История советской литературы Леонов Борис

177

Писатель Георгий Николаевич Мунблит, написавший вместе с Евгением Петровым сценарии таких популярных в прошлом кинофильмов, как «Музыкальная история», «Антон Иванович сердится», вспоминал об одном из поэтических вечеров двадцатых годов, в котором ему довелось принимать участие. Вечер проходил в Большом зале консерватории.

И вот в самом начале вечера произошел какой-то сбой в отношении с публикой. Она стала агрессивно вести себя при объявлении каждого из выступающих. И не ведомо, чем бы закончилось это «великое противостояние», если бы не нашелся человек, которому удалось утихомирить разбушевавшийся зал.

Им оказался известный теоретик стиха, автор книги «Как писать стихи» Георгий Шенгели, который тоже нередко выступал с чтением собственных сочинений.

— Так вот он, — рассказывал Георгий Николаевич, — выйдя на эстраду, поднял руку, прося тишины и внимания. Но не тут-то было. В ответ послышался дружный гогот, хлопанье, топанье и чуть ли не улюлюканье.

А поскольку первым прогнали со сцены ведущего, то в зале не знали, кто перед ними просил слова. И тут какой-то юнец, перегнувшись через барьер амфитеатра, фальцетом крикнул: «Фамилию!», требуя тем самым выступающего назвать себя.

Этот клич понравился публике и из ее рядов послышались крики:

«Фамилию! Фамилию!»

Георгий Шенгели вновь поднял руку, потом вторую.

Зал неистовствовал в реве, шуме, смехе. И тогда, дождавшись краткого перерыва в этом гвалте, Шенгели зычным голосом гаркнул:

— Бетховен!

Публика оцепенела.

И в мгновенной, еще зыбкой тишине Шенгели начал читать свое произведение громким поставленным голосом. Это было длинное и далеко не совершенное стихотворение о Бетховене. Слушать его было бы трудно и в идеальных условиях. Но тут все шло по-другому. Когда публика опомнилась, было уже поздно.

Так вопреки всем законам, божеским и человеческим, Шенгели дочитал свое творение до конца, никто не прервал его ни возгласом, ни хлопком…

178

Рассказывают про один из вечеров Владимира Маяковского.

Оглядев собравшихся, поэт сказал:

— Вас пришло сюда много потому, что вы решили, что 150 000 000 это рубли. Нет, это не рубли. Я эту вещь отдал в Государственное издательство. А потом стал требовать назад. И все стали говорить, что Маяковский требует сто пятьдесят миллионов…

И еще «дело о миллионах».

Рассказывают, что хозяин дома, у которого наш великий баснописец Иван Андреевич Крылов нанимал квартиру, составил контракт о найме и принес его на подпись к квартиросъемщику. В контракте, между прочим, было написано, чтоб он, Крылов, был осторожен с огнем, а то, не дай Бог, если дом сгорит по его неосторожности, то он обязан тот час выплатить стоимость дома, оцениваемого в 60 000 ассигнациями.

Иван Андреевич, подписав контракт, к сумме 60 000 прибавил еще два нуля.

Возвращая хозяину документ, Крылов сказал:

— Я на все пункты согласен. Но, чтобы вы были совершенно, обеспечены, я вместо 60 000 рублей ассигнациями поставил шесть миллионов. Это для вас будет хорошо, а для меня все равно, потому что я не в состоянии заплатить вам ни той, ни другой суммы…

179

Александр Александрович Блок показал Горькому свою пьесу о фараонах «Рамзес».

Алексею Максимовичу пьеса понравилась.

— Только вот говорят они у вас уж очень по-русски, — заметил Горький. — А надо бы… каждую фразу поставить в профиль…

180

Корней Иванович Чуковский поведал о том, что классик русской литературы Леонид Николаевич Андреев, получив от издателя Цетлина аванс за собрание своих сочинений, купил себе осла.

Друзья спросили:

— А для чего тебе осел?

Леонид Николаевич ответил:

— Очень нужен. Он напоминает мне про Цетлина. Чуть забуду о своем счастье, осел закричит и я тут же вспомню…

181

Известный поэт Илья Львович Сельвинский, долгое время руководивший поэтическим семинаром в Литературном институте имени А.М.Горького, нередко рассказывал своим семинаристам разные истории из литературной жизни двадцатых годов. В частности, об Эдуарде Багрицком. Они вместе входили в группу конструктивистов, именовавшуюся как ЛЦК /левый центр конструктивистов/. Идеологом и теоретиком этой группы был Корнелий Зелинский. Теоретическая платформа их была изложена в двух сборниках — «Госплан литературы» и «Бизнес». В частности, утверждалось, что «конструктивисты стремятся овладеть поэтическим участком фронта культурничества, понимаемого как широкий конструктивизм рабочего класса в переходную эпоху борьбы за коммунизм». Главный тезис их был такой: «зодчий революции ищет свой стиль», и стиль этот должен складываться под влиянием быстрого развития техники, быть динамичным, экономичным и емким. И еще: задача художественной литературы в том, чтобы пропагандировать американское делячество, утверждать «социалистический бизнес». Коммунизм рождается из «всего духа технической эпохи». Отсюда принцип «грузификации культуры».

Эдуарду Георгиевичу Багрицкому надоело заниматься «грузификацией», и он покинул группу конструктивистов и вступил в РАПП, куда его давно и настойчиво приглашали. Пролетарским писателям он был нужен как знаменитый в литературе тех лет поэт-«попутчик». Обращение его в «свою веру» они считали важнейшей победой на литфронте.

— Но, — рассказывал Сельвинский, — никто из вождей Российской Ассоциации пролетарских писателей и не представлял того языческого лукавства, с каким новый рапповец относился к своему переходу в их организацию.

У себя в кабинете он нередко представлял в лицах тех, кто призывал покончить со всякими Львами Толстыми, если у них есть Юрий Либединский.

Вскоре до главы и теоретика РАППа Леопольда Авербаха стали доходить слухи, что их «новобранец», сидя по-турецки на своем топчане, позволяет себе высмеивать перед собирающимися его гостями священные заповеди их ассоциации.

В частности, он якобы так комментировал очередное выступление Авербаха по поводу призыва в литературу ударников производства: «Как вам нравится этот свистун?! В своем рапповском инкубаторе он вознамерен вырастить чистопородных пролетарских писателей\ »

А посмотрите, какие характеристики известных писателей слетают с его уст. Маяковский у них отягощен темным футуристическим прошлым. Федин — всего лишь колеблющийся интеллигент. Бабель — певец стихийного бунта. И так далее. Авербаха буквально все не устраивает в достойных именах талантливых художников. Он убежден, или делает вид, что убежден, будто настоящий писатель родится только между молотом и наковальней, как говорят Ильф и Петров. И настоящий, по его мнению, будет писать исключительно про бруски, про горящие буксы, про ведущие оси и другие изделия индустриального мира. А то, что такой «мастер» пишет не пером, а наковальней, на которой родился, ему это не важно…

— Видимо, — итожил рассказ Илья Львович, — не сносить бы головы ернику и еретику Багрицкому, если бы в апреле 1932 года специальным постановлением ЦК партии РАПП не был ликвидирован…

182

Писатель Борис Авксентьевич Привалов, автор сатирического романа «Садовое кольцо», рассказал, как на одном из заседаний секции юмора и сатиры в Доме литераторов оказался Корней Иванович Чуковский.

Узнав, о чем ведут речь «великие юмористы», он охотно согласился принять участие в беседе и поведал следующую историю из своей биографии.

— В 1905 году, — начал Чуковский, — я редактировал сатирический журнал «Сигнал». И вот в номере четвертом были помещены карикатуры на самого царя. Дело приняло серьезный оборот. Против главного редактора возбудили уголовное дело. Мне грозило по меньшей мере год крепости.

И тогда я решился обратиться к знаменитому адвокату Грузенбергу Оскару Осиповичу.

Выслушав мою просьбу, Грузенберг согласился: «Попытаюсь. Авось удастся…»

И вот мы в суде.

Я — на скамье подсудимых.

Оскар Осипович, который выглядит необыкновенно внушительно и импозантно, на месте адвоката.

В зале — никого.

Кроме моей жены Марии Борисовны, которая специально приехала в Питер, чтобы быть рядом со мной в трудную минуту.

А вот за судейским столом народу было много. В основном вельможи, сенаторы, которых привлекла сюда прежде всего возможность узреть и услышать, как схватятся адвокат Грузенберг с прокурором Камышанским. Они понимали, что «дело» для адвоката безнадежное, а потому и интересное. И прежде всего тем, что адвокат будет отбиваться от смертельных ударов обвинения.

Прокурор Камышанский начал речь крикливо, яростно:

— В то время, как революционное брожение кончилось поражением, а бунтовщики потерпели позорный крах, среди оголтелых литераторов нашлись такие, кто в этот момент вновь поднял преступную руку на священную особу государя императора…

Гляжу на Оскара Осиповича.

Он кажется совершенно подавленным.

Сердце мое уходит в пятки.

Жду.

После окончания обличительной речи прокурора поднимается Грузенберг и тихим, вкрадчивым тоном обращается к суду:

— Представьте себе, что я… на этой хотя бы стене. Рисую. Положим, осла. А проходивший мимо гражданин возьми и заяви: «Это прокурор Камышанский». /Тут зазвенел звонок председателя/. Так я вас спрашиваю: кто же оскорбляет прокурора? Я, рисующий осла, или прохожий, увидевший в нем сходство с… уважаемым блюстителем закона? Ответ однозначен, как, собственно, и в нашем деле.

Что делает мой подзащитный? Он рисует осла, дегенерата, идиота, а уважаемый прокурор Камышанский имеет смелость утверждать, что тут изображенасвященная особа здравствующего государя Николая Второго. И если он повторяет сие тут, мы можем привлечь его к ответственности и применить к нему грозную сто третью статью, сурово карающую за оскорбление его величества!..

И он обратил на растерянного прокурора град вопросов, последовательно обращаясь к помещенным в журнале карикатурам…

— Так меня оправдали, — завершил свое выступление Корней Иванович на секции сатириков и юмористов…

183

Мария Карловна Куприна-Иорданская вспоминала, как умели веселиться собиравшиеся на даче у ее приемной матери Давыдовой, издававшей журнал «Мир Божий», известные и молодые литераторы, среди которых были Горький, Бунин, Федоров, поэт В.Ладыженский. Трое последних особенно любили острить друг над другом, выдумывая при этом самые нелепые истории.

Особенно доставалось Владимиру Николаевичу Ладыженскому. Он будто бы приехал из своего пензенского имения в Ялту в третий раз свататься к сестре Чехова Марии Павловне. А посему стал ежедневно навещать Антона Павловича и жаловаться на судьбу.

— До того довел Чехова, — сочинял свою байку Бунин, — что вчера иду я мимо его дачи и слышу, как он говорит сестре: «Маша, посмотри, кто-то к нам идет. Если это ко мне Ладыженский, скажи, что я умер…»

184

Валентин Петрович Катаев зашел в парикмахерскую Дома литераторов.

Увидев писателя, парикмахер Моисей поинтересовался:

— Говорят, вы были в Ватикане… В соборе, где служил папа… И вам пришлось вставать на колени?

— Нет, я просто опустил — ответил Катаев.

— И что вам на это сказал папа? — любопытствовал Моисей.

— Он ничего не оказал. Он спросил.

— И о чем же он спросил?

— Он спросил: кто вас так плохо стриг?!..

185

Обращали ли вы внимание на то, что натура человека всегда так или иначе «рифмуется» с теми случаями из его жизни, в центре которых он оказывался не просто сам, но и те, с кем дружит или близко знаком. Во всяком случае это подтверждают те жизненные коллизии, о которых рассказывал Иван Фотиевич Стаднюк.

В частности, эпизод с розыгрышем самого Ивана Фотиевича, учиненный его друзьями по случаю якобы присуждения ему Нобелевской премии за роман «Люди не ангелы».

Напомню тем, кто читал роман, и сообщу тем, кто еще, может быть, прочтет его, что он был опубликован в декабрьской книжке журнала «Нева» за 1962 год. Его тут же перевели в ряде европейских стран, поскольку тамошних издателей привлекала в романе та жизненная и художественная правда, с какой впервые в отечественной литературе рассказывалось о жизни деревни тридцатых годов на примере украинского села Кохановки. Правдой этой были голод 1932 года, насильственная коллективизация, преступное раскулачивание крестьян-середняков и разгул своеволия начальства в ГУЛАГах, репрессии среди руководства металлургического комбината и его подневольных строителей…

Так вот этот роман и стал предметом розыгрыша. Начал его Михаил Николаевич Алексеев, работавший в журнале «Огонек» заместителем главного редактора.

Он позвонил Стаднюку и сообщил, что по «белому ТАССу» прошла информация из Швеции, что советскому писателю Ивану Ф.Стаднюку присуждена Нобелевская премия за роман «Святых людей нет».

Не поверил Стаднюк другу. Но в душе было посеяно сомнение. Смутило неточно переведенное название, да еще на английский манер имя автора — «Ивану Ф.Стаднюку».

Между тем Алексеев не успокаивался:

— Иван, что ты будешь делать с такой кучей денег?

— Отдам половину тебе.

— Да ты, чую, не веришь. Приезжай в «Огонек» и сам взгляни на сообщение, — предложил Алексеев.

— Если ты меня разыгрываешь, месть будет еще более жестокой…

И тут же Стаднюк сказал, что непременно приедет в редакцию.

— Но меня уже не будет: еду за Поповкиным. Будем обедать либо в «Украине», либо в Доме литераторов. Захочешь — найдешь. А сообщение для тебя я оставлю у секретаря редакции Анны Алексеевны…

Каково же было удивление, когда он распечатал конверт и увидел на официальном тассовском бланке жирными буквами напечатанную информацию о присуждении ему Нобелевской премии…

И все же что-то мешало окончательно поверить в то, что видели глаза. А вдруг это не розыгрыш друга, а ошибка корреспондента английской газеты «Санди тайме»?! Тогда немедленно в ЦК, советоваться, как вести себя. В памяти была история с премией Борису Леонидовичу Пастернаку за роман «Доктор Живаго»…

Он взял такси и помчался в Дом литераторов.

Но там ни Поповкина, бывшего в то время главным редактором журнала «Москва», ни Алексеева. Встретил Сергея Сергеевича Смирнова и попросил взглянуть на содержимое конверта.

Прочитав тассовскую телеграмму, Смирнов просиял:

— Ай да, Ваня! Ну, поздравляю!

— Да ты всмотрись в бланк! Может подделка?! — попросил Иван Фотиевич своего старого фронтового товарища.

После внимательного «изучения» бланка Смирнов раздумчиво произнес:

— Вроде бы все по форме…

— Только ты, Сережа, никому об этом…

— Ну, о чем речь…

Стаднюк вспоминал:

— Не успел я, видимо, доехать до Украины, как Дом литераторов уже гудел, обсуждая неслыханную новость. За Смирновым подобные шутки водились…

Между тем Стаднюк увидел в ресторане Алексеева и Поповкина. Они о чем-то оживленно беседовали. Заметив Стаднюка, тут же принялись за еду. «Разыграли!» — подумал Иван Фотиевич. Подойдя к столу, нарочито снисходительно бросил им:

— С Нобелевским приветом! — И уже сев за стол: — А ведь за такие шутки, хлопцы, можно привлечь к суду.

— Ты лучше покажи Евгению Ефимовичу бланк с сообщением, — прервал его Михаил Алексеев.

Поповкин подержал в руках бланк и вернул:

— Все правильно. Без подвоха. Я видел такой же у Сергеева-Ценского, когда его выдвигали за «Севастопольскую страду». Но не дали старику. И тебе могут показать кукиш. С них станется!

Когда он в деталях описал муки старика Ценского, Иван Стаднюк вроде успокоился: «Не, так не разыгрывают».

И тут он вспомнил о своем товарище, общем знакомом — литературоведе Юрии Яковлевиче Барабаше, который к тому времени работал в ЦК КПСС заведующим сектором литературы. Уж кто-кто, а он-то должен все знать по правде.

Улучив момент, Стаднюк вышел в вестибюль и позвонил Барабашу по телефону.

— Да, мы все знаем, — спокойно ответил Юрий Яковлевич. — Только не знаем, что тебе на сей счет посоветовать. Пока поздравляю, а вечером я тебе непременно позвоню…

Прошла суббота. Воскресенье. В душе — переполох. Как-никак, а Нобелевский лауреат. А деньги — землякам, на нужды колхоза.

И вдруг вечером звонок. Бодрым голосом Барабаш интересуется:

— Ну как себя чувствуешь, Нобелевский лауреат?

— Привыкаю вроде бы…

И тут же отрезвляющий совет:

— Придется отвыкать.

— Почему?

— Да потому, Иван Фотиевич, что тебя разыграли… Подожди, подожди… Про ПК я тоже тебе врал, выручая Алексеева, который опередил тебя своим звонком…

— А тассовский бланк откуда?

— Опять же Алексеев через копирку допечатал на полупустом бланке.

И Иван Фотиевич решил отомстить.

Но это уже другая история…

186

Юрий Александрович Виноградов рассказал, как в самом начале своей писательской жизни замыслил написать книгу о прекрасном сапере, мастере своего дела — инженере-подполковнике Борисе Константиновиче Алексютовиче, на счету которого значилось обезвреженными 1696 мин.

Чтобы увидеть инженера-подполковника в деле, напросился с ним на очередное разминирование. Тот не хотел его брать, но Виноградову удалось настоять на своем.

И вот они на берегу моря.

На песке лежала мина, похожая на огромную чугунную плиту.

Подернута водорослевой краской.

— Там, наверное, часовой механизм? — спросил Виноградов.

— А ты послушай, — отозвался Борис Константинович.

Виноградов наклонился над миной, прислушался.

— Вроде бы ничего нет!

— Обними ее, как девку, — подсказал Борис Константинович.

— Я женат.

— Ну, тогда, как жену.

Прижавшись щекой к плите, Виноградов уловил ход часового механизма. Часы шли.

— Бежим? — вскочил он.

— Беги, — спокойно ответил Борис Константинович.

Потом он размеренно подошел к огромному чудовищу и начал свою работу.

И только закончив разминирование, поглядел на Виноградова. Что уж он прочитал на его лице, не ведомо, но сказал:

— Ты только дома не говори об этом…

Потом отвинтил крышку термоса и налил в нее чай. Протянул Виноградову. Тот отпил и скривился:

— Большей мерзости никогда не пивал.

— Так это же «Арарат».

— Что за арарат? — поинтересовался Виноградов.

— Ты что же, никогда коньяк «Арарат» не пробовал?

— Я вообще не пью, — ответил Виноградов…

А спустя несколько дней Виноградову позвонил Алексютович и сказал что предстоит новая работа. После паузы спросил:

— Пойдешь?

— Пойду! — тут же ответил Виноградов.

— Ну, ты молодец! — послышался голос Бориса Константиновича.

И уже после паузы с долей иронии тот добавил:

— Наверно, понравился мой «чай»?!..

187

Возглавив Новый Московский театр миниатюр, Владимир Соломонович Поляков активно начал собирать авторский актив. В частности, обратился он и к Юрию Карловичу Олеше.

Пришел к нему с двумя бутылками кефира.

— За кого вы меня принимаете? — удивился Юрий Карлович. — Я не пью кефир с семнадцатого года.

— А я, — сказал ему Поляков, — и не собираюсь напоминать вам о прошлом. Просто хочу обеспечить вас питательным напитком на срок, когда вы не будете выходить из дома.

— Вы что, арестовываете меня?

— Да, Юрий Карлович. Во имя наших добрых отношений прошу вас написать пьесу для нашего театра. Тем более вы обещали…

— Я не отрицаю, что обещал. Но не могу писать пьесу, когда ничего не имею в голове…

— Вашу голову, Юрий Карлович, я знаю. Вы просто на нее клевещете. Итак, прошу вас во имя нашей дружбы.

Олеша подозрительно глянул в глаза Полякову:

— Вы верите в дружбу?

Услышав утвердительный ответ, спросил:

— Может, тогда и написать пьесу о дружбе?

— Конечно!

— Вы думаете, что уже поймали меня. Ничего подобного. Не мучайте меня. Вы же видите, у меня над головой нимб, как у великомученика. Нимб!..

Он сделал паузу и уже другим тоном продолжил:

— Слушайте, Володя! Это уже интересно. Представляете: в ресторан входит старичок с нимбом. К нему подходит официантка и спрашивает: «Вам сколько граммов?» Он говорит: «Не больше двадцати пяти». Она удивлена: «Вы что, святой?» Он отвечает: «Да». И это правда. Он же Бог. Может, так и начать?!

188

Известно, каким выдумщиком на розыгрыши был в свое время Никита Владимирович Богословский, известный советский композитор, автор классических песен «Шаланды полные кефали», «Спят курганы темные». «Темная ночь», «Давно не бывал я в Донбассе».

Одни из разыгранных им товарищей относились к этому с юмором, с доброй иронией. Другие обижались, сердились, расстраивались. Об одном из таких розыгрышей композитора хочу рассказать.

Произошло это с писателем-сатириком Борисом Савельевичем Ласкиным, который вместе с Володей Поляковым написали сценарий фильма «Девушка с гитарой» а с Никитой Богословским песню «Спят курганы темные».

Однажды в «Вечерней Москве» было напечатано: «На загадку: что такое два конца, два кольца, посредине гвоздик, прислали правильный ответ /ножницы/ следующие товарищи: октябренок Семенов Т.П., пионерка Левушкина К.Т., домохозяйка Баш А.П., писатель Ласкин Б.С. Редакция поздравляет товарищей».

Возмущенный Борис Ласкин примчался в «Вечорку» и с порога кабинета редактора произнес, обращаясь к секретарю:

— К чему этот розыгрыш? Еще и напечатали «писатель»…

Секретарь редакции тихо произнес:

— Так вы же сами об этом попросили…

— Я? Попросил? С чего это вы взяли?

— А вот ваше письмо.

Ласкин выхватил листок и прочитал: «Ответ — ножницы. Очень прошу поместить в списке правильно ответивших мою фамилию, инициалы и то, что я писатель. Вам это ничего не стоит, а мне приятно».

— Смотрите, — показал секретарь, — это же ваша подпись, Борис Савельевич?

— Подделка… Никиты Богословского…

189

Василий Петрович Росляков однажды навестил в Переделкино Павла Филипповича Нилина. Его дача была рядом с дачей Петра Александровича Сажина, они считались старинными друзьями. Как правило, увидев где-нибудь в собрании Нилина можно было тут же отыскать и Петра Александровича…

— А тут вижу, что между ними вроде кошка пробежала, рассказывал Василий Петрович. — Сажин вдали на участке согнулся под кустом смородины. Даже не глядит в нашу сторону. Спрашиваю: «Павел Филиппович, вы что, поссорились с Петром Александровичем?» «Да нет… Правда, ваще, видишь ему гараж уже под крышу подвели, а мне только котлован вырыли…» «А чего тогда разбежались?» Нилин не ответил.