытащил оттуда свои чемоданы — мокрые вещи положил отдельно, в целлофановый кулек, — спустился вниз. Следовало торопиться. Официанты, зная точный час отъезда, занимали свои позиции у дверей отъезжающих, и когда те выходили из номера, буквально вырывали из рук чемоданы, пакеты, сумки. Гости сопротивлялись. Коегде даже случилась драка. Стенка на стенку! Нет, туристы из моей группы воздержались, они были чересчур малочисленны. Внизу, у рецепции, приходило время уже для официантов лезть в драку — никто из тех, кому они помогли, и не думал давать им на чай. Чай тут даром, резонно заметил парень из Екатеринбурга, когда с него потребовал свою законную лиру «бой» с рецепции. Некоторое время ушло на выяснение происхождения термина «чаевые», многие с удивлением узнали, что деньги в самом деле даются вовсе не на покупку чая. Толмачом служил я. В моем ломанном английском, на который я переводил короткие, жесткие, энергичные выражения своих туристов, то и дело мелькали заимствованные словечки. Иногда от волнения я переходил на французский. Они не понимали его — ни турки, ни русские, — и в такие моменты я чувствовал себя божеством, удалившимся, наконец, от этих занудных смертных с их никчемными делами и хлопотами. Увы, английская и русская речь возвращали меня на землю. Наконец, поладили! Все вопросы решены, поломанные фены, вырванные случайно двери — их специально оставляют в коробках незакрепленными, чтобы потом требовать отступных, — все описано, и послано факсом в центральный офис компании. Там со всем разберутся, говорил я. Чувствовал, как наливаюсь уверенностью. Так вот ты какой, турецкий стиль! Мне нравилось! Списывай все на других, вали на чужие головы, тебето что. И в самом деле, так вести дела мне нравилось. Пожалуй, я и миллион тут заработаю, решил я, усадив всех в автобус, и жестами велев водителю трогаться. В это время из отеля выбежал с воплем служащий. Он кричал на турецком, потом першел на английский. А кто оплатит отель, кричал он. Конечно же, центральный офис фирмы, сказал я. Вид у меня был искренний, самоуверенный, я старался верить в свои слова. Группа слушала меня, затаив дыхание. К счастью, никто из них не говорил поанглийски. Я мысленно благословил имперские наклонности жителей России, Великобритании, США и Франции. Вот люди, не испытывающие нужды учить чужие языки! То ли дело мы. Вши на шкуре истории, жители маленьких, приграничных марок. Жить захочешь, не так извернешься, и пояпонски бормотать начнешь! Пусть отпустит дверцу, нам надо ехать дальше, сказал я твердо служащему. Тот мотал головой, сказал чтото про полицию, после чего издал вопль особенно отчаянный. Метнул взгляд, полный страдания. Я обернулся. Так и есть. Из сумки московской парочки торчало гостиничное полотенце. Они смотрели на меня виновато. Я понимал, что тут дело не в прибыли, а в искусстве — полотенце дырявое, старое… Автобус остановился, дверь отъехала в стороны, служащий забрался по ступенькам с таким грозным видом, как будто собрался нас, по меньшей мере, убить, а наших детей в янычары записать. Он вызывает полицию и не выпустит нас с территории отеля, громко объявил он мне. Сделал шаг вперед. Тут к лицу парня метнулась палка с заостренным концом. Это отважная новосибирская старушка преградила путь, визгливо поинтересовавшись, где в номере находился плазменный телевизор с экраном в 100 дюймов, обещанный на страничке тура в интернете. Какая удача! Палка воткнулась заостренным концом прямо в глаз бедняге, брызнула кровь, потекло разбитым яйцом раздавленное глазное яблоко. Турка скрутило от боли, он царапал руками обшивку салона. Срочно позвали врача, появились полотенца, набежали еще служащие отеля, снова поднялся крик и переполох. На другой стороне улицы радостно выстроились старые усатые мужчины в аутентичных турецких шароварах. Два убийства за ночь в сонном мирном городке, вот это пожива! Но наш служащий, к счастью, выжил. Ему промыли глазницу, остатки глаза бережно собрали на лед. Зачем, я понятия не имел. Там все было раскрошено. Турки орали без умолку. Старушка, ничуть не смущаясь, громко негодовала. Путешествию конец, понял я с облегчением. В это время пострадавший поднял руку. Все умолкли. Инвалид, с ладонью на перевязанной глазнице, подошел ко мне и пожал мне руку. Потом пожал руку старушке, выбившей ему глаз. Каждому человеку в автобусе. Произнес речь. Мы не представляем, как он благодарен судьбе и нам за это неожиданное событие, которые, уверен он, полностью изменит его жизнь. Мы и понятия не имеем, как низок уровень жизни — во всех смыслах! — служащего турецкого отеля на периферии! Горбатишься целыми днями годы напролёт, ради того, чтобы накопить денег и жениться, наконец, на толстой дуре из соседнего квартала. И так до сорока лет! Чаевых не дают, а если дают, то мало. Платят сущие куруши! Профсоюзов нет — их разогнали генералы во время переворота 70–хх годов, а может и 60–хх, в этой стране постоянно случались перевороты, знаете ли, — больничный не оплачивается. Ад! Сущий ад! Я воодушевился, начал даже переводить, хотя особой необходимости в этом не было, группа и так слушала инвалида, глядя ему то в рот, то в глаз, В отсутствующий глаз. Парень к тому времени забыл про боль, он жестикулировал! Знаем ли мы, каким подарком судьбы стало для него это происшествие? Невероятным, удивительным! Он, вопервых, получит по страховке сумму, благодаря которой сможет жениться уже сейчас, сэкономив пятьсемь лет своей жизни. А, вовторых, он теперь сможет попрошайничать в свободное от работы время! Считай, еще одна профессия! Это если он… Нет, давайтека прикинем! Откудато появились калькуляторы, таблички, содранные с обменных касс, замелькали курсы. Тысяча пятьсот двадцать один… В месяц, а если по неделе… В случае же почасовой оплаты… Два года назад сорок к двадцати трем, сейчас же идут один и пять к одному и семи, что составляет… Нет, в данном случае лучше разделить… А поправка на инфляцию?! Нет, вы только послушайте… Я чувствовал себя, как на бирже в НьюЙорке. Да я там и находился! Какая разница, где люди сходят с ума. Если, конечно, они сходят с ума. А они сходили! Нашего ослепленного инвалида окружила куча турок, они похлопывали его по спине, советовали, поздравляли, ободряли. Гдето в углу забелял барашек, сейчас его зарежут на праздник по случаю небывалой удачи парня, потерявшего глаз, доверительно сказал мне сотрудник рецепции. К нашему слепцу прорывались парни из Москвы и Екатеринбурга, чтобы поздравить помужски, крепким рукопожатием. Наши женщины сидели на своих местах, склонив головы, и любуясь происходящим, как мастеровой Палеха — особо удавшейся миниатюрой. Ктото даже пустил слезу. Новосибирская мстительница требовала себя десятую часть страховки парня. Это ведь она выполола ему глаз! Я понял, что зря беспокоился за группу. Неизвестно еще, кто опаснее. Поймал на себе внимательный взгляд. Анастасия, — единственная, — не принимала участия в общей вакханалии. От разделанного барашка уже шел ароматный дымок. Звенели за отелем цимбалы, стучали в бубен. Начинались танцы. Ктото тащил за руку невесту инвалида, которая все еще не могла прийти в себя от такой прекрасной новости. От привалившего счастья она даже говорить не могла! Обняла мои ноги, стала целовать. Нет, нет, вот та женщина, поправили ее. Девчонка бросилась к старушке, стала лапать ту, тереться о колени сальными волосами. Старуха брезгливо отпихивалась. Становилось понастоящему жарко — солнце уже поднялось над Кашем, — и я понял, что Анастасия смотрит на меня, не отрываясь. Ее взгляд был единственным статичным сейчас, в этом море анархии. За чемнибудь, да не услежу, понял я. Так и есть! Момент, и упустил. Завопила невеста инвалида. Старушка, отмахиваясь от чересчур назойливых объятий, неловко — а может и специально уже, как любительактер, получивший за случайную гримасу аплодисменты, а потом назойливо повторяющий старый трюке в надежде на овацию, — ткнула палкой в лицо девушке. Минус глаз! Кровища хлобыстала, вопли переросли в единый вой. Невероятно! В небе разорвались фейерверки! Теперь и девчонка сможет заработать кучу денег! В одно мгновение мы сделали счастливыми два семейства, двух человек, чего уж, весь город! Невеста плакала и смеялась, вычищала глазницу ногтями, прикладывала лед. Распахнулись двери отеля. Родня молодых, извещенная о небывалой удаче, заваливала с радостно поднятыми руками, многие пританцовывали. Некоторые, правда, выглядели довольно сердитыми. Я вспомнил, что патриарха Константинополя повесили на воротах его епархии во время одного из таких взрывов бурной радости. Не исключено, что веревку бедняге вил ктото из предков нынешних участников праздника. Так что я, чуть ли не силком, запихал вышедших из автобуса туристов — они жаждали принять участие в аутентичном турецком празднике, — и со всей силы саданул кулаком по руке служащего рецепции, вцепившегося в дверцу. Заскочил внутрь, энергичными пинками не дал никому последовать за нами. Хлопнул водителя по плечу. Тот нажал на газ, мы понеслись сквозь толпу, едва успевшую расступаться. Развернулись на коротком пятачке — я мельком увидел носилки, «Скорую» и два распростёртых на шезлонгах тела, — у соседнего отеля, понеслись в гору. От серпантина многие снова задремали. Я сделал короткое объявление. Мустафа вынужден, изза болезни дочери, покинуть группы. Уехал ночью, после телеграммы. А что с девочкой, стали переживать туристы. О, очень плоха, очень, сказал я. Когда бедняжке только исполнилось пять, врачи нашли опухоль, ну, сами понимаете… Они понимали. После трепанации появилась еще одна, и еще… короче, кончилось все тем, что эту голову отрезали, а оставили здоровую. Я не сказал? Это сиамский близнец. Туловище одно, головы две. Группа сочувственно помолчала, я решил было, что могу отдохнуть. А как же я буду гидом, если не знаю турецкого, спросила вдруг мать Анастасии. А я знаю турецкий, сказал я. Простите, звонок, сказал я. Поднес телефон к уху, «забыв» отключить микрофон. Сказал — андалы иберглу саклыкент, ища ища? Беш, кичдык, инадын кичмек (бессмысленный набор звуков — прим. автора). Ая, ая, сказал я. Сказал, простите. Это мне звонили из центрального офиса… Сейча мы с вами прибудем в затонувший ликийский город Кекова, объявил я. Там вы увидите красоты античного периода, наблюдать которые сможем в люк на палубе яхты. Вопросы есть. Да, сказал, помявшись Сергей из Москвы. Как там Мустафа, сказал он с тревогой. Я буквально увидел его стоящим в траншее под Москвой, с болью смотрящего на немецкие танки. Как там Москва, как там Россия, как там Мустафа. Остальные одобрительно закивали. И все это — люди, которые на чай этому самому Мустафе оставить не хотели, подумал я с негодованием. После чего мне снова «позвонили». Я поговорил — абылда щик бещмек — сделал маленькое объявление. Мустафа попал в автокатастрофу на обратном пути, сказал я горько. Надежды нет. Когда я звонил, он уже умирал… В автобусе воцарилась траурная тишина. Я почти уже заснул, как в бок мне ткнулось чтото. За моим сидением — я теперь занимал место впереди, рядом с водителем, — стояли москвич и хитрый сибирский чалдон. Они протягивали мне пачку купюр. Мы тут это, помявшись, сообщил мне Сергей, скинулись для девочки. Какой девочки, не понял я. Для дочки, ну, сироты. Для малой Мустафы, короче. Вот так. Я взял деньги. Заверил группу, что фирма окажется все полагающиеся почести погибшему гиду — от почетного караула других гидов до полной оплаты его больничных счетов, — поблагодарил за человечность и доверие. Призвал переодеться в купальные костюмы, потому что брызги моря долетают до палубы. Немножко обманул. На нижней палубе и правда можно было промокнуть, но верхняя возвышалась над водой метра на четыре. Правда, была скользкой, и, упади вы оттуда, никто бы не хватился. Ведь капитан прикован к флирту с приглянувшейся туристкой, а команда — прирожденные моряки, — занята обычным турецким делом. Давит сок из гранатов и варит чай. Я взял еще стаканчик, с ненавистью глядя в свое отражение на поверхности черного, блестящего варева, и проковылял наверх. Сел потурецки, стянул с себя майку, и стал глядеть, как мимо проплывают, не спеша, ликийские скалы. Иногда на них, словно приклеенные по прихоти какогото великана, кривлялись стволы олив. Местность — настоящий лабиринтом в море. Около сотни маленьких островков, мысов и полуостровков появились после землетрясения, открывшего Средиземному морю путь в Черное — так появился пролив Босфор, — и дорогу здесь найти мог только местный житель, объяснил я, морщась от боли, выбравшейся на вторую палубу Анастасии. Настоящие заводи, Лабиринт похлеще критского, зачистить эти места смог только Антоний, взявшийся за проблему пиратства после гражданских войн. В ожидании новых гражданских войн. Анастасия слушала безмятежно. Потом спросила, почему я морщусь. Все дело в ноге, нехотя сказал я, это подагра. Болезнь гениев, проявила эрудицию она. Гениального в ней только болезнь, скаламбурил я. Решился на откровенность. Поэтому мне и приходится пить чай, от кофе приступы становятся все хуже, сказал я. Решился открыть глаза. Девушка сидела рядом, так же как я, потурецки. Почему вы наверху, спросил я. А вы почему, сказала она. Я люблю Солнце, сказал я. Когда я смотрю на него с закрытыми глазами, то понастоящему чувствую все это. Что? Эллада, Аттика, сказал я. Корабль бросало из стороны в сторону, веселый капитан, стараясь избежать столкновений с другими суденышками, сновавшими в проливах, неуклонно вел нас в Кекова. Там, над затонувшим городом, поплавал немного. Туристы были разочарованы. Еще бы! Всего лишь каменные дома на глубине пятнадцатидвадцати метров, и все это — видно с поверхности моря. Нырять здесь не разрешают, строгий запрет археологического общества Турции. Вы были в Афродисиасе, спросила меня Анастасия. Да, соврал я. Рай на Земле, красивее даже, чем здесь — корабль заплывал в маленькую бухту, окруженную природными ваннами из камней, вода в каждой из которых нагрелась, словно для бани, — там цветы висят на лианах гроздьями, пахнет фруктами и розами, все цветет чуть ли не круглый год изза подземных термальных источников… все украшено великолепными статуями Афродиты. Еще, врал я, потому что не знал об Афродисисасе ничего, в этом месте открываются удивительные виды на море, и там, под колоннами гигантского храма, посвященного богине любви, можно увидеть каменные барельефы, созданные руками самого Праксителя! Я произвел впечатление. Анастасия была впечатлена. Скорее бы в Афродисиас, сказала она. Это конечный пункт путешествия, сливки на торте, сказал я, отфыркиваясь. Капитан уже остановил судно, сбросил якорь, мы попрыгали в воду, и нежились в течениях — переплывая из холодного в теплое, ныряя за юркими рыбками, дивясь прозрачным водам, — подплывая постепенно к берегу. Само море выбрасывало нас на скалы грязной пеной. Я нащупал под ногами камень, нырнул, оглядел. То была крыша старинного дома, ушедшего както за ночь на глубь моря вместе с сотнями других домов. Думали ли они, что так будет, те люди, что мололи в этих домах зерно, пили свое вино в честь козлоногого Диониса, спешили на собрания по тропам, ставшим излюбленными местами для засад осьминогов. Чувствуя себя космическим пришельцем на крыше одного из небоскребов Импайер Стрит Билдинг в 29 веке, я замер. Словно одноногая птица, балансирующая на крыше собора в Париже. Горгулья из будущего. Течение мягко толкало меня с камня, один раз я не удержался, взмахнул руками. Толкнул Анастасию, которая подплыла, и стала рядом. Я понял, почему она все время норовила встать ко мне поближе. Как и все рьяные новички, жаждала получить максимум опыта от старожила, бывалого. Во Вьетнаме она бы неумело ругалась матом, первым делом сорвала с себя погоны, и смотрела мне в рот. Мы и путешествовали во Вьетнаме. Только тут нам вместо «гуков» турки, а вместо джунглей — сосновые леса на средиземноморском побережье. Я закрыл глаза. Снова отправляетесь в Элладу, сказала девушка. Вдалеке, хотя судно было рядом, — это баловала акустика изза причудливого расположения разбросанных по морю гор, — заурчал мотор. Вас отвезут на обед в ресторан за горой, крикнул я. Купальщики, разбросанные на поверхности воды то там, то сям, не шевелились. Казалось, в нашей бухте произошла страшная резня, и какойто жестокий властелин — пускай Сулейман Великолепный, — велел обезглавить пленных, целый корабль родосских рыцарей, разбросать их головы, и те дрейфовали по морю, окруженные стайками мальков. За обед платить не нужно, крикнул я. В мгновение бухта обернулась Будапештом в дни, когда город принимал Чемпионат Европы на короткой воде. Браво! Я даже видел невероятную технику брасса. Ктото рвался вперед баттерфляем. В считанные секунды бухта опустела. После обеда вы отдохнете, и вас привезут сюда, крикнул я уверенно, потому что сверился с маршрутом по описанию в рекламном проспекте. Поторопитесь, сказал я соседке по камню. А вы, сказала она. Мне нужен отдых, сказал я, может быть, резче, чем следовало бы. А я худею, сказала она. Мне же можно побыть тут, раз яхта все равно приплывет, сказала она. Я открыл глаза и оглядел Анастасию внимательно. Она перебралась на камень по соседству, уже совсем у берега, помахала рукой яхте, крикнула, что будет ждать со мной. Встала, подражая статуе, и подняла руки. У меня, всетаки, уже несколько дней не было женщины, так что смотрел я жадно. Мокрый купальник прилип к телу, я видел, как раздваивается ее низ. Девушка стала огромной, и словно заполнила собой мир. Все стало очень просто, я даже не помнил своего имени. Чувствовал только, как соль щиплет кожу, солнце — греет ее. Боль в ноге. Желание в теле. Каменную твердость члена. А больше ничего. Я не помнил своего имени, не знал, кто я, ведь я потерял это свое «я», свою личность. Стал лишь телом, телом без разума. Пропала способность мыслить. У меня остались только осязание, слух, зрение, обоняние. Простые чувства, их вполне достаточно для жизни, для счастья. Как для питания — грубый хлеб, простые овощи, оливковое масло, домашнее вино. Ни к чему изыски, не нужна эволюция, к черту развитие, надстройки, к черту еще и еще, ни к чему все это. Только слышать плеск, только чувствовать касание. Средиземноморская нега для психики это как средиземноморская диета для тела. Лучшее, что придумано человечеством. Они делают вас счастливым и прекрасным. Прекрасной, как чуть тяжеловесная Анастасия, раставившая ноги передо мной и Солнцем, ноги, посреди которых бесстыже раздваивался ее купальник. Не хватает тоги, довольно сказала она, поймав мой взгляд. И кожа у меня белая, как мраморная, сказала она. Вы знаете, что статуи Эллады вовсе не были белыми, решил я остудить нарциссический пыл Анастасии, древние греки раскрашивали их, понастоящему. Цветная одежда, румяна для щек, помада для губ. Белые статуи это работа ветра и воды. А еще древних римлян, которые беззастенчиво копировали эллинов, но уже в эстетических целях. Римляне решили, что лучше бы греческим статуям стать белыми. От эллинов же практически ничего не осталось. Настоящая греческая статуя — редкость. Так что вам, коль скоро захотелось поиграть в Афродиту, из пены рожденную, стоило хотя бы губы накрасить. Не вопрос, помужицки сказала она. Села в прибрежную лужу, и, все так же помужицки, без изящества, достала из сумочки, которая плавала на маленьком кругу — они найдут возможность взять сумочку даже на тот свет, подумалось мне, — маленький предмет, помаду. Чтото подкрутила, повертела. Высунула яркокрасный столбик, стала водить им по губам. Смотрела насмешливо. Я почувствовал течение воды по своей коже. Она гладила меня, как рабамассажистка. Я был почти обнаженным сейчас, по сути, я был гол, и плавал в водах Эллады и под Солнцем Эллады, надо мной скакали по горам похотливые козлы с гипертрофированным стояком, гигантскими членами местных статуэток из камня, по три лиры штука и прямо передо мной почти голая женщина, — в тех же водах, под тем же солнцем, — вертела во рту маленькой копией моего гиганта, моего стояка. Ароматной и красной копией, оставлявшей на лице жирные, сладкие, красные следы. Все стихло. Не кричали вдали люди, не стучали копытами козлы. Не плескалось море. Крабы уснули. Птицы присели на ветви кривых деревьев. Ветер залез в мешок Эола. Посейдон, набрав в рот пузырьков, постарался задержать дыхание. Земля сжала ноги, чтобы не кончить. Здешний мир замер, как перед изнасилованием Леды. Вода плеснула. Это я скользнул с камня тюленем, настроившимся на брачные игры. Сдернул под водой целомудренные шортыплавки. Турция определенно свела меня с ума. Скользя между подводными камнями, я думал, что, — если неправильно понял девушку, — в крайнем случае, могу взять ее силой, а после утопить. Сказать, что тело унесло течением. Почему нет?! Но я правильно понял Анастасию. Вынырнул прямо в ее объятия.

Кекова

Неловко обнимаясь, мы нырнули штопором, словно в дно ввинчивались. Она, взяв меня за руку, повела за собой в просторный дом под водой, ликийский дом под водой, дом, чьи стены покрывала корка соли. Мы отламывали куски, и лакомились. На губах пузырилась пена. Я закусывал соль мелкими ракушками, которыми так приятно хрустеть. То и дело лез пальцами в самый низ ее живота. Давай не будем торопиться, милый, сказала она. У нас впереди целая вечность, время в этом городе никуда не течет. Раньше утекало — ветрами через горные ущелья, — а нынче застыло лужей соленой воды в кратере, появившемся здесь после землетрясения. Откуда тебе знать, спросил я, это ведь я ваш гид в здешних местах. Милый, я здесь с рождения земли, отвечала она, и морские коньки помахивали листьями пальм над моей головой. Сегодня ты властелин. Отдыхай. Властвуй. Я откинулся на мраморное ложе, нагретое солнцем через толщу воды, водылинзы, лишь усиливавшей жар, вскипятившей и мою кровь. В ушах забулькало. Просто выдохни воздух, велела она. Выкрикни пар безумия, выкричи все эти пузырьки. Все равно там уже нет кислорода. Воздух отдал тебе его. Сейчас легкие заполняет лишь никчемный, бесполезный, как турецкий гид, углекислый газ. Он медленно жрет твои мышцы, разрушает тебя, как кислотакамень. Выплюнь это. Я повиновался, и почувствовал в теле необычайную легкость. Я не задыхался. Она улыбнулась, я видел ее, словно бы в замедленной съемке. Не думай лишнего, велела она, кино еще не придумано. Позже, много позже, впрочем… Что, сказал я. Тссс, сказала она, приложив палец к губам. Волосы ее змеились щупальцами медузы, губы алели кораллами, так, должно быть, выглядела Горгона, когда ей хотелось обольстить мужчину. Ктото же трахал Горгону? Конечно. Милый, сказала она, да эта потаскушка всему побережью дала, ни один вонючий пират от нее не ускользнул в эти свои дыры. В какую дыру ни нырни — а все равно попадаешь в дыру Горгоны. Кстати, тут и под водой пещер полно, называются гроты. Хочешь глянуть? Я встал с ложа, она взяла меня за руку — стыдливо, как девственница, ведущая первого мужчину к своей кровати, — и мы понеслись, в серых тенях, это дельфины, шепнула она, кудато к темному обрыву. Скала под водой. У подножья зияла, вся в огоньках необычайных водорослей, узкая пещера. Мы втиснулись. Держись крепче, сказала она. Я прижался к ее ягодицам, как мог. Они оказались обманчивыми, как скалы Памуккале. С виду белоснежные и мягкие, словно вата, как облака. А на ощупь — твердые, гдето даже жесткие. Неужели я порежусь, вскрывая эту раковину? Но нет, она раскрылась, и плыла впереди меня, источая легкий аромат мяса, выпуская флюиды, чернила, приманки, надежды. Я шел за ними следом, как акула за молекулами крови, бултыхающимися в воде морей с сотворения мира. Средиземное море пропитано кровью. Оно замешано на смерти, на ужасе. Паника лежит в основании его камней. Рыбы рвали в его глубине тела распятых рабов Спартака, сюда пролилась кровь из отрубленной головы Помпея, здесь акулы жрали моряков венецианских галер, пойманных пиратами Барбароссы, смерть, как она есть, вот и все ваше Средиземное море. Но оно — и мертвая вода, и живая вода. Как только в его толщи проникают лучи солнца, это море лечит. Я сунул руки в раковину Насти, я нашел там целую пещеру сокровищ: жемчуга, тускло переливающиеся светом Луны, рубины, посыпавшиеся из лопнувшего от спелости граната, прозрачные, и потому почти не видные в воде алмазы, дикие, не ограненные, острые, как прибрежные скалы Кекова. Рулоны чудной египетской ткани, в которую они заворачивали своих мертвых фараонов. Глиняные таблички с указанием того, сколько товаров везет в себе этот чудесный корабль — ее белоснежное тело. Я исследовал его под водой, как археолог — затонувшее египетское судно. Начал с кормы. Широкая, прочная, она была основательно пропитана смолой… не знаю, как назвать еще эту густую жидкость, пропитавшую весь корабль, и в которой мои пальцы поскальзывались, спотыкались и падали, как неопытные купальщики на дне, скользком от ила. Аравийская смола, милый. Ее везли через пустыни на спинах верблюдов, смачно плевавших себе за спины, тюки с ней пропитал пот наездников, угрюмых, тощих арабов, истекавших жидкостью под палящим солнцем Аравии. Это было еще до Мухаммеда, мир ему. Иса и Муса, мы ничего не имеем против христиан, но и их тогда не было. А что было? Ликия, страна Солнца и Моря, страна, хоронившая своих мертвецов на высоте самых скалистых гор, под небом, у подошвы богов. И, по иронии богов, ушедшая на глубину вод. Там, где мы с тобой встретились. Она потянула меня за собой, уже не за руку, нет, мы сцепились внизу, как два тяжелых на суше, и грациозных в воде млекопитающих, и подводным течением устремились из грота в разрушенный дом. Купец здесь жил или воин? Я не знал, она не дала мне времени осмотреться, потому что кончила первый раз, когда я вытащил из нее все нити, на которых выловленными в море рыбами сушились драгоценные камни пиратской Ликии. Сокровища со всего мира. Испанские вина, греческие оливы, эбеновое дерево с побережья Африки, статуэтки из гранита с берегов Нила, прованские баллады, римские монеты. Все свозилось сюда на юрких корабликах пиратов, нынче выдающих себя за простофиль, что катают туристов по заводям Дальяна. Она билась подо мной рыбой, я загарпунил еще раз, и еще, а потом понял, что все обман, и на самом деле это я бьюсь в сетях, помеченных поплавками в виде маленьких гор с окошечками в них. Вот и попался, милый. Мы прилегли отдохнуть на каменное ложе воина — теперь я видел барельеф, на котором наш гостеприимный хозяин сражался с пришельцами с востока, бородатыми неулыбчивыми персами, — и она вложила в мои уста перст. На вкус он отдавал мылом и сандалом, газом и перцем чили, оторый завезут в эти края тысячелетия после. Я продолжил изучение своего корабля. Вскарабкался на Анастасию по мачте ноги. На самый верх. Там, в бочке, наклонявшейся во время качки до самой поверхности моря, — где галькой, брошенной по поверхности моря, скакали дельфины, — сидел на жердочке попугай. У него был закрыт глаз. Пиастры, требовательно сказала птица с турецким акцентом. Пиастры на чай. Я отсыпал пригоршню золотых монет, они блестели так ярко, что сомнений в их фальши никто не испытывал. Попугай кивнул, нахохлился. Я занял его место в бочке, расставил ноги шире, Настя раздула паруса груди, и мы поплыли, скользя легко, вслед дельфинам, на Запад. Там нас ждал Адмирал. Столбы Гибралтара. Следовало попасть строго между ними. Любая другая попытка не засчитывалась. Я был один, никакой команды, не считая попугая. Пришлось побегать взад и вперед, от кормы и до носа, где под бушпритом металась привязанная к нему обнаженная женщина. Я узнал Настю. Когда судно падало вниз с волны, бедняжка вся уходила под воды. А потом бушприт поднимал ее на дыбу, к самому Солнцу. Тогда они принималась кричать. И так — пока вновь не пропадала в волнах. Я натянул канаты, я вертел паруса. Главное, поймать ветер. В этих неспокойных местах спали Сцилла и Харибда. Спутники Одиссея плакали на дне морском, ожидая поступления новых несчастных. От них желудочные соки чудовищ активизировались и разъедали старожилов еще сильнее. Я миновал зубы тварей, их разинутые пасти. Словно пиявки, сосали они поверхность моря. Мы приближались к столпам. Вдалеке виднелся Геркулес, прогуливавшийся по водам, он был в белом хитоне, за ним следовали ученики. Позже последователи рыбы все переврут. Геркулес улыбался. Солнце садилось. В сердце Ликии бились волны Атлантики. Зарождаясь гдето у берегов НьюФаундленда, где баскские рыбаки 14 века спасались от чешуйчатой женщины, всплывшей из глубины залива — я видел изображение этого на старинной карте, которую нашел во рту своей возлюбленной, — эти волны неслись через всю Атлантику. Они пробегали от континента до континента. Переворачивали корабли. Глушили сигналы подводных лодок. Старательно обходили корабли Адмирала, спешившего в Новый Свет за своими цепями, и в трюмах каравеллы которого поскуливали псы свинопаса Писарро. Натыкались на берега Португалии. Обкатывали их, и, чуть замедлив ход, — как опытный водитель перед резким поворотом, — вкатывались в Средиземное море. Оставалось немного. Они прорывались через оборону Крита, они смывали оборону Кипра — мальтийские рыцари проявляли чудеса отваги, но что она в сравнении с мощью Океана, — и били в подбрюшье Турции. Та вздымалась, ойкала. Опять колики! А волны Атлантики, порыскав в заливе Каша, подплывали, наконец, к Кекова. И я всплывал над ним счастливым морским быком с канадской селедкой в зубах. Я кормил Настю изо рта, она рвала тугую плоть рыбины своими неровными зубами, а, насытившись, снова разворачивалась ко мне белоснежной кормой. Мы зависали в море двумя тюленями, терлись друг о друга степенно, издавая жалобное урчание млекопитающих, навсегда лишенных морем возможности говорить — в воде куда лучше пересвистываться, перемяукиваться, пере… ее зад качался в волнах надутым баллоном, оставшимся в море после крушения самолета. Я время от времени спускал в нее и тогда вокруг нас всплывали радужные медузы, они играли на Солнце всеми красками нефтяного пятна, и тогда залив Кекова напоминал Мексиканский, над нами летал на громадном воздушном шаре с надписью «Благослови Боже Америку» сам Барак Обама, разбрасывая сверху дотации и обещания, а за ним охотился на маленьком моторном самолете какойто злобный террорист, затем их скрывала завеса, сотканная морем и солнцем, пеной и брызгами, потом и спермой, и в небе разрывались радужные пузыри. Бамц, бамц. В них словно из пулемета стреляли. А гнездо пулеметчика обнаружилось в скалах, а пулеметчиком был я, и патроны мне подавала Настя, и затвор передергивала она же, и мы едва успевали со всем этим справиться, потому что иллюзии шли на нас плотным строем, эскадронами смерти, а мы давали им жизнь, жизнь, жизнь. Удар, еще удар. Я еле держался в седле. Настоящее родео! Неукротимая морская корова! Приходилось сжимать ее полные бока ногами, как своенравного коня. Буцефал вод. Македонцы не знали седла. Я был македонец. Бока у нее были мягкие, сдобные, не то, что задница. Та в самом деле оказалась мраморной, мне потребовались резиновые сандалии, чтобы бродить по ней. Но даже когда я резал кожу, и мясо под ней раскрывало волокна, кровь все равно не текла. Слишком много соли. Гигантские консервы. Вот что значит ваше Средиземное море. Буайбес, сваренный сумасшедшей наядой. Она влюбилась ово француза, увидала его на пирсе, олала. Гигантский багет и большой нос. Пришлось учить глаголы, спряжения, склонения французского языка. С'est dire (то есть — фр.) — начать грассировать, покупать масло на граммы, яйца — на штуки. Танцевать карамболь, петь «Марсельезу». Жить среди людей, ни словом не выдав своего низкого, — буквально со дна, — происхождения. И лишь по ночам она дает себе волю, бедная девочка. Выходит к морю, разувается и опускает изрезанные ноги в воду. Приплывают рыбки, приползают крабы, прилетают чайки. Садятся на ноги, на плечи, на волосы. Щиплют, тормошат, ободряют. Французский муж кого угодно до слез доведет. Море кипит по ночам огромным супом. Все ингредиенты собраны. Не хватает только огромного кипятильника. Но и его мы с Настей нашли. Она порылась у меня в паху, хорошенечко поискала. Извлекла. Нажала, куда следует. Он загорелся, вода нагрелась. От берегов Малой Азии и до Атлантики, а там и Тихий океан, Индийский. Температура моря повысилась, ученые гдето в Норвегии забили тревогу. Гольфстрим исчез. Вода закипела. Рыба плавала вареная. Киты потели и просили китих почесать спинку. Русские туристы на пляжах Египта лишь переворачивались и требовали поддать жару. Плюс шестьдесят по Цельсию, подумаешь. В Сибири и жарче захочется. Амур стал огненной рекой. В Байкале завелись пираньи. А все мы с Настей. Она терлась об меня, она вертелась, мы добывали огонь трением, и старались похлеще самых первобытных людей мира. Изза нас вновь разверзлись старыми ранами двадцать три вулкана Камчатки. Ожил Везувий. Теперь уже раскопки Помпеи покрыты густым слоем пепла, как губы Насти — помадой. А нам нипочем. Стараемся, как два жирных моржа. Так, так тебе, получай! Пробивался в ее ляжки, как Александр — в ущелье. Еще два поединка, и мы одержим верх. Но это вода, не забывайте. Едва я наверху, как она просто кувыркается, и я оказываюсь внизу. А воздуха все нет. Как упали в подводный город, так и не всплыли ни разу. Пришлось стать каланом. Морская выдра, я всплыл, бросил Настю себе на живот, как морского ежа, и стал, раздирая пальцами, выедать внутренности. Бултыхались у берега, время от времени запивал мясцо соленой водицей. Благодатная природа здешних мест. И приправ не нужно! Кончили, дружно выдохнули, и, сдутыми спасательными кругами, медленно опустились на дно. Там уже ждал затонувший город: жители выстроились приветственной процессией, они принимали нас за двух богов, спустившихся с неба, они не понимали, что они давно уже в море, что их давно уже нет. Бедные призраки. Чем, в сущности, мы отличаемся от них? То же самомнение, тот же жалкий пафос, те же глупость, слепота. А раз так, подыгрываем! Я принял позу поважнее, Настя замоталась в пурпурную ткань. Мы приняли дары, мы приласкали старшин, мы вознесли жертвы у статуй давно забытых богов, мы позволили поклоняться себе. Настя оголила бюст, разрешила скульпторам наскоро зарисовать эскизы. Я повернулся профилем. Фас. А теперь левую ногу вперед. Вот так, благодарю вас, месье. Мадам. Или… О, у вас еще все впереди! Годы, годы. Ваше величество Бог. Ваше величество Богиня. Они надели на нас венки. Их голоса становились все тише. Они колебались, бедные тени, у самого дна. Пронизанные Солнцем, — оно надевало их на лучи, как рыбак накалывает рыбешку на острогу, — и, малопомалу, таяли, бледнели, исчезали. Наконец, вовсе пропали. Осталось только прозрачное море, камни, покрытые известковой мутью, на глубине, горы, поросшие жесткой щетиной трав, и деревья, укутанные в тени облаков, отплывающих напобывку в горы. Вечерело. В мире появились звуки. Играла гдето труба, это очередной кораблик причаливал в соседнюю бухту на ночное барбекю. Я похлопал Настю по заду. Она встрепенулась. Мы спали прямо на камнях, покрытых тонкой пленкой воды. Я еще раз подивился тому, какая твердая у нее задница. Не ущипнуть. Настя оперлась на локоть и смотрела несколько секунд, возвращаясь ко мне откудато. Вероятно, из той самой затонувшей Ликии. На ее пальце я заметил кольцо из оникса. Когда мы оставались в бухте, кольца не было. Чего здесь только на дне не бывает, подумал я. Постарался смотреть ей прямо в глаза, гадая — будет ли чтото еще между нами. Настя молча скользнула в воде, поплыла к другому островку, держа в задранной руке купальник. Встала на камень, оделась. Стала ждать яхту.

Патара

Едва суденышко ткнулось носом в причал, как нерадивый ученик, заснувший на уроке — головой в парту, — туристы стали спрыгивать с борта. Я только диву давался. Какая скорость! Никому и в голову, похоже, не приходило, что нога может соскользнуть, и тогда ее попросту перетрет между пирсом и бортом. Плевать! Грустный турок, стоявший в одних шортах на пирсе с протянутыми руками, мрачнел на глазах. Онто рассчитывал помочь. Ну, то есть, заработать. В данном случае, был уверен я, он стоял здесь не зря. Позволил бережно перенести себя на берег. Подождал, пока вынесут Настю. Турок держал ее, счастливый, как жених невесту. Я бросил монетку в море, парнишка метнулся в воду тенью, вынырнул игривым котиком с золоченным кружочком в зубах. Туристы заулыбались. Представление так понравилось, что в море посыпалась всякая мелочь: монетки, маникюрные ножницы, пуговицы, кусочки фольги, семечки, мелкий мусор. Паренек, счастливый, нырял, бросая на меня время от времени благодарные взгляды. Группа, отсняв все происходящее на фотоаппараты, рассаживалась в автобусе, я уже уходил от яхты, рассчитавшись с капитаном за экскурсию. Почувствовал легкое касание. Обернулся. Бой, смущенно улыбаясь, потягивал мне чтото. Деньги, положенные десять процентов. Такса гида. Я отказывался. Напрасно. Они сунули мне деньги в карман, причем и владелец яхты отстегнул десять процентов. Вы ведь могли выбрать не нас, сказал он, поцеловав каждую купюру, которую я позволил заработать. Потом — каждую монетку. Я не стал ждать, когда они перейдут к моим ногам, и зашел в автобус, прошел на заднее сидение, стараясь не встречаться взглядом с Анастасией, уселся. Объявил, что сейчас мы осмотрим церковь святого Николая в Патаре, а завтра нас ждет удивительнейший тур по четырем античным городам сразу. Это как если бы вы взяли автограф у четырех американских президентов одновременно, сказал я. Настя полезла в сумку, обернувшись из подводной принцессы в обычную дуру средней русской полосы. Каккак называются города, переспросила она. Я надиктовал, старательно глядя в блокнот. Дидим, Приена, Ксантос, Илиас. Она не унималась. Автобус ехал, а она, обернувшись, расспрашивала меня о городах — когда они построены, кто там жил, каковы особенности… Дура, неужели ты не помнишь, хотелось крикнуть мне. Дать ей пощечину. Залепить кулаком в ухо. Я трахал тебя, брал. Ты была моей женщиной, я твоим мужчиной. Какихто пару часов назад! Как можно после этого задавать мне такие дурацкие вопросы, разыгрывать из себя составителя «Википедии». Ты что, в «Википедию» заглянуть не можешь?! Неужели тебя волнует хоть чтото, кроме одного вопроса: где я буду ночевать сегодня ночью, и где ты будешь этой же самой ночью. Вот что важно, вот что шумит во мне воспоминаниями удалявшегося от нас моря. Но ей все нипочем! Трещала, как сорока. Наверное, решила, что у нас был дружеский — как они выражаются, — перепихон, и мы должны остаться добрыми товарищами, несмотря на этот легкий инцидент. Должно быть, стыдилась его. Таким бабам всегда неловко, когда пол их побеждает. Но угрызений совести они не испытывают. О, нет. Случилось, так случилось. Разочек оступилась. Пришлось наскоро выдумывать чтото о древних приенцах, ксатонсцах, дидимцах и илиасцах. Гашек умер бы от зависти, Гашек с его «Журналом натуропата», слушая мои россказни о богатых горожанах, статуях богов, банях, войнах, договорах, романтических историях, и тому подобной чуши. Я коверкал Ксенофонта, уродовал Геродота, перевирал Светония, с бессовестностью Бендера перетаскивал исторические персонажи, — словно шахматные фигуры — из одного века в другой, из одного региона мира в другой. Я творил, как демиург. Лафонтен, Крылов, Эзоп. Все они оказались никто против меня! Мои басни увлекли постепенно весь автобус. Чего уж, я сам увлекся! Более того! На меня стал с уважительным вниманием оборачиваться даже наш водитель. Турок! Ни слова не понимавший ни порусски, ни поанглийски. Но он, очевидно, чувствовал энергетику! Ожил даже фотограф, спавший все время путешествия в автобусе, и скрывавшийся за горизонтом после высадки, чтобы сделать новые фотографии для буклета. Он, ни примолвив ни слова до сих пор, завелся, стал перебивать меня, нести чтото про ауру и энергетику древних городов. Я не осуждал. Не ругался. Не цыкал зубом, не морщился, как всякий уважающий себя гид, некомпетентность которого стала очевидной изза настырного туриставсезнайки. Напротив! Я стал новатором. Макаренко от экскурсионного туризма! Нобелевская премия среди гидов! Я решил дать слово туристам! Каждый пусть скажет, что он знает об античных городах. Слухи, домыслы, гипотезы, в конце концов. Почему нет?! Пусть каждый выскажется, ведь каждому из нас есть что сказать? Так и есть! Постепенно каждый свернул на интересную для него тему. Проще говоря, на самого себя. Парочка из Крыма, оказавшаяся владельцами небольшой туристической фирмы, хором проклинала власти полуострова, и строительство какогото там завода на месте какогото там виноградника. Туризм в загаженном Крыму. Они бы еще лечебными процедурами в Чернобыле занялись! Но я улыбался, я поддакивал, я кивал. Степенная москвичка, оказавшаяся редактором журнала «Сад и огород», поведала нам, с каким трудом можно вырастить тыкву особенного сорта в погодных условиях Подмосковья. Новосибирская старушка, ласково улыбаясь, поинтересовалась параметрами моего черепа, и сообщила, что в юности знавала много молдаван — что бы это не значило, — и что у меня необычайная, интересная, внешность. Тут она почмокала, глядя на меня с интересом. Следующий вопрос — правда ли в Турции так развит секстуризм с пожилыми туристками, как пишут в газетах, и не турок ли я, случайно? Сделал вид, что не расслышал. Это оказалось не трудно, весь автобус шумел, каждый спрашивал, и отвечал. Даже мать Анастасии расхрабрилась и сказала чтото о трудностях бухгалтерского учета в современном мире. Фотограф вклинился безо всякого стеснения. На его взгляд, существование детейиндиго совершенно доказано. Факты? Извольте! Он всегда ощущал себя ребенкоминдиго, он не такой, как все, он творческий. Создан творить! Так сказать, творец самосотворенный. Я аплодировал, на седьмом небе от счастья. Мне удалось раскочегарить группу. Вздумай я сейчас собрать с них по десять долларов на чай, они бы не сопротивлялись! И я размяк. Решил дать каждому то, что он хочет. Поддержал фотографа, который заявил, что йоги могут двигать горы взглядом, в этом нет никаких сомнений. Согласился с тихим вежливым Сергеем, когда тот предположил очень скорый развал европейского союза с последующим на его месте возникновением Таможенного Союза на месте нынешнего ООН. Буржуазный Запад непременно падет! И чего все так туда рвутся? Тут все вспомнили, что я из Молдавии. Пришлось рассказать о бочке вина в каждой квартире. Комуто хотелось, чтобы Приднестровье считали истинно русской землей. Ну, разумеется! Ноги молдаван там сроду не было, подтвердил я с чистой совестью. Нет, всетаки, она читала чтото другое, нахмурилась, — пытаясь вспомнить, — мать моей краткосрочной возлюбленной, да и возлюбленной ли. Я сказал, что, разумеется, она права и Приднестровье это истинно молдавская земля. Турки — наследники Византии? Пожалуйста! Турки оккупанты, слава второго Рима воссияет? Обязательно! Свежий инжир? Весьма полезно для крови! Возможны осложнения? Ну, разумеется! Бегите свежего инжира, как огня.Свежий инжир хуже даже жабьей крови, его кладут ведьмы в свои горшки на ночь, а утром выжимают, чтобы сбрызнуть получившимся соком ростки урожая, дабы погубить его на корню. Дважды два? Пять, семь, сто, четыре, ноль. Как будет угодно! Все, что хотите! Я говорил то, что от меня жаждали услышать. Почувствовал себя профессиональным политиком. Купался в лучах любви. Славы. Говорили все, лихорадочно, не слушая другого. Я мог сказать, что угодно, меня все равно не слушали. Даже водитель чтото забормотал на своем турецком. Мне стало легче, я сам болтал без умолку, стараясь заболтать некоторое унижение, которые испытывал от некоторой — но вполне очевидной — холодности Анастасии. Само собой, ничего серьезного я не ожидал. Собирался трахнуть ее разокдругой, да и все! Но поскольку это она первой дала понять мне, что у нас был всего лишь случайный секс, я почувствовал себя уязвленным. Ни нежного словечка, ни легкого пожатия руки! Каждый раз, думая об этом, я ловил свой взгляд на ее белоснежной шее в крупных родинках и чувствовал, как будто мне слегка расцарапали руку и треплют края ранки. Сжимал зубы, как при воспоминании о проигрыше в детской драке. Какая досада! Нет, забыть все это! Ничего, любое унижение забудется, знал я. Конечно, по своему богатейшему опыту отношений с женой. Снова сжимал зубы. Улыбался отчаянно. Вставал, брал в руки микрофон. А слыхали ли вы про историю, которая приключилась с приенцами, которые воевали в те годы с дидимцами? Не поверите, но генерал города Приена на спор сварил и съел своего денщика! А вот еще интересная история про Клеопатру, которая в здешних местах, ныряя у коралловых рифов, вынырнула както без самой интимной части своего купальника, знаете. Автобус грохал от радости и смеха. Все пускали пузыри, все были счастливы. Все отражались в тонированных стеклах автобуса, за которыми мелькали уже улочки Патары. Когда автобус застыл и напротив лобового стекла замер мужчина в турецком национальном костюме, известном мне по буклетам, я радостно поприветствовал Деда Мороза, борода из бронзы, выжав последние смешки из постепенно успокаивающейся группы. Мы остановились прямо у статуи епископа Патары, послужившего прототипом сказочного Деда Мороза, объявил я в микрофон. Спускаемся все, фотографируемся у памятника и проходим за мной в церковь святого Николая, где каждый сможет загадать желание у гробницы святого, полюбоваться удивительными фресками девятнадцатого века, и ощутить под своими ногами гладкие аутентичные булыжники византийской базилики. Группа повиновалась. Я вышел последним. Оглянулся. Дверь автобуса закрылась, водитель улегся на переднее сидение. Автобус затерялся в лучах вечернего солнца, как лев, крадущийся со стороны заката к стаду мирно пасущихся антилоп. Я отвернулся и повел свое стадо в церковь.

…Конечно, сразу попасть в царство Божие мы не смогли. Как и на том свете, на этом было при входе в него, Царствие, организовано небольшое, уютное чистилище. Стодвести квадратных метров. Определить трудно, ведь все завалено иконами. А еще — крестиками, шнурочками, медальонами, четками, чертиками, замочками, ключиками, шахматами… Дада! Шахматы, в которых роль пешек исполняли маленькие ангелочки, срисованные бесстыже с Амура язычников, короля и королеву — Боготец и Богородица, а за лейтенантов ходили архангел Гавриил и сам Сатана. Но Сатана, конечно, играл за черных. За белых играли серафимы и святые, умники и умницы, а за черных шагали пешие строи грешников с лицами, искаженными муками. У всех зубы болели. У когото был геморрой. Не хватало руки, ноги, глаза. Совсем как у того несчастного турка, ослепленного новосибирской дамой! Я оглянулся. Группа уже растеклась по лавке икон ртутью из разбитого градусника, они щупали, трогали, приценивались. Каждого, со входа, сопровождали двое вежливых мужчин в черных костюмах. Словно агенты из кинофильма «Люди в черном». Нет, те были безобидные, веселые чудаки, один вдобавок еще и негр. Кстати, почему я не видел в Турции ни одного негра, подумал я, трогая фигурки грешной пешки, на лице которой даже слезы изобразили. Катятся себе по наклонной, как все мы. Над всем этим великолепием в магазине красовалась гигантская надпись. «Магазин икон при церкви Святого Николая: мы утешим все ваши горести». Именно так, на русском. Меня слегка толкнули. Я обернулся. Мой персональный телохранитель с окладистой бородой и сытыми, слегка осоловевшими глазами, — только тогда я понял, что речь идет о священниках, — интересовался, не хочется ли мне найти какуюнибудь персональную, созданную исключительно под меня, икону. Вспомнился, почемуто, мой старый приятель, ведущий телевидения. Тот, каждый раз, когда уламывал очередную подружку на постель, прибегал в кабинет, где я прозябал в качестве криминального репортера, и восторженно кричал, что это Оно! Любовь всей жизни! А манда?! Знаю ли я, что… Разумеется, снисходительно прерывал я его. Манда словно по нему шита. Вот и нынешний мой собеседник предлагал мне — нет, не манду, икону, — словно по мне шитую. Он, продавец, видит, что я не какойнибудь там залетный… О, нет! По господину видно, что он знает толк в искусстве, в живописи. Я прервал. Сказал, что не куплю здесь даже бусинки от четок. Люди, продающие воздух, это чересчур. Всему есть предел. Он, нахал этакий, хуже даже турок, продающих мифы и легенды Древней Греции на фоне камней, изготовленных на специальных фабриках Смирны. Собеседник слушал меня невозмутимо. Словно святой Себастьян, которому плевать на стрелы, которые в него вонзаются. Одна, вторая… Сто наконечников! Двести! Плевать ему. Это все тело, оболочка. А настоящий он — его дух — в этот момент далеко, пьет райский кисель, прогуливается по кущам. Разговор приобретал все более дикий оттенок. Я в испуге оглянулся еще раз. Каждый из нас стоял, словно сомнамбула, окруженный двумя, тремя… — черт, их становилось все больше, они делились, как агенты в фильме «Матрица», — торговцами. Ктото глядел в глаза жертве, ктото гладил по ладони, еще один заходил с тыла, поглаживал спину, массировал ягодицы, в помещении пахло ладаном, слегка гашишом… Я встряхнул головой. Нет, нет, и нет. Ничего, господин сейчас изменит свое мнение, прошептал мой персональный консультант, и потащил меня в кладовку. Застыл перед куском простыни. Знаю ли я, кто ее рисовал?! Сам… выдающийся мастер, иконописец 15 века, несравненный гений светотени, Рафаэль и Микельанджело своего времени. Черт побери, да Микельанджело и жил в это время, воскликнул я. Плевать, парировал торговец со спокойствием. Это еще лучше Микельанджело. Взгляните только. С картины на меня глядела полуголая женщина. Мясистая, словно русская туристка, не успевшая скинуть к летнему отпуску лишние килограммы, и решившая взять бюстом и втянутым животом. На ее плече болталась тряпка, выкрашенная в красный цвет, с золотыми бляхами. Живот нагло светился ярким белым пятном. В пупок можно чашку масла налить. Ляжки пухлые, и, совершенно очевидно, терлись друг о друга, просто художнику хватило такта скрыть потертости тенью. Целлюлит, почемуто, привлекал. Каково, а. Рубенс, сказал я машинально. Вотвот, Рубенс, сказал довольно поп в штатском. Какая игра света, тени, а посмотритека внимательно на лобок… Я, хотя и не собирался, повиновался. Странно, но низ живота женщины напомнил мне Настин. Я опять остро вспомнил унизительное равнодушие, с которым она смотрела мимо меня после короткой и странной близости в море, на камнях. Да не оченьто и хотелось! Вот, сучка! Ни ее, ни мамаши, в лавке не было. Повезло скрыться. Я вернулся к толстухе на картине. В руках она держала блюдо, огромное, на нем каталась голова мужчины с раскрытым ртом. Ужасные, черные зубы, капля слюны на усах. Закрытый левый глаз, из правого уходит жизнь, тускнеет на глазах. Художник и впрямь справился с тенью! Я так понял, речь шла о том самом скверном старике с отвратительным характером, за который болтуна и посадили на кол, предварительно отрезав голову. А что, очень в турецком стиле! Иоанн, кажется. Само собой, над головой бабищи, которая тащила его голову на пир, сгущались черные тучи, гдето за кулисами виднелось рассерженное лицо Богаотца, который, видно, решил дать походить своим слонам и офицерам, и покнул шахматную доску мироздания, дабы воздать парочкой молний. Готов ли я купить картину, спросил меня продавец. Послушайте, да это же не икона, показно возмутился я. Мужчина невозмутимо погладил бороду, показал мне сертификат. Самая, что ни на есть, икона. Просто для тех, кто понимает. Икона для взрослых. Восемнадцать плюс. Может, у меня нет денег? Нет проблем, икону упакуют и пришлют мне в отель, а при выезде я буду вынужд… в смысле, оплачу. Или нет денег вообще? О кей, икону доставят по домашнему адресу, а я оплачу позже. Карточки? Наличные? Может быть, у меня найдется свободная почка? Литра полтора крови, только, желательно, качественной? Я могу расплатиться парочкой своих здоровых зубов. На худой конец, месяц отработать на плантации при лавке икон, выращивать аутентичные апельсины для стола Его Святейшества патриарха. Что, нет? Да кто же я, черт побери, такой?! Гид группы, сказал я виновато. Голубчик, что же сразуто не сказали, воздел он руки к небу. Отволок меня на кухню, там налил чаю — даром, невероятно, — оставил в покое. В стеклянную дверцу я наблюдал за разгромом группы. Каждый волочил за собой уже маленькую походную лавку святых предметов, икон, какихто костей — мощи, догадался я, — черепа, лоскуты кожи… Моя группа напоминала команду грабителей могил. Святотатцев. Попыпродавцы бегали вокруг них, сбрызгивали святой водой, размахивали перед лицом вениками. Я оставил чай на столе, и вылез из лавки через окно. Упал прямо на землю. Солнце ударило в макушку. Палило, я отполз в сторону, оставляя потный след на земле, и наугад ткнул пальцем в какойто кактус на столе, за которым сидела старуха в курдских шароварах. Та схватила плод, срезала кожуру, — та не поддавалась, пришлось помочь себе зубами! — и смачно харкнула остатки на салфетку. Показала палец. Одна лира. Что же. Я был в состоянии грогги, съел, не возражая. Прислушался к животу, внутренностям. Нет, вроде бы, еще не мой смертный час. Ымбырды абулды, сказала старуха. А, что, сказал я. Вкусненько, проскрипела за мной прокопченная новосибирская старушка, бесцеремонно толкнула, кивнула на кактусы. Пришлось врать, что это невероятно вкусные кактусы, завезенные в местные края самим Мехметом Завоевателем — это была его первостепенная задача, даже важнее захвата Константинополя, — и что… Она уже не слушала меня. Жадно чавкала мякотью, сплевывая гигантские косточки мне под ноги. Смотрела пристально в глаза. Скажитека ей — короткий кивок на торговку — что я хочу купить парочку штук еще. А, хм, изы ды мукрбулды, сказал я, не теряя присутствия духа. Ара на, сказала курдка. Я молча протянул десять долларов, взял пару плодов, — торговка, собиравшая отдать всю свою тележку, изумилась, но не стала исправлять мою ошибку, — протянул соотечественнице. Сказал, с вас десять долларов. Та оскорбленно вытянула губы, раскошелилась. Вытерла пальцы о книжку, которую держала в руках. Я присмотрелся. «Русскотурецкий разговорник». Вот они, первые тучи над ласковым небом Анталии. Я отвернулся, и дождался своего каравана невольников, тащивших из иконной лавки ненужные покупки. Разрешил оставить их в автобусе. Повел группу в церковь. Там уже густым дымом клубились туристы, в узком коридоре была давка, ктото пытался задержаться хоть на пару минут, чтобы рассмотреть фрески, но сзади напирала толпа. Приходилось идти вперед маленькими, но неотвратимыми шажками. Мы двигались, словно пехота испанской терции. Ктото тащил над головой зонтик, то и дело пропарывая щеки других зевак. Раздавались крики, брань. Над всем этим возвышался, выкинув руку в жесте благословения, сам святой Николай. Статуя казалась такой древней, такой аутентичной, что я не удержался и ценой собственной жизни, рискнул встать на колени и рассмотреть табличку у цоколя. «2009 год, скульптор Афанасий Иванов, в дар городу Патара» было написано там. Вставал я с трудом, избегая ног, и обуви 45–го размера, то и дело грозившей раздавить меня, словно клопа. Как видите, объявил группе, эта удивительная статуя, созданная еще при жизни святого в 3 веке нашей эры… После чего постарался пристроиться за небольшой французской группой, гид которой болтал на всю церковь. Замечательно! Я устроил сеанс синхронного перевода. Получалось славно, туристы глядели на меня с уважением, кроме подозрительной Агаты Кристи из Новосибирска. Мы текли ручейком по мрачным коридорчикам церкви, построенной Бог знает когда и Бог знает кем, перестроенной в 19, 20, а теперь и в 21 веках. Здесь служили непонятно кто, и приходил не поймешь кто, созванные на службу неизвестно кем. В общем, обычный памятник раннего христианства. Я распинался, словно их вождь на кресте, трогая камни на стенах, предлагая пощупать гладкий булыжник на полу, советуя обратить внимание на… Французгид, гаденыш, заподозрил неладное и оторвался от нас неожиданным маневром как раз у алтаря. Пришлось сочинять чтото второпях. В церкви было темно. В отличие от жизнерадостных язычников, использовавших ландшафт как часть архитектуры, христиане оказались угрюмы, мрачны и тупы. Куполом храмов эллинов было небо, христиане же заволакивали его угрюмыми тесаными плитами. Задней стеной амфитеатра греки избирали склон горы. Христианам непременно нужно было забросать ее горами булыжников. Ничего своего они, при этом, не придумали. Что такое базилика, как не изуродованный напрочь амфитеатр? В этой церкви, храме загадочного дедушки Мороза, якобы носившего детям подарки в мешках, алтарь вообще без всяких излишеств изобразили в виде амфитеатра. Очаровательная наглость. Я покачал головой, поделился коекакими своими соображениями — густо маскируя их преклонением перед святым местом, женщины группы замотали головы в платки, многие крестились, вздыхали и охали, — и повел их в особо мрачный коридор. Как я уже знал по указателям на английском языке, в этой пещере располагался сам епископ Николай. Ну, или как…. Мутная история! Вроде бы, он лежал тут, а потом его повезли в Венецию, но по пути святой решил сойти перекусить в ресторанчике на побережье гдето в Малой Азии, а там его возьми да и разбери на мощи местный люд… Было это в веке 12–м, а в 14–м писали, что уже в 8–м, ну, и, как водится, исследователи века 20–го лишь напутали во всем этом, когда решили окончательно внести ясность в вопрос. Ясно лишь одно, гробница пустует. Но она каменная, она аутентичная и покрыта стеклом. Изза свечей можно было видеть лица людей, стоявших ко мне спиной, и окружавших гробницу плотной толпой. Мне бросилось в глаза лицо Насти. Раскрасневшаяся, с платком на голове, но в шортах, она стояла, прижав ладони к стеклу. Неужели молится? Ну, что за народ эти женщины! Какихто несколько часов назад… Я пробился вперед. Опыт игры в регби и маскировки под своего парня в университете сгодился, наконец. Спросил на ухо. О чем это вы тут молитесь. Узнаете сами, ответила она, помахала перед носом бумажкой. Сняла с себя серебряную цепочку с крестиком, бросила под стекло святому. Я заметил уже груды изделий: серьги, кольца, цепочки… Он зарабатывал и после смерти, этот Николай! Вот уж у кого нет никаких проблем с пенсионными накоплениями! Я все никак не мог успокоиться, и фотограф тоже, даже когда мы уже выбирались из церкви и отправились в отель. Я уселся на заднее сидение, изображая внимательный интерес ко всем этим россказням про особую пленку, пятый угол, седьмой градус, линзу СА95756, фокус Б947846, и прочую сектантскую болтовню. Дождался, пока парень начнет развивать теории про детейиндиго и особенную энергетику места, — меня всегда удивляло, с какой ненавистью относятся к сказочникампопам сказочники — эзотерики, — и полез в багажный отсек. Нашел сумку своей новосибирской недоброжелательницы, аккуратно порылся, прикрываясь своей. Мог бы и не таиться! Фотограф, как и всякий, кто решил, что его внимательно слушают, ушел в себя. Он был сейчас, как Наполеон перед наступлением на Россию. Вещал Адольфом Гитлером в своем логове. На все у него было свое, особенное, мнение. Ушел в транс, прикрыл глаза, говорил, говорил, говорил. Разве не такие же — все остальные, утешал я себя, наскоро просматривая нащупанные в чужой сумке предметы. Запасной кошелек, и фотографии, вот и все, что мне было нужно. На снимке красовалось целое семейство,на оборотной стороне, разумеется, все подписаны. Я тщательно выписал имена, и первым же делом, заселившись в отеле, сбегал на почту. Дал телеграмму от имени Коли и Ники. Бабуля приезжай, у нас беда. Не все в порядке с Ксюшей, не хотим тебя пугать, но возможно все. Прилетай, любим, ценим. Вернулся, прогулявшись по рядам сувенирных лавок, натыкаясь повсюду на уродцев с черными фаллосами и фигурки Святого Николая. Понял, наконец, что речь идет об одной и той же заготовке. Просто в одной фигурке есть дыра для гигантского члена, а в другой — нет. Мудро. Разве и природа поступает не так же? Прошелся мимо номера Анастасии, демонстративно шаркая по ковру. И еще раз. Еще. Нет, кажется, это и правда единичный случай. Одноразовый секс! Почувствовав себя использованным и оскорбленным, я спустился к ужину. С тревогой прислушался к разговору за соседним столиком. Жительница Новосибирска шептала чтото редактору журнала про овощи из Москвы, многозначительно кивая в мою сторону. Далекий шум моря, и стук ложек и вилок — мы ночевали в большом отеле класса «все включено» — заглушали разговор. Но мне чудилось «аферист», «не знает турецко…», «известно ли в компани…». Кусок не лез в горло. Даже ночь над Патарой, удивительно рождественская, с гигантскими, яркими звездами, ночь, ужинавшая с нами под открытым небом, не успокаивала меня. У стола с лепешками выстроилась очередь. Похотливый повар подбрасывал тесто на сковороде и при звуке шлепка неприлично смеялся, двигая бровями. Туристки млели. Печеный перец свернулся на тарелке безутешным эмбрионом. Чай оставлял на скатертях капли менструального происхождения. Сверчки подпевали исполнителям турецких народных песен, оравших в динамики в соседнем отеле классом попроще. Фигурки Деда Мороза бегали в саду, гоняясь наперегонки с кошками. Им бросали рыбные головы. Святые обсасывали косточки. Босые ноги туристок вожделели мужских рук. Массаж стоп, и игрушечный черный фаллос. От кофе скрипели зубы. Ведь его варили на песке! Сердце билось все чаще. Разговор все громче. Намеки все обвинительнее. Проковылял гдето в сторонке, криво улыбаясь, москвич Сергей. Уволок в свой угол большую тарелку с ужином, как паук — муху. Снова подбрасывал лепешки на сковороде похотливый турок, сладострастно улыбавшийся шеренге туристок. Лепешка шмякалась, сердца разбивались. Выл вдалеке волк, это начиналось собрание тайного братства патриотов Турции. «Волки Ататюрка». У них как раз заканчивалась ночная смена в отеле, теперь можно и судьбу мира решить. Тек по подбородкам соус. Тонули в сахарном сиропе маленькие пирожные из манной каши. Переплеталась тоненькими макаронинками пахлава. Метнулся из угла ктото из служащих, прямо к соседнему столику. Звякнула чашка. Задребезжало блюдце. Я воспрял. Ясно теперь, что чувствовал Гитлер, когда Рузвельт окочурился. Я радовался, словно Фридрих, получивший известие о смерти Елизаветы. Танцевал, пьяный, на карнизе. Босиком и голый. На голове у меня красовалась простреленная треуголка. Я метнулся к столу побыстрее иного служащего. Проявил заботу и внимание. Что случилось? Нужна ли помощь? Само собой, конечно! Слава Богу, у нее не оказалось роуминга. Еще бы! Роуминг это ведь дорого! Плевать, что в дороге тебя могут прихватить колики, похитить инопланетяне, что ктото может умереть, комуто стать плохо, что цунами обрушится на Европу и Азию, что Австралия уйдет на дно глубже окружающих ее коралловых рифов. Роуминг. Это. Дорого. Оставалось позвонить из отеля. Я воспрепятствовал. Ни в коем случае! Ахиллесова пята моей недоброжелательницы была к тому времени очевидна. Жадность. Я наплел небылиц про стократную стоимость звонков из гостиниц в ночное время, наскоро придумал новые часы работы почтовых отделений. По всему выходило, что бедняжке надо возвращаться в аэропорт Анталии и срочно вылетать на родину. Тут она заколебалась. Видели ли бы нас всех в это время! Стол окружен народом, ктото склонился, некоторые уперлись локтями, ктото за спинкой стула, и в центре внимания она, наша пострадавшая. Богатая старуха и наследники! Можно подумать, у нее во рту миллион был, а мы ждали, когда она его выплюнет. Умирающая внучка… Это, конечно, резон. Но ведь и тур, он оплачен… Тут все взгляды обернулись ко мне. О, я не подкачал. Поправил воротник, смахнул крошку с манжеты, выступил вперед. Торжественно, сглотнув от волнения, и даже слегка прослезившись, заявил. Разумеется, фирма оплатит отдых в любое другое время. На выбор! Раздались аплодисменты. Мне было уже плевать. Лишь бы выбраться отсюда живым и невредимым. Официанты несли торт с тремя свечами. Многие громким шепотом выражали горечь и завистливое недоумение. Ктото искренне жалел, что у него нет внучки при смерти. Я улыбался и дарил внимание всем. Мне жали руки. Мы распили на брудершафт парочку бутылок ракии, не разбавляя ее водой, и я провел почтенную даму к номеру. Мы простили друг другу все наши грехи. Ведь именно я тащил ее чемодан к автобусу. Там растолкал водителя, молча показал ему карту, ткнул пальцем в изображение маленького самолета у надписи Antalya. Водитель молча кивнул, завел мотор. Я усадил старушку в автобус, дал возможность ее наперснице проститься, пожелал доброй ночи группе, сказал, что провожу нашего друга из Новосибирска, — пытаясь в полутьме определить, есть ли в толпе Анастасия, — и забрался на переднее сидение. Пару кварталов спустя попрощался с туристкой, непременно пообещав писать, получил от нее в подарок какойто блокнотик, и выскочил гдето у стены дома, увитой плющом. Конечно, у моих ног дрались кошки. Я пнул одну из них и побрел по «узким аутентичным улочкам», ориентируясь на свет маяка. Над ним, само собой, реял флаг Турции. Время от времени ветер менял направление, и полотнище разворачивалось. Мелькало то справа, то слева от флагштока. Разумеется, я заблудился. Бродил несколько часов вдоль домов, пока не наткнулся на группу молодых парней, — ни одной девушки, значит, местные, — подпиравших осыпавшуюся со стены штукатурку в какомто дворике. Присоединился. Меня угостили чаем. Поанглийски не говорил никто из них, так что мы объяснялись жестами. Я показал два пальца, сказал «лира», «отель». Они покивали, но с места никто не тронулся. Из будки с шлагбаумом вышел толстячок в форме, пересчитал собравшихся. Недоуменно уставился на меня. Ктото из ребят сказал чтото успокаивающе. Толстячок расплылся в счастливой улыбке. Пощекотал меня пальцем под подбородком, покачал головой, похлопал по спине. Махнул рукой приветственно. Мы зашли в еще один дворик, поменьше. Вход закрыли автоматические ворота. Я начал беспокоиться. Но никто не волновался. Я только и слышал обычную турецкую болтовню, — о деньгах, футболе и бабах, не надо было знать турецкий язык, чтобы понять, о чем они говорят, потому что говорят они все время об одном и том же, и это… — изредка улавливая в ней слово «кисмет». Кисметто, кисмет се. Порылся в словарике, подаренном на прощание новосибирской гостьей. Понял, что в моей случайной компании рассуждают о судьбе. В это время вспыхнули прожекторы. Они украли у нас звездное небо, как христиане — Элладу у мира. От яркого света мы заморгали, как гости развлекательной телепередачи, ослепленные софитами. Сходство с телевидением усилилось, когда на стенах нашего каменного колодца появились зрители. Они рассаживались. Я пригляделся. Там и есть. Мы стояли на сцене небольшого амфитеатра, над прожекторами корячились тенями леших горные сосны, дул теплый, южный ветер. В это время в мегафон заговорил мужской голос, вещавший поанглийски с ужасным акцентом. Когото он мне напоминал! Мы сидим на ступенях амфитеатра, который построил в начале первый век наша эра сам легендарный Мавзол, уважаемый король эта мест. Он быть важный, состоятельный гражданина. Иметь многомного деньга! Платить налога, стукать счета, стуктиктак, короче, один, два, сто доллар, еще сто доллар, миллион доллар. Конечно, старинный доллар, который еще Римская империя ходитьбродить. Я ушам своим не верил. Да это же Мустафа! Вот, мошенник. Прожектор шарил по амфитеатру, показывая те его части, о которых в данный момент хотел сказать Мустафа. Уважаемые туристы, а теперь мы видим статую… Почетное место… Он рассказывал об амфитеатре, как о торговом цнтре. Больше всего внимания уделил торговым лавкам, которые были почти забросаны землей. Но для Мустафы это значения не имело. Я оглянулся, ворота за нами заперли. Помахал рукой Мустафе в надежде, что он узнает старого знакомого. Тщетно. Прожектор плюнул пятном света уже на нас, я понял, что с арены не выберешься. Это был римский уже амфитеатр с опущенной вниз ареной. Не солнечный, греческий, куда можно ступить и откуда выйти, а настоящая каменная яма, где гладиаторы бились насмерть с дикими животными, и до первых зрительных рядов остается еще метра два высоты. Мустафа обратил внимание уважаемых туристов на нас. Начал издалека. Слышим ли мы шум самолетов, уважаемые гости, спросил он. Вопрос риторический. Самолеты над Анталией взлетают и садятся каждые две минуты. Все почему. Турецкие аэропорты самые лучшие аэропорты в мире, самые дешевые и экономичные, самые качественные. Нет больше понятия «лучший аэропорт», есть — «турецкий аэропорт». А почему Турцию не принимают в Европейский Союз? Потому что Франция и Германия, Англия и Дания, Бельгия и Швеция, — тут мы немного заскучали, он явно шпарил по карте, — боятся конкуренции. Ведь если Турция будет в ЕС, то сможет открыто конкурировать с аэропортами транзита. С парижским аэропортом имени Де Голя, мюнхенским — имени Германа Геринга. Так что Европейский Союз не хочет принимать Турцию. А нам… нам и не надо! Да кому они нужны, эти европейцы сраные, эти вырожденцы, это сборище педерастов и голубых, педофилов и проституток?! Да они давно уже потеряли темпы экономического развития! Вся надежда мира — только на Турцию и Китай! Прожектор пометался немного по зрителям, я понял, что Мустафа ублажает группу китайцев. Небольшую, человек на триста. Так и есть. Мустафа завелся, стал говорить про азиатских тигров, восточных львов, про шербет мудрости, который лился из уст Мао, который был почти так же умен, как и Ататюрк. В общем, Турции никто не нужен и ничто не нужно. А вот выродков, европейцев этих, бесит ужасно все, что происходит здесь. Экономический расцвет! Подъем национального самосознания! Небывалые урожаи! Невероятные надои! Жить все лучше. Все веселее! Не без недочетов, но все же! Новое правительство ведет страну в светлое будущее железной рукой! И, как вы думаете, кто перед нами? Прожектор опустился, снова плюнул на нас пятном жаркого света. Молодчики, принимавшие участие в грандиозных беспорядках изза какогото стамбульского парка. Якобы, их беспокоили деревья! Парк Гези! Известно ли нам, что все эти люди, вольно или невольно, сыграли на руку США и Евросоюзу, наплевав на свою родину?! Им кажется, что с ними играют. Что терпение государства безгранично! А это не так. Нет, о, нет! Извольте убедиться в этом сами. На плечо! На изготовку! Целься! Пли! Я, словно в дурном и дешевом представлении, упал на пыльную землю арены, ударившись виском о камень. На меня рухнул здоровенный сосед, заливший мою одежду кровью. Пуля снесла ему половину черепа, тело билось обезглавленной рыбой прямо на мне. Я почувствовал, что теряю сознание. Изогнулся, глядя на мир прищуренным глазом. Сверху, привстав с кресел, аплодировали и смеялись китайские туристы. Амфитеатр рукоплескал, вспыхивал огнями фотокамер, вспышками ружей. Нас расстреливали в упор. Канонада стала оглушающей. Потом стихла, звуки покидали амфитеатр, как сознание — меня. Ряды пустели, представление заканчивалось. Я плавал в крови, небо гасло, отправляя звезды на ночевку в отели. Созвездие Ориона — светить над пятизвездочным. Большая медведица — для гостей отеля класса «суперлюкс». Для скромной «трешки» и Южный Крест сойдет. Что там у нас? Млечный путь? Ну, это для большой группы из Великобритании, желательно для какогонибудь конгресса. Наконец, все разошлись. Отключаясь, я краем уха услышал вежливый вопрос когото из уходящих туристов. Сито будет дераться с тлупами влагов и наймитов Амелики и Евлосоюза, спросил он Мустафу. Пойдут на изготовление святых мощей в лавке икон при церкви Святого Николая, или будут выставлены в археологических музеях страны, как останки древних жителей Анатолийского плато, ответил суровый гид. Голоса затихли. Гдето рядом бухали сапоги палачей. Те проверяли штыками, добиты ли жертвы. Выцеливали затаившихся. Короткий вскрик. Скрежет штыка о булыжник, трепет плоти на стали. Тишина. Смех, шипение спички, прикуренная сигарета. От ужаса я потерял сознание. Очнулся от дикого холода час спустя. Болело распоротое штыком плечо. Бухала вдалеке огнями дискотека отеля «Ларабич». Я пополз, благодаря самого себя за интерес к античности в детстве. Все амфитеатры однотипны, как «хрущевки». Так что я с закрытыми глазами мог найти в любом галерею, по которой выводили бойцов на арену, и, выйдя из нее, попасть в маленький накопитель под сценой. А оттуда наружу вела маленькая лестница. Вдалеке шумели двигатели грузовиков. Споро работали за оградой палачи, раздевая трупы. Я скользнул в боковую галерею, пронесся, теряя кровь и силы, вперед, к нескольким звездам — мне оставили самые худосочные — в колодце неба. Выбрался на землю у какихто камней, возле старой оливы. Оттуда побрел в ночь, снова попал в старые кварталы, где на стук в окна не отзывался никто, лишь ветерок покачивал вывешенные с балконов ковры, тряпки, флаги, портреты американских певиц. Нырнул, без особой надежды, — шел просто, чтобы согреться, — в какойто переулок, и выплыл прямо посреди небольшой, ярко освещенной площади, окруженной отелями. Включая наш. В фойе глянул на часы — три утра — и молча поплелся к лифту. На рецепции никого не было, я оставлял кровавые следы. Вывалился из лифта, чуть не прилег на ковре в коридоре, открыл дрожащими руками дверь. Щупал одновременно, рану. Кажется, вскользь. Включил свет, запер дверь. Обернулся, на кровати сидела Анастасия. Как будто всю ночь ждала, а ведь, наверняка, дрыхла, и только заслышав шум, присела! Лицемерка… Молча прошел мимо нее. Где вы были, сказала она. Я не ответил, меня трясло. Сел в кресло, сжал руками голову. Заплакал. Она присела рядышком, обняла меня. Сказала — чувствовала, что со мной чтото случится. И хотя сначала хотела попросить у Святого Николая коечто другое, изменила решение. Да ну, сказал я. Настя полезла в бюстгальтер. Достала бумажку, помахала перед моим носом. Развернула, показала надпись. Святой Николай, спаси, сохрани и помилуй моего возлюбленного. Так вы… любите меня, сказал я. Да, сказала она просто, теперь да. Вы были холодны со мной, сказал я жалобно. Трудно влюбиться за полдня, парировала она бесстрастно. Я не знала, кто мой возлюбленный, но чувствовала, он в опасности. И решила проверить. Попросила святого спасти его, еще не зная, кто он. Святой спас вас. Значит, вы мой суженый… Она говорила это, уже покрывая мое лицо поцелуями, как мать — новорожденного, уже расстегивая бюстгальтер, сдирая его, тыча мне в лицо мокрой от пота грудью, а в ладонь — мокрыми от вожделения ляжками, уже раскрываясь, затаскивая меня на себя. Я соскользнул в нее, как с камня в море.

Пляж Патара

<…………………………………………………….…………………….>

Ксантос — Дидим — Приена — Илиас

Утром мы занялись любовью еще раз. Под окнами номера шумело море, которого возле отеля в Патаре не было. Я не ошибся, простонала мне в ухо Настя в полусне, просто весь предыдущий день проспал. Она дала мне болеутоляющего и снотворного там, в номере. А утром вывела, положила на заднее сидение автобуса, дождалась группы, и мы отчалили из Патары в Фетхие, так что доброго утра на одном из самых престижных курортов Турции, курорта с морем, теплым, как молоко, и самыми отчаянными дискотеками в этом регионе. Откуда она знает. О, эти буклеты. И что же решила группа? Анастасия объявила, что гида сразил недуг изза кормежки, и нашла в программе пункт о дне пляжного отдыха. Так что вчера они купались, загорали и бегали как дети по пляжу Патары. Мне стало обидно. Ято на этом пляже сроду не бывал. А ведь стоило бы, если верить мне же — «пляж Патара — один из длиннейших пляжей Европы, протяженностью в шестнадцать километров, весь усеян золотистым, мелким песком, и находится под защитой ЮНЕСКО». Ох уж этот ЮНЕСКО. Он как неудачливый инженер из Кишинева, что устроился после закрытия завода охрнником. Что только не охранял! В любом случае группа осталась довольна, все уже немножко устали от переездов. Когда они разбрелись по пляжу, Анастасия отвезла меня в отель, и втащила в номер. На рецепции объяснила, что я перебрал. Русские, они такие. Пришлось даже вылить тебе на рубашку немного виски из бутылки, которую я нашла в твоем рюкзаке. Странно. Водитель, он ни слова не говорит порусски, но такое впечатление, что понимает. По крайней мере, вчера вел себя молодцом, и все делал, как надо. Надо бы оставить ему на чай. Я так и сделала, нашла у тебя в карманах кучу мелочи. Я вижу, приподнялся я на локте, отношения стремительно становятся все более близкими. Ага. Я хотела еще спросить, а что это за женщина, Рина? Случайно нашла письмо в кармане, там, где мелочь. Я снова упал на подушку. Чуть захрапел. Получил легкого тычка в бок. Так кто же? Моя жена, сказал я. Обиженное молчание перебил шум кондиционера. Можешь выключить? Нет, тут центральная система, нужно звонить на рецепцию, а я не смогу объясниться. Я объяснюсь. Нет уж, давай выясним все до конца. Боже мой, мы всего пару разто переспали, простонал я, стараясь выглядеть более обессиленным, чем на самом деле. Ты любишь ее, спросила она. Очень, сказал я, но она разбивает мне сердце. Судя по всему, и ты ей. И не только ей. Настя, какое хрупкое у вас сердце. Вовсе нет. Оно большое, доброе, щедрое. Я вчера купила статуэтку Афродиты, и даже пролила на нее несколько капель своих духов, ну, вроде как в жертву. Сколько? Пять капель. Да нет, сколько заплатила. А, чтото около десяти лир. Переплатила в десятикратном размере. Неважно. О чем же ты просила Афродиту, сладкая. Не скажу. А если я тебя пощекочу? Нет, я еще не простила тебя, ты не сказал, что женат. Бог мой, Настя, понял, наконец, я. Да у меня же все это время на пальце блестело обручальное кольцо… А, испугался! Она захихикала, стала меня тормошить. Мы ползали в простыне, как матросыновички в парусах огромного фрегата, рискуя то и дело сорваться в море, а то и на палубу. Хлопало полотнище, светило Солнце, вопили чайки, люди снизу казались не больше водной ряби, я то и дело находил руку Анастасии и тогда она подтягивала меня на пару пролетов веревочной лестницы, а иногда терял, и тогда стремительно скользил по мокрой парусине вниз. Еще пара метров и падение неминуемо! Но она тут как тут, чертовка, выныривает из белой ткани головой озорного юнги, подставляет плечо, руку. Ах, какая сильная! Только я поймаю ее, как снова исчезает. Летучий Голландец в отдельном теле. Тает, едва завидишь. Ускользает, только показавшись на горизонте. Чертова обманка, огни святого Витта. Надежда, вера, любовь. Я и так пытался ее поймать, и этак. На руках оставались лишь слизь, да чешуйки. Ну, держись! Я зажал абордажную саблю зубами, поплевав перед тем на руки, вцепился в парусину крепко, как чернокожий невольник в белоснежную задницу госпожи, велевшей поддать. Кровь от пальцев отхлынула. Стало быть, я спал сутки. Так и есть, герой. Я приоткрыл глаз. Изза яркого света в окно белокожая Анастасия сливалась с фоном. У нас остался единственный способ чувствовать друг друга. Тактильный. Я стал трогать Настю, и так, и этак. Трогать ее всем, чем могу чувствовать — пальцами, языком, губами, локтями, стопами, коленями, членом, животом, тереться об нее спиной, боком, шеей, шлепаться о ее живот затылком. Вывалялся в ней, как воробей в пыли, как свинья в грязи. Ветер распахнул дверь на балкон. Полукругом просителей толпились у подножия отеля любезные волны. В Фетхие они и правда учтивы, вежливы и выжидают, словно выпускник лицея туризма и гостиничного хозяйства — реакции экзаменатора. Браво, высший балл! Я решил, что обязательно верну группу к пляжу Патары, мне хотелось открыть для себя все здешние воды, а иначе по возвращении Фердинанд и Изабелла велят отказать мне во дворе, и, чего доброго, пришлют кандалы и цепи. Следует быть добросовестным, прошептал мне ветерок. Дул откудато с запада. Я почуял в нем аромат гниющих яблок поздних сортов, тех самых, из которых крестьяне Нормандии делают сидр, еще чтото от бельгийского шоколада было там, и карамельного, черного пива Фландрии. Ветер Фетхие пах крестовыми походами. А именно — первым, и третьим. В нем было много северофранцузского, много фламандского. Я видел, как трепещутся золотые флаги, это солнце подсветило нашу с Настей простыню, наши с ней паруса. Рвались с ткани в бой черные львы. Остановить их мог лишь Саладдин. Или я. Так что пришлось соскакивать с мачты, садиться в седло, обуздать коня — Настя закусила губы, — и мчаться навстречу железной армаде. Кого там только не было! Проходимцы со всех сторон Света, отребье всей Европы. Те самые, которые сейчас едут в Фетхие туристами, жадными до ночной жизни. Ничего не меняется под солнцем этой земли, шепнула мне Настя. Прикусила плечо, от боли я едва рассудок не потерял. Тем лучше. Кровь моя сошла с ума, черты лица деформировались, и вот я уже — корольпрокаженный. Сижу на серебряном блюде, с маской из золота на гниющем челе. Щупаю рабынь, покрикиваю на синьоров, отдаю приказания взмахом шелкового платка. Ба, да это же простыня! Просто я оторвал кусочек. Воспоминания из прошлой жизни нахлынули бандой насильников. Вот я скачу с кавалькадой по безводной пустыне. Вот на нас летят черные всадники из засады. Вот я под деревом возле ущелья, держу ноги на голове одного из пленных, вот его кровь струится в ручей, плещущий из камней. А вот и моя сестра, я состою с ней в греховном браке, но что поделать, Средиземноморье снимает с вас стыд и одежду своей жарой. Вот из соседнего мрачного зала раздается первый крик младенца. К счастью, он здоров! А вот я уже умер, и мой гниющий — он начал разлагаться еще при жизни, — труп несут в гранитной гробнице по улочкам моего королевствагорода. На камне бьется безутешная вдова, прекрасная Анастасия. Я гляжу в дорогое лицо последний раз, после чего крышка наползает на мое окошечко света, и тьма воцаряется в моих глазах. Навсегда. Вот даже тьма меркнет и воцаряется великое Ничто. Наверху скачут на роскошных конях, в шикарной упряжи, новые короли. Плачут на их плечах грудастые шлюшки драгоценных кровей. Льется кровь. Ревут семьи, которых здесь снимают с древа жизни, как урожай, два раза в год. А мне уже все равно. Я сложил на истлевшей груди руки, ставшие двумя костями. Жду археологов. А вот и они. Что это? Чу! Крышка отодвигается в сторону, и я вижу счастливые лица местных чумазиков. Они рады мне. Вот это находка! Эта мумия принесет им добрых пять миллионов туристов в год, каждый из которых потратит, по данным департамента статистики Турции, от 600 до 1000 долларов США за одну поездку. Это не считая билетов и отелей! Чистая прибыль! Не мертвец, а золото! Добро пожаловать в археологический музей Бодрума! И вот я уже там, в стеклянном гробу, в отделе «Средневековые королевства крестоносцев в Малой Азии», а рядом со мной блестит… Ба! Да это же Анастасия! Замотанная в саван, лежит рядышком, и тоже зарабатывает деньги для экономики молодой и развивающейся Турции. Мы трудимся вместе. В то же время, ничего не делая. Настоящие турки! Иногда, когда мне приспичит, я вылезаю ночью из своего стеклянного гроба, и заползаю к Насте под перинку. Но она так обмотана простынями, что приходится трудиться аж до рассвета, чтобы добраться до беленького мяса. Плотненького мяса. Я лижу его, я рассыпаю на нее соль, и сажусь ей на грудь. Становлюсь на ее живот, упираюсь в него коленями, продавливаю мякоть до самого хребта, чувствую, как ее ребра впиваются в мои кости. Кончаю на ее лицо, покрываю его тонким белым слоем… кажется, это вода, да, это вода, тонкая пленка воды Средиземного моря, что бьет из меня, как из водопада, и вот уже Настю уносит от меня подводным течением, она утопленница, добыча Посейдона и Аида, смотрит кудато в небо под толщей воды, и волосы ее растрепаны, дыхание прерывисто, вся она в поту, отметинах от моих зубов, и ее бесстыжий сытый взгляд не значит уже ничего, потому что она сама — богиня, она сама — земля, она сама — пол, и она вечна, как этот мир, даже древнее его, она уплывает, уплывает, отчаливает…

Я спустился завтракать сам, оставив спящую Анастасию на остатках простыни и матраца. Свернулась подушой. На негнущихся ногах спустился по лестнице, — в ожидании лифта непременно упал бы, так меня шатало, — в ресторан гостиницы. Меню, как и архитектура римлян, восхищало постоянством. Вареные яйца, печеные яйца, сушеные яйца, яичные яйца, маслины, оливки, колбаса из сои, колбаса из барана из сои, колбаса из говядины из сои, помидоры, огурцы, кислое молоко, варенье нескольких видов, паста из кунжута. Я зачерпнул себе ложечку. Стал пить чай, обжигаясь, отгоняя трущихся под столом котов, и поглядывая в зал. Вдалеке, поджав губы, тщательно разрезала на сто пятьдесят шесть частей свой омлет мать Анастасии. Следовало ли мне подойти? Я попробовал ответить на этот вопрос, но тут солнце упало и на террасу ресторана и как всегда, когда мне чтото светит в глаза, я решил отнестись к происходящим в моей жизни событиям более легкомысленно. Просто снял под столом обручальное кольцо. Сунул в карман. Понял, что нахожусь в тени. Поднял голову. Передо мной уселся Сергей. Он волновался. Как программа? Все ли по плану? Я заверил его — так громко, чтобы слышали все остальные, — что все идет по плану. День пляжного отдыха был в программе. Более того! Компания дарит еще один такого отдыха во время поездки, дополнительный. Безо всякой оплаты! Грубые лесть и подкуп возымели свое действие. Группа расслабилась. Кроме матери Насти, разумеется. Я наблюдал за ней одним глазком, рассеянно слушая рассказ Сергея о его прогулке близ стен Приены, которая была неподалеку от нашего пляжа. Он выбрался туда, но, вспомнив, что в Приене намечена экскурсия, развернулся и ушел. Какой смысл бродить даром там, где можно будет побродить за деньги?! Верно, сказал я. Сейчасто мы в Приену и поедем. Как самочувствие? Прекрасно. Знаете, здешняя еда соответствует всем стандартам, просто когда любишь острое, и меры не знаешь, то… Понимающе заулыбались. Скользил ужом турок, вынимавший изпод наших рук тарелки с недоеденным завтраком, менял чашки. Кстати, а где тут полиция, поинтересовался Сергей. Его товарищ — они подружились, потому что у них не оставалось выбора, они были как Гитлер и Муссолини, — из Екатеринбурга, сразу же рассказал нам пару веселых историй про дорожную полицию на Севере России. Я себя почувствовал слушателем передачи «Эха Свободы». Налил еще чаю. Сколько ездим, а ни одного полицейского не видно, сказал Сергей восторженно. А что, нужно, сказал я шутливо. Объяснил, что в Турции полиция совсем не такая, как… Дальнейшее представляло собой краткий пересказ патриотических россказней любого местного гида. По моим словам, в местной полиции служили Бетмены и Робины, Сверхлюди и супергерои. Все об этом знали, поэтому дополнительное патрулирование не требовалось. Стоило подонку обидеть старушку, как раскрывались небеса, и сверху на миниатюрном летательном аппарате спускался турецкий полицейский. Сергей приуныл. Я списал это на зависть жителя коррумпированной страны к работе правоохранительных органов страны, коррумпированной лишь наполовину. Местная полиция в моем рассказе представала помесью трехсот спартанцев со спецназом ГРУ и командой парней, укокошивших Бен Ладена. И все это с легким интеллектуальным оттенком блистательного Шерлока Холмса… да не того зануды, что поучал сотнями страниц в романах допотопного Конана Дойла, а Холмса из телесериала! Продвинутого пользователя Интернета и гаджетов, любимца мужчин и женщин, ироничного ангела с внешностью Дизраэли. Проще говоря, педераста. Вот какая полиция в Турции! Чудесно, зааплодировал сибиряк. Который, впрочем, сразу же обиделся на «сибиряка». Оказалось, что Екатеринбург это еще не Сибирь! Не представляете, как тепло там бывает в августе! А осень?! Да и карта, взгляните только на карту! Да видно же, любому видно, что Екатеринбург это еще Европа. Я покивал этому туристическому патриотизму, который находит на всякого в чужих краях. Уверен, парень ненавидел родной город и лелеял планы переезда в Москву. По крайней мере, все мои соотечественники в Молдавии были такими. Если молдаванин начинал рассказывать про то, что дела здесь обстоят хорошо, все. Пишипропало! Наверняка получил визу в Канаду, или собрался на ПМЖ в Италию. Да и я такой же! Вечно ругаю их за лицемерие, а сам уже получил ту самую визу. Больше того! Начал рассказывать всем в соцсетях, что жить в Молдавии не так уж и плохо! О мыслях о родине меня отвлекла парочка из Крыма. Они интересовались, много ли сегодня будет в программе античности. Они, видите ли, живут у моря, и плевать им на пляж и воду. Этого добра у них дома навалом. Ой, ли. Вспоминая помойки на берегах полуострова Крым, — прямо у моря, — я сомневался. Но, как и полагается прекрасному льстецу, оставил свои сомнения вместе с обручальным кольцом. В кармане брюк. О, Крым! Здравница! Рай на Земле! Доброжелательное население, вкуснейшие вина. Олала. По кислым минам парочки я понял, что переусердствовал. Вина в Крыму не очень, удрученно признались они. Ну, значит, были очень, спешно исправился я. Волшебное слово «был». В разговоре с жителями эксСССР оно незаменимо! Говорите «был» и несите любую околесицу. Рай на Земле? Дружба народов? Всеобщее процветание? Мирные дворы? Гуляй до утра? Отсутствие коррупции? Преступность как сказки? Конечно, просто говорите «было»! После него мои дотошные любители античности расслабились. Я поспешил сообщить им, что сегодня нам предстоит экскурсия по четырем античным городам сразу. Аж четыре! Только представьте себе, мы пройдемся по мощеным улочкам, где ступали ноги императоров в сандалиях фирмы «Саламандер», постоим у стен, на которых нарисовали свои рисунки неандертальцы и кроманьонцы пещеры Ласко, выпьем воды из античных фонтанов, спроектированных еще Микельанджело, посмотрим удивительные представления в амфитеатрах — тут меня мороз по коже продрал, но я мужественно продолжил, — наконец… Но лучше один раз увидеть, чем сто услышать, сказала за моей спиной мужиковатым голосом Настя. Я слегка обернулся, поздоровался, как будто видел ее впервые после вечера. Поразился тому, как она умеет меняться. В постели — женщина, мягкая, жаркая, пластичная. Сейчас — вновь мужиковатая, ссутулившаяся, неуклюжая, словно из досок. А на деле, она, должно быть, из пластилина. Разогрей, и делай, что хочешь. Холодный же он — уродлив. Я подумал с гордостью о своих руках, руках, получается, скульптора. Конечно, скульпторалюбителя. До уровня Челлини, победившего мрамор, я еще не поднялся. Хотя кто знает. В конце концов, о победе Челлини мы знаем исключительно со слов Челлини. Наверное, и мне стоит начать хвастаться напропалую, подумал я, с тревогой глядя на то, как Настя усаживается рядом с матерью, которая демонстративно промолчала на кивок и приветствие дочери. Стоит ли провернуть с ней тот же фокус, что и с гостьей из Новосибирска? Это следовало обдумать и обсудить с Анастасией. Вот тебе и минус романа. Ты уже не действуешь сразу. Сначала представь вопрос на повестку дня, обсуди, добейся одобрения, а потом уже исполняй. Любовь всю нашу жизнь превращает в бесконечную парламентскую дискуссию. Я поднялся, и вышел из ресторана, собрал вещи, и вышел на улицу. Водитель уже заводил мотор. Заглушил. Приехали. Мы вышли из автобуса на пыльную площадку перед кривой стеной из больших булыжников. Местами они выглядели совершенно новыми. Местные работяги, совершенно не стесняясь, выкладывали сразу же за этой стеной здание «древней римской бани». Внизу возились фабричные рабочие с новехонькой мозаикой. Тут даже мои туристы заподозрили неладное. Пришлось врать им о том, как ученые восстанавливают облик старого города по чертежам, бережно сохраненным аутентичными турецкими учеными от вандалов, укравших все наследие страны в Британский Музей, Берлинский Музей, Эрмитаж… Постарался увести группу побыстрее в глубину города. Сразу же мы заплутали между камнями. Чудом вышли к четырем колоннам, подпиравшим само небо на фоне горы. От красоты вида замолкла даже группа китайских туристов, запрудившая улочку за нами. На колонну слетел орел. Я понял, что за нами наблюдают боги. Туристы восторженно заверещали, защелкали фотоаппараты. Птица бога величаво повела головой, глянула на нас, распрямила крылья. Взлетела, и взяла сторону вправо от меня. Я закрыл глаза, постаравшись унять дрожь. Молча склони голову. Почувствовал, что меня берут за руку. Анастасия интересовалась, все ли в порядке. Более чем, сказал я, но не стал ничего объяснять про орла. Пошел, утопая в павших рыжих иголках, в сторону, чтобы показать группе еще один храм. Этот посвящен Аполлону, и от него остались не только колонны, но и алтарь. Каменная плита с вырубленной чашей. Глубина примерно по локоть. Я запустил туда руки, почувствовал, как по ним течет кровь тысяч быков, десятков тысяч коз, миллионов голубок. Пальцы скользнули по жиру. Запахло горелым. Это ктото из китаянок, прикурив сигарету, сожгла себе прядь волос. Из долины, покрытой полиэтиленом — это теплицы выжимали из земли древние соки, — принесло волну удушливого воздуха. Солнце заняло самую высшую точку в небе, самодовольно улыбалось Людовиком Четырнадцатым, а мы, кучкой его придворных, боялись даже утереть пот, струившийся под париками. Шли покорно, как овцы, к очередному алтарю. Храм Посейдона. Храм Геры. Всего в этом городе пять храмов. Мы тщательно обследовали четыре, оказавшихся, как почти все здесь, новоделом по «старинным чертежам», и поднялись уже почти на самую гору. Там нас ждало святилище Афродиты. Древнее на самом деле, оно состояло из парочки камней, на которых древний зодчий вырубил лицо обожаемой богини. Над камнями возвышалась уцелевшая стена. Колонны здесь не такие монументальные, как у Артемиды, — невинность в Элладе хорошо вознаграждалась, машинально отметил я, — но намного изящнее. Надпись на табличке гласила, что их вырыли из земли и отнесли к святилищу богини местные пастухи. Которые, — несмотря на смену язычества христианством, а того атеизмом, — всегда чтили и уважали свою богиню. У них даже имени для нее не было! Афродита это наша версия. Ну, или эллинов, которые покорили здешние места, соскочив со своих повозок с бронзовыми топорами в руках. Гогочущие варвары. Даже им хватило мозгов оставить Богиню в покое. Христиане боролись с ней, но Афродита мстит тем, кто отвергает любовь, вспомнил я. Поэтому она ослепила и христиан. Занявшие их место мусульмане даже и пробовать не стали. Взяли себе равнины, а горы оставили здешним богам. Так что крестьяне просто вернули богине ее собственность. Она за это даровала детишек, комуто подкинула удачную женитьбу. С ней всегда можно договориться, с этой Афродитой! Гибкая, как ООН! Как змея. Говорят, могла приласкать сама себя языком между ног. Там, внизу живота, у нее двоилось. Ну, и язык двоился, как у змеи. Так что ни одна половинка персика в накладе не оставалась! Я почувствовал возбуждение. Рысью провел группу по тропинке вниз, — баня, агора, амфитеатр, центральная улица, рынок, — и вывел за ворота. Загнал в автобус. Тронулись, высадились. Добро пожаловать в Ксантос. Пыльная площадка. Куча камней — новых, совершенно очевидно, — из которых меланхоличные турки складывают «аутентичную древнюю стену античного города». Узкие улочки. Тропинка, ведущая в гору через сосновую рощу. Кипарис посреди дороги. Табличка. Этому дереву уже пять тысяч лет, есть неопровержимые доказательства того, что кипарис посажен самим Ибрагимом, мир дому его. В Приене — такое же. По камешкам тропинки поднимаемся на самый верх. Четыре колонны, только мы теперь видим их сбоку, и на фоне другой горы. Спускаемся вниз, устроив фотосессию. Гробница ликийского периода. Гробница римского периода. Гробница эллинистического периода. А на самом деле все это, и другое и третье — просто каменный ящик, из которого эллины вытаскивали кости ликийцев, чтобы упокоить своих мертвецов, которых выкидывали из коробки уже македоняне, расчищавшие путь для римлян, которые… Земля, планета, была у нас одна и та же. Только хозяева меняются. Все, созданное нами, остается. Все, на самом деле, вечно. Кроме нас, людей. Идем дальше. Вот древняя кладка, кусочек площадью десять на двенадцать квадратных сантиметров. След от удара мечом диадоха. Что теперь? Ну, конечно же, агора, рынок, амфитеатр, баня. Слегка ошалевшие, ошпаренные солнцем, как туши на бойне — кипятком, выползаем из Ксантоса на площадку для транспорта. Оставляем в пыли кровавые следы истерзанными камнями ногами. Тупо моргая, скупаем воду и сувениры, — маленькие копии Ксантоса, — на каждом из которых стоит с обратной стороны оттиск «Сделано в Китае». Продавцы машут, улыбаются, называют по именам. Откуда знают? При въезде в страну, пограничники отправляют копию твоего паспорта каждому торговцу Турции, каждому владельцу кафе, каждому чистильщику обуви. Тебя «ведут», как террориста номер 1. О тебе знают все. Эй, Джон. Алло, Нат. Куку, Индра. Эгегей, Иван. Обернись, купи. Мы покупаем. Усаживаемся в автобус. Одежду выжимать можно. Солнце — зловредным мальчонкой, требующим свой бакшиш, — увязывается с нами до самого Дидима. Водитель вываливает нас, как кучу камней для строительства очередной древнейшей на побережье крепостной стены. Здесь ее вообще выкладывают из пенобетона, обтесанного в виде булыжника. Или… Стопстоп, да чем же она отличается от стены в Приене? Ксантосе? Некогда размышлять, сзади подпирает гигантская толпа французов, немцев, вьетнамцев. Фотоаппараты, вскрики, жара, пыль. Вперед! Держимся за руку гида! Слепцами Брейгеля прорываемся наверх, в гору. Нет сомнений, что ждет нас там! Так и есть! Четыре колонны! Только вид теперь чуть слева! И гора, а как же. Кубарем скатываемся с нее. Скупаем по пути все, что можно. Падаем на площадку, где ждет автобус. Многих тошнит. Ктото в глубоком обмороке от обезвоживания. Плевать! Надо поторопиться. Нас ждет еще парочка античных городов, троечка древностей, и все равно, что они неотличимы друг от друга, как китайские солдаты из захоронения императора Пу И. Тем более, что и солдаты сделаны на той же фабрике, что и сувениры Приены. Дидима. Ксантоса. Илиаса. Какая разница? Под конец третьего города каждый из моих туристов мог бы организовать экскурсию по любому городу Римской империи. Нетрудно запомнить «хрущевку»! Глядя в лица самых стойких, я сомневался. Мы оставляли за собой кровавые следы. Ноги кровоточат. Жаркий ветер сдувает остатки надежды. Трогаемся. Я с тревогой смотрю на Анастасию. Хоть бы что! Даже капельки пота не вижу! Она объясняет, что это ее особенность — она не потеет, вообще, даже после двух часов в зале. Она и в зал ходит? А то как же! Разве я не почувствовал, какой у нее зад? Это все приседания. Я с ужасом понимаю, что у меня эрекция, хотя минуту назад я умирал. Шаловливо бьет меня по руке. Терпение, негодник. Впереди качается в такт дороге голова мамаши. Молча киваю в ее сторону. Настя прикладывает к моим губам палец. Обсудим позже. Все это вовсе не то, что ты думаешь, милый. Я в замешательстве. Внезапно из кустов на пыльную дорогу бросается человек со штативом. Так и есть! Забыли фотографа! А нечего отставать от группы! Подбираем его, причем на ходу, втягиваем в раскрытую дверь, уходим от погони других групп, устраиваем гонки с парочкой автобусов. Когото сталкиваем в пропасть. Поднимаемся в гору. Неудачники пылают в ущелье, горит перевернутый автобус, несутся навстречу «скорые». Хохочем. День насыщен событиями. В Илиасе — площадка, пыль, сувениры, Иван, Иван, купи шляпа, — с ненавистью фотографируемся на фоне стены. Мимо проносятся мужчины в белых халатах, носилки покрыты простыней, на ней красное пятно. У бани нашли туристкуодиночку. Девчонка из Новой Зеландии. Решила посмотреть на закат на развалинах античного города. Никому не сказала, ушла из отеля. И вот, на тебе. Еще вчера зарезали. Просто гиды не сразу поняли. Показывали труп с располосованным горлом, полагая, что это новая достопримечательность. Подарок от Министерства туризма. Когда вызвали «скорую», труп уже пах. Девчонка стала синезеленокрасной, как национальный флаг Новой Зеландии. Протухший киви! Ну и дела. Группа мрачнеет, даже фотограф, который упал в обморок уже в автобусе, высовывается из окна и отдает честь погибшей туристке. Провожаем красный полумесяц взглядом. На небе появляется белый, это Луна начинает свое неторопливое шествие на трибуну Солнца. На лицах группы — усталость, отчаяние, но и надежда. Это же последний город в программе. А кто не хотел пляжа? Кто боялся, что недодадут античности? Получайте, мысленно мщу я. Веду своих молодцов и молодиц в гору. Каждая ступнь дается, как вздох астматику. Многие работают в «тройках». Двое тащат, третий отдыхает. Меняются. Редакторшу журнала из Москвы, остановившуюся подобрать пару шишек особенной сосны, — пару цветков необычайного чертополоха, — решают побить камнями. С отсрочкой приговора. Просто сил на казнь не осталось. Двигаемся дальше. Наверху четыре колонны. Амфитеатр, будь он неладен, агора, рынок. Слышу, как в толпе туристов ктото распинается про «увяжаемых и богатейщих» людей города. Бросаюсь вперед, расталкиваю. Показалось. Да и Мустафа ли это был? Да и была ли эта ночь? Лучше не задумываться. Уцелел и ладно. На самой вершине горы с тоской смотрю на море. Вот оно, совсем рядом, поблескивает лужицей олова. Чем дальше от воды, тем я слабее, делюсь с Анастасией. Она берет меня за руку, не стесняясь группы. Глаза влажнеют. Нас благословляют. Ах, где их годы. Ну и тому подобное. Спускаемся через амфитеатр — к боковым воротам. Ликуем, как будто сами видели тонущие триремы персов. Выжили! Рассаживаю группу по местам. Пересчитываю. Хлопаю фотографа по щекам. Жив. Возвращаюсь, мельком гляжу на надпись. Приена. От жары все путается. Нет, всетаки Приена. Странно. Мы же только что… Вновь откудато появляется орел, он парит надо мной. Догадка охватывает меня одновременно со священным трепетом. Велю водителю, жестами, объехать город. Едва трогаемся, как группа, измочаленная днем беспрерывного марша в гору по камням, засыпает. Гляжу в окно, роняя голову на грудь, и спохватываясь. За полчаса объезжаем стену кругом. Она сплошная. В ней четыре входа. Над одним написано «Приена», над другим «Дидим». Третий вход — Ксантос, четвертый — Илиса. Так и есть. Это один город. От восхищения предприимчивостью турок даже сон уходит. Бодро колочу по щекам туристов на подъезде к отелю в Фетхие. Гоню на ужин, в душ, купаться. Обещаю, вру. И ночью тут море теплое, как молоко. Ночные огни «турецкой Ибицы» постепенно делают свое дело. Люди оживают, наряжаются, спускаются к ужину в вечерних нарядах. Раздав им паспорта, тащусь к себе в номер, становлюсь под душ. Ванная комната знавала лучшие времена. Между плитками — щель. Вода утекает не сразу. Кран — в ржавчине. Неважно. Наконецто вода! А завтра я опять встречусь с морем! Мылю голову. Слышу легкий шорох у двери, кричу, входи, конечно, и только когда шаги затихают за шторой душа, понимаю, что ключто никому и не давал. Штора распахивается, мамаша Анастасии изо всех сил вонзает в меня нож. От неожиданности дергаюсь, поскальзываюсь, падаю, ударяюсь головой об ванную. Щели между плитками меня и спасли. Нож застревает, это мешает фурии быстро сделать в меня, — лежащего, застрявшего между узкими бортами ванной, — еще один, смертельный и наверняка, удар.

Фетхие

Перебежать дорогу было делом непростым: водители жали в клаксоны и старались обогнуть трех пешеходов, один из которых то и дело хватался за голову. Как она болела! Ночной Фетхие играл всеми огнями радуги, на каждом углу полыхала цветомузыка, и только дождика над Араратом не хватало, чтобы голубка принесла веточку мира. Настя старалась! Она пробовала помирить нас и так, и этак. За тот час, что мы прошли шесть полос движения, и попали на маленький песочный пляж, она прямо ООН создала. Пляж пустовал. Лежаки громоздились один на другом студентами после вечеринки. Собаки пытались выкопать из песка кость посахарнее. Море притаилось у входа в воду, и даже не шелохнулось при нашем появлении. Впереди бултыхались огни корабликов. Рыбаки чинили сети, вынимая оттуда чудовищных ракообразных, удивительных плоских рыб, скользких, как подлец, осьминогов. В глазах их светилась мудрость веков. Они так и за две тысячи лет до нашей эры сидели, качались на своих лодочках, и чинили сети. Может, мы в них и попали, предположил я, держась за голову. Будет синяк, предупредила Настя. Голову она мне осмотрела в номере, куда ворвалась, чтобы не дать своей мамаше меня прикончить. Нож был так близок! Брррр, меня едва не тошнило от страха. Тем более, что и мегера тут как тут. Шла, поджав губы, и не желая на меня смотреть. Так и сказала! Не желаю смотреть на это ничтожество, на которое ты променяла долгую историю наших отношений, выкрикнула она, едва я повалился на пластиковый лежак, и позволил Насте раздеть себя. Остался в плавках. Пошел к воде, очень теплой, и, сколько я не шел, она не поднималась выше моих колен. Словно возлюбленная в раскаянии, море умоляло меня о прощении, хваталось за ноги, лежало у стоп. Голова кружилась, но я не боялся упасть. В крайнем случае, Настя подхватит. Они ругались на берегу со своей, — олала, — возлюбленной. Я надеялся, что могу назвать ее бывшей. Страшная, как все лесбиянки, та устроила настоящую сцену. Сколотила подмостки. Повесила занавес. Позвала герольдов. Те трубили в гигантские рога обманутых мужей. Их она ненавидела. Вообще мужчин на дух не переносила. Я был поражен. Столько экспрессии. Стоило ли пытаться убить меня изза этого? Но она — оказалось, что ее зовут Людмила — не считала, что инцидент стоит извинений. Экая невидаль, почти зарезала! Она даже оказалась недовольна, шипела, пыталась укусить Анастасию, и, не будь я при этом в ванной, где девушки сцепились кубарем, дело бы, уверен, закончилось сексом. Впрочем, итоги ссоры для меня неважны. Главное, я был жив. Анастасия утихомирила подругу коекак, при помощи простыни и пришедшего в себя меня, и между ними произошел жесткий разговор, который решили продолжить на пляже. Ну, раз уж мы в Турции! В поездке, которую она, Людмила, оплатила. Потратила кучу денег! Ни копейки не жалела для своей мокрощелки, а та вот как отблагодарила! Господи, слушая ее рыдания, завывания и проклятия, вы могли предположить, что присутствуете при сцене, устроенной обманутым мужем. Я думал, только мужчины бывают такими идиотами! Только у них нет врожденных такта, гибкости, хитрости… я не знаю, назовите, как угодно. Последним мужчиной, способным понимать женщин, был Одиссей. А вот и теперь и я. Все, кто жили между нами, не считаются. Одиссей. С тех пор планету Земля, ее пуп, брюхо, междуножье, — я говорю о Средиземноморье, конечно, — населяли исключительно тупые куски бравого мяса. Триста спартанцев, которых перехитрил бы один Улисс. Почему с ними не справились персы? Так ведь те тоже были мужчины! Сборище дымящегося мяса с одной стороны, и горстка такого же мяса на блюде — с другой. Алилуйя! Я готов был поклясться, что на этом пустынном пляже Фетхие слышу свист стрел и проклятия женихов. В их роли выступала Людмила. Стоило ли рождаться женщиной, чтобы вести себя как ревнивый тупой мужик, сказал я громко. Судя по улыбке Насти, стрела моя попала в цель в след за Одиссеевой. Лесбиянка развернулась ко мне, рявкнула, что сейчас пойдет в море и утопит меня. Что я знаю о любви, отросток недоношенный. Они вместе уже долгих пять лет, годы счастья, уважения и… Я перебил, напомнил, что тоже читал Авициенну. О чем это ты, недоуменно сказала она в темноту. Настя вошла в воду, Людмила последовала за ней, мы все купались, наконец. Любовь как уважение, физическое влечение и дружба, сказал я. Прекрати умничать, гавкнула Людмила. Ничего такого она в виду не имела, просто… Может быть, все дело в том, что она, Людмила, собственница, стал я бить в самое слабое место моей амазонки. По крайней мере, мне так показалось… Настя одобрительно молчала. Я время от времени наклонял затылок к воде, промывал ранку, соль щипала. Я никогда не высплюсь в этой поездке, осветила меня молнией дискотеки грустная мысль. Да и закончится ли путешествие? Суждено ли мне вообще выспаться? Причалить кудато? Выйти на берег? Будет ли мое странствие вечным? Грусть плескалась в меня с водой, шедшей от гребков Насти и Людмилы. Тон их поутих, на нас перестали оборачиваться туристы, шедшие по набережной мимо пляжа к магазинчикам, ресторанам, и городской пристани. Как ей не стыдно, продолжала Людмила сердитым шепотом. Она стольким жертвовала ради любви… Любви ли, спросила Анастасия. Ну и дела, думал я, предусмотрительно держась от парочки подальше. На плавучем ресторане загремел хохот. Я был уверен, что это смеялся Посейдон, уж больно нечеловеческий смех звучал. И смеялся он над нами. Одна из собак, утратив интерес кпеску — все равно ничего не зарыто, — побежала в воду, и поплыла ко мне, радостно отфыркиваясь. Фу, фу, сказал я. Надеюсь, она тебе яйца откусит, сказала Людмила. Столько ненависти, сказал я. У тебя жена есть, сказала она. Дети? У меня есть жена, и у меня есть дети, сказал я. Молчание Насти перекатилось равнодушным шариком ртути на другую половину весов. Теперь уже Людмила приналегла. Каково это, предавать людей, которых искренне любишь? Я попытался сформулировать, опустившись на колени — вода и тогда не доставала мне до лица, — в общем и целом выходило чтото про искреннюю любовь, которая намного важнее всего. Ничего не поняла, рявкнула Люда. Мы находимся на священной земле Афродиты, в окрестностях региона, который получил свое название от имени богини, Афродисиас, сказал я. И что, не понимала она. Говорят, богиня мстила всем тем, кто отказывается от любви. Значит, богиня и откусит тебе яйца, фыркнула мужиковатая Людмила. Я подумал, что очень плохо разбираюсь в женщинах — может как раз изза того, что обладаю весьма женским характером. Они не загадки для меня, вот я и пропускаю чересчур часто многое из очевидного. Одна походка Насти чего стоит! Сразу стоило обо всем догадаться! Правда, со мной она — и походка и Настя — меняется. Пропадают воображаемые яйца. Ну, что заткнулся, попыталась было нагнать меня в воде Людмила. Я отплыл подальше. Сказал, не кажется ли ей, что сравнивать богиню с собакой простонапросто оскорбительно. Что за чушь я несу. Никаких богов нет. Вообще, я кретин и — по версии Людмилы, взывавшей сейчас к Насте, как правоверный фанатик к своему богу, — мысль в моих глазах ворочается медленно, как старое мельничное колесо. Проще говоря, я тупица! Афродита мстит тем, кто отказывается от любви, а кто делает это громче собственников, сказал я. Теперь уже черед Людмилы было насторожиться. Я услышал всплеск, рядом появилась голова Насти. Где она бродила все это время, интересно, думал я. Как грешница в Аиде. Пляж оказался волшебным местом. Стоило нам отвернуться от города, и мы оказывались в черной, блестящей лужицей нефти, воде. Поворот головы, и вот ты уже на «турецкой ибице». Или как окрестили здешние места в буклетах для туристов? Следовало подумать. Это ведь я буду писать буклеты. Настя взяла меня за руку под водой. Я пошел вабанк. Меня совершенно не радовала перспектива провести остаток поездки — с учетом того, что я не знал даты ее окончания, читай «вечность», — с сумасшедшей мужикообразной бабищей под пятьдесят. Поэтому я сделал все, чтобы избавиться от нее. Сделал финт. Предложил ей остаться! Разве мы не в царстве Афродиты? На земле Солнца? Разве нам не стоит отказаться от всех этих гнусных чувств западного человека? Обывателя? Ревность, собственничество, накопительство. Мы смотрим на ближнего, как на банковский вклад. Настала пора вернуться в рай. Мы будем плавать в нем обнаженными, как древние греки. Проще говоря, можем делить Настю до конца поездки. Скажем, через ночь! Или полночи я, полночи — она. Конечно, старая карга пришла в бешенство! Мой «намек» ей совершенно понятен. Я, как и все примитивные мужики, слишком туп, чтобы попытаться перехитрить ее, настоящую Женщину. Как она говорила о себе! Олицетворение матери, женщины, богини. Можно подумать, она Кибелой и была. Людмила сказала, что швыряет мое омерзительное предложение обратно, в мой дурно пахнущий рот — я прямо услышал скрип пластиночки радио «БиБиСи», возвращавшего таким образом все предложения Гитлера, — и что никакого дальнейшего путешествия втроем не будет. Настя выберет сейчас, с кем поедет дальше. Точка! Никаких больше разговоров, никаких дискуссий. Она жалеет, что устроила на меня покушение в ванной. Нет, не изза него самого, а изза неудачного финала. Следовало бить посильнее, быть беспощаднее. Но раз уже все сложилось, как сложилось… Она, Людмила, хочет лишь воззвать к своей возлюбленной, Анастасии. Напомнить ей о годах счастья. Тут ее пластинку заело. Благополучие, безмятежное время. Шили стежок за стежком, вязали варежки, глядя на снег, падающий за окном. Элоиза и Абеляр, да и только! Тем более, у Абеляра тоже не было яиц, как и у Людмилы. Они были как пара лебедей! Как Тристан и Изольда. Как Сафо и поэзия! Стоит ли отказываться от всего этого ради грязного существа с яйцами, существа, у которого даже половой орган шерстью покрыт, как у зверя какого. Я иногда подбриваю, обиженно возразил я, Настя захихикала. Лесбиянка рвала и метала. Сказала, что пора Насте выбрать. Та просто сказала, что остается со мной. Это вызвало взрыв боли, негодования, и отчаяния. Можно подумать, мы присутствовали на российских трибунах во время очередной зимней Олимпиады. Опять наших обидели! Людмила заявила, что знала всегда — она, Настя, простонапросто гетеросексуальная проститутка, которая только и мечтает, что ни черта не делать, да жить за чужой счет. Он — в смысле я, с ней, в смысле с Настей, — еще намучается! Да и то, не факт, что она, Настя, останется с ним, то есть, со мной. Ему, — то есть мне, — все это осточертело, и хотя вода была такой теплой, что я мог бы провести в ней всю ночь, обратился к дамам с вопросом, не желают ли они вернуться в отель. Война закончена! Дело сделано, грохот битвы утих, давайте, наконец, хоронить своих мертвецов. Да и порядок в номере навести не мешает. Настя согласилась. Людмила сказала, что никуда не пойдет, и вообще уходит. Этото понятно, сказал я, завтра утром водитель отвезет вас в аэропорт, я, как представитель принимающей фирмы, гарантиру… Как представитель принимающей фирмы, я мог отправляться в ад! Она так и сказала, добавив, что от всей души желает мне скорой и максимально болезненной смерти от чегонибудь ужасного. Рак? Саркома? Альцгеймер? Подагра? Я почувствовал, как тянет ногу. Она также выразила надежду — это все больше напоминало выступление дипломата в ООН — что со мной Настасья обойдется так же, как с ней. Сменяет на мыло! Ну что же, а теперь пора. Всего доброго, заявила Людмила, и, встав, побрела вглубь моря. Что это она хочет сказать, спросила встревоженная Настя. Я ухожу прямо сейчас, гавкнула Людмила. Фигура ее уменьшалась, словно вода пожирала силуэт, и вот на поверхности сначала лишь туловище, а потом и просто голова. Толчок, гребки. Людмила поплыла. Куда она, завопил в ужасе я. Прямо по курсу Сирия, а когда она повернет через двадцать километров на 90 градусов, то будет двигаться к средиземноморскому побережью Франции, ответила сумасшедшая бабища. Посреди Средиземного моря она еще раз поменяет курс, на сей раз на 45 градусов, и выплывет прямёхонько у Дарданелл. А там и до Босфора рукой подать! А там — деловто! Плывешь по Черному морю, и высаживаешься гденибудь в Крыму. Виноград, плантации, татарские поселения. Можно будет даже покушать шашлык из конины. Встретить симпатичную девчонку, черноволосую, с глазами, как маслины. Обсосать их по ресничке. А на косточках вырезать цифры. Получатся кости. И она, Людмила, желает, чтобы кости ее, Анастасии, истлели в гробу как можно скорее. Au revoir (до свидания — фр.)! Последний плеск, и море замерло.

…Чтобы хоть както отвлечься от этого ужасающего происшествия, заказываем ночное морское такси. Маленький кораблик везет от пляжа до набережной. Экономия пути. Я стыжусь обнаженного торса — честно говоря, побаиваюсь, чтобы не побили камнями «братьямусульмане», — поэтому робок. Прямо напротив нас сидят две девчонки, турчанки. Из современных, они красиво одеты, одна стреляет в меня глазами. Смотрю на нее, не отрываясь, тем более, что Настя села на корме, и смотрит кудато в прозрачное дно, угрюмо. Чертовая лесбиянка! Скучает, небось, по своей мегере. Я вспоминаю слова жены, некстати. Бегущий своего счастья никогда его не обретет. Интересно, почему мне всегда достаются самые умные? Небось, и эта девчонка, что сидит напротив, настоящая Софья Ковалевская турецкой науки. Я представил себе целую историю. Вот мы знакомимся — Настя оборачивается впереди соляным столбом. Мы не понимаем друг друга, но это не имеет никакого значения, ведь мне подарили русскотурецкий разговорник. Никакого секса. Легкие прикосновения, много страсти. Целуемся до исступления. Она даже прокусит мне губу. Во время похода в кино. После будем бродить по проспеку Истикляль (стамбульский Арбат — прим. авт.), держась за руки, стыдливо, как школьники. Обжигающие взгляды. Объятия в переулках, где заканчивается все, даже тупики. Пройдет, зардевшись, мимо кинотеатра, где показывают фильмы для взрослых. Конечно, я свожу ее и в Молдавию. Прогулки у Днестра, сбор винограда. Колокольчики. У нее состоятельные родители. Я полажу с отцом, мне приглянется — нет, об этом еще рано, — мать. Прихожу в себя, потому что суденышко ныряет очень уж глубоко с волны, поднятой большим судном, идущим параллельным курсом. Шлепается сверху. Слышу удар, как по тыкве. Бросаюсь на корму. Так и есть. Распростертое тело Людмилы, от головы — настоящее течение крови. Красный Гофльстрим в зачатке. Сдохла, старая сука. Ура! По крайней мере, теперь могу не бояться ножа в спину. Возвращаюсь к своему месту. Настя не обратила внимания, она вся — в звездах, облаках, вотвот растает привидением. Улыбаюсь сдержанно турчанке. На чем мы закончили? Знакомство с родителями. Много крепкого турецкого чая. Серьезный разговор о преимуществах «Бешикташа» перед «Фенербахче». Я вспомню про архитектора Синана (выдающийся архитектор Османской империи — прим. авт.). Расскажу про мечеть, построенную им в молдавских Бендерах. Предъявлю счета, выписки, фактуры. Покажу ключи от квартиры. Все будет решено быстро. Я возьму ее до свадьбы, изнемогшую, потекшую, уступившую, большегрудую — мне явственно виделось, как заводят ее мои мысли, она читала их без особого труда, — на большой кровати, и мы кончим вместе. Я покрою синяками ее грудь. Из наших губ будет сочиться кровь. Безумный медовый месяц, а потом годдва — спокойной жизни в поместье родителей, состоятельных людей, гдето на Средиземноморском побережье Турции. Может быть, у Афродисиаса? Семья моей сладкой жены — не типичные турки. Они уважают гения, уважают творчество. Владимирубею надо закончить книгу. Я стану работать в мраморной башне с видом на море. После двухтрех часов труда — совершать конные прогулки с моей возлюбленной. Иногда, распалившись от вида ее скачки в седле, буду срывать с нее одежду прямо на скалах. Балансировать на грани. Капая с нас, пот любви разобьется внизу, на прибрежных камнях, тысячей маленьких брызг. Мы сами будем как море. Кораблик ткнулся в дощатую пристань. Фетхиенабережная, объявил лодочник. Турчанки встали, я поднялся было за ними, но почувствовал якорь. Настя держала меня за руку. Куда это вы собрались, сказала она. После такой чудной морской прогулки как не размяться, пройдясь по… Я не слепая, и все вижу, прошипела она. Немедленно сядьте, мы отправляемся обратно, на этом же морском такси. Экий вы, оказывается, бабник! И как вас только жена терпит? Мысль о жене заставила сердце забиться. Простит или нет. Да и так ли уж важно? Может быть, эта — сидящая рядом — и станет новой судьбой? Я сел, турчанка, скользнув на пристань, скользнула еще раз — уже взглядом, по мне, по моей руке, переходящей в руку Анастасии. Отвернулась навсегда. Катер затарахтел и поплыл обратно. Прямо до буйков. Владелец судна показал жестом, что слезть можно тут — неглубоко — и даже галантно помог спуститься в воду. Было и правда неглубоко. Мы взялись с Настей за руки и побрели к пляжу. Идти по бедра, а потом и по колено, в воде, было довольно сложно, особенно после тяжелого вечера панкратиона с Людмилой. Так что мы плюхнулись на животы, и поплыли, отталкиваясь руками от дна. Как крабы. Смеялись. Красноперая рыба, давшая начало всем млекопитающим планеты, начинала так же. Недалеко же мы ушли, хотя столько времени потеряно. Настя поцеловала меня, перевернула на спину, я, чтобы не захлебнуться, присел. Она уселась сверху. Занялись любовью, слушая свист развязной молодежи с набережной. Заверещали гдето сигналы полицейской машины. Потом еще одной. С развратным поведением в здешних местах строго, знал я, так что пришлось выбираться, и прятаться под лежаком. Но сирены промчались мимо. Притормозили у соседнего отеля. Чтото мне говорило, что завтра — а может и сегодня — там найдут человека с располосованным горлом. И еще. Если мой турист бродил в Приене, а Приена и Дидим одно и то же, а труп женщины нашли в Дидиме, но Дидим и Приена это одно и то же, получается, что… Настя прикусила мне грудь. Я понял, что отчасти Людмила была права относительно моей некоторой неполноценности, мне придется еще раз попробовать переформулировать мысль. Итак… Но тут Настя снова прикусила мне грудь — правда, уже не тут, а там. Чуть ниже. И еще ниже. Я позволил ей немного подуть в тот самый рог, что она срезала с черепа павшего животного рогоносца. Огни вокруг пляжа погасли — это богиня рыбалки накинула на песок прозрачную сеть, — и мы пропали из вида прохожих. Покатались по песку, собирая собачью шерсть, окурки, да и просто песчинки. Она уселась прямо на берег. Велела мне вдуть, как следует. Я подчинился — посадил на палец золотую песчинку, подул прямо между ног. Песчинка пропала. Знаешь, кто я, сказала Настя. Мать жемчуга. Я потянулся к раковине, да та уже щелкнула зубами, оторвала мне палец. Легкие взорвались, как у ныряльщика, застрявшего на глубине. Кровь поплыла сгустками. Наконецто я видел изнанку тела. Мерзкие, липкие комки. Навстречу им шныряли маленькие, средиземноморские акулы. Не такие страшные, как в Океане. Акулы сферы обслуживания. На каждой нарисован телефонный номер автомастерской, реклама, немножечко того, чутьчуть сего. Акулы смеялись, переговаривались потурецки. Я заработал ластами, ушел на дно. Увидел мерцание. Это и есть жемчужина, которую вырастила Анастасия. Попробовал оторвать ото дна. Как бы не так! Пришлось доставать изза пояса ныряльщика нож, рвать пуповину. Та не поддавалась. Сталь высшего качества! Все равно, что перерезать Эйфелеву башню. Потеряв надежду сработать дело ножом, перекусил трос зубами. Как ни странно, получилось. Поплыл наверх, к свету, судорожно дергаясь. Глянь, а навстречу мне уже плывет Людмила. Колышется разложившейся тушей кита. Да она и есть кит. Ее уже загарпунили на подходе к Кипру, и она протухла, покачиваясь в безбрежном море Солнца. Вьются водоросли, ракушки пристали к гнилому мясу. Богиня вод избрала ее тушу своим домом. Туша гниет, и от этого запаха пеликаны, заходящие на взлетнопосадочную полосу Фетхие, сбиваются с курса. Гибнут, не успев родиться. Небо упущенных возможностей! Полоса горит, к ней спешат «скорые». К отелю по соседству они тоже спешат. Так и есть, в кустах за отелем валяется девчонка с двумя улыбками. Ей так полоснули по глотке, что поломали шейные позвонки. Ужасающе! Неприятное зрелище, так что мы с Настей и не задерживаемся. На третьем этаже отеля, осененный догадкой, я останавливаюсь и стучу в номер Сергей. Он на месте. Меня можно простить — паранойя в этом путешествии легко объяснима. Всегото — гид сбежал через окно, как влюбленный испанский гранд наоборот, по лестничной веревке… всегото — расстреляли в амфитеатре, да покусились на жизнь. Утопаю в старом ковре, свет в коридоре включается от движения. Изза этого идешь по безобидному отелю, как по царству средневековой тьмы. Словно невидимый слуга с факелом — впереди. Представляю себе объяснение. Один киловатт электрической энергии, полученной за счет электростанции имени Ататюрка, созданной гением турецкого народа, стоит 17 куруш. Один киловатт электрической энергии, полученной за счет экспорта от шайтанов из… — проставьте на выбор, — стоит 30 куруш. Сколько киловатт нужно экономить молодой Турецкой республике, чтобы не потратить на вывоз капитала все те миллиарды, что она получает с десяти миллионов доверчивых белых дьяволов, каждый год приезжающих… Турки. Они хуже молдаван! Постоянно хвалятся богатством, и вечно экономят. Сущие дети. Пытаемся убрать в номере, получается недурно. Осталось еще кровавое пятно полотенцем затереть, и полочку в душевой на место приладить. Запах Людмилы — старомодный, как вся ее внешность, — витает над нами. Как тебя угораздило? Настя объясняет, что это долгая история, слишком печальная, чтобы ее сейчас мне рассказывать. Хмыкаю. Шлепаю ее по заднице, мну бока. Голова болит слишком сильно, чтобы уснуть. Тем более, в этой поездке сон стал исключительной роскошью. Снизу вопит от окна какаято женщина, я так понимаю, родственница жертвы.Фетхие город курортный, народ горячий, на дискотеке можно запросто получить ножом в живот, говорит мне Настя. Делится информацией путеводителя «Афиша». Надо обязательно украсть, это очень поможет в работе. Не хочу ли я позвонить жене, спрашивает меня Анастасия, выходящая из ванной с тюрбаном на голове, женственная, женственнее не бывает — белоснежная, распаренная. Снегурочка, снежная баба, облитая кипятком. Нет, она вовсе ничего такого в виду не имеет. Просто если я хочу, и ее присутствие меня стесняет… Меня ничего не стесняет, объясняю я. Хочу начать говорить, а потом вдруг наношу точный и верный укол. История эта слишком удивительная и грустная, чтобы я ее сейчас рассказывал. Туше! Анастасия смеется. Сегодняшний день не прошел даром. Сначала пытаемся заснуть под аккомпанемент выкриков под окнами, потом отгоняем от себя комаров, налетевших из густых зеленых зарослей плюща. Поднялся до самой крыши! А ведь отель десятиэтажный! Кроме комаров, в плюще живут крысы, мыши, тараканы, блохи, скорпионы, сороконожки, тропическая чума, бубонная чума, африканский таракан, мышьполевка, крыса чумная, крыса древесная, гадюка, полоз, ящерица обыкновенная… И все они хотят к нам, в номер. Какая нескромность! Я хватаю полотенце, разгоняю всю эту флору и фауну. Вижу бледные, грустные лица. А это что? Новая партия жильцов плюща! Бездомные, студенты, отчаявшиеся найти свою вторую половинку мужчины, женщины, потерявшие совесть. Бледные призраки. Отмахиваюсь и от них. Анастасия бурчит во сне. Прихожу в себя окончательно, стоя на балконе, чтото привиделось во сне, и вот, едва не упал. Иду в ванную, еле продрав глаза, любуюсь собой в зеркало. Совершенно в нем не отражаюсь. Пока дошло, что это все пар, успел испугаться. Вернулся к кровати, снял трубку, едва замигал огонек — телефон и зазвонить не успел. Звонили с рецепции. Международный звонок, Молдавия. Скажите, что мы уже собрались и выехали из отеля, попросил я.

Саклыкент — Дальян

За завтраком, утомленный яйцами, отхватываю себе кусочек чегото красного, вялого. Печеный перец. Лотки с овощами стоят заброшенные. У горелки, на которой жарят омлеты, выстроились очереди. За блинами — давка. Помидоры и огурцы сиротами укоризненно сохнут на краю стола. Беру для Анастасии кофе, сажусь в углу. Ветер машет скатертью, столовая здесь, как и везде на побережье, под открытым небом. Они поняли, чего стоят здешние виды, и беззастенчиво ими спекулируют. Жесткое, переваренное яйцо стоит в три раза дороже, если его подадут на помойке с видом на гору. Две горы? Еще три цены? Логики нет. Формулы исчисления стоимости не существует. Турция — иррациональная страна, страна любви, объясняет мне гид группы австралийцев, приехавших в Фетхие ночью. Откуда вы. Из Афродисиаса. И как там, интересуюсь. О… Он окидывает меня цепким взглядом, умолкает. Говорит небрежно, взмахнув ножом — кусочек ветчины повисает на люстре — ничего прекраснее вы в своей жизни не увидите. Это действительно древний город, сохранившийся на все сто. Как старухацелка. Ну и дела… Вернемся к любви, говорит мой новый знакомый, с которым мы разговорились в очереди за селедкой. Плотоядно смотрит на задницы туристок, устроивших настоящее дефиле вырезки. Задницы круглые, и квадратные, треугольные и овальные, конусовидные и как две фасолины, задницы белые и черные, загорелые и пока еще обгоревшие. Задницы на всех стадиях готовности. Задница от «а» до «я», задница от кормы, до черной дыры в самом грязном и потайном трюме. Туда засосет даже корабельную крысу. Сучки выходят на завтраки в купальниках, лишь обмотавшись легкими, полупрозрачными платками, жалуется гид, утирая слезу в уголке глаза. Группа из ста австралиек, можешь себе представить. Мы уже на «ты», конечно. Я только рад. Он делится со мной маленькими секретами побережья. Там засада, там отличные пончики, здесь к еде подают перчик за пару куруш, а тут стоит избегать пить айран, он вечно бурлит, как поносная яма. Почему? Да его гонят из поносной ямы! Смеемся. Он возвращается к теме задниц. Знал бы я, на какой степени истощения находится его терпение. Ни одна сучка не дала, а ведь уже третий день поездки. И все вертят, вертят, вертят своими сраками. Срака справа, срака слева. Он как герой компьютерной игры, окружен сраками, и в каждую норовит ткнуть своим удом, но сраки уворачиваются, буквально с ума сводят. Чинные, с лицами кобыл, австралийки, торжественно кивают гиду, проходя мимо. Тот белозубо улыбается, отвечает кивком. Вот бы насадить их всех сразу, продолжает он. Прямо как Мюнхгаузен — стадо сумасшедших уток, думаю я. Не объясняю. Он, конечно, книг не читает — уважающему себя турку достаточно купить айфон с играми, — а моего английского на то, чтобы все это объяснить, не хватит. Так что я просто сочувственно киваю, и смотрю на туристические задницы, кружащие вокруг нас в столовой, как на самом причудливом, извращенном балу. Насти еще нет. Спит сучка, думаю я, с наслаждением чувствуя легкое поднятие гдето там, в шортах. В отличие от беднягигида, я не лишен кусочка плоти. Остаться без женщины на средиземноморском побережье Турции ужасно! Все равно, что умереть от голода на фестивале колбас в Гамбурге, или от жажды — на Октоберфест. Да тут везде задница, везде манда. Это озабоченный край. И я стал таким же. Подумываю о том, чтобы вернуться в номер, и отделать Анастасию еще раз, как следует. Она и так не спала ночью, бедняжка. Но мне все равно. Я жажду. Уж родилась с дырой, будь добра, подставляй. Ветер снова обматывает занавеску вокруг одного из столбов. Чувствую себя, как жрец языческого храма, вышедший отобедать на заре до жертвоприношения. Ели ли они чтото, кроме жертвенного мяса? Гид извиняется, покидает меня, чтобы присоединиться к группе из пятерых своих туристок. Надеется взять свое. Шустрый, стервец! В это время по ноге меня чтото словно бьет током. Заглядываю под скатерть. Так и есть! Кошки. Под столами — буквально под каждым — сидит кошка. С меня довольно! Хватаю костистую, блохастую, тварь, и иду на кухню. Вызываю управляющего рестораном. Негодую, возмущаюсь. С чего бы? На кошек мне плевать. Да и на животных в целом. Моя жена, вот она страстная кошатница. Кричу, негодую. Пытаюсь объяснить чтото о гигиене. Послушать меня сбегается весь обслуживающий персонал столовой. Белые халаты, смуглые лица, непонимающие глаза. Управляющий поначалу ведет себя жестко. Тоже мне, Клемансо! Включаю самозванца, выхватываю визитные карточки туристической фирмы, чуть ли не инспектором представляюсь. Это совсем другое дело! Будь я туристом, меня бы пинками выгнали. А вот бизнес, контракты…. Все меняет дело! Управляющий для начала долго извиняется, потом ведет меня в свой кабинет. Чай, кофе. Пачка денег незаметно — как кошка под стол в ресторане — попадает мне в карман. Затем я слушаю целую лекцию про священное божество в виде кошки, известное в здешних краях с 40 века до нашей эры. Людей еще не было, а богиня в виде кошки уже жила тут! Именно этим обусловлена странная терпимость местного населения к…. Ну, я же понимаю… Лицо у меня все еще недовольное. Да вы поймите, говорит управляющий, я люблю кошечек. Мы все любим кошечек. Деньги вы любите, буркаю я. Да, но и кошечек тоже! Вот, хотите верьте, хотите нет. Желаете, я за 10 лир ее вылижу? От изумления молчу. Управляющий становится на карачки, начинает вылизывать кошку своим синеватым языком. Шерстяная скотина мяучет от удовольствия. Давайте 10 лир. Я отстегиваю. А хотите, за 50 лир он вылижет ее под хвостом? Это уж чересчур, вяло протестую я, но рука уже лезет в карман, нащупываю чтото, даю по ошибке 20 долларов. В принципе, по курсу все получается правильно. За 50 лир управляющий вылизывает кошечку и под хвостом. Спрашивает меня, убедился ли я теперь в том, что любовь в здешних краях к кошкам действительно существует? О, да! Я полностью теперь в этом уверен. Вы и правда их обожествляете. Ну, конечно, плачет управляющий, гладит кошечку. Та на седьмом небе. Чисто из интереса. Да, уважаемый инспекторбей? Я, конечно, все понимаю. Старинное божество, и… Но вот… Смелее, смелее, мой друг. Просто из теоретического, абстрактного, как полотна Малевича, любопытства… А если я заплачу 300 лир, сварит ли он ошечку? В смысле, как яйцо? Ну, вроде того. Ах, инспекторбей. Он, управляющий, обожает кошечек, что и продемонстрировал — дада, нетерпеливо перебиваю я, — но если того требует дело гигиены и санитарноэпидемиологической службы… Санитарноэпидемиологической! Да его хлеборезы с 40 века до нашей эры рук не мыли! Киваю благосклонно. Идем на кухню. Управляющий принимает от меня свои триста лир, и медленно, со сладчайшим выражением лица, опускает кошечку в большой котел с кипящей водой. Скотина так ошарашена, что даже звука не издает. Какое предательство! Ее ведь холили, лелеяли, вместе с 575675757856 миллионами других котов она имела полное право жить на территории отеля, спать в тарелках, гадить в цветы, оставлять свою вонючую шерсть во рту туристов… И тут, бац! Предательство! Кошачий Иуда в костюме спрашивает меня, удовлетворен ли я. Я говорю, да. Более того, сообщаю, что по новым правилам санитарноэпидемиоло… — дада, перебивает он меня, округлив глаза, — они обязаны сварить всех котов своего отеля. До единого! Конечно, я не представляю министерство туризма Турции, но как инспектор крупнейшей туристической компании, которая на 95 процентов заполняет номера их сети в сезон… Через полчаса в столовой и на территории настоящий переполох. Варфоломеевское утро, резня в Вифлееме! Все гоняются за котами, несут их на кухню. Ничего не понимающие туристы умиляются. На завтрак появляется свежее, вареное мясо. Даже блинчики с мясом! Новая очередь! Все счастливы, довольны, слышу оживленный смех. В зале ресторана появляется Анастасия. Она так прекрасна… мне плакать хочется. На ней длинная туника, волосы скрыты капюшоном из полупрозрачной ткани, в прорез сбоку видны ноги. Прорез до самого бедра. Она пахнет морской солью, белковой грязью моря и спермой. Трахнул бы прямо сейчас! Но бедняжка хочет позавтракать, она жалуется, что не выспалась. Отвлекаю ее от мясных рулетов, читаю целую лекцию про вегетарианство. Приветствую туристов из своей группы. Замечаю, что Сергей необычайно грустен. Развеселить его не может даже Евгений — наконецто я узнаю его имя — из Екатеринбурга. Жду всех в автобусе. Загрузившись, отправляемся в ущелье Саклыкент. Долго едем по пыльной равнине с пересохшими реками. Из хулиганства объясняю группе, что это Тигр и Евфрат, просто названия украдены у молодой Турецкой республики. Русла наполнены щебнем. Чем ближе к ущелью, тем холоднее, издалека появляются горы. Спускаемся в низину под ними, и автобус петляет по узкой и извилистой, как горная река, дороге. Появляются первые сувенирные лавки. Слышу шепот в салоне, Настя объясняет всем, что мама была вынуждена покинуть группу и прервать путешествие изза семейных обстоятельств. Намекает на неприятности с папой. Отлично врет! Зря я беспокоюсь изза женщин. Ни одна из них не пропадет, умение лгать у них врожденное. Мужчине приходится постараться, чтобы ему поверили, в случае с женщиной вы прилагаете усилия быть обманутым сами. Все сочувствуют Насте. Выходим из автобуса, становимся в круг, отбиваемся от назойливых рестораторов, как яки от свирепых волков. Пыль, по дороге течет вода. Это ручей. Мы бредем по его течению вверх, и попадаем в ущелье. Я догадываюсь задрать голову. Саклыкент построен богами еще в сотом веке до нашей эры. Людей не было, Посейдон бушевал в морях, пытаясь изгнать оттуда млекопитающих. Зевс пожелал построить церковь, а рабов, которые бы строгали колонны, у него еще не было. Вот он и двинул трезубцем прямо в Землю. Она развалилась Саклыкентом — готическим собором без крыши под открытым небом. В узких стенах, вытянутых вверх шпилями скал, бьется в истерике навсегда запертая река. Весной она поднимается до самого верха ущелья, сказал я, но меня никто не услышал. Все, завороженные, молились. Молча, стоя, но, совершенно точно, молились. Ибо что есть молитва, как не воздание почести. Ущелье того заслуживало. Стены его выкрашены белыми и красными полосами, красная глина и мрамор, знал я по путеводителю, который быстренько пролистал в автобусе. Мы отдали по три лиры за резиновые тапочки, только в которых и пускали в ущелье. Наняли местного гида за десять лир. Провели сбор желающих. Отправиться вглубь ущелья пожелали только мы с Настасьей и Сергей. Остальные бродили по дощатым мостикам, прибитым к стенам ущелья, смотрели то вверх, то вниз, издавали неловкие восклицания, не имевшие смысла замечания. Божественное величие природы кого хочешь облагородит. Условились встретиться в ресторане — конечно, многие уже думали о жратве, как же иначе, только что ведь позавтракали! пора уже об обеде подумать! — и распрощались. Я взял Настю за руку, мы пошли прямо в ледяной поток, за нами поспевал Сергей, прижимавший фотокамеру к груди. Фотографы! Они проводят все время в поездках, прижав к глазу объектив фотоаппарата, и. получается, ничего за время путешествия и не видят. Я споткнулся, вода потащила меня вниз. Горы, опасность, взвизгнул местный гид. Бросился ко мне, вытащил, еле поставил на ноги. Вручил нам веревку, велел идти по ней. Туника прилипла к ляжкам Насти, на нас уже поглядывали плотоядно местные торговцы сувенирами, когда мы скрылись из их глаз, перейдя горную реку, и попав в ущелье. Воздух там оказался спертый, как в первом круге хамама. Уникальный микроклимат ущелья, где не бывает солнечного света, вспомнил я чтото из своих описаний. Свет здесь и правда был отраженный. При большой доле воображения Саклыкент можно принять за вход то ли в эллинский рай, то ли в ад. И толпы призраков тут, как тут. Кто шел вперед, кто назад, каждую группу вел местный гид, все переговаривались вполголоса. Под ногами чавкала земля, на которой рассыпано множество мелких камешков. Изза них калоши и выдали, шепнул я Насте. Ошибся. Начались огромные мраморные валуны, перейти которые можно только благодаря помощи гида. Скользкие валуны. Мы цеплялись к ним резиновой обувью, как жуки, ползущие по отвесным скалам. Иногда своды ущелья сходились, становилось совсем темно, и из всех органов чувств оставались лишь слух и осязание. Мы слышали разговоры таких же любопытных туристов, как мы, чувствовали руки, которые тянули друг другу. Сергей кудато отстал. Я сначала волновался, потом плюнул. Потеряем еще одного туриста в группе, подумаешь. Начались маленькие водопады и озерца. Пройти в них возможно лишь по грудь в воде, а то и приходилось нырять. Мы стали мокрые, запыхались. Одежда прилипла к Насте, возлюбленная моя оказалась почти что голая в этих подземных гротах и ущельях. Бедра ее становились все круглее, все белее. Ляжки терлись друг о друга со скрипом, от которого у мужчин восставали члены, и немел язык. Губы Насти алели спелой, прокушенной вишней. С них даже кислый сок капал! Мы шли час, потом два, потом сколькото там… шли, теряя счет времени, на нас смотрел оба потока людей в ущелье — и те, кто выходили, и те, кто входили, — и я буквально чувствовал, как в Саклыкенте накапливается электричество. Начал бояться. Да ее тут изнасилуют! Но нет, Турция — страна любви и согласия. Так что, когда мы достигли небольшого плоского камня, где можно отдохнуть и сфотографироваться на фоне очередного водопада, счет которым я утратил, гид бросился передо мной на колени. Саклыкент стал похож на церковь вдвойне. Я выглядел, словно Папа Римский, принимающий исповедь королягрешника. Он так больше не может, заявил мне его величество гид. Он любит мою жену. Да, он знает, что все это выглядит довольно странно, и он видел ее всего пару минут, но за это время он, Саид, понял, что жить не может без нее. Белая женщина! Это он уже обращался к Насте, не понимавшей английского, и безмятежно отжимавшей волосы. О, сладкая, чья кожа бела, как сливки, чьи губы красны, как…. Спелый инжир. Подсказал я. Спелый инжир, с достоинством принял он мою подсказку. Ты мед, ты халва, ты облако, на котором Саид будет почивать всю оставшуюся жизнь. Откуда она? Россия. О, русская сладкая женщина. Все русские мужчины алкоголики, бестолочь, кто из них будет любить тебя так, как он, Саид? Саид храбрый, как лев, отважный, как лев, мудрый, как змея, красивый, как горный олень. Уа! Ау! Ы! Еще минута, и парень бы заколотил себя в грудь, как КингКонг. Настя спросила меня, почему мы стоим. Я вкратце объяснил. Он это серьезно, сросила она. Совершенно, подтвердил я. Анастасия вежливо поблагодарила за предложение, отказалась, объяснила, что сердце ее отдано другому. Но она навсегда сохранит в этом самом, — уже принадлежащем другому, — сердце чувство благодарности и уважения к Саиду. Негодник рвал и метал! Над ущельем появились тучи, стало еще темнее. Я с тревогой заметил, что Сергей к нам так и не присоединился, туристов чтото не видно, а вдоль пути на камнях расселись полуголые парни из числа местных. Саид желал объясниться. Настя не поняла его. Он, лев, покоритель Константинополя, МехметЗавоеватель, не собирается спрашивать ее ни о чем. Просто объяснился в любви. А как будет лучше ей, Анастасии, знать ему, ее новому мужу. Свадьба будет сыграна сегодня же! Он был вежлив, этот разгоряченный турок! Он даже предложил мне не держать на него зла, и вместе с ним отправиться в деревню, где живет, чтобы я присутствовал при брачной церемонии. Я пришел в замешательство! Все это выглядело так странно, удивительно… мы все стояли, уставшие, дышали тяжело, но я чувствовал, что еще минутадве, и сам наброшусь на Анастасию. Она испускала лучи. Белое тело сияло в ущелье единственным источником света. Сто тысяч подземных королей и одна статуэтка из фитиля и белого жира. Настя искрилась электричеством. Саид продолжил. Он не упустил и бизнесвозможности. Так, он предложил мне привезти на его свадьбу с новой женой и всю нашу туристическую группу. Всего по 100 долларов с носа. За это они научат нас варить аутентичный турецкий чай и покажут аутентичные песни и пляски. У меня не возникло сомнений, что номера исполнит кардебалет из танцовщиц с Украины. Взяв камень, я пристроился возле Анастасии, как Давид, выискивающий себе Голиафа. Саид напомнил мне о безуспешных попытках гяуров спасти Византию. Я ответил бравой речью о шести русскотурецких войнах, каждая из которых заканчивалась для турок все плачевнее. Метнул камень. Браво! Он отскочил от черепа гида, как плоская галька от поверхности моря. Саид не сдавался, полез на приступ. Я понял, что вотвот все кончится. Настя взвизгнула. Потом еще, и еще. Изза узких стен ущелья визг был оглушающим. Я уже хотел было просить ее остановиться. Оказалось, визжала уже не она. Ветер отогнал тучи над Саклыкентом, отраженное в мраморе Солнце дало нам хоть какойто свет, и я увидел длиннющую вереницу женщин в черных платьях до пят, перчатках, у некоторых на лицах даже тряпки болтались. Что такое? Саид сполз к моим ногам генералом поверженной армии. Эти турки, эти арабы… Они хороши в первой атаке, но не годятся для длинного боя. Завидев женщин, он сразу же сдался. Стал юлить. Там, оказывается, присутствовала его жена. Толстая женщина лет пятидесяти, сорвав с лица тряпку, покрыла благоверного отборными ругательствами, призывая в свидетели Аллаха, меня, гидов, Саклыкент. Сколько раз он бросал ее с детьми, а сам отправлялся в ущелье щупать туристок! Всякой готов предложить руку и сердце! А дома все заброшенное и пыльное, даже в одном месте у нее скоро в паутине появятся пойманные туда мухи! Говорила она потурецки, но ктото из местных услужливо мне переводил. Саид трусливо прятался за камнем, и ныл. Она его не так поняла! Ханум, о, ханум. Взгляните на него, продолжала жена под вой соседок, бабушек, племянниц и прочих родственниц, пришедших покрыть сластолюбца позором. В одних трусах бегает по камням, щупает проституток всяких за разные их места, и готов отказаться от семьи. Кто он? Развратник. Нет, он, Саид, вовсе не Энверпаша (выдающийся военачальник Османской империи — прим. авт), не МехметЗавоеватель. Он, Саид, сладострастная скотина, он хуже Селима Пьяницы (султан, сын русской и турка, алкоголик — прим. авт.), да будут прокляты его дни! Немедленно пусть собирается и отправляется домой, исполнять свой супружеский долг! Пускай оставит в покое эту русскую! Пускай всех женщин мира в покое оставит. Он что, так его, Бред Питт?! Да и тот уже остепенился с этой своей губастой проституткой Джоли! Бросил Дженифер Энистон, а та ведь как с картинки! Бедная Дженни… Так, о чем это она?! А, муж! А ну, вылезай изза камня! Саид повиновался, он выглядел растерянным. Настя смотрела на все это с недоумением, виновато улыбалась. Супруга Саида, спасшая нас с Настей от изнасилования, грозившего попасть в книгу рекордов Гиннеса — по числу участников, — обратилась уже ко мне. Призвала в благословение мне и моему дому столько духов, что я уже забеспокоился изза возможного обвинения в колдовстве. Просила прощения за супругаскота. Ползала в ногах. Целовала руки. Того и гляди, шорты бы с меня содрала! Тут уже Настя стала посматривать на толстуху холодно. Та, заканчивая целовать пальцы на моих ногах — я почувствовал дикую боль от холодной воды и камня, начинался приступ подагры, — намекнула, что не мешало бы моей жене одеваться приличнее. Особенно в Турции! Народ тут добрый, просто горячий, не очень сдержанный. Это мы уже поняли, сказал я. Попросил доставить нас к выходу. Выход? Да мы еще до конца не дошли! А ну, вставай, скотина! Щелкнул хлыст, Саид, сгорбившись, молча понес меня на руках, а Настю поместили на импровизированные носилки. За тем, чтобы шествие было приличным, зорко следила мегера гида. Мне даже жаль стало беднягу. Меня с Анастасией донесли, словно туземных царьков каких, — поднимая над водой, — до самого тупика. Оттуда стекал водопад. Конечно, я разглядел наверху железную трубу. Пара фото на память. Мы довольны. А в деревню точно не хотим? Конечно, никакой свадьбы. Просто обед, чай, то, се. Всего по полсотни. Нет? Ну ладно. Нас несут обратно, в процессии ктото уже украсился цветочными гирляндами. Все поют, танцуют. Даже Саид уже успокоился. Обнял жену, раскраснелся. Целовались, обнимались, он ее щекотал за бочка. Люди, довольные, плясали. Всегда хорошо, когда у истории счастливый конец. Именно поэтому в Турции так популярен сериал «Великолепный век», поделился со мной ктото. По пути забираем Сергея, вышедшего из какогото грота. Он весь в крови. Упал с камня, разбился, смеется он. Умываем его, пляшем, движемся дальше. Что случилосьто, шепотом спросила Анастасия. Лицо ее мелькало чернобелыми кадрами, свет то попадал на нас, то исчезал. Вам бы стоило одеваться несколько приличнее, сказал я. Иначе нас в следующий раз тут гденибудь попросту растерзают. Приличнее?! Настя, а то вы не понимаете. Да у нее юбка до самого пола, обиженно возражает Настя! Да, прозрачная, говорю я. Анастасия обиженно замолчала. Я был не в силах вынести этого, взял ее за руку. Прошу вас, милая. У меня никого нет, не оставляйте же и вы. У вас целая семья дома, милый. Может, стоило бы рассказать о ней этим людям, чтобы и вас какаянибудь турчанка пропесочила как следует за вашу паталогическую невер… Я склонился со своих носилок и поцеловал ее. Губы Насти были, в противоположность словам, мягки и горячи. Я пил ее слюну. Процессия зааплодировала. А как мы смотрим насчет коллективной свадьбы? У них и стадион в деревне есть чудесный! Можно сразу пожениться всем желающим, да еще и грант от Министерства туризма на это дело получить. Я бы с радостью, да нога, соврал я. А потом с ужасом понял, что ложь моя реализовалась, и приступ, — обещавший растаять вдали грозовым облачком, так и не собравшимся с духом разразиться ливнем, — наступил. Застонал. Что с вами, обеспокоенно сказала Анастасия. Я коротко пояснил, стараясь не терять силы на слова. Дышал прерывисто, сквозь зубы. Распростерся на носилках, словно герой кинофильма «Мертвец» и положился на волю волн. Только вместо моря меня несли люди, и лодка моя, хоть и напоминала погребальную, все же несла еще живое тело. Облака вновь появились над Саклыкентом. Закрыли ущелье крышкой гроба. Я ощутил себя Спящей Красавицей. Оставалось ждать еще одного поцелуя. Настин взгляд обещал большее, я постарался терпеть боль в надежде на будущие наслаждения. Она всю дорогу давала мне обещания. Обещания на закате. Сказала, что мне нужно бросить все, только писать книги. Что она обо всем позаботится, мне не нужно думать о том, где взять деньги. Что мы могли бы поселиться гдето в деревушке под Кашем. Урожаи тут собирают по пять раз в год. Жизнь дешева. Квартиры дешевле даже, чем в Кишиневе, она проверяла в интернете. Мне нужно побть наедине с собой, нужно писать, нужно развернуть себя, показать свою мощь миру, этому древнему морю, этим великим горам, мне нужно быть тем, кто я есть — творцом, — и мое уединение будет нарушено лишь, когда я захочу женщину. Которой будет она, Анастасия.

…Постепенно небо надо мной посветлело, послышался шум реки. Мы выходили к устью ущелья. Там нас переправили через воду, помахали на прощание. Жена Саида плакала, говорила, мы ей теперь как брат и сестра. Саид плакал. Вся деревня плакала. Помахав нам еще раз, полуголые туземцы ушли, скрылись во тьме. Может, у них деревня прямо там, в ущелье, предположил я. Так и оказалось. Дикие люди, не выходят на свет, никогда, пояснили мне два официанта ресторана поблизости, потащившие носилки в свое заведение. Есть я не хотел, но им было плевать. Едва упросил остановить носилки возле лавки с инжиром, там купили кулечек какихто трав, набор глиняных детских свистулек. Я не говорил для кого, но все было понятно. Грустное молчание Саклыкента разверзлось между нами с Настасьей. Меня отволокли на дощатый настил, сколоченный прямо над рекой, вытекавшей из ущелья. Накрыли одеялом. Настя принесла из автобуса пару ампул, не позволила мне поставить себе укол, взялась за дело сама. От шума воды и обезболивающего захотелось спать. Принесли рыбу, которую беспечно удили тут же, в реке, еще какуюто зелень, чай. Как вы себя чувствуете, спросила она. Королем, ответил я, засыпая. Вы и есть король, сказала она.

…Мы снова в лодке. Сидим, сурово поджав губы, с лицами первопроходцев, стараемся не глядеть на очередного капитана и его веселую команду. Лавируем, как пауки в лесу росянок. Прикоснись, и ты погиб. Желаете подержать леску, на которой суденышко тащит за собой кусок протухшей мидии? Пожалуйста! Опереться на поручни? Да! Пройти на нос, и подставить солнцу лицо? Конечно! Просто вдохнуть воздух? Разумеется! И, — конечно, да, пожалуйста, разумеется, — все это вставляется в счет. Сразу, автоматически. Изза этого туристы сидят похожими на мумии. Стараются не дышать аутентичным турецким воздухом. Все устали. Города, античные камни, змеи, ползущие с младенцами в устах, по пыльному булыжнику Эфеса, орлы Зевса, копье Афины, бьющее из разваленной скалы источником Саклыкента. Все это очень утомило нас. Группа жаждет пляжного отдыха. Они так и сказали мне, выразили свое мнение в поданной на мое имя петиции. На телячьей коже. Уж не знаю, где они нашли теленка, и кто вырезал мне язык, надеюсь только, это сделано было не через располосованное горло. Кто освежевал тушку? Не имеет значения. С нее еще капала кровь, — это сургуч, понял я, — когда мне подали свиток, и я прочитал обращение с подписями оставшихся в группе путешественников. Не так уж и мало! Выбыло всего трое, считая предателя Мустафу. Все выражали желание прервать поездку хотя бы на несколько часов, и отправиться отдыхать. Песок, море, пляж, термальные источники, грязь, что угодно… Как угодно! Я решил вывалять их в грязи, поискал по карте ближайшие аутентичные целебные грязи. Придется возвращаться в Дальян. Решено, после Саклыкента, поспав полчаса, я велю нести себя в автобус и там постепенно прихожу в себя, пока мы уезжаем, сопровождаемые презрительными взглядами местных рестораторов. Им есть за что презирать нас! Моя группа бьет все рекорды экономии. Если появится возможность попить из лужи, они предпочтут встать на колени, чем купить бутылку холодной воды. В ресторане многие вытащили из рюкзаков припасы из дому. Немножко сальца. Так. А что здесь? Великолепно, тушенка! Сухие хлопья, немного дерут горло, но если мы наплюем туда и погуще — вот так! — вполне съедобная каша получится. А вот и «Мивина»! Да у нас тут целый пир получается! На десерт немножко шоколаду и меду, взятого со столов гостиничного ресторана. Упаковки плотные, не рвутся. Приходится прокусывать. Высасывают их, как вампиры. Усердствует вторая новосибирская дама, тоже заядлая путешественница, как она сказала мне по секрету. Все порывается узнать, как там ее подруга, не звонила ли. Ну, уж нет, я вам в этих делах не помощник. Задергиваю занавеску, стараюсь не глядеть на Солнце, у меня от него в глазах зелено, как на альпийском лугу. Автобус мчит нас к Дальяну, туристы довольно порыгивают, настроение у всех великолепное. Прекрасно поели, очень сытно, а воду брали из реки. Даром, получается, перекусили! На нас с Анастасией смотрят, как на мотов: с легким презрением, некоторым сожалением. Так и вижу гравюру. «Падение развратной семьи». Многие искренне считают, что мы поженимся. Моего кольца в первый день поездки никто и не заметил. Немудрено. Они смотрят на себя, говорят о себе, думают исключительно о себе же. На причале садимся на кораблик, едем к грязевым источникам. Капитан понимает, что ему попалась очень сложная группа, смотрит на меня с ненавистью. Ходит с блюдом креветок, размахивает клешнями крабов, как сумасшедший эколог. Все отмахиваются, показывают на животы. Мол, наелись. Может, чаю? Нет, спасибо! С добрыми улыбочками, ласково, чуть застенчиво, отказываются, отнекиваются. Понимаю, что русские туристы, на самом деле, хищники, а не жертвы. Особенно опасным в свете солнца Дальяна представляется мне Сергей. Решаю переговорить с ним начистоту. Вызвать на мужской разговор. А в это время начинаются скалы, они раздвигают камыши своими каменистыми рукамиутесами, смотрят на нас пустыми глазницами ликийских гробниц. Наскоро придумываю чтото про древних царей, но группе не до меня. Все устали. Отдыхаем. Затыкаюсь, смотрю, как Солнце бежит по скалам, сопровождая нашу лодку. Ранит босые ноги. Ноги пастуха, копыта козла. С них течет оранжевая солнечная кровь, каплет бликами на воде. Молчаливое, задумчивое лицо Насти. Словно камень, пропитанный Солнцем. Ресницы подрагивают, шевелятся, как камыши. На поверхности колеблются чутьчуть, это изза рыбы, которая в изобилии водится в реке, плавает себе в лимане, море, возвращается в реку. Замкнутая экосистема. Вновь прилетают птицы. Очень много, они осыпают камыши группой галдящих туристов. Внизу их поджидают жадными до денег местными жителями древние черепахи. Старческие лапы, разинутые клювы динозавров. Ждут яиц, свежей крови, пыли изпод перьев. Экосистема построена на поедании дерьма изпод себя же. А твое дерьмо сожрет ктото другой, а его — со всем его дерьмом, — ктото еще. Древняя бойня сотен видов, половина из которых уже вымерла, но несколько сотен еще появились в результате эволюции. Гадюки шипят, толкая скользкими телами корневища папируса. Жабы прыгают с жирной грязи в море. Их подхватывают на панцири черепахи. Мир трясется, ведь черепаха села на кита, а тому не терпится перевернуть нашу лодку, наш мир, весь Дальян, с ног до головы. Со скалы глядит, сменив Солнце на посту наблюдателя, сам Птолемей. В руках его сферы, за поясом меч, подаренный Македонским. Рядом змеится ущелье, по которому шли маршем войска Искандера. Генуэзская крепость шевелит жабрами, жадно провожает нас взглядом. Призраки пиратов скалят зубы, глядя на наше суденышко. Будь у них плоть, будь у них силы, эти черные люди всенепременно спустили бы на воду лодки, взяли бы в руки арбалеты. Тучи стрел закрыли бы солнце. Женщин бы изнасиловали. Мужчин пустили по доске. Потом продали. Всех бы продали. Работорговля — фундамент средиземноморской цивилизации. В лабиринтах Дальяна прятались лодчонки с живым товаром. Все побережье Европы обокрали. Дети рыдали в тряпки, ворочаясь под грубой, мозолистой ногой нового хозяина. Девушки стонали, принимая сзади наемников в стальных рубахах. Только стариков и старух тут не принимали, их топили сразу. Какой со старого мяса прок. На старом мясе экосистема Ликии и выросла. Ликийского Дальяна. Черепахи здесь вспоены на старой крови, вскормлены на жилистом мясе. Молодые выживали. Ценой своей мохнатки, ценой своего члена, своей задницы. Всех, кого не убивали, трахали. Если ты не представлял никакой ценности как объект сексуального вожделения, в Элладе ты был обречен. Раздавят походя, как жука на дороге. Поэтому ты должен был быть сексуален, должен вызывать желание. Юркой задницей, стройными ножками, пушком на подбородке, узкими плечами, спелой грудью. Мальчик, девочка, какая в задницу разница. Средиземноморье бере все. Просто отдай свои яйца, яичники. Раскрой шире ноги. Умри или отсоси, умри, или дай. Вот главный принцип древних цивилизаций Аттики, Микен, Крита. Здешнее Солнце беспощадно, как палач, скопивший мальчиков. Это и правда земли Афродиты. Здесь ты или сдохнешь, или будешь трахаться. Просто нет выбора. И коль скоро Афродита покровительствует траху, а трах — единственная гарантия того, что ты выживешь, Афродита становится последним оплотом. Верховным судьей. Легкомысленная богиня любви оборачивается древним, хтоническим божеством жизни и смерти. Божеством божеств. Все они торчат у нее в манде. Только ножками дрыгают, шевелятся, несмышленыши, воображают себе чтото. А на деле их нет, есть только грот Афродиты, ее волосатая пещера, края которой обрамляют водоросли, и внутри которой скользко, и ноги можно порезать о раковины. Здесь можно поцеловать что угодно, тебя не стошнит. Встряхиваю головой, пытаясь отогнать внезапно нагрянувшее желание. Еще раз осматриваю лица группы. Плывем, словно спецназ в джунглях Вьетнама. Высадка усиливает впечатление. Быстро скачем с борта на пристань, рассредоточиваемся, каждый у своего кактуса. Кто вырезает на огромном листе «здесь был….», кто пытается даром нарвать плодов, которые в городах продают по одной лире. В общем, полный разгром вьетконговской деревни. Капитан рвет на себе волосы, плачет, уверяет, что поездка его разорила. Наглая скотина заработал в полтора раза больше, потому что вез нас более извилистым, маршрутом. Не оставляю на чай. Требую свои десять процентов отступных. Капитан привязывает к шее камень. Взывает в свидетели всех святых, богов, людей. Всю биомассу мира. Плевать. Пусть топится, я не собираюсь его трахать, а раз так, зачем он на этом свете? Говорю ему об этом, морячок успокаивается, отвязывает веревку, отстегивает мою долю, просит нанять его на обратный рейс. Договариваемся. Догоняю группу, которая уже бредет по тропинке между гранатовыми деревьями, разделяю радостное оживление — впереди виднеется голубая купальня. Грот Афродиты. Над ним поднимается пар, воняет тухлыми яйцами. По соседству булькает пузырями земляная лужа. Грязевые источники. Все с облегчением плюхаются в грязь. Она — бесплатная! Делаю объявление об этом, и сажусь погреться. Наблюдаю за тем, как пара туристок из группы начинает использовать бесплатное предложение по полной, что называется. Мажут грязью за ушами, натирают десны, суют руки в купальники, ктото даже… да! Начинают есть целебную грязь, покрывшись ей с ног до головы. Давятся, кашляют, но все же едят! Это же даром! Можно оздоровиться! Постепенно купальня заполняется другими группами. Громко смеются немцы, трещат без умолка французы, с наслаждением, и никого не стесняясь, облегчаются прямо в воду китайцы, вьетнамцы, и южнокорейцы. Рассказываю туристам пару забавных историй про азиатов. Про китайца, наклавшего гигантскую кучу в подземном городе Каппадокии. Прямо так вот снял штаны, присел, и, дружелюбно улыбаясь проходящим мимо группам, нагадил на пресс для вина, артефакт девятого века до нашей эры. В углубление. Китайцы — народ простой. Карашо, товарища! Обрегчайся на здоловье! Говорят, японцы еще хуже, еще нечистоплотнее, еще большие свиньи, но врать не стану. Японцев не встречал. Может, оно и к лучшему. Доводилось видеть группы подростков из Израиля. Вот уж свинья на свинье. Даже странно, как они умудряются вести себя так посвински, при ихто строгих пищевых запретах на свинину. Кто там еще? Итальянцы — озабоченные. Чехи — кретины. Туристки довольно хихикают. Я вхожу в раж, тем более, что Анастасии рядом нет, и некому подержать корень моего тростника в руках под непроницаемым, черным слоем грязи. Как ни странно, самые вежливые, — скованные, проще говоря, — группы, как правило, все из России. Русских так застращали их бескультурьем, что они и пукнуть бояться. Гигантский немец ложится в грязь и начинает довольно пускать пузыри. Никто не возражает. Все равно вонь от источников страшная. Купальня и грязевой бассейн расположены аккурат посреди своеобразного колодца, образованного горами. Склоны поросли кактусами. Утесы — отвесные. Богиня принимала здесь ванные, всякий раз перед тем, как полностью обновить душу и тело. Проще говоря, возвращала себе девственность, читаю я табличку на краю бассейна. Грязи с меня достаточно, там уже слишком много народу. Спускаюсь в воды купальни, Анастасия, завидев меня, переходит в грязь. Вновь избегает. Сучки… Это у них прием такой, думаю я. А может, обиделась изза семьи. Но я же не виноват в том, что она у меня есть, хотя я не уверен, что есть еще. Глотаю вонь, соленую воду, и обиду. Почему не ты, почему не ты со мной здесь? Проклятая сука. С каким удовольствием я утопил бы свою жену за все, сказанное мне в ночь отъезда. И не только. Колотится сердце. Это изза горячей воды. Глубже дышу, гляжу на отвесные скалы в желтеющих мясистых листьях кактусов, на облачка — белые, как собранные на полях хлопок, — стараюсь успокоиться. В бассейне неглубоко, если вздернуть голову, достает только до подбородка. На цыпочках подходит Сергей, я даже рад ему. Вспоминаю, что хотел разговорить его. Начинаю издалека, делюсь коекакими мыслями об эллинских жертвоприношениях. Петушки в Храме. Связь культур. Египетские кошки, замурованные с хозяевами. Агиселай, утопленный в меду. Наверняка, спартанцы набрали его, меда, в отелях, на завтраках. Так тело и вывезли. Все в этом роде. Сергей вежливо, мягко улыбается. Он угодлив. Нет, даже не так. Он угождает, чтобы угодить. Конечно, на Элладу ему плевать. И на мед. Сладкое он не переваривает, в буквальном смысле. Как некоторые кровь, знаете. Вот у него был дядямясник, тот посещал бойни и пил кровь, чтобы вылечить туберкулез. Получилось! Сергей тоже пробовал, но у него кровь в желудке сворачивалась, выходила комками. Черная. Одно расстройство, если я понимаю, что он хочет сказать. В бассейн прыгает десяток дебелых голландских разведенок. Гогочут. Ускакиваем на кончиках пальцев в угол, Сергей говорит о том, что интересно ему. Как там Молдавия, вступает ли в Таможенный Союз? Не слишком ли узко мыслит элита страны, утягивающая страну в европейский союз? Какова вообще роль спецслужб США в развале постсоветских государств? Ну и так далее. Как будто дома, в Молдавии, телевизор включил. Пытаюсь поговорить о личном. Служил ли он в армии? Есть ли у него консервный нож? Как он вообще относится к тому, что есть люди, которые получают удовольствие от того, что режут другим глотки? Не кажется ли ему странным, что эта цепь загадочных смертей преследует нашу группу? Он безмятежно улыбается. Говорит, что понятия не имеет. Я фыркаю в воду. В бассейн спускаются китайцы, вода стремительно желтеет. Один снял плавки, почесывает себя в паху. Я предпочитаю перебежать туда, где в грязи плещутся остальные. Сергей остается, приветливо машет мне рукой. Железная закалка. Или… в самом деле он здесь не при чем? А какая, собственно, разница? Мнето что за дело? Решаю больше не заговаривать с ним на эту тему. Ложусь подсохнуть на краешек бассейна с грязью. Тут меня подзывает екатеринбуржский чалдон. Снова будто телевизор включили. На этот раз, правда, «Первый канал», КВН, команда с Урала. Окает, чмокает, экает, тыкает, бекает. Словно знаменитая русская грязь по знаменитой русской распутице. Глядя на него, понимаю, почему немцы проиграли русским. И почему французы проиграли русским. Вообще, почему весь мир проиграл русским, даже если когдато и выигрывал у русских. Все дело в неторопливом русском разговоре. Попробуйте выяснить у русского крестьянина, как пройти к реке. Он ответит вам Курской дугой. Вы заплутаете в его речи, как поляки, тупо следовавшие за тулупом Сусанина. Эта, значит, ца, ну… короче как бы и… в опчемта опчества постановило етыть шта инда… Разговор вязкий, как бездорожье. Когда вы начинаете разговаривать с русским, вы уже проиграли. Лучший способ их разгромить, этот странный народ — молчать. И тогда русский победит сам себя. Он сам найдет в себе намерения совершить преступление, сам разберется с этим, определит степень своей вины, вынесет себе приговор, наконец, исполнит его, да еще и проконтролирует исполнение. Проверит пульс у своего трупа. Если пульс будет, и пульс будет нитевидным, рсский велит добить себя пистолетом в голову, да еще и сам нажмет на курок. Сожжет тело, наконец. Только так! Не иначе! Что делать с русским? Он сам подсказывает вам своим великим и опасным языком. Ничего. Вы садитесь на завалинку с русским и начинаете молчать. Вы говорите Ничего. Час, другой, проходят. Вы встаете, совершаете легкую прогулку — для моциона, для мышц, для пищеварения. Утираете платком лоб, сшибаете тростью шляпки грибов, обмахиваетесь соломенной шляпой. Возвращаетесь. А русский уже повесился! Почему? Он сам себя заговорил! Русский язык — страшное оружие. И оно, как и цыганское проклятие, зачастую выходит изпод контроля своего владельца. Если цыгану некого проклясть, его слова отскакивают от стены и возвращаются к нему рикошетом. Проклятие нельзя снять. Можно только передать другому. Вот русский и передает. Словами, языком. Вы молчали, и русский заговорил сам себя. Это его и погубило. Вот способ победить их! Беда лишь в том, что никому еще не удавалось удержаться от разговора с русским. Вот и я не оказался исключением. После пятнадцати минут блеяния мне, наконец, удалось растолкать его словесные конструкции, — как старой черепахе — камыши Дальяна, — и понять, что он желает показать мне еще один, природный бассейн. Их тут еще эт много т надо т же т! Я благосклонно покивал, пошел за ним. Мы петляли минут десять, потеряли из виду купальню, вышли к маленькому кратеру, брызгавшему грязью. У меня возникло большое подозрение, что речь идет о прорыве трубы отопления, которая и «аутентичные целебные источники» создавала, но я не стал огорчать Женю. Тот обернулся, и я вдруг понял, что вешу примерно в два раза меньше этого неуклюжего гиганта с застенчивой русской улыбочкой, которая не обещает ничего, кроме неприятностей. Да! Русский это всегда неприятности, британец — имперский шовинист, а китаец непременно отольет на стену собора Богоматери в Париже. Таковы реалии. Почему, собственно, сегодняшний день должен стать исключением? Мой друг, запинаясь, объяснил мне, что хочет меня здесь убить. Что?! Но почему, за что, как. Тут Евгений запыхтел, покраснел, стал потеть, мучиться. Пришлось прийти ему на помощь, вытаскивать из него признания. Он влюбился! Он полюбил Анастасию. Простой тип простой русской девушки. Она напоминает ему певицу Пелагею! Тут я понял, кого же мне напоминала Анастасия. Певицу Пелагею! То же лицемерие, та же двойственность, та же обманка. Смертельно притягательная. Но почему, собственно, меня нужно убивать изза девушки, похожей на певицу Пелагею, спросил я, стараясь не дать прижать себя спиной к грязевой ванной. Он, Евгений, уверен, что я плохо с ней обойдусь. Или хорошо, но тогда шанса не появится у него, Евгения. В конце концов, зачем мне Анастасия? А он хочет на ней жениться! Мечтает, чтобы это путешествие стало для них свадебным. А я, как не очень порядочный человек, сделал ее своей любовницей — все уже знают! — и все получилось некрасиво, как в пьесе купца Островского. Евгений же вознесет ее на пьедестал. Он влюбился в Настю. Понастоящему. За пару минут. Все произошло как в книге его любимого писателя, про Мастера и его Маргариту. А я… Я должен уйти. Но почему, черт побери, убивать? Я и так уйду! Нет, у него нет оснований мне доверять. Я не выгляжу бесхитростным. Весь я какойто… смуглый, скользкий. Если честно, ему кажется, что я умничаю и презираю их всех, всю группу. А они ведь простые русские люди. Без какогото там дна. Не очень я похож на простого русского парня с русой челкой, на парня с открытым взглядом, с простой улыбкой. Парня, простого, как поле ржи. Честно говоря, он уверен, что я говно. Натуральнейшее причем! И только за это он меня сейчас убьет, утопит в грязи, и ничего ему не будет, все решат, что я поскользнулся и утонул. Может, я облегчу ему задачу и сам утоплюсь? Он бы не хотел марать об меня руки! Ему кажется, что я обязательно поступлю гадко: сниму свой секс с Настасьей на мобильный телефон, и выложу в интернет, например. Наверняка, я оскорбил ее мать. Вообще, я скот, это видно. Вся группа мной недовольна, я их бешу. А Настя… Она святая. Девственница. Просто доверчива, как овечка. Позволяет лапать себя жирными, грязными руками. Вся группа считает, что я пользуюсь Настей, и что я недостоин этой девушки. Это все не так, пытаюсь я зайти с другого бока. Настя — сучка, которая жаждет всех перессорить. В постель она ко мне прыгнула сама. Фактически соблазнила. Это у нее только вид такой, бесхитростный. Да и мать ее — вовсе не мать. Грязные лесбиянки! Он пришел в бешенство, начал рычать, сказал, что я умру не просто так, а в мучениях. Ладно. Я нарвал на лугу по соседству мирта, и дал клятву, держа пучок травы в руке, что и был бесхитростным, простым парнем. Просто семейная жизнь меня изменила. Как работа на рудниках. Изза нее я стал человеком с двойным дном. Но я исправлюсь. Я отказываюсь от притязаний на Анастасию. Я торговался, как еврей в гетто, в попытке откупиться от поездки в концлагерь. Золотой зуб? Пожалуйста! Портрет матери кисти Моне? Я дарю его вам! Желаете почку? Увы, все зря. Чалдон оказался беспощаден, как эссовец. Нет, его ничего не убеждало. Замечу, что все это время мы топтались в траве, как два неудачливых борца грекоримского стиля. Он пытался меня схватить, я ускользал. Он не пропускал меня к тропе, которая вела из этого мешка, одуряюще пахнувшего лимонами, зеленеющими на ветвях. Я слышал голоса туристов вдали, крики вновь прибывших, бурление воды в бассейне, и остро ощутил, как мне не хватает всей этой скукотищи. Необходимость выжить. Предложил полную капитуляцию. Сказал, что лично раскину ноги Анастасии, приподниму ей зад, причешу там все пятерней, чтобы она была мокрая. Буду шафером на свадьбе. Сам заведу его богатыря в ее пещеру — он не уловил иронии, я заметил в его ухмылке лишь самодовольство, — и лично подержу им свечу. Подарю свою квартиру. Уеду прямо сейчас. Полностью отрекся от нашей любви, в общем. Чалдона это лишь укрепило в справедливости его решения. Если я так легко отказываюсь от Насти, значит, я тем более ее недостоин, и меня тем более нужно укокошить. Пат. Я был плох тем, что спал с Анастасией, и становился еще хуже, отказавшись спать с ней. Я уже и не знал, что сделать. Знаю ли я, что значит любить, понастоящему, порусски, когда ты готов за девчонку на что угодно, сказал он, все же поймав мою левую кисть. Подтаскивал к себе. Я заверещал, как бурундук, пойманный медведем. Увы, про себя, вторая лапища горячо любящего жителя Екатеринбурга легла на мой рот, чалдон вздернул меня на себя, словно на дыбу, и поднес к грязевой ванной. Во имя моей семьи! Которую я предал? Господи, их всех так беспокоило мое сомнительное предательство моей семьи, как будто оно их в самом деле беспокоило. А на самом деле, они лишь завидовали мне. Моему везению. Хотели Настю. Было чтото в заднице этой сучки. Какойто гормон. Запах, сводящий с ума всех вокруг. Ферменты, разлагающие воздух. Мускус. Шпанская мушка. Мед и молоко. Отчаявшись умолить чалдона о пощаде, я покорно закрыл глаза. Потом вдруг вспомнил, что у меня остается последнее оружие. Сталинград любого млекопитающего, после которого отступать дальше некуда. Зубы. Я вцепился зубами в ладонь Евгения, и долго и с наслаждением ее прокусывал. От боли и недоумения он даже меня отпустил — я шлепнулся в жирную грязь по колено, едва удержал равновесие, — и тупо глянул на кровь, струящуюся вниз, к локтю. Ну и говно же я! Баба, типичная баба! Господи, это что, мужик? Он причитал и стыдил меня так, как будто я нарушил правила дуэльного поединка, строго оговоренные соглашением сторон на прощальном пиру в замке какойнибудь графини. Можно сказать, укорял! Это что, помужски?! Я что, даже подраться не могу, как следует? Ну, сейчас он мне задаст. Бурый медведь в гневе! Сделал шаг вперед и наклонился, чтобы надавить мне на плечи. Это бы погубило меня, при егото силище. Я совершил единственное, что мог. Схватил своими скользкими от грязи руками его ноги, и дернул их на себя. Великан грохнулся на спину, заворочался, уверенный в победе, встал на колено. Я уже обегал его, он схватил меня за ногу, дернул, я рухнул… Жесткая трава ободрала лицо, он вновь тащил меня к себе, чтобы отправить грязь к грязи. Я схватил амень и швырнул его наугад себе за спину. Вцепился в траву двумя руками, решив не отпускать ее, и молясь подземному Церберу, чтобы корни растений оказались достаточно крепкими. Пара минут потребовалась мне осознать, что картинка в глазах не меняется. Значит, я статичен… Оглянулся, повизгивая от страха. Громила все еще держал меня за ногу. Но уже не тянул. Глаза его закрылись, на лбу синела рана. Я выдернул ногу из захвата, сел. Столкнул ногами чалдона в грязь и стал ждать, когда он пойдет на дно этого входа в ад. Вдруг глаза Евгения раскрылись, он зашлепал по грязи руками, как большой жукплавунец, которому дети забавы ради оторвали пару лапок. Я пошарил по траве. Камней не попадалось. Пришлось встать на край бассейна и толчком отправить так и не пришедшего в себя толком Голиафа вглубь. Грязь заколыхалась, появились пузыри. Но это вполне могли быть и природные газы. Так что и насчет вони от тела я не беспокоился. Вернулся к купальне по тропинке. Не глядя на своих туристов, прыгнул в бассейн с вонючей — но хотя бы прозрачной, — водой. Понял, почему они все для меня безличны. Я их проводник, а они спускаются в ад. Им кажется, что они еще живы, но они лишь призраки. Бледнеющие, тающие. А я, стало быть, жив. С удовольствием потянулся. Как сладко чувствовать тело! Как хорошо Быть! Глянул на часы над бассейном. А где же Анастасия? В это время подбежал юркий мальчонка в золоченых кроссовках с надписью «Company Merkury». Сказал на ухо, госпожа с белой кожей зовет в тайный грот Афродиты. У нас еще три часа. Оставив группу плюхаться в грязи, я пошел за посыльным. Вновь затерявшись на тропинках островка Афродиты, вышел у полутемной пещеры, а там уже, возле башенки темного дерева — видимо, раздевалка, — ждала Настя. Ну и как вы тут, сказала она. Уцелел, сказал я.

Грот Афродиты

Грот Афродиты оказался, — как и все легендарные достопримечательности мира, — фальшивкой для туристов. Голубая плитка, прозрачная вода, пальмы и оранжерейные цветы, растущие на лианах, что робко тянут свои зеленые гибкие тела к щедрому летнему Солнцу… Но нет. Это все новострой. В 1982 году в Анталию приехал добрый доктор Ганс Гонтмахтер. Он был толст, он пускал газы в воду. По подбородку его тек жирный соус, в руках он сжимал чемоданчик, обитый кожей погибшего в Дахау еврея. Перстни на его пальцах украшал белоснежный жемчуг. То были зубы нелегального рабочего из Турции. Именно он рассказал нашему доброму доктору, — тот обожал оперы Вагнера, конечно, — о райском местечке на берегу Средиземного моря. Туризма тогда не существовало. Ничего не было! Была кучка ополоумевших от осознания собственной важности генералов в традиционных турецких штанах, которые выглядят так, словно владелец в них кучу наклал. О, колорит, о, яя. Что еще? Военное положение, очередной переворот и ракеты «землявоздух», нацеленные на Советский Союз. За это Советский Союз нацелил на Турцию свои ракеты «воздухземля». Все очень запутанно, в общем. Всех тошнило друг от друга. Восьмидесятые! Эпоха невинности. Свингклубы еще не появились, сексуальный туризм был отголоском прошлого, когда плантатор загибал девчонку посмазливее прямо на грядке. Вырвика морковку, сладкая. Опа! Сюрприз. Как тебе?.. В Стамбуле, прямо в Босфоре, плавали кучи мусора. Золотого Рога не существовало, воду осушили, на земле устроили свалку. Конечно, над ней гордо реял турецкий государственный флаг! Доктор Ганс покачал головой. Правительство Германии покачало головой. Первые три тысячи немецких туристов покачали головой. Нихт, нихт (нет — нем.). Турецкий человек, яволь, любить порядок, не любить мусор, свалка не понимать, нихт. Дитер Болен, шнапс, тихий, размеренный отдых, яя. Доброжелательные турки взяли под козырек. Это долгий опыт сотрудничества. Дедушка доктора Ганса учил дедушек Мустафы ходить под ружьем в Первую Мировую. Всякое случалось в прошлом. Но все это уже в и прошлом. Дорожки подмели, Золотой Рог очистили, залили туда чистейшей воды, Босфор отхлорировали, и специально для простодушных немцев, жаждущих — яя, — больше мирового пространства, вылили из бетона храм Святой Софии. Так, чтобы всем места хватило! А потом еще и гигантских глыб в Дидиме накидали. Немцы только диву давались. Вроде бы, все они из Турции вывезли, когда Шлиман тут околачивался, ан нет, гляди еще сколько. Немцы — бережливый народ. Из России тянули хлеб, из Персии — нефть, из Турции — древности. Туркам все равно. Это не их древности. Они тут гости. Очень гостеприимные гости. Ради немецких туристов построили отели. Аутентичные древние мечети. Настоящие замки крестоносцев. Гавани, куда ступала нога Македонского. Античные города. И, наконец, грот Афродиты. Тот самый, в котором я оставил туристов. К настоящему гроту он никакого отношения не имел. К настоящему их и не приведешь, понимал я, ступая за Анастасией по грязным камням. Пещеру превратили в мусорную свалку. Валялись бутылки «Пепси», но «Колы» я насчитал больше. Турция — страна традиций! Об одну из бутылок споткнулся, подвернул ногу. Ударил стопу боком. Дьявольская боль! Проснулась подагра. Гадким зверьком уселась на стопу, начала с аппетитом грызть кости, обсасывать их. Уймись, сука проклятая. Как на грех, в пещере темно, только откудато издалека свет брезжит. Словно утро в кошмарном сновидении. Куда вы меня ведете, Настя, взмолился я. Сами все увидите. В такойто тьме? Здесь же настоящая помойка! Пойдемте лучше полежим в горячие термальные воды. Они воняют, ваши воды. Тухлым яйцом. Это полезно, сероводород, знаете. Почему все самое гадкое объявляют самым полезным? Я, Настя, не несу ответственности за этот мир. Настоящий мужчина нес бы. Настоящий мужчина это Атлант, он подпирает небо, пляшет на черепахе, играючи перекатывает мускулами. Ну, приосанился я, мускулы и у меня есть, даром я, что ли, в зал ходил. Боюсь, мускулы это единственное, что в вас от мужчины. Я остановился. Скандал? Но мы ведь и недели не вместе! Впрочем, чего же еще ожидать, я ведь не гомосексуалист, и должен понимать, что женщина рано или поздно закатит сцену. Темно, лица не видно. Лишь фигура белеет. Анастасия, уйдем отсюда, здесь отвратительно пахнет, кажется, местные пастухи приспособили пещеру под свои нужды в самом низменном понятии слова нужда. Потерпите! В чем делото? Почему вы так холодны? Я все слышала, прошипела в меня Настя. Вцепилась в руку кошкой, потащила за собой к свету. Я заковылял, взмолился — легче, прошу вас, у меня, кажется, снова приступ. Какой вы… развалина! Поделом вам, скотина вы этакая. Анастасия?! Я все слышала, повторяю! И видела! О чем это вы, сказал я, спотыкаясь. Да когда же кончится эта помойная пещера? Я слышала, как вы от меня отказались! Пару шагов я промолчал, пытаясь чтото придумать. Решил быть правдивым. Вы же понимаете, что у меня не было выбора! Этот громила чертов собирался меня убить, совершенно серьезно, убить! И все ради чего? Ради кого, взвизгнула Настя. Ради меня, между прочим! Ради девушки, которую он всего неделю видел! Вот видите, какой он! Настоящий мужчина. Может быть, мне стоило выйти к вам, и сказать, что выбираю его, а не вас. Он того стоил! Да, он совершил нелепый поступок, этот милый, застенчивый Евгений, но ведь все можно объяснить любовью! Свет все ближе. Мусора меньше. Да уже и воняет не так. Анастасия начинает жестикулировать, пару раз задевает мой нос, в азарте не замечает. Послушать ее, так чалдон оказался милашкой. Плюшевым медведем! Сердечко оставалось на груди нашить и хоть детишкам на день всех влюбленных дари. А настоящим монстром, отвратительным, ужасным, уродом, куском дерьма попросту — тут я едва в дерьмо и не вляпался, еле ногу убрал, — оказался я. Только я! Потому что у меня нет сердца. Совести. Чести. Достоинства. Послушать Настю, так я даже в участники Олимпийского движения не годился. Чалдон поступил опрометчиво, он был раним, не умел выразить свои чувства, как следует, но он хотя бы попытался! Понимаю ли я весь смысл этой фразы?! Фразы, сказанной героем кинофильма «Пролетая над гнездом кукушки». Отважным парнем, бросившим вызов Системе. Он погиб, он не добился ничего, но он Хотя Бы Попытался. Смотрел ли я фильм? Читал ли книгу? Господи, да я, наверное, «Мастера и Маргариту» в рук не брал. Тут я с ужасом понимаю, что моя возлюбленная если и не глуповата, то уж наверняка не обладает безупречным, безукоризненным, вкусом моей жены. Да, Ирина может вырвать кишки, и намотать их на коготок, но ни одной глупости, никогда — ни разу — за восемнадцать лет нашего совместного райада, я не услышал. С грустью думаю, что иногда буду скучать по жене. Уже скучаю. По уму. Вкусу. Тут, с потом, меня пробивает еще одна мысль. А что, если Настя еще и квартиру украсить достойно не сумеет? Спрашиваю, какого цвета у нее в кухне занавески. Это сбивает Настю с толку. Замолкает на самой середине своего монолога о несчастном екатеринбуржском Отелло, спрашивает, а какое, собственно, отношение… Да никакого, просто скажите, какого цвета у вас занавески в кухне. У нее в кухне вообще нет занавесок! Если хотите знать, у нее и кухнито нет! Она живет с подругой в пятикомнатной квартире, и они поделили дом так: подруге кухня и две комнаты, Насте — три комнаты. А ест она, как птичка. Ладно. На чем она остановилась? А, так вот. Она слышала все от первого до последнего слова. Видела, каким трусом я оказался. Подлой, порочной тварью! Настя, протестовал я, все дело в маскировке, это был способ сбить верзилу с толку, и я добился своего, я… Да, убил несчастного мальчика! Мальчика?! Я взвыл от несправедливости, неожиданности и боли, потому что снова ногу подвернул. Ей было плевать. Господи, люди в девятнадцатом веке стрелялись на дуэлях ради прекрасных женщин — я поморщился, уж очень это смахивало на тост из брошюры «За милых дам» — и никто из них не делал драмы из случившегося. Подумаешь! Деловто, взял пистолет, поехал за город, встал в поле, и давай лупить по другому такому же кретину. И все почему? Чтобы какаянибудь Настя, краснея, могла вечером на танцах, похвастаться еще одним подстреленным ради нее мудаком. Анастасия! Мы все же в двадцать первом веке живем. Тем хуже! Она представить не может, каким низким, лживым, гадким человеком я оказался. Умом понимает, а осознать все никак не получается! Это же надо! Она предлагает мне представить Пушкина, который стоит на берегу Черной реки, и причитает, глядя в дуло пистолета Дантеса. О, вы меня не так поняли, да сдалась мне эта Гончарова, прошу вас, забирайте, да я этой сучке ради вас сам ноги раздвину, а уж вы будьте добры засадить, s’il vous plat, mon ami (пожалуйста, друг мой — фр.), и да, я, разумеется никогда не любил Наташу. Отдаю ее вам! Решено! А я покидаю СанктПетербург, отправляюсь в Болдино. Знаете, дела! Сено, картошка! Картошку еще не сажали, возражаю я, смеясь. Да какая разница, вопит Настя. Общий смыслто мне ясен? Общий смысл мне ясен. Я прекращаю сопротивление. Черт с ней, пускай хочет, чтобы я вел себя как средневековый идиот в сюртуке. Хотя напоследок замечаю, что лучше бы было — для Пушкина и нас всех, — поведи он себя, как я. Может, и Дантес бы в грязь оступился. Ну, как мой чалдон. Что я собираюсь делать с телом, интересуется Настя. Да ничего, уйдет на глубину десятка метров и разложится спокойно. Странно другое… Да, равнодушно говорит она, помогая мне нащупать стену. Что этот верзила с температурой крови как у амфибии вдруг так завелся, задумчиво говорю я. Как будто в него карту с другой программой вставили. Фитиль в задницу ему вставили. Вотвот. Он себя вел так… словно околдован, будто с цепи сорвался. Я не верю во все то, что он говорил. Это потому, Владимир, говорит Настя, остановившись — я натыкаюсь на ее крепкое тело — что вы сами лжец. Врете себе, всему миру. Поэтому и в искренность других не верите. Общие слова, возражаю я. Возможно, возможно… Она рывком подтянула меня к светящемуся входу, втолкнула. Упал на пол. Оглянулся. Мы очутились в подводном гроте, воздушный пузырь поил нас кислородом, чуть вдалеке плескалось море, я видел дно, на уровне которого мы находились. Свечение в гроте переливалось чемто зеленоватым, стены — белыми, местами в них алели покойные кораллы, я снял шляпу, приветствуя их. Причудливые сталактиты струились окаменевшим потоком сверху. Как красиво… Это и есть настоящий грот Афродиты, шепотом сказала мне Настя. Местные жители показали всего за сто лир. Сюда можно попасть или со стороны помойки, или плыть на лодке, и нырять. Но для второго требуется сила и мужество… Настя, взмолился я. Вы все чудовищно извратили. Взглянем на вещи реально. Незнакомый мне человек, в два раза больше меня, чуть было не убил меня же. Я пытался откупиться от него словами. Не получилось. Ладно. Я защищался, убил его случайно. В чем же моя вина? В отречении от любви. Я ушам своим не слышал. Вы… Господи, ну и сучка же вы. Наглая, лживая, развратная. Вы еще и смотрели, как этот чурбан забивал меня в грязь, перекрывал мне кислород, убивал меня, и даже на помощь не позвали! А что, если бы он справился? Что бы случилось со мной? Я бы был мертв! Перед кем она бы ноги сейчас раздвигала? Нет сомнений… Настя холодно парировала. Таков ход вещей. Закон природы. Так уж повелось издревле, что женщина — трофей и получает ее сильнейший. Я смотрел, как она садится на край бассейна, образованного камнями, трогает ногой воду, как намокает ее туника сзади, прилипает к заднице. Мысли начали путаться. Скорей бы старость! Приветствую тебя, импотенция! Когда же я соскочу с этого безумного коня, который шарахает меня из стороны в сторону все мои тридцать пять лет? Даже ведьмам проще. У тех между ног хотя бы волшебная метла. Хотя бы по небу возит. А когда не летаешь, подмести можно. Хоть какойто прок! От этого же негодника одни неприятности. Настя расстегнула тунику сзади, стащила, бросила небрежно. Опустила ноги в мерцающую воду. Раз я убил чалдона, значит, я и есть победитель, и сильнейший, сказал я. Так что, даже по извращенной и порочной логике, получается, что я вполне достоин ее, Анастасии. Да, подтвердила она с легким сожалением. Я все поверить не мог. Ради забавы, ради какогото глупого бабского тщеславия она позволила едва не убить меня! А мне — позволила убить! Невероятно! К сожалению, — голос доносился от меня уже издали, — я прав в известном смысле. Увы, я не сильнейший, а хитрейший. Был один такой умник, после которого все Средиземноморье утратило невинность, и естественный ход вещей нарушился. Звали засранца Одиссей. До него все было, как у людей, все было, как у богов. Кто сильнее, тот герой. Этот же умник только и делал, что юлил, хитрил, рыскал тудасюда глазками. Прямо как я. И лицо у меня, кстати, такое же. Вамто откуда знать, насмешливо спросил я, растирая ногу. Да так, уклончиво сказала она. Ну что же, почту за честь, сказал я. Да нет, она вовсе не имеет в виду, что глаза у меня или Одиссея — красивые, пояснила Настя. Просто смотрим мы одинаково. Как кот, который гадит на соломку. Это работа мысли, обиженно парировал я, подполз к воде, потрогал рукой. Теплая. Осторожнее, сказала Настя, спрыгнула в воду, поплыла. Это источник Афродиты, он стирает воспоминания. Окунувшись здесь, я никогда не буду прежним. Глядишь, и жену забуду. Как же, если вы сами напоминаете, сказал я, порадовавшись. Ревнует, сучка! Раз так, значит она все еще на крючке. А вот, кстати, и крюк набух. Пора брать мой белозадый галеон на абордаж, решил я, опустился в воду по пояс. Странно. Наощупь теплая, она обжигала. Осторожнее, сладкий, сказала богиня изпод купола храма. Я оглянулся. Грот превратился в церковь. Мы стояли на вершине горы, нас обвевал ветер, он нес в нас иголки, опавшие с сосен, он осыпал нас пылью старых амфитеатров, измолотых зубами старухи времени в порошок. Клекотали орлы. Не обращай внимания, милый, сказала Настя, эти птички совершенно безопасны. Папа вырывает из их задниц перья, и пишет ими свои указы. Он и тебе парочку подарит, чтобы ты ими свои книги писать мог. Если надо, и надиктует. Орлы улетели, негодуя, я тоже погрозил Насте пальцем. Негодница, о каком папе ты говоришь. Небось, спала с ним, как со своей так называемой мамой? А почему так называемой, милый? У нас тут нравы простые, мы тут как кошки, перемешались. А вот и кошка мяукнула в углу. Глаза горят, шерсть дыбом. Я брызнул в нее водой, привидение растаяло — даже ненастоящие кошки боятся воды, особенно, воды из грота Афродиты. Торчала над водой остовом коралла задница Насти. Я подплыл, стал мять. Нстя застонала, положила голову мне на плечо, укусила за ухо. Сказала — осторожнее, осторожнее. Мне было все равно, я уже несся наверх, подхватил ее бережно лапами, бросил перед собой, раздвинул ноги пошире, защелкал клювом, забил крыльями. Заколотился на ней. По лицу тек пот. Или вода? Перья намокли. Давай сделаем это не в воде, взмолилась Анастасия. Я подтащил тело к камням, вытащил рывком, как белый медведь — закогтивший нерпу — нерпу. Она раскинула ноги, смотрела мне в глаза. Облизала губы. Мы романтично выглядим, поинтересовалась она. Разумеется! Хотя, конечно, все зависит от точки зрения. Если взглянуть на происходящее цинично, мы ничем не отличаемся от двух любовников, пришедших наскоро перепихнуться в сауну. Так же мокро, так же жарко, и то же ограничение по времени. Вотвот постучит банщик. Наверняка, и местные мальчишки за нами наблюдают. У них сегодня праздник. Сто лир и бесплатное шоу. Негодник, смеялась она. Какой ты всетаки циник. И все же, я прошу тебя. Чуть нежнее. Да что случилосьто, поднялся я над ней на локти, изнемогающий. Мы так до самого утра будем бороться? У меня уже и рука затекла, и спина побаливает, а она все ломается, как будто девчонка. Так и есть, милый. Это же грот Афродиты. Она вышла из воды девственницей. Я понятия не имел, о чем она. Спустился вниз, нанес серию мелких и точных поцелуев в живот, повертел носом у лобка — пахло жарко — раздвинул щекой ляжки, змеей проверил воздух между ними. Сырой. Вот он где, настоящий грот Афродиты. Залез наверх, прижался всем телом, а снизу вломил. Дикий вопль. Судорожные спазмы. Как будто вложил руку в раскрытую рану, а та возьми, да сожмись. Не держись я крепко, мне бы не сдобровать. Но я уже из самосохранения прижимал руки Насти к камню, прикусывал шею, наваливался массой. Вырвись она, забила бы меня ногами, словно взбесившаяся кобылица. Я полежал еще немного. Она стонала, изредка выгибалась дугой — соединяясь с камнем лишь лопатками и пятками, — но сбросить меня не удавалось. Постепенно смирилась. Лишь манда обжигала частыми горячими сокращениями. Постепенно и те стали реже. Затихла. Пульсировала редко, словно остывающая звезда после взрыва. Тогда я приподнялся на локтях, осторожно отпустил запястья — остались белые следы — и стал медленно накачивать. Без изысков. Спустя какихто несколько минут тысячи моих маленьких «я» вошли в ее сдавшийся город. Вероятно, там реял белый флаг. Не заглядывал, сразу скатился. Она встала с камня, пошла к воде, я увидел на ляжке полоску крови, и на камне — темное пятно. Невероятно. Настя спустилась в воду по колено, зачерпнула в ладонь, поднесла, дала мохнатке попить. Потом еще глоточек. Вода между ног становилась розовой. Потом просто прозрачной. Море в гроте Афродиты выпило всю кровь моей девственницы. Настя вылезла, встала на колени, наклонилась за платьем. Да нет, не может быть, не верил я. Подскочил сзади, схватился покрепче за бедра. Нет, нет, нет, запричитала она, но уже поздно, я уже впихивал. Бинго! Снова крик, на этот раз злее. Снова бьется подо мной лошадь. Я накачиваю! Спускаю прямо в нее, раз уж у нас такие чудеса. Кончая, оглядываю пещеру, задираю голову, она кружится, я едва не падаю, хлопаю руками, словно большая летучая мышь, нашедшая свою жертву в коридорах грота. Настя жалобно стонет, идет подмываться. Я лишаю ее девственности еще три раза, пока мне не надоедает. В концето концов, это как совать в не разогретую толком женщину. По прозрачному дну мечутся белесые креветки. А может, это мои сперматозоиды скачут, выискивая матку? В таком случае, принять их придется самой Афродите. Последний раз Настя отказывается подмываться, говорит, что с нее хватит. С нас обоих хватит. Падаем, задыхаясь, на камень. Взявшись за руки, ложимся на спины, смотрим на потолок. Настя показывает свободной рукой, объясняет. Вот тут — фигурка Афродиты, нарисованная древними племенами, у которых еще и именто для богов не было. Обратите внимание, какая толстая. А вот уже — поздний период. Этой нарисовали двенадцать грудей. Можете себе представить? Ну, разве что на рисунке. Замечаю, что мы снова на вы. Спрашиваю о причинах. Настя краснеет, смущается. Говорит, что когда я не в ней, она чувствует в отношении меня некоторую робость. Я не против? Конечно, нет! Мне даже нравится! Я только и мечтаю о должном уважении, которое окажет мне женщина. Моя женщина. Настя задумчива. Так всегда после соития, утешаю я свою бывшую девственницу. Если, конечно, она и в самом деле забыла о прошлом. Я тоже не очень могу вспомнить — лица, детали, даты. Сколько мне довелось заплатить за квартиру в прошлом месяце? Каковые суммы сбережений, которые я должен сделать ради достойного поступления в университет старшего сына? Средний чек после похода в магазин? Какое лицо было у одного из моих работодателей на прошлой службе? У какого острова затонула подводная лодка «Комсомольск»? Почему я должен не принимать себя таким, каков я есть, почему должен стыдиться себя, смущаться, отказываться упорно от своего «я»? Заниматься тем, чем не хочу заниматься? Есть у меня хотя бы одна причина быть добропорядочным членом общества, каким так хочет видеть меня жена, и если да, то каковы эти причины? День рождения друзей семьи? Дата крестин еще одних друзей еще одной семьи? Цвет волос? Средняя температура в комнате? В какой стране впервые появилась печатная пресса? Я не помню. Я ничего не помню. Я даже не думаю об этом. Я просто лежу бездумной тушей рядом с женщиной, которую только что брал. Это вовсе не значит, что я отказываюсь от тебя и не хочу тебя видеть лежащей здесь, рядом, пусть и вместо нее. Я хочу. Я протягиваю тебе руку, как Бог Микельанджело на фреске — своему творению. Моя ладонь раскрыта, в ней нет камня. Этот комок — мое сердце. Я протягиваю тебе руку открыто, честно, с любовью. Это все, что я могу дать, не так много, но и не так уж и мало. Я предлагаю тебе занять место на орбите, стать небесным телом, кружащим вокруг меня. А я — вокруг тебя. Все перевернется вверх дном, мы будем счастливы, и пусть у нас не будет точки опоры, пусть не будет пола и потолка, это не имеет значения, когда у меня есть ты, а у тебя — я. Но я хочу быть счастлив. С тобой или без тебя, я буду полон гармонии, как это побережье — Солнцем. Так отринь свои страхи, свои иллюзии, свое «я». Растворись во мне, как соль в этом море. Ляг рядом, перестань думать, как и я. Я вовсе не изменяю тебе, лишь хочу познать мир, как он есть — без рефлексии, ужаса, сопротивления. Мы не в еврейской адвокатской конторе, а смерть — не нотариус. Ее не запугать, не купить, не нанять. Я хочу познать множество вещей до тех пор, когда она придет ко мне вежливым напоминанием уплаты долга. Я достану смерть из почтового ящика, она будет в конверте. Я разорву его, пробегу глазами письмо. Здравствуй, здравствуй, сладкий, пора, пора, пора, будет написано там. Я стану читать, зная, что когда дойду до точки, то упаду замертво. У твоих ног. Я не буду спешить, но и медлить не стану. Я часть этой планеты, падающая водопадом вода, тикающие на кухне часы, шелестящий в ворохе лист, замерзающая на зиму божья коровка, плачущий над ней мальчик, смеющаяся на плече отца девочка… Я отец, я мать, я богиня, я весь этот горький воздух сентября, я паук, и моя седина разлетелась по кустам, я и ты, и твоя недоверчивая улыбка, и твои страхи и сомнения, так оставь их, отставь, отринь… С потолка пещеры каплет, каждая капля оставляет на поверхности воды настоящую атомную воронку, атомный взрыв. Настя дремлет. Я глажу ее лицо, я так нежен сейчас к ней. Настя раскрывает глаза. Я люблю вас, говорю. Я знаю, отвечает она в полусне. Снова забывается. Оглядываюсь, пытаясь запомнить грот на всю жизнь. Конечно, забуду его спустя минуту, шагнув лишь раз по жесткой траве, по камням, под солнцем. Помню лишь воспоминание. Украшенные струящимися камнями стены. Древние богини на потолке. Такие далекие. Кажутся выдуманными, игрой фантазии. Словно созвездия — небесные фигуры, которых, на самом деле, нет. Есть лишь звезды. Это мы их на карте соединили. Изумруды света в воде. Белесое дно. Инопланетная капсула. Чаша заседаний из фильма про инопланетян. Подземная капсула, полная призраков ушедших людей. Здесь служили еще древней праматери. Это ее охнатка. Слюнявый передок. И плещется в нем не вода, а смазка. Я снова восстал. Пожалел спящую Настю. Перевернул набок, глядя на бедра — жалобно застонала во сне, — ожесточенно схватил копье. Метнул в небо, метнул в бога. Глядя на тело на камне, — будто похолодевшая уже жертва, — оросил белыми каплями море. Семя, — расплываясь Вселенной после Большого взрыва, — постепенно растворилось в воде. Забурлил новый мир. Это вода поднималась изза прилива. Я разбудил Настю и мы выбрались на Землю.

…По дорожке, мощеной битой плиткой — все, решительно все идет здесь в дело, — возвращаемся к купальне. Пытаемся определить «своих» туристов среди глиняных фигурок, сохнущих на солнце. Дада! Они загорают, вывалявшись в грязи, как свиньи. Определенно, это самая фантастическая спапроцедура, которую я видел. С учетом того, что это единственная спапроцедура, мной виденная. Пора расширять кругозор! Спускаемся к бассейну, оживленно болтаем, изображаем радость. Хотя я вижу — она устала. Я тоже едва на ногах держусь. Вспоминаю неприличный анекдот про Цезаря и тысячу девственниц. Рассказываю. Анастасия даже не смеется. Отволакиваю ее в кафе по соседству, опускаю на кресло, на всякий случай приковываю — смазливые официанты так и вьются около, — перебегаю к душевой. Тщательно мою всю свою группу. Они так обмазались глиной, что и пошевелиться не могут. Совершенно! Стоят, как болваны, только глазами ворочают. Ради забавы, пытаюсь сосчитать их всех. Конечно, сбиваюсь постоянно. Все дело в том, что я их не помню. Уверен, и они меня. В лицо мне тут никто не смотрит, я же «представитель компании». Попросту, функция. Что же! Меня устраивает! Хочу быть ничем, бумажкой с печатью, удобным миникассовым аппаратом, простонапросто мобильным телефоном, который носят с собой не потому, что любят его. Хотя некоторые… Опять сбиваюсь. Когото не хватает, или я прихватил лишнего туриста из чужой группы? А, плевать. У кого один ребенок, тому и сто не страшны. Бардака, беспорядка и бессмысленных вопросов от них — что от одного, что от тысячи. Да, от туристов. Мою их тщательно. Выволакиваю под струю душа по одному. Чмокают ртами. Вдыхают воздух прочищенными ноздрями. Редактор журнала едва не задохнулась. Она ела кусок глины, чтобы прочистить себе кишечник, виновато делится она, и не заметила сама, как подавилась. Резко вдохнула воздух носом, а он же в грязи тоже! Ноздри залеплены, рот. Пришлось дышать со свистом, дышать елееле. Ну и дела! Споласкиваю ее, заворачиваю в полотенце, отправляю по направлению Насти. Та уже пьет чай. Меднокрасный, совсем как кровь на ляжке. Как все похоже в мире, как скачут символы. Чайки танцуют по морю галочками, море шелестит листьями, листья падают камнями, камни сереют мышами, мыши шуршат листьями, впрочем, мы так замыкаем круг. Все похоже. Мир создан плагиатором, воровавшим у самого себя. Бог — исписавшийся писатель. Хаха! Вот я тебе и отомстил, думаю с обидой. Есть за что ненавидеть его. Писатель из меня никудышный, последние года три только и пишу, что буклеты об «аутентичных туристических маршрутах, пролегающих в живописных местечках и незабываемых, колоритных, турецких деревнях». Теперьто мы квиты. Ты меня обгадил, я тебя обгадил. Правда, ты и туристов моих обгадил. Глиной. Беру следующего. Просто армия китайского императора какаято! Думаю, я бы мог их простонапросто испечь сейчас в золе, как рыбешку. Это Сергей. С вечной своей улыбочкой объясняет, что и не думал, не гадал, какая эта глина густая. Раз, и окаменел. Теперь он понимает, как умирали все эти рыбы и пауки в мезозойскую эру, хаха. Сбиваю с него керамику. На одном куске изнутри — отпечаток пальцев. Вижу, как юркий турок из обслуги маленьким птеродактилем бросается на окаменелость, бьет крыльями, пытается стащить. Сергей не дает! В чем делото? Турок всего лишь хочет поместить кусок с отпечатками человека на фасад своего дома, повесить табличку, с надписью «Отпечаток руки доисторического человека, 10 век до нашей эры». Они обожают круглые даты. Надпись сделает школьный учитель, за парочку баранов. Самто турок — безграмотный. Конечно, у них тут всеобщее среднее образование, но ведь еще и всеобщее право на труд. Порой одно другому противоречит… Так или иначе, для бедняги эта глиняная табличка просто кусочек счастья, вечный источник дохода. Небольшого, но ведь он и работать не собирается. Просто маленькая коробочка для чаевых. «Типбокс». Щелочка, монетка. Скромная улыбка. Сигаретка. Чаек. Чаек даровой, он тут развозится по стране самоварами на сто литров и раздается в каждый дом. Продают по две лиры глоток. Навар — сто тысяч процентов. Отстегиваешь государству восемьдесят процентов чистейшей, как афганский героин, прибыли, и живешь спокойно. Забыл отстегнуть, взорвали, как курдского террориста. Живи сам. Дай другим. Восток. Дада, дело тонкое, кивает растерянно Сергей. Ято знаю, что у него вид только растерянный. А на самом деле он — змея. Взгляните на питона. У него строение пасти таково, что Змей будто улыбается. А на самом деле он машина. Аппарат для кассового убийства. Будьте добры, оплатите. Получена сумма? Получите убийство. Сергей таков. Даже если он никого не убил, я знаю, что он — убийца. Такова его сущность. А я, даже если половину планеты перебью, навсегда останусь травоядным. Я не хищник. Разве что, в сексе. Но ведь и в сексе особая чувствительность, ненасытность — скорее, признак травоядных, корма, а не того, кто им питается. Чем ты беззащитнее, тем быстрее и больше и чаше надо размножаться. По всем признакам я кролик, а Сергей — питон. Так что я на всякий случай сую глину с отпечатком его пальцев в карман, сунув турку десять лир. Парнишка плачет от счастья, умоляет позволить ему сфотографироваться с ним и его семьей, звонит дедушке, бабушке, невесте. Вырываюсь, еле успеваю отогнать группу к причалу, погружаю на корабль, отвязываю канат, машу рукой. Изза кактусов уже несется облагодетельствованный мной официант, его семья, семья каждого члена его семьи. Уф! Утираю пот, ложусь на скамью, закрываю глаза, хочу отдохнуть хоть немного. Солнце скачет комариком по водам Дальяна, все ускользает от взгляда, как от прожорливой лягушки. Тонет порыжевшей от древности монеткой. Надеюсь, я никого не забыл. Оглядываю группу. Все сидят довольные, наконецто отдохнули. Одна лишь подружка новосибирской Агаты Кристи, сама из Новосибирска, так и не пожелала смыть с лица глину. Сидит, словно на лицо тарелку напялила. Руки на коленях, спину согнута, свалилась набок. Видать, крепко притомилась. Ну, спи, спи, моя старушка. Закрываю, глаза, как вдруг оживает скрипучий голос. Несется от штурвала. Глянуть на право, там висеть старинный лестница. Пойти на ней — получать вид прекрасная на самая незабываемое лес с твоя жизнь. Копатьколотить! Анекдот знать? Ехать турок через река, видеть грека в реке черепах. Вскакиваю. Иду к капитану. Рядом сидит счастливый, улыбающийся мальчонка лет двадцати. Конечно, взгляд его давно уже тонет в складках Настиных ляжек. Неважно, что говорить. Поток сознания. Он смотрит женщине в манду, и становится Джойсом. Путешествует в складках малых и больших половых губ, как Улисс по Дублину. Бедный, бедный Одиссей. Не заплутал бы. Спрашиваю у капитана ответа. Все просто. Племянника выгнали из школы, надо поработать, вот он и устроился на корабль гидом. Будет проводить экскурсию! Когда? Да она уже, собственно, идет. Интересуюсь образованием племянника. Я что, тупой? Среднее незаконченное. Но он много читал. Брошюр, всяких буклетов. Пусть бейгид не волнуется. Практика местных гидов на откуп широко распространена, я получу свои двадцать процентов. Пусть заткнется, велю я. Нет? Сорок процентов! Пятьдесят! Пятьдесят, если он прекратит пялиться на мою подругу, или я ему яйца оторву и черепахам скормлю, рычу я. Уж очень меня все происходящее расстроило, ведь ни о каком таком местном гиде мы не договаривались. Господи! Да тут скоро черепахи будут предлагать свои услуги по проведению пешеходных и подводных экскурсий! Возвращаюсь на скамью, ложусь поодаль от Насти, хотя так хотел бы к ней. Нет. Надо соблюдать остатки приличий. Солнце погрузилось в Дальян наполовину. У меня странное чувство, что мы плутаем вокруг реки, словно околдованные, првязанные. Решаю проверить это, и рвануть завтра подальше. Скажем, в Эфес. Пацан тарахтит какуюто несусветную чушь. Несет про среднее образование в Турции, про то, как они, на самом деле, уважают туристок, а не считают их всех проститутками, — проститутки он произносит, причмокивая, раза три, все становится ясно, — потом сворачивает на производство хлопка, я понимаю, что он участвовал в сборе урожая… В общем, обычная экскурсия. Человек рассказывает о себе, своей нелегкой жизни, «в призме экономических трудностей страны». Аминь! Лодка причаливает. Капитан делает маленькое объявление. Только что иметь экскурсий. Группа платить. Сколько желать. Сумма не фиксированная. Просто показать уважений. Скажем, сто доллар каждый персона? Хохочу, как безумный, ночь падает на Дальян, Солнце окунается в воды с головой, и плывет между корней камышей крокодилом, оставляя золотой песок, горящие даже в воде искры. Конечно, уважений не оказывает никто. Группа выходит с корабля, мрачно насупившись. Гид даже и не расстроен. Он ведь посмотрел на бабу в купальнике! Будет что рассказать в кишлаке! Но расстаться просто так ему не позволяет гордость. Триста турецких спартанцев торговались до самого конца! Как же так, бейгид. Был уговор. Пытаюсь поднять старушку из Новосибирска, она явно провалилась в глубокий сон, прижимаю к себе одной рукой галантно, как вампир жертву, а другой — отмахиваюсь от капитана и его незадачливого племянника. Как же так? Я должен гиду конверт! Еще я должен конверт сестре гида, жене гида, брату гида. Конверт — стране гида! Конверт — конверту гида! Рядом причалил корабль с французами. Капитан хватал их по очереди, переворачивал и сильно тряс. Помощник подставлял под туриста сачок. Кошельки, часы, мелочь, ключи. Все собирали. У кого нет денег на добровольные пожертвования, тот снимает кольца, серьги. Одна старушка замедлила, видно, серьги ей подарила бабушка, дороги, как память… Ухо отрезали! Брызнула кровь. Я ударил своего капитана ногой, прыгнул с борта, вытаскивая старуху, потащил за собой. Вдалеке синел автобус. Дотащился до него, завалился на заднее сидение, махнул рукой, помчались. Я переполз с багажное отделение, чтобы проверить ужасную догадку. Так и есть! Старая сука задохнулась, чересчур густо обмазав голову глиной! Проверил пульс. Потрогал сердце. Со стороны похоже было, что у нас роман… что это я ее так лапаю. Так, наверное, Сергей и подумал, когда его вечно настырная голова появилась над задним сидением. Покачал головой с улыбочкой, многозначительно глянул на Настин затылок. Ай, мол, пострел! Везде поспел! Я состроил кривоватую улыбочку донжуана. Рассчитана на так называемую мужскую солидарность. Сергей почмокал довольно, подмигнул, исчез. Я шепотом подозвал Настю. Объяснил. Она прошла вперед, показала водителю, тот включил видеофильм. «Король Лев». Бесплатный фильм! Конечно, его начали смотреть все. Мы с Настей изготовились. Автобус как раз проезжал на мосту над одним из рукавов Дальяна, и чернели вдали тени гор, а за ними угадывался шепот вечного моря, звавшего свою дочь. Мы отдали тело. Я приоткрыл заднюю дверцу, и сильно толкнул старуху вниз, рванул двери на себя. Автобус сделал резкий поворот, я сам едва не вылетел. Прислушался. Конечно, без толку. Всплеск до нас не донесся. Но когда мы заложили крутой вираж — без всякой надобности, я уверен, и я поймал веселый и понимающий взгляд водителя в зеркале заднего вида, — то показалась река. И бревно тела, качавшегося под мостом. Вот на него села цапля. Вот другая. Вот появились темные тазы. Это черепахи. Забурлила вокруг тела вода. Засуетились рыбки. Добрая весть полетела по водам до самого моря. Подтянулись крабы. Раздался хлопок. Взрыв. Поднялись вверх брызги. Это гигантский подземный кит Дальяна выполз из подводной грязи, чтобы выдохнуть из себя затхлый воздух, гниющий пар. Сероводород смерти. А после в его глотку полился чистейший, напоенный кипарисами, воздух Анталии. Он прочистил киту пазухи, он оживил его мертвеющие ткани. Кит сверкнул веселым взглядом убийцы, и зашел прямым курсом на тело. Подбросил носом. Играл, как касатка — несчастным тюленем. Мертвая старуха только и делала, что верещала, да пыталась угрести ластами, выросшими вместо ног. Куда там! От священного кита смерти не уйти, не скрыться. Иногда он почти позволял уйти, играл, как с мячом. Вот старуха почти выбралась на камни, сопит отчаянно в глиняную маску, кричит чтото. Ну и что! Веселый китубийца не понимает человеческих слов. Он их слышал за свое тысячелетие не меньше, чем вы за год — шумов города. Слова для него — фон. И вы для него — фон. И вот, старуха почти уже на камнях, а кит подплывает поближе, да как прыгнет из воды, да как сверкнет в свете звезд своим блестящим брюхом, да как обрушится водопадом мяса сверху! Прямо на камни, прямо на старуху! Катится одиноким колесом разбитого автомобиля глиняная маска. У нее выпучены глаза, раскрыт рот в трагическом крике античного театра. Все, что осталось от ничтожной старухи! Все? Нет! Недостаточно разобраться с телом, теперь надо бы уничтожить остатки души, некоторой энергетической ауры — как сказал бы наш фотографэзотерик, а кстати, где он, вспомнил вдруг я, — и за дело берутся души ликийских гробниц. Выползают из пещер прожорливыми Лаокоонами. Спускаются вниз, на мускулистых брюхах. Подползают, впиваются, высасывают. Не спеша, вразвалочку, взбираются наверх. К богам, в горы. Ну, вот и все. От старухи осталась лишь пустая оболочка. Она — гусеница, съеденная муравьями. Кожица, да маска, которую мы найдем позже и присовокупим к коллекции античных масок 3 века до нашей эры, найденных на средиземноморском побережье Турции. Теперь дело за последним шагом. Штрих мастера. Уничтожить и оболочку. Вода стала делать свое дело, мир стал делать свое дело, и несчастная старушка, пошедшая на комбикорм экосистеме реки, вернулась, наконец, в море любви. Нам, правда, пришлось врать. И первым делом выгрузив туристов в отель — я гнал их быстро, как рабов на плантацию, чтобы не успели ничего заметить, — отправился на почту. Дал телеграмму в отель. Так, мол и так, остаемся у термальных купален на пару дней, уж больно тут славно. Подпись — Евгений и… спутница. Фамилиюто забыл! Получил телеграмму как раз во время ужина, когда — размякший, очищенный, обновленный после душа, где мы просто помылись, даже не занявшись любовью, — сидел за одним столом с Настей. Взяли еще и Сергея и парочку из Крыма. Для алиби. Так что они и видели, как я получил телеграмму. Поцокал языком с сожалением. Ох уж этот Евгений. Ох уж эта… Наталья Степановна, услужливо подсказала Настя. Наталья Степановна! Может, между ними даже и… сказала многозначительно Настя. Я, пораженный, поднял на нее глаза. Ах, сучка! Но остальным предположение понравилось. Обрадовало. Посыпались игривые шутки. Покраснели щеки. Запахло не только рапсовым маслом, на котором жарили в углу столовой курицу, но и некоторыми выделениями. Скажем, запахло свингклубом. Лоснились губы, лучились глаза, люди раскидывали сеть довольных морщинок вокруг глаз сытыми, счастливыми паучками. Я диву давался. Анастасия, притворщица, ничего святого. Двух мертвых человек, один из которых погиб по ее вине, измазать напоследок. Так гадко! Еще и ради того, чтобы спасти свою задницу. Все равно, что труп соседа по самолету съесть после крушения. Но ей что! Покойникам — мертвое, живым — живое. Вот так живучая! Настоящая кошка! Зря, зря я волнуюсь за них. Подумалось — может, я и за жену зря беспокоюсь. Все они одной породы. Решаю позвонить. Мнето звонков больше не было. Но надо позвонить вечером, позже, когда Настя уснет. Заказываю еще кофе — а как же ваша подагра, спрашивает Анастасия, будто права на меня заявляет, — и смотрю в стеклянное окно столовой. Останавливается большой, закрытый фургон. Надпись на турецком. Что там написаното, спрашивает Сергей, встав. О, «Хлеб», говорю. Он улыбается, кивает часто — вот болванчик, — и отправляется в номер. Прощаются и крымские туристы. У них сегодня был день, полный впечатлений. Пойдут, переварят. Хлопает игриво супругу по заду. Та краснеет. Хихи. Настя поддакивает так натурально, что у меня даже и сомнения появляются — а играет ли она. Выдержу ли я с такой остаток жизни? И почему ядолжен его с ней проводить? Что, вообще, за гнусная привычка каждую партнершу рассматривать, как вечного спутника? Женщина не гиря, а я не каторжник.

Отель Фетхие

…От размышлений меня отрывает Настя. Широко раскрывает глаза, смотрит в немом ужасе за плечо мне. Неужели, дух убиенного чалдона? Резко оборачиваюсь, кулаки на изготовке. Отбой! Нападения не предвидится. Но во дворе и в самом деле происходит чтото странное. Поднимаемся, оставляем гостеприимному «бою» номер комнаты — чтобы знал, кому вписывать в счет глоток воды, спровоцированный тоннами перца, добавленного в еду без спроса — и становимся у стекла. Из грузовика с надписью, весьма вольно трактованной мной как «Хлеб», выскакивают по одному люди. В наручниках. Лица уставшие, синяки под глазами. Тощие, шатаются. Бегут по коридору из собак и охранников, прямо в отель. Спотыкаются. Их бьют дубинками. По спинам, по ляжкам. Беззлобно, но чувствительно. Женщинам задирают юбки дубинкой же, мучители гогочут. Из кабины выходят двое. Шофер и, очевидно, главный. Одет в стильный мундир, наподобие того, что носили в войсках СС. Фуражка. Гладко выбрит. Щеголеват. Расписывается, едва глядя, в журнале, поднесенном владельцем отеля. Идет в ресторан, чеканя шаг, вскидывает руку в приветствии на входе. Столик уже готов. В центре зала, на четыре прибора. Свечи. Бутылка хорошего вина. У стены выстроились две дюжины официантов. Люди, которых выволокли из автобуса, сидят за низким длинным столом у стены, едят из мисок какуюто баланду. Что там? А, чечевичный суп! Хлебают, неловко поднося обе руки к лицу. Наручники с них так и не сняли. Щегольофицер усаживается, скучающе оглядывает зал. Никого, кроме нас с Настей. Кивает небрежно хозяину гостиницы, слушает шепот, брезгливо отодвигая ухо. Приветливо улыбается нам с Настей, машет, просит разделить скромную трапезу. Мы сыты, но все так красиво и вкусно, что постепенно входим в раж, набиваем желудки еще раз. Осман — он представился, галантно поцеловав руку Насте, — просит не стесняться, тут все равно на целый полк, а он путешествует один. И компания ему ценнее любого блюда. Особенно — компания такой прекрасной леди, и, не успеваю я разнервничаться, такого мужественного господина. Он счастлив нас встретить. Мы ведь коллеги в какомто смысле. Нетнет, я никогда не служил в армии! Так и он не служил! Осман гид, как и я. Просто по воле обстоятельств вынужден сопровождать группу вот этих — небрежный кивок в сторону несчастных, — ничтожеств. Ах, если бы мы знали, как ему хочется в Париж! Лондон! На худой конец, Вена! Мы бывали на Марияхикельштрассе (венский аналог московского Арбата — прим. авт)?! Нет, мы не бывали на Марияхикельштрассе. Голубчики! Да это же преступление! Осман оказывается, как и все молодые образованные турки, настоящим денди. Знатоком и ценителем вин, искусства, картин, Европы. Он начинает нам рассказывать о нерве Вены, о Марияхиккельштрассе. Об Альбертине (музей в Вене — прим. авт.). Проводит экскурсию по центру Вены… С закрытыми глазам!. Опера. Венский собор. Чуть ниже — остатки римского гарнизона. А теперь перейдем дорогу. Берем вправо. Опля! Университет! Нет, не этот советский новодел в виде солдата с золоченым щитом… На него смотреть не станем. Лучше сразу в Оружейную палату дворца Марии. А еще лучше — в императорскую сокровищницу. Но что все эти перчатки кардиналов 9 века и копье святого Дагоберта в сравнении с подлинным сокровищем, что дарит нам жизнь?! Картины Моне, улыбка прекрасной женщины… Настя краснеет. Я замечаю, как она хороша, когда вспоминает, что женщина. Сегодня на ней юбка, пышная, такие моя жена презрительно называет «баба на самоваре». Ирония простительна. С телом, гибким, как змеиное, с бедрами, которые спорят с «золотым сечением», можно позволить себе издеваться над несчастными, что прячут чересчур широкие бедра. Зато верхом Анастасия бросает молчаливый вызов незнакомой ей женщине. Ее бюст похрюкивает нам с Османом в лица, белеет задницей молочного поросенка. Я теряю дар речи. Пытаюсь вернуться в ночь, в звезды, в реальность ресторана. Прошу объяснить, как всетаки… О, так я новичок! Осман оживляется, рассказывает нам историю своей группы. Ничего особенного. Пара десятков бездельников из Франции, Германии, Италии. Разношерстный сброд… достатка выше среднего. Любители исторических экскурсий. Заказали както тур по средневековым замкам побережья. В пути стало понятно, что все они из состоятельных семей, все прилично зарабатывают. Не экономили. Давали на чай. Безропотно платили за все. За аутентичные обеды в аутентичной турецкой деревне, выстроенной на отшибе, специально, чтобы вытряхивать деньги из туристов. За крабов, которых тут как грязи, даром ешь. За воздух. За пение птиц. Просто платили. Решено было не отпускать такую сладкую группу из страны. Это же чистый доход! Но как их удержать? Наркотики, алкоголь? Вроде бы, все люди образованные. Ну, а потом подумали, и сама тематика тура подсказала выход. Придумали в средневековом ключе превратить группу туристов в рабов и отправить их по этому маршруту вечно. Вот их и возят от средневекового замка к античному городу в закрытом фургоне, как узников ГУЛАГА. Седьмой год! На месте выгружают, потом проводят по улицам, осыпая побоями — чтобы подавить волю к сопротивлению. Вечером привозят в отель. Утром будят, насильно кормят завтраком и… Контакты с миром запрещены. Когда сумма контракта истекает, их бьют, заставляют написать или позвонить домой, попросить прислать денег еще на один тур. Они ездят по маршруту вот уже седьмой год! Дураки не понимают своего счастья, ведь у них жизнь не жизнь, а сплошное путешествие, один праздник! Море, солнце, древности! Люди мечтают о такой жизни! Но только не наши неблагодарные свиньи, о, нет! Осман вошел в раж, стал кричать, брызгать слюной. Встал, отвесил пару пощечин одной из пленниц — бедняжка от страха боялась даже голову отдернуть, только всхлипывала, — походил по залу, успокоился. Официант налил еще вина. Кстати. Почему я не пью вина? Подагра. О, пустяки! Он сегодня же пришлет мне одну из своих рабынь, она работала доктором, да еще и преподавала медицину в университете Берна. Огромное спасибо! Пустяки! Не поймите неправильно, зажигает сигарету Осман, задумчиво выдувает дым к потолку. Официант распахивает двери на террасу, включает проигрыватель с тихой классической музыкой. Рабов уводят ночевать в специальный подвал. Сначала с ними пытались договориться похорошему. И первые годдва так все и было. Они ездили без наручников, их не били, сносно кормили. Но потом им показалось, что они, видите ли, «знают все эти места наизусть» и им «пора бы уже вернуться домой». Наизусть! Да красоты этой страны так необъятны — тысяча и одно благословение им, — что и жизни человеческой не хватит, чтобы их изучить. Домой?! Кретины! В общем, люди глупы, злы, и не ценят своего счастья. Их заковали в цепи, стали возить насильно. Иногда сажают за весла галер, тогда это называется «волнующее морское путешествие». Как рабы переносят тяготы своего блаженства? Ну, ктото попробовал бежать, ктото пытался звонить домой, периодически в Средиземном море вылавливают бутылки, заполненные письмами, как письма — отчаянными просьбами о помощи. Потеха для всего побережья! Конечно, о злополучной группе Вечных туристов знают все местные жители, вздумай кто из гяуров бежать, Осману сразу сообщат, и беглеца поймают. Накажут, как следует. Правда, последнее время туристы, кажется, сломались и оставили даже и мысль о побеге. Стали шелковые, как белье на фабрике в Смирне, которым владеет его дядя (Осман дает нам визитную карточку дяди). Скромные, как машинистки на заводе по производству деталей для тракторов, которым владеет его тетя (Осман дает нам визитную карточку тети). Сладкие, как пахлава и сиропы на фабрике по производству сладостей, которой владеет его сестра (Осман дает нам визитную карточку сестры). В общем, овечки. А он их пастух. Тур занимает два месяца. За это время они посещают побережье Турции у Средиземного моря, внутреннюю Турцию, и немножко Стамбул. Зимой их возят в Восточную Анатолию. Шесть раз по два равно двенадцать. Осман знает, он закончил школу! Круглый год — поездка. Караван. Кругосетное путешествие. Везде надо оставить на чай. Везде — заплатить. Все просто. Они, как все западные люди, тупы, кудато спешат, суетятся. А Осман и его компания, они подарили этой группе туристов вечное блаженство. Вечный кайф. Рай. Браво! Мы рукоплещем. В номере Настя моет руки, и спрашивает, чем бы мы могли помочь этим несчастным. Ни одной идеи. Раздается стук в дверь. Открываю, это доктор из Берна. Загорелая женщина лет сорока, подтянутая, худощавая. Говорит, господин Осман послал осмотреть мою ногу, и вообще подарил на всю ночь. Только просит себя не баловать, она наглая тварь. Осматривает мне ногу, пишет рецепт, дает советы. Меньше мяса и спиртного, шепчет, боясь даже на лицо мое взглянуть. Я поднимаю ее за подбородок, глажу по щеке. Настя, молча, стоит у окна. Жестом велю снять с себя юбку. Подвожу рабыню, хватаю за затылок, сую Насте между ног. Вижу, моя возлюбленная сбрила там все — а была короткая, но поросль, — так что ничто не мешает насладиться великолепными пейзажами. В сравнении с ним любое побережье бледнеет, как в утренней дымке. Докторица лижет Настю, та краснеет, идет пятнами, пыхтит, пытается пристроиться поудобнее на подоконнике. Рабыня входит в раж. Перетаскиваю их на диван. Сучки даже в это время стараются не расцепляться. Настя все сжимает свои гигантские груди, которые вотвот лопнут изза корсета. Спешно расшнуровываю. Проверяют корму медика из Берна. Там уже полная течь, как после бортового залпа фрегата. Отлично выдрессировал их Осман! Настя, выскочив из одежды полностью, мечется по простыне, душит ногами женщину, та наяривает, а я пристраиваюсь, наконец, сзади. Скачу, вздымаясь над холмами. Что там за гребнями? Английский горнист печально играет сигнал в наступление. Вотвот пойдет конница на Балаклаву. Доктор из Берна приветливо машет хвостом над крупом. Я раздвигаю тугие ляжки, я протыкаю ее палашом. Рана разверзлась. Из нее на землю текут ручьем спелые яблоки, сушеные сливы. Все десерты мира. Прихожу в себя на загорелом, стройном теле, вцепившись в волосы, кончаю прямо в нее. Раба не возмущается. Это уже не свободная женщина Запада. Ее поставили на место. А где же ее место? В мохнатке. Там, и только там. Надо мне и Настин мрамор обтесать, как следует. Выползаю из доктора, тычусь в лицо Анастасии. Та, размякшая, все принимает. Восстаю. Сажусь на подушки, вытягиваю больную ногу. Чувствую себя Наполеоном. Женщины мои, как мелкие германские князья и короли, ублажают меня, словно французского тирана, глядя снизу, пособачьи. Время от времени забавляюсь, постукивая своей геркулесовой дубинкой по лицам. Раскраснелись, и лишь пытаются поймать ртом. Ни слова протеста! Подумываю сдать Анастасию на галеры Османа. Потом забываю об этой мысли: доктор лижет мне грудь, Настя соскальзывает под меня, качаюсь на них двух, как на тихих волнах пляжа Капуташ. Долго, долго, долгопредолго, так долго, что когда слышу шум приближающейся волны, то и перевернуться не могу, гляжу себе в небо, салютую облакам, да улыбаюсь в ожидании неминуемого. И оно настает. Я бурно и долго кончаю, пара порций достается Насте, после чего проказница пережимает мне корень, с хлюпаньем снимается с меня, и вставляет в сладкого медика. Разжимает пальцы, глядит зад, и я продолжаю спускать. Швейцарка верещит, пытается размазать себя по простыням. Охотник века! Одним выстрелом обрюхатил двух! Тяжело дыша, иду в ванную, а доктор уже тут как тут. Мылит меня, массирует. Спрашивает, доволен ли я. Да, говорю. И настолько, что вознагражу старания. Стучим с Настей в дверь Османа. Тот открывает с улыбочкой, на коленях перед ним какаято девка, знай, старается. Да, мой друг, говорит Осман. Не стоит благодар… В это время я делаю шаг назад, вперед выходит докторица и ее товарищи по несчастью. Кандалы их перепилены. Осман бледнеет…

Темнеет он лишь от гнева, и после того, когда его выносят из отеля на ночную пристань. Завернутого в ковер. Разматывают на судне, приковывают цепью к скамье. Дают в руки весло. Рядом скалят зубы: водитель, несколько сотрудников отеля, официанты, владелец ресторана, помощник Османа… Тот пытается вырваться, ударом плетки его возвращают на место. Галера готова к отплытию. Фортуна переменчива, капитан Осман, весело говорю я ему. На пристани плачут, прощаясь друг с другом, туристы из вечной группы, спасенные нами с Анастасией. Уехать решили не все. Восемь человек уже не мыслят себя без Турции, без этого странного побережья. Они берут себе документы Османа и других новых рабов. А Осман и его коллеги, стало быть, получают документы туристов из Европы. И плевать всем, что они выглядят, как турки, а туристы — не как турки! Какая разница, лишь бы старая схема работала! Деньги текут? Отлично! Оставляем все, как есть! Осман бранится, изрыгает пламя, кусает себя за язык, в попытке покончить с собой. Ему в рот суют канат. С капитанского мостика улыбается нам доктор из Берна, ее зовут Беатрис. Это она придумала остаться с желающими. Сказала нам, что в какомто смысле благодарна Турции. Она полюбила все настоящее. Боль, ненависть, страх, красота, любовь, веселье. Все настоящее здесь, в Средиземном море. Веселая жизнь пирата. И какая разница, что иногда в кандалы суют тебя? Беатрис нравится причинять боль, нравится терпеть. Кто хорошо подчиняется, тот мастер приказывать. Беатрис становится гидом группы, Беатрис занимает место адмирала рабских галер. Она подмигивает мне на прощание, записывает телефончик. Ревнивая Настя сразу же рвет бумажку. Они плывут в Измир, оттуда в Салоники. Зайдут по пути на Крит. Займутся контрабандой, пиратством, бродяжничеством. В общем, всем тем, чем люди заняты здесь пятую тысячу лет. Галера становится все меньше, новые рабы дружно выдыхают под свист кнута. Мы глядим вслед, держась за руки. Как брат и сестра. Важная поправка. Как средиземноморские брат и сестра, то есть, не исключен и инцест. Я люблю вас, говорит Анастасия. За что, говорю я. Вы только притворяетесь циником, говорит Анастасия, а сердце у вас доброе. Мне проще иногда поступать хорошо, говорю я. Да и хорошо ли мы поступили. Мы смотрим в ночь. Идемте, Настя, спать. Плещет о камни вода. Стоит ли? Всего час до рассвета и остался. Звезды пляшут на поверхности вдали. Боже мой, я в этой поездке точно не высплюсь. Плюхплюх.

…Утром автобус вывозит остатки группы из отеля. Спрашиваю у портье, не случилось ли ночью какогонибудь происшествия в окрестностях. Парень улыбается печально. Я уже посмотрел новости? Успел прочитать свежую прессу? Это, кстати, он, Махмуд, распорядился, чтобы в номер доставили свежую почту. Умолкает, смотрит вопросительно. Никакой почты в номере нет. Но он черт знает что подумает, если я в этом признаюсь. Начнутся расспросы. Вежливое недоумение. Откуда бею знать, что случилось? Уж не он ли… В этой молчаливой перестрелке нервов он разит меня из своего турецкого «Кольта» в самое сердце без промаха. Бамц! Кровавая дыра расползается по моей белоснежной — Настя купила вчера в одном из магазинчиков при отеле, — рубашке. Даю на чай. Лира, еще одна. Молчит. Ладно, три. Вычту с группы, придумаю чтонибудь. Я уже начал учиться безмятежной наглости гидов, оценил все преимущества их привилегированного положения. Поиметь мир, вот что значит быть гидом. Все прелести путешествия минус неудобства. К черту неудобства! Мы пируем, мы молоды, и веселы, как молодые гитлеровцы во Франции. Расплата так далека… не видна. Она — лишь напоминание. Черные паруса на горизонте еще не появились. А раз так, давайте как следует разграбим деревню. Я и граблю, заставляя группу скидываться на несуществующие услуги. Главное, не жадничать. Итак? Портье начинает говорить. Конечно же, я прочитал об ужасающем, печальном происшествии, случившемся аккурат этой ночью. Поддакиваю. С сожалением отмечаю, что мой турецкий не слишкомто хорош, чтобы я мог полностью оценить всю богатую лексику автора статьи, всю его эрудицию и все его остроумие. Тупой гяур! Что с меня взять? Турок с пониманием кивает. Говорит на хорошем английском, до которого мне еще годдва учебы на престижных курсах. Терпеливо снисходит к моим чересчур глухим дифтонгам, ужасающему, — почемуто немецкому, — акценту, лексике, нищей, словно молдавская деревушка. Скучаю ли я по родине? Думю, что подумаю об этом позже. Портье наскоро пересказывает новости. Точнее, сплетни. Вчера вечером в отель в километре отсюда заселилась молоденькая парочка. Голландец и бельгийка. Олала! Единение бывших Соединенных Провинций произошло в номере пятизвездочного отеля. Позже на кровати нашли колечко с бриллиантом — блестевшим, как глаза турка, жадно упомянувшего эту деталь, — что свидетельствовало о самых серьезных намерениях нашего жениха. Ну, почти нашего! Он же приехал в Турцию, значит, гость, следовательно… Отмахиваюсь от этой стандартной болтовни. Дальше. Парочка, хорошенько намочив простыни, — я уверен, что весь персонал отеля сбежался понюхать, чем пах пряный сок между ляжек фламандки, — решила прогуляться. На их беду, ночью. Оделись, причем в хорошие вечерние наряды, и отправились гулять по набережной. Там купили парочку сувениров, — портье одобрительно кивает головой, хорошие туристы, апорт, сидеть, туристы садятся, виляя хвостами, — и ушли к пляжу. Разделись, стали купаться. Дело молодое, я же понимаю, одним купанием дело не ограничилось… И? Дальше следы наших влюбленных теряются. На пляже находят их одежду, решают, что они утонули, ведут ночью поиски, тралят дно, ныряльщики бороздят песок любопытными носами, спрятанными в масках, у когото кончился кислород, он не успевает всплыть, задыхается, умирает, а ведь у несчастного осталось трое детей, с одним из которых в школу ходит отпрыск портье, парнишке исполнилось всего семь, и на конкурсе по математике в прошлом году он… Дальше! О, простите. Дальше, в море ничего не находят. Собираются, пьют на берегу чай. Утешают вдову утонувшего водолаза. Организуют похороны. Барбекю. Тащат припозднившихся туристов на шоу, естественно, берут плату за вход. Откуда ни возьмись, собака. У нее — вся морда в крови. Что и думать, никто не знает. Собака ластится, прыгает на людей, весело играет, пытается лизнуть в лицо. Ктото догадывается проследить, куда собака отправится с пляжа. Гениальная идея! Одно «но». Собака не желает уходить с пляжа, она очень игривое животное. Знаю ли я, что собак впервые приручили именно в Турции? На Анатолийском плато? А коза? Первые козы были приручены именно на Анатолийском плато, семь тысяч лет назад. А колесо и зерно? Между прочим, все это было изобретено здесь, в Турции! Он много читает. Работа портье располагает к тому, чтобы, знаете, открывать множество неизвестных и удивительных фактов. Например, знаю ли я. Останавливаю. Клянусь всеми богами Анатолии, что размозжу ему голову, если он не прекратит делать экскурсы в историю, социологию, лингвистику, кулинарию, и не приступит прямиком к делу. Даю еще пять лир. Деньги срабатывают быстрее угрозы. В общем, собака. Проклятая шавка, да проклянет Аллах ее дни, хочет поиграть с людьми. Не уходит с пляжа. Чтобы она это сделала, нужно очистить пляж. Но он уже полон людей! Даже с местного телевидения приехали! Никто не хочет расходиться! Получается пат. Играю ли я в шахматы? Мне знакомо понятие «пат»? Откуда я? Кстати, у него есть друг, владелец мастерской по производству шахмат, и если я захочу приобрести набор для игры, всего за смешные сто пятьдесят долларов, то мне сто… Рычу, потрясая кулаками. Туристы, идущие на завтрак, смотрят на меня с опасением. Криво улыбаюсь им, раскрываю кулаки, машу. Стервец этакий, он приступит когданибудь к делу? Портье обиженно заявляет, что отступлений требует сама нить повествования. Он много читал, туристы часто оставляют книги, так что он в курсе всех новинок книжного рынка США и Великобритании. Молчу, лежа на диване в фойе. Он заваривает мне чай. Присаживается, меряет пульс, щупает лоб. Я жив, значит, могу слышать. Отлично! Портье продолжает. После того, как выяснили, что на пляже воцарилось чтото вроде «странной войны» — оттуда не желали убираться ни зеваки, ни собака, — решили проследить путь собаки по ее следам. Беда лишь, что народу собралось так много. Следы оказались затоптанными. Собака притомилась, легла у воды, высунула язык. Гавгав. Портье даже тявкнул жалобно, показывая мне, как гавкнула псина. А потом наступила развязка. Из моря выполз змей, и задушил всех их — собаку, зевак, телевизионщиков, спасателей, наконец, чересчур болтливого портье? Как бы не так! Портье ликует! Собаке захотелось пипи. Недоумеваю. И? Да, но ведь собаки делают пипи, только задрав ногу, если речь идет о взрослой собаке, ликует портье. И? Ну, комуто и пришла в голову гениальная мысль, не подпускать собаку к лежакам, зонтикам, тумбам, в общем, к любому предмету, у которого она могла бы задрать лапу. Понимаю? Нет… Собачка очутилась, словно в пустыне. Ни одного деревца. Негде задрать лапку. Нихтнихтпипи. И? Она раскололась, начала говорить, призналась во всем? Какой я шутник! Собачка стала метаться по песку, как безумная, а потом, оттесняемая толпой, побежала туда… откуда прибежала! И это оказалась небольшая полянка посреди кустарников, метрах в трехстах от пляжа. И что вы думаете, там нашли? Еще одно кольцо, жалобно вопрошаю я. Портье приносит мне еще чаю, заботливо поправляет на стене картину, плохую копию Сезанна. Спрашивает, не хочу ли я купить картину? Это выставка картин… великий художник рисует их… он слепой… просто наощупь шпарит, вешает их тут, и продает туристам, которые знают толк в искусстве. Видно, что я из таких! Каких? Какихто пять тысяч долларов! Я сетую на безденежье, обещаю купить картину в следующий раз. На обещания ему плевать. Они знают цену словам, ведь их слова не стоят ничего. С сожалением вздохнув, портье продолжает. На полянке, все усеянные опавшими цветами — уверен, он выдумал эту деталь, чтобы бросить щепотку романтики в свое варево, — лежали наши пропавшие голубки. Голландец и фламандка. Оба голые… И у обоих на месте шеи просто лохмотья какието. Кровавые воротники. Мясо, вены, сосуды. Все уже черное. Они уже остыли. Ни одного следа борьбы! Лежат смирно, как будто попросили когото перерезать себе глотки. А может, уснули, и злоумышленник подкрался. Что это за человек? И человек ли? Начинаю беспокоиться. Уж слишком маршрут маньяка совпадает с нашим. Побережье Турции окрашивается в розовые тона стекающей в море крови. Качаю головой, допиваю чай, встаю, пошатываясь. Кажется, я сегодня не настроен завтракать. Портье с достоинством принимает еще десятку. Прячет в книжку, как закладку. Отмечаю с сожалением его дар рассказчика. Еще одно напоминание о том, что писателя из меня не вышло. Да еще и Анастасия в автобусе чтото черкает! Интересуюсь, чем занята. А, ерунда, делает наброски к своей книге — глупеет она у меня на глазах. Какой еще книге? Она собирается опубликовать работу «Сто бизнессоветов для тех, кто хочет разбогатеть в Турции». Вот как. А она, кстати, чем на родине занимается? О, она — аспирант в университете Нижнего Новгорода. Факультет филологии. Так. То есть, никогда в жизни ни одной сделки не заключила? Настя с негодованием отмечает, что не обязательно быть кошкой, чтобы нарисовать ее. Если мне интересно знать, она вообще настоящая писательница. Ведь еще она пишет эзотерические, философские романы с любовной фабулой, — ну это уже для души, — и некоторые уже издали! Многотысячными тиражами! В кругу ценителей такой литературы — настоящей литературы, хочет она отметить, — Настино творчество весьма известно. Свои книги она публикует под псевдонимом. Улия Нова. Правда, оригинально? Кряхчу неопределенно, похлопываю по плечу потоварищески. Понимаю, что интерес ко мне был обусловлен некоторой коллегиальной общностью. С сожалением думаю, что в ее планы не входило входить с подносом с чашей вина в комнату Мастера… Голой, преданной мужу Маргаритой… Это будет, — как любят называть такое представители кругов Анастасии, — творческий союз. Бррр. Что это меня передергивает, весьма проницательно интересуется Анастасия, даже не глядевшая в мою сторону. Утренняя прохлада, говорю. На термометре уже +40 градусов. Сегодня в Анталии будет самый жаркий день осени, радостно отрапортовал Интернет. Автобус отъезжает, мелькают дома, уступающие место рощам вдоль дорог. Пара из Крыма вежливо интересуется, когда же мы прибудем в Афродисиас, который по программе тура уже два дня как следовало посетить. Не могу же я признаться, что нас болтает по Побережью, кк Одиссея по морю, и следующий пункт маршрута обусловлен не нашей волей, а обстоятельствами, чаще всего случайными. Вру, что в городе сейчас так много туристов, что я даже и не хочу ввозить туда группу. Афродисиас это вишенка на торте. Губы не целованной девушки, если вы понимаете, что я имею в виду. Что, там вправду так красиво? Пустынные скалы за окнами сменяет фантастический пейзаж, нарисованный мной. Гигантские храмы белого мрамора с целиком сохранившимися статуями. Тридцатиметровое изваяние Афродиты, в котором скульпторы не упустили ни малейшей детали. Даже волоски на лобке богини — я приношу извинения дамам, но я сейчас не мужчина, а гид, — прорисованы с такой тщательностью, как будто она взлохматила их только что. И не только волоски! Соски, и даже… Мммм…. Гм… неужели? О, да! Говорят, туда можно сунуть палец, и почувствовать гибкую плоть! Вот чего добился скульптор! Не Пракситель ли? Конечно, Пракситель, ведь больше я никаких скульпторов древнего мира не знаю. Вроде бы, еще чтото такое высекал Эрнест Неизвестный, но я не уверен, что он грек. Вообще, происхождение его неизвестно. Отсюда и прозвище. Пифагор Боксер и тому подобное. Посреди Афродисиаса, вдохновенно вру я, раскинулся на пяти квадратных километрах чудесный цветущий сад, что сохранился по сей день. Настоящий сад! Мы увидим гранат, посаженный отцом афинской демократии Периклом, который приезжал в древнюю Турцию закупать масло для своего заводика по производству свечей для храмов Афродиты по всему Пелопонесу. Прикоснемся к оливе, высаженной Артемидой, когда богиня еще являлась людям этого региона, да так часто, что ей даже даровали право безвизового въезда. Пройдемся тропинкой, которую вымостил своими руками Диоген, до того, как пришел к выводу о бесполезности всякого физического труда, и не эмигрировал в бочку. Сад этот, — где мы уснем, слушая пение райских птиц, купленных местными садовниками по настоянию самой Семирамиды, по ошибке «перемещенной» летописцами в засушливый Ирак, — представляет собой гигантскую пятиконечную звезду, видную с неба. Можно будет и на воздушном шаре подняться? Конечно! Пятьсот долларов… Количество желающих подняться на шаре над несуществующим садом Афродиты сокращается до нуля. Вспоминаю о геометрии. Если кто помнит теорему Эвклида… Дада, чтото такое. Все кивают. В общем, Эвклид доказал ее здесь же, когда увидел закономерности между аллеями фиников и строго перпендикулярными им аллеями апельсинов. А что, тогда уже выращивали апельсины? Разумеется. И картошка, и бататы. Вообще, в истории многое напутано, многое лишено оснований, мы много не знаем… Как писал Гомер, если многое, мой друг Гораций, что неизвестно Софоклу и Сократу, то бишь, нашим мудрецам. У всех понимающие лица. Все согласны со мной. Ох уж, эти мудрецы. Заглядываю мельком через плечо Насти. Вижу — «себестоимость проекта по возведению одного заведения общественного питания на дороге Анкара — Стамбул оценивается примерно в…». Наукообразная чушь от человека, в руках пары банкнот не державшего. Сначала за нее платила подружкалесбиянка, теперь я. К чести Анастасии, она не транжира. Просто понятия не имеет, что такое деньги, как их зарабатывать. Соответственно, и тратить не научилась. Но я отвлекся от городаутопии, от Афродисиаса. Образ его бледнеет, сквозь него проступают унылые каменистые пейзажи окрестностей Эфеса. А раз такое дело, следует приналечь. Я выдумываю священный источник Геры, бьющий в высоту на десять метров, это чистейшая ключевая вода, в которой оживают даже дохлые рыбы. Один глоток омолаживает на пять лет. Далее — храм Зевса. Там статуя Вседержителя до сегодняшнего дня такая, какой ее создал… Пракситель! Но уже не тот, а другой. Пракситель Неизвестный. Вероятно, Эрнст. Мы не знаем, ведь согласно летописям… Важное другое, нахожу я безошибочно слабое место группы. Драгоценности, которыми украшена статуя. Голова Зевса золотая, усы — из серебра, шея — бронзовая, кулаки — медные, вместо глаз сияют самоцветы, трон изготовлен из слоновьей кости, трезубец — из красного золота. Помост — деревянный. Когда в здешних местах победило христианство, Константин Великий велел сбросить статую в море, и тащить баграми до самого побережья Европы. Драгоценности! Вот что важно. Украсьте сапфирами любой кусок дерьма, и вокруг него столпятся тысячи людей, круглый год. Оставьте Венеру без рук во дворике, под платаном, осыпающимся листьями и корой, и богиня останется сиротой, замерзнет, переминаясь с ноги на ногу. Что там мрамор? Туристу драгоценные камушки подавай! Так вот, этого самого Зевса толкали до самого Кипра, а потом… Он исчез! Испарился. Невероятно, но факт. Об этом свидетельствует «Эллинский комсомолец», самое популярное издание того времени. Конечно, у них выходили газеты! Печатались на тонком мраморе. Как повашему, если они мохнатку изнутри могли в мраморе высечь, что им какойто газетный листок? Потом, конечно, перешли на папирус. Экономия камня. Так вот, Зевс из драгоценных металлов. Мечта цыганского табора. Он, исчезнув в Средиземном море, объявился, где бы вы думали? Ровно на том же месте, откуда его сбросили! В Афродисиасе, городемечте, городепризраке! Восторженный вздох. Аплодисменты! Только украинские туристы смотрят с подозрением. Чтото такое они уже слышали… Плевать! Я уже вошел в раж. Афродисиас то. Афродисиас се. Афродисиас помазан медом! На него слетаются мухи и пчелы со всего известного в античности мира! По нему бегают золотые муравьи Геродота. Их жрут своими песьими головами одноногие уродцы, описанные Геродотом же. Кстати, Геродот — уроженец Афродисиаса. Богиня отметила его гибким языком, способным ублажать сразу пять женщин. Одновременно! А он, дурак несчастный, не так понял, и употребил свое мясо без костей на всякие якобы исторические труды. Наслушался египетских баек. К счастью, двое великих уроженцев Афродисиаса же, — я говорю о Светонии и Плутархе, — все исправили. Недалек был день, когда их великий ученик Тарле поставил точку в споре титанов. Сам поехал в Египет, а там и в Алжир, Марокко, Нигер, спустился в самый центр Черного континента. Настоящий вояж au bout de la nuit (путешествие на край ночи — фр.). Он не нашел в Африке ничего, кроме сарая, где лежал усталый, умирающий от сифилиса француз. Бодлер? Селин? Рембо? Чтото в этом роде. Француз умирал под хор древесных лягушек. Они квакали. Вот так. Quoi qu’il en soit (как бы то ни было — фр.)! Шмяк! Автобус бросило в сторону, я увидел, как летят бутылки с водой, сумки, туристы, как Настасья, закрыв блокнот, совершенно спокойно вцепилась в ремень, которым, почемуто, пристегнутась… Замедленная съемка кончилась. Нас раскрутило волчком, бросило из стороны в сторону. Автобус замер. На самом краю обрыва метров в пятьдесят высотой. Красивейший вид открывался отсюда. Мы видели море с разбросанными по нему островками, как если бы парили на крыльях зевсова орла. Мы на них и парили. Просто Зевс велел орлу обернуться горой.

Серпантин

На серпантине этой горы замер перед обрывом автобус, из которого, дрожа и поскуливая от страха, выбирались туристы. Я посмотрел на водителя. Тот развел руками, покачал головой, ткнул пальцем в лобовое стекло. Отдаю должное нашему молчаливому перевозчику. Харон выбрался из автобуса последним, он проявил несвойственное для турецкого водителя мужество. Автобус качнулся, потом еще. Слава богам, не упал. Мы столпились над телом человека, изза которого едва не погибли. Им оказался фотограф. Какого черта? Что случилось? Разве он не сидел в автобусе? Я велел группе перебраться в тень, за ограждение, под деревья. Откудато появился турок. Еще один. Заполыхал костер. Над ним повисло ведро, забулькала вода. Полился чай. В горах совсем по дешевке, всего лира за чашечку. Возникла из ниоткуда лавка с сувенирами. Залаяли собаки. Стал играть с ними улыбчивый Сергей, просивший всех звать себя Серега. Он рассказывал интересный случай про аварию, приключившуюся с ним в Индонезии. Чтото мне подсказывало, что в Джакарте в тот день нашли утром человека с глоткой, разрезанной от уха до уха. Но мне было не до того. Я подложил подушечку под голову фотографа. Тот был в сознании. Глядя на свои вывернутые ноги, жалобно причитал.Собственно, все дело в турецкой безалаберности, которой я пропитался здесь, как солнцем и солью. Мы попросту забыли фотографа! Когда? Как?! Да очень просто, это случилось три дня назад. Неужели я не заметил за три дня отсутствие фотографа в группе? Ну, если честно… Не заметил, конечно. Странно, что мы вообще еще головы свои не растеряли, при такойто бешеной скачке. Бедняжка заплакал. Если бы я знал, что ему пришлось пережить за эти три дня! Оставленный нами еще в Фазелисе, он некоторое время голосовал на дороге, пытаясь догнать автобус в следующем пункте путешествия. Приехал в Дальян. А мы в это время, почемуто, поехали в Дидим. Какого черта? Ведь в программе путешествия ясно сказано! Я с достоинство парировал, достал свою программу путешествий. Сверили. Оказалось, что у нас две разные программы. Любопытства ради полез за картой и маршрутом водителя. Третий вариант. Смеха ради порыскал в бумагах Мустафы. Вариант номер четыре! Я даже и не удивился. Фотограф, хныча изза переломанных ног, продолжил. В Дальяне он переночевал прямо на берегу реки, всю ночь снились какието кошмары, змеи спускались сверху, с этих гребанных ликийских гробниц, и все сосали, сосали его душу, его соки, а потом ползли наверх, ликуя. Проснулся разбитым. Камера украдена. Оставили одну линзу, туземцы чертовы! Но он, выдающийся фотограф Ренат Бумц, тоже не лыком шит. Притаился в кустах, дождался какойто богатой группы, — явно американцы, — стащил камеру и треногу у одного из янки, бросился наутек. Погоня! Гнались на моторных лодках! Как в фильмах про «Бонда». Ренат спрятался в камышах. Дрожал. А тут настоящая змея подплывает! Он ее — треногой, она на него — пасть разинула! Шшшш. Цапли бродят, все гниет под водой, то и дело ждешь очередной змеюки, а тут еще черепаха весом в три тонны в ногу толкает. Бум, бум. Как будто в подводный регби поиграть захотела. Зато нашел маску из глины, ей наверняка сто тысяч лет, надо сохранить и продать потом. Бешеные деньги! Маска в сумке. Из камышей наш энди уорхол выбрался ближе к ночи, побрел к дороге, стал голосовать. Откуда ни возьмись, свадьба! Счастливые жених с невестой. Плачут от счастья. Вся свадьба осыпает их золотыми монетами. Конечно, потом половина окажется фальшивыми. Усадили фотографа на капот лимузина, как праздничную куклу, так и подвезли. Он за это фотографировал всю дорогу. Потом, — за чай и сладости, — снимал для молодоженов первую брачную ночь. Ух ты! И как оно? Одно расстройство! Невеста оказалась зажатой. Плохое освещение. Камера слишком тяжелая. Фотограф жалуется. Ох, и намучились они с женихом. На следующее утро покормили, дали пропуск из деревни, и проводили, похлопывая по плечу. А едва вышел со двора, стали стрелять. Жених решил, что не может жить на свете мужчина, видевший, как потягивали его жену. И пусть это он сам потягивал свою жену, что с того. Фотограф должен умереть! Бедняга еле увернулся от пуль, бросился со склона горы, кубарем, летел, теряя остатки присутствия духа, как вдруг уцепилась тренога за дерево, растущее на склоне. Дикая сосна. Крепкая порода. Так он, — практически над пропастью, — и провисел сутки. Прощался с жизнью. Прилетала какаято птица, словно издеваясь, проходила по стволу, косила в глаза ему своими — черными, блестящими, безумными. Потом кружила вокруг, все норовила клюнуть в правый бок. Разрываю рубаху фотографа. Ну и дела. Мясо разодрано, половина печени склевана. Глаза стекленеют. Даю пару пощечин. Держись, солдат искусства. Дальше. А дальше я и сам знаю. Он все пытался зацепиться за сосну и ногами, и ему почти удалось, но тут корни дали слабину, и фотограф слетал по склону прямо на дорогу. Приходил в себя час. Встал, пошатываясь, глядел на море, от красоты мира даже бок болел не так сильно. Услышал шелест сзади. Обернулся. Автобус. Точка. В себя он приходит, лежа на асфальте с переломанными ногами, и глядя я небо. Его заслоняет моя голова, голова гиганта. Не мог бы я не заслонять облака, горы? Он хочет насладиться видом. Отклоняюсь, уважив волю покойного. Спрашиваю о последнем желании. Он много слышал от меня в первые дни… Афродисиас — рай… Если, конечно, я не лгал… Конечно, нет! Я неоднократно бывал там, и вправду существует такое удивительное место, трудно поверить, но молоко и мед практически текут там по… как жаль, что ему не доведется снять все это… В общем, он заклинает меня тело сжечь, а прах развеять над Афродисиасом. У ног памятника Богине, о котором я так много и так красиво говорил. Не отчаивайтесь, друг мой. У вас все будет хорошо, вру я. Нет, он понимает, время его пришло. Он рад за меня. Сразу видно, что мы отличная пара, я, и эта белокожая девушка из… Держу беднягу за руку. Сзади падает тень. Настя становится над нами. Оборачиваюсь. Женщина, громадная, словно статуя богини, возвышается над нами. Ветер треплет подол короткого платья. Ноги подпирают небо колоннами дорийского стиля. Дорийского, потому что заканчиваются завитушками. От желания скулы сводит. Странно, еще вчера подбрита была, а сейчас уже волосы изпод белья лезут. Настя вся цветет, плодоносит. Ногти ее отрастают за ночь на полметра, волосы — как у покойницы — растут, даже когда она спит. Груди бухнут. Живот урчит. Кости лопаются и снова срастаются, уже на пару метров больше. В просвет между колоннами — между паутиной волосни, — лезет спецназовцем, штурмующим джунгли, Солнце. Представляю, как намотаю на палец. Мммм. Рука фотографа сжимается еще пару раз. Взгляд, растерянный, теряется гдето между ног Насти. Голова почти не видна. Да и зачем? Понимаю, в чем смысл всех этих отбитых античных голов. Фотограф еще пару раз сжимает мою руку, прежде чем понимаю, что парню в бреду кажется, будто он сиськи Насти обжимает. Фу! С брезгливостью выдираю руку, но уже все равно. Бедняга отошел. Перетряхиваем его вещи. Фотокамера, тренога, и глиняная маска. Ба! Та самая, которая слетела с лица туристки, задохнувшейся в грязевых купальнях Дальяна. Приезжает «Скорая», вызванная водителем. Даем адрес отеля, объясняем ситуацию. Звоним в отель. Заранее оплачиваю в кредит за счет компании лед, хранение и моральные неудобства. Ладим на том, что тело пробудет в подвале кухни всего сутки. Машем рукой «Скорой», заталкиваем автобус на дорогу. Выезжаем за поворот, и спускаемся прямо в Эфес.

Эфес — Дом Богородицы

…Начинаем с дома Марии. Последнее место прописки Богородицы, если верить сообщениям Министерства туризма и доходов Турции. На маленький холмик в рощице змеится очередь. У женщин — платки на головах. Анастасия переодевается в автобусе, и выходит, покрыв свою прическу цвета платины. Накидка белая, и когда ветер поднимается над холмом, кажется, что у моей возлюбленной два скальпа. Собранный, и распущенный. Разве не все женщины таковы? Мохнаток у них тоже по две. И я даже знаю, с какого входа стучать во вторую. Но об этом позже. Дожидаемся очереди, стоя за набожными поляками. Только и слышно, что матка бозка, да пся крев. Крев, матка, — вот, пожалуй, все, что поляки дали миру. А, еще фанатичный католицизм. Стоит комуто из моих подопечных кашлянуть или переступить с ноги на ногу, как поляки оборачиваются. Смотрят строго, серьезно. Будь здесь стог, нас бы сожгли. Распяли! Они обожают распятия, на каждом из поляков я вижу цепочку с крестиком. Каждому Пшишеку по Ииусусу. Или, как они его зовут, Езусу. Почему не Езушеку? Надо будет спросить. Стою, держа за руку Настю. Отчегото грустно, ветер приподнимает подбородок. Гладит виски. Словно добрая Матерь Божья. Думаю, каково сейчас нашему фотографу. Хотя, собственно, чего тут думать. Парень мертв, лежит себе на стеллаже кухни в отеле, да глядит пустыми глазами в стену. Не исключено, что там бежит таракан. Настоящий африканский эмигрант, я видел таких на улицах Стамбула. У него усы, ружье, порох и своеобразные представления о чести. У него десять кровников среди тараканов Малой Азии, четыре родственные семьи в числе тараканов, живущих на побережье Эгейского моря, наконец, маленький завод по производству свечей. Хочу ли я купить одну? Поляк, усатый как таракан, приближается ко мне, чтото талдычит на своем смешном наречии. Он слышал, мы русские, переходит он на русский. Так точно, рапортую. Заранее сжмаюсь. Наверняка, речь пойдет о разделе Польши. Что Мицкевич — куда более великий поэт, чем этот наш Пушкин. Мой Пушкин! Бог ты мой. Можно подумать, Пушкин принадлежит мне, как кучка костей — предприимчивому турку, раскопавшему старинную пещеру в Каппадокии. У них тут на все право частной собственности, включая даже покойников. Особенно покойников! Поляк меня приятно удивляет. Он всего лишь спокойно замечает, что его всю жизнь воспитывали в ненависти к русским, а он возьми, да и вырасти толерантным человеком. Да, терпимым! Как все хорошо воспитанные, терпимые люди, он жаждет продемонстрировать свои хорошие манеры, свою жажду общения, степень и глубину извинения. Он прощает мне раздел Польши (а, всетаки вспомнил!). Он не держит на меня зла за то, что Мицкевич великий поэт, а Пушкин — так себе (конечно!). Он, наконец, извиняет мне годы коммунистического засилья на его бедной родине. Слышал ли я про Валенсу? О «Солидарности»? Профсоюзах? Мне плевать, но я говорю — да, конечно. Плачу, вспоминая усы Валенсы. Больше я о нем, увы, ничего не знаю. Наконец, поляк подбирается — как и мы к домику Марии, — к самой важной части выступления. Разве что вилочкой по хрустальному бокалу не стучит. В общем, вся его уверенность на том, что русские тоже люди, построена на вере в Иисушека Христожека. Бинго! Истово крещусь справа налево, слева направо, чуть не на колени бухаюсь. Ну, так вот. Он, — тут следует имя, слишком длинное и полное шипящими, чтобы я мог его запомнить, просто поверьте мне на слово, у него было имя — хочет, чтобы я поцеловал крест. Что? Крест. Чмок, муамуа. Облизать, в смысле?! Ну, что это я. Невинно, просто поцеловать крест, приложиться, так сказать. Губами? Да! Но, не раскрывая рта! Без языка! Бога ради! Хохочу, обрадованный. Давайте мне ваш крест. Давайте мне вашего Иисуса. Целую крест, для пущего эффекта грохнувшись на колени. Поляк аплодирует, а вместе с ним и вся его группа, человек двести. Море? Нет, не были они на море. Горы? Чхать им на горы! Они побывали уже в трех монастырях и поедут в еще десяток. Вот увлекательная поездка! Вру, что и мы совершаем нечто вроде паломничества, к богине. Не уточняю, к какой именно, сомневаюсь, что Афродита включена в пантеон попов — что католических, что православных. Мой друг Болек обнимает меня, хлопает по спине. Спрашивает, не хочу ли я, чтобы и моя подруга поцеловала крест. Чтобы они, польские туристы, стали уверены — мы, русские, не безбожники. Еще какие, милый ты мой, хочу я ответить ему, но мы уже почти у входа, гдето играет орган. В толпе снуют шустрые ангелочки, у них розовые попки и крылышки, они кудрявы и завиты, сверху трубит Гавриил, нет никаких сомнений в том, что это музыкант Симферопольской филармонии, нанятый на сезон властями Эфеса. И так трубит, и этак! Объясняю Насте суть просьбы. Она, с очаровательной улыбкой, прижимается к Иисусу щекой. Нет, доброжелательно объясняет поляк, не так. А как? Надо губами. С языком, удивляется Настя. Опять объяснения. Все по новой… Настя наклоняется и целует крест, снова попадает щекой, не губами. В это время в толпе ктото когото толкает, начинается давка, как на Ходынке. Нас бросает из стороны в сторону, я хватаю Настю за обе руки, держу крепко, не отпускаю, поляк бьется об нас, как волна о скалу, чтото орет. Просит продолжать, несмотря ни на что. Дался ему этот крест! Пытаемся подтянуться к поляку поближе, но по толпе идет волна, нас едва с ног не сбивает, вылетаем пулей из мясного бульона к дверям церквушки. Поляк, встав на цыпочки, кричит и зовет. Гул, шум. Гдето треск. Что это, теракт? Прикрываю Настю. Всем телом. Поляк кричит, чтобы я обратил внимание на руку Анастасии. Там родимое пятно, большое родимое пятно. Я связался с ведьмой, он сразу это понял, а вся эта болтовня про терпимость к русским была маскировкой, способом ко мне подобраться. На самом деле он ненавидит русских свиней. Хрюхрю! Мицкевич великий поэт, а Пушкин так себе. Если и писал приличные стихи, то лишь потому, что Мицкевич его коечему научил. Снисходя. Раздел Польши — что могло быть ужаснее? Наконец, владычество коммунистов, мучения Валенсы. Неужели я, глупый русский православный гой, искренне думал, что такие вещи можно простить? А, да! Еще Катынь! Чмошник это, который завел группу военных в лес… Как его? Сусанишек! В общем, я перед ним виноват по гроб жизни. Но не суть. Важно другое! Он, пан Пшышжемрышежжекушышек, здорово разбирается в экзорцизме. Изгоняет духов. Вместе со священником их прихода не раз присутствовал при изгнании злых духов, обосновавшихся в человеческом теле без спроса. Совсем как мы, русские, в Восточной Европе. Ну, да кто прошлое помянет, тому глаз вон. Он предостерегает меня. Сучка не захотела целовать крест не потому, что не поняла. Онато как раз все поняла! Ведьмы боятся прикоснуться губами к образу Иисуса нашего Христа. Боятся его, как вошь — мыла. Пускай я знаю! Проверить Настю можно просто, ущипни ее за родинку, и если она ничего не почувствует, то… Он и ущипнул, в толпе! Настя даже не шелохнулась! Наконец, чертовка чересчур красива, орет он. Красивая баба — исчадие ада! Сосуд погибели! Титьки и мохнатки созданы нам, мужикам, на погибель! Лучше мужика трахнуть, чем с бабой переспать. Он, добрый польский католик, в этом уверен! Первое хотя бы просто противно, а второе — соблазнительно и опасно. Я еле различаю отдельные слова. Над толпой несется рев. Верхушки деревьев гнутся. Оказывается, это вертолеты. Их много, я насчитал штук двадцать, от них так же шумно, как от нас, охранники загоняют туристов в домик Богородицы, мы буквально бежим, я теряю из вида поляка, о чем это он болтал на своем английском, спрашивает меня безмятежно Настя. Твоя красота, как обычно, свела очередного мужчину с ума, отвечаю я, и только тут присматриваюсь к женщине, с которой сплю. Настя невероятно, фантастически красива. Целую ей руку, потом в щеку. Охранник хмурится. Мы уже в церквушке. Само собой, ее построили уже в 20 веке. На месте старого фундамента, найденного черт знает кем черт знает когда, и оставленного — само собой — черт знает кем. Из древностей во дворе дома только баптистерий. Я представляю, как в него окунали первых христианок. Рубашки налипали на груди. Бюстгальтеров еще не было. Восстаю! Быстренько кланяемся статуэтке Мадонны из бронзы, и попадаем в следующее помещение церкви. Конечно, это магазин! Сувениры, сувениры, призывно говорит неопределенного возраста продавец в углу. Шахматы. Светильники. Канделябры. Самотыки. Что?! Нет, я не ошибся. Вдоль нижней полки выстроились статуэтки карликов с безобразными фаллосами. Мрамор, черное дерево, нефрит, объясняет продавец. Все, что пожелаете. А, собственно, какая разни… Дерево теплее, нефрит тверже, мрамор нагревается уже в процессе, и… Процессе чего, тупо спрашиваю. Настя хихикает. До меня доходит. Ай да турки! Ай да молодцы! Спрашиваю, а как же… Ерунда, таковы местные традиции. Если мне угодно знать, сама Богородица баловалась чемто подобным, для здоровья, когда переехала сюда из Иерусалима. Она ведь была уже вдовая! Что делать порядочной женщине, когда муж умер, в командировке, или вознесен на небеса?! Только не изменять, это нехорошо! Остается наш замечательный сувенир. Он стоит всего сто лир, и за эти смешные деньги… Лезу в карман, вижу, как трещит дверь под напором следующей группы, хозяин лавки с извинениями пропадает в подсобке, чтобы вынести упакованный экземпляр. Настя присаживается. Ее юбка задирается до колен. Ноги светятся двумя колоннами. Гдето там… Лавку встряхивает. Искусственный фаллос взлетает! Карлик, к которому приделана дубинка, оживает, начинает с хохотом наворачивать круги вокруг Насти. Я цепенею. Бедняжка с криком бросается от распаленного мраморного члена — вот он уже светится, вот он уже температуры плавленого железа, — и, сделав неловкий шаг… Падает! Прямо со скалы! Летит к морю, вертит головой, глядит то вниз, на белые, далекие и потому нестрашные буруны, то успевает зацепить взглядом кусочек синего неба, и тогда оно разматывается за лазурной ниткой. Ковер Пенелопы, вот что такое небо. Его ткут уже вечность, хотя могли бы закончить вечность назад. Ох уж, эти средиземноморские женщины. После на горизонте появляются корабли. Один, два, три… Цеая эскадра! Это русская эскадра плывет к месту своей гибели, к пучинам Цусимы. На палубах прохаживаются благородные господа офицеры. Они стареют у меня на глазах, их мундиры облетают шелухой, а под ними — уже мундиры Ушакова, эскадра плывет освобождать Корфу. На нижней палубе бегают черти с дубинками наперевес. Одна из них раздувается и взлетает, карлик прицеплен к ней, летит, бьет руками, забавно ругается. Видит падающую Настю, успокаивается. Планирует на мою бедняжку. Протыкает прямо на лету. Опа! И вот он уже бьет руками, как крыльями, и после виража выравнивает курс, летит с палкой наперевес, а на нее нанизана Настасья, кончик торчит изо рта, глаза выпучены. Кролик в когтях орла. Прихожу на помощь, хватаю камень, мечу вверх. Прямо в птицу! Настя вновь падает камнем, но я уже тут как тут. Обернувшись зайцем, хватаю в зубы, несу, делая огромные скачки. Сверху слышен свист. Стрела! Прямо в лопатки, падаю с перебитым позвоночником. На меня наступает сапог. Это нефритовый карлик. Вытаскивает у меня изо рта яйцо. Ждет, пока вылупится оттуда Анастасия. Раздвигает ей ноги скользкими пальцами, ковыряется, ищет корень. Мандрагора! Она в цене. Настя плачет, и быть ей подвешенной на нефритовый крюк, если бы я, собравшись с силами, не дал подножку карлику. Тот падает и разбивается на тысячи кусков. Что там у нас еще? Остался только член черного дерева, он летает за Анастасией, пока та, визжа, пытается скрыться в уголках лавки. Ну и женщина мне досталась! Даже неодушевленные предметы при виде Насти скачут собаками в пору гона. Весь мир хочет ее поиметь! Как всетаки ошибся наш польский знакомый! Настя не ведьма, она — богиня. А раз так, какой смысл протыкать ей руку раскаленной кочергой, топить в воде, вздергивать на дыбу. Таково уж ее естество. Сбиваю на лету черную палку, из дверей выходит, наконец, продавец сувениров, при виде погрома его лицо вытягивается, потом он начинает кричать, но другая дверь распахивается, и в чуланчик вваливается человек сто. Крик, ор. Вертолеты! Сам Папа приехал! Улучив момент, выдергиваю Настю из толпы, падаем на корточки и выползаем из церквушки и магазинчика незамеченными. Бегом спускаемся к целебному источнику, умываемся. По пути к автобусу совершаю ошибку. Вижу два симпатичных детских кошелечка. Настя ловит мой взгляд, замыкается, мрачнеет. Буркает, что мы встретимся в автобусе. Да, говорю я, провожая задницу взглядом. Надеюсь, по пути тебя не поимеет руль автобуса и старая щетка для обуви. Возвращаюсь к кошелькам. Сколько они стоят? Каждый три доллара. А если я заплачу в евро, — вспоминаю, что забыл лиры в автобусе, — сколько будет? Турчанка считает, морщит лоб. Получается шесть евро. Плачу. Продираюсь в толпе, осознав, что переплатил. Но сколько? Шесть долларов это четыре с половиной евро. Если, конечно, не… Так, еще раз. Мысли путаются, я очень устал от стояния в очереди, от давки, от чертовщины в лавке сувениров. Все тело болит. Пытаюсь сосчитать, мысли скачут, но я мужественно стараюсь. Итак, когда я последний раз покидал территорию города Анталия, курс турецкой лиры к доллару был один и сорок девять сотых к одному. Стало быть… Два умножить на два равно четыре. Теперь отнять два раза по одиннадцать сотых. Или одному? Как всегда, когда имею дело с цифрами, начинает болеть голова. Всегото мне и нужно сделать, что умножить одну целую сорок девять сотых на два. Как? Полтора на два? Может быть, остановиться и посчитать в столбик прямо на песке? К тому же, речь идет не о евро, а долларах. Оборачиваюсь в бессильной злобе к продавщице. Та глядит бесстрастно. Так рабыни смотрели на хозяев, угнавших их от берегов моря вглубь континента. Ты меня взял, ты со мной и мучайся. Вернулся бы, да вокруг полно народу. Вертолеты все еще кружат, суетятся люди с камерами, микрофонами, прожекторами, это телевидение. Один геликоптер — белый, с позолотой на винтах, и бриллиантовой отделкой стекол, — зависает прямиком над домом Богородицы. Распахивается дверь. Вылетает оттуда веревочная лестница. Появляется в проеме фигура человека в белом халате и тиаре. На пальце его сверкает перстень. Это сам Папа! Новый или старый Папа? Я запутался, они ведь теперь тоже «звезды», как игроки в футбол. Папа, подоткнув полы халата, лихо седлает веревочную лестницу и спускается по ней на крышу домика Марии. Три лихих прыжка, и вот, он уже на кресте. Балансирует. Аплодисменты, рев добрых христиан. Плачет вдалеке мой поляк. Рыдает, бьет себя в грудь. Ему немножечко не нравится, что новый Папа — я узнал знакомое по телевизионным новостям лицо, — не поляк, но ведь прошлый был из самой Варшавы! Ладно, пусть Папы избираются из поляков через раз. Остальное наладится. Можно будет даже выбрать Папой Валенсу. И его шикарные усы. Два на три равно шесть. Но это уже речь о долларах. Сколько евро получится из шести долларов? И сколько это в лирах? Каков процент прибыли, полученный с меня коровой, даже среднюю школу не закончившей? Возвращаюсь к дереву желаний. Оно все в сопливых платках. Если привязать к ветвям кусочек ткани, сбудется желание. Рву рукав рубашки, привязываю, загадываю, дав слово никому не рассказывать, иду к автобусу. Шесть и шесть это тридцать шесть. В каждом долларе сто центов, один евро это сто европейских центов. Стало быть, двести центов это два доллара, а двести евроцентов — два евро. Шестьсот центов я заплатил, стало быть, в пересчете на евроценты это составит… Нет, не получается! Совсем запутался! Папа на крыше дома Богородицы читает речь. Он уверен, что это тысячелетие станет решающим для всех добрых христиан, наступает эра добра, социальной справедливости, и… Когда вы разрешите своим попам жениться, хочу я спросить его, но вокруг слишком уж много поляков, чехов, румын и других восточных европейцев, которые придают вере в Господа чересчур уж большое значение. Чем восточнее, тем глупее! Немудрено, что самые глупые европейцы — пусть и восточные — обосновались в Молдавии. Дальше просто некуда. За нами начинается ужасная Украина, а это так же плохо, как Польша, только без врожденного — отдаю им должное — польского изящества, польской спеси, польской надменности. Я знаю, о чем говорю, моя семья изошла из Польши. Изошла. Совсем, как старик Иосиф и его веселая молодая вдова, прикупившая нефритовую статуэтку с гигантским членом. Кстати, у них же был осел! Но это совсем другая история… Пробиваюсь к автобусу. Вся группа уже тут, как тут. Никому не понравилось, хотя желание загадали все, все оставили частички своих соплей на дереве на холме над Эфесом, все испили святой водицы, все ей умылись, подмылись, уверен, они бы ее под кожу впрыскивали, будь у них такая возможность. Все, что даром — очень полезно. Так что… В автобусе хлопаю водителя по плечу и показываю, куда едем теперь. Сажусь сзади. Рука попадает во чтото теплое. Настя, озорница, сунула ладонь между ляжек, и давай их сжиматьразжимать. Трется, кончает. Но — молча, все молча. Когда завожусь, вынимает руку из себя, облизывает мне пальцы, один за другим, глядя в глаза. Дешевая порноактриса! Говорит, что была несправедлива, просит прощения. Не в духе, Внезапно думаю, а когда у нее те самые дни? Интересуюсь. Смеется, не хочет говорить. Автобус медленно проезжает мимо толп людей. Проблема в том, объяснил мне гид группы корейцев, что сегодня в Измире остановились сразу двадцать круизных лайнеров со всего света. Все пассажиры, стало быть, сегодня побывают в Эфесе. И мы вместе с ними. Автобус еще тащится, припекает солнце, зашумел кондиционер. Настя задремала. Я достаю ноутбук фотографа, порадовавшись тому, что не взял свой. Все экономия! Гляжу на волосы Насти, прилипшие к виску, рот полураскрыт. Она сказала, что могла бы жить со мной… Это так… удивительно. Всматриваюсь в нее. Глажу лоб, поворачиваю слегка. Проверяю почту. Улочки Эфеса все сплошь с беспроводным интернетом, так что туристы могут ежесекундно сбрасывать свои фотографии то в «Одноклассники», то на «Фейсбук». Посещаю что один, что второй. На почтовом ящике чернеет непрочитанное письмо. Это Таня! Я не знаю ее, пишет она, но она прочитала все мои книги, и хочет сказать, что находит мой стиль удивительным, талант многообразным, мысли — глубокими. Урчу. Все эрогенные зоны погладила! За исключением, правда… А нет! Есть и про «удивительное сходство с витальным талантом Буковски и Мейлера». Ну, это уж чересчур! Про витальный талант, я сам придумал, еще когда когото волновала возможность взять у меня интервью. В любом случае, я взволнован. Она живет в Италии, пишет мне Татьяна. Недавно получила гражданство, по утрам любит пить кофе, глядя на горное озеро, вид на которое открывается с балкона уютной квартиры, где она прозябает с мужем. Тиран! Есть и другой мужчина, он моложе на двадцать семь лет, — присвистываю, — и она подумывает уйти к нему. Можно сказать, он — будущий муж. Но, конечно, в интеллектуальном плане ее удовлетворил бы лишь один мужчина на свете. Тот, которому она пишет письмо. Мои книги она нашла в отделе букинистики — еще бы, попробуйка найди их в другом месте! — и была ошеломлена. Оно обожает меня, если бы могла, руки бы расцеловала. В свободное от душевных терзаний время Татьяна слушает группы «Роллинг Стонуз», и работает продавщицей мрамора. Надгробия, столы, столешницы, даже легкие дачные домики, все это производит из чудного мрамора Кареры компания, которой владеет тот ее муж, который на двадцать семь лет старше. Если мне нужен приличный стол черного мрамора с вкраплениями розового — а такой гений как я, может и должен работать только на столе, подобном постаменту памятника, — она все сделает быстро, дешево. Заодно и увиделись бы. Кстати, не приезжаю ли я в Италию в ближайшее время? На прощание она поцеловала меня нежно. Я немедленно настрочил ответ, глядя изредка, как наш автобус лавирует по толпам людей, толкущихся на узких улочках в обрамлении колонн — ощущая жар Настиной ляжки, которой милая прижималась ко мне в полусне. Милая Татьяна, писал я. Знает ли она, что происходит сейчас в Сирии? Настоящая гражданская война. Да не та ерунда, которая разразилась в Европе после падения коммунистических режимов. Всем войнам война! Гибнут люди, очень много людей, каждый день сто, двести, тысячи покойников! Смерть не щадит никого, а ла герр, ком а ла герр! Я помахивал шляпой мушкетера, отважно хохотал в усы, гремел сапожищами по брусчатке Парижа. Смерть! Подумаешь, мелочи какие! Татьяна, мы могли бы сколотить целое состояние на этом. Если я сумею договориться о поставках мраморных надгробий из Кареры в Сирию, только представьте себе, сколько денег мы заработаем! Поэтому, кстати, я решительно советую Татьяне не бросать своего нынешнего мужа. Ведь если она уйдет к тому, что моложе на двадцать семь лет — опять чертовы цифры — то решительно никакой возможности спекулировать мрамором у нас не будет. Компаниято принадлежит старому мужу! Возможно, ее удивит мое письмо, но… Пусть не думает, что я человек не практичный! Она знаток, это сразу видно. Ценитель. Так пусть вспомнит о Рембо. Он открыл сеть закусочных «La crepe», если я не ошибаюсь, вся Африка была в восторге от кухни и обслуживания. Чем мы хуже? Пишу, загораюсь. Сам верю этим бредням. Почему бы Татьяне не переговорить со своим мужем, и прислать мне вызов, приглашение, я бы съездил в Италию, побывал в каменоломнях, посмотрел на столы, пощупал задницу, то есть, в смысле, продукцию! Оботрусь со всех сторон! После, — само собой, командировочные и билеты оплачивает принимающая сторона, — я вернусь в Турцию. Налажу поставки повстанцам Сирийской Освободительной Армии. Договорился бы с государственными войсками. Гробыто нужны всем! Все умирают. Террорист ты или спецназовец, исламист или христианин, пенсионер или ботаник, неважно. Всех людей планеты объединяет Смерть. Она — наша национальная идея, религиозная, и вообще, это мать всех идей в мире. Как Афродита — мать богов, так и Смерть — мать идей. Впервые люди задумались, когда поняли, что умирают, а не засыпают надолго. Нет ли у нее фото в бикини? А какого цвета у нее волосы там? Нравится ли ей, когда… Задаю эти вопросы. Пишу напрямую. Они обожают, когда с ними разговариваешь безо всяких там ухищрений. Возвращаясь к мрамору. Скажем, наладим поставки, мы могли бы разделить доли — я бы брал себе сорок процентов, муж Татьяны, который на двадцать лет ее старше — двадцать, Татьяна — двадцать, и, наконец, двадцать оставшихся получит… муж Татьяны, который на двадцать семь лет ее младше. Или — того мужа, который старше на двадцать шесть лет? Я запутался! Суть в том, что она могла бы нанять любовника в нашу будущую корпорацию, и проводить с ним время на глазах у старого мужа. И моих! Я не стану ревновать! Вопервых, я человек весьма занятой, женщины вокруг меня так и вьются. Вовторых, я не ревнив. О, нет. Напротив! Меня даже позабавит. Как насчет amour a la trois (любовь втроем — фр.)? Я бы не прочь. Скажем, на лежаке из мрамора, как пирующие перед самоубийственным письмом Нерона римские патриции, а? А если ей надоест старый муж, мы отправим его в командировку в Сирию. За лишние пятьсот мраморных надгробий повстанцы, конечно же, вырвут ему сердце и съедят перед камерами. Они и даром так делают! Дикари! Я видел их часто, на самом деле я сотрудничаю с разведками США, России и Британии, провожу время в Турции не просто так, делаю коекакую Работу. Не могу рассказать все. Так или иначе, а мое сердце уже принадлежит ей. Пылаю страстью. Это все Турция. Жажда разбогатеть, и жажда женщины. Вот что раздирает вас в Турции, как кони — цареубийцу. Я уже искренне пытаюсь представить, что буду делать с заработанными миллионами. Как решим ситуацию со старым мужем. Решаю посмотреть индексы компаний, занятых на добыче мрамора и производстве из него всяких надгробий и столешниц. Заглядываю на страничку Лондонской биржи. Значит так… PIUHg2393494 к ДоуДжонсону, 988hg по Ньетемлендрскому индексу. Ничего не понимаю, но каково звучит! Копирую все это в письмо, заверяю в своих глубочайших чувствах, вспыхнувшей ни с того ни с сего страсти, прошу уточнить данные по фондам, акциям, капиталу, еще раз прощу фото откровеннее, жму «отправить». Письмо уходит. Экран тренькает. Автобус тормозит, нас всех бросает вперед, Настя раскрывает глаза и упирается прямо носом в экран. А на нем уже появилось обратное письмо с прикрепленной фотографией, даже без бикини! Теряю дар речи. Вот это скорость! Какая опытная пользовательница. Настя поправляет прическу, смотрит мимо меня, отдергивает руку от моей, говорит холодно — окна автобуса покрываются инеем — поздравляю, у вас неплохой вкус. Настя, это вовсе не то, что… Молча выскальзывает из автобуса. Уныло тащусь за ней, сохранив фото. С другой стороны, все разрешилось и быстро… Но я, почемуто, не рад. Схожу на арену амфитеатра, она — под гигантской стеной, с колоннами по периметру, стена вся — в мелких ячейках. Все, что осталось от библиотеки Цельсия. Ячейки — пустые, предупреждает местный гид, которого мы обязаны нанять. Я, тем не менее, подхожу, расстроенный. Нащупываю чтото. Это свиток. Гляжу на него. «Возвращение в Афродисиас», написано на коже. Кладу свиток обратно, бреду по булыжникам вдоль бюстов императоров, а когда соображаю вернуться, — бегу, задыхаясь, словно гонец, несущий известие о кончине тирана приговоренному им к самоубиству, — ячейка уже пустая. Возвращаюсь к группе. Опустошен. Это не Петрония я не спас. Себя.

Эфес — Античный город

…По дороге в гору тащусь за группой новозеландцев. Становится понятно, почему они до сих пор колония. А еще — австралийцы и канадцы. Эти — хуже всех. Гогочут, интересуются у гида, есть ли тут киви. Бедолагатурок спрашивает, зачем им эти кислые, невкусные, зеленые плоды? Взрыв хохота. Он лучше поведет их на ферму, где выращивают съедобные кактусы, всякие другие вкусности, которые они не пробовали. Нет, им позарез нужен киви! Снова хохот. Пристраиваюсь за идущей навстречу группой китайцев. Влекомый ими, захожу на площадку на возвышенности, аккурат под воротами Домициана. Не сразу понял, что происходит. Китайцы орлами расселись на мраморном сидении. Что такое? Ба, это же старинный туалет. Античный туалет! Здесь подогревали мраморные сидения своими мясистыми сраками рабы из Египта, их специально кастрировали для этого, чтобы они набирали вес. Филейные части в особенности. Одной сракой такой раб мог обогреть три сидения для свободных римских граждан. Ничего не изменилось! Только места римских граждан на нагретых рабскми задницами сидениях заняли американцы, а мрамор теперь греют латиносы. Могли бы и мы, восточноевропейцы, но нас не пускают. Слишком много гонора, всяких мыслей о собственном достоинстве. Это все поляки! У нас, молдаван, ни капли достоинства нет! Так что я даже сажусь и грею сидение для маленького, очень важного китайца. У него золотые зубы, пачка купюр в футляре изпод фотоаппарата, он весь напыщенный, вотвот взлетит в гору, будет играть в ладушки с Афиной Палладой, которая, — хоть и не любила местные земли, — все же гостила изредка по приглашению родственников. Стройная Афина. Моя жена — Афина, а Настя — Афродита. Ничем хорошим это соперничество не кончится, знал я. Для меня, разумеется. Между собойто сучки поладят! А кожу сдерут с меня. Бедный я, бедный Марсий! Не знаю, что и делать. Встаю с сидения для китайца, получаю пару банкнот, которые он, презрительно сощурившись, отстегивает белому дьяволу. Снимает штаны, садится. Группа гогочет. Гиды улыбаются. Они привыкли. Восточный человек — материальный человек. Ему важно потрогать, ощутить. Он поверит в воскресение, лишь когда вместе с Фомой вложит персты. Фома и был китаец! А может, он из Южной Кореи? Трудно сказать, я уже запутался в угле разреза. Грею место для еще одного китайца. Потом меня прогоняют местные гиды, которые боятся конкуренции, боятся потерять заработок. Выхожу на центральную улицу античного Эфеса. Теряюсь в толпе, настоящий Вавилон сегодня здесь. Ступаю на брусчатку, и понимаю, что не пил уже почти неделю. Вот отчего все мои неприятности! Но где найти спиртное под открытым небом древнего города? Торговец винной лавки уже пять тысяч лет как мертв, а его амфоры пусты и пахнут гнилью. Оттуда выбираются пауки, они жадно пожирают внутренности пьяниц, умерших в подвале. Внутренностей нет. Одна лишь труха. Пауки давятся, взлетают к небу золой. Плачут вдалеке античные дети. Каждому из них положен аккуратный мраморный гробик, из тех, что я буду продавать в Сирию со своей новой подружкой. Вспоминаю про нее. Какое унижение! Стенаю сквозь зубы, ктото даже бутылочку воды и глицерин протягивает. Уж не сердце ли? В жару нередки случаи, когда туристам становится плохо на этих людных площадях, говорит гид, обводящий мимо меня толпу пенсионеров, по виду русских. Словно достопримечательность показывает. Сижу в тенечке, прихожу в себя. Господи, я ведь даже не переспал с ней, и потерял теперь и любовницу! Ну, что за жизнь?! Мимо проходят три румынки. Одна из них спрашивает у меня дорогу к парковке. Машу рукой неопределенно. Видишь, весь мир знает румынский язык, говорит она подружке, даже не предложив мне помощи, не поинтересовавшись самочувствием… Румыны! Бессердечнее нации нет на свете! Только и делают, что когото вырезают, оккупируют, аннексируют. Разве не они перебили всех своих евреев во время Второй Мировой войны? И теперь их хватает совести ездить, как туристам, по местам эллинистических еврейских поселений? Негодую, чувствую прилив сил. Встаю, опираюсь на колонну. Суровый бородач в фартуке просит меня двигаться поаккуратнее. Приятель, колонна стоит кучу денег. Извиняюсь, отхожу от мраморного столба с тремя бороздками, который стоит целое состояние, и высечен древним мастером, без сомнения, Парацельсом. То есть, Праксителем, тысяча извинений. Бородач спрашивает, турист ли я? Уж очень рожа у меня подозрительная. Приходится признаться, что я ни то, ни се. Туристом уже быть перестал, а гидом еще не наловчился. Мускулистый мастер смеется, он похож на Гефеста, будь тот ремесленником завода в Эфесе. А он и был! Мастер подмигивает мне, предлагает посетить древнюю мастерскую. Она прямо в античном склепе. Заходим, мой проводник зажигает масло в лампе. Требование ЮНЕСКО. Все должно быть аутентично. Бредем по закоулкам, выбираемся в просторное помещение, уставленное факелами. Дух захватывает! Тысячи Гефестов, сверкая белыми улыбками в темноте, рубят мрамор. Режут мрамор. Работают с мрамором. Вижу, как со стапелей сходят совершенно новые античные колонны. Прекрасные храмы Артемиды, Аполлона, Зевса, многих других, рангом пониже. Колонны из гранита, черного мрамора, белого мрамора, мрамора розового. Древние надгробия. Столы. Вазы. Даже мечи! Все новое, все только что со станка, мрамор еще теплый. Да что же это? Как, неужели я еще не понял, хохочет мой новый приятель. Да это же завод по производству аутентичных турецких городов! Они работают вот уже двадцатый год! Первым заказом был Фазелис, после этого пошли заказы крупнее, им даже Парфенон пришлось для греков делать. Постепенно набили руку, да и отдел маркетинга не дремал. Разработали настоящий складной античный городок. Амфитеатр, бани, канализация, центральная улица, колонны, памятники императорам и выдающимся гражданам. Невероятно! Хлопаю в ладоши. О чемто таком я уже догадывался, конечно. Да все догадываются! А что толку? Попробуй докажи! И места здесь такие красивые, что словно в оцепенение ввергают. Верно. Жму руку подмастерьям, прогуливаюсь с мастером, любуюсь древними кораблями, блоками античных домов, плитами для очередного вновь найденного храма в только что открытом античном городе. Есть модели для горной местности! Прибрежные! В прошлом году их завод произвел 96 процентов античных городов Турции и даже вышел на международный рынок. Читал ли я о новых находках в ЧиченИца? Римских особняках в Судане? Таинственном городе в Индии? Это все они, их мастеразолотые руки. Недалек тот день, гордо говорит мне мастер, когда все древние достопримечательности мира будут производиться в Турции, турецкими мастерами и на турецком оборудовании. Аплодирую. Кузнец и резчик мрамора в одном лице пышет огнем, смеется искрами, сует мне в руку визитку, вырезанную на камне — кладу в карман, но камень рвет ткань, падает, разбившись, — хлопает по плечу. Гул многотысячного Эфеса изза шума инструментов и мерного дыхания горы почти не слышен. Как мне нравится вот этот особняк? Он дарит мне его! Серьезно? Да, я парень славный, явно не дурак, да и на турка похож очень! Оскорбленно отнекиваюсь. Моя семья из Сербии, Польши, Венгрии, Молдавии. Дружище, да мы там всех трахнули! Подумав, разражаюсь хохотом. Стоит ли лицемерить, когда встречаешь такого хорошего человека. Он спрашивает, есть ли у меня женщина. О, и не одна. Это проблема, лукаво кивает мастер. Достает маленькую сеточку из нагрудного кармана фартука, ведет меня в следующее помещение завода, делает маленький презент. Удивительная вещица, умиротворяет любую ведьму. Набросишь на кого, и опутает, словно железными цепями. Тут замечаю, что мастер прихрамывает. Показывает мне кузню. У огня — выковывая бронзовые наконечники римской эпохи, — обливаются потом пару рабочих. Прикованы цепями. Тут самое тяжелое место, объясняет мастер, работают штрафники. С радостью замечаю в одном из них моего Мустафу! Ага! Поработайка, толстячок! Попотей хорошенько у адского пламени, фашист, шовинист, и развратник! Делаю вид, что не узнал бывшего гида, тот тоже отворачивается. Боится? Но что может случиться еще хуже того, что происходит с ним сейчас? Мы во втором цехе. Здесь все те новые достопримечательности, что произведены в начале горы, делают древними. Колонны опускают в смолы, завитушки с барельефов сбивают безжалостно молотками, отбивают губы и носы статуям, прекрасные бюсты калечат, раскалывая надвое, плиты дробят, портреты на гробницах затирают… Античные города в этом цеху старательно старят, как фальшивомонетчик — якобы древнюю монету. Уже отсюда, объясняет мастер, все эти «древние развалины» развозятся по всей стране, и, как он уже упоминал, по миру. Я восхищен масштабом работ. Возвращаемся в первый цех. Факелы чадят, я различаю лишь глаза на темной маске лица моего провожатого. Особняк! Он подарил мне его. Показывает особняк, настоящий складной дом из мраморных плит, перекрытий, перегородок. Записывает мой почтовый адрес. Я получу этот древний римский особняк буквально через несколько дней. Даром! Не нужно напрягаться, амиго! Он, мастер, все прекрасно понимает, что же поделать, если я в Турции. А теперь мы должны прощаться, ведь я уже возле самого выхода. Долго жму руку человека, вот так, без подвоха проведшего со мной почти час, выхожу по светящемуся вдали коридору, попадаю к агор. Когда пытаюсь заглянуть обратно, дорогу преграждает охранник в синей форме. Нет, нет, гора вовсе не полая. Тут просто маленькое помещение для охраны. Демонстрирует. И в самом деле, никакой пещеры, никакого завода. Чертовщина, да и только. Нет, дальше он меня не пустит, в городке и так случилось ЧП. Час назад зарезали девушку, прямо в заброшенных стенах особняка Титуса. Вот так. Кровь почернела и спеклась в считанные минуты, жара же. И вообще, уж больно я подозри… Соскакиваю вниз. Смешиваюсь с толпой снова, растворяюсь в ней, как песок в течении. В это время над безоблачным небом — жара под сорок — Эфеса начинает звучать пафосная, пошловатая, чересчур торжественная музыка. Гиды, перекрывая ее и гул толпы, извещают группу о том, что начинается стилизованное представление для туристов. Бои гладиаторов, прямо на арене амфитеатра. Всем расчехлить фотоаппараты! Что же, пройдусь к амфитеатру. Тем более, пора и свою группу найти. Смотрю в стены, в плиты под ногами, не хочется встретиться взглядом с Анастасией. Но ей не до меня. Чертовка уселась, смеющаяся, прямо на трон посреди амфитеатра. Группа вся расселась на первом ряду! Улыбается задумчиво Сергей, обнялась крымская парочка, витает над нами дух фотографа, перетирает зеленые листочки между пальцами редактор журнала для поклонников Флоры, заполняется за их спинами амфитеатр. Настю задрапировали в красную пыльную простыню, и посадили играть императрицу. Конечно, облапали уже раж десять, если не больше. Интерактив — будущее мероприятий! Позади трона скачут гибкими наложницами десятка три танцовщиц из какогонибудь фольклорного ансамбля. Вечером они станут изображать рабынь сельджуков из Анатолии, а утром полетят на Мраморное море выдавать бугивуги и рокнролл для европейски ориентированного миллионера из Стамбула на его личном острове. Средиземноморье! Все тут притворяются, все тут актеры, и я не исключение. Как и те парни, что на самой арене выстроились друг напротив друга. Языки на плечах, пот ручьем. Жара! Пластиковые доспехи тают на Солнце, пахнут химией, изпод тени колонн, тоже высунув языки, глядят на удивительных приматов собаки Эфеса. Гремит музыка. Слащавый голос объявляет, что — ради прекрасный императриц, слющи, с белый белый кожа, слющи, дай телефонщик, слющи, — сейчас мы станем свидетелями настоящего боя гладиаторов. Обратите внимание на арену. Она опущена на два метра от первых рядов, чтобы дикие звери и гладиаторы не могли добраться до зрителей. Смотрю вниз, и начинаю беспокоиться. Рычит в дальней галерее тигр. Что, что такое?! Трубит слон. Шумит на сидениях толпа в белых тогах. Куда подевались все китайцы? Или всетаки Александр дошел до Океана? Или пропавший римский легион смог таки расколошматить волосатых гуннов своей неумолимо жрущей время черепахой? Друзья! Распорядитель в белоснежном одеянии выскакивает на арену, крутится, и убегает, успев прокричать. Сейчас представление, оплаченное гражданином Юлиусом Севером, начнется. Одна рабыня, приговоренная к смерти и двадцать преступников. «Варвары бьются за королеву Диту». Тычок в бок! Оборачиваюсь, а торговец с вином уже тут как тут. Кувшин на плече, на тонкой рукоятке, наклоняет корпус, и льет мне винище прямо в глотку. Не беда, что нет стакана! Пей, пей еще! Вино крепкое, очень много сахара, еще и подогрето, да и привкус смолы чувствуется. Пей, товарищ, сегодня египетский корабль причалил к гавани, и рабы перетащили на мраморные полы аж сто амфор с чудесным крепленным вином, его — глотни еще — не развели даже после поездки. Сластили, чтобы морская вода не сгубила. Как тебе проститутка на арене? Вот славно будет, когда ее поимеют победители, а потом на них натравят слона, тигра, и свору волков, а потом девку распнут и дадут попробовать туру. Дрессированному германскому туру! Вот, хлебни еще. Чтото ты выглядишь странно, гражданин. И гражданин ли ты? Скрываюсь в толпе, машу руками. Настя, дура, ничего не понимает, мнит себя королевой туристического шоу. Поймав мой взгляд, отворачивается с надменной гримасой. Ору, что не время разбираться, она в страшной опасности, следует немедленно покинуть арену. С ледяной улыбочкой смотрит мимо меня. Чумазые актеришки начинают сражаться. Сходятся грудью, пластик стучит, как сталь. Глотку одного из них протыкает пластиковый меч, фонтан крови бьет прямо в небо, становится центральным столбом Эфеса, настоящим украшением праздника, и моментально вокруг него вырастает рог изобилия, а потом опадает, и перед нами — проткнутое горло. Толпа воет от радости. Ай, да шоу! В руках нет фотоаппаратов, такое надо видеть своими глазами, и не через линзу. Оборачиваюсь. Жители древнего Эфеса вылезли из гробниц, глазеют на происходящее с сидений амфитеатра. Мстят туристам. Триста шестьдесят четыре дня в году мы скалимся, лобызая взглядами их кости, а вот единожды наступает праздник мертвых. Гладиаторы рвут друг другу глотки, набрасывают сети, прокалывают мышцы, подрубают сухожилия. Вот ктото крутится на песке с почти отрубленной ногой. Воет, глядя в верх колодца амфитеатра. Многое повидавший работник сцены подбирается к тяжелораненному сзади, — чтобы в горячке боя не задел кто из гладиаторов — и, коротко выдохнув, обрушивает на голову молот. Несчастный затихает. Только уцелевшая нога коротко елозит по песку. Пахнет кровью, мужчины входят в раж, настоящее сражение! Посреди него Настя, с раздувающимися ноздрями, возвышается, и платье на ней в такт ветру рукоплещет бойцам кровожадной римской матроной. Прекрасная! Но и опасна: вот один из бойцов залюбовался желанным трофеем, а сзади на него набросился соперник: тянет подбородок вверх свободной рукой, пилит мечом глотку другой… Театр ревет. Хуже древних индейцев были эти римляне! Кровожадные ацтеки хотя бы вырывали сердца пленным на вершинах пирамид, под самым небом, а дети волчицы заставляли своих жертв спускаться в самый низ колодца, в самый ад. Сенот у них был в каждом городишке.

…Отбиваюсь от продавца вином, голова кружится, как будто она — шарик рулетки, несущийся по кругу амфитеатра. Спотыкаясь, пробиваюсь к первым рядам. Перевешиваюсь, пытаюсь привлечь внимание Анастасии, умоляю немедленно покинуть арену. Мы попали в адский Эфес! Эй, Настя! Да взгляните же на меня, идиотка чертова, да посмот… Рраз! Неловко взмахнув руками, падаю на арену. Пьянице все нипочем! Даже удара не чувствую. Пытаюсь убежать во внутренние галереи, но не тутто было. Гогочут стражники. Попал, так попал! Хожу по стенке. Потом обегаю место схватки несколько раз, пытаясь не попасть на глаза вошедшим в раж громилам. Толпа воет. Приняли за ловкий фокус. Нововведение. Гладиатор сидел в зрительном ряду, а потом встал и вышел на арену. Ну и дела! Новое слово в античном театре! До спектакля посреди зала, правда, еще далеко, да. Подбираю копье одного из павших воинов, — неожиданно тяжелое для пластика, — и пересчитываю оставшихся в живых. Стараюсь не упустить из бокового зрения выход на арену. Скоро появятся тигры! Я уже чувствую вонь из пастей тварей. И как сражаться со слоном? Настя взвизгивает. Очередной кусок окровавленного мяса которое ухажеры строгают друг с друга, как хозяйка капусту на зиму, попадает ей на щеку. Течет кровь. Тут до моей принцессы доходит. Так это все понастоящему? Ее изнасилуют, а потом убьют?! Невероятно!!! Она плачет, рыдает, ломает руки, раздирает на себе одежды. На арену Эфеса выскакивают буфера. Овация. Коллективный стояк. Толпа вскакивает с мест. Тура, тура давай, орут они. Нет, давай сначала мы все, по очереди! Кричат, наклоняются с мест. Настя в отчаянии. Оглядывает амфитеатр. Так я и знал! Попав в беду, вспоминает обо мне! Машу копьем издалека. Увидев меня, она успокаивается. А зря! Ни одному из этих мясников, воспитанных в школах типа закрытого «Иностранного легиона» я и в подметки не гожусь. Решаю взяться за дело хитростью. С размаху протыкаю копьем самого здорового. Он уже лез на помост, где мечется Анастасия, лез, грязно ругаясь и приподымая юбчонку. Она у него вместо ширинки! Громила бьется, вырывается, пытается, развернувшись, схватить древко и вытащить у себя из спины, но я держу прочно. Иначе убьет! Помахав руками, гладиатор падает и затихает. Кружу вокруг остальных. Колотят друг друга по башке шарами нацепях, втыкают кинжалы между пластин доспехов. Банда убийц! Умудряюсь проткнуть еще парочку, прежде чем они замечают нового конкурента. Объединяют усилия, гоняют за мной по всей арене. Плачу от страха. Слава Палладе, подсунувшей мне свое, не иначе — уж больно прочное — копье, благодаря которому я, как прыгун в высоту, заскакиваю на помост. Еще и доспехов нет! Остальных железо тянет к земле. Сбиваю руки ударом сандалия, прокалываю кисти острием. Верчусь на помосте юлой. Амфитеатр в восторге. Какой неожиданный поворот. Неудачник, гражданский штафирка, без мускулов груди и бицепса толщиной с бочку, сумел перехитрить стольких опытных, обученных бойцов! Хитер, как Одиссей! Острая боль в ноге. Оступаюсь, едва не падаю, хорошо, Настя прижимает к себе. Дьявол, ранили! Но нет… Это подагра, в самый неожиданный момент, сводит ногу. Велю Настасье прикрывать спину, сообщать загодя о претендентах в нашей импровизированной игре «царь горы». Правильнее, деспот, объясняю я Анастасии, задыхаясь. Никаких царей в Малой Азии не было. Какой вы зануда, гремит она под небом, словно жрица богини. Даже в такой момент… Но она хочет, чтобы я знал — громилы бросают колоть друг друга мечами, и совещаются на песочке поодаль, их осталось пятеро, — она любит меня. Любит за то, что я — пусть и трус, и лжец, и грязный бабник — поступил, как мужчина. Вышел сражаться за нее. Послушайте, да я… Не нужно слов. Если нам суждено умереть сегодня здесь, на этой арене Эфеса, она умрет счастливой. Потому что она любила, и любили ее. И она знает, что мои постоянные ложь, бабничество, жадные взгляды на женщин — я начал делать это с первого дня отношений! — не моя сущность, а просто форма защиты. Я человек ранимый, искренний, просто, таким образом, прячу свое мягкое нутро за маской циничного мужчины. Как улиточка в ракушке! Бог мой, целая теория! Настя, да я просто случайно упал на эту арену! И все это сумасшедшее объяснение — в клубах дыма, потому что наши маньяки решили поджечь помост, и принять нас в свои объятия тепленькими. Настя разглагольствует. Я уже и не слушаю. Женщины! Скачу обезьяной, стараясь хотя бы по голове стукнуть когото из осаждающих. На память. Да мы сгорим сейчас! Да где же древняя эллинская полиция?! Что, в конце концов, происхо… Еще она уверена, перекрикивает Настя толпу и треск горящего дерева, что мы бы сумели поладить, когда поселились вместе. Не уверен, что хотел бы этого. Ах, так? Не хочу ли я взглянуть на ее грудь. Смотрю. Она повторяет вопрос. Настя, ну, что за вопрос. Конечно, мы бы поладили. Осторожнее, там уже пламя на самом верху. Беда лишь, что вы, Владимир, скажете это любой, которая покажет вам кусочек сиськи, задницы, мохнатки, ляжки… Даже если вам щеку покажут, вы соблазнитесь! Любите всех, и никого. Неправда, я… Дальнейший диалог прерывает слон, вырвавшийся на арену с диким трубным воем. На лысине скотины — горящая пакля. Эй, а как же «Гринпис»?! Это они так слона раззадорили, вспоминаю курс античной истории в университете. За слоном, как за рассерженным бандитом районного значения, мчатся шестеркитигры. Небось, и зубы у половины золотые, и машины — БМВ. Наш помост полыхает, мы падаем на песок, и появление животных играет в нашу пользу — гладиаторы, ощетинившись копьями, отступают к стене. Полосатые кошки разгуливают вокруг людей вальяжно. Куда торопиться. Слон трубит, трясет головой, сбивает пламя. Топчет остатки помоста. Падает на колени, посыпает голову песком, золотая пыль Эфеса разносится мукой Пенелопы, взявшейся наготовить лепешек к возвращению мужа. Амфитеатр словно отдаляется. Хватаю Настю на руки, рывком, — упорно наступая на отказавшую ногу, — доношусь до слона, и, толкнувшись правой ногой, взлетаю ему на лысину. Скотина вскакивает в ярости. От толчка подлетаем до самого первого ряда, успеваю забросить тело возлюбленной, — перевалить через камень, — и падаю, падаю, падаю вниз, разинув рот, и глядя в аттическую улыбку здешнего Солнца. Оно говорит — как вы хороши, Владимир. Чем это, отвечаю. Есть в вас этакое безобразное хулиганское начало Одиссея, отвечает оно. Берет меня за руку, лижет ладонь. Послушайте, слабо говорю я, с переломанным позвоночником не лучшая иде… Неужели не нравится, говорит оно. Смотрит лукаво. Вы, хотя бы, женщина, интересуюсь. Трудно сказать, отвечает Солнце. Но если желаете… Развязывает тесемки под грудью, на ладони мне выпадают две обжигающие груди. Жму их. Владимир… Владимир… Владимир!!! Да прекратите же немедленно! Открываю глаза, навожу резкость. Три Насти, шесть грудей, и на каждой — моя рука. Что случилось? Насти сходятся в одной. Помогает мне сесть. Вокруг никого. А где…? Ударил гонг, и представление с гладиаторами дают теперь на другом конце Эфеса, все побежали туда. А тут… Что?… Молчит, краснеет, словно невеста. Мне так приятно, что вы вступились за меня. Пусть это нелепо, пусть вы поразили актеров, ворвавшись на арену, и потеряв сознание изза палящего Солнца… Актеров? Да вас едва на куски не разодрали! Что это я несу? Не стоит мне себя перехваливать. Она и так поражена моим поведением. Думала, она мне безразлична. А тут такое. Что ж, я прощен! Прощен? За то, чего не делал?! Тссс. Настя прикладывает пальчик к моим губам, и, покрутив по губам, дает лизнуть фалангудругую. Что я там хотел сказать? А, да. Ну, конечно, прощен! Она придет ночевать ко мне в номер? Само собой, сладкий. Чем это от меня пахнет? Вино? Мммм, она бы тоже не отказалась от глоточкадругого прохладного красного винца. Денек выдался жаркий.

Храм Артемиды

По пути к храму Артемиды выпиваем целую бутылку ракы. Без воды! Маленькими глоточками. Чувствую в теле легкость, желание говорить. Была бы ручка, начать книгу! Ракы обжигает горло, язык деревянный — это все изза химических добавок, которых, конечно же нет, а есть только натуральные, аутентичные ягоды винограда, — ворочается с трудом. Настя ласково держит за руку. Гладит ладонь. Подносит ко рту. Вылизывает все линии. Вот ведет языком по линии жизни, щекочет, ах, как долго и как игриво я буду жить. А мне и стоит! В литературе следует жить долго, восклицает она. Это вам в издательстве по выпуску искренней прозы, сказали что ли, фыркаю. Она не обижается. Мы оба довольно пьяны. И не только мы! Вся группа пьет! Когда автобус выезжает, наконец, с площадки, забитой транспортом и туристами — полбутылки мы там уговорили на двоих, и это сорок пять градусов! — я требую остановиться возле магазинчика. Называется «бакал». Из этого бАкала нам нОливают — у пьяного, шутки мои плоски, как Земля до экспедиции Магеллана, — аж три бутылки турецкого виски. Гадость, но как хорошо берет, и я угощаю весь автобус. Языки развязываются, но промокшими в ледяной воде веревками. Дубово развязываются. Взгляды теплеют. Всем приятно. Да и пьют они не за свой счет. А мне плевать! В конце концов, они за все заплатили, разве не с них я регулярно собираю дань в виде «особой платы» за услуги, которые выдумываю сам же. Но не говорю ничего. Пусть утешатся, несчастные уродцы. Редактор журнала хихикает, заедая виски какойто хмельной шишечкой. Пыльца с плода осыпается. Ошметки спелой хурмы несутся по салону, как шрапнель от снарядов турецкой засады. В такую попал Костромской полк во время освобождения Бухареста, рассказываю. Группа слушает, но невнимательно. Каждому есть что рассказать. И мне! Несет, как бумажный кораблик по бурным волнам канализационного стока. Настя подливает. Вот еще одно огромное достоинство моей новой девушки! Сама пьет, как лошадь, и другим дает. Тискаю за ляжку, особо уже не стесняясь. Всем все равно. Был бы им секс интереснее выпивки, оттрахали бы и нас с ней по самое не могу. А где оно, это «не могу», кстати? Спрашиваю Настю, та смеется. Какой я милый, когда выпью. Какой я храбрый. Ответственный. Виват мне! Автобус пьет за меня. За отсутствующих. За Нижний Новгород. За Екатеринбург. За Россию. За освобождение Бухареста. За удачную поездку, за интересные места, которые мы посетили. За Афродисиас — рай на Земле — куда мы попадем очень скоро, я даю слово, дамы и господа. Размахиваю руками, словно дирижер. Настя смотрит с восхищением. Сергей выпивает залпом бутылочку водки — достал из рюкзака, ни с кем не поделился, — и паает кудато вниз головой. Вынимаем, хохочем. Дрыгает ногами, дергается, слюна течет по подбородку. Отпаиваем беднягу виски, он приходит в себя, ему показалось, что он падший ангел, и Господь скинул его вниз, в самую пропасть. Ну, и что он там увидел? Пластиковые бутылки, не убранные с ночи водителем! Делаю выговор водителю! Натурально! Подхожу, говорю чтото вроде «аль бы ла бу прав а ла бубабу», хохочу. Невозмутимый водитель косит черным, блестящим, — словно жук какой — глазом, прибавляет газу. Смотри мне, машу пальцем. Возвращаюсь в салон. Настя уже рассказывает всем, что их гид не простой, а настоящий писатель. Не как она, а — автор художественных произведений. Аплодисменты. Туристы чувствуют себя польщенными. Объясняю, что такова политика фирмы. Известные ученые, инженеры, космонавты, писатели… И спортсмены? А как же! На прошлой неделе в заезд отправилась группа, гид у которой — сам этот, как его. Аршавин? Совершенно верно! И тренер его, этот, голландец Гус. Зря я им про это рассказал, группа начинает ревновать. Они ведь заплатили! Неужели они недостойный какогонибудь выдающегося футболиста? Непременно, говорю. В Анталии их местным гидом будет сам Фигу. Его устроили в «Фенербахче» подавать мячи, а в свободное от работы время парнишка подрабатывает, показывая окрестности гостям из России, и оказывая интимные услуги туристкам в «бальзаковском возрасте». Взрыв энтузиазма. Благоразумно умалчиваю, что возраст самой молодой из туристок превышает так называемый «бальзаковский» раза в три. На такое только Марадонна решится! Туристка из Подмосковья притирается поближе. Нет, я же не Фигу! Да нет, я не понял намерений дамы. Она хотела знать… Как там Приднестровье, русская земля? Ну, конечно! Неизбежный вопрос. Замечательно! Русская земля в целости и неприкосновенности! Я гарантирую! Я лично проконтролирую! Вся группа напивается. Падаем из автобуса переспевшими плодами инжира — чересчур сладкие, терпкие, вязкие, они неприятно ворочаются в желудках, пытаясь выплыть из гекалитров спиртного, — и видим перед собой футбольное поле. Разве что, неухоженное. В уголке от него, с этажеркой с несколькими полочками, сидит задумчивый турок. Завидев нас, встает, свистит. Из камышей за полем и с самой травы поднимаются сотни, нет, тысячи, продавцов сувениров. На них — маскировочные халаты, на лицах — полосы зеленой краски, на головах — плюмажи из веточек. Распахивают плащи, как эксгибиционисты, поджидавшие беременных в парках. На каждом — по сто статуэток Афродиты и Артемиды. Артемида с десятью грудями, пятью, двумя. Только с одной нету! Взвизгиваю об этом, пытаюсь пожать Настины молочные запасники, возлюбленная уворачивается, бежит вокруг поля, сверкая пятками, выскочила из автобуса босая. Бросаюсь за ней. Чувствую себя Паном. Да я и есть такой, кожа моя стала твердой, словно козлиная, пот пахнет едким, капает на землю, оставляя выжженные, почерневшие участки. Пот мой — страшная кислота. Рога пробивают череп, стрелами метят в небо, сбивают орла, несущего черепаху, та падает, бамц, прямо на лысину тирану, местные жители ликуют, окружают нас, подбрасывают. Двух девчонок ведут мимо. Кто это? А, дочери тирана, им велели удавиться. Даже не изнасиловали сначала! Добродетельные девушки. Силуэты несчастных тают вдали, я задыхаюсь, Настя все дальше. Решаюсь на детский трюк. Просто жду, когда она завершит бежать по кругу, и наткнется на меня. Так и есть! Когда Настя понимает, что попалась, то визжит от восторга, и пытается пробежать мимо, но тут уж я проявляю бдительность, повышенное внимание — ловлю этот мясной заряд, валю на травку. Задираю юбку. Хохочем, обнимаемся. Продавцы сувениров счастливы. На каждом туристе из группы, к которой мы возвращаемся, висит по пятнадцатьдвадцать человек. Купи, купи, купи. Рассматриваю фигурки. Все они, без сомнения, древние. Десятыйодиннадцатый века до нашей эры. Стало быть, произведены на фабрике античных древностей и тщательно обработаны наждаком. У богинь теплые животы. Сую одной из них — не длиннее моего локтя — мизинчик между ног. Тепло, движется! Над нами возвышается одна, всего одна, колонна. Что это? Объясняю. Друзья, мы с вами стоим у храма Артемиды Эфесской, сожженной безумцем, жаждавшим, чтобы его имя навеки вошло в историю. А как его звали, интересуются туристы. А какой смысл произносить имя, парирую, ведь в таком случае, он, выходит, добился своего, этот уродец! Но всетаки?! Они заплатили деньги за экскурсию, они желают знать! Не скажу из принципа, надуваюсь я. Настя утешает меня, гладит по голове. Упрекает группу. Какие нечуткие! Нет, чтобы с вниманием отнестись к гиду. Туристы отводят глаза, тем более, что еще две бутылки виски осталось. Миримся. Имя Герострата так и замирает над нами, не произнесенное. Поделом тебе, сученыш! Отпиваю из бутылки, прогуливаюсь вдоль рядов сувениров, слежу степенно за торговлей. Пощелкиваю пальцами значительно по карману, торговцы спешат принести мои десять законных процентов. Сергей подходит. Он удивлен тем, что от храма ничего не осталось. А если так, зачем показывать? Я не согласен. На мой взгляд, это туризм будущего. Дорогие друзья! Взгляните на место, где когдато находилось Тото и Тото. На этот пустырь! А теперь пройдемте к пустыне! Вообразите, что на месте этого пустого места находилось… Ладно, если уж непременно нужно чтото увидеть, обойдемся голограммами. Плакатами. Экономия средств — колоссальная! Мои разглагольствования покрывает, — словно вонючий ишак свою подружку, — гнусный вой изза холма. Что, что такое? Воздушная тревога? Нет, призыв на молитву. Некоторые из продавцов достают коврики, становятся на колени. Тут я отпиваю еще виски, и становлюсь на постамент изпод несуществующей ныне колонны. Гляжу вниз, дивлюсь диву, туристов уже двенадцать, а было меньше десяти. Опять в глазах задвоилось! Стоят, каждый в руке зажал по статуэтке. Я кричу. Торговцы оборачиваются, сходятся к бывшему храму. Вижу, уже и другие группы появляются, люди выходят из автобусов, с разочарованием смотрят на место, где должен быть знаменитый храм, прогуливаются, разминая ноги. Уважаемые коммерсанты, кричу, войдя в раж. Приняли ли вы святого духа, веруете ли в единого Бога? Непонимающие лица, раскрасневшиеся, ктото начал переводить с моего английского на свой турецкий. Вот уже закивал один, потом второй. Очень, очень сомневаюсь, говорю, что вы его приняли. Ибо, будучи последователями аврамической религии — как и мы, христиане, как и евреи, — вы должны получить наставления относительно духа святого и тому подобных вещей. Знать которые верующим следует! Молчат, не понимая, куда клоню. Пью еще, Настя, умница, завернула бутылку в пакет, стоит внизу, отгоняет мух и самых любопытных. Друзья мои, а раз так, то почему же вы оскорбляете единого Бога изображением идолов, кричу. Вся ваша местность, весь Эфес, все заводы вокруг него… Разве не тем вы живете, что высекаете из мрамора, металла, прочих веществ, поганую тетку с висящими грудями?! На потребу туристам! Какие же вы единобожники? Какие же вы мусульмане? Какой же единый Бог вас благословляет? Толпа волнуется. Гиды вертят пальцами у виска, но коекто из торговцев задумывается, а те, что погрязнее да победнее, так вообще одобрительно кивают, показывают мне всякие жесты. Давай мол, молодчага! Ехав сюда, думал я с путешественниками моими найти Эфес городом богобоязненным, — вещаю, — городом славы христианской и мусульманской, а что же нахожу на самом деле? Как и две тысячи лет назад, город живет изготовлением и продажей фигурок поганой бабищи, так называемой богини. Скандал, господа! Гиды звонят комуто по телефонам, появляется полиция, но толпа в целом настроена за меня. Нет ничего проще! Скажи стаду, что его религия самая верная, и оно растопчет за тебя кого угодно. И тебя может! Так что полицейские сверкают глазами, злобно скалятся, но подойти боятся. Продавцы сувениров бьют себя в грудь, ктото достал цепь, бичует себя, соседа. Выдергиваю Настю из толпы, устраиваю рядом с собой на постаменте, чтобы и ее ненароком не постегали. В мои планы не входит трансформация религиозного диспута в развратную вечеринку. Да и диспут не входил! Сам удивляюсь, что это нашло. Но раз начал, надо продолжать! Братья ремесленники, кричу. ткажитесь от идолов, от поганого многобожия, от заработка на фигурках богини, лучше вернитесь к пашням, к виноградникам. Трудитесь! Хватит перепродажи, торговли воздухом. Прекратите противоречить нравственным принципам своей же религии! Трава словно чернеет, это тучи покрывают небо над храмом. Идет теплый дождик. Толпа радуется, мне аплодируют. Все плачут, орут, пытаются избить полицейских, уже выстроивших оцепление, кричат, в экстазе, у когото пена на губах. Мои туристы, растерянные, братаются со всеми. Появляется вино. Аутентичный турецкий чай. Все говорят, как умеют и на чем умеют — вот турок пытается на ломанном немецком, который учил в школе, чтото объяснить парочке из Крыма, те в растерянности отвечают на суржике, вот Сергей блещет познаниями университетского испанского, ему на плохом французском отвечает здешний гид, редактор журнала излагает мысли на простенькой латыни. Сто языков, сто наречий! Довольный, раскланиваюсь. Но тут выскакивает какойто шустрый парнишка лет тридцати, в спортивном костюме «Адидас». Звать его Димитрос, он сам по происхождению грек, так что считайте его лицом незаинтересованным. Нисколечко! Что же, протягиваю Диме бутылку, предлагаю отпить сока перед выступлением. Засранец не отказывается. Даже не морщится! Отдает бутылку — тянется ко мне, словно верующий к подошвам богов, — и поворачивается к толпе. Всем нам кажется, что этот человек — добрый верующий, и нам добра лишь хочет. Так? Да! Толпа ревет, снова раскланиваюсь. С тревогой вижу, что подъехали пару бронетранспортеров с водометами. А по его, Димитроса, мнению, все мы — кучка самозванцев, провокаторов, шарлатанов и наймитов иностранных правительств! Молчание. Дождик накрапывает. Чего мы добиваемся? Не успеваю раскрыть рот, как Димитрос сам объясняет. Чтобы в Эфесе перестали делать фигурки богини, да, которые идут вразрез с некоторыми положениями религии, но речь ведь идет об обычных сувенирах. Это игрушки! Чем плохи игрушки? Мы зарабатываем на жизнь ими, ктото рубит мрамор, ктото режет фигурки, а ктото их продает. Саид, разве не ты владеешь маленькой каменоломней по соседству? Ибрагим, а не у тебя ли три лотка с сувенирами уходят каждый день? Сулейман, не своего ли сына ты отправил учиться на заработок с продажи фигурок? И что вы все собираетесь делать, когда промысел прекратиться?! Это промысел Божий! Бог дает возможность им, своим детям, жить и кормить своих детей — а те накормят детей своих детей, — и так уже тысячелетия. Город живет этим! Подумайте, от чего вас призывает отказаться этот чужак, который появился невесть откуда. Разжигает в вас экстремизм. Фундаментализм! Ваххабизм! А ведь он, чужак этот, что со своей бабищей тут шарится, он даже не мусульманин! Так какое у него право указывать им, правоверным, что можно продавать гяурам, а что нельзя? Толковать законы единого Бога? На кол его! С горечью слушаю эту непочтительную речь Димитриаса. Жалею, что поделился с ним виски. Между тем, переплет, в который мы попали, становится все уже. Предпочтения толпы моментально переходят на сторону товарища по ремеслу. Деньги всегда сильнее морали, идеологии, религии, наконец. Деньги всего сильнее! Еще раз жалею, что поделился с ним виски. Неблагодарная скотина! Димитриас между тем продолжает развивать мысль. Слышу знакомые нотки. По мнению почтенного ремесленника, сейчас позиция Турции, как крупного геополитического игрока в регионе, сильна, как никогда. Турецкие корабли плывут, как белоснежные облака! Турецкие танки бегут, как янычары Фатиха! Турецкие подводные лодки рыщут по рейдам, словно волки! Турецкая экономика сильна, турецкая общества прочна. Именно в такие моменты страны оказываются опасны для своих могущественных и низких, злобных соседей. Мы уже понимаем, что речь идет о США, сионистах, безбожниках из России? Разумеется! Появляются первые плакаты про НАТО и Палестину. Толпа заводится, я тихонечко тащу Настю с постамента, второго гладиаторского боя не выдержу. К нашему счастью, Димитриас оказался прирожденным оратором и увлекся построением своих теорий. Проще говоря, гаденыш приревновал нас к вниманию! Каждый оратор — женщина! Вертит своим эго, как баба задницей! Вот и этот. Залез на постамент, продолжает, пока мы собираем в толпе пьяненьких туристов. Один, два… Настя спотыкается, падает. Много пьяных. Уже жарят колбаски за оградой. Откудато и ограда появилась! Оратор в самом зените речи. Турция в расцвете могущества и ей подкладывают свинью враги. Как же? Конечно, внутренними врагами! Всякими уродами, которые… Ба, да это же речи Мустафы. Приглядываюсь. Так и есть! Димитриас и есть Мустафа, изрядно, впрочем, побледневший после адских рудников. Должно быть, сбежал. Что же, мои поздравления. Запихиваю в автобус группу. Толпа начинает скакать. Все орут. Кто не прыгает, тот янки. Кто не прыгает, тот янки. Прыгаю вместе со всеми. Танцую анатолийские народные танцы, отрезаю ухо врагу народа, короче, делаю все, что от меня хотят. Лишь бы ноги унести. Кстати, возвращается ко мне взглядом МустафаДимитриас. Уничтожение народных промыслов, приносящих доход уважаемым членам общества и жителям города, является частью коварного плана по разрушению государственной структуры нашей молодой республики. Мочи козлов! Бегу сквозь толпу, никто толком не понимает, кого бить, с кем обниматься, а может и выпить. Сверху включается рев вертолетов, бронетранспортеры прут на толпу, мечут струи пены, ледяной воды. Мегафоны. Граждане, разойдитесь, беспорядки ни к чему, вас спровоцировали. Заскакиваю в автобус, тычу пальцем вперед, водитель дает газу, вылетаем прямо на поле, несемся по кругу. Выбраться возможности нет, уж больно глубокая низина, почва под бывшим храмом просела, да еще и болотистая. Поднимаем из камышей цаплю, та зависает над полем, дивится на происходящее. Толпа дерется с полицией. Другая толпа бежит за автобусом. Полиция бежит за толпой. Другая часть полиции подстерегает автобус в засаде. МустафаДимитриас орет чтото, размахивая статуэткой богини. Та негодующе машет руками. Хватит мной болтать, голова кружится. Водитель топит педаль газа, увы, это лишь топит наши колеса. Страшный визг. Рычание мотора. Снова педаль газа до упора в пол. Бросает назад. Падаем, кто не успел пристегнуться, тот жалеет, а не успели мы все. Держусь рукой за рычаг переключения, орудую им, как безумный онанист — членом. С таким рычагом и без точки опоры с Землей разобраться можно. Шумовые гранаты, резиновые пули. На месте бывшего храма Артемиды в Эфесе настоящий мятеж, религиозные экстремисты, спровоцированные неосторожным замечанием туриста из… Неопознанного туриста… Власти ведут разбирательство… Мы стоим прямо… Сто языков. Английский, французский, русский. РИА Новости, ФранцПресс, АсошиэйтедПресс, БиБиСи, СиЭнЭн, Первый канал, Аль Джазира. Все ведущие СМИ мира. Репортажи прямо с поля. Вижу перекошенное уродское лицо в зеркале заднего вида. Да это же я! Кричу на водителя, вот — вот автобус возьмут в тиски, умрем, как крысы в ловушке. Шофер снова газует, скаля зубы. Бамц! Страшный удар, лобовое стекло идет трещинками, словно кожа вокруг глаз любимой женщины в ускоренной съемке. Губы соленые. Почему? Это кровь, она течет по зеркалу заднего вида. А теперь съемка становится замедленной, и мы видим, как последняя — единственная — колонна — храма Артемиды Эфесской, падает, разваливаясь на куски. Парит над колонной аист. У него на вершине свито гнездо. Колонна сваливается кучей камней на поле. Ее даже Герострат не сумел уничтожить. А мы справились. Ошеломленный, трогаю висок. Чтото горячее, мокрое. Водитель едет — не так быстро, — и спокойно выруливает на площадку за полем, разворачивается, мы уезжаем. Позади остается поле с беснующейся толпой. Дерутся сторонники идолов и противники идолов, полиция и мятежники, полиция и законопослушные граждане, полиция и враги государства. В небе над ними проступает лицо Артемиды. Она теперь бездомная, у нее в Эфесе даже остатков дома нет. Бедная шлюха станет бродяжничать. Подастся в Стамбул, спать на пристани Именёмю. Подавать туристам руку, помогать сойти с лодочек на землю. Ловить монетки, брошенные в воды Босфора. Обсасывать рыбные скелетики, оставшиеся от прожорливых туристов, подбирать куски черствой белой блки, в которой тебе суют рыбу шумные мужики в вязаных жилетах. Подбирать ноги, чтобы поместиться в картонной коробке на соседней с Истикляль улочке. В общем, не повезло! А все мы… Хотя ни храма Артемидина не обокрали, ни богини вашей не хулили! Оглядываюсь в салон… Группа валяется на сидениях. Группа? Жалкие остатки! Надеюсь, никого не забыли, но сейчас сосчитать — не в моих силах. Умница Настя порхает по проходу стюардессой «Турецких авиалиний», предлагает чай, кофе, похмелиться. Всем плохо, когото рвет прямо на соседа. Проветриваем, открыв люк. Ничего, все пройдет. Собственно, что произошло на поле, интересуется Сергей. Никто ведь не знает турецкого! Английского! Какое счастье. Объясняю, что мы попали на сходку местных экстремистов, а я им рассказал, какие у нас в группе замечательные туристы, уважают и любят нравы принимающей страны… Короче, если бы не я, нас бы растерзали. А так полиция и протестующие занялись друг другом. Шепот на сидениях. Толчок в бок. Это конверт с благодарностью от туристов. Уже и не отмахиваюсь. Автобус въезжает в Бодрум, солнце качается на волнах спасательным буем, поднимается от него в небо шипящий пар. Чернеет молчаливым стражником порта крепость госпитальеров. У стены послушной собакой свернулось море. Наконецто, море! Но сначала необходимо расселить туристов, посчитать, выдать ключи, подуть каждому… Решаем с Настей устроить ночное купание, заняться любовью, наконец. Пара мы или не пара?! Но еще следует решить вопрос с телом фотографа. Администрация отеля вежливо, но твердо, отказывает нам в праве подержать труп в холодильнике еще до утра. И так пошли навстречу! Ладно. Туристы разбредаются с ключами от номеров. Валюсь в фойе на диван, гляжу в телевизор. Толпа беснуется на стадионе Вечерние новости… Внезапно камера приближается к водовороту. Это… Невероятно! Да это же наша туристка! Редактор журнала о растениях, флегматичная москвичка, стоит посреди двух прущих друг на друга стен, и улыбается. Еще бы! Она же ни черта не понимает! Беги, беги оттуда! Как мы могли забыть?! В волнении зову Настю. Смотрим оба, увы, это уже не прямой эфир, а репортаж… Улыбается растерянно, не понимает, чего от нее хотят. Вертит в руках какойто листочек… Клевер, и, надо же, с четырьмя лепестками… Тянутся кулаки, негодующие вопли, ктото замахивается… Мелькают камни. Само собой, протестующих, митингующих, завела и разозлила иностранка, которая с улыбочкой смотрит, как гражданскую войнулайт устроили. Бедняжку побили камнями! Консул уже выехал на место происшествия, посольство соболезнует, известило родню… Правительство приносит соболезнования, виновных сегодня же расстреляют. К счастью, покойная застрахована. Перевожу дух. Ну что же, избавлены от возни с еще одним телом. Идем с Настей в номер, моемся по очереди в ванной — сил на совместную помывку нет, — она надевает короткие шорты, золотистые сандалии, легкий свитер. Я натягиваю джинсы, рубашку понаряднее. Посвежевшие, спускаемся в ресторан. Просим оставить ужин для двоих, спускаемся в подвал. Там уже и несчастный окоченевший фотограф поджидает. Неумолимый сотрудник рецепции с каменным лицом. Время просрочено, он ничего не знает! Вытаскиваем носилки, прикрытые простыней, чтобы никого не пугать, и катим в ночной Бодрум. На пляж! Внезапно, у самой двери, меня останавливает гладко прилизанный турок, с огромным телефоном. Принес стационарный! Дает мне трубку. Беру, и слышу оттуда голос из другого мира. Голос жены. Словно бы я в Аиде, а она с поверхности земли пытается дозваться. Сегодня вечером я — Персефона. Спрашивает, что происходит. Позже объясню, говорю я, это просто на стадионе слу… Какой стадион, перебивает она. Я что, пьян? А нука, требует она сказать пару слов. Вовсе я не… Пьян, сухо констатирует она. О, сегодня такой день, этот храм, эта Артемида, этот стадион! Какой стадион, повторяет она раздраженно. Она о другом! О чем же?! Сегодня прибыла посылка из Турции. Какая посылка, спрашиваю. Огромный мраморный особняк.

Бодрум — пляж

Пляж ятаганом вонзился в брюхо морю. По обоим концам серпа светятся отели, а между ними черная пропасть песка. Даже воды не видно, находим море по шелесту. В километре звенит дискотека, ее уронил серебряной монеткой шут, желающий расплатиться за запах колбасы. Гдето попердывает Рабле. Его соотечественники, сытые, носатые, несутся по улицам Бодрума, размахивая руками. Им не привыкать! Они захватывали это место многие сотни лет назад. Ги, Шарли, Нуазетты. В длинных одеяниях с крестами на шлемах, немытые, с кольчугой на седле. Бодрум — крепостьгерой. Бодрум — город европейской славы. Катим носилки с телом по улице, переходим дорогу, петляем, подходя к воротам пляжа. Прохожие расступаются, мы с Настей серьезны, как два дьявола, попавшие на мессу. Вотвот расхохочемся. Закатываемся на пляж, приходится тащить носилки на себе, колеса вязнут в песке. Падаем, опрокинув ношу. Черт с ней! Хватаю покойника за ноги, тащу за собой. Раскинул руки. Словно отдохнуть прилег. А может, так и есть? Может, он выспался, наконец? Молодой фотограф в 21 веке ведет жизнь, полную приключений, опасности и амфетаминов. Лицо у него все время ездит, как будто его невидимый конструктор собирает. Съемки в ночном клубе, съемки на отдыхе, съемки дома. Ноги приплясывают в такт не слышной никому, кроме него, музыке. Глаз щурится. Пальцы сходятся в окошечко, это ромб, они так показывают всему миру, что гений работает. Он не человек! Он художник! Беспощадная машинка по преображению замысла Господня во чтото, только одному фотографу ведомое. Все так прекрасно, удивительно. Напоминает французскую кухню. Тайны рецептов, тонкие вина, изысканные ингредиенты. И повар — творец, кулинар, его величество Шеф, священнодействует поварешками, линзами, штативами, и соусами из сливок, добытых из титьки коровы на высокогорном альпийском лугу (читай, куплено в Румынии у неизвестного производителя с поддельными документами). Колдовство! На выходе, правда, все то же самое — вечный туалет придорожного ресторана, с немытой плиткой и пластиковой чашей для тех, кто желает подмыться. Как ни преображай замыслы Господни, все равно, так хорошо, как у Него, не выйдет. Делюсь этим с Настей, объясняя причины своей писательской аскезы. Девушка моя негодует. Требует взять себя в руки, проявить характер. Пусть я, глядя на стены Бодрумской крепости, где произошла знаменитая защита пятисот, вспомню, кто я такой. А кто я? Воин, мужчина, писатель. Напуганный ребенок, вот кто я, Настя. От былого человека у меня разве что эрекция и осталась. Будете трусить, как до сих пор, и она вас покинет. Пока меня не покинете вы, не покинет и она. Ах, бросьте. У вас на любую встанет, только задницу даст понюхать. К чему ссоры на этом пляже? И разве я не сражался за вас сегодня? Настя смотрит на меня участливо, помогает собирать сухие сучья в маленькой рощице за пляжем, это мы готовимся к погребальному костру. Я из отеля и три мешка угля для барбекю украл. Бросил на нижнюю часть носилок. С отеля не убудет! А наш друг мечтал о том, чтобы попасть в Афродисиас, пусть и в виде пепла. Я, правда, предлагал просто сбросить тело в море, привязав груз потяжелее, но Анастасия категорически воспротивилась. Воля покойного — закон. Откуда в глуповатой, простенькой девице из Нижнего Новгорода — а может, Рязани? я не силен в провинциальной карте России — столько поистине крестоносных принципов? Неужели увлечение средневековыми реконструкциями? Вряд ли, учитывая, что реконструкции так себе. Вроде фильмов ведущего Парфенова про Крым, в котором тот бывал на отдыхе на винзаводе «Массандра», и о войне с тремя Державами знает лишь понаслышке. Хлопаю по щекам фотографа. А вдруг… Но нет! Хладен, как камень, придумываю я эпитафию. Тем более, его сутки во льду продержали, добавляет Настя. Она, чем темнее, тем больше становится похожа на крестоносца. Белокожая, суровая, в легком плаще с накидкой, ткань прилипает к голым ногам, утягивает фигуру до полного исчезновения. Пляж светится отражением звезд. Мы тут, словно на поверхности Луны, бродим неприкаянные, собираем костер, который все равно не воспламенится в безвоздушном пространстве. А что, кстати, за защита пятисот? О, это героическаяистория, восклицает Настя. Рассказывает мне, попивая вино, которое прихватила из номера, сидит на песке, смотрит в небо. Она знает. Она читала в «Википедии»! Когда Сулейман Великолепный решил отбить Бодрум у госпитальеров, то осадил крепость с суши и моря. Пять лет возился! Конечно, поначалу ничего не выходило. Лодки тонули, янычары мерли, как мухи, вылазки госпитальеров оказывались успешными, осадные башни горели, все валилось из рук вон. Разумеется, виноват во всем заговор! Иностранные державы! Так или иначе, а Сулейман справился. Он выписал еще три миллиона солдат, построил еще пять тысяч лодок, заказал новинку — истребитель МИГ — и пошел на решительный штурм. Госпитальеры, которым к тому времени удалось прорвать блокаду с моря, отправили на корабли последних гражданских. Сами вышли за ворота крепости. Понимаю ли я, что это значит? Нет, признаюсь, поджигая кусок занавески, пропитанной виски. Бросаю на тело, политое алкоголем, усыпанное углем и сучьями. Фотограф нехотя разгорается. В старину выйти за пределы крепости значило совершить акт самоубийства, объясняет Настя. Ради чего же? Спасли гражданских. Пятьсот госпитальеров сражались за стенами крепости целые сутки, чтобы женщины и дети могли уплыть, не попали в рабство. А когда все кончилось, и корабли с беженцами скрылись вдали, оставшиеся в живых прекрасные рыцари, повествует чертовка — нет сомнений, у нее увлажнились не только глаза, но и коечто внизу, сучки обожают насилие, — пропели гимн Господу, и перерезали себе глотки. Последний выживший рыцарь бросился на меч. Все это повергло султана в такой ступор — еще бы, я на его месте так даже заикаться бы начал! — что он решил никогда больше не воевать с рыцарскими орденами. Ладил миром! Ну, а что гражданские, спрашиваю. А, говорит она. В смысле, те, кто уплыли из Бодрума, те женщины и дети? А, неважно, машет рукой Настя. Кажется, попали в шторм, утонули все. Еще бы! Свидетели героическим поступкам нужны лишь на время! Не об этом она сейчас, машет рукой Настя, досадливо. А что же… Мужество мужчины, рыцаря, состоит в том, чтобы выйти за пределы своего «я», этого уютного, неприступного замка. Ради чего? Спасти себя же. Ту свою часть, где кричат и плачут невинные дети, рыдают, стоя на коленях, и протягивая детей Богу, прекрасные женщины. Вам следует выйти из замка, Владимир. Покинуть башню черного дерева. О чем это она? Я прекрасно знаю, о чем это она, парирует Настя. Я умолкаю. Я прекрасно знаю, о чем это она. Вся моя жизнь — укрепленный замок Бодрума, замок, где в мрачных, просторных, но темных, помещениях, бродят мужчины в латах. Изредка тишина и пение птиц над замком и городком под ним нарушают далекие религиозные напевы. Командоры из Фландрии травят ядами командоров из Германии, швейцарцы режут глотки англичанам и французам, чехи не остаются в долгу. Замок, полный интриг. Но стены его настолько крепки, что никакая осада не страшна. По парапету прогуливается прекрасная пленница, купленная у туркаработорговца. Она оборачивается. Да ведь это моя жена! Нарушить привычный ход вещей, полностью сломать свою жизнь, выйти за стены, чтобы, — может да, а может нет, — победить. Но в любом случае, умереть. Если вы хотите остаться со мной, говорит Настя, вам придется быть сильным. Мужчиной! Рыцарем! Экстраординарным! Не таким, как все! Стало быть, вам придется вновь писать книги, открыть в себе неизвестные доселе возможности. Не думаю же я, что она достойна задрота, который мельтешит с группами туристов по побережью Турции, урывая, — где получится, — мелочь на пиво, айран и дискотеку. Дело не в деньгах! Я могу быть нищ, как монастырская мышь — кстати, во дворе замка мы позже увидим маленький монастырь, — вопрос денег она берет на себя. Взваливает, как мешок с золотыми. Кстати, о золоте. Фотограф уже весь брызжет золотистыми искрами, на пляже пахнет горелым мясом, и я понимаю, что затея с погребальным костром оказалась не очень удачной. Сзади появляется темная фигура. Свист. Эй, пириятель. Эй, дыруг. Нехотя подхожу. А это полицейский! Что случилось? Объясняю, что у нас с возлюбленной годовщина. Юбилей. Барбекю, сам видит. Легавый, прикрывая глаза ладонью, чтобы не обжигать сетчатку, — привыкшую к темноте, — ослепительным видом костра, поздравляет нас. Желает счастья. Дарит визитки. Предлагает прикупить колечко. Он носит с собой! Приходится купить подделку за три цены. Поблагодарив сто раз, полицейский удаляется. Возвращаюсь к Насте, сажусь на песок. Лицо ее, в игре тени, выглядит диким, неукротимым. Она бы сейчас и ребенку глотку перерезала! Умолкаю. До чего я люблю смотреть на женщин. Вот истина. Это совсем не то, что слушать их. Сосуды лжи и мерзости, яд, проникающий в уши, как же чисты и невинны они, когда попадают вам на глаза. Рассказываю Насте неизвестные ей подробности о Бодрумской осаде. Мало кто знает, но первые неудачи осады крепости были приписаны некоей невольнице. Звали ее Роксолана, нынче весь мир знает сучку по сериалу «Великолепный век», а тогда она только начинала. Приехала в Стамбул по просроченной визе, устроилась официанткой в ночной клуб без разрешения на работу. Ишачила, как проклятая. Была подобрана добрым папашейИбрагимом, так звали мафиози квартала. Жила с ним. После столкнула доверчивого толстяка с крыши отеля на три этажа, в подвале — цех по производству текстиля, на чердаке — нелегальный отель для мигрантов без документов. Стала владелицей бизнеса. Взята Сулейманом в гарем во время тимбилдинга по району Лалели. Первым делом, передушила всех детей султана от прежних браков. Прямо шла по гарему с подушкой и душила. Один посинел, идем дальше. Трупы валялись в коридорах цветами на дороге после проезда похоронных дрог. После Роксолана справила себе новое платье. Особенность этой женщины заключалась в том, что между ног у нее росла лилия. Та говорила человеческим голосом с украинским акцентом. Фрикативные «г», ужасающие дифтонги. Мерзость! Но султану все равно, он ведь не слушал свою новую жену, он смотрел на нее. Было на что! Белаябелая кожа, синие глаза, крупные, простые черты лица. Широкие бедра. Толстые ляжки. Широкая спина. Если бы в 16 веке появился пауэрлифтинг, Роксолана бы стала чемпионкой Украины, Турции, а впоследствии и победительницей Балканских игр. Увы, спорт был неразвит. Приходилось душить детей. Для своих она исключения не делала, когда родила пятерню — сразу, — положила их на подушки, и выбрала двух самых сильных. Остальных утопили в Босфоре, зашили в один мешок. Он до сих пор бьется о берег гдето в азиатской части Босфора. Роксолана была — говорю, вспоминая гравюры — удивительно похожа на нее, Настю. Возлюбленная не двигается, слушает внимательно, лица у фотографа больше нет, словно оплавилось, полыхает красными углями то, что было головой. Подбрасываю еще дровишек, тащу доски от скамьи, что за воротами в рощице. Продолжаю. Роксолану не любил никто, кроме султана. Но ей хватало! Когда Сулейман уезжал в командировки, она отвинчивала от мужа член, и засовывала в себя. Так и ходила. Попробуй не вернись к такой! Вот и под Бодрумом султан сидел на троне, а без яиц. Вот все и решили, будто дело в колдовстве. Мол, Роксолана навела на Сулеймана порчу, вот боги войны и отвернулись от нашего молодца. Особенно усердствовали в распространении слухов госпитальеры. Немудрено! Гляжу на Настю. Слушает. В итоге, визири убедили султана, что речь идет о самой низменной ведьме, которая когдалибо попадала в гаремы Османской империи. А там кто только не бывал! Судьба Роксоланы решена. Гонцы мчатся наперерез Солнцу с мешками для головы. Но наша украинская женщина непроста. Узнав о случившемся от шпионов, не сидит, сложа руки, а достает из себя то, что оставил Сулейман. Замолкаю. Пляж выглядит, как райское местечко для молодежи из продвинутых сериалов. Кусочек воды, отблескивающий пламя, звезды на заднем фоне, звукорежиссер с мохнатым микрофоном спрятался гдето за костром, два актера сидят, старательно не замечая камеры. А дальше, говорю я… Настя хватает меня за руку, сжимает. Поворачивается резко. Губы полураскрыты, в глазах слезы. Я очень вас раздражаю, спрашивает она. Умоляю, будьте честны со мной. Да, порой сильно раздражаете, уступаю. Напрасно! Когда они просят вас быть честным, это знаит лишь, что они хотят честной, убедительной лжи. Лести. Губы дрожат, слезы каплют на песок, оставляют маленькие кратеры для микроскопических крабиков. Те приползут сюда завтра, устроят колонию в лунках от Настиных слез. Пытаюсь сдать назад. Все дело в том, что мы недавно знакомы, объясняю я. Развиваю теорию. Заговариваю сам себя. В конце концов, верю себе. Это нормально, убеждаю. Поначалу все притираются друг к другу, ищут выходы, подписывают соглашения, сделки, идут на компромиссы. Это как державы! Только они делят мир после войны, а люди начинают всю эту катавасию до начала боевых действий. Представьте… что мы с вами — послы великих держав. Нам предстоит поделить мир. Все, что к западу — ваше, а восток — оставим за мной. Солнце поделим, вы будете владеть им по четным дням недели, а я по нечетным. Ну же, солнце мое. Поднимаю подбородок, целую лицо. Мокрое. Все еще всхлипывает, но изредка улыбается. Не думаю ли я, что если мне удалось ее насмешить, то… Думаю! Заваливаю Настю на песок, страстно целую шею, объясняюсь в любви. Раздражение пройдет. Оно уступит место глубочайшей привязанности. А пока у нас есть страсть. Но разве этого мало? Нет, нет, она… Сдвигаю в сторону полоску шортов, пробиваюсь сквозь дюны одиноким солдатом, бредущим у северного моря в поисках злодеярыбника. Покачиваюсь. Тихое хлюпание. Это волны от катера, проплывшего мимо. Гуляки кричат, приветствуя. Настя прячет раскрасневшееся лицо в мое плечо. Обнимаю, укрываю от песка, моря, назойливого внимания посторонних, задираю ноги, подталкиваю под себя. Настя — комочек. Бьется подо мной сердцем пойманной в силки птички. Хлюпает, и теперь уже не море. Приливом хожу по ней, глажу волосы, шепчу чтото. Моя очередь давать обещания. В свете чадящего тела приношу жертвы богине будущего. ПроституткуКали не забываю. Обещаю душить платком всякого встречногопоперечного, если она уладит наши с Настей дела. Вот и слово «наши»! Впервые, всхлипывает, улыбаясь, Настя. Удивительный народ! Они способны плакать, даже когда их трахают. Они не прислушиваются к музыке труб, доносящихся из собственного грота, не ловят волну оргазма, бегущую по телу, как цунами по морю. Они плачут! И пускай весь этот мир взорвется, у них есть дела поважнее. Капкап. Сначала робкий, тихий, редкий звук. Потом он переходит в дробный стук. Наконец, в рыдания. А те уже — в крик. Настя и кричит. Но уже от восторга, уже от счастья. Она кончила, я всетаки нашел эту петельку, и сумел подцепить на крючок. Дернул! А там и нить натянулась, покатился клубок, распахнулась дверь, и в нее, с сиянием небесного светила за спиной, вошел Сет. Лицо у него волчье, глаза — красные. Он принес корзины с яйцами жаб, выводком маленьких гадюк, и листом папируса на всем этом. Дальше вошли Гор, Анубис. Даже Хатшепсут, самозванка, которую в боги никто не звал, явилась без приглашения. Все смеются, скачут. Пришли отпраздновать Настин оргазм. От стены Бодрума отделяется яркий воздушный шар. Он черный, но мне сказали, что ткань раскрашена цветами радуги. Это и есть радуга! Просто ее поймали, надули теплым дыханием пяти тысяч человек — надутая радуга, книга рекордов Гиннеса, тимбилдинг турецкой компании — и отправили в море, тонуть, вслед за кораблями с гражданскими беженцами из замка госпитальеров. С шара бросают цветы. Пара лепестков попадает на погребальный костер, сворачиваются, встают на дыбы солдатами, отдавшими последние почести своему погибшему генералу. Гибнут сами. Черными индусами, взошедшими в пламя за властелином, осыпаются в прах. Вдалеке звенит процессия, это йоги из Индии пришли вслед за войском Македонского почтить новую царицу. Она не Роксолана, она — Анастасия. Хотя… Имято ведь одно и то же, понимаю я. Приостанавливаюсь. Настя вонзает в лопатки мне когти. Пытается выдрать мясо изпод кожи. Двигайся, двигайся, двигайся! Не останавливайся, чтоб тебя! Грязно ругается, бьет руками и ногами по песку, не обращает на меня внимания, просто несет на себе, как дельфин — обезьяну. Седлаю покрепче. Двигаюсь чаще. Настя идет на второй круг, глаза взрываются, в них играют калейдоскопы, песчинки, повращавшись, вылетают из орбит, как кусочки керамики — из лопнувшегоя гончарного круга. Слышу тихие шаги. Оборачиваюсь, не прекращая мелко частить бедрами. У берега лодка, из нее выходят десять, двадцать, сорок… сто, перестал считать. Больше ста мужчин! Идут мимо нас, не обращая внимания. Мягкие сапоги, сафьяновые, кажется, такие я видел у сказочного купца Садко в фильмах про Садко. Халаты, тюрбаны. Барабаны. В руках — кривые мечи. Крадутся, зажав в зубах стрелы. На чалмах у старших — ложки. Пройдя мимо нас — ноль внимания, а я уж стал переживать, — начинают бежать к крепости, дико визжа. Вспыхивают огни на стенах. Льется кипящее масло. Обжигая по пути лица и руки, попадает в море, утихомиривает волны, утекает вглубь Океана мутным подводным течением. Немного зелени и уксуса, и это море можно будет есть! Загораются огни и в море. Громадная флотилия движется на крепость, как на корабль. Башни, горделивыми надменными рыцарями, молча бросают вызов армаде. Начинается бомбардировка. Трубят герольды. Прицельная стрельба по офицерам. Вот ктото кричит, падая в море. Над нами со свистом несутся стрелы, падают, не долетев, примитивные пули шестнадцатого века. Я люблю вас, Настя. Только, ради бога, не высовывайте голову изпод меня. Это смертельно опасно. Продолжайте облизывать мои великолепные грудные мышцы. Я ваш мужчина, а вы моя женщина, это же так просто. Подчиняйтесь, принимайте, берите. Зверь во мне душит вас, я прокусил ваши шейные позвонки, а ведь кость пронзить, — пусть и клыками, — не такто просто. Давайтека теперь на бочок. Вот так! А теперь приподнимите ногу. Еще выше… Отлично! Долблю неумолимо, как поршень на земле Техаса. Высасываю последние соки. Не щажу земли. Тяну из Насти все запасы, бурю самые отдаленные скважины. Она давно уже не кричит, а только ухает, оставляя на песке углубления от головы. Болтается, елозит. Словно мертвая. Кстати, как там тело? Оборачиваюсь. Костер почти потух, остов чернеет, дымясь, вонь достигает носов защитников крепости. Нехотя, с огромным сожалением, выскакиваю из Анастасии, отбегаю к дровяным запасам, ссыпаю все на остатки тела, раздуваю огонь. Возвращаюсь к моей распростертой белокожей сучке. Хихикает. Ну, еще бы! Полчаса назад она рыдала, весь мир умирал вместе с ней, истекал слезами ливня в джунглях, страшного водопада с неба, описанного Афанасием Никитиным. Сейчас ей весело. Падаю на свою мясную долину, втыкая одновременно. Охает, разводит ноги максимально широко, почти шпагат делает. Сообщает, что занимается йогой. А раньше нельзя было сказать?! И позу лотоса может? И на голове? Так, черт побери, почему мы до сих пор еще не… Она будет хорошей женой мне, обещает Настя, — сразу поправляется, «спутницей», я и замедлить ход от ужаса не успеваю, — гибкой, услужливой, заботливой. Меня ждет жизнь с рабой! От этого я раздуваюсь, словно кобра, словно ядовитая австралийская гадина, плюющая в глаз жертвам. Усилие, еще одно! Плюю прицельно, точно, обильно. Струи яда попадают аккурат в Настин глаз, на раскрытые губы, грудь, шею. Ноги дрожат, падаю на Настю. Уф! Вовремя успел выскочить. Ничего, вообщето, можно было и в нее, говорит Настя. А раньше сказать не могла? Засыпает. Я досматриваю штурм Бодрума. Уплывают вдаль корабли, замирают замерзшими звуками Мюнхгаузена крики детей и женщин, раскрываются ворота, и на площадку перед замком выкатывается неукротимая лава пятисот рыцарей. Капля! Но капля — ртути! Ядовитая, стремительная, подвижная. Бьются, словно берсеркер, распавшийся на пятьсот частей. Оставляю Настю на пляже, а сам иду по кромке моря к крепости. Чем ближе, тем страшнее. Красочная картинка на расстоянии километра, вблизи замок нависает беспощадным громилой. Валуны у подножья стен. Волны здесь злее. Видно, до сих пор обожжены маслом и смолой. Силуэт крепости — черный. Вдруг замечаю, как в одном из окошечек мелькает огонек. Еще. Еще… Чтото сообщает! Включаю свои познания в азбуке Морзе. Романтичное детство! В игре света звезд, маяков, проплывающих судов, расшифровываю послание, выхожу к задним воротам и по лесенке, закрытой для туристов, — надо всего лишь переступить вереву с табличкой «Закрыто для туристов», — поднимаюсь наверх. Пошатываясь, бреду по узким лестницам, старательно обхожу бойницы под презрительными взглядами бородатых мужчин, пускающих в ночное море горящие стрелы. Изредка мне попадаются помощники магистра. А вот и он! Важный мужчина с гигантским пузом, синими от ярости глазами, рыжей бородой и аркебузой в руках оруженосца. Сует на бегу руку. Почтительно прикладываюсь к перстню. Стучу шлемом кнехта о кладку, спускаясь на первые этажи крепости. Нахожу каморку. Человек в железной маске! Хватаю его за руку, отгоняю чаек, усевшихся на карниз окошечка этой темницы, вывожу беднягу за собой. Во дворе уже пожар! Хоронят чумных! Провожу пленника по своему удостоверению гида, выскакиваем из замка, бежим от него к пляжу. Чем дальше, тем силуэт крепости становится строже, крики — тише, огни — тусклее. Может, и не было ничего? Я уже и не гадаю. Веду за собой парня, спотыкается в неудобной маске, добираемся до пляжа. Бросаюсь к Насте. Жива! Спит, невредима. Помогаю пленнику освободиться от железной тарелки на лице. Оно такое знакомое… Да это же Таркан! Тот самый, знаменитый певец! Так и есть, подтверждает степенно парнишка, и в подтверждение слов делает на песке несколько «па». Поет. Ой, мама, щикадам! Морщусь, достаточно. Он что, хотел, чтобы я квартет Баха исполнил? Речь же о популярной музыке! Бах, вообщето, тоже довольно популярен, замечаю оскорбленно. Ойой. Небось, я пописываю книжки, спрашивает меня Таркан, растирая щеки и поглядывая заинтересованно на Настю. Еще бы! Лежит, раскинув ноги, лицо все — в засохшей сперме, рука уже гдето между ног. Орудует там, во сне! Прикрываю свою женщину рубашкой, остаюсь с голым торсом. Таркан с интересом смотрит на меня. Он, в принципе, не прочь и… Бог мой! На Средиземноморье и пень трахнут, наряди его кто в юбку! Кстати, почему он заговорил о книжках? Обычная история, поясняет парень, грея руки у останков фотографа, подбрасывает поленцедругое, ай, молодец. Он, Таркан, знает… Как кто предъявляет претензии несовершенству мира, сразу понятно, что речь идет о непризнанном писателе. Все вы такие! То ли дело музыканты. Позитивный народ! Меняю тему, спрашиваю, как его угораздило. Все просто, друг мой! Сик транзит! Он, Таркан, был самым популярным турком столетия по версии журнала «Туркиш лайф». Телеканал «Туркиш Уан» отдавал ему предпочтение даже в сравнении с Фатихом Завоевателем! Все женщины Турции мечтали спеть с ним дуэтом, все мужчины Турции и мечтать не могли спеть с ним дуэтом. Все было хорошо, пока… Варварский пережиток, обязательный военный призыв. Понятно, что речь шла о показухе! Вроде как у Элвиса Пресли. Его хотели нарядить в военную форму, сфотографировать для плакатов, подержать месяца три на военной базе в горах, — с казино, шлюхами, и минибаром, — а потом привезти обратно в НьюЙорк. Отдать, так сказать, долг Родине! Но он, Таркан, слишком привык к жизни космополита. Гражданина мира! Не желал в горы и на две недели. Что там делать? Скука смертная! Короче, порвал повестку, а это возьми, да и сними какойто неуемный папарацци. Скандал разразился страшный! Все женщины Турции хотели вырвать ему кишки своими ногтями, все мужчины Турции и мечтать не смели повторить его подвиг, на словах прикидываясь бравыми парнями. Один он, Таркан, сумел! Стал первым! Бросил вызов системе! Он Микеланджело, да Винчи, он Гагарин и он Жанна Д'Арк. Можно подумать, гаденыш совершил открытый выход в космос! Всегото — откосил от армии. Да я этот подвиг еще двадцать лет назад совершил, причем армия моя пострашнее турецкой. Но павлин упоен собой. Раскрыл хвост, едва не танцует. Короче, на гастролях в Стамбуле его выкрали. Отвезли сюда. Надели на лицо железную маску, изготовленную из маски хоккейного вратаря. Велели сидеть и не рыпаться. Сказали, что они мол из организации «Реставрация Османской Империи». Не давали спать. Каждую ночь все три года — шум, какието крики, стрельба, болтовня на старонемецком, староанглийском, старофранцузском, староосманском… Бодрумская крепость! Тут он и прозябал. А все это время на сцене выступала его голограмма. Стригла купоны. Нюхала кокаин. Трахала телок! Но ничего. Уж теперьто он… С проклятиями и бранью парень уходит с пляжа, одолжив у меня пару десятков лир на первоначальные расходы. Провожаю его до ближайшего отеля, в надежде получить телефон и адрес квартиры в НьйЙорке. Все же речь о миллиардере! Завожу речь о том, что многие непризнанные писатели оказывались впоследствии знаменитыми, как киношные «звезды», и если бы ктото им помог в начале пути… Но Таркан благоразумен. Он, как и все, кому незаслуженно и сказочно повезло, категорически против везения, случая! Он противник того, чтобы людям давали денег. Дай не рыбу, а удочку! Что это он, ручку мне шариковую подарит? Как бы не так! Прощаясь, негодник учит меня парочке танцевальных «па». А дальше сам, все сам! Впереди меня ждут годы труда, пота, боли, проповедует засранец. Но я смогу — если захочу, и если повезет, конечно, — стать артистом ансамбля Таркана. Ну, в подтанцовке. Пусть я приду к нему спустя десять лет и покажу, чему научился. А теперь — удачи! Машет рукой, вскакивает в автобус, уносится в ночь навстречу «Грэмми» и обложке журнала «Лайф». Стою, удрученный. Покупаю в ночном «бакале» пива. Что же. По крайней мере, у меня есть Настя. Возвращаюсь к ней. Уже не спит, сидит, потирая щеку, смотрит озорно. Подхожу к костру. С шипением раскрываю банку, смотрю в пламя. Настя, спрашиваю, а у нас есть еще дрова. Что такое, любимый, говорит она. Встает, подходит сзади, обнимает, прижимается — животом, грудью, ляжками. Выглядывает изза моей спины. Замирает. Так, молча, и стоит за мной, глядя в огонь. Там, поверх уже истлевшего тела фотографа, возлежит новая жертва. Девушка с разрезанным горлом.

Хиераполис

Едем туда, где нам самое место. Хиераполис. Город мертвых. Крупнейшее античное кладбище мира. По моей спине ползет ледяная ящерица. У нее крылья, у нее стальные челюсти, зовут ее ангел смерти. Только Геракл сумел единожды победить такую. Приползает, садится между лопаток, и греется, притягивая лучи Луны. Они вспарывают твою оболочку, и духи ночи вытаскивают твое психо. Верещит, сопротивляется, стонет, словно девчонка, солдатами пойманная в леске. А толку? Конец один. Ангелы, демоны, не разберешь, — все хотят поживиться, — тащат за собой нежное, призрачное создание, покинувшее тело, тащат к Луне. Низвергают оттуда в Аид. Трехголовый Цербер уже тут, как тут. Его отравили специальной приманкой для беспризорных собак в пригороде Бомбея, в рамках программы по укреплению гигиены в отсталых регионах развивающихся держав. Поэтому он зол. Рычит, скалится! Шерсть встает дыбом, совсем как у Сергея, когда я спрашиваю, где ночь провел. Что это я привязался? Что я вообще о себе думаю. Ничего, — шиплю, как гадкий лебедь, — за исключением постоянно преследующего группу трупа. С разрезанным горлом! Сергей сопит, отворачивается к окну. Приморские пейзажи сменяются равнинными, потом горами. Парочка вершин преследует нас, мчится лентой пейзажа за окном. Ждут мелочи, попрошайки! Не получите ничего… Горы становятся все ближе, а потом причудливо — чаще всего я употребляю в буклетах именно это слово — переплетаются с какимито руинами. Словно ктото подробил камни огромным кулаком. Бог в ярости. Вот камни становятся более правильной формы. Глядишь, и парочка гробниц попадется! Постепенно начинается Хиераполис. Унылой погребальной процессией растягивается он на несколько километров в гору, бежит узкой дорогой, образованной разбитыми мраморными плитами. Когдато белые, сейчас они цвета земли изза сотен тысяч грязных подошв, втиравших в камень свой пот отчаяния и страха. Слышу безмолвный вопль миллионов плакальщиц. Ошеломлен тяжестью погребальных носилок. Водитель высаживает в самом низу, разбредаемся. Наспех рассказываю туристам, что в Хиераполисе, кроме могил, есть и ворота императоров, и гробница апостола Филиппа, и… Вещаю солнцу, траве и ящеркам. На каждой грбнице — по изумрудной бестии. Приглядываюсь к огромным каменным коробкам. С торца — барельеф. Чтото вроде нашей фотографии. Здесь лежит солдат, здесь пекарь, здесь мукомол. Кузне, меняла, проститутка, безутешная мать, маленький ребенок, посыльный, фотограф, prменеджер, еще солдат, еще, а вот и генерал, а здесь уже покоятся косточки знаменитого на весь регион ювелирного мастера. Кстати, о косточках. Заглядываю в гробницы, моргаю, привыкаю к темноте. Конечно, пусто. Весь Хиераполис пуст! Это оболочка гусеницы, чьи потроха сожрали ненасытные муравьи. Ни одного тела! Ни одной кости! Какой смысл во всем этом был? Какое глупое тщеславие… Почему люди не выбрасывают мертвые тела, как мусор? Ведь итог — пусть и растянется все на тысячи лет, — будет один и тот же. Свалка. Разрытые могилы, новые дома на месте старых останков. И поделом! Мертвые не имеют права отбирать у нас жилую плодащь. Полезную для производства, для развития экономики. Что толку с этих, античных, мертвецов, если от них даже пыли не осталось? Одни гробницы. Разве что, туристический аттракцион. Ползаю на четвереньках по внутренностям огромной могилы, склеп на целую семью, нет ни камешка, ни кусочка ткани, просто трава и земля внутри. Никакого страха. Так же безопасно, как изучать пустые ржавые сейфы гдето в окрестностях свалки Москвы или НьюЙорка. Никакой магии, никакой тайны. Просто каменные коробки. И вот, как раз думая об этом, налетаю в темноте на чтото теплое и живое. Дьявол! Нет, к счастью, это всего лишь он, Сергей. Да успокойтесь же вы, шепчет он мне. Зажимает рот рукой. Уверенной рукой, отмечаю. Гляжу на узкую полоску света, раскрытая дверь гробницы, и постепенно концентрирую взгляд лишь на ней. Убийца это действительно я, шепчет Сергей. Прощаюсь с жизнью. Уж больно крепка, больно уверенна его рука, зажимающая мне рот. Другая с ножом уже у глотки… Мычу, дергаюсь. Да заткнитесь же вы, шепчет Сергей. Даете слово молчать? Тогда отпущу. Пожимаю плечами. Как я могу дать слово, у меня же рот закрыт. Отпускает. Отхожу потихонечку вбок. Вроде бы, ножа нет. Сергей грустно просит меня выслушать его, подняться с ним на свет божий. Соглашаюсь. Оттуда легче будет убежать! Выходим из гробницы, лезем на ее верх. Сергей подсаживает, помогает подняться. Отмечаю, как он силен и ловок. Это не форма, как у меня. Содержание! Усаживаемся потурецки на самый верх могилы, ликийский период, кажется. Вид открывается фантастический! Пара километров, усеянных каменными гробами античности, вдалеке белеют травертины Памуккале, но сегодня мы туда не попадем, так что сосредотачиваюсь на Хиераполисе. Бродят люди, муравьями обсасывающие энергетику мертвых. Туристов немного. Всех тянет к термальным источникам. Оно и к лучшему, печально говорит Сергей. С удивлением вижу, как за его плечами появляется чтото серое, перистое… Да, я не ошибся, это крылья, говорит Сергей. В доказательство хлопает ими, распрямляет, поднимается в воздух, делает пару кругов, усаживается… нет, даже не усаживается, а опускается медленно, словно зависший вертолет. Молчу, обалдевший. Сергей наливает нам чая из термоса. Он неаутентичный турецкий, поэтому заварен правильно, и я пью его с удовольствием. Значит, у него крылья, не знаю я с чего начать. А что, обиженно парирует Сергей. Люди рождаются с синдромами Дауна и аутизма, с волосами белыми и черными, глазами синими и карими… Прошу остановить лекцию по мультикультуризму. Не в московской школе для мигрантов, всетаки! Сергей оживляется. Между прочим, у них в Звенигороде — Зеленограде? — никаких проблем с мигрантами нет. В магазинчике в доме, где он живет, работает азербайджанец, двор метет таджик, почту разносит узбек, все живут дружно, как в Советском Союзе, все уважают друг друга. Слава Собянину! Слава Путину! Слава «Единой России»! Ну хорошо, спрашиваю, а какое отношение ко всему этому… Видите ли, снова поникает Сергей, и крылья его опускаются вниз, словно перебитые, у него есть серьезные основания предполагать, что он — ангел смерти. С самого детства! Еще когда полезли эти чертовы крылья! Он сразу же, — едва проклюнулись, — почувствовал острую потребность отправлять людей туда, где их ждут. В смысле, убивать? Ну, морщится Сергей, можно и так сказать. Ничего себе, восклицаю. А почему тогда не гуманным какимнибудь способом. Укол, снотворное, я не знаю, что там еще? Между прочим, — возражает Сергей, — он убивает людей по обряду, который используется кочевниками, сейчас так режут жертвенный скот мусульмане и иудеи. И что? А то, что делается это очень острым ножом, который перерезает артерии моментально, и жертва не чувствует боли. Если животное мучилось, его нельзя есть. Так что он, Сергей, отправляет людей на тот свет вполне безболезненно. Как бы ужасно это не выглядело! О, уж поверьте, выглядит это вполне ужасно, подтверждаю я. Вспоминаю всех тех несчастных, что находили в отелях, по соседству с которыми мы жили. Синие ткани. Черные сосуды. Еле сдерживаю тошноту. Запиваю чаем. Сергей рассказывает дальше. В общем, некоторое время он чувствовал себя изгоем, не таким, как все. А потом наткнулся на книжку «Легенды и мифы Древней Греции». Знаю ли я? Читал ли я? Бог мой, да я эротические рассказы оттуда до дыр зачитал. Ну, ему достался вариант для средней школы, так что обошлось без эротики. Читая легенды Эллады, Сергей понял, что он — ангел смерти. И что убивать не просто прихоть, а настоящий долг. Ктото Обязан переправлять людей в мир мертвых. Ведь они, когда настает их час, в любом случае умрут. Парки порвали нитку. Все. Финита комедия! Все сделали они, три вредных старухи — обращаю внимание, что на барельефе под нашими ногами Парки и изображены, — а Сергей лишь передает приглашение. Приносит билет. Его дело — освободить душу. Отправить ее в путешествие. Можно сказать, он — гид из мира мертвых. Причем гид на трансфере. Его дело — встретить, и проводить из аэропорта (тело) в отель (ад). Что там будет дальше, разберутся уже в центральном офисе компании. Каково, а?! Но определенную логику в его словах нахожу. Сергей добреет, улыбается. Вновь подлетает от радости, порхает, словно голубок, того и глядишь, в рот ветвь оливы сунет. Осматривается, выискивает Арарат поблизости. Ничего, и могила сойдет! Вновь присаживается, наливает мне чай. От жары, Солнца, древностей, я ошалел настолько, что уже и не боюсь. А ведь причины есть! Спрашиваю, глупо посмеиваясь, уж не меня ли он сейчас отправит безвозвратным трансфером в отель под землей. Нет, машет рукой Сергей, сдержанно, стыдливо посмеиваясь. Ох уж, эта улыбочка москвича! Едва он вам ее покажет, бегите, сломя голову. Иначе вам ее и правда сломают. Особенно, если ваш москвич — ангел смерти. Нет, он не получал приказа меня убить, объясняет Сергей. А, так это приказы, расслабляюсь. Голоса из электроприборов, шапки из фольги, все такое? Нет, терпелив и снисходителен Сергей, все гораздо тоньше. Он просто Чувствует это, как чувствуют землетрясение животные. Приближаясь к человеку, Сергей понимает — буквально, будто воду теплую потрогал, или холодную, уж кому как повезло, — жив человек, или мертв. Во втором случае все просто. Надо помочь душе покинуть тело. Антика в чистом виде, восхищенно присвистываю. Сергей краснеет от неожиданного комплимента. И скольких он эээ освободил, интересуюсь? Если считать первые опыты со школы, то примерно… Секундочку… Сергей тянет руку за спину, как будто йогой хочет заняться, вытаскивает изза плеча крыло, показывает. Оно все в зарубках. Считаем по вертикали, по горизонтали. Сто на семьдесят. Семь тысяч человек! Глазам своим не верю. Да ты на целый Хиераполис нарубил народу! Правда? Сергей снова краснеет. Мы же уже на ты, спрашиваю запоздало. Конечно, конечно, машет он руками и крыльями. Ну, так что же, теперь идем, интересуюсь. Нет, еще не все, грустнеет Сергей. Все дело в том, что… в общем… Смелее, подбадриваю! Короче, настал его час, признается мне Сергей. Он ведь ангел смерти лишь для смерти, а для смертных типа меня он — обычный человек. Тиски сжимаются. Кольцо суживается. Гончие все ближе. Задыхаюсь в штампах, как в облаках, куда вдруг поднялась могила, на которой мы сидим. А может, это облака спустились пониже. Такая интересная история, как не послушать! Сергей многозначительно оглядывается. О чем он, спрашиваю. Помню ли я того якобы турецкого ремесленника, который жаждал отобрать у Сергея кувшин, вылепленный в ходе экскурсии в аутентичную турецкуюмастерскую городка Аванос? Да… А того смышленого пацанаофицианта в Дальяне, что все норовил стибрить кусок глины, где рука Сергея отпечаталась? Ну… начинаю понимать коечто. Девчонкуофициантку в Дидиме, чертовку, которая сначала подала жирное блюдо без вилки, а потом норовила вытащить с колен Сергея салфетку, которой он вытирал руки после этой баранины? Сергей перечисляет. Да, киваю. За ним уже в открытую подсматривают, парочка «хвостов» преследует по пятам на каждом курорте, жалуется Сергей. Сдержанно сочувствую. Но неужели… Что? Он ведь ангел смерти, и, следовательно, вполне мог бы… Ах, нет, друг мой, досадливо машет рукой Сергей. Все дело в том, что он еще и человек обычный. Я что, невнимательно слушаю? Тут глаза его сверкают такой нечеловеческой злобой, что мне плохо становится. Взгляд обреченного гладиатора в узкую прорезь шутовского шлема. Извиняюсь. Он успокаивается, молча пьет чай, подергивая губами. Свет солнца падает на арку за нами, в нее проводили колонны войск, встречавших императоров. Вдалеке тысячей разбитых зеркал из голубоватой бронзы сверкают бассейны и лужицы Памуккале. Идущие на смерть приветствовали ее. Сергей объясняет, что убить его так же легко, как и любого другого. Посадить в тюрьму. Навечно. Представляю ли я, какая это мука? Зависит от тюрьмы, отвечаю. Ловлю вдалеке белоснежную фигурку Насти, она ведет туристов, вот умница. Машу рукой издали. Провожаю взглядом. Натыкаюсь на внимательные глаза Сергея. Они теперь серые, а были зеленые. Ну так, чего же он… спрашиваю робко. Людей за ним отправили еще из России, а в аэропорту Анталии они передали его турецким легавым, рассказывает Сергей. Так что он сразу понял, что это путешествие будет для него последним. За ним следовали весь путь. Возьмут не сегоднязавтра! Он не даст заточить себя в клетку, как хомяка какогото. Нет! Хлопает кулаком по колену. Он, Сергей, отправляет в Аид самого себя. Все, что ему для этого нужно — просто прыгнуть вниз головой с травертина. Сделать вид, что случайно оступился. А почему случайно? Вопервых, страховка. У него семья, дети! Вовторых, он давно и исправно посещает церквушку их района. Там служит отменный батюшка! Ученик самого преподобного Меня! Слыхал я о таком? Обсуждаем несколько минут perestroyka и glasnost, съезды народных депутатов, козла Горбачева, который развалил такую страну, вспоминаем молоко в стеклянных бутылках, очереди за хлебом — которые спровоцировал козел Горбачев, чтоб ему пусто было, — газету «Правда», свежее пиво в киосках. Возвращаемся к теме. В общем, как православный, как семьянин, маньяк Сергей, — зарезавший семь тысяч человек — не может позволить себе покончить с жизнью. Официально. Де факто он это сделает, но, по сути, по вынуждению. Как христианин, которому Нерон велел перерезать себе вены. О, времена, о нравы! Слушаю с изумлением. Еще чутьчуть, и окажется, что виноваты все вокруг, кроме него. А разве не так? Это правда! Сергей сетует на несовершенство законодательства, на некоторые проблемы юриспруденции в области эзотерики и энергетики, полей и ауры. Если бы все знали, что знает он! Да люди бы ему памятники ставили, говорит он, глядя на статую ангела смерти с крылышками на сандалиях — жалкий плагиатор спер их у Меркурия, — чернеющую вдали на одной из гробниц. Увы, мир глуп и ограничен. Он, Сергей, уходит непонятым. Так, говорю. А в чем же заключается мое участие, кроме… Ему нужно было выговориться? Друг мой, смеется Сергей. Когда молча говоришь со Смертью, в болтовне не нуждаешься. Он хочет, чтобы я помог. Каким образом? Дело в том, что инстинкт самосохранения присущ и демонам. Падая с горы, он непременно распрямит крылья. Взлетит. Не сможет, в общем. И моя задача состоит в том, чтобы отрезать крылья. Самто он не может, они за спиной. Похлопывает своими крылатыми культяпками. Хлопхлоп. Смотрю, озадаченный. А как же… Они режутся легко, как глотка. Легко тебе говорить, приятель! Ну, хорошо, а почему выбрал он именно меня, а не когото еще. Все просто, обрадованно восклицает Сергей. Вопервых… Видно, что он работает гдето в конструкторском бюро. Или в финансах. Вопервых, вовторых, в третьих. В сотых. В семь тысячных. Нож мелькает, глотки исторгают литры крови. Земля чернеет. На ней растут гробницы. Светлые, мраморные, словно боровики. Со временем они темнеют, рассыпаются в прах. Листья наверху шумят. Это не дубы, а кипарисы. Их разводят тут на могилах, как рябины — в Молдавии. Зимой на ветвях сидят вороны. Кушают ягоды. Терпкие, крепкие, морозные. Шуршат внизу ящерицы. Они едят мысли мертвых. Возвращаюсь к мыслям о Сергее. Тот распинается. Вопервых, я всетаки гид компании и в мои обязанности входит исполнение всех надобностей и нужд клиентов. Даже если речь идет о помощи в добровольном самоубийстве! Вовторых, — тут он подмигивает, — рыбак рыбака видит издалека. Гляжу на якорь на гробнице через дорогу. Христианин или моряк. Тупо переспрашиваю. О чем это он? Разве я не понял, ехидно спрашивает Сергей. Ведь я такой же ангел смерти, как и он, разве что, крыльев у меня нет. Скольких я отправил на тот свет в этой поездке? Уверен ли я вообще, что ктото отсюда вернется? Протестую. Сергей неумолим. Да все же видно, как вон тот отель в низине у Памуккале. Вся группа обречена, я провожаю их в последний путь. Такой же гид смерти, как и Сергей. Просто я сопровождаю и в экскурсии. Вяло протестую снова. Сергей не принимает никаких возражений. Напоминает, что если я откажусь ему помогать, он простонапросто сдаст меня полиции, когда его будут «колоть». И тогда прощай мир, прощай побережье, прощай солнце и, — снова подмигивает, сволочь этакая — прощай, Анастасия. Хлопает крыльями. Возбужден. Откудато дует сильный ветер. Он холодный, пахнет подземельем, сыростью… Так и есть, подтверждает Сергей. Это ветер Аида. Он здесь ни разу не был, но уже чувствует. Разве я не понял до сих пор? Хиераполис — вход в ад, гдето лает Цербер, и вот уже между сторонами холма не плиты серого от времени мрамора, а свинцовая река. По ней плывет лодчонка, гребет старик, во рту у него монетка. Это лира, оставленная Харону на чай. Аутентичная турецкая Лета. Не приведи господь коснуться воды рукой. А если переправишься, то забудешь все на свете. Попадешь в рай. Афродисиас. Кстати, он бы просил меня — хлопает Сергей крыльями откудато сверху, — переправить его прах в Афродисиас. Я великолепно описываю! Настоящий рай! Он просит меня развеять пепел. Да что я вам, пожарная команда, что ли?! Нет, Сергей ничего не желает слышать. Он требует, он настаивает! Иначе… Шантажист! Ладно, хватаю нож. Прошу опуститься на колени, подставить спину. Я, всетаки, не каждый день члены ампутирую. Прицеливаюсь, неумело втыкаю нож под лопатку. Сергея кряхтит, на глазах слезы. Но терпит! Вот как велика сила смерти! Жажда смерти! Браво! Воодушевленный, налегаю на рукоятку, и вырезаю мясо вокруг сустава, на котором держится крыло, по кругу. Ложусь всем телом. Хруст, сдавленный вопль. Есть! Одно крыло валяется, кровь течет по спине из дыры. Почемуто собрались грозовые тучи. Сергей сдавленным голосом подбадривает. Просит продолжать. Напоминает, что погода в Хиераполисе, — как в еще одном городе мертвых, СанктПетербурге, — постоянна в своей переменчивости. Оглядываюсь. Никакого, кроме нас, и десятка тысяч могил. Вырезанные фигурки безутешных вдовцов, сирот, беспристрастных покойных… все застыли вокруг музейными экспонатами. Стекол и концентрированного освещения не хватает. Принимаюсь за второе крыло. Оно чуть больше левого — все по законам природы, подтверждает Сергей, — и повозиться с ним приходится дольше. Но все проходит безболезненнее как для Сергея, так и для меня. Мы отлично сработались. Настоящая команда! Предлагаю принять участие в тимбилдинге, когда встретимся на том свете. Увы, мой друг, поясняет Сергей, морщась, и потирая спину, настоящий Аид никакого отношения к христианским сказочкам о загробной жизни не имеет. Мертвые — тени! Без смысла, надежд, утешения. Ничтожества! Презренные «никто», пришедшие из никуда и идущие в ниоткуда. Нет им надежды! Ежусь. Не все потеряно, утешает Сергей. Есть только один способ. Но он есть! Какой же? Стать героем. Только героев принимают в сонм бессмертных, только герои живут и после смети. Я должен стать героем! В чем он мне и желает успеха. А теперь — пора. Ветер бросает нас с вершины гробницы к краю дороги. Как только не разбились?! Стоим как раз посередине дороги, справа — обрыв, под ним белеют травертины, еще ниже них — деревня, отели. Огромная лестница самой природы. Конечно, шлифовали люди. Все сделано за нас. Мы лишь добавляем мяту в коктейль. Порыв ветра бросает Сергея к краю. Я уже не задаю вопросов. Все понятно. Ветер прилетел за ним. Силуэт бедняги все прозрачнее. Вот так досада! Всю жизнь выискивал тех, кому Парки нить порвали, а сам этой участи не избежал. Почетный колбасник пошел на фарш! Поделом тебе, думаю. Держусь благоразумно подальше. Сергей оборачивается. Ну что же, пора прощаться, говорит обескрыленный ангел смерти, слабо улыбается мне, и обмякает. Его бросает с горы, я не слышу звука, но по коже моей словно проходится железная щетка. Даже краснею, коегде царапины. Это невидимый ангел смерти задел меня крылом! Настоящий, профессионал! Не жалкий дилетант типа моего Сереги. Слышу жуткий вопль. Это остатки группы бегут ко мне, глаза широкие, рты раскрыты. Прямо пехотинцы Брусилова во время прорыва. Особенно усердствует крымчанин. Настоящий мужик, ходит бочком, слова цедит, немногословен, все время шутит. А тут такая возможность! Как не показать размер яиц, как не помахать ими перед лицами собравшихся? Здорово, что они нас видели, думаю. Не будет вопросов насчет того, что парня ктото столкнул. Сам упал. Случайно, конечно, случайно. Подумываю подделать его подпись, получить деньги по страховке. В конце концов, он мне должен. Маньяк несчастный! Группа все ближе. Облака соединяются в сплошную грозовую тучу. В ней появляется дыра, аж с кулак Бога. Тот сует в нее свой огненный член. Это солнечный луч. В нем пляшет пыль. В ней танцуют черти Апокалипсиса, и даже женщина, что на тигре сидит, гдето там хохочет. Сияют сапфиры. На могиле по соседству возникает бесноватый Иоанн. Он хохочет, глядя на затмение. На цунами. Тайфун. Ему, что ни беда, все на пользу. Это же во вред Блуднице! У ног старика плещется море. Это Хиераполис затопило водами Патмоса. Какая разница, если все равно все они заканчиваются на «ис», «ос», «ас». Группа оказывается в лодчонке. Спрыгивают на землю. До меня поздно доходит, что сейчас произойдет. Пытаюсь поймать когото, расставляю руки, но, — как в проигранном матче, — лишь бессильно наблюдаю, как один прорывается и уходит от меня. Это крымчанин. Добежав до края обрыва, настоящий мужчина ведет себя, как и положено настоящему мужчине. Сгоряча наклоняется, пытаясь поймать упавшего товарища по путешествию. Какая глупость! Тот давно уже внизу, слетел вниз кровавой котлетой в панировке из пыли и камушков. Так и оставь его поджариваться на солнце! Но нет… Крепкий мужичок тянется вниз, — кому только храбрость свою показать хочет, — и, конечно, тоже не удерживается. Срывается. Летит вниз камнем. Вопит протестующе, эхо уносит крики в сторону моря. Они теперь понесутся над волнами с летучими рыбами. Станут прыгать дельфинами возле яхт с туристами. Прятаться в гротах Кекова. А он все вопит. Я даже знаю, почему. Его время еще не пришло, а он позволил себе умереть. Понятно теперь, почему жертвы Сергея принимали смерть так покорно. Они, — как и он, — Знали. Гляжу на застывшую от ужаса жену крымчанина. Трогаю лицо. Облизываю пальцы. Так и есть. Обернулась соляным столбом. Оттаскиваю оставшихся туристов от обрыва, усаживаю на камень. Всех бьет, словно в лихорадке. Вырываю у Насти рацию, взятую на входе у охранников. Тычу в кнопки. Да, осведомляется недовольный голос молодого турка. Наверняка, порнуху смотрел! Или с девчонкой из Киева в чате для любовников переписывался! Беда, беда, у нас беда, сигнализирую. Покойники! А где вы, спрашивает. В Хиераполисе, говорю я. Ну и что тут такого, говорит недовольно он. Тоже, удивили! Хиераполис это же кладбище, а покойники на кладбище — это естественно.

Рыбалка — Бодрум

Подписываю бумаги врачам «Скорой», на всякий случай слегка изменив подпись, и поскорее увожу группу из Хиераполиса. Звоню в офис, затаив дыхание. Жду увольнения. Напрасно! Новость о том, что почти две трети группы утеряно — в самом прямом смысле — вызывает лишь взрыв энтузиазма. Какая экономия на трансфере! Предлагают мне написать докладную записку по возвращении. Изложить идеи. Нельзя ли поступать так всякий раз? Само собой, стоит прикинуть и экономию в процентах. Как насчет сопровождения каждой группы? Не мог бы я выслать данные в таблице «Эксель»? Вообще, я идеальный сопровождающий. Люди просто тают, как в тумане. Ни жалоб, ни забот. Ну, так держать! А они едут пить чай. Время обеденного чая! Ошарашенный, отключаю связь. Возвращаюсь в автобус. Люди сидят, порыгивая. Обедали в придорожном ресторане со связками перца. Понимаю, что нужно поддержать дух. Сейчас или никогда. Делаю объявление. Оставшуюся половину дня мы проводим на яхте, в море, отплываем из Бодрума. За счет фирмы! Ловим рыбу, празднуем, отдыхаем! Треплю по плечу вдову из Крыма, накачанную медицинской дурью до одури. Велю ей даже не думать о морге. Муж бы хотел видеть ее в море! Толкаю целую речь, украденную у киношных американских сержантов. Про «бодриться», «смысл жизни», и тому подобное дерьмо. Стряхиваю перышки с сидения Сергея. Вытаскиваю бутылку виски, пускаю по кругу. Группа веселеет. Тем более, когда нет соседа, можно вытянуть ноги на его сидение. Лишние два квадратных метра… Это решает все! Плюхаюсь рядом с Настей. Гляжу на нее. Она — на меня. Гладит по щеке. Слезы на глаза наворачиваются. Шепчу — я люблю вас, люблю, люблю, я так вас люблю. Прижимается губами к моим. Без языков. Так и застываем.

…Снова возвращаемся в Бодрум, будто привязаны к нему, как козел на колышке. Оставляем чемоданы в автобусе. Прогуливаемся по набережной. Вдоль причала выстроились лодки. На каждой — треугольник паруса, хотя позади тарахтит мотор. Брезгливо прохожу мимо таких. Мне нужно чтото особенное! Торжественное! В конце концов, у нас своего рода похороны. Поминальный пир. Тризна! Договариваюсь о круизе с владельцем яхты, стилизованной под древнегреческое судно. На борту снуют гоплиты в пластиковых доспехах, бумажных шлемах, выкрашенных золотистой краской. Шипит жир рыбы, брошенной на решетку скупердяемевреем, которого пытают в средневековом английском замке. Чувствую себя Айвенго, тем более, что и дама тоже здесь. Плачет в широкие рукава платья ирландской феи. Утешает вдову. Обе ноют. Опасливо обхожу их стороной, оглядываю группу полем битвы. Осталось четверо, со мной и Настей, стало быть, шесть. Вот это убыль! Фильм «Сталинград» можно снимать по злоключениям нашей группы на этом райском побережье, Помогаю всем зайти на борт. Анастасия, слегка задев пышным бедром, проходит по узкой дошечке, придерживая за плечи вдову. Две. Жительница средней полосы России лет то ли сорока то ли шестидесяти, с блондинками можно попасть впросак в этом смысле. Три. Мужичонка примерно из той же области, воспетой то ли Пришвиным, то ли Куприным, а может, Буниным? Вечно путаю. В конце концов, это мог быть и Тургенев. Они постоянно пишут про усадьбы, охоту, деревенских ребятишек в ночном, горячей картошке в огне, конях на лугу, музыке пианино, или нет, пианино это уже Михалков. Что там еще? В общем, буколические прелести русской деревни. То самой, которая выколола глаза их коням, сожгла их жен, и вздернула сыновей. Впрочем, Бунин про это и писал, разве нет? Мужичонка стесняется, кивает, я с изумлением понимаю, что вижу его, по сути, впервые. До сих пор он сливался для меня с группой как муравей с полчищами сородичей. Четверо. Я — пятый. Пенсионерка из Читы — смертельно обидевшаяся на то, что я предположил, будто бы это в Сибири — шестая. Что такое?! Еще трое! Откуда? На борт поднимаются двое парней лет двадцати и девушка лет двадцати пяти. Неплохо выглядят, парни обнажены по пояс, на руках красивые татуировки. Разве эти были у нас в группе? Интересуюсь. Отвечают — ну, да. Два дня назад, во время экскурсии по Дидиму, я отбил их от группы, и загнал в наш автобус. Видимо, по ошибке. Заселил в отель, утром разбудил, повез на очередную экскурсию. В принципе, они не против. Да… А как звали и гида? Толстый такой, противный, со слащавой улыбочкой, вечно болтал про внешнюю политику США. Ну, знаете… Таких в Турции примерно половина от всех гидов. Чтото более конкретное? Белые брюки, сзади висят, как будто наклал. Мустафа? Именно! Звали его Мустафа, теперь вспомнили. Дивлюсь диву. Спрашиваю, а как же они… Да какая разница? Тур у нас такой же, как у них. Разве что, у них назывался «Турецкое побережье», а у нас — «Побережье Турции». Сами они — молодые московские менеджеры звена чуть ниже среднего. Путешествуют полгода, полгода работают. Проще говоря, баклуши бьют. Ну, зачем же так? Они уже жили на Гоа, открыли для себя уникальные горные селения МачуПикчу, ну и все такое. Живут, короче, по заветам модного журнала «Афиша». Подумав, машу рукой, помогаю подняться на борт. Так даже веселее. Да и задница у новенькой что надо, убеждаюсь в этом сразу же: едва зайдя на судно, девка начинает с «искренней непосредственностью» — так они называют это в своих журналах для менеджеров звена ниже среднего, — раздеваться. Остается в бикини. У всей команды моментально возникает стояк. Члены рвут паруса, те сдуваются спущенными после дня рождения шариками. Чтото колет в ребра. Опускаю голову. Ба! Да это же мой стояк. Команда завистливо сушит весла. Куда им до такого! Уродцы. Глядим, не отрываясь, на стройную фигуру, мускулистую спину, круглую задницу, ровные ноги. Она выглядит, как тренер по фитнесу. Так и есть! Она в свободное время подрабатывает уроками здорового образа жизни. Пресс на шаре. Приседания. Становая. Жим лежа. И все в таком духе. Порхает, небрежно треплет по плечу турка у руля, другому жмет руку другому — с каким удовольствием он пожал бы ей коечто еще, написано на его лице, и мы читаем безо всякого перевода, — случайно задевает меня плечом, садится на скамью, раскинув ноги. Это чтобы внутренняя поверхность бедра загорела! А знаю ли я — конечно, я уже, как павлин во время течки, болтаю без умолку о том, как героически тружусь в зале, напрягаю сдувшиеся слегка грудные мышцы, втягиваю живот, она видит во мне единомышленника, — как накачать эти мышцы? Мммм. Бабища, без стеснения, раздвигает ноги и сдвигает их. Раздвигает. Сдвигает. Туда. Обратно. Замечаю, что непроизвольно двигаюсь тудасюда. Пока головой. Ну, хватит! Настя, зашипев, хватает меня под локоть, уволакивает в другой конец судна, охладиться. Сыпет лед на голову. Что это со мной такое? Да я и сам не понимаю. Эта чертова туристка. Да она нимфоманка клятая! Так и есть, цедит Настя, глядя с презрением на загорелую москвичку, которая, безо всяких сомнений, приехала в Москву из Мытищ года два назад. С удивлением узнаю о некоторых социальных предрассудках Анастасии. А разве она не… Она, если угодно мне знать, чеканит Анастасия, владеет огромной квартирой в Москве, оставленной отцом. Постойтека. Но ведь вы чтото говорили об отчиме, и о смерти папы..?! Что за чушь я несу? Я голову готов дать на отсечение, но не рискую — эта кровожадная сука, ради удовлетворения потребности во лжи, не задумываясь, принесет мою голову себе же на блюде из серебра, да еще и станцует чтото веселое. Может, стриптиз. Смотрим напряженно на гостью в бикини. Та воспламеняет весь корабль. Скоро встает у всех. Даже у безутешной вдовы, потерявшей мужа пару часов назад, чешется в трусиках, она оставляет всюду мокрые пятна. Это все игра моего грязного воображения, считает Настя, дело всегото в мокрых от воды плавках. А почему они мокрые? Так брызги же! Корабль отчалил, мы надули паруса, — они грозно полощутся на наших восставших членах — и отплываем от берега. Мне следует немедленно высадить эту проститутку и двух ее альфонсов, уверена Настя. С показным сожалением отмечаю, что сделать это возможно лишь, выбросив гостей в воду. Не хватит ли смертей? Настя фыркает. Чтобы не задавалась, наношу ей легкий удар кудато в область брюшины. Спрашиваю, а не идет ли речь о лжеотце? Ну, вроде той ненастоящей матери, которая с ней начинала поездку? Может, это любовник? Грязный старикашка, купивший ее девственность? Кстати, как она ее потеряла? Он задвинул сразу? Помедлил, и протиснул потихонечку? Мотор тарахтит. Я тарахчу без умолку. Прижал Настю в уголочке и щупаю, пока текущая мохнатка нашей тренерши из Москвы собирает на верхней палубе всех существ всех полов. Даже печальный Гермафродит покинул античное надгробие, и прибежал на своих негнущихся мраморных ногах. Ах, сучка! Знаю я таких. Якобы товарищ. Якобы, ничего не замечает. Якобы, позитивная. На самом деле, хитрая, расчетливая мурена. Попадись ей на клык! Всех сожрет без остатка! Так что я занимаюсь Настей. Как насчет пары слов о прошлом? Отвечает уклончиво. Без сомнений, врет. Они все врут. Больше всех врет моя жена. Искуснее всех. Я набил руку на лжи. Так что Настины фокусы для меня — все равно, что сто и один трюк для младших классов в камере тюрьмы, заполненной осужденными за нелегальные азартные игры. Ерунда. Так, как же он оставил ей квартиру? Сколько там комнат? Какого цвета обои на кухне? А разве на кухне есть обои? Мы же говорили о плитке? Во сколько лет она впервые легла с мужиком? С женщиной? Откуда она родом? Ее настоящие родители? У нее ведь есть родители? За бортом плещется вода, парусник выходит из бухты Бодрума, салютуем по пути встречным кораблям, те, которые послабее, сразу же берем на абордаж, вываливаем тюки специй в море, перчим, солим его. Гавань Бодрума становится густым супом. Чихают изза имбиря и корицы мидии, сопливят аллергикикреветки. Трепещут якоря. Лоты всплывают, опасаясь за свою недолгую жизнь. Водолазы выныривают с ладонями, полными губок, жемчугов и куркумы. Ктото уже тащит рис. Наступает настоящий праздник. Глядя на удаляющийся городок, понимаю, на что похож Бодрум. На белоснежные штаны бразильского афериста. Слишком белые, слишком чистые, слишком выглаженные, чтобы быть правдой. Это иллюзия. Обман в свете чересчур яркого Солнца. Проклятое светило предало ацтеков, они за это вырывали сердца. Реки крови лились по ступеням пирамид, белые штаны стали красными. Красное знамя полощется на крепостной башне немецкого филиала Ордена. Натюрлих. Его повесил сам Герман Геринг, а потом повесили его. Вот он, болтается на соседней башне. В спине его дребезжит пропеллер. Спокойствие, главное — спокойствие. Полный мужчина в самом расцвете сил, Герман Геринг — любимец богов, их посланник. Меркурий 21 века. Настоящий ас. Провожаю взглядом его протухшую тушу, покрытую воронами, гляжу на другие башни крепости. Издалека они выглядят вполне приветливо. Замокросянка. Берег все отдаляется, вот мы уже не различаем не только людей на пристани, но и судов. Настя кончает, потому что я лихо отдрочил ей за ящиками с канатами и презентами. Здорово, что мы наняли большое судно. Нет, простите, зафрахтовали! И не плывем, а ходим! Плюю ей на грудь, обозвав проституткой. От этого она словно с ума сходит, рычит, бьется, кусается, снова кончает. Слегка добреет. Выхожу с ней — сытой — на открытую палубу, и велю капитану взять курс на райские гавани Кекова. Дружный вопль одобрения распугивает дельфинов, те скрываются, покрутив ластами у висков. Настя, сбросив рубашку, и стянув джинсы, раскидывается на скамье. Загорает. Понимаю, что речь идет о соперничестве. Вечная схватка блондинки и брюнетки, бюстов пятого и второго размера. Внимание команды теряется. Мы все в замешательстве. Мы как Гольфстрим, который потерял направление изза утечек нефти в Мексиканском заливе. Как стая перелетных птиц, пять миллионов лет летавшая по одному маршруту, и не нашедшая в 1977 году привычного озера, осушенного в рамках проекта улучшенной амелиорации низин Белоруссии. Хочется и так и этак. И туда и сюда. Сучки вертятся, якобы подставляя себя солнцу, а на самом деле — нам, нашим оголодавшим взглядам. С каким удовольствием я бы засадил обеим! Чтобы отвлечься, велю подать напитки, ледяную воду, сладкую воду, соленую воду, воду с водой, воду без воды. Сам пью чай. Любуюсь на береговую полосу. Она красива, как бока женщины. Суша и есть женщина, понимаю. Берег скользит гладкой кожей ляжки, острова выступают крутыми боками, бухты манят пещерой мохнатки, прибрежная растительность кучерявится не сбритой волосней. Не доплыв до Кекова, сворачиваем в «живописную ухту, дававшую приют кораблям римлян и византийцев, ликийцев и генуэзцев, османов и венецианцев». Идеальный залив, диаметром примерно пятьсот метров, окружен со всех сторон горами, в узкий проход судно едва втискивается. Настоящий амфитеатр, с горамистенами и моремареной. Женщины хлопают в ладоши. Даже новоиспеченная вдова повеселела. Гляжу на нее чуть иначе. Не больше сорокасорокапяти. Крепкие ноги, живота нет. Живая улыбка, длинные волосы. А что до акцента… Я могу попросить замолчать, когда дело дойдет до близости. Усаживаюсь поближе, накладываю на тарелку рыбу, лимоны, обнимаю одной рукой, прошу крепиться. Предостерегающее цыкание. Настя приподнялась на локте. Черт побери, да у нее сто глаз! Ревнивая сучка… Велю капитану бросать якорь. Близость дна обманчива, канат разматывается почти десять минут. Отлично! А теперь, объясняю капитану, он может взять всю свою команду недоношенных гоплитов из бедных районов Стамбула, и проваливать с ними до самого вечера. Яхта зафрахтована без команды! Но эфенди… Нет. Послушайте, бей… нет! Окститесь, господин… Нет, нет и нет!!! Даю пинка капитану, и, до того, как он успел рассердиться, сую деньги в нагрудный карман. Что же я сразу не сказал?! Это меняет дело! Эфенди желает отдохнуть, отлично. Хлопает в ладоши. Собирает команду. Отцепляют спасательную лодку, болтавшуюся у борта яхты нелепым кошельком на поясе. Усаживаются. Заминка… Справляюсь, что такое. Незадача! Команда насчитывает восемь человек. А в лодке всего семь мест. Так в чем же дело, спрашиваю. Турки — великие мастера сбавлять цену. Забавляюсь, наблюдая. Прицепят одного к лодке на веревке? Нет. Все проще! Говор, отрывистые команды, собираются на носу, бросают жребий, тянут спички. Переходят черту, как бойцы Писарро. Наконец, остался один. Похлопывают его по плечу. Будет добираться вплавь? Как бы не так! Завязывают парню глаза, перекидывают доску через борт, и, едва я успеваю что сказать, пускают бедолагу в море, привязав предварительно камень к поясу. Шаг, другой, опа! Падает в воду головой, стремительно уходит на дно залива. Вот так! Короткий всплеск, и покой воцаряется над бухтой. Мерцает вода, спокойно отражают грудью ветры великаныгоры, безмятежно зеленеют рощи на скалах. Как же так?! Трясу хозяина за грудки, при поддержке и негодовании туристов. Эфенди, все гораздо лучше, чем вы думаете. Парень застрахован, семья получит кучу денег. А останься он в живых, то пришлось бы плыть за лодкой. А это — пять часов дополнительно к рабочему дню. По тройному тарифу! А у бедного капитана, нет таких денег. Пришлось бы уволить, рассчитать несчастного прямо на борту. И кому легче станет? Семье, которая осталась бы без кормильца, с безработным бездельником на руках? Киваю, ошарашенный. Во всем этом есть логика! Провожаем капитана и его команду, стараемся не глядеть на пузырьки, которые, нетнет, да и поднимутся со дна залива. Постепенно успокаиваемся. Едим рыбу. Один из друзей фитнесмосквички плывет к берегу — словно дельфин, хвастается своим спортивным прошлым, — и возвращается с кругом, полным гранатов. Появляется бутылочка виски. Ракы. А вот и паленым запахло. Настоящая дурь! Конечно, как же двое старожилов Гоа, да без гашиша. Затягиваюсь пару раз до одури, падаю на спину, верчусь, словно лопасти геликоптера. Гелио — это Солнце. Вертолет — солнечнолет. Пытаюсь выстроить логическую цепочку между всем этим, но вовремя спохватываюсь, поняв, что теряю рассудок. Еще пара затяжек. Глоток ракы. Девчонки уже заключили пакт о ненападении. Сидят — все четверо, Настя с тренершей, вдова и молодуха из равнинных районов России, — и хихикают. Мужчины выпятили грудь. Еще глоточек? Солнце и море, соль и кипящее масло. Безмятежность и счастье. Даю слово, что отправлю капитана восвояси, когда он вернется. Ночуем тут! Все аплодируют. Разговор невпопад. С самой высокой горы, смотрящей на нас участливо, отделяются несколько облаков. Осторожно — войсковой разведкой — проплывают над нами, возвращаются к вершине, словно намагниченные. Тохталы! Гора Зевса, объясняю заплетающимся языком. Группа изъявляет желание подняться. Но не сегодня, нет. Сейчас — пить, купаться! Прошу проявлять — ик, — осторожность. Тохталы удивительная гора. Там на самой вершине можно плюнуть на облако, и оно утрется. Подняться наверх? Только на канатной дороге! Что примечательно, у нижней станции живет гигантский козел. Весь в шерсти. Местные говорят, он воплощение Зевса. Что вы думаете? Козлина пользуется бешеным спросом у туристок из Западной Европы. Да, именно то, о чем вы подумали! Несколько минут беседуем на тему обезумевших европейцев и американцев. Предвещаем коллапс. Продвинутые москвичи морщатся. Понимаю, что для этих пластинка нужна другая. Пару слов о диктаторском режиме Путина, нефтяной трубе, что там еще? Гости расцветают. Шоколадкамосквичка, обняв Настю за плечи, хохочет. Рука, словно случайно, скользнула уже в лифчик. Оголяет мясные горы с синими реками под кожей. Настя, лесбиянка проклятая, на верху блаженства. Высший пик! Тахталы удовольствия. Невидимый козел топчет лобок своими упругими копытами. Вотвот вопьются в губы друг другу, засранки! Двое хиппарей, что сопровождают москвичку, с безразличными взглядами, глупо улыбаются, все курят и курят свой гашиш. Да уж, наркоман — не бабник! От солнечных бликов на глади залива слезы на глазах выступают. Или это все от ревности? Обиженный, придвигаюсь к вдове. Она стучит по пластиковому стаканчику с водкой. Очень удивляется. Не звенит! Стучит еще раз. Еще. Мягко отбираю стаканчик. Встаю, пошатываясь. Уже не пытаюсь уследить за редкими купальщиками. Будь, что будет! Говорю тост. Теряю дорогу на середине. Вспоминаю. Даю слово вдове. Та встает, опирается благодарно на мое плечо. Пью, едва уселся, снова наливаю, под тост вдовушки. Ловлю взгляд Насти. Так тебе! Крымчанка начинает говорить. Она благодарна нам за компанию во время этого удивительного путешествия. Пусть оно и закончилось трагедией, но вояж — потрясающий. Она столько увидела! Античные города, заповедники, золотистый песок, ласковое море. Фазелис! Дидим! Приена! Кушадасы! Патара! Замечательный пляж, не так ли? Киваю, устыдившись. Патаруто я и проспал. Что там еще? Короче, она в восторге. А в каком восторге был Петро! Человекто он… — был, добавляет вдова, все опускают глаза, всхлип, — нечувствительный. Кремень. Камень. Скала! А эта поездка даже его поразила. Красивее мест они в жизни не видели, а ведь много ездили. Евпатория, Алушта, Саяны, Клайпеда. Все курорты СССР объездили! Петро здесь так понравилось, что он даже подумывал продать их квартиру в Симферополе и обосноваться в Анталии. Предвосхищая превращение вечеринки из веселой попойки в мрачную тризну, встаю. Ну, за Петро! За Петро! Все пьют. Вдова, чей стаканчик я снова наполняю, с грустной развязностью, восклицает, что вечернее солнце уже совершенно не опасно для ее тыковок. Не успеваю понять, о чем она. А девчонки уже, — опа! — и поскидывали верхние части купальников. Сидим, млея. Наркоманы — от гашиша, остальные — от этой выставки продукции на день Всех Святых. Вспоминаю, что я католик. Крещусь слева направо. Снова выпиваем. Вдова говорит, что все это выглядит, возможно, неприлично, и все такое — дружно протестуем — но Петро бы только одобрил, он был жизнелюб, хоть и неприветлив на вид, и ему бы не понравились слезы, причитания… Отлично, давайте веселиться! Да, но сначала она бы хотела закончить. В общем, Петро уже был близок к тому, чтобы выйти из тени, совершить свой камингаут, если можно так сказать. Он хотел предложить нам всем свингвечеринку! Вот так угрюмый крымчанин! Давлюсь от смеха. Никому больше идея не кажется смешной. Все «за». Может, за исключением двух малахольных москвичей, прибившихся к группе. Но те изза травки давно уже забыли год своей последней эрекции. И при этом выглядят отлично. Здоровое питание, спорт, необременительная работа, никаких детей, никаких расстройств, дел, хлопот, забот. Жизнь ради себя… Настоящие эллины! Завистливым Прометеем ковыряю пальцем свою печень. Но, бога ради, для чего так хорошо выглядеть, если ты не готов опылить все цветы, попавшиеся тебе по пути? Господи, ребята, да вы хоть когданибудь мохнаткой интересуетесь, спрашиваю. Хохочут. Может вы из тех, что за мужиками козлами бегают? Да нет. Они, папаша — дергаюсь, словно от удара током от «папаши» — просто асексуалы. Это как, тупо спрашиваю, вызвав очередной взрыв хохота. Впрочем, они столько дури выкурили, что хохочут уже просто так. Еле успокаиваются. Объясняют. Им по фигу пол, по фигу секс. Они не хотят ебли. От нее один геморрой. Негативные эмоции. Позитивные эмоции — йога, легкие завтраки, овощи, море, солнце, медитация, травка. Общество насилует личность. В том числе, и сексом. Это морковка перед мордой осла. Сечешь, кто тут осел, папаша. Эй, чуваки, да мне всегото… Гм. Снова хохочут. Да не парься, папаша, говорят они мне. Просто попытайся понять. За сексом заставляют гоняться, словно за новостроем, или должностью повыше. На кой это нужно? Пусть мир идет в жопу со своим сексом! В гробу они видали трах! Невероятно… Что же. Стараюсь во всем искать позитив, как парни меня и учат. Значит, на мою долю больше мохнатки достанется. Уточняю, пытаясь подсчитать выпавшую на мою долю добычу. Значит, они пасуют? Ну, конечно! Отползаю от парней. Счастливый. Тискаю за ляжку Настю. В общем, — совершает уже свой камингаут вдова, — они с Петро жили так долго и счастливо, что она считает своим долгом выполнить волю покойного, которую он не успел осуществить. Кто засадит ей первым? Неловкая пауза длится секунд десять. Настя задирает подбородок. Смотрит повелительно. Она — принцесса, а я рыцарь. Мне придется сбить копьем двенадцать колец, пробить брешь в стене защитников турнирного строя, а потом еще и противника из седла выбить. Вечер предстоит хлопотный! Вдова уже, стянув с себя плавки, становится на четвереньки, раздвигает ноги шире, устраивается попрочнее и поудобнее. Воткнула локти и колени в палубу. Приподняла зад повыше. Раскрыла губищи. Это вам не модный пластик. Настоящие, мясные, черные по краю. Бабочки из плоти. Владелица их может открыть настоящую тропическую оранжерею. В волосне копошатся звери, скачут лошади с плюмажами, танцуют обезьяны. Вдова призывно стонет. Впилась в доски клещом, устаканилась черепахой римского легиона. Такую теперь не сдвинешь. А я и не буду. Сверху обслужу. Вскакиваю над ней, седлаю, сцепляюсь, танцую на полусогнутых. Закрываю глаза, подставляю веки закатному солнцу. Вижу в изнанках, покрытых кровью, и потому пурпурных, две сплетенные фигуры. Это Настя лижет стройной загорелой девчонке, пока та лихорадочно сдирает с сырого мяса моей возлюбленной плавки. На корабль сыплются гроздья винограда. Он течет соком по палубе, превращается в вино, бурлит, хлюпает, полно косточек. Их высушит солнце, мы надавим из них масла, мы смажем им задницы женщин, мы прорвемся в них повсюду. Дионис хохочет, притворившись здешним пастухом. Горы смыкают строй вокруг бухты, она превращается в озеро с соленой водой. Это не море. Это пот, он течет струями, потрахайсяка на вечернем солнышке Эллады. Раскрываю глаза. Двое унылых обитателей средней полосы елозят друг по другу. Угрофинны! Даже на свингвечеринке не воспользуются возможностями, будут вечно отираться у своих вторых половин. Разврат у них только в фальшивом фольклоре, выдуманном проказником Осокиным. Отворачиваюсь. Наркоманы, хихикая, сворачивают очередную сигаретку. Старушка из Читы, взгрустнув, бегает по палубе, засовывая в себе все, что попадется. Она — настоящая водительница поезда Диониса. Откудато появляются пьяные кровью тигры. Хохочет нубийский раб. Звон цепей, леопарды, крики деревушки, которая горит за горами. Плевать. Из залива не выйдет никто. Сами горы закрыли выход угрюмыми вышибалами. В Элладе — фейсконтроль. А у меня — золотая клубная карта. Всегда пропускают в самые укромные уголки. И в гроты Настиной подружки пустили. Приходится скользить по ним изворотливым угрем, оставлять на стенах слизь. Уж больно узкие! Конечно, это все иллюзия. В свои двадцать пять она приняла столько мужиков, сколько Анаис Нин — подсвечников и канделябров, ручек и перьев. В ней и телеграфный столб поместится. Но йога творит чудеса! Пилатес! Фитнес! Сплиттренировки, аэробные и анаэробные нагрузки. Короче, она умеет сжимать мышцы влагалища. Это прекрасно. Но я предпочитаю естественность. К примеру, Настину дыру. Она узка сама по себе. Когда женщина сжимает натренированной мохнаткой, чувствуешь себя, словно под другую сторону вежливого рукопожатия японского бизнесмена. Но на один раз — пойдет! Так что присовываю москвичке. Вдове. Насте. Жонглирую ими. Фехтую. Мечу их в длину. Заставляю лизать себе задницу, верчу каждую триста раз вправо, триста влево. Под хихикание наркоманов хватаю груди, трусь о ягодицы, спускаю на волосы. Настя залезает на мачту и начинает выкрикивать оттуда ритмичные заклинания на латыни, греческом, старославянском… Вырываю мачту, трясу, и когда Настя падает, втыкаю ей между ног. Паруса раскрываются. Моя прекрасная возлюбленная орет от боли. Потом — от счастья. Визжит, женщина становятся на четвереньки, обнажают клыки, и рыщут по окрестностям, убивая все живое. Рвут мясо в клочья. Один способ уцелеть — пристроиться сзади, отодрать в матку. Так и делаю. Перехожу от одной к другой. Мое семя — как масло. Утихомиривает бушующие волны на время. Но останавливаться нельзя. Вакханки, одурманенные трахом, придут в себя, и тогда погибель. Бьюсь за всех мужчин мира. Залив превращается в мясорубку. Все крутится бешено, как в стиральной машине. Солнце, вода, берег, камни, горы, небо. Небо, горы, камни, берег, судно. Лица, тела, волосы, губы, мохнатки. Срамные отверстия, соски, колени, бока. Пять оборотов в секунду. Триста вращений в минуту. Космическая станция. Корабль превращается в тренировочную центрифугу. Нас выжимает. Я нанизываю на свой крюк сразу всех женщин корабля. Они сушатся на мне летучими рыбами, пойманными беспощадным Магелланом. Застыли, словно на средневековой гравюре. Дюрер фотографирует наш свальный грех. Океан шумит за вставшими в круг горами. Он требует свою долю. Тоже жаждет засадить. Бьется в скалы. Рвется к нам обезумевшим от ревности любовником, чья подружка засиделась в номере с миллионерами. Насылает порчу, гигантские волны. Одна умудряется перебраться через горы, и открыть ворота злюке. Раздвигает горы. Освобождает бухту, соединяет ее с морем. Волны падают на нас, освежают. Засыпаем прямо на палубе.

…просыпаюсь от холода. Проснитесь, да проснитесь же. Скоро полночь, вотвот вернутся владельцы корабля. Разве мы… Я не помню? Капитан возвращался. Мы дали ему денег, и он прекрасно провел с нами время. Фрахт продлили до полуночи. Так… А сейчас, шепчет Настя, мне нужно помочь Алене. Какой это, тупо верчу головой. Корабль «Летучим голландцем» покачивается в бухте. Палуба вся — в телах. И лишь на носу стоит темная фигура. Встав с помощью Насти, подхожу. Голова болит, кружится. Крымская вдова. Черный балахон. Стоит, улыбается. Благодарит за вечер, самый веселый в ее жизни. Жаль, что Петро не присутствовал! А теперь ей пора. В каком это смысле? Какой я бесчувственный, негодует Настя. Вдова с мягкой улыбкой поясняет. Она так любила мужа, что не мыслит себя без него. Поэтому уходит туда, в страну теней, где уже слоняется неприкаянный призрак ее супруга. Как индийская вдова. Я что, не читал? Да, но… Костер отличная идея, но это время, да и дров нету. К тому же, по правилам пожарной безопасности разводить огонь на судах нельзя, она знает. Отец — преподаватель в мореходном училище. Но, уверена ли… Не стоит. Да, но… Хватит. Но она так молода… Все решено! Она благодарит мою возлюбленную за помощь. Лицо Насти дышит решимостью, в свете Луны, повисшей над нами, оно словно из серебра отчеканено. Вдова оставляет нам свои билеты, свои деньги. Все это ни к чему ей. Остальным можно сказать, что она срочно уехала. Еще раз спасибо огромное за путешествие! Все было отлично, кроме, разве что, ужасно острых специй на завтрак. А так — не вояж, а мечта! Жаль лишь, в Афродисаасе она не побывала. Ведь там так красиво! Но я так красиво рассказал про все это, она уже будто и побывала в этом самом Афродисиасе. У меня талант. Мне книги писать надо! Спасибо, спасибо за все… Жму руку, обалдевший. Целую в щеку. Фигура разворачивается, вижу спину, капюшон. Настя за руку подводит несчастную к борту, помогает перенести одну ногу. Обматывает цеь вокруг пояса несколько раз. Металл не звякает. Бухта замирает. Боги Смерти украли даже звуки. От ужаса слова вымолвить не могу. Кошмарная мистерия. Застыли на борту ведьмами Лукиана. И вот, Настя, женщинаоборотень, слегка толкает несчастную в спину. Всплеск. Наваждение развеивается, слышу шум ветра. Бросаюсь к борту, ныряю вслед, бью ногами. Черное пятно подо мной. Это ткань, раздувшаяся под водой пятном каракатицы. Стремительно удаляется. На глубине примерно двадцати метров резко рвусь наверх. Иначе не выберусь. У поверхности, не выдержав, отчаянно вдыхаю тонкую пленку воды. Кашляю, рвет прямо в море. Хватаюсь за веревку, сброшенную Настей. На бесчувственных руках выбираюсь, переваливаюсь за борт. В черном небе появляется еще одна Луна. Это лицо Насти.

Бодрум — отель

…В отеле тихо, даже дискотека умолкла. В пустой столовой на первом этаже ветер гуляет между столами. Ужинать будете? Единогласно решаем отменить ночную трапезу. Под огромными часами — три штуки, время в Стамбуле, НьюЙорке и, почемуто, Браззавиле, — спит помощник портье. Еле добудились. Сам почти не передвигаю ноги, шагаю усилием воли. Раздаю ключи немногим оставшимся. Чувствую себя Христом. Многие званы, но не многие призваны. Подмигиваю загорелой москвичке. Гордо гляжу, как идет наверх по лестнице. Ноги бросает в стороны, словно кавалеристы. Знай наших! Помню, такую рубрику вел, еще когда не знал, чем занять себя в газете. Больше ничего не помню. Слишком много водки, коньяка, сигарет, вина. Только и делал, что пытался отвернуться от себя, от того, кто я есть. Но разве сейчас не тем же самым занят? Наркоманы, хихикая, идут в свой номер, без сомнений, зажигать очередной косячок. Надо будет попросить у них отсыпать, думаю. Помогаю Насте поднять чемоданы в номер. Мылю спинку, выношу из ванной — тяжело, кровь приливает к голове, — укладываю в постель. Сладко засыпает, целует мне руку, желает доброй ночи. Гашу свет. В номере все равно светло. Полная Луна заглядывает изза занавесок, извращенка чертова. Только разделся, чтобы принять душ, как тренькает телефон. Бросаюсь, срываю трубку. Дышу в нее тяжело. Эфендигид, тут вас спрашивает господин. Скажи, что мы уже спим. Пусть перезвонит. Нет, эфенди, он не звонит, он тут, говорит портье, и голос у него напуганный. Так скажи ему, чтобы ждал до утра, взрываюсь. Никак невозможно, эфенди, мямлит гид. Господин из полиции. Кладу трубку. Сердце ухает, усталость сняло, как рукой — словно после «рекреационных процедур, которые дарит аутентичный отдых на Средиземном море в Турции», — едва не бужу Настю. Выхожу на балкон, свешиваюсь. Этаж всего шестой, но в кустах уже переговариваются по рации пятьшесть громил в гражданском. Попали! С ужасом чувствую, как сбывается мой вечный сон. В котором я, давно когото убивший и спрятавший тело, совсем забывший об этом… внезапно оказываюсь в центре круга людей. Это полиция. Они загонщики. Я — жертва! Вот он, жестокий, реальный конец удивительной сказки. Бросаюсь к двери, выглядываю в коридор. Оба конца заняты. Вежливо улыбаются, машут. Это конец. Сажусь на кровать, в свете Луны пишу записку Насте и одеваюсь. Выхожу, захлопнув за собой дверь. Настя чтото бормочет во сне неразборчиво, даже в коридоре слышно. Иду, стараясь держать подбородок повыше. Из ниш коридора присоединяются — словно приговоренного на казнь ведут, — мужчины в строгих костюмах. Вот их уже шестеро. Двое спереди, двое сзади, двое сбоку. В лифт все не поместимся, приходится спускаться по лестнице пешком. Голова кружится. Очень слаб. Хочется домой, к детям. Попросту, трушу! Внизу проходим сквозь ресторан — окна раскрыты, ночная прохлада освежает простыни и салфетки, уже скрученные к завтраку, — и идем по крытой стеклянной галерее. Как через аквариум. Звезды светят, Луна издевательски уселась на самую крышу и слепит. Черные в ее свете ветви экзотических растений облипли стены. Метнулась тень кошки. По галерее выходим к бассейну, круглой формы, обставленному столиками и стульями. Лежаки собраны один на другой. Бар, почемуто, открыт. Оказывается, исключительно для нас. Подводят к столику на двоих, отодвигают стул, — обслуживают, словно даму, — и придвигают, когда я уже сажусь. Все рассчитано. Настоящие джентльмены. Даже странно, ведь все полицейские в мире — беспардонные хамы, точно знаю я по своей работе в криминальной хронике газеты. Приглядываюсь к темной фигуре, молчащей напротив меня. Привыкаю к темноте, различаю черты. Уселся так, чтобы сияние бассейна было за спиной, и лицо я не мог различить. Старый приемчик. У нас, в НКВД, просто в морду лампой светили. Молчу. Слышу вдруг оглушительный хор сверчков. Античный хор насекомых, оплакивает меня, как в качественной трагедии. Вспоминаю все, что рассказывали об ужасах турецких тюрем. Решаю выгораживать Настю. Хоть один мужской поступок! Хотя почему я их — мужские поступки — обязан совершать, до сих пор не пойму. Просто потому, что им этого хочется. Кому им? Родителям, жене, школе, армии, государству. Какое примитивное молодежное бунтарство! Ежусь от прохлады. Фигура щелкает пальцами. На плечи мне ложится плед. Благодарю на английском. Фигура говорит порусски — не за что. После чего представляется. Орхан Памук, бюро специальных расследований. Вы это серьезно? Что, у меня какието основания предполагать, что он шутит? Фигура сердится, зажигает свечи на столе. Вижу перед собой печального, крупного турка с чертами лица, похожими на те, которыми удручает весь пишущий мир его знаменитый тезка. О чем это я? Ну как же, Памук. «Снег», «Стамбул». Если я сейчас не прекращу говорить загадками, он просто арестует меня и препроводит в тюрьму в Анатолии. Милая такая крепость эпохи сельджуков посреди каменистой равнины. Лет на двадцать. Каково, а? Сразу сдаюсь. Заискиваю, извиняюсь. Поймите, я и в самом деле… Никакой шутки… О чем вы… Выясняется, что легавый совершенно не в курсе существования писателя Орхана Памука. Вкратце рассказываю ему об этапах пути великого занудного земляка. Благоразумно умалчиваю про защиту армян. Напоминаю о Памуккале. Легавый расцветает. Экая удача! Будет, о чем рассказать семье во время очередного маленького праздника на тристапятьсот человек. А что он не в курсе… Я должен понять, он человек занятой по службе, очень много работы. Кстати, о ней. Знакомы ли мне эти люди. Выкладывает на столик фотографии жестом опытной гадалки. Должно быть, пасьянсы по вечерам раскладывает. Гляжу внимательно, хотя и так все понятно. Среди десятка усатых, звероподобных курдов со злобой на мир в глазах, затесался наш скромный москвич Сергей. Улыбается добродушно. Чистый ангелок! Без сомнений тычу пальцем в фото. Разумеется, это же наш турист. Ну, в смысле, мой. То есть, никакой не мой, потому что я, собственно, не гид, а… Почему я, в таком случае, веду группу по маршруту? Я обладаю разрешением на работу? Специальным образованием? Знаниями, позволяющими мне рассказывать людям об уникальном культурном наследии Турции? Распинается. Можно подумать, ктото из их гидов такими знаниями обладает! Натягиваю плед на плечи, прошу кофе. Уже отпив первый глоточек, вспоминаю, что кофето мне и нельзя. Подагра! Но что делать. Нужен ясный, четкий ум. Объясняю сложившуюся ситуацию. Так и говорю. Позвольте мне объяснить вам сложившуюся ситуацию, уважаемый — нет, многоуважаемый, — Орхан Памукбей. Все началось с… Рассказываю о Мустафе. Даю заодно парочку примет. С удовольствием наблюдаю, как легавый записывает в блокнотик. Негодую. Спрашиваю, как мог настоящий турецкий гид — гид с красным знаменем Турции и портретом Ататюрка на груди, — оставить свою группу? Трусливо дезертировать? Люди были бы разочарованы. Пришлось спасать ситуацию. Разрешение центрального офиса компании имеется. С иль ву пле. Что? Пожалуйста, робко перевожу с французского. Я что, француз? Нет, просто изучал, и… Так разговаривайте с ним на русском, будьте добры. Дело в том, что он намерен на пенсии заняться экскурсиями. Станет гидом! Группы он станет брать русские — еще бы, там самые доверчивые кретины, думаю я, но молчу, молчу, — поэтому учит русский язык. А тут такая возможность попрактиковаться! Так что я окажу Орхану большую услугу, если мы продолжим наше общениена красивом русском языке без этих словечек французских сраных… Сраные — так ведь? Не засиранные, не обосранные, не сратые, а именно — сраные? Так точно! Сраные! Орхан утирает пот. Торжественно заносит в блокнотик. «Сраные» — «правильно». Глядя в листик, спрашивает, знаю ли я, кто передо мной на фото. Ангел смерти, хочу ответить. Говорю чтото про туриста, ксерокопию паспорта. А вот и нет, постукивает Орхан карандашом по столу. Ктото из помощников, приняв это за знак, приносит еще кофе. Чувствую, что сон окончательно покинул меня, ушел в море с отливом, унес за собой дохлых медуз и кусочки протухших водорослей. На пир Посейдону! В этой поездке я никогда не высплюсь… Да будет мне известно, что на фотографии, которая лежит передо мной, изображен величайший преступник всех времен и народов. Калигула — сущий ребенок в сравнении с ним. Нерон отдыхает! Маньяки всего мира плачут, читая сообщения об успехах этого парня. Итак, я чтото вспомнил? А что я должен вспомнить, интересуюсь. Турок улыбается. С показным вздохом отбрасывает карандаш. Чувствую легкую боль в ноге. Зато взбодрился. Немного зол. Не собираюсь принимать на себя все сто тысяч трупов, оставленных косой Сергея. Турок вежливо интересуется, точно ли я не хочу ничего рассказать? Ведь сейчас — и только сейчас! — это поможет облегчить свою судьбу в дальнейшем… Потом будет поздно. Чистосердечное признание… Хлопаю по столу. Ну, хватит! Если ему угодно знать, я не какойто там гражданский штафирка! Бывший криминальный репортер! А, кроме того, еще и писатель известный. Пусть и в узких кругах, но от того не менее известный! Известно ли ему, какой поднимется скандал, вздумай они меня задержать? Открывает рот, но я грожу пальцем, повышаю голос. Сейчас я говорю! Известно ли ему, с кем он вообще разговаривает?! Он хочет знать все? Так я ему все расскажу, чтоб его! Я же не виноват, что идиотский гид сбежал от группы, оставив меня на незнакомом маршруте в незнакомой стране, без знания языка? И кто знал, что так получится с этим кретином из Екатеринбурга? Екатери… Екатеринбурга! Пусть записывает, велю. Объясняю происхождение названия города. Делаю краткий экскурс в историю имперской России. Заодно упоминаю, как о забавном эпизоде, об экзотической версии немецких кинематографистов. Легавый увлеченно строчит. Итак, Екатеринбург. И? Объясняю, вкратце, как все случилось в Дальяне. Как Евгений споткнулся и упал в яму, бурлящую густой грязью, как я пытался вытащить его, и бросал ему палки. Как, лежа на животе, пытался подползти, и спасти. Как он, со слезами на глазах, сказал напоследок, что умирает с верой в человека, коль скоро я столько усилий приложил для его спасения. Само собой, после я растерялся. Решил не оглашать. Так. Все, конечно, получилось не очень красиво. Но ведь и с возлюбленной Анастасии примерно так же вышло. Какой Анастасии? Той, что спит в моем номере. Ваша жена? Нет, мою жену зовут Ирина. Олала! Турок отбросил карандаш, слушает, заинтересованный. Рассказываю про Капуташ. Про пенистую кромку синего моря, прущую на желтый песок, словно из стеклянного бокала. О горах, нависших на пляже. О тени, упавшей на меня, когда я лежал, отдав солнцу все свои мышцы, словно разделанная туша — мяснику. Она так прекрасна! Только попробуйте меня упрекнуть! Орхан машет негодующе руками. Что я, что я. У него у самого по три любовницы одновременно. О, я думал, я один такой. Это все потому, что я душе я турок, поясняет Орхан без тени иронии. Просит продолжать. Вспоминаю подробности скандала с лесбиянкой, уплывшей от нас в ночное море. Умалчиваю про треснувшую под кормой судна голову. Предполагаю, что злобная тварь или доплыла до берегов Сочи, а оттуда на поезде вернулась в континентальную Россию, или утонула. Но знаете что? Мне не жаль ее, нисколечко! В отличие от вдовы из Крыма! Вдовы? Ну, как же. Алена! Алена?… Ну, да. Тезка этой вашей султанши Роксоланы. Турок, заинтересованный, просит меня прерваться. Рассыпается в извинениях, как щебень под колесами туристического автобуса на заброшенной дороге. Теперьто ему видно, что я человек образованный, интеллигентный. Зачастую это не одно и то же! Конечно! Я абсолютно согласен. Хочу рассказать ему о Гумилеве. Старшем Гумилеве, младшем Гумилеве, сталинских репрессиях, большевиках, заговоре в Ленинграде, Африке и жирафах, помощи Советской республики Ататюрку… Секундочку! Легавый хлопает в ладоши. Секретные агенты оборачиваются вмиг официантами. На столе появляется бутылка ракы. Лед в вазочке. Аккуратно — полумесяцами — нарезанная дыня. Персики. Арбузы. Сыр. Свежие цветы. Пепельница, пачка сигарет. В булькающую ракы падают проклятыми и погасшими звездами льдинки, жидкость мутнеет. Ваше здоровье! Смакую на губах спиртное. Тоже нельзя! А что делать… Нога начинает ныть, стараюсь не обращать на нее, как на капризного ребенка, внимания. Итак? Роксолана. Рассказываю легавому историю Анастасии пятнадцатого века, как она перехитрила всех, влюбила в себя султана, удавила его детей от других браков. Пьем за помин души детей. За удачливую хохляцкую сучку. Украинок Орхан любит. Он выписывает себе командировки в Киев, чтобы снять блядь, отвести в квартиру с видом на Крещатик и отыметь на столе, любуясь каштанами. Эстет! Пьем за блядей, за Киев. Так что там вдова? О, она не совсем из Киева, но оказалась вполне пылкой и страстной. Минуточку, минуточку. То есть, хохочет Орхан, я и вдову поимел? А как же! Я всю группу поимел! В пределах разумного, разумеется. Но беда со вдовой не в том, что мы переспали, а… А что же? Короче, ее с нами больше нет. Уплыла в ночное море, ничему не удивляется уже Орхан. Нет, утопилась в бухте в Кекова. Дать координаты? Пока не стоит. И как же мне удалось поиметь ее? Кого? Мертвую вдову. Я нырнул, и… Пикантные подробности явно интересуют моего собеседника. Объясняю, спал с живой вдовой. Кроме нее, в оргии участвовали человек пять, включая Анастасию. Не ту, что из шестнадцатого века? Нет! Вы же не дело банды некрофилов расследуете, мой друг. Речь о моей Анастасии, моей возлюбленной. Выпиваем. Это еще ничего, говорю, подцепив на вилку кусок дыни. Старушка из Новосибирска так вообще задохнулась. Старушка? Ну, да. Налепила на лицо слишком много голубой глины — аутентичной голубой глины, говорим, и оба прыскаем со смеху, — и забила себе ноздри и рот. Когда выяснилось, было слишком поздно. Умерла на раз! Была, и нету! Тело пришлось бросить по пути в реку. Интересуют ли его приметы места? Орхан отмахивается. Детали позже. А пока он просит продолжать, он искренне заинтересован. Глаза горят. Может, и он когданибудь писателем станет, говорит. На пенсии. Кстати, вернемся к вдове. Она же, наверное, старая? Ну, была? Ничего подобного, самый смак! Ведь это не классическая вдова лет ста, в черном одеянии и с клюкой. Речь шла о свежеиспеченной вдове, мой друг. Свежеиспеченной, записывает Орхан новое слово. Что, кстати, оно значит? Что овдовела эта сучка — видели бы вы, как подмахивала, когда я сзади обрабатывал! — совсем недавно. В туре. Невероятно! Орхан ушам своим не верит. Повествую ему, как крымчанин свалился со скалы, не удержавшись, когда пытался спасти человека. Так прямо, кувыркнулся и полетел! Головой раз сто ударился! Когда его внизу подобрали, головы уже и не нашли! Одна шея торчала, как у тушки курицы! Может он себе это представить? Орхан качает головой. Просто стечение обстоятельств какоето. А я о чем?! А, собственно, почему этот крымчанин решил прыгнуть в пропасть? Я же говорил — пытался спасти другого бедолагу, который туда упал. Орхан хохочет. Что, еще один покойник?! Да. Тот самый, которого я вижу перед собой на фотографии. Так он мертв, говорит задумчиво Орхан. Да, упал в пропасть, разбился насмерть. Чем я могу подтвердить свои слова, спрашивает Орхан. Тела забрала «Скорая», говорю. На столе появляется виски. Мобильный телефон. Капитан Памук набирает местную больницу, и о чемто долго говорит в трубку. Ему отвечают. Я спокоен. Я в курсе, что разговор на турецком языке, длящийся часами, можно перевести, как «добрый день/и вам здравствуйте». Поболтав, Орхан отключает связь. Наливает. Пьем. Ну и дела, качает головой Памук. В самом деле, мертв. Отправляет в больницу парочку своих помощников. Еще парочку — в грязевую му Дальяна. Одного — к реке, под мостом. Парочку — в Фетхие, где утонула лесбиянка. Отдает распоряжения, словно Наполеон. Осталось ногу на барабан положить и в подзорную трубу начать меня разглядывать. Оглядываюсь. Еще ночь, но чернота слегка поблекла, полиняла. Скоро начнет брезжить. Орхан просит меня выпить с ним, поднимает тост за Фортуну. Слыхал ли он, кстати, о том, как в древнегреческом мифе… Не успев начать, затыкаюсь. Орхан поднимает руку, просит паузу. А теперь его очередь говорить, провозглашает он. Киваю, выпутываюсь из одеяла, сбив пустую бутылку со стола — так мы узнаем, что литр ракы уже выпили, — слушаю внимательно. Плевать на тюрьму! Пускай забирает! Главное, чтобы можно было выпивку тайком у тюремщиков заказывать и свидания раз в неделю разрешали! Секс по выходным, пиво вечерами, телевизор, спортивный зал во дворе, одиночка с книгами. Да это же рай! Орхан разглагольствует. Мы вели этого психопата с момента его появления в аэропорту, признается. Тайком, комар носу не подточит. У него в команде сплошь профессионалы. Настоящие флики! Джеймс Бонд отдыхает! Молчу, что слышал это от Сергея, обнаружившего слежку. Нам его передали агенты ФСБ. Они, конечно, прилетели в аэропорт Анталии уже в доску пьяные. Русские решили совместить работу с отпуском. Запойные русские! Что за люди?! Выпьем… вкуса виски уже не чувствую. Всетаки, напился… Слушаю, как сверчки и Орхан друг друга перебивают. Сергей — маньяк, перебивший кучу народа. Следили они за ним всю поездку. Почему не арестовали сразу? Никакой доказательной базы! Гаденыш — Орхан бьет по столу, бутылка падает, виски течет на плед, плевать, несут новую, что это, уже текила, да и хрен с ней, наливай, — сумел не оставить следов. Ни разу не оставил отпечатков пальцев! ДНК! Волос! Крови, спермы, слюны! Решили брать во время преступления. Но всякий раз, когда уже кольцо агентов сжималось и легавые бросались вперед, чтобы поймать маньяка на теле жертвы, — а они даже видели, как он убивал! — сученыш словно испарялся. Улетал! Как будто у него крылья! Они и были, думаю, спешно наливая. В общем, они шли за нами по маршруту, теряя людей. Каково ему было смотреть в глаза родственникам жертв? Начали подозревать, что маньяку ктото помогает. Вопервых, он неуловим. Вовторых, группа ехала не по маршруту, указанному в путевом листе. Петляла, меняла направление, возвращалась без конца в одно и то же место, пропускала безо всякой причины другое… Решили, что это я сообщник. Невероятно! Качаю головой, чувствую себя оскорбленным. Орхан просит успокоиться. Рассказывает дальше. Меня поставили на прослушку. Вскрыли почту. Узнали о моем сотрудничестве со спецслужбами. Конечно, я хитрый лис, но и Орхан не лыком шит. Какими спецслужбами, спрашиваю. Орхан лишь улыбается. Грозит пальцем. Вас, разведчиков, всегда губят бабы, говорит вполголоса. Какие бабы, какие разведчики? Орхан качает головой, протягивает распечатку. Вижу свое письмо продавщице мрамора. Кусок, где фантазирую про свою работу на ЦРУ, подчеркнут. Вот так так… Но неужели в ЦРУ им не сказали, что… Конечно не сказали! ЦРУ не дает справок ни в положительном, ни в отрицательном смысле. У них там все так засекречено, что черт ногу не то, что сломит, а сам себе в задницу засунет. Мне ли не знать?.. Хватит отнекиваться! Он, Орхан, в конце концов и не просит меня подтвердить свою принадлежность к ЦРУ. Просто советует вести себя поосторожнее, особенно с бабами. Ладно, все это узнал он, сотрудник полиции Турции, верного союзника США в регионе… Следует краткая лекция про геополитическое положение Турции. И еще коечто. Если я не из ЦРУ, то какого дьявола столько сошло мне с рук, ехидно спрашивает Орхан. Волнения в храме Артемиды, утонувшие туристы, аферы, скандалы… Моя группа катится по Турции, словно четверка всадников Апокалипсиса, а меня за это даже и не уволили еще! Понятно же, что речь идет о прикрытии. Сдаюсь. Уклончиво намекаю, что да, Орхан прав. Восхищаюсь проницательностью. Развожу руками. Орхан доволен. Такто лучше. Как и все легавые, он уверен, что в нем пропадает гениальный сыщик. Ну, так, Сергей. В конце концов он, Орхан, принял решение взять Сергея под стражу безо всяких вещественных доказательств. Заготовил наручники, электрошокеров, ремней с гвоздями, рассадил агентов по всему Фетхие… А мы возьми, да и сорвись в Бодрум. А оттуда — на купание в бухту. Кстати, вспоминаю. Там еще один молодой турок затонул, сотрудник корабля. Ерунда, машет рукой Орхан. Кстати, сучка эта, как она? О ком это он? Ну, та самая, которой я признался в работе на ЦРУ и тем самым сдал себя с потрохами. Продавщица мрамора? Да мы даже не видели… начинаю, и затыкаюсь под скептическим, но отеческим взглядом Орхана. Оправдываться бессмысленно. Отрицать глупо! Поражаюсь в самых выспренних выражениях его проницательности. Наскоро выдумываю, как хороша была в постели шлюшка с мраморной кожей, четко очерченными губами. Пара грязных подробностей. Пара сальных деталей. Немножечко извращенных намеков… Орхан хрюкает от наслаждения. Чувствую себя в школьной курилке. Даже и там врали меньше! Лена бледнеет. Светает. В ресторане звенит посудой официант. Шмыгают из кустов в столовую коты. Начинают возвращаться сотрудники Орхана. Появляются за его спиной, шепчут в ухо, после чего тают тенями, напуганными пением петухов. Здесь за них — муэдзины. Пьем за наступление утра. Орхан все качает головой. Он изрядно пьян. Спрашиваю, дадут ли мне собрать вещи. Это еще зачем, останавливает он на мне мутный взгляд. Ну… мямлю. У тебя что, трансфера нет, интересуется он. Конечно, есть, отвечаю. Просто мне казалось… Когда до него доходит, что я имею в виду, Орхан хохочет. Успокаивает меня. Нет повода для волнений! Его отдел занимается исключительно маньяками! На все остальное ему плевать. Все, что ему нужно было — Сергей. Живым или мертвым. Второе даже лучше, меньше возни. Да и парочку десятков убийств в других регионах Турции можно покойника списать. А я… Бон вояж! Так, кажется, говорят французы? Он, Орхан, благодарит меня за компанию. За чудесную ночь! За мою удивительную историю! За массу новых и увлекательнейших фактов. Осада Родоса! Сафари Гумилева! Маски ликийцев в Дальяне! Романы Памука! Благодаря паре часов общения со мной его интеллектуальный уровень вырос в разы. Что же касается инцидентов в пути… Вся моя история… Она слишком сложна, запутанная и невероятна, чтобы быть ложью. Я совершенно убедил его в своей невиновности. Все — стечение обстоятельств. Судьба. Кисмет, как говорят турки! А раз так, то кого винить? Рок не усадишь на скамью подсудимых! Так что я чист и могу продолжать свое путешествие. Спасибо, огромное спасибо! А сейчас ему пора. Формальности с телом. Освидетельствование в морге. Осмелев, спрашиваю, не мог ли бы он еще и тело крымчанина кудато деть? Да без проблем! Спишут в утиль! Еще пожелания? Нет? Ну, тогда пора прощаться! Обнимаемся, целуемся трижды в щеки. Орхан и его команда исчезают. Оглядываюсь, приходя в себя. Голубая вода бассейна. Бледная Луна. Прозрачное небо. Сонные портье. Будто и не было ничего. Возвращаюсь в номер. Открываю дверь, падаю в кресло. Просыпается Настя. Свежая, как будто горничные женщину мне поменяли. Что с вами, спрашивает. У вас такой вид, будто вы всю ночь злых духов от меня отгоняли. Так и есть, дорогая.

Памуккале

…Памуккале! Остатки группы, измочаленной постоянными нападениями на арьергард, отступают из отеля с боем. У кого в сумке — флакончик шампуня, кто сорвал со стены емкость для мыла, кому приглянулось полотенце. Не стыдитесь, варвары! Смелее, в бой. Турист — современный дикарь, он кочует по странам, добывает себе пропитание с боем. Грабит деревни. Иногда гибнет, встретив хорошо организованный отпор земледельцев. Миролюбие крестьян — миф. Они зарывают чужаков живьем в землю. В Памуккале никого не зароешь. Земля здесь покрыта пластами белоснежного камня. Местами он серый, иногда зеленый, коегде синеватый. Все зависит от цвета отложений на породе. Камень покрыт тонкой пленкой воды. Везде бьют источники. Вода горячая, холодная, ледяная, теплая, какая угодно. В бассейнах под открытым небом плюхаются жирные туристки из России. На головах — шапочки. Если даром — надо озоравливаться! И не вздумай помешать им! Охранник в униформе и с рацией на поясе пытается образумить гиппопотамов в купальниках. Мадам, леди. Ноу, нельзя. Плевать! Они и плюют — прямо в лицо. Им охота принять ванну, и все тут. Быстро веду туристов мимо травертинов к купальне Клеопатры. Интересуются, правда ли она тут принимала ванные. Охотно подтверждаю! Клеопатра здесь и правда плескалась. Правда, не та Клеопатра. Наша сгнила в Египте, после укуса ядовитой гадины. Это был Цезарь. Зубы его были обнажены, клыки впрыскивали семя под кожу. Оливковую кожу нашей носатенькой принцессы. Она вздохнула и умерла. Душа поднялась ибисом в зарослях тростника, помахала на прощание ручкой и пошла к Солнцу, за которым чернели фигуры с головами животных. А вот и стояк Осириса! Она присела, накачала себя по самое не могу, разродилась сыночком. Того звали Тит Тиберий, ох и отомстил же он народупобедителю за мамочку. А Клеопатра, которая приняла ванную в купальне Памуккале, была уроженца города Дюссельдорф, ее отец состоял в партии нацистов. Вешал евреев за ребра! После того, как пришли коммунисты, покаялся, совершил крестный ход в Мавзолей, приложился к мощам гниющего Ленина. Стояли, строго не моргая, часовые. Пованивал Ленин. После этого Хаджа папаша Клеопатры засадил мамаше, и та понесла после двенадцати лет бесплодия, за которое в концентрационные лагеря отправили дюжину профессоров, и были среди них и немцы! Клео росла смышленой девчонкой, в пятнадцать лет дала соседу по парте, а девятнадцать уже залетела, но тут как раз подоспела эпоха хиппи. Так что девчонка собралась и отправилась по маршруту ГерманияГрецияТурцияИндия. Остановилась в пункте три. Уж больно глянулись ей травертины. Хлопковые горы под низким небом Хиераполиса. Валялась в источнике, как свинья. Надоело, наняла местных, те за пару минетов и двести марок выложили бассейн плиткой. Так появилась легендарная купальня Клеопатры. На вывеске так и написали. За несколько десятилетий подлинная история купальни стерлась, как плитка на дне, и все стали грешить на египетскую Клеопатру. Ее немецкую тезку это не смущало, потому что быстро умерла. А мертвые не смущаются! Сомневаюсь, что они в гробу краснеют. А даже и если… Ктото из вас это видел?! Вот и я говорю. Вряд ли, вряд ли. Умерла она во время родов, десятых по счету, Вышла замуж за любвеобильного турка. Тот присовывал регулярно, не реже двух раз в сутки и так почти десять лет. Немудрено, что она рожала, как пулемет. Семидесятые, противозачаточные средства в Турции еще неизвестны. Они даже не знаю еще, что Земля — круглая. Она и не круглая! Она тут плоская, вся покрытая белым камнем, словно зуб — налетом. Ноет, брызгает горячей водицей. Очень полезной водицей. С наслаждением бросаемся в нее, плещемся, смеемся, пьем из бьющих посреди купальни фонтанов. Обещаю, что после купальни пойдем на травертины. А вечером? Давайте веселиться, давайте пить! Ведь у нас всего два дня тура осталось, восклицает Настя. Чуть удручена. Я тоже. Что делать? Как бы мне вернуться к жене, но с Настей. Подумываю о версии принятия ислама. Так, мол, и так. Не ссорьтесь, девочки. Едва заикаюсь, Настя в бешенство. Это, простите, не любовь, а черт знает что, я не намерена вас ни с кем делить, шипит она, отплывает от меня, покрутив белым задом. Полоса от купальника сводит с ума. Всадил бы! Утешаюсь беглым осмотром купальни. Не очень большая, покрыта стеклянным куполом, по бортам бассейна растут тропические цветы. Островки посреди воды. На каждом — дереве. В дереве — дятел. На дятле — блохи. Все это — реклама зоопарка города Измир. Приезжайте! На дно набросаны коряги, коегде вижу цементные «кораллы». Блестят россыпью монетки на дне. Ныряю за парочкой. Выныриваю, а на поверхности уже Эфес. Белоснежный мраморный город. Шумит рынок, гдето апостол Павел проклинает торговцев Афродитами из серебра. Отправляюсь на рынок рабов. Покупаю себе парочку. Беленькую Настю и черненькую Наташу, это моя тренер по йоге из Москвы. Она умеет ногу на ухо задирать, и если к ней в этот момент пристроиться, такое можно ощутить… Поглаживаю себя. Извращенец, бросает Настя. То ли зло, то ли восторженно. Подплыла. Так я и знал. Не выдержала, сучка. Она распалена, признает Анастасия, это все природа. В смысле? Какой вы недогадливый, вздыхает она шумно. Ааа, так у вас… Отстраняюсь, гляжу в воду в поисках кровавого следа. Да нет, еще не наступили! Но в преддверии… Всегда так хочется… Обещаю ли я посетить ее ложе сегодня в обед? Торжественно клянусь, трублю в горн, даю Анастасии пощупать его звенящую медь. Возлюбленная моя счастлива. Купается, обнимается с Наташей, брызгают друг в друга водичкой. Предполагаю, что мы могли бы провести обед втроем. Настя не против. Это совсем не то, что роман втроем. Просто секс! Подплываю к Наташе, тискаю. Одобрительно хихикает. Плыву вдоль берегов купальни, тяну за собой девчонок паровозиком. Наташа рассказывает свою короткую поучительную историю. Сама она из Ростова на Дону, это такой город, который местные жители называют «папой». Сами они носят кепки, штаны с низкой талией. В общем, реднеки! Провинциалы! Убожества… Наташа с детства не такая. Едва ей целку сбили, собралась, и села в поезд РостовМосква. Покорила столицу! Устроилась ведущей на местный телеканал. Ну, если честно, репортером. Стала спать с шефом, помощником шефа. Когда с ней наспался целый телеканал, Наташу уволили. С горя пошла в бар. А там — представительный мужчина в костюме! Завязался роман. Молодой чиновник московской претуры. Или мэрии? Чтото в этом роде, Наташа сама не очень в курсе. Быстрый секс, роман. Родила через пару месяцев. Охомутала. После того, как родила, сбежала от мужа в Индию. Дочь взяла с собой. Так они и жили на Гоа, припеваючи. Муж злился, слал деньги. Деваться некуда! Да и не так много ему приходилось платить. По московским меркам, конечно. А потом случилась беда. Девочка пошла гулять в поле, а ее там раздавили местные буйволы. И так раздавили и этак. Наташа всхлипывает. Мы с Настей утешаем, как можем. Вижу, рука Насти мельтешит в трусах Наташи. Слезы смешиваются с водой из купальни. Потом высыхают. Года два удавалось обманывать лоха из Москвы. Потом гаденыш прознал, что платит за покойницу. Рассердился! Подал в суд. В гробу она, Наташа, видела его суд. Но денег, увы, больше получать не удавалось. Пришлось работать! Устроилась в учителя йоги, паразитировала на идиотах, которые спасались в Гоа от московских пробок, московских цен, московских… В том числе и от московских зарплат, так что получала Наташа за труд инструктора совсем немного. Пришлось переезжать. Деревня, еще одна. Переспала с индусом. Поняла, что следует срочно бежать — ниже падать уже некуда. Напилась теплой водки с туристами из России в Таиланде, очухалась на пароме, который следовал в Турцию. Рядом хихикали два молодых наркомана. Дизайнеры из Москвы. Ну, конечно. А еще фотографы. А еще prменеджеры. Кто угодно, в общем, только чтобы не работать. Зато у них никогда не стоит, и Наташа вступает в связь исключительно по желанию. Конечно, в этом есть и минусы. Иногда, попросту, не хватает крепкого мужского ммм, внимания. Такого, как у меня. Настина рука превращается в сто рук. Тысячу! Настя — Шива. И каждой своей рукой она дрочит Наташе, пока та кончает, дергаясь, словно в припадке. Хорошо, в купальне очень шумно. Веселятся, омолаживаясь, туристы. Плюнуть некуда. Отлить — целая очередь. Так что я и не вылезаю на бортик даже, а просто мочусь в воду. Это, в конце концов, тоже полезно. Я читал! Рассказываю девчонкам. Они решают повторить процедуру. Отплываем потом подальше. Но кто даст гарантию, что здесь уже не помочился ктото другой? Решаем покинуть купальню. Отправляемся на травертины. Старушка из Читы, наркоманы, и парочка унылых русоволосых жителей Мещеры — или где там у них средняя полоса — обещают присоединиться позже. Переходим пыльную дорогу, — прямо в купальных костюмах, — и спускаемся на травертины. Скачем по облакам веселым ежиком из мультипликационного фильма. Находим травертин поукромнее. Горы застыли окаменевшей мыльной пеной. На нашем импровизированном балкончике — бассейн глубиной мне по грудь, пара квадратных метров. Вода горячая! Прыгаем, задираем головы к небу. Любуеся им. Памуккале. Охранники пугалами сгоняют жирных русских туристок, усыпавших Памуккале, словно вороны — поле. А всегото и надо, отойти подальше. Поддерживаю себя на плаву руками, натыкаюсь на грудь Насти. На бок Наташи. Ягодицы. Ноги. Глажу каждую. Подумываю о том, чтобы взять в Кишинев и йогиню. Если уж я принял ислам! Или податься в Москву, к Насте? Осталось всего два дня. Какой же я кретин! Специально ведь собрался в поездку для того, чтобы разобраться в себе, побыть одному, вынести бесстрастный приговор. Вместо этого отправился на поиски приключений, ведомый самым худшим проводником, которого можно только вообразить. Членповодырь. Да он же слепец! Словно чудовище с морского дна, привыкшее ориентироваться по запаху, только знай себе раковину поукромнее ищет. Волосатую! Мохнатку ему подавай. А моя жизнь? Чувства? Гармония мира? Горестно вздыхаю. Женщины чувствуют печаль, Наташа подплывает сзади, массирует шею. Настя трется впереди. Не утешен. Нисколько! Чувствую себя школьником, который прогулял летние каникулы вместо того, чтобы подготовиться как следует. Упущенные шансы! Сожалеть о них, все равно, что с похмелья мучиться. Переигрывай, не переигрывай, все это лишь в твоем мозгу, а в жизни все равно все случилось. Проснулся на помойке! Теперь, что я ни решу, все будет игра случая. Времени обдумать решение нет. Желания — тоже. Не хочу ничего, хочу лишь… Пытаюсь честно ответить на этот вопрос. Удивлен ответом. Хочу, чтобы эта поездка никогда не заканчивалась. Выпишу сюда Ирину, понесемся по горкам вместе. Если она, конечно, захочет. Она захочет. Жена любит меня, я знаю. Она как пуля, вросшая в мясо. Обросла капсулой из хрящей, прощупывается при плотном пальпировании, но и только. Хохочу, счастливый. Да, я хотел бы вечно скитаться под этим солнцем, посреди этих фальшивых камней. Дышать соснами. Утекать морем. Кончать фонтаном — аутентичным османским фонтаном периода султана АбдулМеджида, — лопаться спелым гранатом. Вот сок течет по мне. Нет, это кровь, стыдливо объясняет Наташа. Сейчас она выйдет. Что за ерунда?! Когда это меня останавливало! Словно акулы, распаленные видом и запахом крови, набрасываемся с Настей на нашу жертву. Треплем. Я сзади, Настя — спереди. Потом меняемся. Бедняжка верещит, счастливая. Как ей хорошо с нами! Будь мы немножечко побогаче, она бы бросила все, присоединилась только к нам. А так ей, увы, приходится искать пропитание. Кстати, о нем. Почему бы не пообедать? Выбираемся из бассейна, смотрим на травертины, попираем их ногами, словно молодые боги. Наташа, — черной нимфойрабыней — обтирает мне спину. Нежно касается плеч. Прижимается щекой. Снова хочет. Женщины ненасытны, они словно кошки, им вечно мяса не докладывают, даже если из миски куски валятся. Хлопаю по ляжке. Настя тянет нас с травертинов в кафе. По пути встречаем остатки группы — язык не поворачивается назвать это группой, — и решаем отправиться в винный подвал. Он прямо при ресторане. Как удобно! Наверное, там и поспать можно будет, когда напьемся? Хозяин радушно распахивает перед нами. Бедный дурачок перестарался, дверь была на фотоэлементах. Но ему все равно! Щелкает пальцами небрежно, подзывает трех помощников. Те принимаются чинить дверь. Мы в это время рассаживаемся. Как всегда, в последние дни, люди перестают экономить. Это мне на руку! Больше съедят, больше выручу. Наевшись до отвала фаршированных баклажан, риса, и еще какойто аутентичной — вкусной, впрочем, — турецкой кухни, спускаемся в подвал по цементным ступеням. Железная дверь бухает. Бух!!! Вздрагиваю. От сырости ноет нога. Появляются верткие мальчонки, накидывают на нас всех пледы, суют в руки стаканчики для дегустации. Возникает смазливый молодой человек лет тридцатисорокапятидесяти, зависит от степени выбритости. Он из Азербайджана. Говорит, словно масло на бутерброд мажет. Добро пожаловать в винный погреб ПамуккалеШирази, дорогие гости. Ширази это имя уважаемого человека, который в тыща триста сорок двести пятом году открыл здесь винный погребок, в котором мы сидим, дорогие гости. То есть вы сидите, а я, бедняга, стараюсь, работаю. Пауза для заученной улыбки. А теперь, приступим к дегустации, дорогие гости. Сегодня перед вами — три бутылки вина, дорогие гости. Одна из них, как вы видите по этикетке, изготовлена из ежевики, это такая ягода, она растет в лесу, а лес это когда много деревьев растут в одном месте, дорогие гости. Леса бывают хвойные, лиственные, и вообще какие угодно, дорогие гости. В нашем лесу, откуда мы набрали ежевику для этого чудесного вина, растут только лилии, орхидеи и ежевика, та самая, которую давили, чтобы получить из нее сок, из которого, путем естественного брожения, впоследствии изготовили вот это чудесное вино, которое я держу в руках, дорогие гости. Всем удобно? Всем видно? Дорогие гости, ваши стаканчики. Наливает. Пробуем. Пахнет ежевикой. Отдает на вкус ежевикой. Ну, как? Маловато спирта. Сомелье меланхолично кивает, достает из кармана флягу со спиртом, доливает в бутылку, потом разливает по новой. А теперь как? В самый раз! Отлично, а теперь перейдем к дегустации бутылки номер два, дорогие гости. Это вино изготовлено уже из настоящего турецкого кедрового ореха. Во всем мире из него добывают масло. А вот у нас наловчились давить вино. Разливает из бутылки в наши стаканчики. На вкус — обычное кедровое масло. Жирное на ощупь. Как, дорогие гости? Ничего, только маловато спирта. Нет проблем! Доливает спирта прямо в стаканчики, пьем, выдыхаем, наркоманы посмеиваются, зажигают косячок. Сомелье поощрительно машет рукой. Курите на здоровье, дорогие гости. Теперь пробуем вино номер три. Оно изготовлено из крови девственницы. Они тут на деревьях растут, интересуется Анастасия, блокнотик достала, записывает. Господи, ну дурадурой. Мечтает наладить завод по производству хвойного вина и вина из крови девственниц у себя в Нижнем Новгороде. Какая всетаки жалость, что моя новая возлюбленная так глупа. Придется знакомить ее с детьми, думаю с ужасом. Представляю презрения ушат, который Ирина выльет на Настю. И будет права! Глупа, глупа, как пробка от вина, и неважно, какого… В это время сомелье — зовите его Гейдар, дорогие гости, — разливает нам кровяного вина. Сразу, без дополнительных расспросов, добавляет в стаканчики спирта. Ну, как? Превосходно! А можно просто спирта, без добавок? Ради Бога! Только это не спирт, а настоящее турецкое вино, которое здесь добывают из спирта. Путем естественного брожения, конечно! А спирт растет на деревьях. В экологически чистом лесу. Ну, как, понравилось? Дорогие гости, бутылка вина стоит всего сто долларов. Это если из ежевики. Хвойное вино стоит двести долларов, вино из крови целки — триста долларов. Нет денег? Без проблем, заплатите на границе. Есть деньги? Платите здесь? Дешевле вина вы не найдете, в магазинах страны оно стоит на двести процентов больше, а в дютифри — в пятьсот. Выгодное предложение. Самые дешевые вина — только здесь. Кто купил три бутылки, получает в подарок еще одну, итого две бутылки по цене четырех, а с учетом пятой за полцены можно говорить о покупке шести за полную цену двух с половиной. Все понятно? Нет? Ничего страшного, он объяснит еще раз. Пятью шесть тридцать два минус сорок равно дважды семь минус пятнадцать процентов накрутки, плюс разница между курсами лиры в аэропорту и здесь, итого шестьсот двести восемь. А по курсу к евро еще дешевле. Все ведь просто. Отупев, дивимся на сомелье, ряды бутылок за его спиной, серые цементные стены подвала. Спрашиваю туристов, будет ли ктото чтото покупать. Желающих нет. Ищи дураков! То же самое вино в аэропорту стоит в пять раз дешевле, негодует старушка из Читы. Достает из кармана мобильный телефон, демонстрирует фотографию в доказательство. Сомелье ни капли не смущается. Это другое вино, тоном гладким, как щеки после бритья, говорит он. Этикетка та же, название то же, производитель тот же, та же бутылка, тот же цвет, вкус тот же… А вино — другое! Так что, будем брать? Дешево, очень дешевою. Вино страшно полезное. У мужчин решает проблемы с эрекцией. Так и говорит, гаденыш — решает. Женщины пьют, бюст растет. Девушка, вам пригодится, обращается сомелье к Наташе. Становится все развязнее, как всякий азербайджанец, у коорого чтото не купили. Ненавидит нас! Хмурится, бросает фразы все резче. Что это он себе позволяет, спрашиваю. Мы вовсе не обязаны ничего у него поку… Бамц! Сомелье выскакивает из бункера, захлопнув дверь. Вот так попали! Вопим, стучим в дверь. Тяжеленая, окована железом. Распахивается окошечко. Нахал издевательским тоном сообщает, что, пока не купим все его сраное вино, никуда отсюда не выйдем. Кричать бесполезно! Погреб расположен прямо под травертинами, над нами — каменная «шапка» толщиной в несколько десятков метров. А еще здесь холодно, и мы это скоро почувствуем. Доброго дня! Захлопывает окошечко. Не успеваем сесть в круг, чтобы начать совет, как окошечко снова распахивается. Гаденышу скучно! Говорит, что будет отливать сюда, в прутья решетки, каждые полчаса, пока мы не начнем покупать вино. Грохот. Ждем. И правильно. Окошечко снова распахивается. Он, если нам угодно знать, не чурка сраный — негодует, тыча пальцем в старушкурасистку, — а представитель великой нации. Вряд ли нам, свиньям, об этом чтото говорит, но на его языке писал сам Фирдоуси. Можно подумать, он этот язык Фердоуси одолжил. Или продал! Несомненно, по цене в пять раз больше реальной. Язык бесценен! Особенно азербайджанский! Вообще, они с турками — один народ! На здоровье, говорю. Только почему мы должны изза этого покупать какоето говно, разлитое в бутылки в какомто пыльном цеху, в подземелье… За оскорбление продукции — пять штрафных бутылок! Встает, пристраивается к окошечку. Дамы взвизгивают. Подонок отливает, старается попасть на скамейки. Чтобы, значит, сесть можно было только на пол. А он цементный, ледяной… Устраиваем совещание. Платить никто не хочет, все возмущены. Мобильные телефоны в подземелье не работают. Что делать? Наркоманы раскуривают косячок, советуют расслабиться. Тут до меня доходит. Предлагаю наглому торговцу переговоры. Выхожу в коридор, предварительно дав сковать руки наручниками. Объясняю, что денег у группы нет. Да и не группа это, так, разношерстный сброд. Ты тоже пойми, братан, говорит сомелье, я ведь человек подневольный. На процент торгую! Как насчет натурального обмена, спрашиваю. Что именно я имею в виду? Объясняю. Минутная пауза. Потом ключ стучит о наручники. Я свободен. Жмем руки. Распахиваем двери. Группа выходит, один за другим. Настя смотрит удивленно. Четыре, пять… быстро налегаю на дверь плечом. Азербайджанец помогает. Эй, эй. Слабый стук с обратной стороны. Ну, да, объясняю Насте с Наташей, выводя их под локоть на свет божий, тороплюсь, пока владельцы винного погребка не передумали, изредка оборачиваюсь, убедиться, что группа следует за нами. Оставил двух заложников. Любителей травки. Все равно им не холодно. Не жарко. Не страшно. Нет надежды, радости, печали. Только запах палой листвы. Проще говоря, продал в рабство. Да на кой туркам два этих чертовых придурка, спрашивает Наташа, которая быстро сориентировалась. Ну, если честно… Не знаю, расстроит ли это девушек… Короче, наркоманов прикупили на органы. Памуккале часто посещают туристы из Израиля, медицинский туризм, знаете. Очень развиты частные клиники! Там этих позитивных ребят на части разберут. Как минимум, сетчатка пойдет в дело! Но это же ужасно, негодует Настя. Ужасно было бы замерзнуть в этом подвале, возражаю. А после него нас бы отвели в лавку сладостей! А оттуда — на текстильный завод! После этого — в мастерскую изделий из нефрита! Мы бы все попали в рабство, натуральное! Сами виноваты. Нечего было рваться в винный погреб. Выскакиваем на поверхность, злорадно молчим на расспросы встречной группы, спускающейся нам навстречу. Сами все увидите! Бежим к травертинам. Я знаю, как они появились. Рассказываю. Афина прилетела сюда в отпуск, выгнала из купальни Клеопатру, сама замочила свой тощий греческий зад. Камня еще не было. Стояли голые горы. Сиротками жались к треснувшим подошвам богини. Афина сжалилась. Сорвала с себя хитон, оголила тощие сиськи, бросила ткань на землю. Складки окаменели. А так как после дороги Афина была потная, хитон оказался влажным. Так и сочится по сию пору. Памуккале — место, где камни текут. Металл реет пухом. Пушинки давят к земле тяжестью всего мира. Странное, удивительное место, где все наоборот. Шиворотнавыворот. Страна лимериков древней Эллады. Самое прекрасное место из тех, что мы посетили, дорогие участники путешествия. Ну, кроме Афродисиаса, конечно, поправляет меня ктото. А, это да. Само собой! Афродисиас это такая помесь… Коктейль богов. Это как… Сборная мечты! Пляж из кинофильма «Пляж», загорелые женщины из любого кинофильма студии «Альфафранс» — лидирующая компания на рынке французского порно, — песок из кинофильма «Баунти», еда из программы Джейми Оливера, массаж из фильма «Шокирующая Азия», красоты из сериалов БиБиСи про живую природу, и античные достопримечательности из сериала «Рим». Кремделакрем. Вот что такое Афродисиас! Осталось потерпеть совсем чутьчуть, — шлепаю босыми ногами по тонкой пленке воды, покрывающей травертины, — и уже послезавтра… Все радуются, чуть ли в ладони не хлопают. Ждут Афродисиаса, как дети — Нового Года. Разбредаются по травертинам, словно первобытные дикари — по берегу моря, в поисках моллюсков. Одна Настя не бродит, стоит рядом, грустная. Что случилось, любовь моя. Не хочу уезжать, говорит она. Удивляю сам себя. Хорошо, говорю. Давайте поженимся.

…Она устала и хочет побыть одна. Нет, ничего особенного. Это просто женское, я же должен понимать. А, ну да. Гормоны, великое дело, поддакиваю. Вытираю рот салфеткой, комкаю, сунув в карман. Что это вы делаете?! Просто… как некрасиво. Положитека тарелку на стол. Того и глядишь, будет мне замечание за не так разложенные вещи делать. Так она уверена, что все в… Конечно! Словно извиняясь за приступ плохого настроения, хватает меня за руку, исступленно целует. Так бы сразу! Права Ирина, рабыня мне и нужна. Треплю возлюбленную по щеке. Оставляю Настю в ресторане фигуркой с картины русского импрессиониста начала 20 века. По сути, фантома, чегото несуществующего. Всех импрессионистов они затолкали в вонючие рвы после революции. Но они должны были появиться, они были мыслью, а разве она не реальна? Еще как! Материализовавшись замыслом столетней давности, Настя сидит в кремового цвета платье до колена. Пышная юбка сливает фигуру со скатертью, та перетекает в стол. Он, вросший в пол, — это чтобы выпившие немецкие туристы друг друга не поубивали, шепчет администратор, показывая отель, — бежит раздробленной плиткой к выходу, там теряется в каменных волнах Памуккале. Наш отель построили прямо на травертинах. Во дворе — три бассейна. Кипяток, горячая вода, просто теплая. Рядом — душ с ледяной. Купайся, не хочу. Наступает вечер, Памуккале странно поблескивает в свете еще не разгоревшейся Луны. Она, наконец, пошла на убыль. Словно набрала форму лишь, чтобы полюбоваться нашим путешествием. Подходящим к концу путешествием. Смотрю последний раз на профиль Насти, на ее задумчивые глаза. Когда она молчит, то сойдет за умную. Но так ли уж она глупа? Не говорит ли во мне привычка? Может, меня и жена поначалу так же раздражала? А если и да, то какой смысл менять одну на другую. Какую я хочу? Решаю бросить монетку. Проталкиваюсь через толпу китайских туристов, возникших из ниоткуда. Чавкают, рыгают, жрут, запустив пальцы прямиком в тарелки с десертом. Это у них признак хорошего тона. А ну… Так и есть! Один, пожрав, с шумом пускает ветры. Гогочет. Покидаю открытую террасу ресторана, взглядом гашу желтоватый свет. Бухаюсь в бассейн. С воплем выскакиваю. Это тот самый, где вода под семьдесят градусов. Вхожу уже осторожно. Больно. Но я уже поражен этой болезнью туриста — попробовать все, коль скоро за все заплачено. Постепенно вхожу в воду, привыкаю, опускаюсь на колено. Дно скользкое. Покрыто тиной, грязью с тел сотен тысяч туристов. Фонтан брызг! Это китайский пенсионер лет не поймешь скольки — лет с шестнадцати они выглядят одинаково, — решил составить мне компанию. Тычет вверх большой палец. Кричит. Карашо! Горяций вода очинь карасо! Кайф! Красно! Он жил в России пару лет, хочет продемонстрировать мне свое знания языка белых варваров. Оцинь карасо, нициво, всио, кукклуксклан, эриктлификация, газонофикация, кпсс, ренин, старн, оцинь карасо узе было, да? Что еще? А! Куда же без ругани! Начинает ругаться, словно портовый грузчик, уронивший на ногу тюк с гвоздями. Забавы ради, учу его парочке новых оборотов. Нескольким грязным словечкам на французском. Ну, все! Внес свою лепту в сокровищницу мультикультуризма, многонациональных связей, укрепил взаимопонимание народов мира. Жду награды от самого Кофи Анана. Или кто там у них сейчас за главного? Вроде бы, черножопый. А, нет! Узкоглазый. Про второе умалчиваю, а Кофи вспоминаю, и ругаем его с китайцем, костерим, на чем ни попадя. Обезьяна, ниггер, срань черномазая, если бы не они, дебилы загорелые, давно бы уже весь мир жил припеваючи. Плипеваюци. Китай трудиться многомного, работать за весь мир, только черножопый сука не работать, гадить, стрелять автомат «Калашникова», пить тростниковый водка типа кашаса, короче, вносить бардак и анархию. А восточный человек ненавидит беспорядок! Все должно лежать на своей полке! Поддакиваю. Китаец наслаждается. Пускает газы, те всплывают гигантскими — как самомнение восточного человека — пузырями. Лопаются в свете Луны, вонь над купальней распространяется, как контрафактные китайские товары по миру. Бац, и все уже оккупировано. Вот она какая, желтая угроза! Выпровождаю нового друга из бассейна — он, вдобавок, еще и пьян, — и любуюсь звездами. Они все ярче, музыка на террасе все громче, это джаз. Исполнители — несколько усталых человек европейской внешности, — играют от души, красиво. Уж на что не люблю джаз, а заслушался. Ловлю вдали фигуру Насти. Не нахожу. Порыскав взглядом, словно немецкая подводная лодка — перископом в поисках «Луизитании», — опускаюсь на дно. Вхожу в режим радиомолчания. Утираю пот с воротничка подводника. Тянусь к штурвалу. Торпедирую торговое судно. Расстреливаю экипаж, спасающийся на лодчонке. Хохочу издевательски, показывая ободранное спиртом небо небу над Ледовитым океаном. Тутто на меня и падает бомба, сброшенная британским самолетом. Зашел с солнца, вот мы и зевнули. Кучей обломков и кусков мяса уходим на дно. Там нас волочет по нему сильное подводное течение. Обдираю локти о шельфы. Об Атлантиду. В районе НьюФаундленда греюсь в Гольфстриме. Принимаю ванну с китайцем. Затем несусь по дну, — задевая плечом галеоны с серебром, — вдоль побережья Латинской Америки. Попадаю в подземные воды. Просачиваюсь ядом, радиацией. Всплываю сотней мелких частиц в источнике Памуккале. Вновь собираюсь в единое целое. Голем, сотворивший себя сам. И все благодаря воде! Она и правда целебная, я чувствую, как перестала болеть голова, как заживает рана на ноге — она под кожей, но чувствую ее, слышу, как она ноет невоспитанным ребенком, — и даже старый шрам на руке пропадает! Опасаюсь, как бы дырка на заднице не заросла! Но нет, там все в порядке… Присоединяюсь к китайцу в нелегком деле пускания пузырей в кипяток. Уплываю, разложившейся тушей моржа, от веселых туристок откудато из Восточной Европы. Поляков с меня хватило… Подползаю к краю бассейна, вываливаюсь из него на плитку. Едва дышу. Сердце бьется неутомимо, быстро, словно хищный боксер соперника добивает, молотит, бамцбамц… Спасатель сидит на стуле напротив. Протяни руку, и поможешь. Но ему плевать! Он держит на коленях ноутбук, у него в чате девчонка из Новосибирска. Наверняка, просит показать сиськи в вебкамеру. Скользит по мне равнодушно и презрительно взглядом. Еще один кретин пересидел в бассейне с горячей водой. Прихожу в себя, глубоко дыша. Валяюсь прямо на плитке между бассейнами. Хоть мелом обводи! Уборщица так и делает, старательно обходит меня, протирая плитку шваброй. Умри, не заметят! Но не все ли равно. Под этим небом, этими звездами… Памуккале выглядит мучнистым, его словно белым порошком присыпали, даже ночью здесь не темно. Вечные сумерки. Средиземноморское сияние. Сажусь, делаю вид, что растягиваюсь. Спасатель смотрит еще презрительнее. Не хватило мужества умереть понастоящему, думает он про меня. Пишет чтото в ноутбуке. Небось, описывает смешного дурака своей мохнатке на том конце виртуального провода. Встаю, иду к бассейну с водой попрохладнее. а бортик ставлю свой — вообщето фотографа, но я по всем законам наследник, — ноутбук, включаю связь. Сердце ухает, стучит. Опять не туда сел?! Проверяю воду, нет, с ней все в порядке. Письмо от жены. Первые три страницы пропускаю. Там же все равно нет ничего, кроме упреков, обид, выпадов, смертельных укусов, от которых шейные позвонки лопаются. Так и есть! Что это за любовница у меня завелась такая, что шлет нам домой — постыдилась бы, сука, — мраморные особняки из самой Турции? Что я там вообще делаю? Развлекаюсь? Совсем, как тогда в… Или в том году у… В той эпохе при… С трудом глотаю. На глазах — слезы. Чувствую себя, словно захваченный террорист, которому зачитывают все сто тридцать семь томов его дела. Да еще и по пятьсот страниц каждый! Ни одной детали не упустила, вою я на Луну, спустившуюся пониже к воде, погреть старые бока, да полюбоваться посланием моей любимой. Той из них, которая дома. А где мой дом? Там, где моя любимая. Она же везде. Стало быть, и живу я везде. После полного, стопроцентного уничтожения меня, как личности, жена интересуется, как долго я намерен еще пропадать. Пусть меня не соблазняет мысль, что она соскучилась. Или вообще хочет моего возвращения. Она не хочет. Я могу проваливать. Я знаю, знаю, знаю… Тем не менее, все это стоило бы оформить официально, коль скоро я… И ведь дразнит, сучка! Знает ведь, что приеду. Вечная игра. Всегда возвращаюсь. Как и она. Но и это она предусмотрела — следующие пять страниц посвящены оправданиям в том, что она сотворила с нами в том году, когда… В том месяце у… В эпоху при… Получается, сама невинность. Святая пишет мне, святая, по ошибке вляпавшаяся белоснежной ногой в благоухающей сандалии из росы аккурат в лепешку. В смысле, меня. Так. Что дальше? Если я когдато делал чтото не так, это повод вздернуть меня на виселице. Если ей случалось по неразумению ошибиться, то происходило это, вопервых, случайно, вовторых, не имело масштабных последствий, в третьих, это вовсе не то, что я думаю, в четвертых, она никогда и не ошибалась. Никогда! А то, что мне кажется и известно об инцидентах — следует их детальное перечисление — просто мои глупые фантазии. Ничем не подкрепленные, кстати! Она устала меня прощать. Каждый раз, когда ей следует бросить меня, она прощает, и все повторяется вновь и вновь. И не нужно раздражаться и выстукивать длиннющий ответ, дорогой. Ведь я, — дорогой — прекрасно знаю, что она права. Да, совершенно! Абсолютно права. Беда лишь, что наполовину. Другая сторона Луны — на которой уже я прощаю всякий раз, — скрыта от нас вечной тьмой. Эта сторона никогда не поворачивается ни к Земле, ни к Солнцу. Там всегда холодно, всегда кромешная жуть. Там я всегда вою, там всегда страшно и призраки обид раздирают меня на части. В этой безводной пустыне, пустыне черных ледяных камней, обитаю лишь я. А она ее и знать не желает! Она, как американский астронавт, хочет лишь необременительной прогулки, игры в гольф на камеру, и пластикового флага, ну и, конечно, прижизненной славы. В бешенстве выстукиваю ответ на клавиатуре с западающими буквами, от воды еще парочка отказывает, приходится переключаться на латинский регистр. Перечитываю. Ну и чушь. Латиница любое признание превратит в посмешище! В результате, приходится сокращать текст. Урезать. Еще. Чуть тут, вот здесь… Итог — одна фраза. Прекрати так со мной разговаривать! Была бы рядом, задушил бы. А впрочем… Зачем возвращаться? Пишу, потом смеюсь, стираю сообщение. Зачем говорить, к чему предупреждать. Вот потеха будет! Представляю себе, как она отправляет сначала по письму в неделю, потом еще по одному, затем все реже, реже… Раз в полгода… Год… Детям, наверняка, скажет, что папа умер. Отомстит в любом случае! Никаких иллюзий относительно ее доброты и умения прощать я не питаю. Возмездие неотвратимо. Лучше уж сразу явиться с повинной. Кару это не облегчит, но, по крайней мере, и не утяжелит. И чем дальше будете скрываться, тем хуже все выйдет, когда встретитесь. Сто лет пройдут, а вы свое получите. Моя жена не прощает! Както она на моих глазах оскопила парня, бросившего ее в девятом классе! Бррр! Кстаи, как там у меня? Сую руку в плавки, проверяю. Все хорошо, лучше не бывает. Оглядываюсь. Насти нигде не видно. Открываю другое письмо. Продавщица мрамора! Помнит меня. На сей раз прислала мне десять фотографий не только без бикини но и без естественного, так сказать, покрытия в местах натурального скопления волос… Выбрила мохнатку! Любуюсь, верчу головой. И так и этак. Гляжу, и спасатель заинтересовался. Побежал за чаем, ухаживает. Эфенди, беи. Чего желаете, как изволите. Здесь, если баба прислала тебе фото «ню», ты становишься весьма авторитетным человеком в среде не только молодежи, но и людей среднего возраста. Да и старики, наверняка, прислушаются! Просматриваем снимки вместе. Потом прогоняю засранца, дую на чай. Читаю письмо. Она пишет, что я странный, но ей нравлюсь. Я же не хочу сказать ей, что все это всерьез? Мрамор, Сирия, гробы какието… Тем не менее, она прочитала некоторые мои книги, — из последнего, многозначительно подчеркивает она слово «последнее» — и находит их, хотя и чересчур порнографичными, но вполне искренними. Ей понравилось! Она купила пару штук, заказала в интернетмагазине, и желает, чтобы я украсил каждую автографом. Как я смотрю на встречу в Кишиневе? Скажем, через две недели, во столькото, тамто? Она будет признательна, если я захвачу с собой ручку и избавлю от необходимости дарить свою. Она верит в магию вещей. Не хотелось бы ей, чтобы я воздействовал на энергетику хозяйки ручки. Да и повод будет встретиться еще раз… А ей достаточно одного! Всего лишь автограф, всего лишь легкая беседа о пустяках. Ну, то есть, хотя бы минет гарантирован, понимаю я. Автограф… Все они с этого начинают. Верно, верно, поддакивают мне яростно Луна, жена, Настя. Что мне делать? Отрубить себе мачту? В общем, пишу я, встретиться — чудесная идея. Пишу, что сейчас лежу в бассейне, наполненном чистейшей минеральной водой — почемуто, врешь больше всего именно в мелочах, — и она играет в свете Луны, как хрусталь. Бокалы, хрусталь, вино. Побольше дешевой романтики. Само собой, в руке у меня бокал с гранатовым вином. Мне нравятся ее фото. Само собой, только автограф! А снимки своей киски она мне так послала. Для духовного развития! Лжецы, всюду лжецы, а я еще — самый безобидный. Подумываю остаться в Средиземноморье навсегда. Тут, по крайней мере, все честно. Плати, трахай, живи, умри. Как сказал Папа Римский о распятии Христа — это было так, как оно было. А тут все есть так, как оно есть. Отправляюсь в туалет. Все дверцы закрыты, отовсюду стоны. Это перец, много красного перца. Он обжигает задницы, поэтому в туалетах Турции вечно стонут туристы. Всех постоянно проносит, и проносит ядерным зарядом перца чили. Что же, придется отлить в бассейн. Возвращаюсь, а там уже Настя. Сидит в водице, читает мой ноутбук. Чертова сука! Что за манера лазить в чужую почту? Она закатывает глаза. Ломает руки. Конечно! Чего я ожидал? Само собой, все за пять минут образуется так, что она случайно, нехотя, не желая, совершенно против воли… И это я чуть ли не подсунул ей ноутбук… Тиран, чудовище. Как я смею повышать голос? Шум ссоры перекрывает плеск воды, льющейся из трубы на стене, пар поднимается к Луне, в нем тают, словно в дыме, силуэты женщин, у каждой между ног — черная метла, за спиной привязана кошка… Тут и спасатель нарисовался. Раздувает торс, играет мышцами, смотрит на меня презрительно. Спрашивает ханум, не следует ли поставить на место нахала? Попросту, клеится к ней, сученыш! Настя милостиво благодарит, отказывается от помощи пока — пока?! — и продолжает обличать меня, забрызгивая водой экран. Между прочим, не из самых дешевых! Интересно, как меня женато терпит? Как я вообще женился? Случалось ли мне хоть на секунду осознать, насколько паталогически я лжив и неверен? Бывал ли в моей жизни период, когда я не изменял — хотя бы своему слову? Молчу. Слова, она требует слов. Слова — ничто. Я же здесь, я же все еще с вами, говорю. Так чего же вы еще хотите? И останусь с вами. От негодования едва не задыхается. И это все? Одолжение мне делаете? Настя, прошу, верните ноутбук на бор…. Плюх! Швыряет со всей силы в воду, придавливает ногами. Пока сталкиваю ее, пока нахожу на дне в мутной воде коробку, та уже отключилась. Хорошо хоть, не в сети был. Сумасшедшая! Да мы бы тут сварились заживо в воде на электричестве. А ей плевать! Разве не отказалась она от всей своей прошлой жизни ради меня? У нее было все — возлюбленная, размеренная жизнь… Теперь же — ничто. Даже меньше, чем ничто. Лживый мужик! Послушайте, это не совсем соответствует дейст… Настя берет быка — и не за рога, как сделала бы любая идиотка, — а за кольцо в носу. Поеду я с ней в Москву, или нет? Да, говорю. Отлично. Буду я изменять ей или… Нет, говорю. Слова мои тверды, или… Очень тверды, уверяю. Откудато появляется папка. Печати, ручки. Вот мы уже в костюмах. Вспышки фотокамер, золото палаты Кремля, а может, это скромное убранство Белого Дома? Толкает в бок локтем. Улыбаемся, шутим в видеокамеры заранее заготовленные экспромты. Подписываем договор на триста страниц. Успокаиваюсь. То была не истерика. Обычный женский фокус. Нанести как можно больше повреждений врагу, чтобы торговаться. В роли вечного врага — любовник. Будущий, стало быть, муж? Шутил ли я, когда предложил ей выйти за нее? Нет, просто под влиянием момента… Не поймите неправильно, взвизгиваю! Ситуация угрожающая. Вотвот, останусь без Насти. Минус жена, минус прелестная продавщица мрамора — адресто я не запомнил, а ноутбук испорчен! — останусь один. Кому такой нужен? Приходится соглашаться на все. Значит так… Вот здесь и здесь подпишите… Она считает что, — коль скоро уж я разбил ей жизнь, — то несу ответственность за нее в дальнейшем. Пока смерть не разлучит нас. Да, но я все еще женат, у меня и штамп в паспорте красуется. Словно засос на шее жеребчика с первых курсов. Настя смотрит подозрительно. Небось, бабником вы уже тогда стали, спрашивает. Отнекиваюсь. С браком все решается очень просто. Она желает, чтобы мы поженились сегодня ночью, а отметили свадьбу завтра, в Афродисиасе. Что?! Я что, оглох? Анастасия, я же сказал вам, что… Это решаемо. Каким образом? Мы сегодня же вечером пойдем к священнику местного храма — это называется мечеть, Настя… — неважно, как он называется, и примем этот их, как его, муслам. Ислам? Мусульманство? Ну, да, кому они тут поклоняются! Неважно. Важно, что она слышала — им достаточно три раза сказать «я с тобой развожусь» и разводят. Соответственно, три раза вякни «я беру тебя в жены», и ты женат. Причем все оформят по закону! Сижу, ошарашенный. Даже отлить не могу, уж больно напряжено все тело. Все так быстро решается… С вами подругому нельзя, довольно констатирует Настя. Вы лишь с виду мужчина решительный, а на деле плывете по течению, как водичка по скалам. Встретите преграду? Утекаете в сторону. А если за вас решают, сдаетесь. Вот я и решила. Да, но смена религии дело не совсем… Не я ли рассказывал ей, как перешел из православия в католичество? Да, но… Так какая мне разница? Если захочу, смогу перекреститься уже дома. В Москве. Как это называется? Воцерквиться? Вернуться в лоно церкви? Кстати, о лоне. Хочу ли я его? Если да, почему бы мне не заткнуться и начать обсуждать детали завтрашней свадьбы? Потому что. Если. Я. Сейчас. Не. Соглашусь. Она. Встанет. И. Уйдет. И. Никогда. Больше. Не. Даст. Мне. Залезть. Себе. Под. Юбку. Вот так. Я человек простой, примитивный даже, она поняла. Готова мириться. Соответственно, и выбор у меня простой. Чтоб понял. Мохнатка? Брак. Нет брака? Нет мохнатки. Гендерная формула, дважды два для чайников. Капитулирую. Соглашаюсь на все, уж больно угроза страшна. С интересом представляю новую жизнь. Предупреждаю, что вынужден буду побывать в Кишиневе — я еще и отец, — уладить коекакие… Она не против! Лихорадочно прикидываю, попадаю ли в назначенное время, к назначенному месту. Встреча с продавщицей мрамора! Видно, чтото такое в глаза мелькает. Настя с улыбкой сообщает, что оставит мне компанию. Она никогда не бывала в Кишиневе. Вот здорово будет посмотреть! Стенаю при мысли о расходах… Что, меня не устраивает? Ладно… Настя хлопает в ладоши, изпод фонаря — бассейн опустел, мы заболтались за полночь, — к нам бросается тень. Это спаатель. Только он уже не молодой турок, он негр. Огромный эфиоп с кривой саблей. Золоченый пояс, медная серьга в оттянутом ухе. Сверкают белые зубы. Муамар, велит ему Анастасия — волосы ее завиты по последней римской моде, — утопи господина. Эфиоп бросается в чашу бассейна. Слава Богу, поскальзывается! Верещу, скачу зайцем. Шансов никаких. Настя смеется злорадно, кричит, что сейчас за дело возьмутся мурены. Они тут как тут! Скользкие, толстые твари с зубами, острыми и кривыми, как рыболовные крючки. Загоняют меня в угол. Настоящую облаву организовали! Отступая, падаю, а тут и эфиоп подоспел. Хватает меня за глотку, давит вниз, белки глаз, словно яйца вареные, одно отличие — красные прожилки… Задыхаюсь, колочу руками, пищу. Пощады, пощады! На все согласен, госпожа! Поедем, куда скажешь, сделаем, что велишь. Хлопок Насти. Эфиоп, обернувшись преданным слугой, бережно вынимает из воды. На руках относит к бортику. Обтирает полотенцем, подает воды, меряет пульс, трогает лоб. Все ли в порядке? Навожу резкость. Лежу у бортика, спасатель хлещет по щекам. Видно, от горячей воды обомлел, упал в обморок. Сажусь, раня ягодицы и спину. Так наплескался, что кожа скрипит. Настя треплет по щеке. Ну, что, накупался, милый? А теперь — по исламчику!

…поздней ночью стучим в дом проповедника. Тот открывает, без лишних вопросов. Ай да Настя! Пока я любовался ей в ресторане, пока думал, что она в печали перебирает лучшие моменты нашей поездки, в преддверии неизбежного расставания… моя возлюбленная боролась. За счастье! С таким увлечением, что меня едва не угробила. Домик муллы или как его там, чернеет в стороне от дороги, через которую — наш отель. Туристов ненавидит. Старается кричать громче, чтобы из динамиков неслось. Отель в отместку делает звук дискотеки громче. Старик — усиливает динамики мечети. Гостиница — завозит дополнительную акустическую аппаратуру. Звуковая война! Старик — на вид подловат, смахивает на старика Хоттабыча, отсидевшего срок за ограбление со взломом и убийство. Причем без досрочного освобождения! А ведь мог, мог бы поладить с администрацией… Вести себя примерно, не нарушать режим, не склочничать. Но такие — всегда и со всеми в ссоре. Увы, другого попа у нас нет. Настя нашла его благодаря горничным. Те, как одна — гагаузки, азербайджанки, — рады помочь. Очень романтично! Прямо «Караван историй»! Столько всего намешано! Гяуры хотят обратиться, возлюбленные бегут от строго отца девушки. Поднимаю бровь. Настя краснеет. Оказывается, она столько всего сочинила. Получается, нам с ней чуть ли не смерть грозит! Срочно, очень срочно надо пожениться. Садимся на коврик, старик чтото несет на турецком. Хлопает над головой, по плечам. На все говорю — да, да. Горничная, радостная, переводит. Тото будет о чем поговорить весь сезон! После меня — очередь Насти. На голове у нее какоето покрывало. Трижды отвечаю на вопросы муллы, киваю, на все согласен. Выметаемся, оставив старику денег. Он и рад! Мы ему не нравимся, все это очень странная, мутная какаято история, неодобрительно думает он, цыкая и глядя на нас с подозрением. Спрашиваем, так что же мы теперь, супруги… Ну, в какомто смысле, бурчит мулла. Надо будет, правда, и на бумаге все оформить на родине. Развод, там… Выдает бумажку. Ибрагимкину грамоту. Там — наши с Настей фамилии на латинице. Главное, особо бумажкой не размахивать, бурчит старик, захлопывая дверь. Благодарим горничную, даем денег и ей. Исчезает тенью. Остаемся одни. Стоим, взявшись за руки. За спинами белеет ночной Памуккале. Отражаются в травертинах огни отеля. Возвращаемся в номер. Настя примеривает симпатичное белое платьице, которое купила на второй день поездки. Начинаю коечто подозревать. Но уже слишком поздно пытаться чтолибо понять, на часах пять утра. Поздно ложиться, проспим завтра и выезд. Ничего, утешает Настя, выспимся по пути в Афродисиас. Кстати, почему именно… Но, милый. Там же райские кущи. Выйти замуж в Эдеме. О чем еще может мечтать девушка?

…Вставайте… Да вставайте же! Сажусь ожившей библейской девицей. Путаюсь в простыне, словно в саване. Он и есть саван. Предприимчивые владельцы отеля нашли в пещере в Памуккале гроб, там спали пророки, апостолы, видные военачальники. Одних мощей на сто миллионов долларов! Кости заботливо переправили в музеи, некоторые — в Китай, где из них изготовили порошки от бессонницы и для стояка… А саваны простирнули, и нарезали из них простыней. Вот так, Настя, вот так… Да что вы там бормочете?! Вставайте же! Всетаки заснул! Машу руками, падаю с кровати на пол, кладу голову на пол. Настя, так сладко… Ммм, не будите меня. Не хотите же вы начать первый день совместной жизни с того, что…. Пусть весь мир к чертям провалится, а я все же высплюсь впервые за… Сколько дней мы уже в пути? Почему так ммм тепло. Солнышко встало? Настя садится на меня, рывком задирает голову, оттягивает пальцем веко. Наводит на дверь. Изпод нее уже вырываются языки пламени. Валит дым. Вскакиваю, как ошпаренный. Сейчас и правда буду ошпаренным. Обшмалят, как свинью. А, что случилось?! Спокойствие, призывает меня Анастасия. В отеле пожар. Спускаться придется по пожарной лестнице. В коридор не выйти. К счастью, наш балкон возле лестницы. Руку протяни, и все. Настя, я боюсь… Милый, теперь ничего бояться не нужно, я с вами навеки. Дверь дышит жаром, плюет в нас искрами, я слышу крики несчастных, которые горят в номерах. Группа! Плевать, мы уже ничем никому не поможем, рявкает Настя. Выталкивает меня на балкон. Внизу переполох. Стараясь не глядеть вниз, помогаю Насте перелезть перила. Делает шаг, тянет руку. Готово! Вот она уже на пожарной лестнице, принимает от меня чемодан. Еще один. Кстати…. Что там еще, черт бы меня побрал?! Быстрее, быстрее, торопит меня Настя. Словно в дурном сне вылезаю за перила, стою, окаменевший. Стану частью травертинов. А вот и они, совсем поблизости. Отсвечивают красным. Это рассветное солнце и пламя, огонь, пожирающий отель за моей спиной. Полыхает уже в номере. Да быстрее же, кричит Настя. Тянет руку. Смотрит мне в глаза. Милый, если нам и суждено разбиться, знайте… Но я уже ничего не знаю, делаю быстрый шаг вперед, и ставлю ногу на железную решетку. Хватаюсь за перила. Спасен! Спускаемся с Настей под аплодисменты зевак, только лица слегка почернели от копоти. Внизу убивается хозяин отеля. Столько погубленного добра! Полотенца! Простыни! Золоченные рукоятки дверей, он их в Китае заказывал! А ковры на полах? Картины на стенах? Он заказывал их в мастерской модного художника в районе Бейоглу! Мы знаем этот район Стамбула? Знаем ли мы, сколько ему пришлось заплатить за штукатурку? Систему оповещения пожарных? Последнее было лишним, говорю, опуская обугленные ноги в бассейн с теплой водичкой. Она ведь не сработала. И действительно… Подумав, хозяин снова рвет себе волосы. Я уже спокоен. Привык к турецкому темпераменту. Сейчас прозвенит колокольчик, время обеда, парень встанет, отряхнет брюки и пойдет набирать себе на тарелку, прищурившись между омлетом попольски и анчоусами в соусе карбонаро. Судьба! Кисмет! Интересуюсь, сколько народу спаслось? Из нашего крыла — сто семьдесят два номера — ни одного. А каков был процент заселенности? Сто… Присвистываю. Получается, две с лишним сотни отправились в мир теней. Вместе с ними и жалкие остатки моей группы. Вместе с несчастной Наташей, загорелой Наташей, гибкой, как змея Наташей… Что, взгрустнул по сучке, недовольно брюзжит Настя. Уже кудато движется. Тащит за собой чемодан. Принуждает меня. Настя, да к чему такая спешка, спрашиваю. Куда мы? В Афродисиас, отвечает она. Ей плевать, что отель сгорел, плевать на возможную ядерную войну, чхать она хотела на землетрясения и мор, глад и семь жаб египетских, все чего она хочет — свадьбы. Пусть маленькой, пусть скромной, пусть на двоих, но чтобы была свадьба! Она хочет и все тут. Спорить бесполезно, знаю, как человек женатый. Проще уступить. Но в такой день… И потом, нам же надо оформить всякие… К черту формальности, взвизгивает Настя. Она. Желает. Свадьбу. Что же. Горько вздохнув, запихиваю чемодан в багажный отсек, бужу бесстрастного водителя, отдыхавшего на переднем сидении, и тычу пальцем в карту. Afrodysyas. Турок меланхолично кивает, поправляет гастук — шоферов они заставляют одеваться как стюардов, отличная идея, вспоминаю я бандитские рожи кишиневских таксистов, — и автобус выезжает. Пропускаем пару пожарных машин, на крышах сидят довольные собой парни в красных костюмах, золотых шлемах. Ни дать ни взять, гладиаторы. Преторианцы. Избранные! Жалко только, тушить уже нечего. Хозяин автобуса бросается нам вслед, хочет, видимо, уладить коекакие формальности с оплатой, но я чутко прислушался к совету молодой жены. К черту формальности! Машу рукой, шлю воздушный поцелуй, улыбаюсь, делаю вид, что ни черта не понял. Водитель, умница, прибавляет газу. На кривых дорогах Памуккале это опасно, и несколько минут нас бросает из стороны в стороны. Держимся с Настей за руки, как школьники. Улыбаемся. Постепенно дорога распрямляется, становится шире. Появляются сосны. Они кривляются в проносящиеся окна микроавтобуса, выпрашивают подачки, цепляются кривыми ветвями за колеса. Почемуто, не хотят пускать нас в Афродисиас. Я спрашиваю Анастасию, когда это она успела собрать чемоданы. Она не обращает внимания на вопрос. Так безмятежна, что мои подозрения усиливаются. Настя? А, что? Как же вы успели собрать чемоданы, если тоже уснули, а пожар произошел так внезап…. Молчит. Нечего сказать, я и так все понял. Еще один маньяк в группе! Настя?! Чего я от нее хочу, скотина этакая, зло парирует она. Неужели я решил, что она позволит парочке какихто обтруханных туристов из подмосковных трущоб взять да и испортить ей свадебное торжество? Какое, к черту… Настя тычет в меня пальцем. Она заметила, как я засматриваюсь на ту черную сучку, которая шпагаты передо мной крутила. Но она, Настя, не из тех, кто позволит увести у себя мужика за день до того, как этот мужик станет ее собственным. Ясно. В конце концов, все это уже не имеет значения — мои подозрения, обернувшиеся уверенностью, мой гнев и мое возмущение. Они все мертвы. Сгорели, бродят, небось, по пепелищу розовеющими в утреннем свете Памуккале тенями, жалобно сетуют на судьбу. А что с нее взять? Рок, он как землеройка. Мерзкое, шерстистое существо с мясной розой вместо носа. Знай себе, ползает в грязи, да жрет жуков, попавшихся на пути. Хрусть, и все. Переломил пополам, бедное насекомое дергается, сучит ножками, да что толку. Землеройке не жалко, землеройка не плачет, не соболезнует, не восхищается мужеством, не отдает должное стойкости. Просто чавкающее, слепое создание. Вот что такое Рок. И Настя такая же. Слепое орудие слепой судьбы. Гляжу в ее шальные глаза. Очень захотелось домой. Пожатие руки становится сильнее. Любимый, только смотрите, говорит Анастасия. Тычет пальцем за окно. Там указатель. До Афродисиаса осталось пять километров, написано на синей табличке. Откидываюсь, обессиленный, на сидение. Настя отправляется в конец салона, слегка привести себя в порядок перед приездом в отель. Нам положено шампанское в номер? Как новобрачным? А лебеди из полотенец на простыне? Будет? Все будет, Настя, говорю, скучая. В это время в проходе появляется она. Автобус резко виляет. Вид такой сногсшибательный, что даже турок не удержался, шею себе чуть не скрутил, как гусю. Белое платьице. Простое, но короткое. Ляжки — в белых чулках. Декольте нет, напротив, воротник монашеским объятием обнимает шею. От того она выглядит, как самая распоследняя шлюха. Скромные туфельки. Золотая цепочка на запястье. Ярко накрашенные губы. Волосы собраны в хвост. Скромная, словно школьница. Ах ты, сучк… Тссс! Ну, уберите же руки, смеясь и задыхаясь, просит Настя. Уже завалил к себе на колени, щупаю, целую. Забыл обо всех неприятностях. Настоящему мужчине ампулы с морфием ни к чему! Приятель в штанах — лучшее обезболивающее. Стирает память, боль, мысли. К черту все! Подрыгай ножками, красавица. Но тут автобус останавливается. Приехали.

Афродисиас

Выходим, оказываемся на традиционной площадке перед входом. За решетками — Афродисиас. Он, почемуто, золотой. Покупаю билеты, заходим. Так, а где здесь фонтаны, интересуется Настя. Ищет на горизонте гигантскую статую Афродиты, забавно шевелит носом, пытается ощутить запах диковинных цветов. Увы! Ничего такого в Афродисиасе нет. Он оказался маленьким, пыльным городишкой, в котором даже остатков римской бани нет! Нет агоры. Амфитеатра, и того не построили! Оказывается, — читаем на табличках, уставленных везде сусликами, высматривающими в небе орла, — Афродисиас был обыкновенным заводом. Деревнеймастерской. Производили статуи для всех храмов Эллады, а потом и Рима. Портреты Афродиты в полный рост, в четверть. Отсюда и название. Бюсты Геркулеса. Императоров. Героев. Фабрика болванов. Мастерская на юге, две мастерских на севере, и еще склад на востоке. Три пыльные тропинки. Гора, поросшая травой, вытоптанной в середине. Тут, вроде бы, мастеровые отдыхали после работы. Смотрели по древнему греческому телевизору древний греческий футбол. Лига Древних Греческих Чемпионов и все такое. Вдалеке поблескивает стеклами музей статуэток, которые и производил Афродисиас. Заходим. Настя покупает фигурку древней богини. До эпохи Гомера еще. Маленькая, толстая. Кстати, она с возрастом располнеет, думаю, глядя сзади. Обнимаю нежно. Бродим по городку. Недолго. Тут и прогуливатьсято негде! Нет даже рощи, сада. Обыкновенный пустырь! Напоминает промышленный район Киева, Кишинева. Москвы. Стоило ли столько терпеть, чтобы добраться до такого унылого места?! Коегде растут кустарники, срываю с них ягоды, пробую. Слышу всхлип. Оборачиваюсь. Настя, прошу вас, не плачьте. Кусает губы, потом горько рыдает. Я молчу. Что тут скажешь. Если и есть место, в котором нужно скрепить священные узы любви, то оно явно расположено на обратной от Афродисиаса стороне земного шара. От любви в городке — только название. Целую Настино лицо. Горькое, как Средиземное море. Прошу вас, милая. Я люблю вас. Ей так хотелось сказки… Очаровательного вымысла, который мне так удался… Ну, что же. Глажу лицо. Говорю, как она мне сейчас напоминает дочь. Объясняю. Както мы вышли гулять в парк, той захотелось покататься на каруселях, а я, дурень, забыл кошелек. Сказал об этом. Девчушка — не выше вашего колена, Настя, — расплакалась, а потом утерла слезы. Сказала рассудительно: значит, не можем себе позволить. Молчим. У самого слезы на глазах выступили. Да уж, девочки, они мудрее мальчишек. Правда? Еще как! Рассказываю и про нерассудительного озорникасына. Пока не замечаю, что Анастасия плачет еще горше. Затыкаюсь. Беру Настю за руку, и веду за собой по тропинке между двумя рядами платанов. Они выстроились, словно гвардейцы Ее Величества. Скрестили вверху ветви, саблями. А внизу пробегают, — в ручеек играют, — их боевой товарищ и его верная подруга. Быстрее. Еще быстрее. Бегом! Быстрее же. Вот вам и настоящая свадьба, Настя! Бежим, задыхаясь, смеемся, а сверху на нас падает пожелтевшая листва. Как ни странно, в Афродисиасе — настоящая осень. Так что мы в отеле включаем кондиционер, нагреваем воздух в комнате. Распахиваю занавеску. Из окна — вид на Афродисиас вдали. Селение на холме, платаны, заросли. Солнца не видно, его здесь украли тучи. Так что оставляю окно открытым для света. Иду в ванную. Там вынимаю из кармана записку, которую приготовил в автобусе. Гляжу пару секунд. Подумав, рву бумажку, бросаю в корзину для мусора. Какого черта! Перешагиваю порог ванной, улегшийся у моих ног Рубиконом. Выбор сделан. Возвращаюсь в номер, к своей молодой жене. Настя, раздевшись, лежит на кровати, смотрит на меня спокойно. Ноги раздвинула, приглашает. Ложусь в постель, обнимаемся, словно брат и сестра. Занимаемся любовью. Никакой страсти. Вдумчиво, медленно, словно во сне. Иду вперед нежно, но сильно. Чувствую дыхание за спиной. Это она. Афродита, богиня вечности, массирует мне плечи. Трется грудями о спину. Молит обратить внимание на себя. Пытается вытолкнуть изпод меня Настю, занять ее место. Но я непреклонен. Сегодня я беру Анастасию. Держу богиню на вытянутой руке. Левой — управляюсь с Настей. Та мечется подо мной, целует руки, прижимается головой к груди. Сегодня я — ее щит. Она отражает мной завистливые взгляды Горгоны, похотливые взгляды богов. Двое смертных, мы возимся на нашей постели червями, ускользнувшими с крючков дляграндиозной небесной рыбалки. Сейчас мы — в мире без богов. Посейдон, негодуя, бьется в стекла окон номера. Зевс, бедняга, застрял в дымоходе золотой монеткой. Аполлон в бессмысленной — как его красота — ярости пытается наиграть «Лет ит би» на арфе с порванными струнами. ЛесбиянкаАфина колотит по камню тупым копьем без устали. Увы. Пан рыдает на полуострове Пелопонес. Времена язычества кончились, гдето там, в церквях Константинополя, запевают высокими голосами гимны своему Христу монахископцы. В седом Босфоре потерялись три ладьи русов. Они везут мед, пеньку, рабынь. Светловолосых, белокожих рабынь. Одну уступили мне. Это Анастасия. Я люблю ее. Я целую ее в губы, лежа на ней, я придавливаю своей грудью ее груди, я бью низом своего живота в ее живот. Мы — двуглавый орел. Сиамский близнец. Она обнимает меня, она гладит мое лицо, целует глаза, щеки, нос, лоб, шею. Она любит меня. Мы не кричим, не стонем, не ухищряемся и не гонимся за наслаждением, метнувшимся в тень испуганным вепрем Артемиды. Мы просто вернулись домой. Она это я, а я — она. Две половинки шара Платона воссоединились. В мире воцарилась идиллия. Золотой век вновь наступил, старцы умирают в цветах по желанию, львы сосут молоко у беременных антилоп, котята сидят на загривках семиглавых псов. Цербер работает спасателем на горной станции в Альпах. Приносит замершим странникам бочонок с ромом, тащит за собой в уютные стены монастыря. Гадюки спрыскивали ядом спины ревматиков, и втирали его в кожу. Землетрясения случились лишь, чтобы убаюкать младенцев в их колыбелях. Мир обрел смысл, истину, познание. Я ни о чем не думал, впившись губами в свое лицо, лицо Насти. Я не сожалел, не надеялся. Меня не было больше. И я был везде. Я стал городом Афродисиас, его памятью и статуями, я стал побережьем Средиземного моря, и этим морем, небом над ним и Океаном, плескавшимся за Геркулесовыми столбами, я стал всеми людьми, которые чернели точками на карте мира, и я перестал быть человеком. Вселенная распустилась во мне гигантским цветком. И Настя распустилась цветком передо мной. И я распустился этим цветком в Насте. Калейдоскоп цветов покрыл нас и всю комнату, мы упали рядом, счастливые. И впервые за две недели путешествия я, счастливый, уснул.

…проснулся спустя какихто десять минут. Еще час ушел, чтобы понять: время то же, а день уже следующий. Я проспал целые сутки. Насти в номере не было. На столе лежала моя разорванная записка. Куски сложены. Будто археологи восстанавливали единство глиняной таблички, найденной при раскопках древнего храма.

«… илая милая милая Настя. я люблю вас. я правда полюбил вас. со всеми этими вашими мужиковатыми повадками, бывшей любовницейлесбиянкой, идиотской манерой записывать интересные факты в блокнотик, мужицкой походкой… впрочем я уже говорил об этом, да. я люблю вас люблю люб…

…. но я… я, не…

…ет… не могу, не могу, я не могу. как жаль. как жаль. что нам стоило встретиться раньше, всего на одну жизнь раньше. еще когда я не любил так же истово, как вас, еще одну женщину со всеми ее недостатками. я понимаю, что разницы, в сущности, нет никакой. уйду я к вам или к ней — все равно останусь с ней и с вами. вы — одно и то ж…

…вечная женщина, воплощенная богиня. но я не могу, не могу. я должен вернуться, Настя. даже если меня и не ждут обратно. а меня, кстати, и не ждут. но это неважно. Настя. любовь моя… мы с ва

Я застонал, смешал бумажки. Уселся на пол.

Там лежала записка от Насти.

«Милый, милый, милый. Я знала все, что вы мне написали. Знала, чем все кончится. Еще когда впервые вас увидала. Но я не стала сопротивляться любви. Это было бы глупо, как отказаться от жизни изза того, что мы все равно умрем. Жизнь — очень грустная штука, которая стоит того, чтобы ее прожить. Любовь тоже того стоит. Я люблю вас, люблю, люблю. Если бы у вас были недостатки, то я сказала бы, что люблю их тоже. Но вы безупречны, ведь я люблю вас».

Я прочитал, краснея. Преподала урок. Перевернул записку. Больше она ничего не написала. Осмотрел номер. На кровати лежали мои трофеи. Глиняная маска, сеточка Гефеста, свирель, фигурка Афродиты, подвязка чулка Анастасии. Honny soit qui mal y pense («пусть стыдится тот, кто плохо об этом подумает», девиз Ордена Подвязки — прим. авт.). Всё.

Послесловие

…Я сразу же позвонил портье. Нет, он не видел, как выходила госпожа. Она вообще не в учетной записи, номер снят на меня, как на представителя фирмы. Позвонил в аэропорт Анталии. Нет, такая не вылетала. В стамбульском международном аэропорту пассажирка с такой фамилией тоже не зарегистрирована. Глупо, но я позвонил и в морской порт. Нет, нет, нет. Наверное, спряталась гдето, решила проучить. Потомить перед возвращением. Я решил ждать. Просидел в номере еще сутки. Она не возвращалась. Вышел прогуляться, отдал ключи портье, велел пустить девушку в номер. Гулял до ночи, специально оттягивал возвращение. Нашел, всетаки амфитеатр, только тот оказался стадионом. Пробежался пару кругов. Получил венок от Аполлона. Вернулся, усталый, в сумерках. Провожала сама Афродита, усталой пастушкой, замотанной с ног до головы в черные платки, гнала по дорожке коз. Пропустила меня. Я поздоровался, она не ответила. Козы прыгали, колокольчики звенели. Забрал ключи на стойке. Нет, дама не возвращалась. Кстати, какая дама? Это был уже портье из другой смены. Я пожал плечами. Ждал еще неделю. Оставлял ключи, уже не предупреждая — они все знали, — и шел гулять по Афродисиасу. Разглядывал статуи за стеклом музейных щитов. Обедал в кафе при кассе с билетами. Совершал моцион. Сидел на холме, глядел, как заходит Солнце. Кормил котов. В номере глядел на огоньки далекой турецкой деревушки. Они гасли, я сидел у окна, не выключая света в номере, и молча смотрел на свое отражение. На седьмой день побрел в деревню, нашел магазинчик, купил несколько бутылок дрянного виски, и постарался найти приключений. Сел в кафе, заказал чаю, и завел разговор о шести русскотурецких войнах. Народ попался мирный, крестьяне об этом и не слышали. Что, правда, была война с русскими? Попробовал зайти с другой стороны. А вот геноцид 1913 года, что они по его поводу думают? Еще, говорят, Ататюрк умер от цирроза печени. А они его мумии поклоняются… Кстати, говорят, у турок кроме футбола и нет ничего за душой… Еле раскочегарил. Завелись, налетели толпой. Я вскочил, разнес стул о парочку нападавших. С наслаждением бил и подставлял лицо под удары. Один — сбоку — оказался настолько быстрым, что я и уклониться не успел. С облегчением потерял сознание. Пришел в себя в номере. Как ни странно, даже без особых повреждений — ссадина на щеке, да синяк на виске. Голова кружилась, тошнило. Не столько от побоев, сколько от похмелья. Всю ночь блевал в раковину в ванной. Кровью и воспоминаниями. Утром искупался, пришел в себя. В дверь постучали. Я открыл, в коридоре стоял, серьезный, водитель. Держал в руках чемодан. После сборов я, смущенно буркнув чтото на прощание в гостинице — следили враждебно, знали, что напился и подрался в деревне, — уселся в автобус. Шофер, понимающе поглядывая, повез меня в Анталию. Там следовало давать отчет. Представители компании, капитан Орхан — за поимку маньяка он получил повышение — коекто из Министерства туризма, консультант местных властей. Целая комиссия! Пришлось повторять историю еще раз. Исчерпывающе. Допрос длился почти день. Под конец они переглядывались, смущенные. Получилось невероятное стечение обстоятельств. С явным криминальным душком, но совершенно без криминальной составляющей. Преступления без преступников. Все происходило, словно по воле Рока. Прямо Эллада какаято! Решили, во избежание скандала, дело замять. Дали в сообщения агентств новость о том, что автобус с русскими туристами, заехавший на территорию Сирии, попал под обстрел, и оказался буквально разорван в клочья. Все остались довольны. На поездку выправили другие документы. По ним никого в автобусе, кроме меня, не было. И Насти, получается, тоже. Когда я попробовал поискать ее в списках отбывающих из аэропортов Турции, мне позвонил майор — он прямо взлетал по карьерной лестнице! — Орхан, и посоветовал возвращаться домой. Сеон кончился, дружище, сказал он, смеясь. На средиземноморском побережье делать больше нечего.

Я выкинул белый флаг, когда узнал, что и в телефонной книге Нижнего Новгорода девушки с такой фамилии не существует. Собрал вещи, вызвал трансфер. Прошел досмотр в аэропорту Анталии, купил в «дютифри» пару бутылок экзотического алкоголя, игрушечный самолет «Турецких авиалиний» для сына, и коробку конфет для дочери. В сером Кишиневе вышел из аэропорта в шортах и замерз, попав под мелкий ледяной дождь. Таксист смотрел, как на безумца. Девять градусов выше ноля, двенадцатое ноября. Мелькал за окном Кишинев, я молчал на заднем сидении. Машина притормозила у дома. Дождь закончился, тучи расступились. Наверху, в просторной мансарде с витражными окнами, — мансарде, возвышающейся над парком башней черного дерева, — встретила меня жена. Мы помолчали, все и так было понятно. Я обнял ее неловко, и посмотрел, словно на чужую. Она улыбалась смущенно. Как странно на тебя смотреть… Как будто с незнакомцем встретилась, сказала она. Так всегда после разлуки. Как после болезни. Смотришь на свои руки, словно на чужие. Никак не привыкнешь к телу. Душа ведь почти покинула его. Дети в парке гуляли с няней. Я встал у окна. Глядел вдаль. Где я сейчас? Никакой Молдавии нет. Никакой Земли нет. Никакого «я» нет. Существуют лишь иллюзии. Они колышутся водорослями на дне моря. Великого океана Вселенной. Его волны плещут в наш дом синим небом. В окно постучали. Это дубовый лист, сорвался с ветви, и колотился в стекло туристом, опоздавшим на завтрак. Начался первый в этом году листопад.

Конец

Апрель 2012 — октябрь 2013

Афродисиас — Кишинев

© Владимир Лорченков