Женщина с большой буквы «Ж» Барякина Эльвира

Счастье – это когда есть, кого

любить, что делать и на что надеяться.

Китайская поговорка

Дневник

Я уже пыталась заводить дневник. Во втором классе учительница велела нам следить за природой и отмечать наиболее интересные явления. Первая запись в моем дневнике гласила: «Бабушка боится мышей». Вторая: «Живая мышь – 1 руб. 30 коп. Дохлая – 2 руб.».

В честь поступления в университет мама подарила мне адресную книжку небывалой красоты: атласная бумага, кожаный переплет. Похабить ее телефонами ЖЭКа у меня рука не поднималась, и я начала записывать туда мысли.

На букву «А»: «А на меня Извольский смотрит!»

На букву «Б»: «Баранова – дура».

На букву «В»: «Верность – вот чем я его замучаю!»

Летопись обрывалась на странице с буквой «Ж». Понятно, что на ней было написано.

В течение последующих двадцати лет я писала все, что угодно, кроме дневника, – романы, уставы и заявления в ЗАГС. Вчера мой психоаналитик Арни сказал, что без дневника мне больше нельзя.

– Записывай все, что тебя волнует. Спроси себя, кто ты?

Кто я? Я человек необычной биографии и необычных страданий.

Меня зовут Мардж Тенш. Когда-то была Маргаритой Теньшовой, но со временем часть имени отвалилась.

Живу в Северном Голливуде, самом паршивом городе на свете.

У меня отвратительная работа: я литературный агент.

У меня дурацкое хобби: я пишу книги.

У меня толстая попа.

У меня нет мужа, детей и полезных привычек. Зато у меня есть место на кладбище.

Мы с Мелиской ездили туда на прошлой неделе. Посидели на могилках, поскорбели.

– Лучше всего хорониться в Италии, – сказала Мелисса. – Там что ни склеп, так дворец. А у нас на кладбищах только коз пасти.

Она ворчала, потому что ей досталось место под забором.

– Зато у меня будет самая интересная табличка. Ко мне даже экскурсии будут водить! Знаешь, что я напишу?

– Что?

– «Омолаживающая могила доктора хиромантических наук мадам Мелиссы Тернер. Исцеление от бородавок и женского недомогания».

А я решила, что у меня будет только имя и эпитафия по-русски:

Судьба человека

Аквариум во всю стену, на столе – проволочный человечек в лодке. Мой психоаналитик Арни называет его «Пациент, гребущий к счастью».

Когда мы встретились в первый раз, Арни спросил:

– Почему вы здесь?

– Да вот – смысл жизни потеряла. У вас он нигде не завалялся?

Арни похихикал и начал меня хвалить. Так я стала его постоянным клиентом.

У него приятный голос и горячие ладони. Темечко покрывает белая грива, и, когда Арни сидит у окна, вокруг его головы зажигается нимб.

Он умеет расспрашивать так, что ты чувствуешь себя звездой: твоя дурь – это благородное заболевание, твои тараканы в башке бесценны.

Половина голливудского бомонда лечится у Арни от плохого характера. Мне лестно находиться в такой компании. Придешь к нему на прием, опустишься в кресло: «А ведь на этом месте сидели самые известные задницы мира!»

Мы разгребаем мою биографию, как археологи – древние развалины. Особо тщательно Арни копается в детстве. Оно у меня уникальное, такого ни у одной голливудской звезды нет: папа-коммунист, мама-передовик. Сам Арни рос в пятидесятые, во время «охоты на ведьм», и для него это звучит как «папа-вампир, мама-оборотень». Я с удовольствием щекочу ему нервы – мне нравится удивлять человека, которого ничем не удивишь.

Иногда мы спорим. Арни пытается доказать мне, что смысла в жизни нет и быть не может. Ну как же не может, если раньше он всегда был?

Поначалу он заключался в маме. Помню, как я ждала ее с работы. Заберусь на подоконник, подожму колени к подбородку и смотрю на улицу. Вдруг сейчас в толпе мелькнет белая шапка?

Потом было много других смыслов. Постепенно мамино место заняла наша дворовая компания. Мы прыгали с крыш гаражей и лазили в подвалы с дурной репутацией. Наша стая казалась нам центром вселенной: ее признание было высшей наградой, ее порицание – катастрофой.

Казалось, планеты не должны сходить с орбит, но однажды я обнаружила, что вращаюсь уже вокруг другого «солнца». В моей душе поселилась Любовь, и там не оставалось места ни для кого, кроме ясноглазого Запаскина. В университете его заменил доцент Пьющенко. Ему на смену пришел муж № 1 – Димочка Кегельбан, который вывез меня в Америку. Объекты были не так уж и важны для меня, важно было хмельное чувство влюбленности и желание петь, летать и умереть одновременно.

Моя любовь сдохла, не выдержав конкуренции с реальностью. Деньги! Вот о чем я думала, шлепая мимо роскошных нью-йоркских витрин: «Люди, скиньтесь по доллару мне на богатство! От вас не убудет!» Но людям было жалко.

Деньги появились вместе с работой в престижном журнале. Я засиживалась в редакции до полуночи и вместо снов видела производственные совещания. Но потом меня уволили по собственному желанию президента.

На меня снизошло откровение: Господи! Да я тратила жизнь на то, что мне было не нужно! Я сто лет не была в театре! Мои платья выходили из моды до того, как я успевала их надеть!

Я вышла замуж за военного фотокорреспондента и переехала в Лос-Анджелес. Теперь мне хотелось самоуважения: я думала открыть свою фирму, ездила в Африку, развелась с мужем № 2 и завела мужа № 3 – миллионера и процветателя. Пенсия подходила ближе, и ничего не было сделано для бессмертия.

Бог хлопнул в ладоши, и мир опять перевернулся. Мне показалось, что я должна стать известным писателем. Хозяевами моей жизни стали мифические люди – читатели, которых я знать не знаю, но от которых зависело все: и моя самооценка, и настроение, и вера в успех. Я писала книги, публиковала их и каждый раз ждала СЛАВЫ. Но ничего не происходило.

Переосмысление произошло из-за Бориса Стругацкого. Я не помню, как это звучало дословно, но он сказал, что вне зависимости от качества книги всегда найдутся люди, которым она понравится, и люди, которые ничего не оценят. При этом подавляющему большинству будет совершенно наплевать на твое творчество.

Я опять слетела с орбиты…

Слушая мои признания, Арни сплетает пальцы на колене.

– Ты уже начала вести дневник?

– Да.

– Тогда пиши еще и мемуары. Так мы сможем обнаружить истоки проблемы.

Арни как-то говорил мне, что депрессии в основном проистекают от избытка свободного времени. Похоже, он решил лечить меня трудотерапией: если я все время буду писать – мне некогда будет обдумывать свое несчастье.

А все-таки без смысла жить нельзя… Вокруг какой бы звезды мне повращаться?

– Барбара! – зову я домработницу. – Отгадай загадку: что такое – большое, светлое, вдохновляет, ободряет, освещает путь и должно присутствовать в жизни каждого человека?

Барбара – волоокая мексиканская дива – выходит из кухни.

– Холодильник?

Женщина американского кинорежиссера

Я безумно влюблена в Кевина – режиссера и сукина сына. Безумно не потому, что ночей из-за него не сплю, а потому, что он давно и безвозвратно женат.

Кевин хорош собой. В его годы иметь крепкие зубы и скромную лысину – это большое достижение.

Мы познакомились в застрявшем гостиничном лифте. Я поднималась в номер к знакомому писателю и несла ему в подарок бутылку мартеля. А Кевин хотел скрыться у себя от журналистов. Секса у нас не было. У нас было распитие спиртных напитков в общественном месте.

Мы сидели, прислонившись друг к другу, и Кевин рассказывал, как шевалье де ла Круа-Мароне изобрел коньяк:

– Он был законченным алкоголиком. Один раз надрался до того, что ему привиделся Сатана. Дьявол захотел выпарить из него душу и кинул шевалье в чан с кипятком. Варил да приговаривал: «Так просто твою душеньку не вынешь! Тебя нужно два раза сварить!» Очухавшись, благородный мусье решил вынуть душу из вина. Перегнал его по дьявольскому рецепту два раза. Попробовал – вкусно. С тех пор коньяк так и делают.

После того случая в лифте мы с Кевином регулярно устраиваем интимные дегустации. Его жена, Сьюзан, ревнует до истерик и называет меня неудовлетворенной стервой. А я хихикаю: у меня секса не было лишь 15 месяцев, а у нее – шесть лет (насколько Кевин знает). Впрочем, тут дело не в сексе: Сьюзан обидно, что ее муж дружит со мной, а не с ней.

Совсем отказать мне от дома она не может: врага следует держать под присмотром. У них вообще все происходит под знаком «не могу»: не могу любить, не могу понять, не могу развестись, не могу видеть.

Сьюзан на всех фотографиях выглядит так, будто ее только что представили к награде. У нее тот тип лица, который всегда найдет спрос в рекламном бизнесе. В ее жизни не может быть развода. Родственники, друзья и журналисты знают, что ей нелегко с мужем, но она его не осуждает. Быть супругой творческого человека – это тяжкий крест, и Сьюзан готова нести его до конца.

Каждый день Кевин уходит в 7 утра и возвращается в 12 ночи. Каждый день Сьюзан ждет его с поджатыми губами. Он удирает в ванную, пьет там коньяк и смотрит кино по детскому DVD-плееру.

– Не живи так, – говорю я Кевину.

– Не могу.

Он трехмерен. Его первая ипостась – режиссер блокбастеров, вторая – интеллектуал, знающий цену людям и вещам, третья – человек, всем желающий добра. Кевин постоянно блуждает в этих трех соснах и никак не может из них выбраться. Что-то одно всегда противоречит другому.

Вчера Сьюзан позвонила и пригласила меня в гости – для того, чтобы Кевин остался дома.

А я что? Я пошла. И своего мопса Ронского-Понского взяла – чтоб он ей на ковер нассал.

Ронский вместо этого нюхался с их лабрадорихой. Чего нюхаться-то, спрашивается, если оба кастрированные?

Впрочем, мы с Кевиным тоже нюхаемся безо всякой надежды на счастье.

Детство (мемуары)

Мне четыре года. Я большая: с этой зимы мне повязывают шарф узлом наперед и разрешают одной ходить по квартире.

Плутать в ее сумеречных коридорах очень интересно: на стене висит полуразобранный велосипед дяди Сережи, и я восторженно кручу огромное колесо со спущенной шиной. Мне представляется, что это колесо обозрения. Если с помощью клея приделать к нему оловянных солдатиков, то… Да знаю, знаю! Папа поссорится из-за меня с дядей Сережей, и тот не позовет его смотреть телепередачу «13 стульев». А когда папа остается без «Стульев», я всегда остаюсь без компота.

В углу белым айсбергом возвышается холодильник бабы Шуры. Туда строго-настрого запрещено лазить. А я и не лажу: там все равно ничего нет, кроме половины старого батона и каких-то свечек в картонной коробке. Баба Шура их очень бережет и не использует, даже когда отключают электричество.

На прошлой неделе у нее был день рождения. Баба Шура испекла торт со сливочным кремом и выставила его на подоконник – пропитываться. Пока гости пили за здоровье именинницы, я тихонечко прокралась на кухню и навтыкала в торт бабы-Шурины свечи.

Брать спички мне не разрешали, поэтому я позвала маму:

– Пойдем! Надо зажечь свечки и сказать бабе Шуре, чтобы она их задула!

Мама неохотно оторвалась от разговора о праздничных наборах и пошла со мной на кухню.

Увидев мое произведение, мама очень ругалась (правда, шепотом, чтобы никто не услышал), потом долго залепливала кремом дырки от свечек. Про то, что случилось, она никому не сказала («а то бы гости торт есть не стали») и в тот же день купила бабе Шуре новые свечки. Только почему-то не в хозяйственном, а в аптеке.

Еще в коридоре стоит вешалка с пальто. Если на нее долго смотреть, то поймешь, что это рожа индейца. Я его боюсь и всегда прохожу мимо как можно скорее. Над ним, на верхней полке, белеет заячья шапка – это маленькое привидение, младенец-грудничок. Летать оно пока не умеет, но я знаю – скоро научится.

А под вешалкой храпит Николай Петрович, сапожник из мастерской при ЖЭКе. Он опять «нажрался» и «не донес себя до койки». Я люблю, когда он нажирается. Он тогда либо поет «Едут, едут по Берлину наши казаки», либо спит. А когда он спит, я могу безнаказанно стырить у него резиновый клей, чтобы приклеить на велосипедную шину моих солдатиков. И бог с ним, с компотом. Баба Шура обещала меня ирисками угостить.

Машина желаний

Арни говорит, что я должна быть доброй феей:

– Вспомни себя в детстве. Ты наверняка хотела, чтобы у тебя была крестная фея, которая бы исполнила твое заветное желание. Было такое?

– Было.

Ах, по молодости я действительно нуждалась в помощи потусторонних сил. Мне очень хотелось погибнуть за правое дело: стерпеть пытки фашистов, ничего им не сказать и попасть в список пионеров-героев. Но все фашисты в нашем районе вымерли задолго до моего рождения.

– Так вот, – продолжил Арни, – представь, что ты и есть добрая фея и ты послана на землю, чтобы помогать людям. Твоя жизнь сразу же наполнится смыслом, ты обретешь душевный покой…

Я долго думала, кого бы мне осчастливить. Племянника Джоша? Фиг ему – он мне и так шесть штук должен. Сестру Лелю? Подругу Мелиссу?

На автобусной остановке сидел черный паренек с глазами побитого щенка. Я подошла.

– Какое твое самое заветное желание?

– Fuck you!

– Ну… пошли…

Не пошел, паразит. Людям не нужна моя доброта.

О доблестях, о подвигах, о славе

Кевин позвонил в шесть утра:

– У меня для тебя новость: сегодня ты снимаешься в кино!

– В роли кого?

– В роли одной женщины. Ты идеально подойдешь.

Я насторожилась: последние два месяца Кевин снимал фильм про марсиан.

– Монстром быть не согласна.

– Да при чем тут монстры?! Тебя даже гримировать не придется. Ну, почти.

– Э-э-э…

– Как хочешь. Только потом не жалуйся, что я тебя на съемки не беру.

Съемочный павильон – провода, рельсы, куски звездолетов и будуаров…

Кевин что есть сил орал на пришельцев:

– Марсиане, нах… Вам с такими рожами не Землю завоевывать, а машины парковать! Вот ты. – Кевин подбежал к центральному уродцу. – Ты что, никогда на расстрел не ходил? Тебе сложно повстанцу по шее двинуть?!

Марсианин с ненавистью смотрел на него.

– Пусть он на тебе потренируется, – шепнула я режиссеру. – У него получится, вот увидишь!

Кевин сурово зыркнул на меня.

– Ладно, перерыв. Всех ненавижу. Уроды!

Бряцая оружием, уроды разошлись пить кофе. Костюмеры и гримеры поскакали следом – следить за доспехами и рогами.

– Какие у меня будут слова? – спросила я Кевина.

Тот устало листал сценарий.

– Никаких. Тебе надо просто полежать на столе.

– То есть?

– Ты будешь изображать павшую в боях.

– Я что, труп буду играть?!

– Ну да! Повстанцы будут целовать тебя в лоб и клясться отомстить.

– Ну как, нравится? – спросила гримерша Стелла, специалист по огнестрельным ранениям и покойникам.

Из зеркала на меня смотрела бескровная рожа с тяжелыми мешками под глазами.

– Блестяще! – сказал Кевин. – Натуральный мертвец!

– Перестань потеть!

– Я не могу! Мне жарко!

– Стелла! Попудри ее! У тебя есть что-нибудь от пота?

– Тальк для ног.

– Шутники, нах… Будем до вечера снимать – пока не закончим сцену!

Сцена хрен знает какая, дубль хрен знает какой.

Я лежу. Я не ржу. Я стараюсь не дышать.

Вот известная звезда с автоматом на плече наклоняется ко мне.

От звезды разит пивком. Звезды любят алкоголь.

И вообще теперь я знаю, кто как пахнет и что ест.

… – Это тяжелая утрата для повстанческого движения. Уходят лучшие из лучших. Наш долг – отомстить. Наш долг – не сдаваться. Наш долг – каждый день вдохновляться героическим примером…

– Снято!

Кевин подошел ко мне.

– Ну, слава богу! Лежала – загляденье. Дай я тебя хоть поцелую!

Не далась. Меня сегодня нацеловали на три года вперед.

А вообще сниматься в кино мне не понравилось… Хотя теперь у меня будут фотографии с собственных похорон – штатный фотограф все заснял. Затребую с Кевина снимочек, вставлю в рамку и повешу над камином.

Прогресс нравственности

Не так давно по телевизору показали грудь Джанет Джексон – она выступала на сцене, и у нее слетел бюстгалтер. Вся страна развратилась на десять лет вперед. Судебные иски, возмущенные звонки… Такая беда случилась, что просто не спастись.

Каждый пуританин в отдельности не видит в голой груди ничего зазорного – у кого своя есть, у кого – женина. Но стоит им собраться вместе, и все – титькам бой. Причем никто не борется за то, чтобы грудь не показывали лично ему: он-то сам как-нибудь удержится от грехопадения. Этим борцам всегда хочется, чтобы не смотрели другие.

Цензура (хоть по поводу груди, хоть по поводу политики) – это завуалированная мания величия: я огражу вас, убогих, от беды.

Вон в Северной Корее есть только внутренний Интернет. И только один телеканал. Информация проходит жесточайшую проверку на соответствие идеям Чучхэ.

Вводить цензуру в стране – это в открытую признать свой народ дураком, который не в состоянии отличить хорошее от плохого. Если мы уверены в собственной правоте, то какой смысл скрывать от ближних неправильную точку зрения? Ведь любой здравомыслящий человек сможет разобраться, кто прав, а кто нет.

Правитель, устанавливающий цензуру, расписывается либо в собственной неправоте, либо в дебильности своей нации. Что, кстати, не мешает ему провозглашать ее великой.

Нестыковочка выходит: великий народ, которому не разрешают принимать самостоятельные решения – как маленькому ребенку или сумасшедшему.

Мастер и Мардж

Мой племянник Джош говорит про себя следующее:

– Да, я гений. Это может подтвердить любой мало-мальски образованный человек.

Образованных людей на свете немного: его герлфрендша Сара, моя сестра Леля и заведующая детсада «Золотой ключик».

О собственной одаренности Джош узнал в пять лет. Он нарисовал несколько улыбающихся пауков с ушами и заявил, что это коллективный портрет детсадовского руководства. Видимо, в отместку заведующая сказала, что рисунок гениален. Тем самым она испортила мальчику жизнь.

Все последующие годы Джош потратил на создание нового в искусстве.

– Ну скажи, о чем тебе говорит рембрандтовский «Портрет старика в красном»? – вопрошал меня племянник. – А мой «Запутавшийся старик» говорит о свободной любви и открытости.

«Старик» Джоша и вправду открыт всему миру: там, где порядочному человеку надлежит иметь трусы, у него имеется огромный хрен, завязанный узлом макраме.

– Хочешь, я продам тебе эту картину?

Это был первый и единственный раз, когда я купила его произведение: мне нужен был презент на День святого Валентина. Хотела бывшему мужу подарить.

Джош осознал, что на мне можно делать деньги.

– Я принес тебе еще трех стариков: «Старик на урановой шахте», «Кокетливый старик в костюме французской горничной» и «Старик, совсем-совсем обедневший».

– Джош, я занимаюсь литературой, а не живописью.

– А я к каждой картине написал по стиху. Вернее, по поэме. Я тебе завтра пришлю рукопись.

– Джош, иди, детка, в жопу.

Но мальчик недаром рос в нашей семье: ослиное упрямство и настойчивость – это у нас в крови.

– Тетя Мардж, ты же знаешь, что хорошо продается! Что ты хочешь, чтобы я написал? Фантастический роман? Что-нибудь про лесбиянок?

– Учебник по китайскому языку. Сейчас эта тема очень актуальна.

– А какой у меня будет гонорар?

– Джош, давай я тебе дам тридцать долларов и ты от меня отстанешь?

– Ну хорошо, я тебе завтра позвоню.

– Пятьдесят долларов – и ты мне не позвонишь ни завтра, ни послезавтра и вообще исчезнешь до конца месяца.

– Тетя Мардж, а ты знаешь, что сейчас можно слетать в космос за деньги? Я тогда уеду еще надольше.

Я не стала говорить, что сейчас можно и похоронить в космосе. А то если Леля прознает о моих намеках, она очень обидится.

Никогда

Никогда не ношу пистолет. Я его купила после того, как посмотрела фильм про Джеймса Бонда. Ночью мне приснилось, что мистер Бонд угнал мою машину в силу «производственной необходимости». Схватил за ворот, выкинул на обочину и умчался бороться со злом.

Целую неделю я носила пистолет под пиджаком – на манер киношных детективов. Чувствовала себя и преступницей, и королевой мира. Это нечто особенное – ощущать оружие на своем боку.

А потом наступила жара. Кевин участливо глядел на мой пиджак и качал головой. А потом не выдержал:

– У тебя что, радикулит разыгрался?

С тех пор пистолет лежит в хлебнице на кухне. Сейфа у меня нет, в столе его Джош может найти, а если положить пистолет в бельевой шкаф, то тогда не найду его я. В шкафу у меня Бермудский треугольник.

Никогда не ем сало. Мне и своего хватает.

Никогда не пью за рулем. В пятом классе я сломала руку, на школьной фотографии меня запечатлели в гипсе. Гипс мне совершенно не идет.

Никогда не смотрю «Иронию судьбы». Главный герой слишком уж напоминает трюфель: нечто белесое, бесформенное – сомнительного качества и непонятного назначения. За него бьются не потому, что он нужен, а потому, что иначе нечего будет показывать по телику.

Никогда не читаю инструкции к технике. Не осиливаю.

Никогда не пишу ха-ха, размечтались…

Никогда не понимала зачем Герасим утопил Муму. Ведь можно было на пальцах наврать, что утопил. Что, барыня полезла бы в воду проверять?

Никогда не пыталась прыгать с парашютом, запивать огурцы кефиром и баллотироваться в Сенат. Страшно.

Никогда не верила в Деда Мороза. В нашем детсаду его роль исполняла повариха тетя Глаша. «Дед Морозов с титьками не бывает», – сказал мой друг Вовочка. Так он испортил мне половину детства.

Собачье сердце

Из кухни слышится ласковый бас:

– Ну, песик, ну, милочка, ну съешь еще ложечку!

Барбара, моя домработница, уговаривает Ронского поужинать. Тот воротит сытую харю, страдальчески кряхтит и перебирает лапками.

У нас такой ритуал: Ронский ест собачий корм, только если перед ним долго рассыпаются в комплиментах. При этом он с рождения глух как пень.

Недостатков у Ронского больше даже, чем у меня. Он храпит по ночам, роняет слюни на гостей; он до сих пор не усвоил, что задирать ногу на швабру – признак дурного тона.

Гладить Ронского без омерзения можно один раз в месяц – после того, как его вымоют в пэт-сервисе. В остальное время он пахнет либо моими сигаретами, либо самим собой. Не знаю, что хуже.

– Жалко, что мопсов нельзя отдать на благотворительность, – вздыхает Джош. – Тогда от него была бы польза: ты списала бы с налогов его стоимость.

Их отношения изначально не сложились: Ронский-Понский постоянно жрет Джошевы ботинки. Он считает, что они гораздо вкуснее собачьего корма.

Джош орет на него матом, но Ронскому по фиг: он все равно ничего не слышит.

– Ты ему в картинках изобрази, как ты его не любишь, – посоветовала однажды Барбара.

В результате Джош вдохновился на серию полотен под названием «Пиздец Ронскому-Понскому». По исполнению они весьма напоминают средневековые гравюры о страданиях святых: «Ронский в пасти у льва», «Усекновение главы Ронского», «Ронский после обработки кремом для удаления волос в зоне бикини».

Барбара на кухне сокрушается: бедная собачка опять ничего не покушала. А зачем ему? Он сегодня уже глодал мой банный халат – вот и наелся.

Господин мой – время

Зашла я сегодня в универмаг – смотрю: купальники для девчонок двух-трех лет. Трусики и верх – все как положено.