Гражданин начальник Пронин Виктор

Часть первая

Утреннее убийство

Чуч с дубиною придет,

Всем затылки прошибет —

Как водица талая,

Кровь польется алая.

Детская песенка

Дождь начался сразу после полудня и продолжался до самого вечера, то затихая, то снова набирая силу. Иногда в тучах погромыхивало, где-то за городом вспыхивали молнии, потом вдруг над домами возникали голубые просветы, обещая ясный, тихий вечер. Но опять наплывали тучи, и снова шел сильный упругий дождь. Дочиста вымытые булыжники блестели под вечерними фонарями, в асфальте отражались огни светофоров, витрины, окна домов. Хотя машины шли медленнее, прохожие шарахались от брызг, и висело в воздухе какое-то недовольство дождем, погодой, друг другом.

Проезжая по улицам мимо освещенных витрин, Пахомов видел темные очереди за водкой. За молоком стояли так же сумрачно и молчаливо. Правда, водочные толпы были скорее мужскими, а за молоком стояли в основном старухи и дети. В одном месте очередь показалась ему поменьше других, и он остановил машину.

– За чем стоим, бабуля? – спросил он у крайней женщины.

– А ни за чем.

– Это как?

– Чего привезут, за тем и стоим. Пока ничего не подвезли. Значит, так стоим… На всякий случай. Если подбросят чего, рыбу какую, крупу, консервы – а мы уж наизготовке.

– Шустры, – Пахомов подивился сноровке старушек.

Уже не задерживаясь, он отогнал машину в гараж, выключил мотор и некоторое время словно прислушивался не то к себе, не то к перезвону капель по железной крыше кабины. Никто не подходил к нему, никто не торопился рассказать анекдот, хотя совсем недавно его бы уже плотно окружили ребята. О, как радостно они приветствовали его из самых дальних углов автобазы! Сквозь лобовое стекло он видел, что в гараже идет обычная жизнь, в свете сильных прожекторов мелькали знакомые водители, звучали голоса, но все проходили мимо, как бы огибая его…

– Ни фига, ребята, – пробормотал Пахомов.

С силой захлопнув дверцу кабины, подергав для верности ручку, он направился к выходу. Ни к кому не подошел, не стал навязываться, зная, что, кроме неловкости, ничего не увидит в глазах ребят. У каждого найдется неотложное дело, которое нужно выполнить ну вот прямо-таки в эту секунду, не то случится что-то страшное. А отбежав в сторону, они уже не вернутся – то одно их задержит, то другое.

Пахомов вышел из гаража не через проходную, а в ворота, перешагнув через натянутую над дорогой цепь. И неожиданно оглянулся, чтобы проверить себя. Едва ли не от каждой машины, из каждой ремонтной ямы на него смотрели водители, механики, ремонтники. Все правильно – его возвращение из рейса и этот вот уход из гаража не остались незамеченными.

Дождь немного утих, но с неба продолжала сыпаться мелкая водяная пыль. Пахомов не торопясь зашагал в сторону радужного сияния проспекта. Все последние дни стояла изнуряющая жара, кабина раскалялась, мотор перегревался, стоило где-то остановиться ненадолго, и колеса начинали медленно погружаться в расплавленный асфальт. А затянувшийся дождь, кажется, снял и дневную усталость, и дневное раздражение.

Пахомов почувствовал, что кто-то вцепился в его рукав, повиснув на нем живой тяжестью. Он повернул голову – женщина. Она заглядывала ему в глаза с вопросом, но он молчал, и тогда она спросила сама:

– Ну что смотришь? Сообразим?

– Разоришь, – усмехнулся Пахомов.

– Сотней?

– Сотней от тебя не отделаешься.

– Не переживай, отделаешься. Ну? Смотри, какой скверик… Дождь кончился, фонари люди добрые разбили… Вижу, что хочешь! – Женщина была молодая, шалая, но какая-то заброшенная, Пахомову даже показалось – пыльная.

– Ты ведь уже хорошо поддала сегодня?

– Еще хочу! – честно ответила женщина.

– Извини, дорогая, – Пахомов решительно снял ее ладонь со своей руки. – Как-нибудь в другой раз.

– Ну и дурак! – со вкусом произнесла она. – А с виду ничего еще мужик.

– Только с виду, – усмехнулся Пахомов. – Только с виду.

Через некоторое время он поймал себя на том, что старается идти по освещенным, многолюдным улицам, обходя темные переулки, не останавливаясь у сумрачных скверов. Усмехнулся своему открытию и, закурив, резко обернулся – кто это так настойчиво идет за ним? Он даже отшатнулся к стене, пропуская преследователя вперед. Девушка, похоже, и не заметила его, прошла мимо, слегка царапнув мокрым зонтиком по плечу.

– Простите, – произнесла она в пространство, опять не увидев его, не выделив из толпы.

Дальше он не пошел. Остался стоять у стены. Нащупав спиной какую-то нишу, втиснулся в нее и, невидимый, курил сигарету, пряча огонек в кулак. И за все это время никто из прохожих не вызвал у него подозрений, никто не привлек его внимания. «Если так и дальше пойдет, то можно умом тронуться», – подумал Пахомов, выходя из ниши и снова вливаясь в поток прохожих.

Потом он поймал себя на том, что стоит у освещенной, застекленной витрины. Вверху шла крупная красная надпись: «Их ищет милиция». С плохо отпечатанных снимков на него смотрели молодые парни с какими-то обиженными, скорбными взглядами, будто, фотографируясь, заранее знали, в какую витрину попадут и какой текст будет напечатан рядом с их физиономиями – «опасный преступник», «рецидивист», «возможно, вооружен»…

Вторая половина витрины называлась «Пропал человек». Здесь были помещены фотографии молодых красивых девушек. То ли название подействовало на Пахомова, то ли в самом деле так и было, но здесь на всех лицах ему виделись ласковость, мягкость и обреченность. Этим красавицам будто ничего и не оставалось, как пропасть в свои десять или в свои шестнадцать лет. «Вряд ли их найдут, – подумал Пахомов. – А если и найдут, то скорее всего то, что от них осталось. А где искать – надо спросить у этих молодых людей, которые так плотно расположились за соседним стеклом».

И еще обратил внимание Пахомов – на обеих частях витрины были фотографии красивых в общем-то людей. Конечно, и тех и других красота убедила в какой-то избранности, исключительности. Но одних она толкала на рискованные поступки, ведь внешнюю привлекательность надо было подтверждать, а других красота обрекла на жизнь, полную опасностей и непредсказуемых ловушек. На каких-то житейских перекрестках их судьбы пересекались, высекая криминальные искры, оставляя кровь и боль…

Прежде чем толкнуть дверь отделения милиции, Пахомов замялся, помедлил, но все-таки вошел. Внутри он увидел узкую, затоптанную мокрыми следами прихожую, громадное витринное стекло с прорезью. За ним – дежурный у пульта. Но сейчас рядом с ним сидели еще несколько милиционеров в позах расслабленных, располагающих к разговору, длинному и пустому. Они курили, чему-то смеялись, их фуражки лежали на свободных стульях, на пульте. Едва Пахомов вошел, все взглянули на него, и что-то неуловимо в них изменилось. Они как бы слегка подобрались, не сделав при этом ни одного движения.

– Слушаю вас, – посерьезневший дежурный смотрел на Пахомова требовательно и недовольно. Появление его было некстати – чей-то рассказ прервался, как это обычно и бывает, на самом интересном месте.

– Хочу сделать заявление, – произнес Пахомов давно заготовленные слова. Из внутреннего кармана куртки, расстегнув «молнию», он вынул мятый, чуть подмокший конверт. Дежурный с подозрением смотрел на действия посетителя. Он показался ему, как и его конверт, каким-то подмокшим, издерганным. Хотя старался держаться спокойно, но с каждой минутой его уверенность словно таяла.

– Слушаю вас, – повторил дежурный, стараясь произносить слова мягче – как бы этот странный посетитель не выкинул какой-нибудь фокус.

– Как… Прямо здесь?

– А вам здесь не нравится? К сожалению, у меня нет другого помещения, – дежурный оглянулся на приятелей, приглашая и их послушать – разговор намечался забавный. – Мы внимательно вас слушаем.

– Хорошо, – вздохнул Пахомов. – Дело в том, что мне стало известно… В общем, существует опасность для моей жизни.

– Простите, но и для моей жизни существует опасность, – дежурный не мог отказать себе в удовольствии подпустить немного ехидства. – Жизнь вообще опасна, от нее умирают.

Пахомов прекрасно понял издевку, но решил не отступать, он не был уверен, что придет сюда еще когда-нибудь. А если уж зашел, надо довести дело до конца.

– Я не шучу, – сказал он, и это прозвучало укором. – Мне вообще не до шуток. Вот мое заявление. Я хочу, чтобы вы взяли его… официально. Чтобы в журнале об этом была запись.

– О чем? – не понял дежурный.

– О том, что вы взяли у меня письменное заявление.

– Вы нам не доверяете? – Дежурный почему-то обиделся.

– Я хочу, чтобы все было… По правилам. Чтобы остались следы моего здесь пребывания. – Пахомов говорил размеренно и почти без выражения, запретив себе как-то откликаться на слова дежурного.

– Так, – тот озадаченно взял конверт, повертел в руках, осторожно положил на угол стола. – Кто вам угрожает?

– Если вы спрашиваете, кто именно угрожает, от кого исходит опасность… То такого человека назвать не могу.

– Его нет?

– Он есть, но я его не знаю. И он не знает о том, что станет причиной…

– Вашей смерти? – подсказал дежурный.

– Да, можно и так сказать.

– Почему же вы решили прийти сюда? – Дежурный обернулся к дружкам, откровенно прося поддержки. Он не понимал, что происходит, но чувствовал, что человек, стоящий перед ним, озабочен всерьез.

– Когда меня убьют…

– Вы все-таки настаиваете на том, что вас хотят убить?

– Когда меня убьют, – повторил Пахомов, – я хочу, чтобы вы знали, где искать концы. Кроме того, я надеюсь… Если им станет известно о моем заявлении… Может, отступятся.

Дежурный помолчал, повертел в пальцах конверт, вчитался в адрес, фамилию, имя… Снова положил его подальше, будто чувствовал исходящую от него опасность.

– Пахомов Николай Константинович… Это вы?

– Да, это я. И адрес, который там указан, – мой адрес.

– Простите, – дежурный затеял долгий разговор не только из служебной добросовестности – он видел, что его приятели заинтересовались происходящим. – Итак, вы не знаете человека, который хочет вас убить… А этот будущий убийца тоже не догадывается о своем желании?

– Это не его желание. Будет приказ.

– Ах, так! – воскликнул дежурный. – Заказное убийство?

– Примерно.

– Николай Константинович, но мы не можем предоставить вам телохранителей.

– Я и не прошу телохранителей. Тем более что они бесполезны в данном случае. Речь идет не об уличных хулиганах, а о людях достаточно умелых в своем деле. И я прошу, чтобы вы сейчас, при мне, занесли в журнал сведения о моем посещении, о том, что я передал заявление для руководства. Чтобы остались следы.

– Завтра же ваше заявление будет на столе у начальства. Можете не сомневаться.

– Я хочу, – опять начал Пахомов, но дежурный его перебил:

– Вы нам не доверяете?

– Я уже ответил. Не имеет ровно никакого значения – доверяю, не доверяю… Если бы не доверял, то не пришел бы, – поспешил успокоить дежурного Пахомов, остро ощутив, как в том закипают гнев и обида. – В моем заявлении намечен путь поисков убийцы.

– Какого убийцы?! – не сдержавшись, закричал дежурный. – Что ты несешь?!

– Его имени я не знаю, но наводку даю. След.

– Чей след?!

– Человека, который убьет меня. Я не думаю, что вам придется ожидать слишком долго. Вы не хотите сделать в журнале запись?

– Я не хочу, чтобы потом надо мной смеялось все городское управление!

– Над вами не будут смеяться, – негромко произнес Пахомов. – Но вопросы задавать будут.

– Вопросы – ладно, на вопросы мы ответим, – обернувшись, он подмигнул примолкнувшим приятелям. – Запишем, занесем, зарегистрируем, – он придвинул к себе толстый журнал, отметил дату, время, с конверта списал данные заявителя. А тот сквозь стекло внимательно следил, что именно пишет дежурный. Когда он уже собрался было отодвинуть журнал, Пахомов его остановил.

– Вы ничего не записали о содержании заявления.

– И что же мне записать? – растерянно спросил тот, глядя на Пахомова уже с некоторой беспомощностью.

– Так, дескать, и так… Предупреждение о готовящемся убийстве. Вот, – удовлетворенно проговорил Пахомов, увидев, что нужные ему слова легли на страницу журнала.

– Может, вам поговорить со следователем? Кажется, кто-то из них задержался в кабинете, а?

– Мне нечего ему сказать. А ему не о чем у меня спрашивать. Ведь пока ничего не произошло. Так, – Пахомов сделал рукой неопределенный жест, – невнятные душевные волнения. Мне нужно расписаться в вашей книге?

– Если хотите – пожалуйста… Большого криминала здесь нет, а вам, думаю, будет спокойнее.

– Конечно, – Пахомов старательно поставил свою подпись, найдя свободное место под записью о содержании заявления. – Ну что ж… Все, что мог, сделал. Если возникнут вопросы – всегда рад прийти, – Пахомов произносил необязательные слова, и чувствовалось, что он тянет время, ему, видимо, не хотелось выходить из этого неуютного, но безопасного помещения.

– Послушай, Пахомов, – сказал дежурный, поняв его состояние, – если ты действительно опасаешься чего-то серьезного… Заночуй у нас, а? Помещение свободно пока… Может быть, к двенадцати подселим какого-нибудь заблудшего пьяницу, – дежурный, кажется, впервые за время разговора проникся сочувствием к Пахомову.

– Спасибо, конечно… Но не стоит… Тогда мне пришлось бы оформлять здесь постоянную прописку. Я не знаю, когда это произойдет, когда…

– Может, и не произойдет?

– Дай бог, конечно… Но вряд ли.

– Тогда держись, Пахомов. В случае чего – звони, ребята у нас ничего!

Не отвечая, Пахомов махнул рукой и вышел.

Нет, не зря несколько раз дежурный задал ему один и тот же вопрос: «Вы что же, не доверяете нам?» «А вот и не доверяю, – сказал себе Пахомов. – И вы прекрасно это знаете. И знаете, почему. Вы сами себе не доверяете…»

На улице в лицо Пахомову ударил порыв ветра, брызнули холодные капли дождя с мокрой листвы, но свежий воздух был приятен после прокуренной, провонявшей хлоркой дежурки. Пахомов вышел на освещенную часть дороги и, уже не задерживаясь, направился к дому. «Погодка еще та…» – подумал он, поднимая воротник куртки. «Самый раз… Но не сегодня. Сегодня вряд ли решатся… А если еще видели, что я в милицию заходил, что подзадержался там на какое-то время… Не решатся. Доложат, посоветуются, перезвонятся. Они должны убедиться, что не возникло ничего непредусмотренного. Хотя исполнителям на все эти тонкости наплевать. Но опять же смотря каким исполнителям, ведь в конце концов отвечать придется им… Нет, если они не круглые дураки, то сегодня не тронут. А если дураки? А от дураков все равно не спасешься. Нигде от них не спасешься. На то и дураки».

Неожиданно для самого себя Пахомов впрыгнул в остановившийся троллейбус – водитель замешкался с продажей талонов, и секунды хватило, чтобы принять решение. Двери тут же захлопнулись за его спиной, и троллейбус тронулся с места. Приникнув к стеклу, Пахомов увидел метнувшегося следом человека в сером дождевике и кепке. Но тот опоздал и с досадой несколько раз ударил кулаком по дверям. Водитель остановил троллейбус, открыл двери, подождал подбежавшего мужчину. Но Пахомов в этот вечер принимал решения довольно необычные – в тот самый момент, когда мужчина входил в троллейбус, он успел выскочить на тротуар. И, довольный собой, проводил взглядом удаляющийся троллейбус. Четкий контур человека в кепке на заднем стекле убедил его, что на этот раз удалось избежать больших неприятностей.

Странно, необъяснимо вел себя последнее время Николай Пахомов. Домой старался прийти пораньше, нигде не задерживался, соседи не могли соблазнить его ни пивом, ни домино, и через свой двор он проходил озабоченно, стараясь побыстрее нырнуть в подъезд. А едва пройдя в квартиру, тут же запирал дверь на один замок, на второй и лишь после этого раздевался.

– Лариса! – кричал он из полумрака прихожей. – Ты дома?

– Где же мне еще быть…

– Какие новости?

– Горбачева за рубеж не пускают.

– Это хорошо… Меня никто не спрашивал?

– Жорка спрашивал… Сотню просил. Водка во дворе у наших ханыг уже триста рублей бутылка.

Лариса прекрасно понимала, что не этих ответов ждет от нее муж, но дерзила и посмеивалась. Она, казалось, не замечала никаких перемен, вела себя ровно, чуть снисходительно, с усмешечкой. Так ведут себя с человеком, заболевшим неопасно и ненадолго. Заметив, как Николай запирает замки на двери или старается поплотнее задернуть шторы, насмешливо стреляла глазками.

– Там еще небольшая щелка осталась, – говорила Лариса, глядя, как муж возится со шторами. Словно не чувствуя подковырки, он покорно шел к окну и поправлял штору.

– Да, – соглашался, – так будет лучше.

И, бросив на жену взгляд опасливый и затравленный, тут же отворачивался, находя себе какое-то занятие.

– Напрасно ты, Коля, все это затеял…

– Что напрасно?

– Да все эти замочки, «глазочки», крючочки… Хороший мужик, если ему очень уж захочется, плечом высадит нашу дверь вместе со всеми твоими жестянками. Что бы ни случилось, Коля, но дома, здесь… Никто тебя не тронет.

– Тебе виднее.

– Потому и говорю, – жестковато произнесла Лариса.

– Тебе виднее, – повторил Пахомов, и в этом было желание обидеть. В нем вдруг проступила нездоровая твердость, кулаки сжались, на щеках вздрогнули бугристые желваки, весь он сделался каким-то угловатым – локти и плечи как бы заострились, выступили наружу. Такие люди обычно склонны к поступкам вызывающим, к словам скандальным, хотя в жизни часто занимают место довольно скромное, работают слесарями при домоуправлениях, грузчиками в овощных магазинах, таксистами. Пахомов перепробовал немало занятий, побывал и в строителях, и в шахтерах, а задержался все в тех же водителях. Какую-то шутку с ними постоянно играет природа – при всей заносчивости, обостренной гордыне оказываются они рано или поздно в услужении, как говорится, на подхвате. Обладая врожденной добросовестностью, такие люди служат исправно, способны бесконечно долго сносить пренебрежение, насмешки и даже явное унижение, но однажды с ними происходит мгновенное и неожиданное превращение. И тогда косого взгляда достаточно, чтобы их покладистость взорвалась остро и болезненно. И никто уже не может предсказать их следующий шаг, никто не поручится, что они будут вести себя хотя бы в пределах нормального поведения. Все их существо требует возмездия за многолетние обиды, которые, конечно же, люди наносили сознательно и зловредно, они жаждут немедленного самоутверждения, их гордость, столь долго попираемая, вдруг извергается бешено, неуправляемо, приобретая формы дикие, а то и безумные. Но до этого предела Николай Пахомов, кажется, еще не дошел.

А Лариса была женщиной, которых принято называть красивыми. Наверно, они и в самом деле красивы, такие женщины – мягкие, спокойные, податливые, часто полноватые. Гладкие переливчатые волосы они нередко зачесывают назад так, чтобы открывался чистый высокий лоб. У них узкие, круто изогнутые брови, впрочем, женщины эти сами делают их такими, чувствуя, что именно брови «в ниточку» требуются для полной завершенности облика. А вот губы у них чаще бывают тонкими. Это неприятно, досадно, и они исправляют оплошность природы с помощью яркой помады, пририсовывая недостающую полноту.

У таких женщин ясный взгляд человека, который кое-что знает о вас, о тайных ваших желаниях, а то и грехах, более того, готов пойти навстречу в исполнении и желаний, и грехов. Поэтому ясность взгляда не должна вводить в заблуждение. Такие женщины пойдут на многое, на что угодно могут пойти, и взгляд их останется таким же чистым и незамутненным. Возможно, за этим стоит сила характера, уверенность в каком-то своем превосходстве, во всяком случае, ближние охотно подчиняются им, понимая, что подчинение обещает обернуться какой-никакой выгодой, удачей. Но это ошибка. Если кого и ждет счастье, то настолько горькое, вымученное и издерганное, что его и счастьем-то назвать трудно. Так, маета сердечная и мука душевная. Впрочем, многие именно к этому и стремятся, именно это и называют счастьем, и, кто знает, может быть, они правы. Нельзя твердо сказать, что Лариса была именно из этих женщин, но внешне очень на них походила.

Войдя в комнату и увидев, что Николай сквозь щелочку в шторах смотрит в темноту ночи, она усмехнулась, передернула плечами, словно в этом его занятии увидела личное оскорбление.

– Знаешь, Коля, – сказала она с нервной улыбкой, – перестал бы ты метаться от окон к дверям, от дверей к унитазу… Смешно все это и глупо. Глупо и смешно.

– Может быть.

– Я уже говорила – здесь с тобой ничего не случится.

– Ты уверена?

– Да, Коля. Уверена.

– Тогда ты, очевидно, знаешь, где со мной может кое-что случиться, где со мной может кое-что произойти?

– Нет, этого я не знаю. Если бы знала – сказала. Можешь не сомневаться.

– Но случиться что-то может? – продолжал допытываться Николай, зная и следующие свои вопросы, и ее ответы, потому что такие разговоры происходили каждый вечер.

– Конечно, – ответила Лариса, тяжело вздохнув. – Но ты же сам этого хотел. Признай наконец, что все происходящее создано твоими неустанными усилиями. Как говорят, за что боролись, на то и напоролись.

– Я добивался другого.

– Чего же ты добивался, Коля? Чего ты хочешь?

– Хочу, чтобы у нас с тобой все было нормально. Это что, слишком много?

– Да как тебе сказать… Скучно все это. У нас с тобой все прекрасно, и эти бесконечные…

– Дело в том, Лариса, что у тебя все прекрасно не только со мной.

– О боже, – проговорила Лариса и вышла из комнаты. Пахомов слышал, как она возилась на кухне, собирая ужин, как выпала из ее рук и со звоном разбилась тарелка, как текла вода из крана. Он поднялся, выключил свет и, подойдя к окну, долго всматривался, пытаясь что-то рассмотреть среди зарослей кустов во дворе. Из их квартиры на первом этаже хорошо была видна освещенная фонарями дорожка, лужи на асфальте, изредка мелькающие прохожие под зонтиками. Ничего подозрительного, настораживающего Николай не увидел, но это его не успокоило. Так и не включив свет, он сел за стол.

Неожиданно резко зазвонил телефон. Гудки шли частые и длинные – звонили из другого города. Пахомов сидел не двигаясь. Пришла из кухни и остановилась в дверях Лариса, молча глядя на Николая.

– Может быть, я возьму трубку? – спросила она.

– Да нет, поговорю… – Николай подошел к телефону. – Слушаю. Говорите, я слушаю!

– Николай? – Голос у собеседника был густой и сдержанный.

– Ну? Николай, дальше что? – Пахомов говорил с нарочитой грубоватостью, но она прозвучала как-то по-мальчишески.

– Что хорошего в жизни?

– Ни фига!

– Это плохо… Могу помочь… Ты же знаешь, я всегда готов тебя выручить… И выручал.

– Спасибо. Больше ничего не надо. У вас все?

– Почти… Будь добр, дай трубку Ларисе.

– Не дам.

– Ну что ж… Скажи мне, Коля, как ты решил поступить? Ты что-то затевал, а?

– Как решил, так и поступил.

– Ты хочешь сказать, что… что уже осуществил свою угрозу?

– Да, именно это.

– Жаль… Напрасно ты так сделал, Коля. Ох, напрасно. Даже не знаю, что тебе сказать…

– У вас все?

– Подожди. Не перебивай, может случиться так, что мы с тобой разговариваем последний раз. Ты уж потерпи мою старческую болтовню. Долго говорить не буду, да и монетки кончаются… Пять штук осталось… Так вот, Коля… Похоже, ты и сам не представляешь, на что замахнулся. Иначе бы этого не сделал. Рискуешь, Коля. И я честно предупреждаю.

– Я уже слышал ваши предупреждения!

– Еще послушай… Они не будут продолжаться слишком долго. Ты должен знать, что замахнулся не только на мою жизнь, но и на других людей, куда более сильных… Понимаешь? И нам ничего не остается, как защищаться. У нас семьи, малые дети, даже внуки… Мы обязаны заботиться о них… Согласен? Времена наступили сложные, непредсказуемые… Мы не можем бросить на произвол судьбы наших близких. А своим поведением ты развязываешь нам руки, Коля. Мы вынуждены идти на крайние меры, чтобы спастись, понимаешь?

– Понимаю.

– Это хорошо… Ты всегда был сообразительным. Нетерпеливым, обидчивым, но все-таки сообразительным.

– Почему был? – спросил Пахомов и почувствовал, что вопрос его прозвучал как-то смазанно, невнятно. То ли горло пересохло, а может, губы… Они плохо повиновались, как бывает после обезболивающего укола. Уверенный, спокойный, чуть сипловатый голос собеседника лишал его той злой правоты, которой он жил последнее время. Все, что делал Пахомов, этот человек легко, играючи превращал в обыкновенную истерику, и после этого отстаивать что-то становилось невозможно, оказывалось, отстаивать-то и нечего. И Пахомов невольно стремился быстрее закончить разговор, вырваться из этой паутины предостережений, добрых советов.

– Ты что-то спросил? – услышал Пахомов после некоторой паузы.

– Я спросил, почему «был»? Почему вы говорите «был»?

– Прости, Коля, сорвалось! – Собеседник усмехнулся. – Раньше времени сорвалось. Прости. И вот еще что… Я не знаю всех тонкостей в твоих отношениях с Ларисой, но, похоже, у вас не сложилось. Бывает. Она немного подышала другим воздухом, сделала всего несколько вдохов… И для нее все стало на свои места. Ваше семейное блюдо уже не склеить. Уйди от нее… Прояви гордость, жесткость, еще что-нибудь прояви… И все, мы остаемся если не друзьями, то добрыми знакомыми, всегда готовыми прийти на помощь друг другу, а? Это же прекрасно! А так она сама от тебя уйдет… Уйдет, Коля. Уходи лучше ты, это достойнее для мужчины. Ведь ты еще мужчина?

– Так что мне, заткнуться?

– Да, Коля, да! Именно!

«Что-то у него никак монетки не закончатся, – раздраженно подумал Николай. – Боится, что трубку брошу, и пудрит мозги этими пятью монетами!» Но, поняв маленькую хитрость собеседника, все-таки не решался прервать разговор. Слишком долго он выполнял каждое желание этого человека, слишком многое их связывало.

– Хорошо, я подумаю, – сказал Пахомов.

– Ты слаб, Коля. Жизнь продолжается, и где-нибудь в другом месте, с другими людьми ты окажешься сильнее. И тогда заткнуться придется им. Понимаешь? Затыкаться приходится и мне, Коля. Честно тебе признаюсь. Но сейчас – ты. Так надо. А от заявления своего откажись. Скажи, что вызвано оно ревностью, семейными неурядицами. Тебе поверят, потому что это правда. Правда убеждает. Тебя поймут. Знаешь, кто тебя поймет? Те самые люди, которым ты и отправил свои разоблачения. Они уже получили твое письмишко… Да-да, Коля. И тут же позвонили мне, – как, дескать, быть? Я сказал, чтоб не торопились с выводами, сказал, что поговорю с тобой, а то ведь… Люди на службе, могут сгоряча и натворить всякого… А, Коля? Ты меня слышишь?

– Я вам не верю.

– Почему? – искренне удивился собеседник. – Почему, Коля? Разве я тебе когда-нибудь врал? Ты возил меня лет семь, наверно, и могу поклясться, что ни единого лживого слова ты от меня не услышал. Я вообще не вру, Коля! Я могу о чем-то умолчать, чего-то не сказать, но врать… Это так бездарно! Это невыгодно, Коля! Это неуважительно по отношению к самому себе.

– Ладно, не будем, – перебил Пахомов. – Замнем для ясности.

– Если дело в этом, если ты мне не веришь и хочешь убедиться, что я не вру… Через пятнадцать минут после нашего разговора тебе позвонит человек, которому ты и направил свои писульки. И он спросит – неужели это правда, неужели это возможно… А ты, убедившись в моей искренности, заверишь его в том, что твои писания – сплошная выдумка. Ну? Ладушки?

– Я отправил письма не только по местным адресам, – Пахомов только сейчас увидел, что в дверях стоит Лариса и давно уже с напряженным вниманием вслушивается в разговор. Правда, она слышит только его слова, но и по ним может представить все, что говорит Голдобов, а что позвонил Голдобов, Лариса, конечно, догадалась.

– Знаю! Знаю, Коля! Если еще куда отправил – разберемся. Но этому человеку ты скажешь о своей опрометчивости. Ну что, любовь и дружба?

– Нет.

Произнести это коротенькое словечко ему было непросто. Пахомов понимал, что все затеянное действительно глупо и бесполезно, но сейчас не мог вести себя иначе. Потом, когда этот разговор отойдет в прошлое, когда он не будет слышать льющиеся из трубки усмешливые слова, в самом деле разумные и убедительные, он снова наберется сил и утвердится в своем решении. Но сейчас только упрямство не позволяло ему признать поражение.

– Ох, Коля…

– У вас все?

– Еще одна монетка… Послушай меня, Коля… Если твой бунт направлен на то, чтобы отстоять Ларису… То зря. Она не сможет жить с тобой. И ты не сможешь. Я немного тебя знаю, ты ей никогда не простишь… Хочешь, расскажу немного о ее московских командировках? К кому она ездила, зачем, другие подробности… Лариса нас очень выручала. И мы в долгу не оставались. Она там приглянулась, ее заметили, оценили по достоинству. Мы уже просто вынуждены были отправлять ее в Москву гораздо чаще, чем требовалось по делу. И она всегда справлялась, блестяще справлялась со всеми своими обязанностями. Даже с теми, которые я не указывал в приказе о командировке. Она наш человек, Коля. И сама уже не сможет жить иначе. И не захочет жить иначе.

– Вы в этом уверены? – зло спросил Николай, снова обретя уверенность.

Последних слов Голдобову не следовало произносить. Это была ошибка. Дала себя знать спесь крупного начальника, который привык видеть почтительное послушание, а сейчас вынужден был уговаривать собственного водителя. Не сдержался Голдобов, оплошал.

– Да, Коля. Конечно, уверен, – ответил он после молчания, осознав, что занесло его, занесло, но было поздно.

– Вот и я хочу в этом убедиться, – сказал Николай и положил трубку.

Не прошло и минуты, как телефон зазвонил снова.

– Прощай, Коля, – услышал Николай тот же голос. – Я всегда буду помнить о тебе. Прощай, дорогой.

На этот раз Николай не успел бросить трубку. Он все еще держал ее в руке, а из нее уже неслись частые гудки отбоя.

– Он? – встревоженно спросила Лариса.

– Да.

– И что?

– Грозит. Рассказывает о твоих московских похождениях.

– Дерьмо. Много он о них знает!

– Тебе виднее.

– Коля, – проговорила она, помолчав. – Коля, послушай… Никаких московских похождений не было. Он не мог о них рассказывать, он мог только намекать. Ну?

– Намекал, – кивнул Николай.

– Как бы там ни было, Коля… Ты можешь думать обо мне все, что угодно… Но это страшный человек. Он готов на все, если почувствует опасность. Не остановится ни перед чем. У него есть люди, готовые выполнить любое приказание, Коля. Любое, – с нажимом повторила Лариса.

– Этот твой Голдобов…

– Остановись. Забудь эту фамилию и никогда не произноси ее вслух. Нигде. Коля! – Она присела перед ним, заставила поднять голову и посмотреть ей в глаза. – Ты слышишь? Нигде и никогда.

– Разберемся. – Николай поднялся, постоял, глядя в пол, и повторил: – Разберемся. – Не говоря больше ни слова, прошел в спальню и с размаху упал на узкую лежанку. Лариса осторожно прикрыла дверь снаружи. Теперь только уличные фонари освещали комнату, создавая зыбкий полумрак. Но не пролежав и пяти минут, Николай, мягко ступая в носках, прошел к окну, не впрямую подошел, а как-то наискосок, сбоку, и сдвинул край шторы. Увидел редкие светящиеся окна домов, зарево над проспектом, поблескивающую под фонарями мокрую дорожку между домами. Ни единой души в это время не было на улице. Николай зашел с другой стороны окна, но и отсюда не увидев ничего подозрительного, снова лег.

И опять не удалось ему полежать в одиночестве.

Распахнулась дверь, и в светлом прямоугольнике он увидел Ларису.

– Тебя к телефону, Коля.

– Кто?

– Не знаю. Он не назвался. Но голос незнакомый, раньше не звонил.

Николай медленно поднялся, оглянулся на окно, постоял, опустив голову, и побрел к телефону.

– Слушаю, – произнес он, стараясь говорить спокойнее. Последнее время не было у него ни встреч, ни звонков, которые можно было бы назвать приятными. За каждым звонком таилась опасность, каждая встреча была чревата угрозами, предостережениями…

– Товарищ Пахомов?

– Ну?