Атомный проект. История сверхоружия Первушин Антон

Эскизы бомбы

Группу физиков и инженеров для работы непосредственно над конструкцией атомной бомбы Игорь Курчатов начал собирать в 1943 году. Возглавить ее он предложил Юлию Харитону. Тот вначале отказался, так как хотел продолжать работу по минному и противотанковому оружию, но Курчатов настаивал и сказал ему следующее: «Нельзя упускать время, победа будет за нами, а мы должны заботиться и о будущей безопасности страны». Харитон согласился присоединиться к проекту, продолжая в то же время работать для Наркомата боеприпасов.

Группа по созданию бомбы делала все что могла для изучения условий, при которых происходит взрывная ценная реакция в уране-235 и в плутонии, но она испытывала явные затруднения из-за отсутствия конкретных данных. Были проведены эксперименты по изучению «пушечного» метода подрыва бомбы. Инженер-механик Владимир Иосифович Меркин построил стенд с двумя ружьями, стреляющими друг в друга, и разработал методику высокоскоростного фотографирования столкновения двух пуль. Позднее в небольшом сарае, возведенном вблизи Лаборатории № 2, подобные эксперименты были проведены с 76-миллиметровыми орудиями.

В первые месяцы 1945 года, после получения информации из Соединенных Штатов, группа по созданию бомбы изменила направление работы. В августе 1944 года Клаус Фукс был направлен в Лос-Аламос. В это время там пришли к выводу, что «пушечный» метод получения сверхкритической массы не сработает в случае плутония. Детонация плутониевой бомбы оказалась самой трудной технической проблемой, с которой столкнулись исследователи. Фукс решал трудную задачу, связанную с расчетом имплозии, и поэтому оказался в центре поисков нового подхода к конструкции бомбы. В феврале 1945 года, когда он навещал свою сестру, жившую в Бостоне, он передал Гарри Голду сообщение о конструкции атомной бомбы. По признанию Фукса, сделанному впоследствии, он «сообщил о высокой скорости спонтанного деления плутония и о заключении, что в плутониевой бомбе для ее детонации должен использоваться метод имплозии, а не более простой пушечный метод, который мог быть применен для урана-235». Это были крайне важные сведения, и когда Фукс снова встретился с Голдом, он дополнил их более детальной информацией.

Во время их следующей встречи, состоявшейся в Санта-Фе в июне 1945 года, Фукс передал Голду отчет, который он написал в Лос-Аламосе, сверяя свои выкладки с достоверными данными. В этом отчете Фукс исчерпывающе описал плутониевую бомбу, которая к этому времени была сконструирована и должна была пройти испытания под кодовым названием «Тринити». Он также представил набросок конструкции бомбы и ее элементов, привел все важнейшие размеры. Он сообщил, что бомба имеет твердую сердцевину из плутония, описал полониевый запал, привел все сведения об отражателе, алюминиевой оболочке и о системе взрывных линз. Фукс информировал Голда, что на испытаниях «Тринити», как ожидается, произойдет взрыв, эквивалентный взрыву 10 000 тонн тринитротолуола. В своем сообщении он упомянул, что, если испытания окажутся успешными, существуют планы применения бомбы против Японии.

Хотя советские физики только недавно услышали об имплозии, им сразу стали ясны ее преимущества перед «пушечным» методом. Разведка добыла очень ценные данные о распространении волны детонации во взрывчатке и о процессе сжатия активного материала. В тех же сообщениях указывалось, как может быть достигнута симметрия имплозии и как можно избежать неравномерного действия взрывчатки соответствующим распределением детонаторов и чередованием слоев различных сортов обычной взрывчатки.

Со своей стороны Лаврентий Павлович Берия прилагал значительные усилия, чтобы дать физикам дефицитный уран в необходимых для сборки реактор количествах. 3 декабря 1944 года ГКО принял постановление «О неотложных мерах по обеспечению развертывания работ, проводимых Лабораторией № 2 Академии наук СССР», в котором были намечены пути решения самых острых проблем. На НКВД в соответствии с этим постановлением было возложено проведение всех строительных и дорожных работ для Лаборатории № 2. Была официально определена и роль Берии в советском атомном проекте: на него возложили наблюдение за разведкой и добычей урана. Следующим постановлением от 8 декабря, озаглавленным «О мероприятиях по обеспечению развития добычи и переработки урановых руд», определялся конкретный фронт работ структур Наркомата внутренних дел в задаче обеспечения атомного проекта. Вот некоторые выдержки из него:

1. Возложить на НКВД СССР:

а) разведку урановых месторождений Табошар, Уйгур-Сай, Майли-Су, Тюя-Муюн и Адрасман, а также доразведку других урановых месторождений, которые будут передаваться НКВД СССР для эксплуатации в дальнейшем;

б) добычу и переработку урановых руд из указанных месторождений;

в) строительство и эксплуатацию рудников и обогатительных фабрик на существующих и вновь открываемых урановых месторождениях;

г) строительство и эксплуатацию заводов по переработке урановых руд и концентратов;

д) разработку технологии наиболее рационального передела урановых руд на химические соединения и технологии получения из них металлического урана.

2. Обязать Наркомцветмет (т. Ломако) не позднее 1 января 1945 г. передать НКВД СССР:

а) рудники и месторождения урановых руд Табошар, Уйгур-Сай, Майли-Су, Адрасман и Тюя-Муюн;

б) завод «В» и Ленинабадский завод;

в) геолого-разведочные партии Наркомцветмета на урановых месторождениях, передаваемых НКВД СССР, со всем наличным <…> персоналом, сооружениями, имуществом, оборудованием, транспортом, фондами, а также материалами и оборудованием (включая импортное и союзное), находящимися в пути или в изготовлении. <…>

3. Обязать НКВД СССР (т. Завенягина) к 1 февраля 1945 г. представить на утверждение Государственного комитета обороны предложения на 1945 год по планам добычи урановых руд, производства урана и строительства урановых рудников и заводов.

4. Поручить НКВД СССР (т. Завенягину) совместно с Наркомчерметом (т. Тевосяном) выяснить вопрос о возможности совместной добычи урана и ванадия, а также о размерах возможной добычи урана из месторождений Кара-Тау и представить в ГКО к 1 февраля 1945 г. свои предложения.

5. Возложить на Наркомцветмет попутную добычу урановых концентратов на эксплуатируемых Наркомцветметом комплексных месторождениях цветных и редких металлов со сдачей этих концентратов НКВД СССР по плану, утверждаемому для каждого месторождения Государственным комитетом обороны.

6. В целях обеспечения надлежащего руководства разведками, добычей и переработкой урановых руд организовать в составе Главного управления лагерей горно-металлургических предприятий НКВД СССР Управление по урану – «Спецметуправление НКВД СССР» со штатом в 40 человек.

7. Обязать НКВД СССР (т. Берия):

а) организовать в системе НКВД СССР научно-исследовательский институт по урану, присвоив ему наименование «Институт специальных металлов НКВД» (Инспецмет НКВД).

Возложить на Инспецмет НКВД изучение сырьевых ресурсов урана и разработку методов добычи и переработки урановых руд на урановые соединения и металлический уран;

б) построить в районе Москвы завод по производству урановых соединений и металлического урана.

Таким образом, в соответствии с этим постановлением все урановые предприятия Наркомцвета СССР перешли в ведение НКВД СССР. 6 января 1945 года Берия подписал приказ о порядке реализации постановления ГКО. Основным исполнителем всех работ по урану стало Главное управление лагерей горнометаллургических предприятий (ГУЛГМП). В его составе было образовано Управление специальных металлов (разведка, добыча и переработка урана) со штатом 40 человек. Заместителем начальника и главным инженером Спецметуправления НКВД этим приказом был назначен инженер-полковник Семён Петрович Александров. Начальником Спецметуправления НКВД 12 марта 1945 года был назначен комиссар госбезопасности Сергей Егорович Егоров, а 28 июня Спецметуправление переименовывается в 9-е управление НКВД СССР.

Приказ от 6 января предписывал также организовать в системе Спецметуправления научно-исследовательский институт по урану, присвоив ему наименование «Институт специальных металлов НКВД СССР (Инспецмет НКВД СССР)», который в последующем получил название НИИ-9 НКВД СССР. Его задачей было изучение сырьевых ресурсов и разработка методов добычи и переработки урановых руд на урановые соединения и металлический уран. ГУЛГМП было обязано также построить в районе Москвы завод по производству урановых соединений и металлического урана, присвоив ему наименование «Завод № 5 НКВД СССР». Начальником института № 9 и завода № 5 стал инженер-полковник Виктор Борисович Шевченко.

Реорганизация, конечно, была определенным шагом вперед. В то же время видно, что принятое решение было лишь промежуточным, что эффективной государственной системы реализации атомного проекта в результате проведенной реформы создано фактически не было. Берия приложил немало усилий, чтобы придать проекту динамику, однако все же был необходим специальный правительственный орган, который в условиях командно-административной системы координировал бы усилия всех звеньев народного хозяйства, направленные на создание ядерного оружия. Некоторые возложенные на Наркомат внутренних дел задачи явно не соответствовали его профилю. Например, трудно было ожидать, что среди сотрудников НКВД найдется достаточно компетентных специалистов, готовых работать в «урановом» НИИ-9. Частные реорганизации, переименования, переподчинения и всевозможные кадровые перестановки также не способствовали успеху.

Продвижение советских войск в Центральной Европе создало давало новые возможности для реализации атомного проекта. В конце марта 1945 году чехословацкое правительство в изгнании, возглавляемое Эдвардом Бенешем, возвращаясь в Прагу, переехало из Лондона в Москву. Во время его пребывания в Москве было подписано секретное соглашение, дававшее Советскому Союзу право добычи в Чехословакии урановой руды. Урановые шахты в Яхимове (Йоахимстале) вблизи границы с Саксонией в начале столетия были главным мировым источником урана. Перед Второй мировой войной они давали около 20 тонн оксида урана в год. Правительство Бенеша, вероятно, ничего не знало о том, какое значение приобрел уран, и легко согласилось поставить советским друзьям весь его запас, имеющийся в Чехословакии, и в будущем поставлять добываемую урановую руду только в СССР.

Доступ к чехословацкому урану был важен, но еще большую выгоду можно было ожидать от оккупации Германии. 5 мая Игорь Курчатов направил Лаврентию Берии записку следующего содержания:

Последняя полученная нами информация о работе за границей показывает, что в настоящее время в Америке уже работает 6 уран-графитовых котлов, в каждом из которых заложено около 30 тонн металлического урана.

Два из этих котлов используются для научных исследований, а четыре, наиболее мощные, – для получения плутония.

В той же информации указано, что толчок тем грандиозным работам по урану, которые сейчас проводятся в Америке, был дан получением из Германии отчетов об успехах в области котлов «уран – тяжелая вода».

В связи с этим я считаю совершенно необходимой срочную поездку в Берлин группы научных работников Лаборатории № 2 Академии наук СССР <…> для выяснения на месте результатов научной работы, вывоза урана, тяжелой воды и др. металлов, а также для опроса ученых Германии, занимавшихся ураном.

Реакция Берии была мгновенной. Еще не стихли раскаты боев, не подписан акт о капитуляции Германии, а 7 мая на место вылетел заместитель члена ГКО Василий Алексеевич Махнёв с группой сотрудников НКВД и Лаборатории № 2. Руководством работ группы занимался генерал-лейтенант Авраамий Павлович Завенягин, один из заместителей Берии. В ее состав входили двадцать четыре видных физика, включая Арцимовича, Зельдовича, Кикоина, Немёнова, Харитона и Флёрова. Все они для конспирации и представительности были переодеты в военную форму.

Советские ученые вскоре обнаружили, что из германской ядерной физики много извлечь не получится. Их немецкие коллеги не выделили уран-235, не создали работоспособный реактор, не сумели разобраться в принципах построения атомной бомбы. Советская группа, однако, обнаружила, что ведущие немецкие ядерщики, среди которых были Отто Ган и Вернер Гейзенберг, попали на Запад. Десять известнейших физиков англичане интернировали в имение Фарм-Холл, вблизи Кембриджа.

Впрочем, некоторые немецкие ученые решили не бежать на Запад. Среди них был барон-изобретатель Манфред фон Арденне, у которого была частная лаборатория в Берлин-Лихтерфельде и который создал прототип устройства для электромагнитного разделения изотопов. Другим физиком был нобелевский лауреат Густав Герц, который разрабатывал газодиффузионный метод разделения изотопов. С советскими оккупационными властями согласились сотрудничать петербуржец Николай Риль и химик Макс Фольмер. Немецкие ученые были перевезены в Советский Союз в мае и июне 1945 года вместе с оборудованием из их лабораторий.

Однако не немецкие ученые или их оборудование, а немецкий уран стал главной находкой советской миссии. Юлию Харитону и Исааку Кикоину удалось в результате тщательного расследования отыскать спрятанное сокровище – сто тонн оксида урана. Впоследствии американская разведка установила, что в конце войны Советский Союз получил в Германии и в Чехословакии около 340 тонн оксида урана.

В мае 1945 года, после капитуляции Германии, Михаил Первухин и Игорь Курчатов настаивали перед Политбюро ЦК ВКП(б) на том, что работы над атомным проектом должны быть ускорены. Об ответе на их обращение нет никаких данных. Сталин и Молотов были хорошо информированы о «Манхэттенском проекте», но не проявили никакой заинтересованности в расширении советских работ. Почему? Одно из объяснений заключается в том, что они не могли полностью доверять сообщениям разведки. С самого начала возникло подозрение, что противник пытается втянуть Советский Союз в громадные траты средств на работы, которые не имеют четкой перспективы. Подозрения накладывались и на своеобразное отношение Сталина к инициативам Берии: вождь всегда очень настороженно воспринимал любую деятельность своего наркома, которая усиливала бы авторитет последнего, и в особенности если она касалась военной тематики.

Каковы бы ни были причины, сегодня ясно одно. Несмотря на сообщения Клауса Фукса и Теодора Холла о том, что США планируют испытать бомбу в середине июля и, если испытания окажутся успешными, применить ее против Японии, ни Иосиф Сталин, ни его правительство не понимали той роли, которую предстояло сыграть атомной бомбе в международных отношениях.

Атомная дипломатия

16 июля 1945 года Соединенные Штаты испытали плутониевую бомбу типа «Толстяк» в пустыне Аламогордо в штате Нью-Мексико. Взрыв оказался сильнее, чем ожидалось: он был эквивалентен взрыву свыше двадцати тысяч тонн тринитротолуола.

Испытание, названное «Тринити», состоялось за день до открытия Потсдамской конференции, на которой Иосиф Сталин, Гарри Трумэн и Уинстон Черчилль должны были обсудить послевоенное устройство мира. Вечером 16 июля военный министр Генри Стимсон, который присутствовал в Потсдаме, получил из Вашингтона телеграмму, извещавшую, что испытание было успешным. Через пять дней пришел и детальный отчет от генерала Лесли Гровса. Стимсон лично прочитал его Трумэну, который остался чрезвычайно доволен.

На следующее утро Стимсон передал доклад премьер-министру Черчиллю, который воскликнул после чтения: «Это – второе пришествие!» Теперь пришло время проинформировать о бомбе Сталина. 24 июля, после пленарного заседания, Трумэн подошел к советскому вождю как раз в тот момент, когда тот собирался покинуть зал заседаний. Трумэн небрежно бросил ему: «У нас есть новое оружие необычайной разрушительной силы», при этом не уточнив, что речь идет об атомной бомбе. Сталин поблагодарил за информацию.

Трумэн и Черчилль были убеждены: Сталин не понял, что имелось в виду. Вероятно, они ошибались. Сталин был наслышан о «Манхэттенском проекте» от того же Берии и знал, что первые испытания назначены на июль. Возможно, он догадался, что имел в виду Трумэн, если и не сразу, то очень скоро после этого разговора. Маршал Георгий Константинович Жуков вспоминал в своих мемуарах:

Вернувшись с заседания, И. В. Сталин в моем присутствии рассказал В. М. Молотову о состоявшемся разговоре с Г. Трумэном. В. М. Молотов тут же сказал: «Цену себе набивают». И. В. Сталин рассмеялся: «Пусть набивают. Надо будет сегодня же переговорить с Курчатовым об ускорении нашей работы». Я понял, что речь шла о создании атомной бомбы.

Итак, Сталин понял, что Трумэн говорит именно об атомной бомбе. Менее ясно, понимал ли он глобальное значение слов американского президента. Есть две возможности. Первая – он еще не видел существенной угрозы, исходящей от бомбы. Вторая – наоборот, только теперь Сталин и ощутил, каким важным фактором становится атомная бомба в международных отношениях. И в том и в другом случае реакция Сталина была бы одинаковой. Его невозмутимость могла указывать и на некоторую недооценку слов Трумэна, но это могла быть и сознательная попытка скрыть озабоченность. Так или иначе, влияние американской атомной бомбы на советскую политику стало очевидным только после Хиросимы.

Официальная реакция СССР на уничтожение Хиросимы была сдержанной. «Известия» и «Правда» напечатали короткое сообщение ТАСС, в котором излагалось заявление Трумэна о том, что на Хиросиму была сброшена атомная бомба огромной разрушительной силы. В нем также говорилось, что Англия и Соединенные Штаты совместно работали над бомбой с начала 1940 годов, и передавался комментарий Трумэна, что при полном развертывании проекта в нем было задействовано 125 тысяч человек. Цитировалось предупреждение Трумэна, что Соединенные Штаты могут полностью уничтожить японский военный потенциал. Сообщалось также о планах учреждения Комиссии по атомной энергии и по принятию мер, которые обеспечивали бы использование атомной энергии для сохранения мира во всем мире.

На правительство Хиросима произвела более сильный эффект, чем можно было судить по советской прессе. Светлана Аллилуева, дочь Сталина, посетив дачу отца на следующий день после бомбардировки Хиросимы, обнаружила у него посетителей. «Они сообщили ему, что американцы сбросили свою первую атомную бомбу на Японию. Каждый был озабочен этим, и мой отец обращал на меня мало внимания».

Журналист Александр Верт высказался еще более эмоционально:

Новость повергла всех в крайне депрессивное состояние. Со всей очевидностью стало ясно, что в политике мировых держав появился новый фактор, что бомба представляет угрозу для России, и некоторые российские пессимисты, с которыми я разговаривал в тот день, мрачно замечали, что отчаянно трудная победа над Германией оказалась теперь, по существу, напрасной.

Поздним вечером 8 августа, после того как Советский Союз объявил войну Японии, Иосиф Сталин и Вячеслав Молотов приняли в Кремле американских дипломатов Аверелла Гарримана и Джорджа Кеннана. Сталин сказал им, что советские войска только что вступили в Маньчжурию и быстро продвигаются в глубь вражеской территории. Когда Гарриман спросил советского вождя, что тот думает об эффекте, который окажет на японцев атомная бомба, Сталин ответил, что «он думает, что японцы в настоящий момент ищут предлог для смены существующего правительства таким, которое было бы способно согласиться на капитуляцию. Бомба могла бы дать им такой предлог». Кроме того, Сталин доверительно сообщил, что советские ученые пытаются сделать атомную бомбу, но еще не добились успеха. В Германии они обнаружили лабораторию, где немецкие физики, очевидно, работали над атомной бомбой, но без ощутимого успеха. «Если бы они добились своего, – сказал Сталин, – Гитлер никогда бы не капитулировал». Гарриман ответил, что для создания своей бомбы Англия объединила усилия с Соединенными Штатами, но, чтобы довести проект до завершения, потребовалось создание огромных установок и затраты в два миллиарда долларов. При этом он добавил по поводу бомбы, что, «если бы не взрывать ее, а использовать как гарантию мира, это было бы великолепно». Сталин согласился и сказал, что «это положило бы конец войнам и агрессорам. Но секрет нужно было бы сохранить».

Хотя может показаться, что Сталин в разговоре с Гарриманом раскрыл все карты, в действительности он беседовал очень осторожно. Он не выказал и намека на раздражение тем, что союзники по антигитлеровской коалиции не информировали его о своем атомном проекте, не подал виду, что сильно встревожен тем, что США монопольно обладают новым оружием массового поражения. При этом за кулисами Иосиф Сталин предпринял немедленные шаги, чтобы поставить советский атомный проект на новую основу. В середине августа он провел совещание с Игорем Курчатовым и генерал-полковником Борисом Львовичем Ванниковым, возглавлявшим Народный комиссариат боеприпасов. Ванников вспоминал: «Сталин вкратце остановился на атомной политике США и затем повел разговор об организации работ по использованию атомной энергии и созданию атомной бомбы у нас в СССР». Сталин упомянул о предложении Лаврентия Берии возложить все руководство на НКВД и заявил: «Такое предложение заслуживает внимания. В НКВД имеются крупные строительные и монтажные организации, которые располагают значительной армией строительных рабочих, хорошими квалифицированными специалистами, руководителями. НКВД также располагает разветвленной сетью местных органов, а также сетью организаций на железной дороге и на водном транспорте». На совещании было принято предварительное решение о создании Специального комитета для руководства «всеми работами по использованию внутриатомной энергии урана», который должен был возглавить Берия.

Соответствующие указания были даны и разведке. 22 августа руководитель ГРУ в Москве телеграфировал полковнику Николаю Ивановичу Заботину (оперативный псевдоним «Грант»), занимавшему должность военного атташе в Канаде: «Примите меры для организации получения документальных материалов по атомной бомбе! Технические процессы, чертежи, расчеты». Другие резиденты, несомненно, получили похожие инструкции. 23 августа Михаил Иванович Иванов, консул советского посольства в Токио, прибыл в Хиросиму, чтобы собственными глазами увидеть масштаб разрушений, вызванных атомной бомбой. В сентябре из посольства поступили доклад и подборка статей из японской прессы с описанием последствий атомных бомбардировок. Этот материал был направлен Сталину, Берии и членам советского правительства.

Но Сталин надеялся на то, что ему удастся некоторое время игнорировать атомную угрозу. 16 августа он написал Трумэну, предлагая, чтобы советские войска приняли капитуляцию японских войск в северной части острова Хоккайдо. Это обстоятельство имело бы особое значение для общественного мнения в СССР, писал он, так как японские войска оккупировали советский Дальний Восток в начале 1920-х годов. Двумя днями позже Трумэн ответил, отклонив эту просьбу и повторив, что японские войска капитулируют перед Соединенными Штатами на всех главных островах Японии, включая Хоккайдо. Сталин отменил приказ о захвате Хоккайдо, тогда как операции по оккупации Южных Курил был дан ход. Приказ, отменяющий нападение, гласил: «Во избежание создания конфликтов и недоразумений в отношении союзников категорически запретить посылать какие бы то ни было корабли и самолеты в сторону о. Хоккайдо». Сталин решил удовлетвориться закреплением уступок, которых он добился в Ялте.

Теперь Сталин окончательно убедился, что в международных отношениях появился новый фактор, и Гарри Трумэн как президент страны, обладающей атомным оружием, может вести политический диалог более уверенно, чем прежде. Бомба была важна и в более широком контексте: баланс сил, который сложился в конце Второй мировой войны, был явным образом нарушен. Хиросима показала мощь бомбы и американскую готовность применить ее. Сталин хотел восстановить равновесие как можно скорее. Физики сказали ему, что это займет пять лет, а до тех пор Соединенные Штаты будут обладать атомной монополией. В течение этого времени, полагал Сталин, американцы используют ее, чтобы навязать свои планы Европе и Советскому Союзу. Вождь собирался воспрепятствовать этим далеко идущим планам.

Под контролем Берии

20 августа 1945 года Государственным Комитетом Обороны был учрежден Специальный комитет по атомной бомбе. Его, как и ожидалось, в качестве председателя возглавил Лаврентий Павлович Берия. Из влиятельных политиков в состав Спецкомитета вошли также Георгий Максимилианович Маленков и Николай Алексеевич Вознесенский. Членами комитета стали три руководителя промышленности – Борис Львович Ванников, Авраамий Павлович Завенягин и Михаил Георгиевич Первухин, а также двое ученых – Игорь Васильевич Курчатов и Пётр Леонидович Капица. В его состав вошел также генерал Василий Алексеевич Махнёв, возглавивший секретариат. Спецкомитет принимал наиболее важные решения по атомному проекту: в частности, рассматривал предложения Ванникова и Курчатова, готовил документы на подпись Сталину. Предполагалось, что Берия будет еженедельно докладывать Сталину о развитии работ по проекту.

Для непосредственного руководства проектом были учреждены еще две организации. Первое Главное управление при Совете народных комиссаров отвечало за проектирование и строительство шахт, промышленных предприятий и исследовательских организаций атомной промышленности. Во главе управления встал Ванников, а Завенягин, Первухин и несколько других руководителей были его заместителями. В составе Первого Главного управления был учрежден Научно-технический совет (иногда называемый Техническим советом), его тоже возглавлял Ванников, а Первухин, Завенягин и Курчатов были назначены его заместителями.

Лаврентий Берия осуществлял свою работу не только через эти организации. Он имел своих представителей, известных как «уполномоченные Совета народных комиссаров», на каждом предприятии и в каждом научном учреждении, связанном с атомным проектом. Они сообщали Берии обо всем происходящем. Некоторые из них помогали директорам предприятий; присутствие других таило скрытую угрозу.

В расширенный урановый проект вливался поток не только офицеров НКВД, но и руководителей промышленности. Ванников, Завенягин и Первухин были весьма компетентными людьми. Подобно другим начальникам, привлеченным к проекту, они играли главную роль в превращении Советского Союза в индустриальную державу. В 1930-е годы они служили политике, лозунгом которой было «Догнать и перегнать Запад». Теперь перед ними стояла, казалось бы, такая же задача, но она была невероятно трудна.

Борис Ванников находился в смятении от возложенной на него ответственности. Он должен был организовать совершенно новую отрасль промышленности, опираясь на то, что говорили ему ученые, хотя он и не понимал, что они говорили. В начале сентября 1945 года он сказал Василию Емельянову, которого только что просил стать его заместителем в Первом Главном управлении:

Вчера сидел с физиками и радиохимиками из Радиевого института. Пока мы говорим на разных языках. Даже точнее, они говорят, а я только глазами моргаю: слова будто бы и русские, но слышу я их впервые, не мой лексикон. <…> Мы, инженеры, привыкли всё руками потрогать и своими глазами увидеть, в крайнем случае микроскоп поможет. Но здесь и он бессилен. Атом все равно не разглядишь, а тем более то, что внутри него спрятано. А ведь мы должны на основе этого невидимого и неощутимого заводские агрегаты построить, промышленное производство организовать.

Игорю Курчатову пришлось срочно организовать семинары, в задачи которых входило объяснение существа атомных проблем руководителям промышленности. На одном из таких семинаров Исаак Кикоин сделал доклад о разделении изотопов. Когда он закончил, Вячеслав Малышев, один из руководителей промышленности, обернулся к Емельянову и спросил: «Ты что-нибудь понял?» Емельянов шепнул ему, что понял мало, после чего Малышев вздохнул и признался, что он практически ничего не понял. Курчатов догадался об этом и начал задавать Кикоину вопросы таким образом, чтобы ответы на них были понятны руководителям промышленности.

«Манхэттенский проект» завершился успехом, и у Советского Союза была обширная информация о нем. На советские технические решения существенно повлияло то, что сделали американцы. Об этом свидетельствует выбор методов разделения изотопов, но еще в большей степени – конструкция первой советской атомной бомбы. В июне 1945 года Клаус Фукс передал подробности о плутониевой бомбе типа «Толстяк»: перечень компонентов и материалов, из которых она была сделана, все важнейшие размеры и набросок конструкции. Дополнительную информацию он передал в сентябре, а 18 октября Меркулов послал Берии пакет документации, в которой детально описывалась бомба. Юлий Харитон позднее охарактеризовал полученную информацию как достаточную для того, чтобы компетентный инженер смог воспроизвести чертежи бомбы.

Изучив данные, переданные Фуксом, Курчатов и Харитон решили использовать их при конструировании первой советской атомной бомбы. Сталин хотел получить ее как можно скорее, поэтому имело смысл воспользоваться американской конструкцией, ведь ее описание было под рукой. Конечно, все, что указывалось в сообщении, следовало проверить: проделать те же расчеты, провести всю теоретическую и экспериментальную работу.

Не всем нравилось то, как были организованы работы по реализации проекта. 3 октября 1945 года Пётр Капица направил Иосифу Сталину письмо, в котором просил позволить ему выйти из состава Спецкомитета из-за «недопустимого» отношения Берии к ученым. Впрочем, по мнению Капицы, предметом разногласий были не хорошие манеры, а более важный момент, касающийся положения ученых в обществе. «Было время, – писал Капица, – когда рядом с императором стоял патриарх, тогда церковь была носителем культуры. Церковь отживает, патриархи вышли в тираж, но в стране без идейных руководителей не обойтись». Только наука и ученые, по мнению Капицы, могли бы стать фундаментом технического, экономического и политического прогресса. «Поэтому уже пора товарищам типа тов. Берия начать учиться уважению к ученым». Пока еще не пришло время «тесного и плодотворного сотрудничества политических сил с учеными», – заключал Капица. И так как он не мог быть патриархом, то предпочел бы «в монахах посидеть» и уйти из Спецкомитета.

Сталин не ответил. 25 ноября Капица написал снова, изложив более полно свои критические замечания по организации работ. Путь к созданию атомной бомбы, который был выбран, писал он, не самый быстрый и дешевый. США потратили два миллиарда долларов, чтобы создать самое мощное оружие войны и разрушения, что соответствует примерно тридцати миллиардам рублей. Советский Союз вряд ли сможет понести такое бремя в ближайшие два-три года, во время восстановления народного хозяйства. Советский Союз имеет только одно преимущество, писал Капица, он знает, что бомбу можно сделать, тогда как американцы шли на риск. Но советская промышленность слабее, она исковеркана и разрушена войной, в СССР меньше ученых, а условия их труда хуже, американская научная база и индустрия научного приборостроения сильнее. Эти препятствия не означают, что Советский Союз должен сложить оружие. «Хоть и тяжеловато будет, – писал Капица, – но, во всяком случае, попробовать надо скоро и дешево создать А[томную] Б[омбу]. Но не таким путем, как мы идем сейчас, он совсем безалаберен и без плана. <…> Мы хотим перепробовать все, что делали американцы, а не пытаемся идти своим путем. Мы позабыли, что идти американским путем нам не по карману и долго».

В качестве альтернативы Пётр Капица предложил свой собственный подход. Следует составить двухлетнюю программу исследований, направленных на поиск более дешевого и быстрого пути создания бомбы. За это время необходимо подготовить индустриальную базу. Научная база в этот период также должна быть усилена за счет улучшения благосостояния ученых, повышения уровня высшего образования и организации производства приборов и химических реактивов. Ученые и инженеры с большим энтузиазмом занимаются проблемами, связанными с бомбой, писал Капица, но этот энтузиазм нужно использовать должным образом. Главнокомандующий, который хочет взять крепость, может получать множество советов, как это сделать, но он не станет приказывать генералам штурмовать крепость по своему усмотрению. Он должен выбрать один план и одного генерала, который его выполнит. Вот каким образом Советский Союз должен решать проблему создания бомбы: сконцентрировать все свои усилия на узком участке фронта и на верно выбранном направлении.

Очень резко Капица критиковал руководство атомного проекта: «Товарищи Берия, Маленков и Вознесенский ведут себя в Спецкомитете как сверхчеловеки. В особенности тов. Берия. Правда, у него дирижерская палочка в руках. Это неплохо, но вслед за ним первую скрипку все же должен играть ученый. Ведь скрипач дает тон всему оркестру. У тов. Берия основная слабость в том, что дирижер должен не только махать палочкой, но и понимать партитуру. С этим у Берия слабо».

В конце своего ноябрьского письма Капица добавил постскриптум: «Мне хотелось бы, чтобы тов. Берия познакомился с этим письмом, ведь это не донос, а полезная критика. Я бы сам ему все это сказал, да увидеться с ним очень хлопотно». Когда Берия увидел письмо, он позвонил Капице по телефону и попросил его приехать. Ученый отказался, сказав: «Если вы хотите поговорить со мной, то приезжайте в институт». Берия приехал и привез Капице в подарок двуствольное ружье. Впрочем, Капица и Берия не смогли преодолеть разногласий, и 19 декабря физик ушел из атомного проекта.

25 января 1946 года Сталин вызвал к себе Курчатова. Их встреча длилась час и проходила в присутствии Молотова и Берии. Хотя имеются свидетельства, что Сталин и Курчатов встречались раньше, в 1943 году и в августе 1945 года, эта встреча была первой, о которой имеются документальные свидетельства. Курчатов сделал несколько записей после разговора. Его главным впечатлением, писал он, была «большая любовь т. Сталина к России и В. И. Ленину, о котором он говорил в связи с его большой надеждой на развитие науки в нашей стране».

На встрече Сталин отверг выдвинутые Капицей аргументы в пользу того, что Советский Союз должен попытаться найти свой особый путь к атомной бомбе. Он сказал Курчатову, что «не стоит заниматься мелкими работами, а необходимо вести их широко, с русским размахом, что в этом отношении будет оказана самая широкая всемерная помощь». Сталин говорил также, что он позаботится об улучшении условий жизни ученых и о наградах за достигнутые ими успехи. Сталин подчеркнул, что самым главным является «решающее» продвижение атомного проекта. Курчатову было дано задание составить перечень мер, необходимых для ускорения дела, назвать, какие еще ученые нужны для работы по реализации проекта.

9 февраля 1946 года, две недели спустя после встречи с Курчатовым, Сталин произнес речь в Большом театре, в которой подчеркнул важность науки. «Я не сомневаюсь, – сказал он, – что, если мы окажем должную помощь нашим ученым, они сумеют не только догнать, но и превзойти в ближайшее время достижения науки за пределами нашей страны».

Реактор Курчатова

Советский атомный проект напоминал крупнейшие строительные проекты 1930-х годов – возведение Магнитогорска и Днепростроя. Героическое предприятие, на которое нужно было мобилизовать ресурсы всей страны, включая лучших ученых и руководителей производства, а также заключенных ГУЛАГа.

Нет достоверных данных о стоимости проекта или о числе вовлеченных в него людей. Некоторое представление о масштабах дает, однако, доклад Центрального разведывательного управления США, в котором число занятых в советском атомном проекте оценивается в пределах от 330 до 460 тысяч человек. Большинство из них, от 255 до 361 тысяч, работало в горнодобывающей промышленности, 50–60 тысяч человек были заняты в строительстве, 20–30 тысяч – на производстве, и 5–8 тысяч занимались исследованиями. Хотя оценки американцев носят приблизительный характер, они выглядят правдоподобными.

Первая проблема состояла в том, чтобы найти уран. Ее решение уже нельзя было откладывать. Она усугублялась еще и тем, что Соединенными Штатами и Великобританией в июне 1944 года с целью контроля над мировыми запасами урана и тория был учрежден «Объединенный трест развития», возглавляемый Лесли Гровсом. Гровс полагал, что Советский Союз не сможет получить достаточное количество урана для своего проекта из шахт в Чехословакии, и был намерен препятствовать получению урана из других источников. Его оценка оказалась ошибочной. В 1947 году советские и восточноевропейские рудники добыли свыше 100 тонн оксида урана, а в следующем году резко нарастили добычу.

Задача получения металлического урана была поставлена перед немецким физиком Николаем Рилем. Его привезли в Москву в июне 1945 года, и бывший петербуржец сразу приступил к работе. Под производство чистого урана Авраамий Завенягин выбрал Электросталь – город, расположенный в семидесяти километрах к востоку от Москвы. Там был завод боеприпасов № 12, а также мастерские, электростанция, большая автобаза, высококвалифицированные рабочие. Риль был обрадован таким выбором, считая, что работать будет там легче, чем в столице. С урановой обогатительной фабрики в Ораниенбурге было демонтировано и вывезены в Электросталь все оборудование, пережившее американские бомбардировки. В четвертом квартале 1945 года при активном участии немецких специалистов завод № 12 выпустил первую партию металлического урана массой 137 килограммов, о чем было немедленно доложено Сталину.

Тем не менее производство чистого урана в промышленных масштабах оказалось трудной задачей. К концу 1945 года завод был готов лишь частично, и строительство явно не укладывалось в сроки, установленные правительством. Атмосфера становилась напряженной и неприятной, и в начале 1946 года на завод прибыл сам Завенягин для инспекции и стимуляции работ. Обстановка нормализовалась после того, как группе Риля удалось получить несколько тонн двуокиси урана достаточной чистоты для экспериментов, которые хотел провести Игорь Курчатов. А к октябрю 1946 года завод № 12 давал Лаборатории № 2 около трех тонн металлического урана в неделю.

Следующим шагом на пути к бомбе был экспериментальный реактор Ф-1 (первый физический), создание которого планировалось Игорем Курчатовым с начала 1943 года. Хотя зона ответственности, лежавшей на нем, резко возросла после августа 1945 года, Курчатов продолжал руководить строительством реактора. При этом численность его группы заметно увеличилась: с одиннадцати человек в январе 1946 года до семидесяти шести – в декабре.

Летом 1946 года из Электростали в Лабораторию № 2 начали поступать большие партии металлического урана. Вскоре физики обнаружили, что часть урана содержит повышенную концентрацию бора. Борис Ванников поехал в Электросталь разбираться с проблемой. Его тон в разговорах с заводскими руководителями был вежливым, но угрожающим, и проблема была вскоре решена. Если бы примесь не была выявлена, реактор не достиг бы критичности, поскольку бор является сильным поглотителем нейтронов.

К июлю 1946 года на территории Лаборатории № 2 было построено специальное здание для реактора размером 15 Ч 40 метров; из соображений секретности его называли в документах «монтажными мастерскими». Сам реактор собирали в шахте глубиной 7 метров, окруженной мощными бетонными стенами и толстым слоем земли и песка. Вход в реактор походил на лабиринт из блоков свинца, парафина и борной кислоты. Две независимые подстанции давали электрический ток, необходимый для управления реактором. Измерение уровня радиации осуществлялось системой дозиметров, установленных внутри и снаружи здания.

Как и первый американский реактор, построенный под руководством Энрико Ферми, в реакторе Ф-1 использовались металлический уран с природным содержанием изотопа уран-235 (около 0,7 %) и графит в качестве замедлителя. Кадмиевые стержни управляли потоком нейтронов. Реактор не имел системы охлаждения, поэтому длительная работа на сколько-нибудь большой мощности была невозможна.

Курчатов решил продвигаться к расчетному диаметру «котла», составлявшему около 6 метров, шажками, начав с небольшой модели. Первая уран-графитовая сферическая сборка имела диаметр 1,8 метра, а предпоследняя, четвертая – 5,6 метра. Все работы вручную выполнял коллектив так называемого Сектора № 1 численностью тридцать человек, среди которых около четверти составляли женщины. Сотрудникам пришлось пять раз собирать и разбирать сферу. Графитовые призмы и урановые блоки таскали на руках, а ведь в совокупности это несколько сотен тонн! Иногда в такелажных работах принимал участие и сам Игорь Курчатов.

В ноябре 1946 года началась сборка самого реактора. Для этого послойно укладывали графитовые брикеты размером 100Ч100Ч600 миллиметров с тремя цилиндрическими отверстиями, в которые вставляли урановые блоки. 20 декабря, когда к реактору был добавлен пятьдесят восьмой слой, стало ясно, что критичность будет достигнута гораздо раньше, чем при расчетных семидесяти шести. Теперь Курчатов и его коллеги действовали очень осторожно. Днем 25 декабря был добавлен шестьдесят второй слой. Курчатов попросил всех, кто не был непосредственно занят измерениями, покинуть здание. Он сам и пять человек из его группы остались. В 18.00 реактор, управляемый Курчатовым, достиг критичности, и впервые в Советском Союзе (да и во всей Европе) была получена цепная ядерная реакция. Курчатов оставался за пультом управления всю ночь и поднял мощность реактора до 100 ватт, прежде чем заглушить его.

Как только реактор был запущен, некоторые из Сектора № 1 поспешили к «монтажным мастерским», чтобы увидеть сам процесс. «Это был для всех нас волнующий и радостный вечер, – писал один из присутствующих. – Сдержанно, как то позволяла рабочая обстановка, но тепло и искренне мы поздравляли друг друга с необычным и особенным Рождеством». Игорь Курчатов был счастлив. «Атомная энергия, – сказал он торжественным тоном, – теперь подчинена воле советского человека!»

Об успешном пуске котла Курчатов сразу же сообщил Лаврентию Берии. Тот, не очень доверяя ученым и желая перед докладом Сталину убедиться во всем своими глазами, попросил Курчатова на следующий день еще раз запустить ядерную реакцию в его присутствии. Пуск «котла», естественно, повторили.

В исходном варианте Ф-1 содержал 35 тонн чистого урана и 436 тонн чистого графита. Затем сборку увеличили, чтобы поднять мощность. В реакторе Ф-1 были получены значительные (так называемые «весовые») количества плутония. Блоки, в которых часть урана-238 превратилась в плутоний, доставили в НИИ-9, находившийся под руководством Андрея Анатольевича Бочвара. Сотрудники института выделили новый элемент и приступили к исследованиям его ядерных и физико-химических свойств, без чего невозможно было сконструировать атомную бомбу.

Чтобы наработать необходимое химикам количество плутония, реактор нужно было хотя бы периодически выводить на мощность в несколько сотен киловатт. Но поскольку серьезной биологической защиты у него не было, около здания отмечался очень высокий радиационный фон. Поэтому во время работы на форсированном режиме реактором управляли из помещения, расположенного на расстоянии около 500 метров, а на крыше «монтажных мастерских» загорался большой красный фонарь, предупреждавший сотрудников Лаборатории № 2 об опасности.

Даже когда практическая надобность в реакторе Ф-1 отпала, его решили не разбирать, как это сделали американцы с первым реактором Ферми. Ветеран продолжает работать на старом месте, и благодаря высокой стабильности нейтронного потока его используют в качестве эталона для обучения студентов-физиков и для калибровки аппаратуры, используемой на реакторах новых атомных электростанций. Согласно расчетам, Ф-1 способен проработать еще 700 лет.

Опыт эксплуатации Ф-1 позволил приступить к строительству на Урале промышленного «котла» А-1 («Аннушка») мощностью 100 тысяч киловатт («Строительство № 859»). Место, в пятнадцати километрах к востоку от города Кыштыма и в восьмидесяти километрах к северо-западу от Челябинска, было выбрано Авраамием Завенягиным в самом конце 1945 года. Он хорошо знал этот район, поскольку, став депутатом в декабре 1937 года, представлял Кыштымский округ в Верховном Совете. Новый комбинат был назван Челябинск-40 в соответствии с практикой давать секретным заводам название близлежащего города и номер почтового ящика. Он должен был стать советским эквивалентом американского комплекса в Хэнфорде.

Челябинск-40 (впоследствии получивший название Озёрск) был возведен на необычайно красивой территории среди озер, гор и лесов. Место имело также и практические преимущества: поблизости были озера Иртяш и Кызылтяш, содержащие огромные запасы воды, которая необходима для охлаждения реактора; в районе была отличная по тем временам линия электропередачи; район прилегал к железной дороге и шоссе, был близок к индустриальным центрам Урала, которые могли обеспечить комбинат материалами; он располагался внутри страны и был менее уязвим для нападения вражеской авиации. В первые месяцы 1946 году там были проложены новые подъездные дороги и подготовлена площадка для строительства; рытье котлованов под фундаменты началось летом. Завенягин поставил во главе строительства генерал-майора Якова Давидовича Рапопорта, который в 1930-е годы был одним из ответственных за строительство Беломорско-Балтийского канала. Та стройка вошла в историю трагической страницей из-за неоправданной гибели свыше десяти тысяч заключенных, работавших на ней. Челябинск-40 также строился заключенными, причем одновременно работало не менее 70 тысяч человек.

Осенью 1946 года был заложен фундамент для главного здания реактора, и к концу 1947 года оно было готово. К этому времени физики получили достаточное количество материалов для И-1. Курчатов и Ванников приехали в Челябинск-40 в начале 1948 года для наблюдения за сборкой реактора. Сборка реактора началась в начале марта. Перед этим Курчатов произнес прочувствованную речь:

Здесь, дорогие мои друзья, наша сила, наша мирная жизнь на долгие-долгие годы. Мы с вами закладываем промышленность не на год, не на два <…> на века. «Здесь будет город заложен назло надменному соседу». Надменных соседей еще хватает, к сожалению. Вот им назло и будет заложен! Со временем в нашем с вами городе будет все – детские сады, прекрасные магазины, свой театр, свой, если хотите, симфонический оркестр! А лет так через тридцать дети ваши, рожденные здесь, возьмут в свои руки все то, что мы сделали. И наши успехи померкнут перед их успехами. Наш размах померкнет перед их размахом. И если за это время над головами людей не взорвется ни одна урановая бомба, мы с вами можем быть счастливы! И город наш тогда станет памятником миру. Разве не стоит для этого жить?..

К концу мая сборка реактора была в основном завершена, а первый запуск состоялся 18 июня 1948 года. В июле реактор начал работать согласно плану производства плутония, но возникли неожиданные проблемы. Началась сильная коррозия алюминиевой оболочки топливных стержней. Еще более серьезной проблемой стало разбухание топливных стержней и возникновение складок и выступов на поверхности урана – стержни застревали в охлаждающих трубах. Представители Берии заподозрили саботаж, но Курчатов заявил, что вполне можно ожидать сюрпризов в поведении материалов в сильных нейтронных полях. Реактор нужно было заглушить, уран вынуть и исследовать, а образовавшийся плутоний извлечь. В проекте реактора сделали изменения, и все проблемы были решены.

Вторым элементом атомного проекта в Челябинске-40 был «объект Б» – радиохимический завод, где плутоний выделялся из урана, облученного в реакторе. Завод по выделению плутония был готов в декабре 1948 года и начал производить этот элемент в начале следующего года. Вместе с ним был построен «объект С» – хранилище радиоактивных отходов, ставшее печально известным вследствие аварии 1957 года.

Третьей составляющей Челябинска-40 был «объект В» – химико-металлургический завод, где выделенный плутоний очищали и перерабатывали в металл для бомб. Первый «продукт» (концентрат плутония, предварительно очищенный от основной массы урана и продуктов деления) поступил на переработку 26 февраля 1949 года. Растворы привозили на машине в металлических контейнерах, затем разливали в «стаканы». Освоение процесса шло трудно: с радиохимического завода часто приходил некондиционный продукт, большое количество примесей осложняло процесс очистки.

Физик Лия Павловна Сохина, работавшая на «объекте В», вспоминала:

Анализируя начало работы атомного предприятия спустя десятки лет, можно определенно сказать, что если реакторное производство и металлургию плутония освоили и подняли мужчины (женщин-физиков и металлургов было мало), то химическую технологию выделения плутония из облученных урановых блоков и очистку плутония до спектрально чистого состояния вынесли на своих плечах в основном женщины, молодые девушки. При этом надо сказать, что на химиках лежала самая неблагодарная, самая «грязная» и вредная работа.

Нередко на рабочие места аппаратчиков становились сами ученые, стараясь вникнуть в суть возникающих проблем. Неожиданности подстерегали на каждом шагу: то оксалат плутония начинал гореть пламенем в сушильном шкафу, то осадки пироксида разлагались с выбросом раствора из «стакана». Тем не менее к июню 1949 года на заводе было накоплено достаточно плутония для изготовления первой атомной бомбы.

Расширение комбината в Челябинске-40 не прекращалось и после создания бомбы. В сентябре 1950 года вступил в строй второй уран-графитовый реактор, за ним запустили еще два аналогичных реактора в апреле 1951 года и сентябре 1952 года. В январе 1952 года был запущен небольшой реактор для получения изотопов. Тогда же был построен реактор на тяжелой воде.

Одновременно со строительством в Челябинске-40 были выбраны площадки под газодиффузионный и электромагнитный комбинаты для обогащения урана.

Первый («Комбинат № 813», «Завод Д-1») должен был строиться на Среднем Урале, около Невьянска, примерно в пятидесяти километрах к северу от Свердловска; ему дали кодовое название Свердловск-44 (ныне город Новоуральск).

Второй («Завод № 814», «База № 9») возводили на Северном Урале, в Северной Туре, он был назван Свердловск-45 (ныне город Лесной). Научными руководителями этих двух заводов были назначены Исаак Кикоин и Лев Арцимович.

Однако там дела не шли гладко. Строительство электромагнитного завода в Свердловске-45 закончилось в 1948 году. Когда он начал производство, в конце последнего каскада вообще не оказалось конечного продукта, и даже в 1949 году степень обогащения изотопом уран-235 достигала только 40 % – намного меньше требуемых для бомбы 90 %. Уран, обогащенный до 40 %, был привезен в Лабораторию № 2, и после месяца круглосуточной работы Лев Арцимович и его группа, используя экспериментальную установку, получила 400 граммов урана, обогащенного до 92–98 %.

В ноябре 1949 года немецким ученым поручили помочь в доработке газодиффузионного процесса. Шесть физиков были привезены в Свердловск-44. На следующий день после их прибытия Ванников и Кикоин ознакомили ученых с возникшими трудностями. Исаак Кикоин объяснил, что завод не достиг ожидаемого уровня обогащения – получено только 50–60 % вместо требуемых 90 % и выше. Кроме того, сказал он, большая часть гексафторида урана в процессе диффузии вообще исчезает. Возможно, дело в коррозии, но химический анализ не мог показать, почему теряется уран. Немцы, однако, оказались не в состоянии помочь. Берия прибыл на завод и дал Кикоину и его коллегам три месяца для решения проблемы. В конце концов было обнаружено, что уран теряется внутри компрессоров: их роторы имели арматуру из многослойного железа, внутренние слои были влажными и реагировали с гексафторидом урана. Группа Кикоина устранила проблему и начала получать высокообогащенный оружейный уран.

Командно-административная система оказалась способной мобилизовать ресурсы в огромном масштабе и направить их на атомный проект. Сталин и Берия приняли дорогостоящую стратегию нескольких альтернативных путей к бомбе. Принципу избыточности следовали почти во всех частях проекта: плутоний и уран-235, графитовый и тяжеловодный реакторы, газодиффузионное и электромагнитное разделение изотопов. Выбор именно такой стратегии означает, что главным для Сталина было время.

«Россия делает сама»

Клаус Фукс в июне 1945 года передал детальное описание плутониевой бомбы, но Юлий Харитон и его сотрудники стремились проверить всё сами, потому что не могли быть полностью уверены в достоверности полученных сведений. Для изучения метода имплозии они должны были выполнить многократные эксперименты с высокоэффективными взрывчатыми материалами, а этого нельзя было сделать в Лаборатории № 2, расположенной на окраине Москвы. Поэтому Курчатов решил организовать филиал в местности, достаточно отдаленной от столицы, где можно было бы спокойно заняться работами по проектированию и изготовлению бомбы.

Возглавил новую организацию Юлий Харитон, при этом он не пожелал возложить на себя обязанности по административному руководству, чтобы не упускать возможность полностью сконцентрироваться на решении научно-технических задач. По совету Курчатова он обратился к Лаврентию Берии, который назначил на должность административного директора генерал-майора Павла Михайловича Зернова – заместителя народного комиссара танковой промышленности. До этого Зернов и Харитон не знали друг друга, но между ними сразу установились хорошие деловые отношения.

Борис Ванников предложил им осмотреть некоторые заводы по производству боеприпасов – в поисках подходящего места для размещения новой организации, которая позднее стала известна как Конструкторское бюро № 11 (КБ-11) при Лаборатории № 2 АН СССР. В апреле 1946 года Зернов и Харитон побывали в небольшом поселке Сарове, расположенном на границе Горьковской области и Мордовской автономной республики. Население Сарова составляло около трех тысяч человек; там находилась небольшая фабрика № 550, выпускавшая в годы войны снаряды для реактивных установок залпового огня «БМ» («катюша»).

Существенным преимуществом Сарова было то, что этот поселок располагался на краю большого лесного заказника; это позволяло расширять площади для проведения работ. Кроме того, место располагалось на достаточном удалении от основных путей сообщения, что было важно с точки зрения секретности, но было и не слишком далеко от Москвы. Поселок, быстро превратившийся в небольшой производственный центр атомного проекта, стал известен как Арзамас-16 – по городу Арзамасу, расположенному в шестидесяти километрах севернее. Иногда его называли «Волжское бюро», а также, по понятным причинам, «Лос-Арзамасом».

В центре Сарова находились остатки православного монастыря, расцвет которого пришелся на XVIII и XIX века. Причисленный к лику святых Серафим Саровский, известный своим аскетизмом и милосердием, жил здесь около пятидесяти лет, вплоть до своей кончины в 1833 году. Саровский монастырь был закрыт коммунистами в 1927 году. Когда Харитон и его группа приехали туда, в поселке еще сохранилось несколько церквей со строениями, в которых находились кельи монахов. Именно в этих кельях и были оборудованы первые лаборатории. Заключенные из располагавшегося неподалеку исправительно-трудового лагеря построили новые лабораторные корпуса и жилые дома.

В отличие от них, ученым и инженерам, поселившимся в охраняемой зоне, были обеспечены привилегированные условия жизни. Они были защищены от ужасных экономических условий, в которых жила остальная разоренная войной страна. Арзамас-16, в сравнении с полуголодной Москвой, представлялся курортом. Сотрудники проекта, как вспоминал один из участников работ Лев Владимирович Альтшулер, «жили очень хорошо. <…> Ведущим сотрудникам платили очень большую по тем временам зарплату. Никакой нужды наши семьи не испытывали. И снабжение было совсем другое. Так что все материальные вопросы сразу же были сняты».

Наряду с имевшимися привилегиями работа ученых-ядерщиков проходила в обстановке строгой секретности и придирчивого контроля со стороны органов госбезопасности. Арзамас-16 был отрезан от остального мира. Зона площадью в 250 квадратных километров была окружена колючей проволокой; в первые годы было трудно получить разрешение хотя бы на время покинуть ее. Разумеется, физики могли говорить о своей работе только с теми, кто был к ней допущен, и не имели возможности публиковать какие-либо материалы о своих достижениях. Отчеты писались вручную, так как не доверяли даже машинисткам. Если всё же документы приходилось печатать, как это было, например, с техническим заданием для первой атомной бомбы, то ключевые слова вписывались в текст лично конструкторами. Вместо научных терминов в лабораторных записях использовались кодовые слова. Так, например, нейтроны назывались «нулевыми точками». При этом информация строго разграничивалась. В 1949 году, во время первого визита будущего академика Андрея Дмитриевича Сахарова в Арзамас-16, Яков Зельдович сказал ему: «Тут кругом все секретно, и чем меньше вы будете знать лишнего, тем спокойней будет для вас».

Среди занятых в проекте было множество информаторов и поощряемых доносчиков. Позднее Харитон отметил, что «везде были люди Берии». Однажды, когда Харитон приехал в Челябинск-40, он присутствовал на обеде, во время которого отмечался день рождения Курчатова. После обеда с выпивкой представитель Берии сказал Харитону: «Юлий Борисович, если бы вы только знали, сколько они донесли на вас!» И хотя он добавил: «Но я им не верю», – стало ясно, что имеется множество доносов, которые Берия мог бы пустить в дело, если бы только захотел.

Ученые вполне отдавали себе отчет в том, что ошибка будет им дорого стоить, и знали, что Берия выбрал дублеров, которые в случае неудачи займут руководящие должности. Но хотя террор и был одним из ключевых элементов стиля управления, характерного для сталинского режима, однако он не определял действия ученых. Те, кто принимал участие в работах по проекту, действительно верили, что Советский Союз нуждается в собственной бомбе для самозащиты. Они приняли брошенный советской науке вызов, на который могли ответить созданием собственной бомбы.

Виктор Борисович Адамский, работавший в теоретическом отделе Арзамаса-16 в конце 1940-х годов, вспоминал:

У всех ученых было убеждение, да оно и сейчас представляется правильным для того времени, что государству необходимо обладать атомным оружием, нельзя допускать монополии на это оружие в руках одной страны, тем более США. К сознанию выполнения важнейшего патриотического долга добавлялось чисто профессиональное удовлетворение и гордость от работы над великолепной физической и не только физической задачей. Поэтому работа шла с энтузиазмом, без учета времени, с предельной самоотдачей.

К лету 1949 года плутониевая бомба имплозивного типа РДС-1 («Изделие 501», атомный заряд «1–200») была готова к испытаниям. Ее название впервые появилось в правительственном постановлении № 2143565 сс/оп «О мерах по обеспечению развертывания работ в КБ-11» от 19 июня 1947 года, где атомная бомба была зашифрована как «реактивный двигатель С», сокращенно «РДС». Аббревиатура широко вошла в обиход после снятия грифа секретности с итогов испытания, причем расшифровывалась по-разному: «Реактивный двигатель Сталина» или «Россия делает сама».

Семипалатинский взрыв

В степях Казахстана, примерно в ста сорока километрах к северо-западу от Семипалатинска, был построен небольшой поселок на реке Иртыш. В документах он проходил как Семипалатинск-21 (ныне город Курчатов). Бомбу РДС-1 собирались испытать примерно в семидесяти километрах к югу от поселка – в месте, где был развернут 2-й Государственный центральный испытательный полигон (2 ГЦИП). Один из участников испытаний позднее писал:

Каждый день ранним утром выезжали на «газиках» в рабочие домики вблизи полигона. На всем протяжении пути – ни домов, ни деревца. Кругом каменисто-песчаная степь, покрытая ковылем и полынью. Даже птицы здесь довольно редки. Небольшая стайка черных скворцов да иногда ястреб в небе. Уже утром начинал чувствоваться зной. В середине дня и позже над дорогами стояло марево и миражи неведомых гор и озер. Дорога подходила к полигону, расположенному в долине между невысокими холмами.

На полигоне была воздвигнута башня высотой 30 метров, а рядом с ней – мастерская, в которой должна была проходить окончательная сборка бомбы.

Игорь Курчатов и его коллеги не только хотели знать, взорвется ли бомба, им нужно было еще сделать замеры результатов взрыва, определить, какой разрушительной силой она обладала. Соединенные Штаты опубликовали лишь малую часть информации об эффективности ядерного оружия, и советская разведка несколько раз запрашивала Клауса Фукса о данных, относящихся к американским взрывам. Теперь, когда советские ученые получили свою собственную бомбу, они могли самостоятельно изучить эти эффекты. Поблизости от башни были построены одноэтажные деревянные дома и четырехэтажные кирпичные здания, а также мосты, туннели, водокачки и другие сооружения. Железнодорожные поезда и вагоны, танки и артиллерийские орудия размещались на прилегающей площади. Регистрирующие приборы поместили в блиндажи около башни и на больших расстояниях от нее – на поверхности. В открытых загонах и в закрытых помещениях разместили животных, чтобы можно было исследовать первые последствия ядерного излучения.

Аветик Игнатьевич Бурназян, заместитель министра здравоохранения и руководитель службы радиационной защиты, был ответственным за изучение влияния радиации на живые организмы и за измерение уровня радиоактивности после испытания. Он подготовил два танка, которые были оборудованы дозиметрической аппаратурой и должны были направиться к эпицентру взрыва немедленно после его осуществления. Бурназян хотел убрать танковые башни и добавить свинцовые щиты, чтобы обеспечить команду лучшей защитой, но военные были против этого, поскольку искажался бы силуэт танков. Курчатов отверг протест военных, сказав, что «атомные испытания – это не выставка собак, а танки – не пудели, которых надо оценивать по их внешнему виду и позам».

Башня для атомного заряда была полностью подготовлена к августу 1949 года. В мастерской, расположенной у ее основания, установили подъемный кран. По всей длине зала были проложены рельсы. С одной стороны соорудили въезд для грузовиков, доставлявших компоненты бомбы. С другой стороны были двери, через которые тележка с РДС-1 подавалась на платформу, поднимаемую на башню. Вдоль зала располагались помещения, в которых велась работа с отдельными элементами бомбы.

Посетив полигон с инспекцией, Михаил Первухин вернулся в Москву, чтобы доложить о готовности полигона. Следуя практике испытания любого типа вооружений, была создана комиссия. Ее председателем стал Лаврентий Берия. Вместе со Завенягиным он прибыл на полигон во второй половине августа, осмотрел испытательный зал и по линии правительственной связи доложил Сталину о готовности. На следующий день Курчатов объявил, что испытание будет произведено 29 августа 1949 года, в 6 часов утра.

Приезд Берии явился напоминанием о том, что по результатам будет оценено не только качество работ, выполненных Курчатовым и его сотрудниками, но и решена их собственная судьба. Михаил Первухин позднее писал: «Мы все понимали, что в случае неудачи нам пришлось бы держать серьезный ответ перед народом». Его заместитель Василий Емельянов, который тоже присутствовал на испытаниях, выразился об этом еще более прозрачно, сказав сослуживцу, что если испытание не увенчается успехом, то «все будут расстреляны».

Однако Игорь Курчатов и Юлий Харитон были уверены в успехе. Под их руководством перед приездом Берии были проведены две репетиции, чтобы убедиться в том, что каждый знает, где ему следует находиться, что все приборы и коммуникационные линии находятся в исправном состоянии. Они разработали также детальный план на завершающую неделю, и это дало нужный эффект: Берия каждый день приезжал на полигон, появляясь на нем неожиданно, но ни разу никого не застал врасплох.

Были построены два наблюдательных поста: один в 15 километрах к югу от башни – для военных, второй – в 15 километрах к северу от нее, для ученых. Командный пункт находился в 10 километрах от башни, с которой он был связан кабелем для передачи команды подрыва и линиями связи для получения информации о состоянии РДС-1. Было воздвигнуто здание из двух помещений: с пультом управления и телефонами, связывающими его с различными пунктами полигона – в одной комнате, и с телефонами для связи с Москвой и городом – в другой. Здание снаружи было окружено земляным валом, предохраняющим его от ударной волны.

В ночь испытаний на командном пункте собрались Игорь Курчатов, Юлий Харитон, Кирилл Щёлкин, Михаил Первухин, Виктор Болятко, Георгий Флёров и Авраамий Завенягин, а также Лаврентий Берия со своей свитой. Курчатов отдал приказ о взрыве. Щит управления начал работать в автоматическом режиме.

Владимир Степанович Комельков оставил прекрасное описание всей сцены взрыва, увиденного с северного наблюдательного пункта:

Ночь была холодная, ветреная, небо закрыто облаками. Постепенно рассветало. Дул резкий северный ветер. В небольшом помещении, поеживаясь, собралось человек двадцать. В низко бегущих тучах появились разрывы, и время от времени поле освещалось солнцем.

С центрального пульта пошли сигналы. По сети связи донесся голос с пульта управления: «Минус тридцать минут». Значит, включились приборы. «Минус десять минут». Все идет нормально. Не сговариваясь, все вышли из домика и стали наблюдать. Сигналы доносились и сюда. Впереди нас сквозь разрывы низко стоящих туч были видны освещенные солнцем игрушечная башня и цех сборки. <…> Несмотря на многослойную облачность и ветер, пыли не было. Ночью прошел небольшой дождь. От нас по полю катились волны колышущегося ковыля. «Минус пять» минут, «минус три», «одна», «тридцать секунд», «десять», «две», «ноль»!

На верхушке башни вспыхнул непереносимо яркий свет. На какое-то мгновение он ослаб и затем с новой силой стал быстро нарастать. Белый огненный шар поглотил башню и цех и, быстро расширяясь, меняя цвет, устремился кверху. Базисная волна, сметая на своем пути постройки, каменные дома, машины, как вал, покатилась от центра, перемешивая камни, бревна, куски металла, пыль в одну хаотическую массу. Огненный шар, поднимаясь и вращаясь, становился оранжевым, красным. Потом появились темные прослойки. Вслед за ним, как в воронку, втягивались потоки пыли, обломки кирпичей и досок. Опережая огненный вихрь, ударная волна, попав в верхние слои атмосферы, прошла по нескольким уровням инверсии, и там, как в камере Вильсона, началась конденсация водяных паров. <…>

Сильный ветер ослабил звук, и он донесся до нас как грохот обвала. Над испытательным полем вырос серый столб из песка, пыли и тумана с куполообразной, клубящейся вершиной, пересеченной двумя ярусами облаков и слоями инверсий. Верхняя часть этой этажерки, достигая высоты 6–8 км, напоминала купол грозовых кучевых облаков. Атомный гриб сносился к югу, теряя очертания, превращаясь в бесформенную рваную кучу облаков гигантского пожарища.

На другой точке полигона, в десяти километрах от башни, за одним из холмиков в степи, притаился Аветик Бурназян со своими танками. Ударная волна всколыхнула танки, как перышки, а одна из ионизационных камер была повреждена. Бурназян и его коллеги наблюдали несколько минут за радиоактивным облаком, а затем заняли свои места в танках. Они включили дозиметры, надели противогазы и двинулись вперед на полной скорости. Позднее Бурназян вспоминал:

Буквально через десяток минут после взрыва наш танк был в эпицентре. Несмотря на то что кругозор наш ограничивала оптика перископа, глазам все же представилась довольно обширная картина разрушений. Стальная башня, на которой была водружена бомба, исчезла вместе с бетонным основанием, металл испарился. На месте башни зияла огромная воронка. Желтая песчаная почва вокруг спеклась, остекленела и жутко хрустела под гусеницами танка. Оплавленные комки мелкой шрапнелью разлетелись во все стороны и излучали невидимые альфа-, бета– и гамма-лучи. В том секторе, куда пошел танк Полякова, горела цистерна с нефтью, и черный дым добавлял траура к и без того мрачной картине. Стальные фермы моста были свернуты в бараний рог.

Лаврентий Берия в порыве чувств обнял Курчатова и Харитона, поцеловав каждого в лоб. Присутствующие поздравили друг друга с успехом. Кирилл Щёлкин говорил позднее, что не испытывал такой радости со Дня Победы в мае 1945 года.

После того как измерения были выполнены, а образцы почвы собраны, танки Бурназяна взяли обратный курс. Вскоре они встретили колонну легковых автомобилей, на которых Курчатов с комиссией направлялись в зону взрыва. Колонна остановилась, чтобы выслушать отчет Бурназяна. Работали фотографы, стремясь запечатлеть исторический момент.

Когда Курчатов вернулся в гостиницу, он написал от руки отчет и в тот же день послал его самолетом в Москву. Измерения показали, что мощность взрыва была той же или, возможно, чуть большей, чем при взрыве американской бомбы в Аламогордо. Он был эквивалентен примерно 22 тысячам тонн тринитротолуола.

Анализ результатов испытания продолжался в течение последующих двух недель на полигоне. Проводились измерения уровня радиоактивности, был сделан анализ почвы. Самолеты проследовали по пути радиоактивного облака, а автомобильные экспедиции были посланы в районы, где на землю выпали осадки – с тем, чтобы собрать информацию о загрязнении.

Совет Министров СССР принял секретное постановление, подписанное Иосифом Сталиным, о присуждении премий и наград участникам работ атомного проекта. Постановление было подготовлено лично Берией. Решая, кто должен получить и какую награду, Берия, как говорят, использовал простой принцип: тех, кто мог быть расстрелян в случае неудачи испытания, сделали Героями Социалистического Труда; тем, кому присудили бы большие сроки заключения, дали орден Ленина – и так далее, по намеченному списку. Эта история выглядит мрачным апокрифом эпохи сталинизма, но тем не менее отражает чувства участников проекта, судьба которых действительно напрямую зависела от успеха испытания.

Самой высокой награды, то есть звания Героя Социалистического Труда, была удостоена небольшая группа ведущих руководителей проекта. Кроме того, они получили денежную премию, автомобили марки «ЗИС-110» или «ГАЗ-М-20» («победа»), звание лауреатов Сталинской премии первой степени и дачи в подмосковной Жуковке. Игорь Курчатов был награжден дачей в Крыму. Их детям было дано право получить образование в любом высшем учебном заведении за государственный счет; сами они получали также право бесплатного проезда для себя, своих жен и детей до их совершеннолетия в пределах Советского Союза. Из немецких специалистов только петербуржец Николай Риль стал Героем Социалистического Труда за работу по обогащению урана и производству металлического урана.

25 сентября 1949 года газета «Правда» опубликовала сообщение ТАСС «в связи с заявлением президента США Трумэна о проведении в СССР атомного взрыва»:

23 сентября президент США Трумэн объявил, что, по данным правительства США, в одну из последних недель в СССР произошел атомный взрыв. Одновременно аналогичное заявление было сделано английским и канадским правительствами.

Вслед за опубликованием этих заявлений в американской, английской и канадской печати, а также в печати других стран, появились многочисленные высказывания, сеющие тревогу в широких общественных кругах.

В связи с этим ТАСС уполномочен заявить следующее.

В Советском Союзе, как известно, ведутся строительные работы больших масштабов – строительство гидростанций, шахт, каналов, дорог, которые вызывают необходимость больших взрывных работ с применением новейших технических средств. Поскольку эти взрывные работы происходили и происходят довольно часто в разных районах страны, то возможно, что это могло привлечь к себе внимание за пределами Советского Союза.

Что же касается производства атомной энергии, то ТАСС считает необходимым напомнить о том, что еще 6 ноября 1947 года министр иностранных дел СССР В. М. Молотов сделал заявление относительно секрета атомной бомбы, сказав, что «этого секрета давно уже не существует». Это заявление означало, что Советский Союз уже открыл секрет атомного оружия и он имеет в своем распоряжении это оружие. Научные круги Соединенных Штатов Америки приняли это заявление В. М. Молотова как блеф, считая, что русские могут овладеть атомным оружием не ранее 1952 года. Однако они ошиблись, так как Советский Союз овладел секретом атомного оружия еще в 1947 году.

Что касается тревоги, распространяемой по этому поводу некоторыми иностранными кругами, то для тревоги нет никаких оснований. Следует сказать, что Советское правительство, несмотря на наличие у него атомного оружия, стоит и намерено стоять в будущем на своей старой позиции безусловного запрещения применения атомного оружия.

Относительно контроля над атомным оружием нужно сказать, что контроль будет необходим для того, чтобы проверить исполнение решения о запрещении производства атомного оружия.

Ядерное противостояние

Испытание первой советской атомной бомбы произвело обескураживающий эффект на западные политические круги, которые за четыре послевоенных года привыкли к мысли, что могут использовать атомный шантаж для диктата своей воли. Нельзя сказать, что они делали это в агрессивной манере, которую приписывала им сталинская пропаганда, но в их публичных высказываниях все явственнее слышалось нежелание идти на какой-либо разумный компромисс с коммунистами.

Правительство США начало собирать разведывательные данные о советских ядерных исследованиях еще весной 1945 года, но не могло получить ясной картины прогресса в этой области, посему он постоянно недооценивался. К примеру, в июле 1948 года адмирал Роскоу Хилленкоттер, директор ЦРУ, направил Гарри Трумэну меморандум, утверждавший, что «Советский Союз сможет завершить работу по созданию своей первой атомной бомбы к середине 1950 года – это самый ранний возможный срок, но наиболее вероятная дата, можно думать, – это середина 1953 года». Годом позже, 1 июля 1949 года, адмирал повторил эту оценку. Сделано это было менее чем за два месяца до испытаний РДС-1.

Гарри Трумэн охотно верил своим экспертам, и ему, очевидно, было приятно сознавать, что в его руках находится оружие сокрушительной мощи, одна угроза применения которого способно менять мир по американским лекалам. Он полагал, что абсолютное оружие дает и абсолютную власть, благо можно было не бояться возмездия. История сохранила детали встречи Роберта Оппенгеймера и Гарри Трумэна, на которой американский президент спросил у физика: «Когда русские сумеют создать свою собственную бомбу?» Оппенгеймер, подумав, ответил: «Я не знаю». Тогда сам Трумэн ответил за него: «А я знаю. Никогда!»

Поэтому нет ничего удивительного, что в высших военно-политических кругах США возобладало решение до последней возможности не допускать нарушения атомной монополии. Развернувшаяся после Хиросимы и Нагасаки жаркая дискуссия о судьбах человечества в ядерный век и неделимости мира не поколебала сторонников «сдерживания» Советского Союза путем атомного шантажа. Высказывания Гарри Трумэна о «приведении в чувство» России посредством «сильных слов» и зуботычин «железным кулаком»; государственного секретаря Джеймса Бирнса о том, что США не оставят без последствий попытки Москвы продвигать границы своего влияния в Европе и Азии; ведущего политического стратега Джона Даллеса о недопустимости для США добровольно расписываться в «слабоумии», передавая атомные секреты СССР; и, наконец, знаменитая фултоновская речь Уинстона Черчилля 5 марта 1946 года, в которой обосновывалась необходимость сохранения абсолютного превосходства в новейших вооружениях как средства сдерживания коммунизма, – выразили политико-философскую доктрину верховенства западной (точнее – англосаксонской) цивилизации в послевоенном мире. Именно так понимали ситуацию в Вашингтоне, не слишком, впрочем, уповая на помощь английского союзника. И уже в марте 1946 года Гарри Трумэн позволил себе в беседе с советским послом пригрозить сбросить на Советский Союз атомную бомбу в случае отказа Москвы вывести свои войска из Ирана.

Сакрализация атомного оружия подкреплялась формированием образа врага, воинственного, но в сущности немощного. «Вешать всех собак» на русских, писал знаменитый прозаик Джон Стейнбек, стало самым обычным делом. Тревоги и сомнения обывателя гасились в приподнято-оптимистичном потоке славословий бомбе: американский научно-технический гений и индустриальная мощь сделали возможным то, что еще вчера казалось невероятным – развеяли надежды Советского Союза встать вровень с «лидером свободного мира».

Соображения общего характера превращались на уровне военного планирования в конкретные цели на карте будущего театра военных действий. Вашингтонские стратеги начали размышлять о способах применения атомных бомб в войне против СССР. Самый первый список целей атомного нападения был подготовлен 3 ноября 1945 года: он был результатом широкого изучения Советского Союза Объединенным разведывательным штабом при Объединенном комитете начальников штабов. К июню 1946 года был составлен промежуточный план с кодовым наименованием «Пинчер», в котором бомба рассматривалась как «явное преимущество» в военно-воздушном нападении на Советский Союз. Этот план не был утвержден и не был принят для подготовки, но он указывал направление стратегической мысли.

Летом 1947 года, после подробного анализа очередных испытаний на атолле Бикини, Объединенный комитет заключил, что атомные бомбы способны «свести на нет все военные усилия любого государства и разрушить его социальные и экономические структуры», и рекомендовал правительству США иметь «наиболее, по возможности, эффективные ударные силы, вооруженные атомной бомбой». В то время, когда проводились эти оценки, американские запасы атомных бомб были еще малы: на 30 июня 1946 года в арсенале находилось 9 атомных бомб; годом позже – 13, а в 1948 году – 56.

Необходимость в конкретном военном планировании возникла в 1948 году. Коммунистический переворот в Чехословакии в феврале и блокада Берлина в июне вызвали резкое ухудшение в отношениях с Советским Союзом. В июле Гарри Трумэн направил в Европу бомбардировщики «Б-29». Они не были еще модернизированы для несения атомных бомб, но тем не менее продемонстрировали готовность Соединенных Штатов защитить Западную Европу и в случае необходимости применить ядерное оружие.

13 сентября 1948 года Трумэн сказал министру обороны Джеймсу Форрестолу, что он «молится, чтобы никогда не пришлось принимать такое решение», но он использует атомное оружие, «если это станет необходимым». Тремя днями позже он одобрил доклад Совета национальной безопасности, в котором делался вывод, что США должны быть готовы «использовать быстро и эффективно все имеющиеся доступные средства, включая атомные вооружения, в интересах национальной безопасности, и должны планировать это соответствующим образом». Таким образом, атомное нападение стало ключевым элементом американской военной стратегии против Советского Союза, что в общем-то не особо скрывалось.

Со своей стороны Иосиф Сталин был вынужден придерживаться совершенно противоположной риторики. Он сделал упор на маниакальной приверженности западных «поджигателей войны» идее разъединения человечества, стоящего перед перспективой еще более сокрушительной общемировой бойни. В итоге он оказался единственным из политических лидеров, фактически осудивших войну с применением атомного оружия. В своем интервью «Правде» 10 марта 1946 года советский вождь, оценивая речь Черчилля, недипломатично заявил:

По сути дела, господин Черчилль стоит теперь на позиции поджигателей войны. И господин Черчилль здесь не одинок, – у него имеются друзья не только в Англии, но и в Соединенных Штатах Америки.

Следует отметить, что господин Черчилль и его друзья поразительно напоминают в этом отношении Гитлера и его друзей. Гитлер начал дело развязывания войны с того, что провозгласил расовую теорию, объявив, что только люди, говорящие на немецком языке, представляют полноценную нацию. Господин Черчилль начинает дело развязывания войны тоже с расовой теории, утверждая, что только нации, говорящие на английском языке, являются полноценными нациями, призванными вершить судьбы всего мира. Немецкая расовая теория привела Гитлера и его друзей к тому выводу, что немцы как единственно полноценная нация должны господствовать над другими нациями. Английская расовая теория приводит господина Черчилля и его друзей к тому выводу, что нации, говорящие на английском языке, как единственно полноценные должны господствовать над остальными нациями мира.

По сути дела, господин Черчилль и его друзья в Англии и США предъявляют нациям, не говорящим на английском языке, нечто вроде ультиматума: признайте наше господство добровольно, и тогда все будет в порядке, – в противном случае неизбежна война.

Но нации проливали кровь в течение пяти лет жестокой войны ради свободы и независимости своих стран, а не ради того, чтобы заменить господство гитлеров господством черчиллей. Вполне вероятно поэтому, что нации, не говорящие на английском языке и составляющие вместе с тем громадное большинство населения мира, не согласятся пойти в новое рабство.

Через это интервью Сталин прямо призвал всех антифашистов и сочувствующих выступить единым фронтом против новой военной эскалации на стороне СССР. Может быть, в Кремле и не верили в вероятность атомной войны, но в крупных городах строились специальные сооружения-укрытия для правительственных учреждений и населения, явно призванные смягчить последствия атомного удара. Тема атомной войны становилась чем-то повседневно привычным, заставляя верить в возможность благоприятного исхода лишь при осуществлении воли вождя.

Такая идеологическая установка: США как атомный шантажист и СССР как миротворец, сдерживающий агрессию новых гитлеров, – сохранилась и после обретения Советским Союзом своей собственной бомбы. Можно даже утверждать, что она послужила основой для конфигурирования ядерного противостояния второй половины ХХ века, сформировав мировоззренческие представления трех поколений. И не станет большим откровением, если я скажу, что политико-социальная поляризация мира по образцу 1946 года остается актуальной, хотя давно нет на свете ни Гарри Трумэна, ни Уинстона Черчилля, ни Иосифа Сталина, ни всех тех, кто проник в тайны атома, чтобы создать самое страшное и разрушительное оружие в истории планеты Земля.