Батарея держит редут Лощилов Игорь

Из огня да в полымя

В Петербурге шло следствие по делу декабристов. Все было обставлено с величайшей секретностью, достойные люди внезапно исчезали, и о них долгое время ничего не знали. Умудренные опытом предпочитали об этом не говорить, к новому государю только присматривались, слышали, что он строг, любит строй, выправку, порядок и дотошен во всех делах, потому лучше пока помалкивать. Не то молодежь, которую политические бури занимали мало, если не касались напрямую, – она шалила и веселилась вовсю. В каждом полку сложились кучки отчаянных, которые не хотели знать никакой власти, кроме своей полковой. Они бравировали удальством и щеголяли девизами типа «Жизнь копейка – голова ничего».

Павел Болдин был как раз из таких. Служил он в гусарском полку, отличался пылким характером и воображением, но страдал весьма распространенной болезнью золотой молодежи – недостатком средств. Отец его был прижимист и очень изощрен по части отказов от сыновних просьб. Как-то при очередном посещении Павел нашел своего старика страдающим животом. Доктор прописал тому касторку, и вид ненавистной микстуры вызывал в нем панический страх. Павел принялся его уговаривать принять лекарство и облегчить страдания.

– Не могу!

– Хоть с отвращением, но прими.

– Не могу! Разве не знаешь, что я не пью без компании.

Действительно, старик имел такую склонность.

– Помилуй, какая может быть компания для лекарства?

– Один все равно не могу. Вот если б ты со мной выпил.

– Я тоже не могу, надо на службу. Да и зачем это, если я здоров?

– Знаю твою службу, опять небось за вспомоществованием пожаловал? – Павел виновато наклонил голову. – Вот и помоги отцу, если любишь.

Старик налил второй бокал. Делать нечего, взял его Павел и с привычным «Будь здоров!» лихо опрокинул в себя. Мерзкая жидкость вызвала мгновенную судорогу, а когда очнулся, увидел, что отец внимательно рассматривает свой так и не выпитый бокал.

– Ты что же?

– А я, брат, раздумал…

Почти неделю маялся Павел последствиями; отец, заботливо относящийся к своему здоровью и почитывающий медицинские книжки, объяснял недомогание сына «истечением организма». Денег он ему так и не дал.

Кажущаяся черствость объяснялась просто: старый Болдин, живший всегда на широкую ногу, на самом деле не имел средств и всю жизнь прожил в долг. Уже на смертном одре он объяснил сыну истинное положение, присовокупив, что единственным выходом из него является выгодная женитьба. Он даже присмотрел одну молодую богатую вдовушку, которая, оказывается, была не прочь связать судьбу со статным молодцом. Старик по пылкости своего нрава не любил откладывать дела в долгий ящик и тут же попросил сына исполнить его последнюю волю. А чтобы все было без обмана, подвел к иконе – поклянись! И что тут делать бедному гусару? Поклялся.

Скоро по смерти старика пришлось Павлу вступать в наследство. Собрались родственники и кредиторы. Первых было мало, вторых много. Судейский вскрыл и зачитал пакет с завещанием.

«Не желая оставлять никого из родственников и кредиторов без внимания, дабы не подумали они, что я забыл об их приятном существовании, вменяю себе в святую обязанность поделить между ними все, что имею. Завещаю им: прежде всего хорошенько всмотреться в черты моего лица, чтобы запечатлеть их на долгие времена в своей памяти. Затем взять мои руки и по русскому обычаю положить их крестом на груди, причем большой палец каждой длани вложить между указательным и средним, чтобы получился символический знак отрицания. И то, что будет находиться в моей правой руке, завещаю своим милым родственникам, а что в левой – моим любезным кредиторам. Чем богат, тем и рад».

Вот так попал наш гусар в жестокий передел, поневоле пришлось выполнять данное отцу обязательство. Но сдержать привычки к проказам все же не смог и придумал свою.

Однажды в июне на Большой Невке, у Елагина острова, где готовилось открытие императорского дворца, показался черный катер, на палубе которого стоял черный гроб. Гребцы, вздымая зажженные факелы, заунывно пели «Со святыми упокой». Скорбное зрелище привлекло внимание обывателей и властей, особенно усердных по случаю пребывания на острове императора, проверявшего готовность работ. Катер остановили, команду высадили на берег, а капитана препроводили к полицмейстеру. Тот устроил допрос, но ничего понять не смог, ибо покойника на катере не обнаружили, в гробу покоились только бутылки с шампанским. Единственное, что вызвало подозрение, листки с непонятными стихами. Разбираться было недосуг, следовало доложить о непорядке, поскольку молодой государь требовал быстрой отчетности во всем.

Роль капитана на этот раз исполнял Болдин, который и предстал перед высочайшим ликом. Нимало не смущенный его суровым видом, он объяснил свои обстоятельства: приходится-де в силу давнего слова хоронить свою свободу, потому и скорблю. Николай спросил о причинах, понуждающих к браку, и посочувствовал, но счел нужным поинтересоваться: хороша ли невеста?

– Как вешний сад, ваше величество.

– Что ж, желаю счастья.

– Однако в этом саду уже многие погуляли.

Император заинтересовался неожиданным ответом:

– Как так?

Болдин объяснил.

– Кажется, ты не очень расположен к своей невесте?

– Ваше Императорское величество очень проницательны.

– Крепись, гусар, против слова чести я, как ты знаешь, бессилен.

Болдин бросился на колени.

– Ваше величество! Прошу об одной лишь милости: отправьте меня на Кавказ.

– Что это, братец, на тебя нашло?

Болдин объяснил: это-де вполне пристойный способ избежать нежелаемого брака.

– А вдруг невеста за тобой воспоследует?

– Это навряд ли, она привыкла к иной жизни. Ну а если воспоследует, так тому и быть: двум смертям не миновать!

Император вошел в положение, ему ведь самому не было тридцати, и суровая личина, которую он был вынужден на себя натянуть, иногда утомляла. Отослал гусара к Дибичу, отправлявшего должность начальника Главного штаба, и приказал распорядиться его именем. Он собрался было отпустить Болдина, но вспомнил о принесенном полицмейстером листке бумаги и быстро пробежал его. «Будут нынче гусари веселиться до зари» – что это за чепуха?

– Это наш гимн, ваше величество, – почтительно пояснил Павел.

Николай немного подумал и изрек:

– Напоминаю о долге службы. А будете безобразничать, отправлю гусарей кормить комарей.

Он вообще-то не был склонен к изящной поэзии, но шутить иногда изволил.

Путешествие в те времена было делом долгим и утомительным. И пока наш герой следует к новому месту службы, перенесемся туда силою воображения.

Интересы России на Кавказе защищал отдельный корпус, которым командовал генерал от инфантерии Ермолов. Герой войны с Наполеоном, человек большого ума и благородства, он был известен всякому россиянину и пользовался безусловным доверием Александра I, предоставившего ему полную свободу действий. Отношения с горскими народами у России только складывались, поэтому на Кавказе нужен был человек с широким взглядом, умело действующий согласно обстановке: где с увещеванием, где с лаской, где с решительностью и твердостью, но никогда не забывающий о достоинстве и интересах России. Десять лет властвовал здесь Ермолов при полном одобрении прежнего государя. Преемник был менее благожелателен. К трону приблизились недруги независимого полководца, особенно немцы, служившие предметом частых насмешек Ермолова. Они стали говорить, что слава его дутая, что с толпой полудиких горцев уже давно можно было бы справиться, если бы он не окружил себя диким ободранным войском. Немалую настороженность нового императора вызывали и его связи с участниками декабрьского бунта, пусть не по самому делу, что так и не удалось выявить, а чисто человеческие. Поэтому к донесениям Ермолова об обстановке на Кавказе Петербург относился с определенным предубеждением.

Война с Персией не входила в планы нового императора, отягощенного внутренними проблемами. Чтобы подтвердить свои мирные намерения, он послал в Тегеран генерала Меншикова с извещением о своем воцарении и выражением надежд на дальнейшее мирное сосуществование. Однако весной 1826 года в Персии взяла верх партия престолонаследника Аббас-Мирзы, которого поддерживали англичане. Те опасались усиления влияния России в регионе и уговаривали шаха отобрать прежние персидские владения, уступленные России по договору 1813 года. Они уверяли, что новый император, занятый междоусобной борьбой за престол, не сможет оказать достойного сопротивления намерениям Тегерана. Аббас-Мирза, собрав огромную армию, стал передвигать ее к нашей границе, проходившей по реке Аракс.

Эти приготовления не укрылись от внимания Ермолова, имевшего хорошую разведывательную сеть среди местных ханов. Он посылал донесения в Петербург, предвидя опасные последствия вероломной персидской политики, но на них не обращали должного внимания. Особое недоверие выражал глава внешнеполитического ведомства граф Нессельроде, старавшийся всеми средствами дезавуировать деятельность русского генерала. А тот располагал всего лишь тридцатью тысячами человек, которыми должен был прикрывать границу на протяжении шестисот верст, и не имел возможности сконцентрировать силы на опасном направлении без того, чтобы не оголить большие участки.

Уже в июле начались систематические вражеские набеги на русские территории. Сначала безобразничали курдские племена, а потом и их вдохновители персы. Враги вырезали целые деревни, оставляя за собой кровь и обезглавленные тела, уводили в плен сотни людей и тысячные стада. В середине июля границу по реке Аракс перешли отдельные части персидской армии. Их действия были поддержаны разбоями на турецкой границе. Русские блокпосты отчаянно защищались, им помогали отряды армянской и грузинской милиции, но сдержать многотысячные регулярные войска они не могли и постепенно отходили в глубь своей территории.

Затем начали переправу через Аракс и основные силы персидской армии. В числе первых на русскую землю ступил сам Аббас-Мирза вместе с многочисленными слугами и гаремом. Несмотря на солидный возраст, престолонаследник никогда не отказывал себе в удовольствиях. Его встречали предупрежденные заранее знатные татары во главе с Агалар-беком, состоящим на русской службе и удостоенным капитанского чина – у них вошло в привычку добиваться воинских званий русской армии, чтобы при первом удобном случае поменять их на более высокие у противника.

К появлению Аббаса татары готовились заранее, в доме изменника был устроен богатый пир. Гости отведали десяток перемен кушаний, смотрели на пляски искусных танцовщиц, говорили льстивые слова престолонаследнику, предсказывая ему быструю и решительную победу. Хозяин постарался на славу не только по части самих кушаний, но и сервировки стола. Всеобщее восхищение вызвала золотая посуда, а на две изящные вазы из тончайшего китайского фарфора обратил высочайшее внимание сам принц, так что хозяин с сожалением подумывал о том, что с вазами ему придется, по-видимому, расстаться. Но его ожидала более весомая потеря. Когда после окончания трапезы служители уносили остатки еды на больших серебряных подносах, вдруг оба подноса сорвались с их голов, и вазы разбились вдребезги. Агалар-бек, едва скрывая досаду, забормотал про старинное поверье, что бьющаяся посуда обычно приносит удачу, но суеверный Аббас-Мирза призвал толкователя снов и происшествий, чтобы тот объяснил случившееся. Этот толкователь был настолько стар, что уже ничего не боялся, а потому высказал крамольное и неожиданное для всех предсказание: «Повелитель потеряет в двух больших сражениях всю свою армию, а затем неверные перенесут оружие в Персию и истощат ее последние силы». Его слова были встречены негодующими криками всех присутствующих, сам Аббас-Мирза едва не присоединился к ним, однако с трудом удержался и зловеще проговорил:

– Годы помрачили твою голову, старик, она нам больше не нужна… Не нужен нам и ты, Агалар-бек, – обернулся он к хозяину, – тот, у кого неловкие слуги, не может иметь умелых воинов…

Утром персидская армия вторглась в принадлежащее России Карабахское ханство. Атаке подверглись и другие участки Кавказской линии. Граница в то время находилась в 150 верстах от Тифлиса, и известие о вторжении регулярных персидских войск стало известно Ермолову лишь на второй день. Он приказал удерживать несколько опорных пунктов и к ним стягиваться отрядам с малых пограничных блокпостов. Обстановка складывалась тяжелой.

На запад, ближе к Турции, пограничные с Персией области охранялись войсками (всего около трех тысяч) под командованием полковника Леонтия Яковлевича Северсамидзе. Это был храбрый военачальник, знавший языки и имевший большое влияние на местное население, которое часто обращалось к нему за разрешением споров. Войска его боготворили, он, в свою очередь, восхвалял их храбрость (не забывая, впрочем, о своей) и был беспощаден к врагам, отчего получил прозвище Дели-князя (бешеного князя). Особую ненависть проявлял Эриванский сардар, предпринимавший попытки убить Северсамидзе. Счастливо избежав очередного покушения, он написал его организатору: «Напрасно беспокоился. Русский царь так велик, что моя смерть была бы для него смертью одного солдата; так что о моей голове не стоило тебе хлопотать». С первой половины июля к Мираку, где обосновался князь, стали стягиваться персы с союзниками, и 16 июля они совершили нападение. Русские блокпосты после отчаянного сопротивления были вырезаны. Наши войска под давлением превосходящих сил противника были вынуждены отступать.

С вторжением персов восстали местные племена: казахские татары, курды, чеченцы… Изгнанные ханы стремились вернуть былое господство, изменили России Борчала, Шамшадиль, Елизаветполь – практически все Закавказье пришло в движение. Явился прежний владетель Талышского ханства, который при поддержке персов напал на посты Каспийского батальона, а затем направился к Ленкорани. На своем пути он вырезал всех защитников (персы хорошо платили за каждую русскую голову), нужно было предпринимать меры, чтобы не дать распространиться возмущению на Дагестан. Не меньшее беспокойство вызывал и правый фланг, ходили слухи о сборе турецких войск в Анапе, Поти, Ахалцыхе.

Генерал Ермолов был поставлен в трудное положение. Отряды, разбросанные на границе, не могли быть быстро соединены, чтобы противостоять персидской армии. Граница с Персией проходила по тяжелой местности с малым числом дорог, разделяемых высокими скальными хребтами и не имевших между собой сообщения. Усилить войска, противостоящие персидской армии, за счет правого фланга он тоже не мог. Единственным выходом являлся планомерный отвод войск и организация отпора врагу на двух наиболее опасных направлениях: в Нагорном Карабахе и со стороны Эривани.

В это напряженное время и прибыл поручик Болдин с очередной оказией из Петербурга. Хотя командующий был предельно занят, но привычке знакомиться с вновь прибывшими офицерами не изменил, и после недолгого ожидания Болдина призвали пред высокие очи.

Имя Ермолова было известно каждому офицеру, о нем ходили легенды, а Болдину еще в Петербурге посчастливилось видеть его портрет, писанный Доу для галереи Зимнего дворца, – настоящий лев, рожденный для славы и побед. То, что не сохранила память, дорисовывало воображение, и молодой офицер невольно трепетал, входя в кабинет командующего. Тот действительно всем своим видом внушал невольное уважение – эта грива полувьющихся волос, уже обильно тронутых сединой, внимательный взгляд серых глаз и вся массивная фигура римского атлета, лишь немного потерявшего форму. Болдин доложил честь по чести и вручил пакет, которым снабдил его генерал Дибич. Ермолов пробежал бумагу начальника Главного штаба и поморщился: его нередко донимали предписаниями о том, чтобы на некоторое время пристроить молодого офицера якобы для приобретения боевого опыта, а на самом деле, чтобы дать ему толчок для карьерного роста.

– И где бы вы желали служить, поручик? При моем штабе все места заняты…

– Ваше высокопревосходительство! – воскликнул Болдин. – Располагайте мной, как сочтете нужным, но лучше всего отправьте меня на Линию, потому как к штабной работе имею устойчивую неприязнь.

Ермолов взглянул на его форму и уже более благосклонно сказал:

– У нас нет парадных гусар, воюем, где приходится и как требуют обстоятельства. Не желаете ли уточнить? – Он пригласил поручика к висевшей на стене карте Кавказа.

Болдин ткнул наугад, и Ермолов с неподдельной искренностью воскликнул:

– Прекрасно! Это Карабахское ханство, кажется, именно сюда и нацелились персы, только сил у нас там маловато – один лишь 42-й егерский полк на полторы сотни верст. Правда, командир хорош – полковник Реут, знаю его еще с двенадцатого года, он стоит многих, но все же нужно подкрепить, этим и занимаюсь. А пока ему нужно свести приказ: собрать полк с дальних стоянок и организовать отпор персам, покуда не придут подкрепления. Возьмете с десяток казаков, они дорогу знают – и вперед!

Болдин от радости едва не подпрыгнул, о таком доверии он не мог и мечтать.

На другой день выехали рано утром, еще до света. Казачий отряд, выделенный для сопровождения Болдина, возглавлял пожилой урядник. Павел с интересом наблюдал за своими новыми товарищами, казавшимися пришельцами из иного мира. Они держались независимо и изредка перекидывались словами, о смысле которых приходилось только догадываться. Несмотря на ранний час, дорога была достаточно оживленной, по ней мерно двигались повозки, запряженные неторопливыми волами. Возницы, беспечно раскинувшиеся на охапках душистого сена, досматривали утренние сны, предоставляя животным самим выполнять привычную работу. Довольно широкая дорога позволяла нашему отряду быстро двигаться вперед, не нарушая мерного шествия волов.

Казаки почтительно величали своего урядника Корнеичем. Тот пояснил Болдину, что утром, по холодку, пока лошади не притомились, нужно поспешить и достигнуть ближайшей казацкой заставы до наступления «жаров». Болдин счел благоразумным не спорить и всецело положиться на опыт старика. Действительно, поднимавшееся прямо перед ними солнце быстро набирало силу и скоро стало основательно припекать, так что утомившиеся лошади приметно сбавили ход. К счастью, до заставы было уже недалеко.

Застава – это несколько хат, обнесенных глиняной городьбой – дувалом. Здесь можно было подкормить себя и лошадей, переждать полуденный зной и после отдыха отправиться далее. Ночами идти остерегались по причине разбойных нападений. В этих местах особенно шалили курды, народ безжалостный и дикий, они либо брали путников в плен, либо отрезали им головы и продавали персам. Говорили, что солдатская голова шла у тех по червонцу, впрочем, офицерская тоже, воинские звания неверных для разбойников не имели значения.

Когда полдневный жар несколько спал, отправились далее с намерением пройти еще два-три десятка верст до следующего стана. Этот день закончился благополучно, поскольку из-за оживленности дороги разбойники опасались делать свои набеги. Следующую заставу достигли, когда уже начало темнеть. Несмотря на долгий и утомительный путь, казаки чувствовали себя бодро, и Болдину приходилось сдерживаться, чтобы не показать усталость. Они быстро сварили кулеш, достали из кожаных переметных сум (сакв) нарезанное квадратиками тесто (ханкалы), разлили по чаркам чихирь и принялись ужинать.

– Милости просим ваше благородие отведать казачьих харчей, – пригласил урядник Болдина. – Недаром говорится, что казачье житье – лучше всего: на ходу поедим, стоя выспимся, с вечера за жизнь поговорим, поутру росой умоемся – и снова в путь.

Его дружно поддержали:

– Это так: у казака домик – черна бурка, а сестра – сабля вострая. Бывай здоров, ваше благородие!

Как тут отказаться? После долгого пути чихирь – красное домашнее вино показалось слаще дорогих вин, а каша-размазня – вкуснее самых изысканных блюд.

После ужина пошел привычный разговор про казацкое житье-бытье. Говорил в основном Корнеич, которому чихирь развязал язык, а предмет – вот он, персы, с ними ему удалось близко познакомиться, когда в составе казацкой сотни сопровождал несколько лет назад Ермолова при поездке в Тегеран.

– Народ самый разбойный, – говорил урядник, попыхивая трубочкой, – но силу уважает и супротив нее уши тотчас прижимает. Алексей Петрович – орел, спуску им не давал и честь россейскую держал высоко. Восхотели, скажем, чтобы он перед ихним шахом сапоги снял, обрядился в красные чулки и колени преклонил, как все прочие делали. Еще чего! Он как был, так и явился, еще и в кресло перед ним уселся – дескать, я прислан русским императором, который повыше тебя будет, потому, коли хочешь, можешь сам чулки надевать.

И нас всяко защищал, потому, говорил, что вы здеся не просто казаки, но – представители! Вот, скажем, было дело… Тогда приехало много народа, всех разместить надо. Отвели нашим музыкантам место по соседству с одним французом, а тот их изгнал, ему, видите ли, музыка мешала. Батюшка Ермолов разбираться не стал, кликнул десяток казаков и приказал взять француза под караул. Он, дурачок, начал задираться и слова нехорошие говорить на своем французском языке. Наши, понятно, снести дерзости не смогли, потому как – представители. Разложили его на лавке и плетюганом постегали. Так что вы думаете? Французик, как штаны надел, сам побежал прытче блохи.

Слушатели поинтересовались бытом персов.

– Живут грязно, поют скверно, как будто кричат, с этакими вывертами в голосе, что и показать страшно, ровно павлины, и музыка у них гнусная. Едят, правда, вкусно, но опять же с необыкновенной грязью. Сидят на коврах, постланных прямо на земле, мимо слуги снуют, разносят еду. Захочешь что, они тут же тебе кладут одними и теми же руками: то кусок мяса, то горсть пилава, а то прямо вырывают кусок из арбуза – ешь, что угодно. Ходят прямо за спинами гостей, едва ли не по головам, задевают их длинными полами своей одежи, а оттуда запах такой, не приведи боже…

После разоблачения персов слушатели поинтересовались: почему-де они устроили нам войну? Корнеич без раздумий объявил:

– То все англичанцы, они мастера одни народы на других натравлять, у самих персов мозгов бы не хватило с нами воевать. Но эти рыжие, такие хитрованы: в глаза улыбаются, а сами тут же норовят тебе в пазуху залезть. Мне с ними довелось столкнуться, когда атамана Матвея Иваныча в Англию сопровождал.

Слушатели сразу оживились:

– Расскажи, Корнеич.

– Дело это было в четырнадцатом годе. Атаман Платов тогда в полной своей силе был и с самим императором Александром Павловичем говорил, как я сейчас с вами. Когда наша Москва загорелась, он на французского царя так рассердился, что громко объявил: ежели кто мне этого Бонапартишку доставит, живого или мертвого, я за того выдам дочь свою Марью! Правда, таких удальцов не сыскалось, но англичанцы заинтересовались: что это за краса такая, что по любви к отцу и отечеству готова отдаться в руки злодея? И вот попросили тогда они Матвея Иваныча эту красу им показать. Атаман дела не любил тянуть и, когда наш государь отправился в Англию, напросился с ним. Государю как отказать, если атаман просит? Взял, конечно. Михаил Иваныч англичанцам очень понравился и ликом, и обхождением. Они орденов ему надавали, медаль в его честь выбили, патреты рисовали, а бабы за ним табуном ходили и все выпрашивали прядки волос для медальонов, так что голову ему изрядно проредили. Он, казак добрый, никому не отказывал, а к одной так привязался, что привез с собой на Дон. Как они изъяснялись промеж собой, никто не ведал, но понимали друг друга хорошо. И Матвей Иваныч, хоть и крут бывал на язык, о ней отзывался с непременной ласкою: она-де добрая душа и девка благонравная, к тому же такая белая и дородная, что ни дать ни взять ярославская баба…

А нужно вам сказать, что говорилось это со знанием дела, ибо в наших северных краях ему приходилось бывать при государе Павле Петровиче, которому атаман чем-то не угодил. Этот государь вообще был с причудами и многих карал без вины. В тех краях в скором времени оказался и наш батюшка Ермолов, он тогда еще не был генералом. Они приглянулись друг другу, вместе горевали и водочку попивали, до которой Матвей Иваныч был, к слову сказать, большой охотник. И так посидевши, отправлялись гулять и смотреть на небо. Атаман, хоть названий звезд не знал, но все как есть мог Ермолову объяснить: «Вот эта звезда висит над поворотом Волги к югу; эта над Кавказом, куда мы с тобой бы бежали, если б у меня не было столько детей; вот эта над местом, откуда я еще мальчишкой гонял свиней на ярмарку». В конце концов они так подружились, что атаман предложил Алексею Петровичу, после того как пройдет царская немилость, жениться на одной из своих дочерей, а их было у него великое множество…

– И что же?..

– А ничего, у Алексея Петровича лишь одна суженая – служба воинская, он ее ни на какую жену не променяет.

Кто-то поинтересовался насчет привезенной англичанки, и Корнеич неожиданно рассердился:

– Вам, жеребцам, только бы о бабах… Ну-ка, всем спать, поговорили и будет, завтра с рассвета в путь.

Лежа на охапке душистого сена, Павел вспоминал события минувшего дня: утомительную езду по однообразной пыльной дороге, короткие стоянки со скудной пищей и рассказ словоохотливого урядника. С неба светили яркие звезды, одна, вон там, должно быть, над далеким Петербургом, а эта – над разбойным Тегераном, и где-то между ними светит маленькая и невидная его звездочка… Долго ли ей суждено продержаться на небосклоне, про то знает, верно, один Господь…

На следующий день пришлось углубиться в горный Карабах и идти стало труднее. Дорога сузилась до того, что на ней с трудом могли разминуться две арбы; она петляла между горами, пересекала горные водостоки, опускалась в ущелья и поднималась к кручам, вокруг которых лепились облака. Дело осложнилось тем, что теперь следовало особенно внимательно следить за окружением, чтобы избежать опасности разбойного нападения курдов, обнаглевших по случаю открытия военных действий. Однажды пришлось открыть огонь и разогнать шайку всадников, сгрудившихся на вершине горы с явно враждебными намерениями. К счастью, для отряда дело окончилось благополучно.

К вечеру добрались наконец до вершин Карабахского хребта. Тут открылась великолепная картина. На севере синели снеговые выси Кавказа; на востоке расстилалась Муганская степь, сливавшаяся в далекой синеве с Каспием; на западе вставали горы Армении, возглавляемые исполинским двуглавым Араратом, увенчанным ледяным шлемом и опушенным махровыми облаками; на юге просматривалась темная лента Аракса, прикрытая белыми туманами. Внизу, из глубины ущелья, смотрело небольшое селение с фиолетово-розовыми саклями и башенками, оно то погружалось в клубившийся туман, то снова выплывало на его поверхность. Корнеич объяснил, что это армянское селение Герюсы, в котором располагается один из наших батальонов, и предложил остановиться там на ночлег.

Отряд гуськом начал спускаться по тропинке, едва проторенной на висящих над безднами утесах. Болдин, хотя и успел несколько привыкнуть к опасностям необычного похода, с трудом удерживал дыхание, которое вырывалось из груди и, казалось, готовилось увлечь его вниз. За многие века копыта лошадей путников пробили на утесах ступени, и теперь конь должен был осторожно ступать в эти каменные гнезда, чтобы не сорваться вниз и не стать вместе с всадником пищей для шакалов и орлов.

Несмотря на позднее время, село гуляло. Отовсюду слышались громкие крики, звучали песни и музыка. Причина выяснилась скоро: нынче состоялась выдача жалованья, и в такой день солдату издавна предписано благословлять службу. Павел велел отвести себя к командиру. Им оказался подполковник Назимов, рыхлый, одутловатый, начавший благословение с самого утра. Он обрадовался гостю и тут же предложил ему примкнуть к всеобщему веселью. Гость, однако, решительно отказался, ссылаясь на необходимость срочной доставки распоряжения командующего.

– Эх, голубчик, – покачал головой Назимов, – никуда ваша служба не уйдет, а солдатскую заповедь нарушать не годится. Слышали небось: «День государев, а ночь наша». Ко мне нынче приказ привезли о немедленном выступлении. Для военного человека это дело святое – выполнять, что начальство велит. Однако мы тоже не без понятия. Живем на отшибе России-матушки, рядом с чуждыми народами, в гадких условиях, без женского пола и иного благородства. Потому, конечно, бывает, что употребляем злое зелье, иначе говоря, злоупотребляем. И как я могу своих солдатиков лишить законной радости поднять чарку за государя, который как раз сегодня за нашу службу жалованье прислал? Тем паче что никакого урона для военного дела не выйдет, ежели на сутки задержимся. Супостат покамест далеко, у меня за ним свои дозоры наблюдают. Так что не волнуйтесь, поручик, завтра тронемся в путь и все наверстаем. Ну что, налить?

– Благодарствую, пока службу не исполню, дал зарок не употреблять. А вот если провожатого дадите, буду признателен.

– Это проще простого. Антоша! – крикнул Назимов.

Тотчас явился юноша, одетый в ладную черкеску, быстрый и ловкий, с ярким девичьим румянцем на щеках. Назимов что-то шепнул ему, и тот исчез в мгновение ока, будто выпорхнул на волю. Вскоре подошел армянин, весь заросший кудрявым полуседым волосом.

– Это Ашот, он отведет вас в Шушу, – объявил Назимов и, указав на Болдина, строго сказал: – Слушаться, как меня!

Ашот поклонился, дело устроилось.

Едва Болдин вышел, за ним метнулась тень.

– Господин поручик! – окликнул его тот, которого Назимов назвал Антошей.

– Чего тебе, любезный?

– Возьмите меня с собой. Я давно уж дожидаюсь оказии.

– Считай, что дождался, завтра все тронемся.

– С транспортом идти одна морока, да и пыли наглотаешься. Возьмите, я обузой не буду, а может быть, и помогу, поскольку все здешние места знаю. Батюшка опять же отблагодарит…

– Это что за благодетель?

– Полковник Реут, я давно уже ищу попутчиков, чтобы отъехать, да Назимов не пускает. Так что, возьмете?

Болдин призадумался. В отличие от угрюмого Ашота румяный юноша вызывал непроизвольное доверие, сдается, что обузой для отряда он не станет, почему тогда не взять его?

– Ну-ну, Антоша, завтра выйдем раненько поутру, гляди не проспи. – Болдин похлопал по плечу нового спутника, который мгновенно исчез из вида, а сам направился к поджидавшему его Корнеичу. Тот, верно, слышал происшедший разговор и недовольно проговорил:

– Зря вы, ваше благородие, согласились мальца взять, рази не знаете: баба да бес – у них один вес.

– Какая баба?

– Самая что ни есть настоящая, у меня глаз наметан, она хоть во что обрядится, но от меня свою породу не спрячет.

Болдин залился краской: как это он с благородной девицей говорил без должного уважения? И так расстроился, что даже долго не мог уснуть.

Выехали на рассвете, когда загулявшее воинство еще спало крепким сном. Впереди ехали Ашот и Павел. Антоша, которая на самом деле оказалась Антониной, скромно держалась за ними. Болдин, хоть и чувствовал себя неловко, отношений с девушкой решил не выяснять, просто в разговоре перестал пользовать родовыми окончаниями и перешел на безличные предложения. Несколько верст прошли без приключений, пока не встретили всадника, чем-то явно встревоженного. Он стал громко переговариваться с Ашотом, показывая в сторону, откуда ехал. Бурные переговоры кончились тем, что Ашот с явным пренебрежением отмахнулся от него и собрался было продолжить путь. Антонина, отозвав Болдина, кивнула в его сторону и тихо сказала:

– Сдается, что этот плут что-то замыслил. Впереди, насколько я поняла, отряд курдов, как бы не выйти прямо на них.

– Что будем делать? – встревожился Болдин.

– Сворачивать с главной дороги, – отвечала девушка, – тут недалеко козья тропа, путь не такой гладкий, зато безопасный.

Они продолжили путь и скоро достигли едва приметного свертка. Павел без раздумий свернул на него, чем доставил явное беспокойство проводнику.

– Прямо нада, прямо… – затянул он, на что умудренный опытом Корнеич философски заметил:

– Ежели в объезд, так к обеду доберемся, а прямо, так и к ночи не поспеем… – и, убедившись, что его философия на Ашота не подействовала, грозно прикрикнул: – Цыц!

Тому ничего не оставалось, как уныло тянуться за отрядом.

Тем временем начал свой марш и батальон Назимова. Сборы были хоть и недолгими, но бестолковыми – сказывалось долгое ночное гулянье. Невыспавшиеся офицеры покрикивали на вялых подчиненных, те погоняли недоумевающих лошадей и другую скотину. С большим трудом одолели десяток верст, далее становилось идти все труднее из-за нещадного солнца и густой пыли, повисшей над колонной. Назимов не хотел делать привал, опасаясь, что отдых вконец расслабит людей. Он знал, что скоро должно начаться ущелье, где будет прохладнее, а чуть далее за ним – горная речка, у которой была намечена дневка. И батальон уныло тянулся по жаре, проклиная упрямого командира. Однако намеченному плану не суждено было свершиться. На подходе к ущелью отряд был внезапно атакован мятежной карабахской конницей. Едва успели принять бой, появились персы из передового отряда армии Аббас-Мирзы. Кавалеристы подвезли на своих лошадях отряд пехоты – сарбазов, и те открыли плотный огонь.

– Братцы! – вскричал капитан Воронов, шедшей впереди русской колонны. – Пришло время помереть за Россию-матушку и царя-батюшку. Ударим на поганых, чтобы впредь к нам не совались. На руку! Вперед!

Взяли солдаты ружья наперевес и ударили на врагов с таким отчаянием, что разметали их в стороны. Да ведь было тех великое множество и на место павших встали новые. Но хуже прочего оказалось то, что с персами прибыл англичанин, нанятый для стрельбы горными пушками. Этот хорошо знал свое дело и после нескольких выстрелов угодил прямо в зарядный ящик, что везли рядом с нашей артиллерией. Громкий взрыв прогремел на всю округу, оставив после себя огромную воронку и десятки погибших. Тут уж наши солдаты вовсе озверели, ни подгонять, ни удержать их не было никакой силы, и супостаты, подавленные их несокрушимостью, были вынуждены отступить.

Колонна русских войск продолжила свое движение, однако было ясно, что враг не отстанет и сделает попытку нового нападения. Проводники-армяне советовали свернуть с дороги на горные тропы, где можно рассеять нападавших и миновать опасные места, но Назимов не решался распустить войско, полагая, что нужно держаться всем вместе, да и жалко было расставаться с батальонным хозяйством. Решил от своего первоначального плана не отступать, тем более что до речки Ах-Кара-Чай, где намечалась дневка, оставалось совсем немного. За ней начинался густой лес, куда персы не отважились бы сунуться. По задумке выходило вроде бы ладно, да беда – помешали, как говорится, овраги. Едва посвежело и речкой пахнуло, люди и скотина бросились вперед, никого не слушая, приникли к воде, амуницию скинули. Говорят, на суету смерти нет, а тут вышло не по пословице: выскочили из засады сарбазы и давай наших солдатиков убивать. Началась такая мясорубка, которую никто остановить уже не мог. По-пытался капитан Воронов собрать остатки своей роты, да куда им против тысяч сарбазов, так все под их ятаганами и легли. Без малого тысяча российских воинов осталась лежать на берегу горной речки – самая весомая потеря нашей армии с начала персидского нашествия.

Тем временем отряд под командованием поручика Болдина медленно, но верно двигался по направлению к Шуше. Дорога становилась все каменистее и труднее, приходилось то подниматься на горные кручи, то спускаться с них, от лошадей валил густой пар, ибо солнце палило нещадно. Наконец достигли развалин когда-то расположенного здесь горного села и решили отдохнуть. Остановились в полуразрушенной мечети, соблазнившись толстыми стенами, которые сулили хоть какую-то прохладу. Корнеич деловито обошел прилегающую местность. Она представляла собою плато, как бы вгрызшееся в крутую гору. Внизу шумела бурная речка, сверху нависали утесы, а въездом и выездом служила довольно узкая дорога, проложенная по склону. «Хорошая придумка, – отозвался он о прежних жителях деревни, – ежели кто захочет напасть, ничем их отсюда не сковырнешь».

Казаки скоро развели огонь и стали варить кулеш, а после ужина Корнеич запалил трубочку и принялся за свои бесконечные истории.

– Из всех горских народов самые коварные чечены, они как волки, нипочем не приручаются; курды тоже злые, но у них ума меньше, совсем, можно сказать, нет. Вот, помнится, был случай… Словили мы чеченского возмутителя Амалат-бека, который немало наших побил, и за такие богомерзкие дела батюшка Алексей Петрович приказал его тут же повесить. Разбойник, как услышал переводчика, который объявил ему приговор, и ухом не повел, только наклонился к кобелю Ермолова и стал чесать ему за ухом. А нужно вам сказать, что кобель этот по прозвищу Пират отличался злобным нравом и никого из прочих к себе не допускал. Тут же повел себя смирно и даже глаза прикрыл от удовольствия. Не зря говорят, что чеченский народ от волков и злобных кобелей произошел, потому и числит их своими родственниками. Чечен сей, поласкав кобеля, вздел руки, поднял глаза к небу и, помолившись этаким образом, спокойно отправился на казнь. Алексей Петрович оченно поразился такому самообладанию разбойника и сказал: «Да не позволит мне Бог лишить жизни человека с таким крепким духом». И вместо казни повелел посадить его в темницу. Там он, однако, пребывал недолго, так как один тыловой генерал упросил Ермолова дать ему чечена в помощники. Тот согласился, и генерал потом был очень доволен Амалатом, всегда держал его при себе и даже поселил в своей кибитке.

– Это навряд ли, – усомнился один из казаков, – волки обычно не приручаются.

– А он и не приручился. С год они прожили вместе, а потом Амалат перерезал горло своему благодетелю и убежал к своим. Сейчас, верно, воровским делом по-прежнему занимается. Недаром говорится: сколь волка ни корми, он в лес смотрит… Хуже нет в здешних местах этого народа, – пыхнув трубочкой, заключил Корнеич. – Ты что, малой, рази не согласен? – Он посмотрел на вздрогнувшую Антонину. Корнеич делал вид, что не знает об ее истинном происхождении. Девица покраснела и, стараясь придать голосу больше мужественности, сказала:

– Вы говорите неправильно. Чечены – народ справедливый и много лучше прочих. У них все равны по части исполнения шариата – богатые и бедные, и все за неисполнение законов одинаково отвечают. Не то что у персов, у тех шах – почти Аллах, а любой начальник лишь немного пониже и делать ему дозволяется все, потому что иные все равно что грязь. И подвластные им народы так же живут. Потому у них столько историй про глупость и жадность здешних правителей.

– Так расскажи какую-нибудь, – попросили слушатели.

– Вот, например, что слышно о Гуссейн-хане, правителе соседней Нухи. Там есть армянское селение Джалуты, известное своей старой чинарой. Ей, говорят, не меньше восьмисот лет. И вот однажды приехал в это селение Гуссейн-хан, велел собраться жителям под этой чинарой и стал расспрашивать о некоем захудалом жителе по имени Мегердиче. Кто-то шепнул хану, что у этого бедняги есть курица, которая несет золотые яйца. Несчастного поставили перед ханом, и тот признался, что действительно одна курица ведет себя странно и всякий раз, когда появляется новая луна, сносит золотое яйцо, но прячет его так хитро, что найти его может только очень умный и хитрый человек. Хан завладел чудесной курицей, обосновался в селении и стал дожидаться появления новой луны. Он грезил о том, как распорядится золотыми яйцами, будет продавать каждое не меньше чем по десять туменов и купит на них длинные пушки, которые будут стрелять на сто верст и поражать проклятых гяуров даже за Кавказским хребтом.

Но судьбы Аллаха оказались неисповедимы. Пока хан ожидал появления нового месяца, прискакал гонец с известием, что русские во главе с генералом Ермоловым взяли Нуху, главный город Щекинского ханства, и повсюду разыскивают хана, чтобы посадить его на кол. Испуганный Гуссейн-хан схватил драгоценную курицу, взгромоздился на коня и бросился бежать, куда глаза глядят. Но был так неосторожен, что курица вырвалась из его рук и скрылась в придорожных кустах. Разыскивать ее не было времени, хан спешил спрятаться от грозного Ермолова и прячется до сих пор, ибо о нем больше нет ни слуха ни духа…

– Знатная история, – усмехнулся Корнеич, – но нам это не внове, так как имеем своего любителя золотых яиц. Ну-ка, Митяй, расскажи.

Митяй – самый молоденький из казаков, был предметом их частых насмешек. Это своего рода испытание, чтобы научиться уважительности к старшим и терпеливости. История его случилась давно, но повторялась с удовольствием. Как-то на одной из ярмарок, будучи еще мальчонкой, поддался он на уговоры шельмоватого цыгана и купил у него крашеное яйцо. Оно было не обычное, а выточенное из дерева, этакий твердый биток, который побивал все пасхальные яйца. Тогда в России не было, верно, ни одного уголка, где бы в Светлое Воскресение не устраивали яичные баталии, и цоканье едва ли не заглушало звон церковных колоколов. Но Митяй недолго торжествовал победу и был скоро изобличен. Подобные «жилы» в казацкой среде не поощрялись, и твердость победного яйца ему пришлось проверять на собственной голове.

Казаки не отстали, пока не выудили из бедного Митяя всю историю, но под конец, видя, что парень расстроился, успокоили: ничего, раньше крашеные обманки катал, а теперь письма от самого генерала Ермолова возишь. Тут уж Корнеич не выдержал, приказал насмешникам прикусить языки и отправил расшалившееся воинство на отдых.

Это оказалось кстати, потому что переход был долог, а предстоящий путь требовал свежих сил. Скоро все забылись сном, и сам Корнеич, потеряв слушателей, свесил голову. Некоторое время еще дымилась его трубочка, но потом погасла и она.

Болдин, ворочаясь на жестком ложе, вспоминал немудреные рассказы новых товарищей и досадовал на свою прежнюю жизнь. Ну о чем может поведать он? О проказах столичной молодежи? О том, как тарабанили по ночам в ставни петербургских дач и пугали ночных обитателей? Или как однажды устроили переполох в доме одного значительного лица, стащив у него ночную вазу? Да ведь эти честные воины, всю жизнь проведшие в походах, верно, и слыхом не слыхали о таких чудесах современной цивилизации.

Недалеко от него лежала Анастасия, он чувствовал ее слабое дыхание. Девушка хорошо показала себя во время перехода, не жаловалась, не стонала, а когда ее лошадь оступилась и едва не сползла по крутому склону, показала изрядное самообладание, не издала ни звука, лишь закусила губу и потрепала лошадь по холке, успокаивая ее. По всему было видно, что походные условия жизни ее мало тяготят. Конечно, ей было далеко до изнеженных, напрысканных духами и измазанных парижскими мазями столичных девиц, да она, по-видимому, и не желала на них походить. Но и через грубую мужскую одежду, более пригодную для хождения по диким скалам, проглядывали необыкновенная грация и изящество, правда, совершенно здесь неуместные…

Занятый этими мыслями, Болдин сам не заметил, как заснул. Он все еще не смог свыкнуться с обязанностями своего положения, когда командир должен сам позаботиться и распорядиться обо всем. Он все еще ощущал себя розовощеким Павлушей, который должен только и делать, что срывать цветы удовольствий. Мелькнула было мысль о боевом охранении и опасностях глухой горной дороги, но она быстро отступила: от кого, дескать, нужно тут сторожиться среди горных круч и суровых скал? Об этом пришлось вспомнить утром, когда обнаружилась пропажа проводника Ашота.

Куда же мог запропаститься этот мошенник? Вещи проверили – все будто бы на месте. Болдин махнул рукой – туда, дескать, ему и дорога, велел собираться в путь. Корнеич был, однако, более осторожен. «Вышлю-ка я казачков, чтобы осветить местность», – сказал он, это у них так называлась дозорно-разведывательная служба. Болдин нехотя согласился. И ведь недаром засомневался старик: скоро от одного из дозорных стало известно о появлении вражеского отряда. Теперь, конечно, ни о каком движении не могло быть и речи, поскольку на узкой горной тропе от преследователей никак нельзя было оторваться. Пришлось занимать оборону в развалинах, это все же лучше, чем на открытом участке.

Была, правда, надежда, что сарбазы появились здесь случайно, но она быстро развеялась, когда наш отряд подвергся обстрелу. Казаки действовали уверенно, без суеты, открыли по противнику прицельный огонь, оказавшийся, судя по раздавшимся крикам, весьма действенным. Противник был настроен, однако, решительно и неуклонно продвигался вперед, понадобилось еще несколько уверенных залпов, чтобы оттуда показался белый флаг.

– Не стреляй, говорить нада! – раздалось предложение.

Болдин приказал прекратить стрельбу, со стороны наступавших появился Ашот. От нас выставили Митяя – так уже повелось издавна, чтобы с начала переговоров честью своей не поступаться. Затем после обмена ничего не значащими фразами показался и неприятельский предводитель. Судя по богатой одежде, он был знатным персом, и ему навстречу вышел сам Болдин. Мирза держался с достоинством и довольно сносно говорил по-русски.

– Я знаю, вы везете бумагу от генерала Ермолова. Чего хочет он от здешнего русского начальника?

Болдин с достоинством ответил:

– Русский офицер не привык отчитываться перед врагами. Ты можешь ознакомиться с письмом, когда убьешь всех нас, но это будет непросто.

– В твоих словах только ребяческая похвальба. Умереть во славу своего государя, конечно, достойно, но мало полезно. У меня несколько десятков отважных воинов, и рано или поздно вы все равно падете от их рук. Так что послание Ермолова окажется у меня еще до того, как солнце достигнет зенита. Спрашивается, какой смысл в напрасных жертвах? Я предлагаю тебе простое решение: ты сдаешься мне вместе с письмом, а людей твоих я отпускаю на волю. Неужели ты ценишь собственную жизнь дороже десятка жизней своих соплеменников? Подумай, даю тебе полчаса для совета с ними…

Болдин вернулся к своим в некоторой растерянности. А казаки в один голос заявили, что письмо Ермолова ни под каким видом супостатам отдавать нельзя, на то, дескать, и существует она, вестовая служба, чтобы начальственные депеши доставлять в целости и сохранности. Самой разумной оказалась Антонина, она предложила вскрыть письмо, чтобы ознакомиться с его содержанием. К ее словам отнеслись с полным пренебрежением, но она продолжала настаивать. Вы, спросила, куда должны были его доставить? В Чинахчи! А наших там уже нет, перешли в Шушу, потому и доставлять приказ нужно по новому адресу. И, может быть, в связи с этим оно потеряло свою важность. Задумались казаки. В военном деле ведь как: ежели начнешь думать, то недалеко до сомнений. Достал Болдин конверт и, чтобы долго не рассуждать, взял и вскрыл его. В приказе Ермолова полковнику Реуту предписывалось собрать полк в Чинахчах и, по возможности сдерживая противника, отступать к Елизаветполю. А далее, смотря по обстоятельствам, двигаться на Тифлис.

Болдин оценил обстановку первым:

– В сложившихся условиях сей приказ никакой силы не имеет. Поэтому считаю возможным выполнить условия персов: я сдамся им вместе с приказом, а вы продолжите путь.

Отряд протестующе зашумел.

– Тихо! – скомандовал Болдин с неожиданной твердостью. – Если сделаем так, счет будет 1 к 10 в нашу пользу, это хороший результат. – Потом, отозвавши Корнеича в сторону, о чем-то пошептался с ним и на прощанье поклонился: – Прощайте, товарищи, не поминайте лихом!

И краем глаза увидел, как лицо девушки вспыхнуло маковым цветом. «Прощай и ты, – сказал он про себя, – свидимся ли когда еще, один Бог знает».

Все произошло так быстро и решительно, что ни у кого не оставалось времени ни для обсуждений, ни для протеста.

В Карабахе располагался тогда 42-й егерский полк под командованием полковника Иосифа Антоновича Реута. Ему было уже за сорок. Начинал он свою службу на Кавказе еще при генерале Цицианове, тогда же отличился и получил за храбрость Георгиевский крест. Семьи он не имел, откуда взялась дочка, никто не ведал, ибо отец все время отдавал службе. Солдаты его любили, называли промеж собой Рыжиком, это за цвет волос, он и в самом деле напоминал светлый крепкий грибочек, от взгляда на который радуется душа. И хоть по службе проявлял строгость, но, главное, поступал по справедливости, начальства не боялся и в угоду ему от своих правил не отказывался. Да по-иному и быть не могло в этих краях, где полковой командир на сотни верст почитался и за Бога и за царя.

К началу войны в распоряжении Реута вместе с прикомандированными казаками имелось чуть более трех тысяч человек и шесть орудий. Штаб с полковым хозяйством располагался в Чинахчах, имении князя Мадатова. Тот взял на себя обязанность довольствовать полк в обмен на хозяйственные работы, которые должны были производить солдаты. История говорит, что хитрый князь имел немало выгод от подобного сотрудничества, но мы, как говорится, истории такого рода не пишем, хотя практика использования солдат на хозяйственных работах по обустройству генеральских имений, была в то время обычным делом.

О нападении персов Реуту стало доподлинно известно 19 июля, когда армия Аббас-Мирзы перешла Аракс. Оно не стало неожиданностью, Реут неоднократно доносил об этом в Тифлис. Оттуда его донесения переправлялись в Петербург, где столичное начальство считало их блажью недалекого командира и потому никак не реагировало. С началом военных действий доброхоты донесли Реуту, что сильный отряд персов намерен запереть его в Чинахчах. Здесь у Реута было пять рот егерей, так как одна стояла в Шуше, а три – в Герюсах, горной части Карабаха. Приказа Ермолова о том, как действовать в сложившихся обстоятельствах, он, как мы знаем, своевременно не получил, об отступлении не помышлял и рассудил, что прежде всего необходимо собрать распыленные силы. А наилучшим местом, где можно какое-то время противостоять 60-тысячной армии вторжения персов, является крепость в Шуше, поскольку остальные пункты были совершенно не укреплены. Не медля минуты, он в ту же ночь сам выступил в Шушу и разослал по подразделениям приказ о сборе в этой крепости.

Крепость в Шуше, расположенная в отрогах Карабахских гор, имела семь верст в окружности и примыкала большей своей частью к малодоступным ущельям и скалам. Вошедши в крепость, Реут нашел ее в полуразрушенном состоянии и сразу же приступил к работам по укреплению. Поскольку в ней оказалось мало продовольствия и артиллерийских припасов, командир развил бурную деятельность: приказал собрать хлеб с жителей, чтобы выпекать его из расчета полтора фунта на брата, реквизировал окрестный скот, установил особый режим работы на мельницах, организовал с помощью местных умельцев изготовление пороха и горючих смесей.

Всего в крепости собралось около 1700 человек при четырех полевых орудиях, это в дополнение к трем старым пушкам, установленным на валах. Да еще удалось привлечь несколько сот плохо обученных местных ополченцев из армян. Нужно сказать, что все население с большим пониманием отнеслось к военным приготовлениям русских, ворчали только местные татары, не скрывавшие радости по поводу скорого появления персов, за что и поплатились: отчаянные крикуны были изгнаны из крепости.

Воспользовавшись некоторой заминкой в военных действиях, Реут решил пополнить военные и продовольственные припасы, для чего отправил охотников в Чинахчи за оставленным там имуществом. Несколько удачных поездок позволили привезти зерно и фураж, однако в связи с известием о приближении персидской армии больше такой возможности не представлялось.

24 июля стало известно о разгроме батальона Назимова, а утром 25-го гарнизон зачернел от приближающихся персидских полчищ. Тогда же подошли казаки с урядником Корнеичем, который известил Реута о случившемся с ними происшествии и содержании приказа Ермолова.

– Припоздали вы с сим приказом, рад бы исполнить, да супостат мешает, – показал он на врагов. Потом понизил голос и сказал: – Ты про этот приказ молчи и своим накажи, чтоб не болтали, нет нам сейчас никакого резона, чтобы смущать народ отступными речами, понял?

– Как не понять, ваше высокоблагородие, – ответил Корнеич, – наша вестовая служба такая: передал и забыл.

Только теперь подошел Реут к дочке и увел к себе, где она ему рассказала о происшедшем.

– Не иначе как Бог тебя оберег, – вздохнул он, представив, что бы случилось, окажись она в составе разгромленного батальона, и тут же прорвалась заглушенная радостью встречи отцовская тревога: – Али молодой офицерик сманил? – Девушка зарделась и метнула в отца рассерженный взгляд. – Ну-ну, не пепели, человек-то хоть стоящий?

– Если персы его одного на наш десяток сменяли, наверное, стоящий…

В крепости сыграли тревогу. Реут собрал офицеров и объявил приказ об осаде, который заключил словами:

– Я совершенно уверен, что всякий из моих сотоварищей по долгу присяги, чести, преданности государю и любви к отечеству неизменно будет исполнять свою обязанность, не щадя себя до последней капли крови, имея в виду непременное правило – победить или умереть и тем заслужить бессмертную славу.

Далее распорядился в соответствии с объявленным приказом, развел людей по местам, а Корнеича с казаками отправил в соседнюю деревню, расположенную над Шушой. Казаки, сказал, за стенами сидеть не привыкли, больше в поле промышляют, вот и порезвитесь, а заодно тамошних удальцов подучите.

На другой день перед воротами крепости предстал персидский представитель в форме явно с чужого плеча: красном мундире и золотыми аксельбантами. Со стен к нему долго присматривались, комендант майор Челяев все порывался выйти на переговоры, но Реут не пустил под предлогом, что персов нельзя баловать такой представительной фигурой. Пошлем-ка, решил, лучше капитана фон Клюгенау, этот немчура порядок знает и, если что не так, живо его наведет.

Клюгенау – природный австрияк, перешел на русскую службу в 1814 году. И хотя служил нам уже долго, своих привычек не растерял: вышел навстречу представителю твердым гусиным шагом, вперил в него немигающие оловянные глаза и грозно вопросил: кто таков? Тот растерянно представился торговым армянином из Астрахани, которому поручили вести переговоры с осажденными по причине знания им русского языка. Он собрался было приступить к делу, но Клюгенау решительно оборвал его:

– Русские не привыкли разговаривать со всякой ряженой швалью. Так своим ханам и передай!

Повернулся, как на параде, и тем же гусиным шагом промаршировал в ворота крепости.

Все осталось на своих местах: русские продолжали укреплять крепость, персы обживались на новом месте, расставляли орудия и приступили к земляным работам. Похоже, что они чего-то ожидали. Спустя два дня дали знать о прибытии нового парламентера, им оказался уже знакомый нам Мирза-хан. На нем была богатая персидская одежда, чалма, украшенная драгоценными каменьями; роскошная, выкрашенная хной борода обрамляла холеное лицо – словом, весь вид не оставлял сомнения, что интересы персидской стороны представляет на этот раз важный сановник. Наши были вежливыми, но особенно не церемонились – завязали ему глаза и провели в крепость.

Перс знал толк в переговорах, держался уверенно и вместе с тем не раздражал русских высокомерием. Он сказал, что персидская сторона знает о приказе Ермолова, чтобы русские отходили к Шумле, поэтому не будет препятствовать в его выполнении. Более того, она поможет с вывозом имущества, для чего предоставит свой транспорт. От русских требуется только одно: оставить Шушу и находящиеся в ней пушки.

Реут казался несколько озадаченным.

– Чем объяснить подобные благодеяния?

– Вы нашли хорошее слово для обозначения действий моего правительства, – сказал Мирза-хан. – Наш шах, да продлит Аллах годы его лучезарного правления, намерен пересмотреть статьи Гюлистанского договора и вернуть себе уступленные вам ранее земли. Как только наши войска достигнут прежних границ, война будет закончена. Мы не хотим озлоблять нашего великого северного соседа излишними жертвами и наносить ущерб его армии, мы говорим просто: отдайте наше и спокойно возвращайтесь в свои земли, чтобы жить с нами в мире и согласии.

Реут подумал и сказал:

– Я ничего не знаю о приказе генерала Ермолова, на который вы ссылаетесь…

– Нет ничего проще! – воскликнул перс. – Я пришлю вам этот приказ вместе с офицером, который его вез. Обстоятельства сложились так, что мы ознакомились с ним первыми.

– Что ж, – заключил Реут, – покажите нам сей приказ, а затем мы продолжим переговоры.

– Хорошо! – согласно хлопнул в ладоши мирза и его с прежними предосторожностями вывели за ворота крепости.

На следующий день он появился снова, на этот раз в сопровождении поручика Болдина, который выглядел, в общем-то, прилично, форму и знаки отличия имел неповрежденные. Он уединился с Реутом, который после короткого разговора вернулся к персу и объявил, что ознакомился с приказом генерала Ермолова, который действительно в случае появления значительных вражеских сил предписывает ему оставить Чинахчи. Он, полковник Реут, это и сделал. Но теперь, заняв здешнюю крепость, не может оставить ее без нового приказа и, пока он не последует, будет защищать ее, как велит присяга, данная государю и отечеству.

Перс был вовсе неглупым человеком и понял, что спорить в данном случае явной проволочки не имеет смысла.

– Тогда пусть говорят пушки, – объявил он и отправился восвояси.

А Реут поручил коменданту крепости допросить Болдина обо всем увиденном во время пребывания в плену и пошел по своим командирским делам.

Майор Челяев, – человек видный и решительный, начал расспрашивать Болдина, как ему велели. Да только ничего особенного сообщить тот не мог, ибо содержался в строгой изоляции и лишь однажды подвергся допросу со стороны Шах-заде, командовавшего передовым войском Аббас-Мирзы. Болдин и тому не мог ничего сказать интересного, потому был оставлен в покое и иначе как на разменную монету не годился. Кое-что, однако, он успел заметить и, поскольку учился артиллерийскому делу, обратил внимание на весьма удачное расположение нашей крепости, стены которой были воздвигнуты на таких высоких склонах, что снаряды вражеских пушек не могли причинить особого вреда внутренним строениям: они либо натыкались на стены, либо перелетали их и попадали в нависшие скалы. Правда, в персидском лагере много говорили о каком-то новом чудо-оружии, привезенном под крепость. Это нечто вроде особых пушечных ядер, которые летают сами по себе по каким угодно траекториям и могут доставать цели за разными укрытиями. Одна беда: у персов нет умельцев, управляющих таким оружием, поэтому они ждут английских офицеров, способных научить их.

– А вам не пришлось видеть это оружие? – поинтересовался Челяев.

– К сожалению, нет, персы очень осторожны. По-видимому, речь идет о ракетах, я что-то слышал о них, вернее, о принципе их действия, когда движение осуществляется за счет сжигания внутреннего огня, который как бы отталкивает снаряд от воздуха…

Челяев тоскливо вздохнул и сказал:

– Мудрено говорите… И где они хранят эти свои ракеты?

– Сколотили особый сарай у подножия гор, с таким расчетом, чтобы наши пушки не могли в него попасть, рядом с ним устроили площадку, откуда, должно быть, и будут пускать. Все это, разумеется, строго охраняется.

– Значит, говорите, никак не достать?

– Из наших пушек никак… Хотя думать нужно.

– Вот и думайте. Отныне будете подчиняться лично мне, указание полкового командира на этот счет имеется.

И стал Болдин нечто вроде помощника коменданта крепости. В мирное время на такое положение осердился бы, поскольку должность эта малопочетная: организуй караульную службу, следи за арестантами, проверяй склады, лови дезертиров… Но когда начались военные действия, не до капризов, служи, где назначено, поскольку неизвестно, какая служба самая важная.

На следующий день заговорили персидские пушки. Грома было много, но особого вреда крепости и ее защитникам они не нанесли. Во второй половине дня была предпринята атака. Как и предполагалось, она произошла с северо-восточной стороны, где имелась хоть какая-то возможность доступа к крепости. Защитники, однако, были начеку и устроили несколько засад за скалами, загромождавшими путь. Враг отступил, потеряв два десятка бойцов. В этот же день он потерпел еще одно поражение при попытке обойти крепость сверху, где на заоблачных высотах располагалась деревня Шуша-кент. В ней жили храбрые армянские воины, они имели своих осведомителей в персидском стане и были своевременно оповещены о нападении персов. Жители засели в скалистых пещерах и достойно встретили врагов, истребив их более чем наполовину. Вместе с ними действовали и казаки под командой своего урядника, которые подивились мужеству и умению армянских воинов, так что обучать их боевому мастерству, как приказал полковник Реут, не потребовалось.

Хотя первый день принес решительный успех защитникам крепости, Реут понимал, что такое положение не будет вечным. Вечером призвал к себе казаков, похвалил их за проявленную доблесть, но сказал, что впереди предстоят более серьезные испытания и без помощи они долго не выстоят – есть ли охотники свезти его письмо генералу Ермолову? Вызвались, понятно, все. Реут приказал Корнеичу выбрать двоих по своему усмотрению, а сам пошел готовить письмо.

В эту ночь оба охотника тайком вышли из крепости и благополучно достигли Тифлисской дороги. К сожалению, на некоторое время удача отвернулась от них, и они были обнаружены персидской стражей. Началась погоня. Чтобы обмануть преследователей, они условились разъехаться и идти разными дорогами. Казаки имели приметливую память и не забыли только что пройденного пути. В горах им удалось запутать преследователей и наутро оторваться от них. Через два дня Ермолову стало известно о положении, в котором очутился полк Реута.

Понятно, что привезенные вести не обрадовали прославленного полководца, его положение было близко к отчаянному. Отовсюду поступали тревожные вести, ходили слухи о падении важных крепостей. Он спешно информировал государя, который в это время приехал на коронацию в Москву, и тот удостоил его 1 августа своим письмом: