Под сводами высокой лжи Ветер Андрей

ТАТЬЯНА

Телефон зазвонил ближе к полуночи, и Татьяна, уже устроившаяся в ворохе подушек, с неохотой поднесла трубку к уху.

– Алло? Ты не спишь? – услышала она голос Павла Костякова.

– Уже не сплю.

– Таня, – в голосе Костякова Татьяне послышалась тяжесть, словно что-то рухнуло на пол в пустом пыльном подвале и отдалось эхом в огромном чёрном пространстве.

– Что случилось? – спросила она.

– Я с плохими новостями…

Она затаила дыхание, переложила трубку в другую руку. Тиканье будильника сделалось неожиданно громким и гнетущим, секундная стрелка рывками продвигалась вперёд, неумолимо выталкивая из сгустившегося вдруг пространства нечто безликое и вместе с тем ужасающее.

– Что случилось? – повторила Татьяна, с трудом выдавливая слова.

– Юра в морге…

Таню окатило холодом.

Павел говорил что-то ещё, объяснял, но голос его исчез, заслонённый глыбой серого слова «морг».

Юрий в морге. Юрий Полётов в морге. Значит, он умер, перестал существовать, прекратился, исчез. Не прозвучат больше его беспощадные слова, такие жестокие по своей правдивости и прямоте. Не услышит никто больше и его нежных слов, равных которым не нашлось бы во всём мире. Юрия больше нет. Его тело лежит в морге.

Всё это промелькнуло в голове с пугающей ясностью.

– Не верю, – прошептала Таня. Её сердце билось медленно, каждый удар гулко отдавался в ушах, причиняя физическую боль. Как же так? Жизнь только-только наладилась…

– Тебе надо приехать на опознание, – донеслось из трубки. – Только…

– Что только? – Таня проследила глазами за одеялом, соскользнувшим на пол с её согнутых в коленях ног. Если Юра мёртв, он никогда больше не коснётся её ног поцелуем, никогда. – Что только?

– Дело в том, что он изуродован до неузнаваемости. Я сам ещё не был там, не видел, но так сообщили…

– Изувечен? Что же произошло?

– Таня, ты меня не слушала? Я же говорю: авария…

– Странно, – Таня опустила ноги на пол и подняла упавшее одеяло, – странно… Я понимаю… То есть я ничего не понимаю…

– Я заеду за тобой, – сказал Павел, и в трубке прерывисто запищало.

Таня сидела неподвижно.

Вот как всё получилось. Едва жизнь начала входить в семейное русло, как всё вдруг оборвалось. Утро было совершенно обычным, Юрка ушёл из дома, закрыл за собой дверь и не возвратился. И вот теперь не возвратится никогда.

Очень странно. Он такой весёлый, наполненный жизнью, и вдруг – морг… Это не могло быть правдой. Человек, имя которого сделалось за последний год одним из самых популярных, человек, успевавший бывать всюду и со всеми, вдруг перестал быть. Осталось только его имя.

Татьяна поёжилась. Где-то в глубине её живота брызнула какая-то ледяная струя, в считанные секунды превратившаяся в мёрзлый жгучий ком. Таня повертела телефонную трубку и, будто испугавшись чего-то, бросила её на аппарат.

– Не может быть…

Когда приехал Павел Костяков, она всё ещё не оделась – встретила его в нижнем белье. Заметила, как он смутился, увидев её красивую полураздетую фигуру. Отвёл взгляд, беззвучно пошевелил губами, дёрнул щекой.

– Я подожду внизу, в машине, – поспешил сказать Павел и сразу ушёл, так и не подняв глаз.

Морг запечатлелся в памяти бесконечным коридором, увязшим в ухающих отзвуках шагов.

– Если станет дурно, – предупредил Татьяну санитар, – вот нашатырь. – И тут же добавил: – Собственно, вы ничего не опознаете. Лицо у него просто в лепёшку от удара… Можно и не смотреть вовсе… Разве что какие-то татуировки на руках или шрамы…

– Какие татуировки? – Таня взглянула на потолок мутными глазами. – Не было у него никаких татуировок. А шрамы были на левой руке, да, на предплечье…

– Там кожа содрана с мясом… Ну, если других особых примет нет, то опознавать нечего, – ответил санитар. – Там просто тело, много содранной кожи, кости сломаны на руке, открытый перелом…

– Вы прекратите когда-нибудь языком мести или нет? – прорычал сзади Павел Костяков.

Помещение было просторным и холодным. На четырёх металлических каталках лежали голые тела. В приглушённом синеватом свете фонаря, тихонько гудевшем в дальнем углу, трупы выглядели неестественно белыми. В воздухе плавала безжизненность и расплывчатое эхо.

– Сюда проходите, – послышался чей-то голос.

Таня увидела шагнувшего из-под синего фонаря худого человека в мятом зелёном халате. Она почувствовала, как Павел взял её за локоть.

– Вот…

Громко, почти как выстрел, щёлкнул выключатель, и над ближайшей к Тане каталкой ослепительно зажглась лампа, висевшая очень низко.

– Смотрите…

То, что должно было быть Юрием Полётовым, напоминало манекен с вывернутыми плечами, вздувшейся шеей, оторванной челюстью и рыхлой кроваво-чёрной массой вместо лица. В ярком жёлтом свете особенно страшными показались Тане не рваные раны, а отёкшие коленные суставы, какие-то ненастоящие, надутые, зыбкие, как наполненные водой резиновые шарики.

Таня сразу отвернулась, почувствовав удушье.

– Не могу…

– Присядь. – Павел поддержал её обеими руками и рявкнул в сторону санитара: – Дайте стул! Быстро!

– Не могу, – повторила едва слышно Таня. – Этого не может быть… Это не он, это не он…

– Не он? – спросил санитар. – Стало быть, не признаёте своего?

– Идиот, – прошептал Павел, – что тут опознавать?

– Может, какие родинки? – уточнил санитар деловым тоном. – Вот его одежда, документы…

– Покажите, – шевельнула губами Таня.

Костюм принадлежал Юрию Полётову, пиджак и рубашка были пропитаны кровью. Таня с первого взгляда узнала часы, башмаки, носки, трусы… Вчера она стирала эти трусы с охапкой прочего белья в машинке…

Представив, как врачи раздевали мёртвого Юрия, она вскрикнула, взмахнула руками, будто пытаясь ухватить нечто невидимое в воздухе перед собой, и потеряла сознание.

Очнулась она в кабинете врача.

– Я взял его документы, – склонился над ней Павел.

– Чьи документы? – не поняла Таня.

– Юркины. Там паспорт, водительские права.

– Паша, я не верю. Это не он…

Она то и дело повторяла эти слова, пока Павел вёз её домой. Повторяла спокойно, без истерики, словно хотела убедить Костякова в том, что они только что были свидетелями жестокой мистификации.

Жёлтый свет фар выхватывал из тьмы бесконечный рой кишащих снежинок. Снежинки метались, как живые существа, бились о лобовое стекло, прилипали к нему и через секунду сметались снегоочистителями. Машина ехала медленно. Павел изредка поглядывал на Таню.

– Послушай, может, ты к нам рванёшь? Не стоило бы тебе одной сегодня оставаться.

– А завтра? А послезавтра? Тоже к вам? – Таня глубоко вздохнула. – Нет, Паша, у меня есть дом, Юркин дом.

– Если хочешь, я побуду у тебя до утра? – неуверенно предложил Павел уже у дверей квартиры.

– Нет, спасибо, поезжай домой. Марина твоя, наверное, издёргалась. А я уже в полном порядке. В морге я просто растерялась. Неожиданно всё как-то, нелепо, глупо… Но теперь я в норме. – Она грустно улыбнулась и пожала ему руку.

Квартира встретила её тишиной. Это была совсем не та тишина, в которой Таня укладывалась спать несколько часов назад. Теперь тишина была абсолютной, в ней не было даже намёка на привычное ожидание скорой встречи с Юрой. В эту тишину закралось беззвучное дыхание смерти – соприкосновение с величайшей из всех возможных тайн.

Таня медленно сняла шубу и, не включив свет, повесила её на крючок. Повернувшись к зеркалу, долго смотрела на своё отражение. На фоне неосвещённой комнаты её красивое лицо, подёрнутое синеватой вуалью ночи, показалось ей незнакомым: глаза необычайно расширились, губы туго сжались, кончик носа заострился, ноздри раздулись. Нервы натянуто ждали взрыва эмоций…

– Ну вот, госпожа Полётова, ваш полёт оборвался, – сказала она ровным голосом, обращаясь к своему отражению.

Утром к Тане приехали несколько бывших сослуживцев Юрия. Первым появился Павел Костяков с женой.

– Как ты себя чувствуешь? – Марина осторожно притронулась губами к холодной щеке Тани.

– Нормально. Не знаю, как должна чувствовать себя вдова, но я в норме.

– Ничего себе норма, – вздохнула Марина. – У тебя вокруг глаз чёрные круги.

– Я не ложилась спать, – Таня виновато передёрнула плечами и вдруг мрачно засмеялась: – Не с кем было!

Марина опустила глаза.

– Держись, – глухо сказал Павел, целуя Таню, он почувствовал сильный запах коньяка. – Что ж теперь поделать, девочка.

– Девочка, – повторила Таня.

Через пару месяцев ей исполнится тридцать. И теперь она одна. Юрия нет. Нет никого сколько-нибудь похожего на Юрку Полётова. Никто не может сравниться с ним. Никто не стоит даже его мизинца… Все они живы, а Юры больше нет. У неё не осталось от него ничего, кроме нескольких книг на полке – твёрдые переплёты, коричневые корешки с серебристыми буквами. Ровный ряд книг, наполненных любовью, страданием, радостью, невероятными поворотами судьбы, сложенными, как мозаика, из событий жизни Юрия, чужих жизней….

– Держись, девочка, – повторил Павел и нежно привлёк к себе её растрёпанную голову.

Марина прошла в комнату. Её всегда смущало присутствие Татьяны, и сейчас, когда Павел обнял Таню, Марине почудилось в его движениях нечто большее, чем простое товарищеское участие.

– Паш, – шепнула Таня на ухо Костикову, – а ведь это не он. Я чувствую, что это не он лежал в морге…

Все были в чёрном, как и полагалось на похоронах. Нахмуренные лица, скорбно сведённые брови, поджатые губы, неловко повисшие руки. Неподвижные зрачки, потерявшие всякую теплоту от напряжённого усилия соответствовать моменту. Натянутая тишина. Все похожи на строгих кукол, не знакомых с человеческой речью и выставленных без всякой пользы в разбитой витрине магазина, запорошённой снегом. Они, называвшие себя друзьями и почитателями его таланта, собрались огромной молчаливой толпой вокруг длинной ямы с обледенелыми краями, чтобы увидеть, как четырёхугольная земляная пасть поглотит обтянутый красными лентами гроб с телом Юрия.

Гроб был закрыт, чтобы изуродованный облик покойника никого не смущал. Юрий Полётов покидал этот мир безликим, совсем не таким, каким был в жизни.

Люди, знавшие Полётова только как журналиста и писателя, с непониманием смотрели на стоявших чуть в стороне четырёх молоденьких солдат почётного караула с автоматами за спиной.

– А почему солдаты? – шелестели слова недоумения. – Будет салют? Разве он был военный?

Автоматчики сильно продрогли, так как приехали на кладбище задолго до начала похорон, и теперь, переглядываясь украдкой, они с нетерпением ждали, когда же гроб будет опущен в могилу и засыпан землёй.

– Может, разрешат всё-таки не стрелять? – услышала Татьяна шёпот одного из них. – Тогда чистить автомат не придётся.

Таня вспомнила, как перед похоронами ещё раз зашла в морг. Труп был уже облачён в специально привезённый костюм тёмно-синего цвета. Она не сумела заставить себя посмотреть на разбитую голову, но не могла отвести глаз от мёртвых рук, аккуратно сложенных на груди. Восковая кожа с множеством трещин, из которых санитары не вымыли въевшуюся кровь, притягивала взгляд Тани, как магнит. Она прекрасно помнила пальцы мужа и, стоя над мертвецом, с каждой минутой уверивалась в том, что эти руки принадлежали не Юрию. И чем дольше она вглядывалась в них, тем твёрже становилась в своём убеждении. Хотя документы, найденные в карманах этого человека, удостоверяли, что он был Юрий Полётов… Нет, эти коротенькие пальцы, эти худые кисти рук с бесцветной бумажной кожей не принадлежали Юрию. Но если перед ней лежал, погружённый в вечный сон, не он, то каким образом у этого человека оказались полётовские документы и одежда, в которой Юрий ушёл из дома? Куда же подевался настоящий Юрий Полётов?

Таня не решилась обратиться к кому-то из товарищей Юрия со своими вопросами. Она не доверяла никому, помня слова мужа: «В моей работе нет и не может быть друзей, Танюха. У меня есть только коллеги». Если им не доверял Юрий, то Таня не могла довериться им и подавно.

И эти руки, в которых она не признала Юру, почему-то успокоили её, вселили уверенность в том, что Юрий на самом деле жив…

– Татьяна Сергеевна? – негромко спросил стоявший возле неё лысоватый мужчина с пронзительными глазами и гладко выбритым начальственным лицом; он будто спрашивал разрешения на то, чтобы приступить к процедуре погребения.

– Да, конечно, пожалуйста, – пробормотала она, и мужчина махнул рукой, подавая знак людям в синих спецовках.

Таня повернулась и пошла прочь, не дожидаясь, когда гроб опустится в стылую землю.

– Татьяна Сергеевна, – окликнул её кто-то, но она не оглянулась.

Что ей до этого незнакомого бездыханного тела, запрятанного в лакированный деревянный ящик? Она не узнавала его, она не узнавала себя. Собравшиеся проводили её растерянными взглядами, но остались стоять на месте, ожидая окончания погребения. Точь-в-точь траурная сцена из «Коричневой зимы» Юрия Полёто-ва, подумалось Тане, – неподвижные мрачные куклы в длинных чёрных одеждах, похожие на зимние деревья с обрубленными ветвями. Зачем пришли на кладбище сослуживцы Юрия, не верившие в его литературный талант? Они считали его чудаком до того момента, покуда известность не обрушилась вдруг на него лавиной со всех сторон. Кому нужно теперь их показное трагическое молчание на морозе? Здесь должны были собраться только те, кто ценил творчество Юрия, кто любил его книги, а всем остальным тут не место…

За спиной сухо треснули выстрелы, им слабо поддакнуло эхо. Ещё залп…

– И салют ваш не нужен Юрке, – пробормотала Таня, шмыгая носом.

Она вышла за чугунные ворота и направилась к своему припудренному пушистым снежком автомобилю, вглядываясь в многочисленные отпечатки на снегу, будто силясь выявить среди них следы Полётова.

– Что же случилось? Где Юрка? – прошептала она, и тут же зарыдала, громко, надрывно, давясь кашлем.

Что она знала о Юрке, этом странном человеке? Пожалуй, ничего, кроме того, что он рассказал в своих книгах. Но что из написанного было правдой, а что – вымыслом?

Когда на девятый день к ней заехал Павел Костяков, она была одна.

– Ты что? – он откровенно удивился, оглядывая квартиру. – Ты не отмечаешь девять дней?

– Зачем? Что тут отмечать? Разве это праздник? Я бы и после похорон не устраивала поминок, но вы меня взяли в такой оборот, что я и сообразить не успела. Уехала с кладбища, думала отсидеться одна, но вы все примчались сюда, потащили меня куда-то, а там – столы, водка…

– Но девять дней! – настаивал Павел. – По православному обычаю надо…

– Не желаю! Не хочу поминок! Я не верю в то, что он умер.

Костяков осторожно привлёк Таню к себе и вкрадчивым голосом, словно вёл беседу с тяжелобольным человеком, проговорил:

– Танюша, мы его похоронили. Разве ты не помнишь?

– Я всё хорошо помню. И не нуждаюсь ни в какой психологической поддержке. Я сама психолог.

– Знаю. Но ты сейчас мыслишь неадекватно…

Он погладил её по плечам. – Таня, девочка…

Она издала протяжный горестный стон, уронила голову на плечо Павла и заплакала.

– Если бы ты знал, как мне пусто здесь все эти дни, – пробормотала она, всхлипывая.

– Успокойся…

Она почувствовала его губы у себя на шее, но не сразу обратила на это внимание. Павел тем временем обеими руками взял её лицо и припал ко рту. Глаза Тани широко открылись, полные слёз и недоумения, и она рывком отстранилась.

– Ты что? Ты спятил! – её голос сорвался.

– Таня, я просто хочу успокоить тебя, – он снова приблизился.

– Не смей!

– Таня…

– Паша, не гневи Бога. И меня не гневи. Я изорву тебе всё лицо. Будь уверен, Марина не поверит в твою легенду, будто я в безумии сама пыталась изнасиловать тебя, а ты стойко сопротивлялся.

Татьяна посмотрела на него с такой ненавистью и такой решимостью, что широкоплечий Костяков отступил к двери.

– Я всегда хотел тебя, мечтал о тебе и завидовал Юрке, – удручённо проговорил он. – Может, я любил тебя… Я подумал, что сейчас ты нуждаешься…

– Не будь сволочью, Паша. Ты же называл себя его другом. Как же ты можешь? Вот так сразу? – её рот презрительно скривился, но лицо от этой гримасы не стало менее привлекательным. Наоборот, этот высокомерный взгляд сделал Татьяну в глазах Павла Костякова ещё более желанной.

– Не надо так говорить, Таня, не надо. Тебе прекрасно известно, что мы с Юрием служили вместе, – он шагнул вперёд. – Между нами сложились хорошие отношения, но ведь ты знаешь, что в разведке…

– Не бывает друзей, – закончила она фразу. – Юрка повторял эти слова не раз. Для меня повторял. Хотел, чтобы я затвердила их… Но это не даёт тебе права набрасываться на жену твоего недавнего товарища, едва у тебя встанет на неё член! – В голосе Татьяны зазвенели стальные нотки. – Уходи, Павел! Уходи и не звони мне никогда. И пусть никто из ваших не звонит. Вы мне не нужны! Ни вы, ни ваши шпионские страсти!

Детство Тани Зарубиной прошло в Париже, где её отец возглавлял отделение крупного российского банка. Вернувшись в Москву, девочка долго не могла смириться с тем, что Франция – чужая страна. Узкие парижские улочки, тесно забитые припаркованными автомобилями, были ей роднее московских проспектов, французская речь казалась милее русского языка, и первое время Таня демонстративно говорила по-русски с французским акцентом. Но довольно быстро она свыклась с мыслью, что Франция осталась в прошлом, вжилась в новую атмосферу, полюбила Москву. После летних каникул пошла в школу, обзавелась подругами и друзьями. Легко находила общий язык со своими сверстницами, была заводилой в детских компаниях, выделялась в своей среде и обычно занимала главенствующее положение, мягко подчиняя себе не только девочек, но и мальчиков. Когда на её двенадцатилетие пришли гости, отец с приятным удивлением обнаружил, что дочь выгодно отличалась от подруг.

– В ней угадывается элегантность будущей женщины, – сказал он жене. – Пожалуй, она будет сногсшибательно красива, когда подрастёт.

– Ещё бы! – жена многозначительно фыркнула. – Моя порода!

Сергей Анатольевич ухмыльнулся и подумал: «Порода! Эх, Люда, порода твоя ровно в столько оценивается, сколько денег я даю тебе на твою косметику, шубы и шёлковое бельё. Что бы ты представляла собой сейчас, если бы я не подобрал тебя в своё время в ночном клубе, где ты трясла на сцене своими молодыми сиськами?» Но вслух сказал:

– Да, с породой Таньке повезло.

Он провёл ладонью по открытой шее жены. Ему нравилось, когда Людмила забирала волосы наверх, у неё была удивительная шея, лебединая, нежная, влекущая. Пожалуй, в той молоденькой стриптизёрше в ночном клубе, о котором вдруг вспомнил Сергей Анатольевич, его привлекли именно шея и охапка поднятых к затылку каштановых волос, а не стройные ноги, не поджарый живот, не упругие груди. Он был тогда уже солидным бизнесменом, смотрел на юных девиц как на товар, и к Людмиле отнёсся поначалу также; но однажды обнаружил, что основательно привязался к девушке, и предложил ей, сам себе удивившись, стать его женой.

Он стиснул пальцы на шее жены.

– Сергей, прекрати, – она отстранилась от его руки. – Дети увидят.

– Дети, дети, – проговорил он, – сколько им, беднягам, ещё предстоит увидеть… Порода, говоришь?

Людмила бросила на него подозрительный взгляд:

– Что-нибудь не так?

– Всё так, дорогая. Всё именно так и никак иначе. В этом и есть мудрость жизни: всё идёт только так, как должно идти. Несчастлив тот, кто не понимает этого.

Он прошёл через комнату, где девочки, сбившись в кучку, ворковали о платьицах и туфельках. Таня сидела на диване, положив ногу на ногу, и беседовала с одной из подружек.

– Я буду путешественником, – убеждённо говорила она, водя руками перед собой и изображая тем самым неведомые дали чужих стран. – Когда вырасту, привезу бабочек из всех краёв света. У меня везде будут красивые бабочки за стеклом. И ещё повешу на стену много африканских масок с цветными перьями. Я очень люблю всякие маски. А тебе нравятся маски? Когда человек надевает маску, он перестаёт быть собой. Я прочитала это в одной книжке. Ты любишь читать? Нет? А я люблю читать и люблю истории, поэтому хочу стать путешественником. Только я не люблю летать на самолётах. Они похожи на консервные банки с крыльями.

В тот год на майские праздники на дачу к Зарубиным приехал Николай Петрович Полётов с сыном Юрием. Мать Татьяны прошептала на ухо дочери:

– Танечка, у Юры не так давно умерла мама, будь к нему повнимательнее.

– Умерла? – Для Тани смерть была абстрактным понятием, немного пугающим, но не настоящим – чем-то таким, что больше относится к книгам, а не к жизни, к книгам с грустным концом. Но Юра был не персонаж из книги, а живой человек, и слово «смерть» никак не увязывалось с ним. Однако раз его мама умерла, значит, он соприкоснулся со смертью, познал нечто таинственное и необъяснимое, вошёл в мир, куда Тане вход был ещё воспрещён. Она смотрела на Юру как на существо особенное. Вдобавок он был на два года старше неё, а для подростков каждый год – вечность.

Полётовы гостили у Зарубиных три дня. Юра и Таня проводили время в беспрестанной болтовне, рылись в залежах книг, извлекали из перевязанных шнурами пачек журналов какие-то рассохшиеся древние издания, радовались своим неожиданным находкам. Юра бегло проглядывал заголовки, читал фамилии под старинными фотографиями и сразу начинал рассказывать Тане невероятные приключения, в которых принимали участие запечатленные на тусклых фотоснимках люди. Девочка слушала его с раскрытым ртом, совершенно не понимая, как в его голове помещалось столько всевозможных историй. Она не могла определить наверняка, что в его рассказах было правдой, а что – вымыслом, всё казалось правдой, но слишком уж удивительной. Перед отъездом с дачи Юра сказал:

– Ну, Танюха, счастливо! Буду наведываться к вам от случая к случаю, подкармливаться, а то папа мой улетает в командировку.

– А приключения рассказывать будешь?

– Обязательно.

– Тогда наведывайся, – согласилась она с удовольствием.

Таня виделась с Юрой редко. Заезжая, он проводил у них часок-другой, не дольше. С каждой встречей они становились старше, но если Юрий казался ей по-настоящему взрослым парнем, то она виделась ему маленькой девочкой. Юра смотрел на Таню чуть покровительственно, она же – мечтательно и немного боязливо.

Затем Юрка исчез, за два года не пришёл к Зарубиным ни разу.

И вдруг появился без предупреждения на очередном дне рождения Тани.

– Всем привет! – гаркнул он с порога, вручая Тане охапку ромашек. – А вот и я. Не ждали? Так, кажется, вопрошал незабвенный Илья Репин?

Юра очаровал всех гостей. Лариса Краснова и Маша Фролова, две ближайшие подруги Тани, были потрясены тем, что у неё, оказывается, есть взрослый знакомый парень. Из него нескончаемым потоком лились красивые слова. Он казался им героем, шагнувшим в их общество прямо с киноэкрана. Маша и Лариса влюбились в Юру с первой же минуты, они буквально не отрывались от него в течение всего вечера, из-за чего Таня потом не разговаривала с ними целую неделю. А Юрка беззаботно хохотал:

– Молодёжь, не пришпоривайте время! Всему свой час.

Девочки обиженно морщили носики:

– Ты считаешь нас салагами? Между прочим, нам уже почти шестнадцать!

– Бедняжки, совсем старухи, – улыбался он в ответ.

Уходя, поцеловал Таню в раскрытую ладонь и сказал, глядя ей в глаза:

– А ты хорошеешь, малыш.

– Но тебе больше понравились эти две… – Она осеклась и отвела взгляд.

– Неужели ревнуешь? Но ведь мы просто друзья, Танюха, я же тебе вроде брата. Или я чего-то не знаю?

– Да, вроде брата, – она сжала губы. – Только мне сегодня уже исполнилось шестнадцать, а этим двум ещё полгода до шестнадцати тянуть.

– Это круто меняет дело, – произнес Юра глубокомысленно, но Таня видела, что в глазах его плясали озорные смешинки.

– Ты меня серьёзно не воспринимаешь, – пожаловалась она.

– Воспринимаю. Но я, Танюха, смотрю на вещи иначе, потому что опыта у меня всё-таки побольше твоего будет, – теперь Юра не смеялся. – Между прочим, ты могла бы поздравить меня с поступлением в институт.

– Поздравляю. Сейчас ты уйдёшь и совсем пропадёшь в круге своих друзей… и подруг… Да, да, подруг. Я же вижу, как ты… как на тебя все глазами зыркают!

– Не ревнуй, тебе рановато.

– И тебе будет совсем не до меня, – продолжала она с нескрываемой грустью. – Уйдёшь и пропадёшь. Исчезнешь, как два года назад…

Так оно и случилось. Он снова исчез. Как-то раз она осмелилась набрать номер его телефона, но никто не поднял трубку.

Минул год, Татьяне исполнилось семнадцать лет. От Полётова не было никаких известий. Он легко затерялся в круговороте её исканий, увлечений, переживаний. За последние полгода она дважды успела влюбиться, и оба раза без сожаления рассталась со своими кавалерами, чем безмерно удивила подруг. Теперь была увлечена каким-то рок-гитаристом, с которым случайно познакомилась на его концерте, где её едва не затоптала толпа одуревших от музыки зрителей.

Но однажды Татьяна увидела Юрку во сне. Он шагнул к ней из темноты, одетый в длинную чёрную мантию, поцеловал в губы, страстно и долго, как в кино, и сказал:

– Я ухожу, малыш, но обязательно вернусь к тебе. А ты пока взрослей и не летай на консервных банках с крыльями.

На поясе у него сиял длинный кинжал с инкрустированной рукояткой. Ножны кинжала были украшены золотой арабской вязью. По обе стороны от Юры стояли огромные псы, заросшие длинной чёрной шерстью. Они лениво помахивали тяжёлыми хвостами. Из их разинутых пастей свисали набок красные языки, раздвоенные на конце, как змеиные.

– Зачем ты уходишь? – спросила Таня.

– Мне надо скрыться. Ведь я не тот, за кого выдаю себя…

Он натянул на голову неизвестно откуда взявшуюся чёрную маску, которая туго обтянула его голову, будто проглотила её. Тёмная одежда сделала Юрку абсолютно невидимым во тьме. Бездонное пространство шевельнулось, и Таня поняла, что она находится внутри гигантского существа, именно оно, должно быть, проглотило её и Юрку. Но что это за существо? Зачем оно заглотило их? И почему именно их вдвоём?

В следующее мгновение какая-то неведомая сила вторглась в тело Тани. Сила имела форму и размеры, но Таня не могла определить их. Она лишь ощущала, как нечто неодолимое вливалось в неё снизу, словно поток очень тёплой воды; вливалось мягко, усыпляюще, но вместе с тем это нечто было плотное, как земная твердь, оно толкало Таню, встряхивало её, растягивало, чуть ли не разрывало между ног. Девушка млела, истаивала под напором силы, выворачивалась наизнанку, стремясь отдаться натиску целиком, чтобы не осталось ни единой клеточки тела, не испытавшей буйного наслаждения, не то убивавшего её, не то возрождавшего из небытия.

Вокруг продолжала клубиться непроглядная тьма, рядом не было никого, но Таня почему-то точно знала: всё дело в Юрке. Это из него изливалась неведомая сила, сладко терзавшая Таню. Вдруг разом всё прекратилось. Пространство было неподвижным, колыхание исчезло, инородная сила, распиравшая девичье тело, уплыла во тьму.

Таня испугалась и закричала:

– Юрка, не уходи! Не уходи!

От этого крика она проснулась. Сердце учащённо колотилось. Шея была напряжена так, будто она кричала на самом деле. Некоторое время Таня сидела в кровати, обхватив колени руками, и вслушивалась в себя, в гул своего тела. Из-за распахнутого окна доносились шумы летней ночи. Постепенно, убаюканная шелестом листвы, она вновь погрузилась в сон.

СТУПЕНИ

Юра Полётов рос домашним ребёнком, он был окружён неотступным вниманием матери. Её забота настолько плотно его охватывала, что временами он думал: мать ненавидит его и в действительности не беспокоится о нём, наоборот, издевается над ним, выставляет беспомощным дурачком в глазах других людей. Вечерами она стояла над ним и, оскалившись по-собачьи, проглядывала тетради с домашними заданиями, выискивая ошибки, за которые готова была наброситься на сына с язвительными замечаниями.

– Ты опять тройку схлопотал? Что у тебя, мозги отсутствуют? А ты подумал, какими глазами я буду смотреть в лица наших друзей? У всех дети как дети, учатся прилежно, а мне достался сын-троечник, лентяй! – шипела она.

Юрка не мог понять, почему мать должна была стыдиться его троек. Разве она ходила в гости с его тетрадками и дневниками? Разве об этом кричали на улицах? Кому вообще было дело до его отметок? И почему бы лучше не похвастать его замечательными рисунками, в которых ему не нашлось бы равных не только в классе, но и во всей школе? А разве кто-нибудь называл плохими его сказки, сочинённые на уроке литературы?

Он не понимал, почему мать имела право стесняться его троек по математике, а он не имел права стесняться её выкрашенных в ядовитый жёлтый цвет волос и пунцовой помады на губах. Не мог он также взять в толк, почему мать позволяла себе устраивать безумные семейные ссоры, когда она, истерично крича, упрекала отца в неверности, разбрасывала по всей квартире свои вещи, вытащенные из шкафа. Мать позволяла себе любое проявление чувств, однако отказывала в этом всему остальному миру. Более того, если кто-то выражал свои эмоции или мысли, с которыми она не была согласна, она почему-то всегда воспринимала это как личное оскорбление, хотя речь шла вовсе не о ней. Её нетерпимость к людям не знала границ. Как отец уживался с нею?

Как-то летом мать уехала на курорт, а через несколько дней пришло известие, что она утонула, свалившись за борт во время морской прогулки на катере. Юре не пришлось увидеть её бездыханного посиневшего тела, отец не повёз его на похороны, желая оградить от тяжёлых впечатлений. Юра вообще узнал о смерти матери уже после похорон, и в его тринадцатилетней голове гибель её приняла форму какой-то бесконечной поездки на солнечное морское побережье. Мать ушла из дома с чемоданчиком в руках, чмокнув на прощание в щёку, и не вернулась.

Позже, оглядываясь на своё детство, Юрий не мог сказать с уверенностью, что любил мать. Пожалуй, не было в нём этого чувства. Но вот желание родства, единства с матерью – это было. Он помнил, что мог всегда прийти к ней и ткнуться лицом в её плечо или грудь, спрятаться в складках её одежды, несмотря на прогремевшую за несколько минут до этого брань. Ему казалось – он найдет у матери убежище от любых бед. Пусть в действительности спасти или оградить от опасностей она и не могла, зато умела пожалеть, и Юра считал, что это и есть настоящая помощь, понимание.

Отец никогда не жалел его, не произносил нежных слов, он требовал от Юрки терпеливости. Отец был скалой, непоколебимой силой. Так представлялось Юре. Он не знал, сколько приходилось терпеть его родителю, сколько приходилось преодолевать всевозможных унижений, чтобы устоять на своём посту. Да он и не мог знать, ведь отец никогда ни о чём не рассказывал. В сущности, Юрий вообще ничего не знал об отце. Николай Петрович всегда выглядел уверенным в себе, спокойным и даже немного равнодушным ко всему происходившему вокруг. Создавалось впечатление, что этому лысоватому человеку среднего роста всё ни по чём, что сам чёрт ему брат и охраняет от невзгод. Но то была лишь видимость.

– Жизнь, Юрка, это такая любопытная штука, что ахнешь. Но важно помнить, что пасть у жизни не чета девичьим губкам. Пасть её подобна разинутому капкану. Если сделаешь неверный шаг, капкан на тебе защёлкнется, – смеялся Николай Петрович, подбадривая сына. – Главное для нас с тобой не раскисать никогда. Ведь мы – мужики, а это ко многому обязывает.

– Не плакать и не раскисать? – уточнил Юра. – Это я понимаю, не маленький уже.

Юрку определили в интернат через год после смерти матери. Николай Петрович улетал в долгосрочную командировку в Перу и не мог взять сына с собой.

– Ты тут держись молодцом, – сказал отец, когда они прощались в шумном зале аэропорта. – Не грусти. Время мчится быстро, иногда даже быстрее, чем это показывают часы. У тебя сейчас самый интересный период наступает. Ты только не спеши, не гони лошадей. Приглядывайся ко всему, не хватайся сразу за всё, что увидишь.

– Ты на что намекаешь, пап? Сигареты имеешь в виду, что ли? – Юра хитро улыбнулся.

– И сигареты тоже. Вся эта глупость только кажется привлекательной, сынок. Но глупость остаётся глупостью. Ни сигареты, ни вино не сделают тебя взрослее. Глупее могут сделать, это запросто… Впрочем, я уверен, что тебе хватит ума вести себя разумно. Ты не должен попасть в капкан. Я тебе доверяю. Будь здоров, – отец не стал целовать Юрку на прощанье, просто пожал ему руку по-мужски и быстро направился к толпившимся возле паспортного контроля людям.

– Будь здоров, – шепнул Юра в ответ и почувствовал, как горький комок свернулся у него в горле. Впервые в жизни мальчик оставался один на один с чужими людьми. Вспомнился отъезд матери на солнечный берег моря, с которого она так и не вернулась, и в голове ослепительной молнией сверкнула мысль: а вдруг и папа тоже не вернётся? Юрка весь похолодел, зажмурился, как бы желая спрятаться от накатившего на него страха, и потряс головой. – Нет, всё будет хорошо…

Интернат стал для мальчика настоящим откровением. Конечно, он видел в кино, как дрались ковбои и всякие супермены, как разлетались под ритмичную музыку брызги крови и битая посуда, но те картинки не имели никакого отношения к реальности. Юра твёрдо знал, что всё это было вымыслом, отменно изображённым на киноэкране знаменитыми актёрами. Он был уверен, что в настоящей жизни никто не ведёт себя так.

Интернат убедил его в обратном. Грубость, жестокость, беспощадность – первое, с чем Юра столкнулся.

Валентина Константиновна, старший педагог, подвела Юрия к высокому парню, волосы которого были похожи на мокрую меховую шапку, и сказала:

– Станислав, познакомься с Юрием, он будет жить в твоей комнате.

– Стасик, – представился новый знакомый, протягивая руку.

Через пару дней неписаный интернатский закон назначил новичкам «утюжку». Ничего не подозревавший Юра, миновав длинный коридор с протоптанной до дыр ковровой дорожкой, вышел через боковой выход на задний двор, уже погрузившийся во тьму осеннего вечера. Человек двадцать ребят, собравшихся возле трухлявого деревянного забора, встретили его появление дружным гомоном.

«Утюжка» заключалась в банальном избиении. Каждого новенького обычно лупили всем гуртом, чтобы оценить его реакцию, выяснить его характер и определить его будущее место в интернатском сообществе. Иногда новоприбывший отвечал кулаками и давал настоящий бой, но такое случалось редко. Чаще избиваемый просто закрывал голову руками и сворачивался калачиком, истекая соплями, слезами и кровью.

Сначала в середину круга вызвали Ваньку Бурлака, тоненького, но очень жилистого паренька с коричневыми болячками на руках, – он поступил в интернат в один день с Юрием. Ваня стоял, наклонив белобрысую голову и глядя на окружавших его парней холодными, как лёд, глазами. Выражение его лица не вызывало сомнений: он готов держаться до конца.

– Кто первый? – прошептал Бурлак каким-то бесцветным голосом.

Вперёд шагнул коренастый Сашка Сибиряки, обернувшись к приятелям, засмеялся: