Сто бед (сборник) Кустурица Эмир

«Незначительное понижение температуры… Однако из Северной Атлантики к нам приближается фронт, который станет источником нестабильности… На этой неделе будет преобладать неустойчивая погода, начиная со следующей недели солнечно…»

Вуко Зечевич славился точностью прогнозов.

Было воскресенье, и тополь как будто знал, что сегодня выходной. Против обыкновения он не сгибался от рукопашных схваток, сопровождающих смену времен года, когда осень силится обосноваться перед окном нашей кухни. По лестнице реже поднимались девушки и женщины в мини-юбках. Теперь они надели пальто, и смотреть в окно стало неинтересно. Мне было некогда наблюдать за изменениями в природе. Вот фигня, какие-то там тополя! Сгибаясь еще сильнее, они принимали причудливые формы, но мне-то что за дело? Я зажмуривался, и перед моим мысленным взором возникали коленки, которые в начале весны мелькали за окном.

– Ты устроишь потоп! – слышалось из кухни.

– Короче… сам знаешь!

Одеваясь, Азра смотрела в окно:

– Теперь все не так, как прежде… Никакой весны, а в октябре лето. Если так будет продолжаться, у нас останется всего два времени года!

– Такая же тенденция и в обществе, – сразу подхватил отец. – Скоро оно разделится только на богатых и бедных…

– Ты преувеличиваешь!

– Поживем – увидим…

– Знаешь что?

– Нет. Что?

– Если я вдруг завтра умру, то так и не узнаю, сколько ты получаешь.

– Умереть рано или поздно придется. А вот узнать, сколько я получаю, – никогда!

– Какая наглость!

Я выглянул в кухонное окно. По небу неслись тучи, начался дождь. Вуко Зечевич сдержал обещание. Потом ветер разогнал тучи и дождь прекратился. Днем и ночью с громким шелестом падали листья. И выглянуло солнце.

Хватило одного солнечного осеннего дня, чтобы все вокруг хором объявили, что пришло бабье лето. Один-единственный солнечный день, а наша чертова дыра уже видела себя морским курортом.

– Было бы у нас здесь Адриатическое море, а не гора Требевич и река Миляцка, стоило бы здесь жить. – Мать в тысячный раз затянула старую песню.

Хотя она любила солнце и историю, невероятно, но факт: в октябре в Сараеве не бывало дождей, и каждый год в одно и то же время Азра объявляла аврал. Цель – освежить стены.

– До чего мне нравится, когда стены так и сверкают белизной!

Брацо проклинал эти сезоны побелки. Он не мог отказаться от привычки вздремнуть в кухне. Среди моря беспорядочно раскиданных во время работы вещей, словно островок, торчал накрытый пленкой диван, на который он укладывался. Отец готовился к сиесте, прежде чем, само собой, приступить к операции «буль-буль»!

Обычно он засыпал во время финала. В этот раз белградский «Партизан» сражался с «Гайдуком» из Сплита за Кубок маршала Тито.

– Мир делится не только на черное и белое, Азраааа, – вздохнул он, засыпая.

Азра и Недо продолжали трудиться. Они сдвинули Брацо с его диваном в другую часть комнаты, уже побеленную. Они спешили побелить, пока глава семьи спит. Во время короткой паузы Азра успела даже собрать уезжающему в командировку Брацо чемодан. Ей хотелось, чтобы он поскорее убрался: тогда они до полуночи успеют закончить побелку.

Когда Брацо проснулся, я почувствовал облегчение. И мать тоже. Она закурила. Горделиво прислонившись к дверному косяку, она, точно тигрица, жаждущая аплодисментов после удачного циркового номера, несомненно, ждала похвалы мужа. Комната блистала! Отец направился к холодильнику, чтобы взять оттуда кринку холодного молока, сделал большой глоток и только потом воскликнул:

– Вот это да! До чего же хорошо!

Едва Брацо Калем спустился по лестнице, завел свой «Фольксваген-1300с» и двинулся вниз по улице Авдо Ябучице, как его жена Азра Калем замерла на месте. Она уцепилась за диван и стала похожа на заставку кино, когда в конце фильма идут титры. С искаженным болью лицом, она всей тяжестью рухнула на руки Недо:

– Недо… придвинь диван…

Держась за живот, мать присела на стул.

– Может, позвать Брацо? – Я бросился к двери.

– Нет-нет. Сейчас пройдет…

Азра лежала в спальне. Мы с Недо по очереди подходили к двери и из коридора поглядывали на нее. В девять часов вечера она повернулась к нам.

– Позвони доктору Липе, – попросила она. – Его номер у меня в сумочке.

Я послушался. И тут же услышал голос доктора, спрашивающего, как мои дела.

– Я-то хорошо, а вот Азра жалуется, что у нее болит живот.

– Вверху живота! – крикнула Азра. – Я не могу… выпрямиться!

– Доктор спрашивает, больно ли тебе дотрагиваться до живота.

– Больно до слез! Даже если не трогать!

– Тебя тошнит?

– Уже три дня!

– Бедная мамочка, доктор говорит, что у тебя воспаление желчного пузыря! Он позвонит в неотложку.

– Только бы ничего серьезного!

К нашему подъезду подкатило такси «форд-таунус». Водитель помог нам устроить Азру на заднем сиденье. Когда автомобиль тронулся с места, Азра закричала от боли, а шофер разрыдался. Он обливался слезами, как кающаяся Магдалина.

– Соседка, не умирай! Умоляю тебя…

– Ты чего мелешь? – вмешался Недо.

– Что я мелю? Вчера у меня в машине пассажир умер по дороге в больницу!

Я снял ботинок, чтобы врезать ему как следует по кумполу, но Азра перехватила мою руку. Она решила не умирать. Она смеялась и плакала: все сразу.

– Не беспокойся, сосед! Я пока что не готова отбыть в мир иной. А ты смотри у меня, не то поедешь на трамвае!

– Как это «не беспокойся»? Ты себя в зеркале видела?

– Прекрати нести чушь! – заорал я. – Прекрати!

– Прекрати! Кто, я?.. – всхлипнул шофер.

– Ладно, – произнес Недо. – Паркуйся.

– Как это «паркуйся»? Она же умрет!

– Паркуйся, кому говорят!

Водитель обернулся. Испуганный тоном Недо, он резко затормозил перед кинотеатром «Радник».

– Выходи!

– Тише-тише, Недо, поосторожней, – простонала Азра. – Прошу тебя…

– Поосторожней?!

Недо пинками и затрещинами вытолкал водителя из машины, и тот свалился на асфальт. Предвидя, что сейчас схлопочет еще, он торопливо стянул с ноги белый носок и замахал им, словно белым флагом.

– Хватит, довольно, ради всего святого, – умолял он, пытаясь увернуться от града ударов.

– Эй, кузен, – окликнул я Недо. – Давай отвезем Азру в больницу, а этого ты потом прикончишь.

Они ничего не слышали. Избиение продолжалось до тех пор, пока шофер не вытащил из багажника разводной ключ и не стал размахивать им, чтобы отогнать Недо. Азра придвинулась к дверце машины и обняла меня:

– Посади меня к себе на плечи…

Я повиновался. Когда я взвалил ее, как мешок, к себе на спину, самую крепкую часть моего тела, она взвыла от боли.

На заправке полицейский с интересом наблюдал за развернувшимся прямо посреди улицы боем и, не двигаясь с места, прихлебывал кофе. Обеспокоенный заправщик указывал ему на дерущихся, но тот оставался безучастным:

– Ты что, хочешь, чтобы я поперхнулся кофе? Когда они устанут, мы их посадим за решетку!

У меня на спине тихонько постанывала Азра.

«Неплохо иметь такую сильную спину, которая может выдержать вес матери, – размышлял я, проходя мимо медицинского факультета. – Пусть только попробуют теперь сказать, что я еще слишком мал!»

В регистратуре кошевской больницы было немноголюдно. Притихнув, мать вытянулась на носилках. Какая-то медсестра повезла ее в хирургию. От укола Азра уснула, а похожий на Фернанделя доктор Липа пришел, чтобы ободрить меня:

– Ну вот, теперь можешь спокойненько возвращаться домой. Не волнуйся и ни слова отцу. Ты же знаешь, у него был инфаркт.

– Да, знаю. Все понятно.

– Лучше бы ничего ему не говорить. Завтра проведем все необходимые обследования. И если надо, прооперируем.

Мне не больно-то хотелось оставаться дома одному: для этого я был еще слишком мал. Но теперь все внезапно изменилось. После побелки вещи лежали где попало. Ну и ладно, подождут возвращения Азры! Только она умеет наводить порядок. Свернувшись калачиком под одеялом, став меньше макового зернышка, я, кажется, хотел бы вновь вернуться в материнское чрево. Я волновался: как же мне проснуться завтра утром? Я сокрушался: никто не даст мне поспать лишних десять-пятнадцать минут…

Я зря беспокоился.

Открыв глаза, я заметил первый луч солнца. На блюдце прыгал будильник. В комнате было холодновато, и я справился со всеми утренними процедурами быстрее, чем обычно.

На пороге возник небритый отец. Он втащил в комнату чемодан и поцеловал меня в затылок, чтобы избавить от запаха спиртного.

– Привет, малец. Где мама?

– Мама там… Ну, я хотел сказать, уехала…

– Уехала? Как это она может одновременно быть там и уехать?

– Она в Песью-Ноу, в Венгрии[13], на курорте.

– Вот так новость!

– Нет, не новость. Она уже давно хотела. И обсуждала с тетей.

– Ну, надо – значит надо. Пусть лечит свой ревматизм. Ты в школу идешь?

– К сожалению, да…

– На! Это книжка про растения. Они стонут и страдают, когда мы их вырываем! Я и не знал.

– А они ссорятся?

– Тут об этом не говорится. После уроков угощу тебя пирожными.

– У Решо или в «Оломане»?

– На твой выбор!

Внизу, в подъезде, поджидала Нада, наша соседка. Она подмигнула мне:

– Не говори отцу, что мама в больнице.

– Не волнуйся. Я знаю.

В школе я ничего не видел и никого не слышал. Я разглядывал книжку про растения. Это правда: они стонут, когда их срывают или срезают. Но я крепче, чем они. С тех пор как Азра оказалась в больнице, никакого нытья, никаких мечтаний о том, чтобы стать чем-то другим. Особенно какой-нибудь дурацкой сливой, грушей или вообще – вишней! Каких только глупостей не говорят люди, пока малы!

Теперь надо придумывать всякие байки, чтобы отец поверил, что мать продолжает процедуры в Венгрии. К счастью, она довольно часто говорила о термальных водах.

Наша классная – Славица Ремац – отпустила меня с последнего урока, чтобы я успел в больницу, пока не окончилось время посещений.

– Меня тоже оперировали по поводу желчного пузыря. Скажешь маме, что это сущие пустяки. Только теперь ей категорически запрещено есть яичный желток!

В больнице воняло хлоркой и девяностопроцентным спиртом. Через стекло в двери палаты я смотрел на Азру. Она спала. Лоб и щеки у нее были желтого цвета, как будто она намазала лицо яичным желтком, чтобы оно лучше загорело. Когда я вошел, она открыла глаза и протянула мне руку из-под одеяла. А потом с улыбкой вытащила из-под матраса здоровенный камень, который из нее достали.

– Не бойся, сорняк не извести! – успокоила она меня, заметив мое волнение.

Мать с гордостью вертела камень в пальцах.

– Посмотри, Азра, сколько тут слоев наложилось!

– Ты хочешь сказать «наклалось»! – с улыбкой перебила она меня.

– Да нет, наложилось! Смотри!

– Отец вернулся?

– Да. Позавчера.

Я бы не мог объяснить, зачем соврал, почему сказал, что он приехал раньше. Новая ложь возникала из прежней, точно сигарета, зажженная от окурка предыдущей.

– Он, конечно, каждый вечер уходит из дома?

– Нет-нет. Вовсе нет. И почти никакого «буль-буль».

– Не может быть…

– Я хочу сказать… Он приходит с работы, готовит нам поесть и спит.

– И что, он убирает?

– Как договоримся.

– Что это значит?

– Я, например, беру на себя посуду.

– Ну, это уж слишком! Когда меня нет, он никуда не ходит… Послушай, сделай кое-что для меня…

– Конечно.

– У него как минимум пять тайников, где он прячет свое жалованье. Иногда он сует конверт под ящик своей прикроватной тумбочки, иногда кладет его на водогрей. Один раз он даже положил его в холодильник, а в другой – зарыл в свои носки. Хуже всего, что он без конца меняет место. Надо бы, чтобы ты покопался…

Она поняла, что я не имею ни малейшего желания производить раскопки…

– Но ведь он же отдает тебе часть жалованья? – спросил я.

– Да. Но мне интересно, сколько он оставляет себе.

– Почему тебя это волнует, если он дает вполне достаточно?

– Потому что я с трудом свожу концы с концами. А он пишет сумму на конверте.

– Он страшно разозлится!

Я знал, что должен соблюдать нейтралитет между матерью и отцом. Я вдруг почувствовал безудержное желание рассмеяться. Разумеется, от радости, что в конечном счете мы все трое живы. Не в добром здравии, но живы. Я хихикал, не в силах остановиться, а Азра не могла понять, что меня так развеселило.

– Все, уходи, глупый осел! Ты надо мной смеешься!

Чтобы успокоить мать, я стиснул ее в объятиях. Она умолкла, положив голову мне на плечо. Так мы молча лежали на кровати, пока не пришла старшая сестра и не сказала, что время посещения закончилось.

В конце коридора меня остановил доктор Липа:

– Мы ожидаем результата гистологии.

– Это что?

– Я хочу исключить худшее… Рак!

Я думаю, скорость, с которой я пробежал обратный путь от больницы, соответствовала силе моего желания оказаться как можно дальше от слова «рак». Я был еще так мал! Убежать от слов и их смысла невозможно! Особенно опасных и угрожающих. Я выскочил за ограду больницы, бегом спустился по аллее вдоль Управления гражданского строительства, где в бухгалтерии работала мать. Рак. Это слово неумолчно звучало у меня в мозгу. Брацо, как мы и договаривались, ждал меня на углу, возле газетного киоска. Он уже сидел за столиком.

– Как в школе?

– Все хорошо!

– Отлично. А теперь ешь сколько захочешь!

Он поднялся из-за стола и вернулся с тарелкой: четыре кремпиты, две тулумбы, две шампиты и две бузы[14]. Хозяин кафе Решо не переносил табачного дыма, поэтому Брацо курил на улице, глядя на меня через стекло. Когда я приступил к последней кремпите, у меня из глаз полились слезы и закапали на хрустящую корочку пирожного. Увидев, что я плачу, Брацо вернулся за стол. Что делать, да, я был еще мал… Я плакал впервые после госпитализации Азры. Слезы капали на кремпиту, что неожиданно показалось мне очень забавным. Брацо посмотрел на меня и пошел платить.

– Почему ты плачешь?

– У матери одноклассника рак!

– Краб? Упаси нас господь!

– Вообще-то, врачи точно не знают, но у моего приятеля тяжело на сердце, и мне его очень жалко.

– Еще бы. Ну ладно, на сегодня все.

Он вытер мне слезы своим галстуком, и это меня рассмешило.

– Ну вот, я больше не плачу… А ты…

– Что я?

– Обещай: сегодня вечером никакого «буль-буль»!

– Да брось ты! Я просто пройдусь пешком, подышу воздухом!

– Можно с тобой?

– Нет. А как же уроки?

Зачем ему каждый вечер уходить из дома, вместо того чтобы остаться с нами? «Буль-буль» интересовал его больше, чем я. Тут я прекрасно понимал Азру. Я высвободился из его объятий. Но не успел сделать и двух шагов, как его рука легла мне на плечо.

– Ты нас не любишь!

– А ты дерзишь, сынок!

– Тебе так кажется, – процедил я сквозь зубы и рванул по Сутьеской улице к улице Ключка.

Я прям бесился от злости и решил во что бы то ни стало прийти домой без него. Он изо всех сил старался догнать меня. На середине лестницы он ухватил меня за рукав:

– Стой, я больше не могу…

Его как будто подключили к чужим легким: из груди вырывались скрип и шипение. Понимая, как мне важно, чтобы он не оставлял меня и чтобы мы вернулись вместе, он взял меня на руки.

Отец открыл дверь, и нам стало не по себе от вида квартиры. Свежепобеленной, но пустой! Единственный положительный момент – по-прежнему стоящие в беспорядке вещи были накрыты пленкой. На руках у отца меня совсем разморило. Пока Брацо снимал с меня ботинки, я впал в оцепенение, глаза закрылись, и я уснул.

Вскоре после полуночи меня вдруг разбудил какой-то шум, как будто стекла входной двери разлетелись вдребезги. Тут же послышалось громкое ругательство. В трельяже, стоявшем на ночном столике, я видел, как, пытаясь войти в комнату, спотыкается в неустойчивом равновесии на неверных ногах отец. Его рассудок наотрез отказывался управлять тяжелым пузатым телом. Слишком большое количество выпитого потянуло его назад, и он закончил свой бег в кухне, рухнув на диван.

– Чертова побелка…

Он говорил медленно, как тот русский, что объявлял о взятии Берлина советскими войсками. Губы пытались произносить слова со скоростью, которую не позволял ему мозг.

– Почему… она не здесь… Азра… какой Песью…

Как полагается вести себя с пьяным в стельку отцом? Он одновременно силился выбраться из пальто, включить горелку и разогреть себе ужин. По трезвости он обладал способностью разговаривать с набитым ртом, а сейчас путался в мыслях и ему не удавалось ни раздеться, ни зажечь огонь. Наконец он справился, но, с руками, стянутыми спущенным пальто, свалил на пол все, что стояло на плите. Брацо распрямился, потом подобрал тарелки, сгреб назад в кастрюлю выпавшую из нее тушеную капусту – и все это с совершенно невинным видом, точно ребенок: «А что? Я ничего не сделал…»

В приоткрытую дверь я наблюдал никогда прежде не виданную картину: стоя на коленях в полуспущенных брюках, опершись на диван, отец спал… Еда, которую ему наконец удалось поставить на конфорку, начала дымиться. Воняло горелой капустой. Поднять Брацо и уложить его на диван оказалось делом несложным, но, когда я снимал с него рубашку и брюки, я чувствовал себя так, будто вкалываю на молодежной стройке. Отец булькал, жестикулировал, отбивался. Мне показалось, он неважно себя чувствует. Усевшись на стул, я принялся следить за его грудью. Она неравномерно поднималась и опускалась…

Дышит или не дышит?.. Дышит или не дышит?

Меня клонило в сон. Голова свалилась на грудь. Вскоре кто-то постучал в дверь.

– Кто там?

– Это я, Недо. Открывай, Алекса… Как тетя?

– Доктор сказал, что операция прошла хорошо. Теперь ждут результатов анализов, тогда они смогут сказать, сколько ей еще оставаться в больнице. Знаешь, я попробовал эту штуку в горячей воде…

– Ну?..

Я прошептал ему в самое ухо:

– Короче… такие ощущения… сам знаешь.

Мы умолкли, потому что вдруг как-то странно забулькал Брацо. Потом наступила тишина. Недо бросился в кухню:

– Смотри, как пожелтел! Воды! Быстро!

Из коридора я заметил лежащего на диване отца: он задыхался, хрипел и не видел меня.

– Он сейчас помрет, Алекса! Звони в неотложку!

– Только этого не хватало… Но нет, Брацо, ты не можешь так со мной поступить! – сказал я.

Разрезав лимон на две части, Недо массировал его половинками отцовскую грудь. Перепоручив эту процедуру мне, он кинулся к телефону. Я не мог поверить: неужели мать и отец покинут дом в одни и те же выходные! Со своими диаметрально противоположными взглядами на значение географии и влияние среды на состояние человека! Я что есть мочи давил на грудь Брацо. Страх придавал моим рукам дополнительную силу, и я давил все ожесточеннее.

– Потише, Алекса. Поосторожней, сынок.

Недо позвонил в неотложку на Бразовой улице, там никто не ответил. Я отвел руки и спросил отца, как он. Брацо с явным беспокойством посмотрел на меня. Тревога гораздо отчетливей читается в глазах взрослых! Я боялся, как бы отец не отдал богу душу у нас на руках. Не выпуская телефонной трубки, Недо показывал мне, как следует резко надавливать на грудь, а потом таким же коротким движением отпускать. Наконец ему удалось дозвониться до службы сестринского ухода на Бразовой улице. Брацо терял сознание, а вместе с ним надежду остаться в живых. Его взгляд затуманился. Парализованный страхом, я не сводил с него глаз. Отец начинал отходить. Появился Недо.

– Смотри сюда! Резко надавливаешь и отпускаешь! Много раз! Живо, давай! – проинструктировал он меня.

Я обеими руками мял отца. Давил ему на грудь и один, и два, и три раза. Третий толчок оказался особенно сильным, он открыл глаза. Отец снова дышал и с благодарностью смотрел на меня. У меня дрожали руки, я не мог бы объяснить, что произошло. Когда в коридоре появился доктор с двумя санитарами, Недо обнял меня. От радости у меня сердце выпрыгивало из груди. Но никаких слез… Как такое могло случиться? От нечувствительности. Вот почему я не плакал!

– Все будет хорошо, – заверил нас доктор, пока санитары укладывали отца на носилки.

Едва Брацо погрузили в машину «скорой помощи», завыла сирена. Этот момент показался мне самым трудным.

Глаза сами собой закрывались от усталости. Разбудил меня Недо. Он обнял меня со словами:

– Операция матери прошла успешно! Отец в реанимации! Короче… сам знаешь!

– Он выкарабкается?

– Он уже выкарабкался!

– Значит, он не умрет?

Недо так стиснул меня своими ручищами шофера грузовика, что на какое-то мгновение я задохнулся. Но мне все еще было грустно…

– Но ему придется следить за собой! И в ближайшие дни – никаких посещений, его нельзя волновать!

В Сараеве наступила серая осень, а я остался совсем один. И не знал, по-прежнему ли я так мал. Никаких следов света, который звал бы тополя соревноваться, кто быстрее и дальше пробежит вверх, к небу. Конец смятению при виде девушек и женщин, в зависимости от своего роста и ширины шага показывающих или нет ноги во всю их длину.

Никаких проблем с пробуждением. Через окно я заметил Недо, размахивающего судками с надписью «ГП Враница».

– Нам они больше не нужны, – сказал он, входя. – Мы перешли на полевую кухню. Твоя забота – не перевернуть их!

Недо снова стиснул меня своими ручищами – да так сильно, что я бы предпочел никогда больше не встречаться с ним, – и ушел, прокричав на прощание с лестницы:

– Короче… сам знаешь!

В час десять прозвенел школьный звонок. Уроки закончились.

«Нет, конечно, это не рак!» – уговаривал я себя, а в голову мне почему-то лезли коленки, летом мелькавшие перед моими глазами.

На пороге нашего дома на бетонной ступеньке сидел какой-то худой и лысый мужчина с крашеными бровями и курил «Мораву» без фильтра.

Соседка Нада принесла ему табуретку, он встал со ступеньки и пересел.

– Бедняга, вы замерзнете! – посочувствовала незнакомцу Нада. Завидев меня, она обрадовалась. – Жалованье твоего отца, – объяснила она. – Я не взяла, у меня нет права подписи…

– У меня тоже!

– Не говори глупости, малыш! – сказал мужчина. – Не уходить же мне с такой суммой. Ты хочешь, чтобы меня обокрали? Ну-ка, поставь закорючку! Вот здесь… И я ухожу!

– А деньги? Что мне с ними делать? Зарплата чиновника – это вам не фунт изюма…