Пандора Райс Энн

Глава 4

В конце концов как-то утром, когда сквозь отверстие в крыше просочились солнечные лучи, я посмотрела на предметы, стоявшие в комнате, и поняла, что я их не узнаю, что понятия не имею, зачем они нужны. Я не знала, как они называются. Я слишком отдалилась от них, чтобы давать им определения. Я не знала даже, где нахожусь.

Я села и осознала, что смотрю прямо на ларарий, святилище домашних богов.

Это, конечно, столовая, а там – диваны, а здесь – великолепная двойная кровать!

Ларарий представлял собой треугольное святилище, маленький храм с тремя фронтонами, внутри стояли фигуры старых домашних богов. Никто в этом городе богохульников не вынес их отсюда вместе с покойницей.

Цветы завяли. Огонь погас сам по себе. Никто не затушил его, как полагается, вином.

В разорванном платье я поползла на четвереньках в сад перистиля, чтобы набрать цветов для этих богов. Я нашла дрова и разожгла священный огонь.

Я смотрела на богов. Часами не сводила с них глаз. Я думала, что больше никогда уже не пошевелюсь.

Спустилась ночь.

«Не спать! – прошептала я. – Стоять на вахте всю ночь! Египтяне, они поджидают тебя в темноте! Луна, смотри, она почти полная, до полнолуния осталось не более одной-двух ночей».

Но худший период моей агонии уже прошел, я была совершенно измотана и буквально провалилась в сон.

Сон как бы говорил:

«Хватит волноваться».

Начались видения.

Я увидела мужчин в золотых мантиях.

«Теперь тебя отведут в святилище».

Но что там? Мне не хотелось смотреть.

«Наша Мать, наша возлюбленная скорбящая Мать», – сказал жрец. На стенах были изображены профили египтян и слова, написанные рисунками. Здесь жгли мирру.

«Иди, – сказали те, кто держал меня. – Теперь все нечистое ушло от тебя, и ты испьешь из священного Источника».

Я слышала женский плач и стоны. Перед тем как войти в большие покои, я в них заглянула. На тронах сидели царь и царица, царь неподвижно смотрел в пустоту, как будто видел последний сон, а царица пыталась освободиться от золотых оков. На ней была корона Верхнего и Нижнего Египта. И плиссированные льняные одеяния. Не парик, а настоящие косы. Она плакала, и на белых щеках оставались красные пятна. Красные пятна на ожерелье и на груди. Она казалась замаранной и опозоренной.

«Моя Мать, моя богиня, – сказала я. – Но это же чудовищно».

Я заставила себя проснуться. Села и положила руку на ларарий, потом посмотрела на проявившуюся в лучах восходящего солнца паутину на деревьях.

Мне показалось, что я слышу, как вокруг шепчутся на древнеегипетском языке. Я этого не допущу! Не сойду с ума! Хватит! Единственный, кого я любила, мой отец, сказал: «Живи!»

Пора действовать. Вставать и приниматься за дело. Внезапно я ощутила в себе силы и почувствовала, что готова действовать.

Долгие ночи скорби и рыданий стали эквивалентом посвящения в храме. Только на этот раз средством опьянения послужила смерть, а превращение свершилось через понимание.

Теперь все было кончено, бессмысленный мир стал более сносным, я не нуждалась в объяснениях. И никогда не буду нуждаться – как глупо было предаваться подобным мыслям. Сам факт, что я оказалась в затруднительном положении, давал мне право действовать. Я налила в кубок вина и вышла с ним к воротам.

В городе, казалось, страсти уже улеглись. Проходившие мимо люди отводили глаза от неподвижно стоявшей в вестибюле своего дома полураздетой оборванки.

Наконец-то! Какой-то трудяга, с трудом передвигающий ноги под грузом кирпичей.

Я протянула ему кубок.

«Я три дня болела. Что слышно о смерти Германика? Как дела в городе?»

Он был искренне рад вину. Работа его состарила. Плечи исхудали. Руки тряслись.

«Благодарю вас, госпожа, – сказал он, а потом залпом осушил кубок, как будто не в силах был остановиться. – Нашего Германика положили посреди площади на всеобщее обозрение. Как же он был красив! Некоторые сравнивают его с великим Александром Народ все гадает, действительно ли его отравили. Кто говорит – да, кто – нет.

Солдаты его любили. Благодарение богам, легата Пи-зона здесь нет, и вернуться он не смеет. Жена Германика, прекрасная Агриппина, поместила прах мужа в урну и носит ее на груди. Она плывет в Рим искать у Тиберия правосудия. – Он передал мне кубок. – Благодарю покорно».

«В городе все по-прежнему?»

«О да, кто сможет изменить этот великолепный рынок? – заявил он. – Дела идут как всегда. Верные солдаты Германика поддерживают мир и ждут справедливости. Они не позволят вернуться убийце Пизону, а Сентий собирает вокруг себя тех, кто служил под командованием Германика. Город доволен. В честь Германика горит огонь. Если война и начнется, то не здесь. Не беспокойтесь».

«Спасибо вам, вы мне очень помогли».

Я забрала кубок, заперла ворота, плотно закрыла дверь и перешла к действиям…

Пожевав немного хлеба, чтобы набраться сил, пробормотав вслух житейскую мудрость Лукреция, я приступила к обследованию дома. Справа от дворика имелась роскошная ванна. Очень светлая. Нимфы ровным потоком лили воду из раковин в оштукатуренный резервуар, вода оказалась отличной. Подогревать ее не потребовалось.

Моя одежда лежала в спальне.

Ты знаешь, что римляне носили простые платья, длинные рубашки или туники, мы надевали их по две-три сразу, плюс верхняя туника, стола и, наконец, палла, накидка, доходящая до лодыжек, которую подпоясывали под грудью.

Я выбрала самые изящные туники, соединила три слоя газового шелка и добавила к ним блестящую красную паллу, закрывшую меня с ног до головы.

За всю жизнь мне ни разу не приходилось самой одевать сандалии. Это занятие оказалось до истерики смешным и в то же время отчаянно скучным.

Все мои предметы туалета разложили по столикам с полированными зеркалами. Ну и беспорядок!

Я села в одно из многочисленных позолоченных кресел, придвинула поближе зеркало из полированного металла и попыталась наложить краску, как это обычно делали рабы.

Я смогла затемнить брови, но меня остановил ужас перед подведенными глазами египтян. Я накрасила губы, наложила на лицо белую пудру – и все. Даже не попыталась напудрить руки, как это делали в Риме.

Не представляю себе, на кого я была похожа. Теперь нужно было заплести чертовы волосы, и это мне удалось, я свернула косы на затылке в большое кольцо. Шпилек, использованных мной, хватило бы на двадцать женщин. Пригладив падавшие на лоб и щеки выбившиеся локоны, я увидела в зеркале римлянку, скромную и, на мой взгляд, приличную, с темными, разделенными на пробор волосами, с черными бровями и розовыми губами.

Самой большой проблемой оказалось собрать воедино собственный наряд. Я старалась, чтобы все одеяния подходили по длине. Я попробовала расправить шелковую столу и затянуть покрепче пояс под грудью. Столько складок, столько тканей, столько подвязок! Меня всегда окружали девушки-рабыни. Наконец, скрепив две нижние туники и длинную изящную красную столу, я схватила шелковую паллу, очень просторную, с бахромой и всю расшитую золотом.

Я надела кольца и браслеты, хотя намеревалась по возможности скрываться под накидкой. Я помнила, как мой отец каждый день своей жизни ругался, что ему приходится носить тогу, официальную верхнюю одежду высокородных римлян мужского пола. Ну, тоги носили только проститутки. Хотя бы от этого я избавлена.

Я прямиком направилась на рынок рабов. Иаков был прав, когда рассказывал мне о местных жителях. Население города составляли люди самых разных национальностей. Многие женщины ходили по двое, рука об руку.

Вполне приличными здесь считались свободные греческие плащи, а также длинные экзотические финикийские и вавилонские платья – как мужские, так и женские. Часто встречались мужчины с длинными волосами и густыми бородами. Некоторые женщины ходили в коротких, как у мужчин, туниках. Другие прятались под покрывалами, оставляя открытыми только глаза, – их сопровождали стражи и слуги.

Улицы оказались опрятнее, чем в Риме, – все нечистоты стекали в широкие канавы в центре дорог и по ним устремлялись в нужном направлении.

Задолго до Форума, или же центральной площади, я прошла мимо трех разных дверей, где стояли богатые куртизанки, спорившие о цене с богатыми молодыми греками или римлянами.

Проходя мимо одной из них, я услышала ее слова, обращенные к красивому молодому человеку:

«Хочешь меня в постель? И не мечтай. Я же сказала, можешь брать любую из девушек. Если желаешь заполучить меня, отправляйся домой и продай все, что у тебя есть!»

На углах в винных лавках стояли богатые римляне в тогах; в ответ на мой быстро брошенный в их сторону взгляд они просто кивали.

Только бы никто меня не узнал! В любом случае это маловероятно, мы же так далеко от Рима, и я очень долго жила в дома отца, который, к счастью, избавлял меня от посещения банкетов, ужинов и даже церемониальных собраний.

Форум оказался намного больше, чем мне помнилось по первому впечатлению. Добравшись до него и увидев перед собой огромную площадь, залитую солнцем, со всех сторон огороженную портиками храмов и общественных зданий, я просто изумилась.

На рынках под навесами продавалось все. В одном месте собирались серебряных дел мастера, в другом стояли ткачи, был и ряд торговцев шелком; я заметила, что боковая улица справа от меня отдана под торговлю рабами – лучшими рабами, которые, возможно, не дойдут до аукциона.

Вдалеке я увидела высокие мачты кораблей. Пахло рекой. В расположенном поблизости храме Августа горели огни, ленивые легионеры в форме готовы были в любой момент приступить к действиям.

Мне стало жарко, я нервничала, потому что с меня все время соскальзывала накидка, да и все шелка, казалось, только и ждали момента, чтобы сползти с плеч. Повсюду располагалось столько открытых винных двориков, где женщины собирались поболтать. Я могла бы найти свободное место рядом с ними и выпить.

Но мне нужно было обзаводиться хозяйством. Найти верных рабов.

В Риме я, конечно, никогда не ходила на рынок рабов. Мне ни в коем случае не пришлось бы этим заниматься. К тому же, в наших владениях в Тоскане и Риме было столько семей рабов, что мы не испытывали нужды в покупке новых. Напротив, мой отец имел обыкновение собирать у себя дряхлых и мудрых рабов, принадлежавших прежде его друзьям, и мы часто подшучивали над ним, говоря, что он создал в саду Академию для рабов, которые только и делают, что спорят об истории.

Но мне сейчас приходилось изображать из себя опытную и проницательную женщину. Я обследовала каждого качественного домашнего раба, выставленного на продажу, и быстро остановилась на паре сестер, очень молоденьких, буквально трясущихся от страха, что в полдень их продадут с аукциона и они попадут в бордель. Я послала за табуретами, и мы сели, чтобы поговорить.

Они родились рабынями и попали сюда из небольшого хозяйства в Тире. Обе хорошо знали греческий и латынь, говорили по-арамейски. Они выглядели так мило, что походили на ангелов.

Девушки умели делать буквально все и продемонстрировали познания во всех областях, какие мне требовались. Они умели одевать, делать прическу, накладывать на лицо краску; приводили в пример рецепты восточных блюд, о которых я и не слыхивала; называли разные помады и румяна.

Одна из них, покраснев от страха, обратилась ко мне: «Госпожа, я могу накрасить вам лицо очень быстро, очень хорошо!»

Я поняла – она намекала на то, что мои неумелые старания не увенчались успехом… Еще я поняла, что воспитанные в небольшом хозяйстве девушки обладали намного более разносторонними навыками, чем рабы у нас дома.

В ответ на их мольбы я купила обеих. Потребовав для них чистые туники скромной длины, я получила одеяния из синего льна, хотя и не очень красивые. После этого я нашла бродячего торговца, продающего паллы, и купила сестрам по голубой накидке. Они были несказанно счастливы! Они вели себя скромно и захотели прикрыть головы.

В их преданности мне сомневаться не придется – они готовы были за меня умереть.

Мне не приходило в голову, что они умирают от голода, пока, занятая поисками других рабов, я не услышала, как гнусный работорговец напоминает дерзкому образованному греку, что тот не получит пищи, пока его не продадут.

«Какой кошмар! – воскликнула я. – Девочки, вы, наверное, голодны? Идите на Форум, там готовят пищу. Смотрите вдоль улицы. Видите, расставлены столы и скамейки».

«Одни?» – в ужасе спросили они.

«Послушайте, девочки. У меня нет времени кормить вас с ладони, как птичек. Не смотрите мужчинам в лицо; ешьте и пейте что захотите. – Я дала им столько денег, что они были шокированы. – И не уходите, пока я за вами не приду. Если к вам подойдет мужчина, притворитесь, что испугались, наклоните головы и как можно яснее дайте ему понять, что не говорите на его языке. Если дела пойдут плохо, идите в храм Изиды».

Они вместе побежали по узкой улочке пировать, и их развевающиеся на ветру накидки были такого красивого голубого цвета, что я вижу его даже сейчас – цвет неба, рассекающий плотную потную толпу за скопищем навесов. Миа и Лиа. Запомнить несложно, но отличить одну от другой я бы не смогла.

Неожиданно мое внимание привлек иронический смех. Смеялся греческий раб, чей господин только что грозился заморить его голодом.

«Отлично, не давайте мне есть, – говорил он господину. – И что у вас останется на продажу? Больной и умирающий человек вместо выдающегося, великого ученого».

Выдающийся и великий ученый?!

Я обернулась и взглянула на него. Он сидел на табурете и не поднялся, увидев меня. На нем была одна грязная набедренная повязка – сущая глупость со стороны торговца, но благодаря такому пренебрежению становилось ясно, что раб этот, с изящным лицом, мягкими темными волосами, удлиненными миндалевидными зелеными глазами и саркастическим изгибом прекрасно очерченных губ, на самом деле очень красив. Лет, наверное, тридцати – может быть, чуть меньше. Как и большинство греков, он был крепкого сложения, с развитой мускулатурой.

Грязные волосы испачкались и были обрезаны, а на шее на веревке висела такая жалкая дощечка, какой мне еще не доводилось видеть, испещренная криво написанными мелкими латинскими буквами.

Поправив накидку, я подошла ближе к его великолепной обнаженной груди, несколько позабавленная его наглым взглядом, и попробовала прочесть написанное.

Такое впечатление, что он мог обучать любой философии, любому языку и математике, умел петь все, что только можно, знал всех поэтов, мог приготовить шикарный банкет, был терпелив с детьми, вместе с хозяином-римлянином побывал на военной службе на Балканах, мог исполнять обязанности вооруженного охранника, был послушен, добродетелен и всю жизнь прожил в Афинах в одном доме.

Я прочла все это с оттенком презрения. Заметив мое пренебрежение, он окинул меня нахальным взглядом, бесстыдно сложил руки прямо под табличкой и откинулся к стене.

Внезапно я увидела, почему торговец, порхающий рядом, не заставил грека подняться. У грека осталась только одна здоровая нога. Левая нога, начиная от колена, была сделана из резной слоновой кости вместе с очень аккуратной стопой и сандалией. Идеальные пальцы. Эта красивая нога состояла из трех пропорциональных секций, соединяющихся воедино, опоясанных резными узорами, и отдельной части вместо ступни с намеченными на ней ногтями и искусно вырезанными полосками от сандалий.

Я никогда не видела такого протеза, такой уступки искусственному в противовес скромной попытке подражать природе.

«Как ты потерял ногу?» – спросила я по-гречески.

Никакой реакции.

Я указала на ногу.

Ответа вновь не было.

Я повторила вопрос по-латыни.

От волнения работорговец поднимался на цыпочки и стискивал руки.

«Госпожа, он умеет вести записи, управлять любым делом; он пишет превосходным почерком и честно проводит подсчеты».

Хм-м-м. Значит, о воспитании детей даже не упоминается? Я не похожа на жену и мать? Плохо.

Грек усмехнулся и отвел глаза. Он тихо и язвительно сказал по-латыни, что если я потрачу на него деньги, то выброшу их на покойника. У него оказался негромкий красивый голос, усталый и полный презрения, но с хорошей дикцией.

Мое терпение иссякло. Я быстро заговорила по-гречески.

«Лучше бы ты у меня поучился, высокомерный афинский дурак! – сказала я, покраснев от ярости, что меня так неправильно воспринимают и раб, и работорговец. – Если ты вообще умеешь писать по-гречески и по-латыни, если ты действительно изучал Аристотеля и Евклида, чьи имена ты, кстати сказать, написал с ошибками, если ты воспитывался в Афинах и видел битвы на Балканах, если хотя бы половина этой грандиозной эпической поэмы не является чистейшей воды ложью, что же ты не хочешь принадлежать одной из самых высокообразованных женщин, каких ты встречал в своей жизни, которая будет обращаться с тобой достойно и с уважением в обмен на твою преданность? Что ты знаешь об Аристотеле и Платоне, чего не знаю я? Я в жизни не поднимала на раба руку. Ты пренебрегаешь единственной хозяйкой, которая способна вознаградить тебя за верность всем, о чем ты мечтаешь. Разве эта табличка – не набор лживых фраз?»

Раб был изумлен, но не разозлился. Он наклонился вперед, словно пытаясь заново оценить меня, но сделать это не слишком заметно. Торговец яростно замахал руками, чтобы раб встал, и он действительно встал, оказавшись, к моему восхищению, намного выше меня. Здоровый и сильный мужчина, если не обращать внимания на ногу из слоновой кости.

«Может быть, все-таки расскажешь мне честно, что ты умеешь?» – спросила я, переходя на латынь. Потом повернулась к работорговцу: – Дайте мне перо, чтобы исправить ошибки в именах. Если у этого человека и был шанс стать учителем, безграмотность его уничтожила. С таким правописанием он выглядит дураком».

«У меня не хватало места! – внезапно заявил по-латыни раб, от злости понизив голос до шепота. Он наклонился ко мне, как будто пытаясь втолковать мне что-то: – Посмотрите на эту табличку, раз вы такая высокообразованная! Вы сознаете всю степень невежества этого торговца? У него недостает ума понять, что перед ним изумруд, он считает, что это кусок зеленого стекла! Это же никуда не годится. Я запихнул сюда все обобщения, какие только смог».

Я засмеялась. Заинтригованная и в то же время очарованная, я все смеялась и смеялась, не в силах остановиться. Мне было ужасно смешно. Торговец не знал, что ему делать. Наказать раба и понизить его стоимость? Или позволить нам разбираться самим?

«Что мне было делать? – вопросил странный раб тем же конфиденциальным шепотом, но на этот раз по-гречески. – Кричать каждому прохожему: „Вот сидит великий учитель, вот сидит философ“? – Частично дав таким образом волю гневу, он слегка успокоился. – Имена моих дедов вырезаны на камнях Акрополя в Афинах».

Торговец был озадачен. Но я пришла в восторг и заинтересовалась.

Накидка опять соскользнула, и я довольно сильно ее дернула. Ну и одежда! Разве мне никогда не говорили, что шелк скользит от прикосновения к шелку?

«А как там Овидий? – спросила я, делая глубокий вдох. У меня слезы выступили от смеха. – Ты написал здесь имя Овидия. Овидий здесь популярен? Могу тебе сказать, что в Риме никто не посмел бы написать его имя на такой табличке. Представляешь, я даже не знаю, жив ли еще Овидий, и это очень плохо. Овидий учил меня целоваться, когда мне было десять лет и я читала „Науку любви“. Ты когда-нибудь читал „Науку любви“?»

Его манеры изменились. Он смягчился, я видела, что у него появилась надежда – надежда, что я смогу стать для него хорошей хозяйкой. Но он не позволял себе в это верить.

Торговец ждал малейшего сигнала к действию. Он определенно понимал, о чем мы говорим.

«Слушай же, наглый одноногий раб, – сказала я. – Если бы я думала, что ты хотя бы сможешь по вечерам читать мне Овидия, я купила бы тебя на месте. Но из этой таблички следует, что ты прославленный Сократ и Александр Великий в одном лице. В какой войне на Балканах ты служил оруженосцем? Почему ты попал в руки этого скромного торговца, почему тебя не взяли в хороший дом? Кто в это поверит? Если бы слепец Гомер спел такую абсурдную сказку, люди бы встали и вышли и таверны».

Он пришел в бешенство от разочарования.

Торговец предостерегающе протянул руку, чтобы охладить его пыл.

«Черт возьми, что случилось с твоей ногой? – спросила я. – Как ты ее потерял? И кто произвел такую потрясающую замену?»

Понизив голос до рассерженного, но красноречивого шепота, раб медленно и терпеливо объяснил:

«Я потерял ее во время охоты на кабана с моим римским господином. Он спас мне жизнь. Мы часто охотились. Это произошло на Пентеликоне, на горе…»

«Спасибо большое, я знаю, где находится Пентеликон», – заметила я.

Он окончательно растерялся и, облизав обветренные губы, попросил:

«Заставьте торговца принести пергамент и чернила. – Он говорил по-латыни, очень красиво, так красиво, как говорят актеры или ораторы, причем без всякого усилия. – Я напишу вам по памяти „Науку любви“ Овидия, – мягко взмолился он сквозь зубы, что само по себе уже было подвигом. – А потом я перепишу для вас всю историю Персии, созданную Ксенофонтом, если у вас есть время, конечно, по-гречески! Мой господин обращался со мной как с сыном. Я сражался вместе с ним, учился вместе с ним. Я писал за него письма. Его образование стало и моим образованием, потому что он так хотел».

«Вот оно что…» – в голосе моем явно слышалось облегчение.

Теперь он выглядел прямо-таки благородно, разозленный, попавший в невыносимые обстоятельства, но исполненный достоинства, рассуждая с воодушевлением, необходимым для того, чтобы укрепить дух.

«А в постели? Как у тебя получается в постели?» – спросила я, сама не понимая, какая ярость или отчаяние побудили меня задать этот вопрос.

Он был искренне потрясен. Хороший знак. Он широко раскрыл глаза и нахмурился.

Тем временем появился работорговец; он принес стол, табурет, пергамент и чернила и поставил все это на мостовую.

«Давай, пиши, – велел он рабу. – Пиши для этой женщины письма. Складывай цифры. Иначе я убью тебя и продам твою ногу».

Я снова разразилась непреодолимым хохотом. Я взглянула на раба, тот все еще не мог оправиться от изумления. Он перевел глаза на торговца и окинул его презрительным взглядом.

«Девушки-рабыни с тобой в безопасности? – снисходительно поинтересовалась я. – Или тебе нравятся мальчики?»

«Мне можно полностью доверять! – сердито заявил раб. – Я не способен замышлять преступления против своего хозяина».

«А если я захочу взять тебя в постель? Я – хозяйка дома, дважды вдовела, живу одна, и я – римлянка».

Его лицо потемнело. Я не могла понять, какие именно эмоции отразились на нем – грусть, нерешительность, смущение и в завершение всего – растерянность?

«Ну?» – спросила я.

«Скажем так, госпожа. Мои декламации Овидия принесут вам гораздо больше наслаждения, чем любые мои попытки воплощения его стихов в жизнь».

«Понятно, – кивнула я. – Тебе нравятся мальчики».

«Я родился рабом, госпожа. Я жил с мальчиками. Я больше ничего не знаю. И мне больше ничего не нужно».

Его лицо приобрело малиновый оттенок, он опустил глаза. Очаровательная афинская скромность. Я жестом велела ему сесть.

Он проделал это с удивительной легкостью и грацией, если учесть не слишком благоприятные обстоятельства: жара, грязь, толпа, хрупкий табурет и шатающийся стол.

Он взял перо и быстро написал на безупречном греческом языке:

«Неужели я по глупости оскорбил эту прекрасную ученую даму, обладающую исключительным терпением? Неужели я своей опрометчивостью навлек на себя собственную гибель?»

Чуть ниже приписал по-латыни:

«Неужели прав Лукреций, говоря нам, что смерти нечего страшиться?»

Он на секунду задумался и добавил вновь по-гречески:

«Неужели Вергилий и Гораций действительно равны нашим великим поэтам? Неужели римляне искренне так считают или же просто надеются на это, учитывая свои достижения в прочих искусствах?»

Все это я прочитала внимательно и с улыбкой. Я в него просто влюбилась. Окинув взором его тонкий нос и раздвоенный подбородок, я заглянула в обращенные ко мне зеленые глаза.

«Как ты до этого дошел? – спросила я. – Лавка рабов в Антиохии? Ты и вправду вырос в Афинах, как утверждаешь?»

Он попытался встать, чтобы ответить. Я заставила его сесть.

«Не могу ничего вам ответить, – сказал он. – Скажу только, что мой господин очень любил меня, что он умер в своей постели, окруженный семьей. А я оказался здесь».

«Почему же он не отпустил тебя на волю по завещанию?»

«Отпустил, госпожа, и выделил мне средства».

«Что же произошло?»

«Больше я ничего не могу сказать».

«Почему? Кто тебя продал? Зачем?»

«Госпожа, – сказал он, – прошу вас, оцените мою верность дому, где я прослужил всю жизнь. Большего я сказать не могу. Если я стану вашим слугой, я буду столь же верен и вам. Ваш дом станет моим домом, священным для меня во всех отношениях. Что бы ни произошло в его стенах, в них оно и останется. Я говорю о добродетели и доброте моего господина, потому что это правда. Позвольте мне больше ни о чем не рассказывать».

Возвышенная греческая мораль. «Пиши еще, быстрее!» – воскликнул работорговец. «Успокойтесь, – ответила я ему. – Он написал достаточно».

Прекрасный темноволосый раб, этот соблазнительно красивый одноногий мужчина, погрузился в скорбь и смотрел вдаль, на Форум, где у начала улицы взад-вперед сновали люди.

«А что мне делать, будь я свободен? – спросил он, глядя на меня несколько свысока от сознания своего полного одиночества. – Целыми днями переписывать книги у торговцев за гроши? Писать письма? Мой господин рисковал своей жизнью, спасая меня от кабана. Я служил под командованием Тиберия в Иллирии, где с пятнадцатью легионами он положил конец мятежам. Я отрубил человеку голову, чтобы спасти своего господина. И кто я теперь?»

Мне было больно.

«Кто я теперь? – повторил он. – Будь я свободен, я едва бы сводил концы с концами, спал в грязной лачуге, мою ногу отрубили бы и украли!»

Я охнула и прикрыла рот рукой.

Он смотрел на меня со слезами на глазах, и голос его стал еще мягче, но выговор – отчетливее:

«О, я мог бы преподавать философию вон там, под аркой, лепетать о Диогене и притворяться, что мне, как его последователю, нравится ходить в лохмотьях. Что за цирк! Вы уже видели? Никогда в жизни я не встречал столько философов, как в этом городе! Посмотрите, когда пойдете обратно. Знаете, что приходится делать, чтобы преподавать здесь философию? Приходится врать. Приходится как можно быстрее изливать слова на молодых людей, мрачно молчать, если нечего ответить, выдумывать чепуху и приписывать ее стоикам».

Он умолк и отчаянно пытался взять себя в руки.

Я почти плакала.

«Но, понимаете ли, я не мастер врать, – продолжал он. – Вот почему в разговоре с вами, прекрасная дама, я все испортил».

Моя решимость разбилась вдребезги, раны открылись. Мужество, заставившее меня выйти из заключения, таяло на глазах. Но он, разумеется, заметил мои слезы.

Он еще раз оглядел Форум.

«Я мечтаю иметь достойного хозяина или хозяйку, жить в доме, где почитается честь. Может ли раб посредством созерцания чести сам обрести честь? Нет, гласит закон. Поэтому любой раб, призванный свидетельствовать в суде, должен подвергнуться пыткам, ибо у него нет чести. Но разум говорит обратное. Я научился доблести и чести и могу передать свои знания. О да, все, что написано на этой табличке, – правда. У меня не было ни времени, ни возможности укротить ее хвастливый стиль».

Он наклонил голову и снова бросил взгляд на Форум, словно на потерянный мир. Он выпрямился и опять попытался встать.

«Нет, сиди», – приказала я.

«Госпожа, – сказал он, – если вы ищете моих услуг для дома с дурной репутацией, позвольте сказать вам сразу… Если придется мучить и принуждать молодых девушек – вроде тех, что вы только что купили, – если вы прикажете мне рекламировать их чары, я этого делать не буду. Для меня это так же бесчестно, как воровать или лгать. Зачем я вам нужен?»

Слезы остановились, но остались в глазах, как стена между ним и окружающим миром… Лицо прояснилось.

«Я похожа на шлюху? – потрясенно спросила я. – О боги, я надела свою лучшую одежду! Я все силы трачу, чтобы выглядеть в этих ярких шелках до отвращения респектабельной! Ты видишь в моих глазах жестокость? Разве нельзя поверить, что это закаленная душа, пережившая горе? Не обязательно сражаться на поле боя, чтобы обрести мужество».

«Нет, госпожа, нет!» – воскликнул он полным раскаяния голосом.

«Так зачем осыпать меня оскорблениями? – спросила я, глубоко задетая. – Да, я с тобой согласна, ты написал правду, наши римские поэты не сравнятся с греками. Я не знаю судьбу нашей Империи, и это давит на меня не менее тяжко, чем на моего отца, и на отца моего отца! Почему? Не знаю!»

Я повернулась, как будто собралась уходить, хотя делать это совершенно не собиралась! Просто он слишком далеко зашел в своих оскорблениях.

Он перегнулся через стол.

«Госпожа, – очень тихо, почти умоляюще заговорил он, – простите мои резкие слова. Вы – настоящий парадокс. У вас эксцентрично подведено лицо, и, кажется, губная помада наложена неправильно. Она попала вам на зубы. У вас не напудрены руки. Вы надели три шелковые туники, и все они просвечивают! Ваши волосы лежат на плечах в двух косах, как у варваров, они осыпают вас дождем золотых и серебряных шпилек. Взгляните, вот они падают. Госпожа, вы поранитесь об эти шпильки. Ваша накидка, больше подходящая для вечера, упала на землю. Ваши оборки волочатся по грязи… – Не сбиваясь с ритма речи, он проворно опустил руку и поднял паллу, не замедлив встать и предложить ее мне, обошел стол, волоча ногу, и положил паллу мне на плечи. – Вы говорите с удивительной скоростью, поразительно насмешливо, – продолжал он, – но за поясом у вас огромный кинжал. Его нужно прятать на локте под накидкой. А кошель! Вы доставали золото, чтобы расплатиться за девушек. Он так велик, что привлекает к себе внимание. И руки… Руки у вас прекрасные, изящные, как ваша латынь и ваш греческий, но они запачканы грязью, как будто вы копались в земле».

Я улыбнулась. Слезы мои моментально высохли.

«Ты очень наблюдателен, – весело сказала я, совершенно им очарованная. – Почему мне пришлось задеть тебя так глубоко, чтобы добраться до твоей души? Почему нам просто не открыться друг другу? Мне нужен хороший управляющий, страж, умеющий обращаться с оружием, чтобы вести дом и защищать его, так как я живу одна. Что, через шелк действительно все видно?»

Он кивнул.

«Ну, теперь, когда накидка у вас на плечах, она скрывает… кинжал… и пояс…»

Он покраснел. Потом, когда я улыбнулась ему, стараясь обрести спокойствие и побороть всеобъемлющую темноту, способную начисто лишить меня самообладания и веры в мою цель, он продолжил:

«Госпожа, мы учимся скрывать свою душу, потому что нас предают. Но вам бы я свою душу доверил! Если бы вы только переосмыслили свое суждение! Я смогу вас защитить, я смогу вести ваш дом. Я ваших девочек не побеспокою. Но обратите внимание, несмотря на мою службу при Иллирикуме, у меня только одна нога. Я вернулся домой после трех лет постоянных сражений и потерял ее из-за кабана, потому что плохо закаленное копье сломалось, когда я метнул его в зверя».

«Как тебя зовут?» – спросила я. «Флавий», – ответил он. Римское имя. «Флавий», – повторила я.

«Госпожа, палла опять соскальзывает у вас с головы. А эти шпильки, они острые, они везде, вы поранитесь».

«Ничего страшного», – сказала я, но позволила ему как следует себя задрапировать, как будто он – Пигмалион, а я – его Галатея. Он старался действовать кончиками пальцев. Какая разница – накидка уже испачкалась.

«Те девушки, – сказала я, – которых ты видел… Они и есть все мое хозяйство, вот уже целых полчаса. Ты должен быть им любящим хозяином. Но если ты пожелаешь лечь под моей крышей в постель к какой-нибудь женщине, советую тебе выбрать мою постель. Я из плоти и крови!»

Он кивнул, не зная, что и сказать. Я вытащила кошель и достала сумму, которую готова была заплатить, – разумную, по римским понятиям, сумму, ибо в Риме рабы всегда хвастались тем, как дорого они стоили. Я выложила деньги, не обращая внимания на чеканку, только примерно догадываясь об их истинной ценности.

Раб уставился на меня с возрастающим восхищением, потом бросил взгляд на торговца.

Скользкий, безжалостный работорговец раздулся как жаба и заявил, что этот весьма достойный греческий ученый пойдет с аукциона по высокой цене. Им уже интересовались несколько богатых людей. Через час сюда придет целый школьный класс, чтобы расспросить его. Римские офицеры присылали для осмотра своих управляющих.