Смерть внезапна и страшна Перри Энн
– Да, сэр, никакого приоритета, – пообещал он, и Ивэн ощутил легкую жалость к этому человеку. Тот явно не понимал этого слова. – Но мы не знаем причины их ссоры…
– Шантаж! – объявил Ранкорн. – Все очевидно! Она знала о нем нечто такое, что могло погубить его карьеру, и собиралась обратиться к начальству, если он не поделится с ней доходом. Отвратительное занятие! – Он фыркнул. – Увы, не могу сказать, что мне очень жаль убитую шантажистку. Однако нельзя позволить, чтобы подобные преступления могли происходить безнаказанно, тем более в Лондоне! Отправляйтесь и выясните причину шантажа. – Его палец вновь ткнул в стол. – Проверьте его жизнь, родителей, квалификацию – все что можно. Проверьте, есть ли у него деньги, расплачивается ли он наличными, играет, имеет ли связи с женщинами. – Сэмюэль наморщил длинный нос. – С мальчиками… если хотите. Я хочу знать об этом человеке больше, чем он сам знает о себе. Понятно?
– Да, сэр, – буркнул Ивэн.
– Да, сэр, – согласился Дживис.
– Тогда к делу! – Ранкорн откинулся назад в кресле, улыбаясь. – За работу!
– Итак, доктор Бек. – Инспектор Дживис покачивался взад и вперед на пятках, глубоко заложив руки в карманы. – Будьте любезны, ответьте мне на несколько вопросов.
Кристиан с любопытством обратил к нему и к стоящему рядом Ивэну свои чистые глаза, темные и великолепно очерченные. В очертаниях чувственного и благородного лица угадывалось тем не менее нечто бесспорно иноземное.
– Да, инспектор? – вежливо осведомился он.
Дживиса переполняла уверенность. Быть может, сказывалось одобрение, высказанное ему Ранкорном.
– Вы работали с сестрой Бэрримор, не так ли, доктор? – Это было скорее утверждение, чем вопрос. Полицейский заранее знал ответ, и самоуверенность сковывала его плотной броней.
– Насколько я помню, она работала здесь почти со всеми врачами, – ответил Бек. – Хотя в последнее время чаще всего ассистировала сэру Герберту. Покойная была крайне способной женщиной, намного более способной, чем обычная сестра милосердия. – Раздражение на его лице сменилось легкой улыбкой.
– Итак, вы утверждаете, что убитая отличалась от других сестер, сэр? – торопливо спросил Дживис.
– Конечно же! – Медик явно был удивлен тупостью полисмена. – Ведь она работала с мисс Найтингейл в Крыму! Почти всех остальных можно считать просто наемными уборщицами, наводящими порядок в госпитальных палатах вместо приличных домов. И нередко они работают у нас лишь потому, что в дом их возьмут только при наличии характеристик, подтверждающих хорошее поведение, трезвость и честность… а этими качествами многие из них не обладают. Но мисс Бэрримор была леди, сознательно выбравшая служение сестры милосердия. Ей, конечно, не требовалось зарабатывать себе на жизнь.
Дживис был выведен из равновесия.
– Возможно, вы и правы, – ответил он с сомнением в голосе. – Однако один из свидетелей утверждает, что вы с Бэрримор поссорились за пару дней перед убийством. Что скажете на это, доктор?
Бек казался изумленным, и лицо его на мгновение напряглось.
– Боюсь, что ваш свидетель ошибается, инспектор, – произнес он ровным тоном. – Я не ссорился с мисс Бэрримор. Я всегда испытывал к ней глубокое уважение как к личности и как к специалисту.
– Но кто же теперь скажет о покойной иначе?
– Тогда почему вы спрашиваете об этом меня, инспектор? – улыбка вновь пробежала по лицу врача и исчезла, оставив его еще более серьезным, чем прежде. – Ваш свидетель либо боится за себя и проявляет злой умысел, либо подслушал часть нашего разговора и не понял его. Я не знаю, о чем речь.
Дживис задумчиво закусил губу:
– Да, такое возможно, но показания дала весьма достойная персона, и я хочу от вас более подробных объяснений, сэр. Увы, из разговора, о котором мне рассказали, следовало, что мисс Бэрримор шантажировала вас и угрожала обратиться к здешнему начальству в больнице, чтобы рассказать им о чем-то. Вы же просили ее не делать этого. Можете ли вы объяснить подобный случай, сэр?
Кристиан побледнел.
– Я ничего не могу объяснить, – признал он. – Это полная чушь.
Дживис буркнул:
– Сомневаюсь, сэр… это вовсе не так. Но пока мы ограничимся и этим ответом. – Он резко взглянул на Бека. – Только прошу вас не предпринимать никаких неожиданных путешествий во Францию… или в то место, откуда вы родом. Иначе мне придется последовать за вами.
– У меня нет никакого желания отправляться во Францию, инспектор, – сухо проговорил медик. – Я буду в Лондоне, заверяю вас. А теперь, если вы закончили, я должен вернуться к своим пациентам. – И, не дожидаясь реакции Дживиса, он прошел мимо полицейских и покинул комнату.
– Подозрительно, – мрачно бросил инспектор. – Запомните мои слова, Ивэн: это тот самый, кого мы ищем.
– Может быть, он, а может, и нет. – Джон возражал не потому, что имел основания подозревать другого, а просто из духа противоречия.
Дживис стал все чаще и чаще попадаться на глаза Калландре в госпитале, и она с болезненным страхом осознала, что полицейский подозревает Кристиана Бека. Леди Дэвьет даже на миг не верила в то, что врач может оказаться виновным, однако ей довелось повидать достаточное количество судебных ошибок. Калландра понимала, что невиновность не всегда может спасти человека от каторги, не говоря уже об ущербе, которым грозят репутации одни только подозрения в подобном преступлении… вплоть до потери друзей и состояния.
Обогнув угол широкого больничного коридора, она едва не налетела на Беренику Росс-Гилберт и шумно вздохнула от неожиданности.
– О! Добрый день! – вскрикнула она, не слишком изящно пошатываясь и с трудом выпрямляясь: у нее внезапно закружилась голова.
– Добрый день, Калландра, – ответила Береника, приподняв тонкие брови. – Вы кажетесь расстроенной, моя дорогая. У вас какие-нибудь неприятности?
– Конечно же, у нас неприятности! – негодующе проговорила Дэвьет. – Убита сестра Бэрримор. Каких еще бед нам нужно?!
– Конечно же, это ужасно, – согласилась леди Росс-Гилберт, поправляя кружевную шаль на плечах. – Но, поглядев на вас, я было решила, что случилось что-то еще. Рада слышать, что ошиблась. – Она была в темно-коричневом платье, отделанном старинными кружевами. – Все вокруг в полном смятении. Миссис Флаэрти ничего толком не может добиться от сиделок. Глупые гусыни решили, что по госпиталю бродит лунатик и все они теперь подвергаются опасности. – На длинноносом лице Береники застыло ироническое пренебрежение. Она поглядела на Калландру. – Просто смешно! Безусловно, преступление имеет личный характер… какой-нибудь отвергнутый любовник или что-нибудь в этом роде.
– Отвергнутый жених, – поправила ее миссис Дэвьет. – Но не любовник. Пруденс была не из таких.
– О, конечно же, моя дорогая! – Ее собеседница открыто расхохоталась, теперь уже не скрывая пренебрежения. – Это и вправду была унылая особа, но вы, безусловно, правы. Только неужели вы думаете, что все это время в Крыму, окруженная мужчинами, она руководствовалась одними только религиозными побуждениями и состраданием?
– Нет. На мой взгляд, ее отправило туда разочарование в домашней жизни, – отрезала Калландра. – У нее было желание повидать другие края и их жителей, а также сделать нечто полезное, но главным образом она намеревалась поглубже изучить медицину. К этому Пруденс стремилась буквально с детских лет.
Береника откинула назад голову и снова залилась заразительным смехом.
– Вы наивны, моя дорогая! Но ради бога, думайте о ней все что хотите! – Она придвинулась чуть ближе к Калландре, словно бы в порыве откровенности, и та уловила густой мускусный аромат духов. – А вы еще не видели этого отвратительного маленького полисмена? Такой маслянистый, прямо жучок… почти никаких бровей, и глаза как две косточки. – Леди поежилась. – Как те сливовые косточки, на которых я гадаю о будущем. Вы знаете эту считалку: медник, портной и так далее…[9] Не сомневаюсь, он считает, что преступление совершил доктор Бек.
Дэвьет попыталась заговорить, но прежде ей пришлось сглотнуть, чтобы устранить застрявший в горле комок.
– Как это доктор Бек? – Она могла бы и не удивляться, услышав из чужих уст собственные опасения. – Почему? Зачем, скажите мне, понадобилось доктору Беку это убийство?
Береника пожала плечами:
– Не знаю. Быть может, он ухаживал за ней, а получив отказ, забылся и в гневе удушил ее?
– Ухаживал за ней? – Калландра уставилась на собеседницу, ощущая боль в голове и густой жаркий ужас, сотрясающий все ее тело.
– Ради бога, дорогая, перестаньте повторять все, что я говорю, как какой-нибудь недоумок! – резко бросила Росс-Гилберт. – Почему бы и нет? Он мужчина в самом расцвете сил, а жена его в лучшем случае безразлична к нему, а в худшем же, боюсь, отказывается исполнять супружеские обязанности…
Калландра внутренне съежилась, настолько ей было неприятно слышать голос Береники, в таких тонах расписывающей Кристиана и его личную жизнь. Это оказалось больнее, чем она предполагала.
А леди Росс-Гилберт продолжила, явно не замечая ужаса, который производили ее слова:
– Пруденс Бэрримор была достаточно привлекательной женщиной – конечно, на свой лад, но это следует признавать. Не то чтобы прелестная или хорошенькая, но некоторые мужчины сочли бы ее интересной, а бедный доктор Бек мог находиться в отчаянном состоянии духа! Когда мужчина работает бок о бок с женщиной, этого нетрудно ожидать. – Она повела элегантными плечами. – Но тут мы ничего не можем поделать, и у меня слишком много дел, чтобы тратить время на разговоры об этом. Мне надо отыскать капеллана, а потом меня пригласила на чай леди Уошберн. Вы знаете ее?
– Нет, – резко ответила Калландра. – Однако мне предстоит более интересная встреча. До свидания. – И она немедленно отправилась прочь, чтобы Береника не смогла отойти от нее первой.
Она имела в виду Монка, но вместо него внезапно наткнулась на Кристиана, вышедшего из палаты в коридоре. Выглядел Бек занятым и встревоженным, но, увидев попечительницу, улыбнулся, и его открытая улыбка согрела Калландру, хотя и, увы, обострила ее страх. Леди Дэвьет была вынуждена признать: этот человек значит для нее больше, чем кто-либо еще. Она любила своего мужа, их объединяла дружба, долгая приязнь и общие идеалы, разделенные в течение многих лет… Но с ним она не ощущала той острой и странной ранимости, которая присутствовала в ее отношении к Кристиану Беку. Этот бурный восторг, болезненное волнение и сладость в сердце… Врач улыбнулся, но Калландра не расслышала его слов, а потом разрумянилась, покраснев от собственной глупости.
– Прошу прощения? – выговорила она с трудом.
Медик казался удивленным.
– Я только сказал: «Доброе утро», – повторил он. – С вами все в порядке? – Пристально поглядел на нее. – Неужели злосчастный полисмен все еще докучает вам?
– Нет, – Калландра улыбнулась, ощутив неожиданное облегчение. Ей смешно было даже подумать, что какой-то полицейский мог испортить ей настроение! О, небеса, она могла бы разделаться с Дживисом буквально на ходу! Она, равная самому Монку, а не младшему подчиненному Ранкорна, назначенному на его должность! – Нет, – повторила леди. – Вовсе нет. Но меня тревожат будущие результаты его расследования. Увы, он не обладает теми способностями, которых требует это злосчастное дело.
Кристиан ответил ей кривой улыбкой.
– Бесспорно, он человек усердный. Меня допрашивал уже три раза, и если судить по выражению его лица, не поверил ни одному моему слову. – Он коротко и грустно усмехнулся. – По-моему, Дживис подозревает меня.
Миссис Дэвьет уловила отголоски страха в голосе врача и попыталась сделать вид, что не заметила их, но потом передумала и поглядела ему прямо в глаза. Ей хотелось прикоснуться к нему, но Калландра не знала, что он чувствует и догадывается ли о чем-нибудь. Время прикосновений еще не настало.
– Он будет стремиться доказать свои способности, разрешив это дело столь быстро и удовлетворительно, как только возможно, – проговорила она, заставив себя сосредоточиться. – Кроме того, его начальник лелеет социальные амбиции и обладает острым чувством политической справедливости. – Калландра заметила, как лицо Бека напряглось. Безусловно, Кристиан понял, что именно она имела в виду, и осознал опасность, грозящую ему как иностранцу, то есть как человеку, у которого нет опоры в Англии. – Но у меня есть друг, частный детектив, – торопливо добавила леди, попытавшись ободрить врача. – Я попросила его заняться этим делом. Это блестящий мастер, и он обнаружит истину.
– Я слышу в вашем голосе огромную уверенность, – негромко проговорил Бек, разрываясь между удивлением и отчаянным желанием поверить ей.
– Я знаю его достаточно долго и видела, как он справляется с делами, непосильными для полиции. – Калландра поглядела на лицо медика: в глазах у него была тревога, но на губах играла улыбка. – Это человек жесткий, безжалостный, а иногда и надменный, – специально добавила она. – Но он одарен блестящим умом и воображением, а также абсолютно цельной натурой. Если кто-то и может найти истину, так только Монк. – Она вспомнила о прошлых делах, познакомивших ее с детективом, и ощутила прилив надежды, после чего заставила себя улыбнуться и увидела, как дрогнули в ответ глаза Кристиана.
– Если он в такой мере облечен вашим доверием, значит, и мне следует во всем положиться на него, – ответил доктор.
Миссис Дэвьет хотелось сказать ему еще что-нибудь, но никакой естественной темы для беседы не находилось. И чтобы не показаться глупой, она извинилась и отправилась на поиски миссис Флаэрти, чтобы обсудить с ней кое-какие вопросы.
Эстер обнаружила, что возвращение в госпиталь после занятий частной практикой дается ей довольно трудно. За год, прошедший после увольнения, она привыкла быть себе хозяйкой.
Разве можно было терпеть все условности, принятые в медицинских учреждениях Англии, после свободы действий и напряжения всех сил, памятных ей по Крыму? Подчас там оставалось так мало армейских хирургов, что сестрам приходилось браться за дело самостоятельно. Жаловаться на нарушение правил там тоже никто и не пытался. Здесь же, дома, девушке казалось, что все эти грошовые правила были учреждены лишь для того, чтобы охранять чье-либо пустяковое достоинство, а не для того, чтобы смягчать боль и сохранять жизнь больных… Здесь репутация ценилась куда больше, чем истина.
Эстер была знакома с Пруденс Бэрримор и, узнав о ее смерти, ощутила горечь личной утраты. Она намеревалась оказать Монку всю посильную помощь, лишь бы узнать, кто убил Пруденс. А потому решила всеми силами держать себя в руках и помалкивать, как бы ей ни хотелось высказать собственное мнение. И уж во всяком случае не обнаруживать собственных медицинских знаний.
Пока мисс Лэттерли это удавалось. Тем не менее миссис Флаэрти ей весьма досаждала. Она привыкла к своим обычаям и, не слушая никаких просьб и уговоров, держала окна закрытыми даже в самую жаркую летнюю ночь. Дважды Эстер велела сиделкам прикрывать тряпкой ведра с испражнениями, но когда оказалось, что они систематически забывают об этом, возмущаться не стала. Как ученица Флоренс Найтингейл, Лэттерли была страстной сторонницей свежего воздуха, очищающего атмосферу и уносящего вредоносные испарения и неприятные запахи. Миссис же Флаэрти больше всего опасалась простуды и предпочитала окуривание палат – узнав об этом, Эстер лишь с величайшим трудом смогла заставить себя следовать своему первоначальному решению. Инстинктивно она симпатизировала Кристиану Беку, замечая на его лице сочувствие и воображение. Скромность и тонкий юмор этого врача привлекали ее, а кроме того, девушка не могла не заметить его глубоких познаний в природе человека. Сэр Герберт Стэнхоуп ей нравился меньше, однако трудно было не признать его блестящее дарование. Он делал такие операции, на которые осмелился бы далеко не всякий способный хирург, и не настолько оберегал свою репутацию, чтобы страшиться нововведений. Эстер восхищалась им и полагала, что он достоин самой высокой оценки. Однако она как будто бы замечала в нем неприязнь к сестрам, побывавшим в Крыму. Быть может, сказывалось наследие, оставленное Пруденс Бэрримор – ее колким языком и амбициями.
Первым пациентом, умершим после выхода Эстер на работу, была худощавая женщина лет пятидесяти с опухолью в груди. Невзирая на все старания сэра Герберта, она скончалась на операционном столе.
Был поздний вечер, и, пытаясь спасти больную, они проработали весь день, перепробовав все, что знали. Но все усилия оказались напрасными. Женщина ускользнула в небытие, пока они еще боролись за ее жизнь. Сэр Стэнхоуп стоял, подняв вверх окровавленные руки. За ним виднелись голые стены операционной, слева был стол, заваленный инструментами, тампонами и бандажами, а справа – цилиндры с анестизирующими газами. Замершая рядом с хирургом сиделка со шваброй отвела рукой волосы с глаз.
На галерее никого не было, только двое студентов, которые ассистировали Герберту.
Стэнхоуп поглядел вверх, и побледневшая кожа туго обтянула его скулы.
– Она ушла, – глухо проговорил он. – Бедняжка, у нее просто не осталось сил…
– А долго ли она болела? – спросил один из практикантов.
– Долго? – переспросил сэр Герберт с внезапным отрывистым смешком. – Все зависит от того, как считать. У нее было четырнадцать детей. И Господь знает, сколько выкидышей. Вы видите ее тело – оно страшно истощено.
– Ей давно следовало прекратить рожать детей, – сказал младший из практикантов, кивнув в сторону изможденного тела. Оно уже казалось бескровным, словно смерть случилась много часов назад. – Ей же не меньше пятидесяти!
– Тридцать семь, – едко ответил главный хирург, словно бы винить в подобном исходе следовало личное невежество молодого человека. Тот набрал воздуха в грудь, чтобы ответить, но поглядел повнимательней на усталое лицо начальника и передумал.
– Ну что ж, мисс Лэттерли, – сказал Герберт, обращаясь к Эстер. – Сообщите в морг, пусть ее туда отвезут. А я сообщу ее мужу.
Не подумав, Эстер предложила:
– Если вы не против, я могу сама сказать ему, сэр.
Медик внимательно поглядел на нее, и удивление на миг стерло с его лица усталость.
– Весьма любезное предложение с вашей стороны, однако я вижу в этом свою обязанность и привык к ней. Одному Господу ведомо, сколько женских смертей я видел… в родах или после цепи непрерывных беременностей, когда истощенный организм сдается первой же лихорадке.
– Зачем же они допускают это? – спросил практикант, в смятении забывая про такт. – Ведь эти женщины, безусловно, понимают, что с ними делается? Восьми или десяти детей достаточно для любого!
– Потому что они ничего не знают, как же иначе! – отрезал Стэнхоуп. – Половина из них даже не представляет, как и почему происходит зачатие, не говоря уже о том, чтобы уметь предотвратить его. – Он потянулся за полотенцем и вытер руки. – Большинство женщин выходят замуж, не представляя, чем завершится свадьба; находятся даже такие, кто так и не догадывается о связи между супружескими взаимоотношениями и бесчисленными беременностями. – Он протянул Эстер замаранное полотенце, а она приняла его и подала ему чистое. – Их учат, что рожать – обязанность жены и что на то есть воля господня, – продолжил сэр Герберт. – И они верят в такого бога, у которого нет ни здравого смысла, ни милосердия. – Лицо его при этих словах потемнело, а в щелках глаз застыл гнев.
– Но вы объясняете им это? – спросил молодой врач.
– Что я могу им объяснить! – бросил главный хирург сквозь зубы. – Посоветовать им, чтобы они лишили своих мужей одного из немногих удовольствий, доступных этим бедолагам? И что выйдет тогда? Мужья оставят своих жен и отправятся искать других женщин!
– Я не об этом, – раздраженно ответил молодой человек. – Нужно объяснить им способы…
Он умолк, понимая бессмысленность своих слов. Ведь женщины эти по большей части не умели ни читать, ни писать. Да и церковь также не приветствовала распространение средств контроля за рождаемостью. Воля бога проявляется в том, что женщина рожает столько детей, сколько дает ей природа… А боль, страхи и риск для жизни являлись частью наказания за первородный грех, которые следовало переносить стойко и молчаливо.
– Ну, что вы стоите здесь? – бросил сэр Герберт, обращаясь к Эстер. – Пусть бедняжку отвезут в морг!
Два дня спустя мисс Лэттерли пришла в кабинет сэра Герберта с бумагами от миссис Флаэрти.
В дверь постучали, и Стэнхоуп разрешил войти. Эстер находилась в задней части комнаты, в небольшом алькове, и сперва подумала, что хирург забыл о ее присутствии. Но когда вошли две молодые женщины, она поняла, что, быть может, он как раз хотел, чтобы она осталась.
Первой посетительнице было под тридцать: она была светловолосой, бледной, с очень высокими скулами и на редкость прекрасными продолговатыми газельими глазами. Вторая была намного моложе, не старше восемнадцати лет. Хотя в чертах лица обеих угадывалось легкое сходство, младшая из женщин была темноволосой. Четкие брови вырисовывались над ее глубокими синими глазами, а волосы обрамляли лоб уголком. Высоко на щеке у нее была весьма привлекательная родинка. Однако выглядела эта юная дама утомленной и очень бледной.
– Добрый день, сэр Герберт, – начала старшая с некоторой нервозностью в голосе, приподняв подбородок и глядя перед собой.
В качестве приветственного жеста врач чуточку приподнялся с кресла:
– Добрый день, сударыня.
– Миссис Пенроуз, – ответила она на его невысказанный вопрос. – Джулия Пенроуз. А это моя сестра, мисс Марианна Гиллеспи. – Она показала на младшую посетительницу, державшуюся позади нее.
– Мисс Гиллеспи! – поздоровался с ней кивком Герберт. – Чем я могу помочь вам, миссис Пенроуз? Больна ведь ваша сестра?
Старшая из женщин слегка изумилась, явно не ожидая от него подобной проницательности. Никто из них не мог видеть Эстер, остававшуюся в нише без движения, с поднятой к полке рукой: она искала взглядом, куда можно поставить книгу. Имена обеих женщин пробежали в ее памяти электрическим разрядом.
Ответила Стэнхоупу Джулия:
– Да, ваша помощь необходима моей сестре.
Сэр Герберт вопросительно поглядел на Марианну, оценивая взглядом цвет ее кожи и тревогу, заметную в судорожных движениях ее рук и напряженном выражении глаз.
– Прошу вас, садитесь, леди, – пригласил он, предлагая посетительницам стулья по другую сторону стола. – Должно быть, вы хотите присутствовать при консультации, миссис Пенроуз?
Джулия вновь чуть приподняла подбородок, ожидая, что ее попросят уйти:
– Да. Я могу подтвердить все, что скажет моя сестра.
Брови медика поднялись.
– Неужели я буду сомневаться в ее словах, сударыня?
Миссис Пенроуз закусила губу.
– Едва ли, но я хотела предотвратить возможность непонимания. Мы попали в крайне удручающую ситуацию, и я не хочу, чтобы она еще больше усугубилась. – Она шевельнулась в кресле, словно поправляя юбку – в движениях ее чувствовалась тревога, – и разом выпрямилась. – Моя сестра ждет ребенка…
Лицо Герберта напряглось. Он, очевидно, отметил, что Марианну представили как незамужнюю женщину.
– Весьма жаль, – коротко проговорил он с явным неодобрением.
Младшая из сестер раскраснелась, а в глазах Джулии блеснула ярость.
– Ее изнасиловали. – Она воспользовалась этим словом преднамеренно, отказавшись от любых эвфемизмов, чтобы подчеркнуть его грубость и непристойность. – Увы, в результате она забеременела. – Дыхание у нее перехватило.
– Очень-очень прискорбный случай, – согласился хирург, не изъявляя на лице ни недоверия, ни жалости.
Миссис Пенроуз восприняла его спокойствие и видимое отсутствие сострадания как неверие.
– Если вам нужны доказательства, сэр Герберт, – холодно проговорила она, – я могу пригласить частного детектива, который проводил расследование, и он подтвердит мои слова.
– А почему вы не передали дело в полицию? – Тонкие бледные брови Стэнхоупа поднялись. – Это серьезное преступление, миссис Пенроуз, более того – одно из самых отвратительных.
Лицо Джулии стало пепельным.
– Я знаю об этом. Но дело в том, что в таких случаях потерпевшая страдает не меньше преступника – от общественного мнения, от необходимости передавать дело в суд… И потом на нее глазеет и сплетничает о ней всякий, у кого хватает денег, чтобы купить газету! – Она вздохнула, и у нее затряслись руки. – Подвергнете ли вы сами свою жену или дочь подобному испытанию? Только не надо говорить мне, сэр, что они не могут оказаться в подобном положении! Моя сестра пала жертвой насилия в собственном доме… Она рисовала в летнем домике, в полном одиночестве… и на нее покусился человек, которому она имела все причины доверять.
– Это лишь усугубляет его преступление, моя дорогая леди, – серьезным тоном проговорил сэр Герберт. – Нарушить доверие куда более предосудительно, чем учинить насилие над незнакомкой.
Джулия еще сильнее побелела. Стоявшая в алькове Эстер начала опасаться, что она упадет в обморок, и шевельнулась, чтобы вмешаться, предложить несчастной стакан воды или просто физическую поддержку, но врач коротко взглянул на нее и незаметным движением ладони велел оставаться на месте.
– Сэр Герберт, я понимаю всю чудовищность этого факта, – ответила миссис Пенроуз столь тихо, что ему пришлось наклониться вперед. – Преступление совершил мой муж. Теперь вы, безусловно, понимаете, почему я не хочу передавать дело в полицию. Моя сестра понимает мои чувства, за что я самым глубоким образом благодарна ей. В равной степени она представляет, что ничего хорошего подобный поступок не принесет. Муж, естественно, будет все отрицать. Но даже если преступление будет доказано, что теперь едва ли возможно, мы обе зависим от него и, передав дело в суд, погубим и его, и себя.
– Приношу вам самое искреннее сочувствие, сударыня, – проговорил Герберт, на этот раз уже более мягко. – Ваша ситуация воистину трагична, но я не вижу, чем мог бы помочь вам. Выносить дитя – не болезнь. Ваш врач окажет вам всю необходимую помощь, а во время родов поможет повивальная бабка.
Тут впервые заговорила Марианна – низким и чистым голосом:
– Я не хочу рожать этого ребенка, сэр Герберт. Он зачат в результате события, которое я буду пытаться забыть всю свою жизнь. И его рождение погубит нас.
– Я вполне понимаю ситуацию, мисс Гиллеспи. – Стэнхоуп откинулся в кресле назад и серьезно поглядел на нее. – Но боюсь, что у вас нет выбора. Если ребенок зачат, остается лишь дожидаться родов. – Призрачная улыбка тронула его тонкие губы. – Я глубочайшим образом симпатизирую вам, но могу лишь предложить обратиться к вашему священнику и почерпнуть у него все возможные утешения.
Раскрасневшаяся Марианна моргнула и опустила глаза.
– Но есть же альтернатива, – поспешно проговорила Джулия. – Аборт, например.
– Моя дорогая леди, ваша сестра выглядит здоровой молодой женщиной. Жизни ее ничто не угрожает, и нет оснований сомневаться в том, что она сможет родить здорового ребенка. – Медик сложил перед собой свои сильные искусные руки. – Я не могу сделать ей аборт. Это преступление… быть может, вы не знаете этого?
– Но преступлением было изнасилование! – отчаянно запротестовала миссис Пенроуз, подавшись вперед; ее ладони с побелевшими костяшками вцепились в край стола.
– Вы только что очень четко определили, почему не можете передать это дело в суд, – терпеливо продолжил сэр Стэнхоуп. – Однако ваша ситуация ничем не может повлиять на мое решение относительно аборта. – Он покачал головой. – Простите, но подобную операцию я сделать не вправе. Вы просите меня совершить преступление. Могу порекомендовать вам великолепного и неболтливого врача, и сделаю это с радостью. Он обитает в Бате, так что вы сможете провести ближайшие несколько месяцев вдали от Лондона и своих знакомых. Он также подыщет место для ребенка, если вы захотите, чтобы его усыновили, в чем можно не сомневаться. Или же… – Он обернулся к Джулии. – Или же вы все же найдете место для него в своей семье, миссис Пенроуз? Обстоятельства зачатия не вечно останутся причиной семейных неурядиц.
Старшая сестра проглотила комок в горле и открыла рот, но прежде, чем она могла ответить, вмешалась Марианна.
– Я не хочу носить этого ребенка! – проговорила она голосом, в котором слышались нотки паники. – Мне нет дела до того, насколько молчалив этот врач и как просто он сможет пристроить потом это дитя! Неужели вы не можете понять? Случившееся было для меня кошмаром! Я хочу забыть о нем, а не напоминать себе каждый день!
– Мне очень жаль, но я не могу предложить вам другого выхода, – вновь повторил сэр Герберт с болезненным выражением на лице. – Не могу. Когда это произошло?
– Три недели и пять дней назад, – немедленно ответила Марианна.
– Три недели? – Стэнхоуп с недоверием приподнял брови. – Но, дорогая моя девочка, вы просто не можете быть уверенной в своей беременности! До первого ощутимого шевеления плода еще три-четыре месяца… На вашем месте я бы отправился домой и забыл про все беспокойства.
– Я беременна! – твердо выговорила мисс Гиллеспи, подавляя ярость. – Так сказала повивальная бабка, а она никогда не ошибается. Она может определить это, просто глянув на лицо женщины, когда еще нет никаких признаков. – Ее искаженное гневом и болью лицо было обращено к хирургу.
Тот вздохнул.
– Подобное возможно, но никак не меняет дела. Закон очень строг. Прежде различали, начал ребенок шевелиться или нет, но теперь об этом забыли. Стало быть, все равно. – Его усталый голос как будто бы уже не раз говорил эти слова. – Кроме того, операция грозит мне повешением, а не просто гибелью карьеры и заключением. Но, каково бы ни было наказание, мисс Гиллеспи, подобное преступление я совершить не могу, сколь бы трагичными ни были ваши обстоятельства. Искренне соболезную вам.
Джулия продолжала сидеть:
– Конечно, мы заплатим вам… И хорошо заплатим.
На щеке сэра Герберта дрогнула жилка.
– Я и не рассчитывал, что вы попросите меня сделать эту операцию в качестве подарка. Но речь идет не о плате. Я постарался объяснить вам, почему не могу сделать ее. – Он поглядел сперва на одну из сестер, а потом на другую. – Прошу вас поверить мне, мое решение бесповоротно. Я вам весьма сочувствую… Мне очень жаль, но я ничем не могу помочь.
Марианна встала и положила руку сестре на плечо:
– Пойдем, здесь мы ничего не добьемся. Надо поискать помощи в другом месте. – Она повернулась к Герберту. – Благодарю вас за потраченное на нас время. До свидания.
Джулия очень медленно поднималась на ноги, словно бы еще не оставив надежду.
– В другом месте? – хмурясь, проговорил доктор. – Заверяю вас, мисс Гиллеспи, ни один достойный уважения хирург не возьмется за подобную операцию. – Он резко вдохнул, и на лице его отразилась острая боль, так непохожая на его прежнее, едва ли не безмятежное спокойствие; мука эта была неподдельной. – И прошу, умоляю вас, не обращайтесь ко всяким женских дел мастерицам с окраины! Они-то сделают для вас все, что вы попросите, но в самом лучшем случае просто искалечат вас на всю жизнь. А в худшем проведут операцию так плохо, что занесут инфекцию, и вы либо истечете кровью, или умрете в муках сепсиса.
Обе женщины замерли, глядя на него расширенными глазами.
Хирург наклонился вперед, опираясь руками с побелевшими костяшками пальцев о стол:
– Поверьте мне, мисс Гиллеспи, я не пытаюсь вас запугать. Я знаю, о чем говорю. Моя собственная дочь стала жертвой подобного человека! Она тоже, как и вы, подверглась насилию. Ей было всего лишь шестнадцать… – Голос сэра Герберта на миг дрогнул, и он с усилием заставил себя продолжать; было видно, что ему помог одолеть горе застаревший в душе гнев. – Мы так и не выяснили, кто это был. Дочь ничего нам не рассказала об этом. Она была настолько испугана… потрясена… Она чувствовала свой позор. И пошла к частному гинекологу… А тот был столь неловок, что искромсал ее внутренности. Теперь она неспособна рожать детей.
Глаза медика сузились в щелочки на почти бескровном лице.
– Она никогда не сможет вступить в нормальные отношения с мужчиной. И мало того, что она будет одинока всю свою жизнь, ей при этом еще суждено постоянно испытывать боль! Ради бога не ходите к гинекологам из предместий! – Голос его вновь утих, сделался глуховатым. – Рожайте ребенка, мисс Гиллеспи, что бы вы сейчас ни думали. Лучше встретить лицом к лицу то, о чем я вам сказал, чем искать у кого-то еще ту помощь, которую я не могу вам предоставить!
– Я… – Марианна глотнула. – Я не думала о таком… я имею в виду… я не…
– Мы не собирались обращаться к подобной личности, – проговорила миссис Пенроуз натянутым резким голосом. – Никто из нас не знает, где их искать и к кому обращаться. Я просто думала обратиться к порядочному хирургу. Я не знала, что подобное противоречит закону, даже когда женщина является жертвой насилия.
– Увы, закон не делает здесь различий. Для жизни ребенка это неважно.
– Меня не волнует жизнь этого ребенка, – отозвалась Джулия едва ли не шепотом. – Я думаю о Марианне.
– Она здоровая молодая женщина. У нее, скорее всего, все пройдет идеально. Со временем она оправится от стыда и горя. Я ничего не могу сделать… простите меня.
– Да, понимаю вас. Еще раз приношу свои извинения за то, что мы отняли у вас столько времени. До свидания, сэр Герберт.
– До свидания, миссис Пенроуз… мисс Гиллеспи.
Едва сестры вышли, главный хирург закрыл за ними дверь и вернулся к столу. Он посидел без движения несколько секунд, а затем, явно выбросив из головы только что произошедший разговор, потянулся к стопке бумаг.
Эстер выглянула из алькова, немного помедлила и вышла на середину кабинета.
Голова ее начальника дернулась, и его глаза на миг расширились от удивления.
– О, мисс Лэттерли… – Он словно очнулся. – Да, тело унесли. Спасибо. Пока все. Благодарю вас. – Он явно давал ей понять, что она должна уйти.
– Да, сэр Герберт, – кивнула девушка.
Это событие повергло Эстер в глубокую скорбь. Она не могла выбросить услышанное из головы и при первой же возможности пересказала всю сцену Калландре. Был уже поздний вечер, и они сидели в саду. Вовсю благоухали розы, а косые солнечные лучи золотили листья клена, делая их похожими на абрикосы. Все замерло, и только легкий ветерок перебирал листья. Стена заглушала стук копыт на улице и растворяла даже грохот колес проезжающих мимо экипажей.
– Прямо как в самом худшем из кошмаров, – проговорила мисс Лэттерли, глядя на клены и на золотисто-синее небо над ними. – Я поняла, что услышу, еще до того, как та женщина открыла рот. Конечно, сомневаться не в чем: все, что она сказала, было истиной до последнего слова, но я ничем не могла им помочь. – Она повернулась к Калландре. – По-моему, сэр Герберт прав и совершать аборт – преступление, даже когда ребенок зачат в результате насилия. К тому же я просто не знаю, что это за операция. Я умею выхаживать раненых солдат, заболевших или искалеченных людей. Но совершенно не знаю повивального дела. И никогда не ухаживала за детьми или за матерью с младенцем. Как это плохо!
Эстер хлопнула ладонью по подлокотнику плетеного садового кресла.
– Я вижу еще одну причину женских страданий там, где прежде не замечала ее. Должно быть, я просто не думала об этом. Но разве вы не знаете, сколько женщин ложатся в госпиталь в состоянии предельного истощения из-за того, что вынашивают ребенка за ребенком? – Она склонилась поближе к леди Дэвьет. – А сколько таких к нам не приходят? Сколько их просто живет в безмолвном отчаянии и страхе перед следующей беременностью? – Девушка вновь хлопнула по ручке кресла. – Какое невежество! Какое слепое трагическое невежество!
– Едва ли просвещение может помочь им, – вздохнула Калландра, глядя мимо своей гостьи на розовую клумбу, на которой поздняя бабочка перепархивала с цветка на цветок. – Предохранительные средства известны со времен Древнего Рима, но для большей части народа они недоступны. – Она скривилась. – К тому же эти штуковины нередко представляют собой весьма странные сооружения, которыми обычный человек не станет пользоваться. И ни гражданский, ни церковный законы не дают женщине права отказывать своему мужу. И даже если бы дело обстояло иначе, здравый смысл и необходимость семейного мира делают подобный поступок неразумным.
– Знание могло бы смягчить потрясение, случающееся с некоторыми! – с пылом возразила Эстер. – У нас сейчас лежит одна молодая женщина, которую настолько потрясло то, чего потребовало от нее замужество, что она впала в истерику… и даже попыталась убить себя. – Голос ее наполнился гневом. – И никто не подумал хотя бы намекнуть ей заранее о том, чего следует ожидать. Родители воспитали ее в безукоснительном соблюдении добродетели… которая была для нее превыше всего. А потом выдали дочь за мужчину на тридцать лет старше ее, не наделенного ни терпением, ни благородством. Она поступила в госпиталь с переломами рук, ног и ребер после того, как выбросилась из окна. – Девушка попыталась умерить свой пыл и говорить тише. – А теперь, если доктор Бек не сумеет убедить полицию и церковь в том, что произошел несчастный случай, ее могут обвинить в попытке самоубийства и заточить в тюрьму или повесить! – Она в третий раз ударила кулаком по ручке кресла. – А этот монументальный кретин Дживис еще пытается доказать, что это доктор Бек убил Пруденс Бэрримор… – Она не заметила, как застыла в своем кресле Калландра и как побледнело ее лицо. – И все потому, что так проще всего: этот ответ избавит его от необходимости опрашивать других хирургов, священника и попечителей.
Миссис Дэвьет хотела заговорить, но не смогла даже открыть рот.
– Неужели же мы ничем не сможем помочь Марианне Гиллеспи? – настаивала тем временем Эстер, стиснув кулаки, склонившись вперед и лишь мельком взглянув в сторону роз, на которые смотрела хозяйка дома. – Неужели ей не к кому обратиться? Вот сэр Герберт сказал, что его собственная дочь пала жертвой насилия и все закончилось ребенком. – Девушка вновь повернулась к Калландре. – И она отправилась к частному гинекологу на окраину, и тот так искалечил ее, что бедняжка даже замуж не сможет выйти, не говоря уже о том, чтобы вынашивать детей. Кроме того, ей все время больно… Господь милосердный, ведь должно же быть какое-то средство!
– Если бы я знала способ, то не сидела бы здесь, слушая вас, – ответила Калландра со скорбной улыбкой. – Я бы просто изложила свой план, и мы приступили бы к делу… Эстер, пожалуйста, осторожнее, или ваша правая рука вот-вот проткнет насквозь мое самое лучшее садовое кресло.
– Ох! Простите. Я и не заметила, что так разошлась!
Леди Дэвьет улыбнулась, но ничего более не сказала.
Следующие два дня выдались жаркими, что только усилило всеобщую тревогу. Все нервничали, да еще и Дживис сновал по госпиталю, путался у всех под ногами и задавал вопросы, которые большая часть опрошенных находила бесцельными и раздражающими. Казначей обругал его, джентльмен из совета попечителей пожаловался члену парламента, с которым состоял в одной партии, а миссис Флаэрти прочитала инспектору лекцию о трезвости, приличиях и неподкупности, чего не смог вынести даже он. После этого Дживис перестал приставать к старшей медсестре.
Но постепенно госпиталь вернулся к нормальному распорядку дня, и даже в прачечной уже перестали вспоминать об убийстве. Разговоры там теперь шли все больше о повседневных делах: мужьях, нехватке денег, последних мюзик-холльных шутках и всяких сплетнях.
Монк обратил все свое внимание на изучение прошлого и настоящего работавших в больнице врачей, практикантов, казначея и священника, а также попечителей.
Поздним вечером, когда тем не менее было еще слишком жарко, Калландра отправилась повидать Кристиана Бека. Повод для разговора следовало найти на ходу. Она хотела выяснить настроение доктора после допросов и отнюдь не тонкого намека Дживиса на некий скрытый в его прошлом позорный секрет, который якобы собиралась выложить убитая Пруденс.
Направляясь по коридору к его кабинету, леди Дэвьет все еще не представляла себе, о чем будет говорить. Сердце ее отчаянно билось, а в горле пересохло от волнения. После долгого летнего дня, прокалившего окна и крышу, воздух в здании был застоявшимся и жарким. Запах крови смешивался с вонью испражнений. Две мухи, жужжа, слепо бились в стекла закрытого окна.
Можно будет спросить у Бека, разговаривал ли с ним Монк, и еще раз заверить врача в способностях детектива, рассказать о его прошлых успехах. Причина вполне подходящая, решила леди. Она больше не могла мириться с собственным бездействием. Ей надо было повидаться с Кристианом и постараться облегчить тревогу, несомненно снедавшую его. Вновь и вновь женщина представляла себе то, о чем мог подумать врач, выслушав инсинуации Дживиса и испытав на себе буравящий взгляд его черных глаз. Кто может защититься от предрассудков… иррациональных подозрений, испытываемых к чужаку?
Она уже была около двери Бека. Постучав, леди услышала голос, но не могла разобрать слов. Тогда она повернула дверную ручку и распахнула дверь.
Открывшаяся ее глазам сцена просто впечаталась ей в мозг. Большой стол, служивший Беку рабочим, располагался в центре комнаты, и на нем лежала женщина, верхняя часть тела которой была прикрыта белой простыней, а живот и бедра были обнажены. Рядом были тампоны, окрашенные кровью, и окровавленное полотенце. На полу стояло ведро: его прикрывала тряпка, так что Калландра не могла увидеть, что в нем находится. Ей случалось присутствовать при операциях, и она заметила склянки с эфиром и все прочее, что было нужно для анестезии.
Кристиан стоял к ней спиной, но она узнала бы его в любом положении по линии плеч, очертаниям волос на затылке и изгибу скулы.
Знакомой оказалась и его пациентка: черноволосая, с клинышком волос на лбу. Темные, необычно четко прочерченные брови, небольшая опрятная родинка на щеке возле уголка глаза… Марианна Гиллеспи! Решение могло быть единственным: сэр Герберт отказал ей, а Бек согласился и теперь выполнял противозаконную операцию.
Несколько секунд миссис Дэвьет простояла окаменев. Язык ее не шевелился, в горле пересохло. Она даже не различала фигуру застывшей возле стола сестры.
Кристиан углубился в дело: руки его двигались быстро и деликатно, а глаза вновь и вновь обращались к лицу Марианны, проверяя цвет ее кожи и дыхание. Он не услышал ни стука Калландры, ни того, как открылась дверь.
Наконец попечительница шевельнулась и спиной вперед вышла наружу, беззвучно прикрыв за собой дверь. Сердце ее колотилось так быстро, что содрогалось все тело. Она не могла отдышаться и на миг даже испугалась, что задохнется. Мимо прошла сестра, чуть пошатываясь – должно быть от усталости. Калландра тоже ощущала головокружение и едва сохраняла равновесие. Слова Эстер ударами молота отдавались в ее голове. Дочь сэра Герберта отправилась к нелегальному гинекологу, но тот только навредил ей… произвел операцию настолько неловко, что она никогда не станет вновь нормальной женщиной и не избавится от болей.
Неужели Кристиан тоже делал это? Не к нему ли обратилась та бедная девочка? А сейчас Марианна… Неужели это тот забавный, благородный и мудрый Кристиан, с которым леди Дэвьет объединяло столь глубокое взаимопонимание, которому не нужно было объяснять причин боли и смеха, тот Кристиан, чье лицо она могла увидеть, просто закрыв глаза… руки которого ей так хотелось коснуться? Хотя она не должна поддаваться этому искушению: такой поступок нарушит деликатный барьер между любовью приемлемой и недопустимой. А она не хотела навлечь на него позор.
Позор?! Неужели человек, которого она, как ей казалось, так понимает, оказался врачом, занимающимся такими вещами? А быть может, и худшими… куда худшими! Мысль эта ранила, но Калландра не могла выбросить ее из головы. Всякий раз, закрывая глаза, она видела перед собой картину операции.
Потом ей в голову пришла еще одна, куда более жуткая мысль: быть может, Пруденс Бэрримор тоже знала об этом? Что, если Бек просил ее не говорить начальству именно о своих тайных операциях? И убил, не добившись обещания молчать?..
Ошеломленная горем, миссис Дэвьет приникла к стене. Разум отказывал ей… И даже поделиться своими страхами ей было не с кем. Она не смела сказать об этом даже Монку. Подобный груз следует нести одной и в полном безмолвии.
Не осознавая, насколько это немыслимо, Калландра решила разделить вину Бека.
Глава 6
Повседневная больничная рутина казалась Эстер все более обременительной. Приходилось повиноваться миссис Флаэрти – иначе можно было вылететь с работы. Ей не раз уже приходилось прикусывать язык, чтобы не ответить старшей сестре надлежащим образом, и даже на ходу изменять уже начатую фразу, придавая ей по возможности невинное обличье. Помогала лишь память о Пруденс Бэрримор, хотя Лэттерли не очень хорошо знала покойную. Театр военных действий был велик, а кроме того, полон смятения и боли, и неотступная жуткая необходимость позволяла сестрам милосердия знакомиться, лишь когда им приходилось вместе работать. Эстер работала рядом с Пруденс лишь однажды, но события того дня неизгладимо врезались в ее память. Дело было после битвы при Инкермане в ноябре 1854 года. Прошло три недели после катастрофы в Балаклавской бухте и гибели бригады легкой конницы, в самоубийственном порыве ринувшейся на русские пушки. Стало очень холодно, хлестал безжалостный дождь, и люди ходили по колено в грязи. Все спали мокрыми и грязными в дырявых палатках. Одежда истрепалась, а починить ее было нечем. Все голодали, потому что припасы заканчивались, и были утомлены постоянным трудом и тревогой.
Осада Севастополя не приносила плодов. Русские вкапывались в землю все глубже и глубже, стремительно приближалась зима. Люди и кони умирали от голода, холода, ран и болезней.
А потом произошла битва при Инкермане. Поначалу она складывалась неудачно для британских войск, но когда наконец пришло подкрепление войск от французов – три батальона зуавов и алжирцев, явившихся бегом под трубы, барабаны и гортанные арабские вопли, – она превратилась в еще более кровавое побоище. Из сорока тысяч русских было убито, ранено или взято в плен около четверти. Британцы потеряли убитыми шесть сотен, а французы всего лишь сто тридцать человек. А раненых и у тех, и у других было раза в три больше. Поле боя было укрыто густым туманом, и случалось, что солдаты наталкивались на врага, не ожидая того, или терялись во мгле, а иногда даже получали пули от своих же.
Эстер помнила эти дни до мельчайших подробностей. Стоя в прогретой солнцем госпитальной палате в Лондоне, она могла, не закрывая глаз, увидеть былое, ощутить тот холод, услышать шум, крики, стоны и вопли боли. Похоронные отряды еще работали через три дня после битвы. Девушка часто видела во сне их согбенные силуэты. С лопатами в руках, под воющим ветром, опустив головы и сгорбив плечи, они брели по грязи или нагибались над очередным трупом, зачастую замерзшим в позе яростной рукопашной. На лицах мертвецов оставался ужас, а их жуткие штыковые раны покрывала намерзшая кровь. По крайней мере четыре тысячи русских были похоронены в братских могилах.
Но в кустах все еще стенали раненые, и их искали. Часами трудились хирурги в госпитальных палатках, стараясь спасти солдат, умиравших потом в тряских телегах по пути на корабль или позже, в море. А выдержавших дорогу нередко ждала смерть в госпитале Скутари от лихорадки и гангрены.
Эстер помнила вонь… утомление, тусклый свет раскачивающегося фонаря, жесткие отблески на сосредоточенном лице хирурга, орудующего скальпелем или пилой. Врачи стремились в первую очередь успеть все сделать: скорость требовалась при каждой операции. У них был хлороформ, но медики не могли прибегнуть к подобной роскоши. Впрочем, многие из раненых предпочитали умелое прикосновение «бодрящего» ножа молчаливому нисхождению в смерть под покровом анестетика.
Эстер вспоминала уродливые в своем потрясении несчетные меловые лица мужчин, осознающих полученное увечье, пролитый пурпур теплой крови и аккуратную горку ампутированных конечностей в грязи возле входа в палатку.
Она видела перед собой напряженные глаза Пруденс Бэрримор, ее крепко сжатый рот, капли крови у нее на щеке и на лбу, оставленные рукой, отбрасывавшей волосы с глаз. Эта девушка работала молча и спокойно; усталость мешала ей прибегать к словам, если было достаточно взгляда. Все чувства здесь были общими: ужас, жалость, необходимость, требовавшая не оставлять госпиталь, и ощущение победы, тоже по-своему ужасной. Если человек выдержал такое, сам ад не предложит ему худшего!
Подобные переживания нельзя было назвать дружбой: они были сразу и больше, чем дружеские, и меньше. Но перенесенные страдания образовывали прочную связь и отделяли переживших войну от прочих людей. Такого не расскажешь… нет слов, способных передать весь пережитый ужас, все высоты и глубины эмоций.
Читать бесплатно другие книги:
