Ленинградское время, или Исчезающий город Рекшан Владимир
Я окунаю алюминиевую ложку, и она плавно тонет. Машинально зачерпываю со дна и чувствую – что-то попалось. Медленно вытягиваю ложку, поднимаю до уровня глаз. Качественная комсомольская сметана стекает, а в ложке оголяется металлический рубль со знакомым профилем вождя. Публика бара начинает поглядывать с интересом. Не зная, что предпринять, я независимым движением облизываю рубль и кладу в карман.
Через год генсеком стал Горбачев. В издательстве «Советский писатель» мне стали улыбаться и даже дали аванс. С денег улыбался знакомый сметанный профиль. Но об этом позже…
На Всесоюзном совещании молодых писателей я жил в гостиничном номере вместе с юмористом Костей Мелиханом и детским поэтом Сергеем М. Первый без какого-либо юмора, с каменным лицом сидел на телефоне круглые сутки и делал карьеру, а второй приходил к ночи и громко блевал в сортире.
Жизнь и жанр – это не одно и то же.
Повторю, из Ленинграда всегда смотрели в сторону Москвы гордо, но с тайным желанием втереться в какие-нибудь хлебные московские круги. Вот еще сюжет. Случился он спустя несколько лет в момент победы перестройки над разумом…
Из Москвы заказали молодых писателей. По советским меркам, молодые – это когда совсем за тридцать. Мы с популярным теперь автором Сергеем Носовым поехали в компании поэтов и поэтесс. Нас встретили в столице на вокзале, привезли в московский Дом писателей и повели коридорами. Скоро наша группа оказалась в небольшом зале, набитом возбужденной публикой и телекамерами. Меня в силу роста и командного голоса приняли за руководителя делегации, и низенький человек с огромной головой пригласил сесть рядом. Человека звали Олег Попцов, он возглавлял журнал «Сельская молодежь», но занимался вовсе не сельским хозяйством, радикально выдвигаясь вперед, как Линь Бяо во времена китайской «культурной революции», подготавливая отечественных интеллектуальных хунвейбинов… Оказавшись во главе стола, покрытого правительственным кумачом, я не стушевался, а постарался понять, куда занесло. Полным ходом шла дискуссия под названием «Писатель и общество». Чтобы не скучать в поезде, я взял с собой тонюсенький сборник афоризмов и успел долистать до буквы «К». Когда в свете юпитеров башковито-башковатый Попцов обратился с вопросом: «А что по этому поводу скажут ленинградцы?» – я уверенно и громко ответил:
– Как сказал английский мыслитель Карлейль, «состояние общества можно оценить по тому, как в нем относятся к писателям!»
Попцов-Линь-Бяо радостно подхватил цитату и договорил ее до конца. Выходило, что мы читаем одни и те же книжки. Тут бы и начать делать столичную карьеру – ого-го куда бы я залетел! Однако Сергей Носов застенчиво, но решительно увлек меня в писательский бар-ресторан, описанный в предыдущем сюжете. Из-за горбачевского антиалкогольного указа сухое вино подавали не бутылками, а стаканами. Пришлось нам сразу купить пятьдесят полных стаканов. Больше в буфете посуды не оказалось, и возле нашего столика выстроилась очередь за освободившимися гранеными. Из наших рук получили Вознесенский, Евтушенко и Ахмадулина…
В моем сознании укоренилась рекомендация писателя Валерия Сурова: «В Москве надо запомниться. Лучше всего запоминаются драки. Если набьешь кому физиономию в Доме писателей, то карьера тебе обеспечена». Драться я не люблю. Профессиональный все-таки спортсмен в прошлом. В результате пятидесяти стаканов сухого вина я оказался за столом с влиятельным на тот момент критиком Владимиром Гусевым. Что-то он сказал не так. Я поднял его хрупкое тело, как штангу, и чуть не бросил на пол. Затем детали становятся неотчетливы. Помню, что стоим с критиком в подворотне писательского особняка и писаем…
Если б я влился в колонну, ведомую Попцовым, то, вероятно, сделал бы московскую карьеру на каком-нибудь телеканале. Затем меня бы, по мере изменения конфигурации власти, выгнали, как это случилось при Ельцине с самим Попцовом. Стал бы я теперь причитать, пеняя на закручивание гаек и выкручивание рук…
В моей биографии Москва, в карьерном смысле, не произошла. Но однажды можно подцепить удачу и на неизвестном полустанке.
Как я уже сказал, рукопись моей первой книги к началу 1985 года находилась на рассмотрении в издательстве. Вокруг дебютных книг вечно выстраивалась интрига. Рукопись отдавалась на рецензию. Если автор получал две положительные рецензии – книгу издательству следовало по закону публиковать. Обычно устраивали так, что одна рецензия писалась положительная, другая – отрицательная. Дальше все – на усмотрение руководства издательства. В первой рецензии на рукопись Рекшана говорилось, что автор постыдно бездарен, что следует ему засунуть свои рассказы и повести в известное место. Повис я, одним словом, над пропастью во ржи. Еще один шаг в заданном направлении и прощай – все! Годы жизни, терзаний, богемного бражничества, честолюбивые помыслы – все зря… Я, конечно, приуныл. А тут, кстати, объявляют «Дни ленинградской литературы в области». И руководитель семинара прозы Евгений Кутузов зовет меня ехать с ним в Тихвин. Еще с нами едут все тот же прозаик Валерий Суров и поэт Владимир Приходько. Это, думаю, начало весны (или поздняя осень) 1985 года. Тихвина я особо-то и не помню. Поселившись в местной гостинице, наша группа провела несколько встреч в тихвинских библиотеках с местной интеллигенцией. Затем эта интеллигенция угощала ленинградских литераторов до беспамятства. Лично я отправлялся в Тихвин с одной целью – улучить момент и объяснить Кутузову всю сложность моего положения и попросить о помощи. Такая возможность представилась на третий день. Мы сидели в люксе Евгения Васильевича, и на мое сообщение Кутузов прокричал:
– У тебя все очень хорошо!
Когда я свое положение уточнил, описав благообретенное социальное дно и невозможность достойно содержать семью, Кутузов прокричал:
– Пойди и укради еду!
Тут я стал во хмелю заводиться на провокации старшего собутыльника и чуть не дал ему в глаз, что, конечно, моего карьерного положения не исправило бы. Но вместо драки Кутузов встал передо мной на колени и стал плакать да извиняться. Поздно вечером ленинградские писатели, шатаясь, отправились на вокзал и все-таки сели в поезд. Но поезд шел не в Ленинград, а в Котлас. Нам пришлось ехать в Череповец, там мыкаться целый день и вечером садиться уже в правильный поезд, в его довольно вонючую плацкарту. Отчаявшись, я спал на верхней полке. И тут моя судьба резко изменилась.
Когда мы утром хмурые высадились на платформе Московского вокзала, Евгений Кутузов посмотрел на меня другими глазами и спросил:
– Так что там у тебя с рецензией?
Я еще раз описал трагедию.
– Поехали немедленно к Леонарду Ивановичу.
Мы тут же отправились домой к профессору Пушкинского дома Емельянову, и тот моментально и на моих глазах начертал рецензию о том, что Рекшан – это лучший представитель нового поколения литераторов не только города Ленинграда, но и, можно сказать, в мировом масштабе!
…Всю ночь мы ехали в плацкарте. Когда я валялся в забытье на верхней полке, к моим шумным коллегам подошел майор медицинских войск и спросил:
– Простите, вы с Рекшаном?
Поддатые писатели стали говорить, что сейчас меня принесут к столу. Но майор медицинских войск попросил «его – меня» не беспокоить, поставил на вагонный столик бутылку коньяку, попросил выпить за здоровье Рекшана и удалился. Проставленный коньяк изменил конфигурацию мира. Человеку, за которого армия и алкоголь, следовало помочь.
Мой друг-читатель! Жизнь человека полна иллюзий. Москва нам не поможет. Не могла она помочь и в ленинградские времена.
Дело Кинчева и административный арест
Все-таки к этому важному для нашего повествования событию я добрел. После похорон человека по фамилии Черненко весной 1985 года генеральным секретарем Коммунистической партии Советского Союза стал моложавый мужчина с родимым пятном на лбу. Почти одновременно с названным событием на улице Рубинштейна прошел очередной фестиваль Ленинградского рок-клуба. Такие, казалось, далекие друг от друга события оказались частью одного процесса.
Почти сразу после восшествия на трон Михаил Горбачев приехал в Ленинград, где поразил местных жителей тем, что гулял по Невскому проспекту и заговаривал с прохожими. Почти одновременно с Горбачевым в наш северный город приехал из первопрестольной Костя Кинчев…
Именно первый раннеперестроечный фестиваль Ленинградского рок-клуба можно назвать по-настоящему ажиотажным событием. Он стал одним из ключевых явлений культурной жизни весны 85-го. Хотя о фестивале практически ничего не появилось в средствах массовой информации, стало ясно, что культурная жизнь Ленинграда куется не в Мариинском театре, а на улице Рубинштейна. Отлично помню эти концерты. Больше всего мне запомнилось выступление обновленной «Алисы». Кинчев появился из-за кулис перед публикой пригожий и артистичный, не похожий на большинство доморощенных рок-артистов, которые не задумывались, в своем большинстве, над сценическим образом и одеждой. Костя еще не начал оголять тело, тогда он вышел в пиджаке. Пел хит того сезона «Я – меломан!» и разбрасывал виниловые пластинки.
Фестивали Ленинградского рок-клуба стали лакмусовой бумажкой перестройки. Если в 85-м фестиваль, хотя и с трудом, но поместился в зал Дома народного творчества, то через год удалось выбраться из улитки рок-клуба и оккупировать большой Дом культуры «Невский», принадлежавший Невскому заводу. ДК красиво расположился на берегу Невы. Тогда это была еще промышленная зона на отшибе, между площадью Александра Невского и рабочей окраиной. «Алиса» с Кинчевым за год успела стать группой культовой, приобретя кучу истовых поклонников. Опять же популярность делалась, в основном, не концертами, которых было мало, а тиражированием магнитофонного альбома, записанного Андреем Тропилло.
У меня в архиве сохранился машинописный отчет о том фестивале. Кто автор – не знаю, страницы не подписаны. Называется текст «Рок круглые сутки». Восьмидесятые годы выдвинули не только прекрасных певцов и гитарюг, но и создали так называемую инфраструктуру русской рок-музыки. В первую очередь, журналистов самиздата. В Ленинграде выходили лучшие в стране машинописные журналы. В первую очередь назову «Рокси». На его страницах прекрасно проявили себя такие мастера жанра, как Старцев, Гуницкий и Леонов. Оформился и стиль ленинградских музыковедов, свободный от кондовой топорности официальной прессы. Самиздат блистал остроумием и точностью аналитических оценок. Первоначальные копии многократно перепечатывались и растекались по Советскому Союзу. Чуть позднее наш нынешний энциклопедист Андрей Бурлака организовал информационный журнал «РИО». Безымянная цитата, которую я сейчас приведу, наверняка где-то в самиздате публиковалась. Самое интересное, что автор не местный, а уральский парень. Но стиль чисто ленинградский, питерский. Вот что он написал про выступление «Алисы»: «29 мая 1986 года. ДК „Невский“… „Алису“ в Ленинграде любят. Их выступление на прошлогоднем фестивале стало приятной сенсацией. Выпущенный следом альбом „Энергия“ способствовал закреплению их начавшейся популярности. Стали поговаривать о том, что у „Аквариума“ появился достойный конкурент… Начало их выступления было завораживающим: Кинчев неожиданно возник на сцене со стороны зала. Светооператор направил прожектор на его хрупкую фигуру в обтягивающих черных джинсах и безрукавке того же тона… Константин очень пластичен, его движения добавляют к исполняемому материалу магическое очарование. В тексте песни речь шла о кипящих котлах, ртути, что еще более создавало впечатление колдовского заклинания: „Я начинаю путь!“… Увы, откровения так и не получилось. Более того, от номера к номеру программа „Алисы“ становилась менее и менее интересной. Зал был в восторге… Движения и жесты солиста удручающе однообразны: поклонник Билли Айдола показал все, чему научился. Слава Задерий тоже откровенно пережимал, переходя на истерический крик отчаявшегося от обид подростка…»
Популярность «Алисы» набирала обороты, Костя все более оголялся на сцене, и через год за такие высказывания уже можно было получить по лицу.
Играл и я в ДК «Невский». Там много интересного произошло, но в данной главе мы, в основном, сконцентрируем свое внимание на пресловутом деле Кинчева.
В 1987 году перестроечные новации дали возможность одному моему знакомому, Валерию Агафонову, создать во Всеволожске некий хозрасчетный центр. По какому юридическому принципу он создавался в недрах развитого социализма, теперь уже и не вспомнить, но туда были приняты на официальную работу многие из самых популярных. Помню счастливого Майка Науменко, показывавшего трудовую книжку с записью «музыкант». Центр проводил концерты, и музыканты получали зарплату. Однажды Никита Зайцев, выдающийся скрипач и гитарист, затащил меня в этот Всеволожск, находящийся в двадцати минутах езды от Ленинграда. Возле неказистого здания выстроилась очередь метров на пятьдесят. Это ведущие рокеры Северной столицы приехали за зарплатой.
Валерий Агафонов в сентябре 87-го провел во Дворце спорта «Юбилейный» трехдневные концерты групп Ленинградского рок-клуба, а в ноябре, по горячим следам, там же состоялся концерт «Алисы», ставший поворотным в истории этого ансамбля.
Бедолага журналист Виктор Кокосов в газете «Смена» 22 ноября 1987 года опубликовал статью под названием «„Алиса“ с косой челкой». Начиналась она так: «„Хайль Гитлер… на том берегу!“ – прокричал в микрофон солист группы „Алиса“ Константин Кинчев. Часть зала застыла в недоумении: уж не ослышались ли? Другая часть – перед эстрадой – казалось, ничего не заметила и продолжала раскачиваться из стороны в сторону. В такт музыке…»
Глядя из буржуазного сегодня в те ленинградские дни, зная, какие идеологические пируэты под лозунгом «православие или смерть» выделывает Константин, можно было бы осуждающе покачать головой, но на Кинчева тогда завели реальное уголовное дело. Разгоревшейся звезде русского рока хотелось ездить по городам и весям, а приходилось исполнять подписку о невыезде и ходить на допросы. Но и милицейская власть на фоне разъедающей сознание горбачевской демократизации и гласности вляпалась в историю, из которой скоро уже и не знала, как выпутаться.
Сказать, что в Ленинграде началась массовая истерия – значит мало что сказать. Оголтелые почитатели Константина, бюрократия рок-клуба бросились защищать своего любимца и гордость, утверждая, будто бы Костю оговаривают. Власть же, используя старые и уже плохо работающие приемчики, привлекла разных эстрадных артистов для того, чтобы добить Кинчева и его банду. Та же «Смена» опубликовала еще статью – в ней появилось возмущенное письмо за подписью официальных знаменитостей, из которых мне запомнилась только Эдита Пьеха. Директор Ленконцерта заявлял, что не станет сотрудничать с группой Кинчева. Дали в газете выступить и самому Косте. Вот что он заявил: «Один из музыкантов нашей группы Павел Кондратенко – член партии. Мой сценический псевдоним – не случаен. Кинчев – фамилия моего родного деда, болгарина, профессионального революционера, который вынужден был покинуть родную страну и уехать в СССР, когда в 30-е годы фашизм пришел к власти…»
Истина исторического знания почти всегда посредине крайних мнений. В яростной борьбе, когда отстаиваются противоположные точки зрения, мы правды о своей истории не улучшим. Вспомните хотя бы недавние теледискуссии по вопросам отечественной истории, когда ораторам, Кургиняну и Сванидзе, только АКМов в руках не хватало для пущей аргументации своих заявлений.
Через некоторое время после эксцесса Агафонова подкараулили возле дома и сильно побили. Валера утверждал, что это была переодетая милиция.
Вот вам некоторые дополнения к делу Кинчева из сообщения организатора концерта Валерия Агафонова. «Накануне концерта я сказал Кинчеву, что ко мне приходил полковник Резинкин… Человек с такой фамилией управлял милицией во Дворце спорта и грозил нас всех растоптать. Ты, Костя, держи себя в руках и музыкантам своим скажи. А после мы на милицию всю свободную прессу спустим… Но перед концертом Костя явился поддатый. Кто-то из его приятелей пришел и сказал: „Там жена твоя на служебном“. Костя только отмахнулся: „Да пошли все далеко!“ „Нет, давай проведем ее“, – сказал я. Мы спустились к служебному входу Дворца спорта „Юбилейный“. Там – толпа! А жена у Кинчева беременная, с животом. Костя стал заводиться с милиционерами, которые толпу сдерживали. Тут нас и повязали. Затолкали в милицейского „козла“. Представляешь! Главного артиста и его директора свинчивают перед началом концерта. Толпа машину окружила. Я говорю лейтенанту, который сидел рядом с водителем: „Офицер! Сейчас вас на части порвут“. Лейтенант понял и нас с Костей отпустил. Костя завелся окончательно. И не сдержался. Что он там кричал, я не знаю. Мог кричать все, что угодно…»
С журналистом Кокосовым позднее я случайно познакомился в баре Дома журналистов. Журналист пожаловался, что фанаты вычислили его адрес, подожгли дверь квартиры и до смерти напугали старушку мать. «Алиса» же, как гонимый ансамбль, моментально стала самой популярной на тот момент в стране. Уголовное дело мурыжили долго. Затем его решили закрыть, и в рок-клубе на Рубинштейна прошла выездная сессия суда. Костю передали рок-клубу на поруки. Я там присутствовал. Помню женщину-судью: по ее благостным речам чувствовалось, что и власть хочет поскорее от Кости отвязаться.
Но и Кинчев некоторым образом пострадал. Как поведал мне его тогдашний директор Алик Тимошенко, их с Кинчевым тоже вычислили, задержали слегка нетрезвых и быстро оформили административный арест на пятнадцать суток… Теперь Тимошенко – директор «ДДТ».
Тут мы несколько отвлечемся от искусства и вспомним приснопамятный Указ о борьбе с алкоголизмом от 1985 года. О нем написано много. Я бы хотел прояснить одну деталь. Человека, выпившего легальный напиток, продававшийся в официальных магазинах, могли элементарно задержать и, при желании, по решению административной комиссии моментального суда лишить свободы. Ненадолго, но все-таки. Почти одновременно с Кинчевым и Тимошенко и я попался.
В начале 1987 года у меня в издательстве «Советский писатель» вышла книга прозы «Третий закон Ньютона». Денег я получил невероятное количество. Радость была запредельная. Я всех угощал и сам угощался. По дороге в уже названный выше Дом журналистов я увидел одного знакомого гитариста, входившего в развеселый кабак «Застолье». Имелось такое забубенное место на Невском проспекте. Я решил музыканта догнать и поболтать с ним, но меня в дверях ресторана тормознули. Я достал пятирублевую купюру и предложил ее за разрешение пройти. Обычно процедура стоила рубль. Дверь открыли, и поддатый хулиган пнул писателя. В состоянии литературной эйфории я японским ударом ноги вышиб хулигана вместе с дверью этого нефешенебельного ресторана, а заодно отмахнулся от набежавшего сзади. Набежавший оказался нетрезвым, но милиционером из компании вышибленного хулигана, и дело закончилось отделением, где всякий мент всегда прав. Но меня почему-то отпустили, выписав повестку на эту самую административную комиссию.
Тогдашняя моя жена ходила беременная (две беременные в одном рассказе – это не перебор?) с круглым животом и ничего не знала. Тогда же я первый раз в жизни получил халявную путевку в Дом творчества Комарово, куда и отправился на две недели с позволения беременной жены. Считалось, что после родов мне будет сложно творить, и следовало воспользоваться представившейся возможностью. Один знакомый опер, специалист по расчлененным трупам, поэт Валера Гаврилов обещал отмазать. Он куда-то позвонил, а затем мы встретились. Гаврилов пообещал мне буквально следующее: «Все, коллега, окей и вери гуд! Тут проблем никаких, я договорился в твою пользу. Придешь, получишь небольшой штраф, ерунда, а не проблема…»
Устроившись в номере Дома творчества, я успел разложить на письменном столе чистые листы бумаги, карандаши и авторучку, прогуляться по разыгравшейся весне и подышать хвойным сырым воздухом курортного вечера. Успел переночевать и проснуться, надеть костюм, рубашку, галстук и респектабельный плащ. Успел доехать на электричке до города, а затем на метро – до нужной остановки. Вот и все, что удалось…
Офицер порылся в стопке бумаг, достал паспорт с приколотыми к нему листками, пробежал взглядом протокол, взглянул на меня уже осмысленно, как бы узнавая, узаконивая на мне производственный ярлык, и сказал вдруг мягко и почти по-родственному:
– Подождите в комнате. Посидите. Скоро поедем.
В комнате находился еще мужчина – кашляющий, хмурый верзила с бугристым, красным лицом.
Скоро действительно поехали. О будущем я не имел ни малейшего представления. На милицейском «козле» довезли до районного ГУВД – просторного здания, окруженного сквером. Меня вдруг охватил неожиданно панический стыд – не дай бог нарваться на знакомых! Но народ спешил мимо, не глядя по сторонам.
Прошли в квадратную комнату с рядами фанерных кресел и решетками на окнах. В комнате сидело несколько карикатурных харь, серо-буро-малиновых. Из рамы на административных нарушителей смотрел Феликс Эдмундович, думая – как, мол, измельчала контрреволюция. Розовощекий сержант стоял в дверях и вовсе не походил на охрану, но это уже начиналась несвобода. Скрипнув на повороте ботинками, в комнату почти вбежал коренастый мужчина с залысинами над морщинистым лбом и в мятом, плохо сидящем костюме. Взглядом он словно сфотографировал присутствующих. Стало понятно, что это судья. Он бросил на стол потертый кейс, щелкнул замками, сел за стол, став еще меньше. Сержант положил перед судьей стопку паспортов и протоколов. Судья брезгливо порылся в стопке, взял один из паспортов, протокол и произнес:
– Рекшан. Владимир Ольгердович.
Я встал, не зная, как должно вести себя.
Судья пробежал глазами протокол, перевел взгляд на меня, оценивая рост, галстук и плащ.
– Кем работаешь? – спросил он.
– Что? – Я не понял вопроса.
– Кем работаешь?
Я по-идиотски улыбнулся, мгновенно осознав глупость улыбки и глупость гвардейского роста в этой комнате.
– Кем работаешь? – еще раз спросил судья и поморщился.
– Писателем, – ответил я, стараясь напомнить правосудию о предупредительном звонке опера Гаврилова.
Судья замер. Он расценил, кажется, слово «писатель» как издевку. Он молчал бесконечные три секунды, потом впечатал ладонь в стопку протоколов и сказал, как отрубил:
– Пятнадцать суток…
Следующие две недели вместо Дома творчества я провел на кошмарных говноочистительных работах, где первые дни, кутаясь в респектабельный плащ, черпаком на длинной ручке выковыривал гнилую жижу из подземной трубы мыловаренного завода. Потом удалось позвонить, и брат принес ватник. Потом жена с животом встречала меня возле ворот административной тюрьмы на улице Каляева. Предродовое лицо, словно манная каша. И авоська в руке с батонами…
С работы везли в тюрягу часов в пять. К этому времени обычно подтягивался народ в ресторан Дома писателей на Шпалерной в трех сотнях метрах от тюряги. Несколько раз мне приходилось прятаться – автобус останавливался на красный свет и проходившие знакомые могли увидеть. Тут уже речь шла не о стыде. Мы с беременной женой жили в комнате девять метров в окружении злых соседей. Предполагался ребенок и все ужасы скученной жизни. Мне следовало вступить в Союз писателей и, поскольку мы стояли на городской очереди, вскоре получить жилье. Молодым читателям, конечно, не понять, как это – получить жилье. Ну, была такая возможность при социализме, получать жилье даром. Я написал заявление, получил рекомендации от двух членов Союза писателей. Моему заявлению дали ход. Пока я сидел на «сутках», его рассматривали, приняв положительное решение, в двух инстанциях. Предстояло пройти еще две. Если бы узнали про арест, то не видать мне квартиры, как Мэрилин Монро.
Вышел я на свободу посвежевшим от физической работы, знающим, как проносить в камеру сигареты и где прятать хлеб, спавшим на «вертолете», вкусившим «хряпа» и «могилы». Судья дал мне вышку. А дал он мне ее за гордую осанку, «писателя» и потому, что гад-Гаврилов позвонил куда-то не туда. Жена родила в срок сына, который теперь уже вполне взрослый мужчина.
Пока падал социализм, я успел получить двухкомнатную квартиру на Московском проспекте. Теперь бы за нее пришлось платить два мешка денег. Если б вышла заминка с приемом документов, то… Лучше не задумываться.
Интересная деталь. Милиция продавала задержанных разным предприятиям по два рубля и пятьдесят копеек в день, занимаясь фактически работорговлей. Но рабский труд, как известно, неэффективен.
Большие советские деньги, «Скорпионы» и Юрий Шевчук
Хотя я и рассказываю в основном бытовые коллизии из собственной жизни, но все равно работа получается историческая, в определенной степени воссоздающая советскую жизнь Ленинграда…
Антиалкогольный указ Горбачева создал досуговые неудобства, но по сути был правильным. Человек с уже сформировавшейся химическо-психологической зависимостью от алкоголя всегда найдет способ выпить. А молодежь, выпивающая иногда под воздействием сложившегося поведенческого стереотипа старших, изголяться, дабы найти вино или водку, не станет. Ясное дело, ликеро-водочным дефицитом воспользовались люди, склонные к незаконной экономической деятельности. Расцвели пышным цветом так называемые «пьяные углы» – там из-под полы продавали алкоголь в любое время дня и ночи. Я жил тогда на Гражданской улице неподалеку от дома старухи-процентщицы из романа Достоевского и знал одно такое место под названием Фонари. В районе Фонарного переулка, наискосок от знаменитых бань, вечно роились «синяки». «Синяками» называли опустившихся алкоголиков обоего пола. Они поджидали страждущего и выступали посредниками. За посредничество алкоголики, видимо, имели долю алкоголем. Через «синяков» бутылки покупались со стопроцентной наценкой.
Рассказывая в прошлой главе о вышедшей книге, большом гонораре и тюрьме, я несколько поспешил. Мучительное книжное дело имело массу нюансов. Проявился в нем и антиалкогольный указ.
Вскоре после вступления его в силу мне позвонил редактор издательства «Советский писатель», в котором у меня медленно и верно готовилась к печати дебютная книга прозы, и произнес зловещую фразу:
– Все очень плохо.
Сердце запрыгало как мячик.
Редактор выдержал паузу и добавил:
– Следует из книги убрать упоминания алкогольных напитков.
– Но ведь я нигде не смакую пьянство. Алкоголь лишь иногда возникает, как неизменная часть социалистического реализма.
– Все равно. Приказано убрать.
Пришлось убирать. А один из рассказов оказался безнадежно испорчен. В нем действует сирота, наткнувшийся на кладбищенскую могилу со своей фамилией. Сирота придумывает себе деда в могиле, его героическую биографию. Он начинает ухаживать за могилой, приводить приятелей. Они, естественно, на кладбище выпивают. Не пьянствуют, а именно выпивают-поминают. Пьют они вино. Я пытался с редактором торговаться. Понижал градус, предлагая заменить вино пивом. Но номер не прошел, и в конечной редакции персонажи пили чай. «Ну что – еще по чуть-чуть?» – спрашивает герой рассказа и наливает из термоса чай.
Но вот и приятная процедура – нужно сфотографироваться для книги. Лютая зима 86-го. Хожу по Невскому и позирую фотографу. На мосту через канал Грибоедова меня устанавливают возле гранитного парапета. На голове вязаная шапочка из верблюжьей шерсти. Шапочку подарила новая жена. Чтобы выглядеть мужественнее, снимаю ее и кладу на парапет. Делаю шаг навстречу фотографу. Щелкает затвор – готово! Оборачиваюсь – шапочку ствиздили! Так состоялась первая встреча с читателями. Через полгода книга повестей и рассказов «Третий закон Ньютона» появилась в магазинах. Есть в ней и та памятная фотография. Больше мне вязаных шапочек никто не дарил.
И еще: в книжном коллекторе почему-то подумали, что Рекшан – это узбек. Большая часть тиража уехала в Узбекистан. Такая вот хохма, а не литература.
А теперь немного про деньги. Из них тоже складывалось счастье ленинградского писателя. Как известно, сейчас литературные гонорары сошли почти на нет. За исключением некоторых московских коммерческих авторов, мелькающих в телевизоре, производителей женских романов и популярных фэнтези, никто из достойных авторов прожить на литературный заработок не в состоянии. А вот как было дело в прежние ленинградские времена, которыми я успел воспользоваться.
Сумма гонорара зависела от объема произведения и тиража издаваемой книги. По договору с издательством авторский лист моей первой книги оценивался в двести пятьдесят рублей. Авторский лист равен сорока тысячам знаков, где-то двадцать четыре машинописные страницы. Объем той книги под названием «Третий закон Ньютона» составлял где-то восемнадцать авторских листов. Но это не все. Одним тиражом считались пятнадцать тысяч копий. А мне поставили тираж тридцать тысяч. В таком случае первоначальная сумма увеличивалась еще на шестьдесят процентов. Одним словом, начинающий автор Владимир Рекшан в два приема – аванс и окончательный расчет – отхватил пять с половиной тысяч крепких советских рублей. На такие деньги можно было жить два года!
С падением социализма финансовый рай закончился, но хотя бы есть что вспомнить.
Кстати, поэтам платили построчно. Строчка могла стоить и рубль. И два с полтиной…
О том, как развивалась горбачевская перестройка политически, я вспоминать не стану. Об этом легко найти информацию в Интернете. Генеральный секретарь произносил правильные слова. Страна постепенно наэлектризовывалась. Проходили партконференции – на них боролись силы тьмы и света. Журнал «Огонек» начал разоблачать Сталина в пользу Ленина, а после добрался и до Владимира Ильича. «Огонек» провел как бы репрессии наоборот. Развенчивая одного исторического персонажа за другим, тогдашняя газетно-журнальная публицистика выбивала подпорки под исторической моралью Советского Союза. Без морали советская империя рухнула…
Но бог с ней, с моей литературой. Самый мощный звон в общественном движении масс задавала русская рок-музыка. И Ленинград тут занимал первое место.
Где-то в июне 1986 года банда «Санкт-Петербург» собралась сыграть в Шушарах. Это такой сельскохозяйственный поселок рядом с Петербургом. Мы приехали в местный зал и стали пробовать аппаратуру. Сразу после нас должен был выйти на сцену набирающий популярность «Аукцыон». Хотя основную музыку новой группы делал скромный Леня Федоров, в первую очередь всем запоминался долговязый Олег Гаркуша с набриолиненными височками, в коротковатых брюках, из-под которых белели носки. Он запоминался сразу и навсегда. Тогда в «Аукцыоне» еще пел Сергей Рогожин, в будущем известный исполнитель романсов и эстрадных песен. Перед настройкой тогдашний гитарист «Санкт-Петербурга» Сергей Болотников сказал:
– Из Уфы Юра Шевчук приехал. Можно он у нас в гримерке посидит?
Про Шевчука я не слышал, но как человек добрый ответил:
– Конечно. Пусть заходит.
Попробовав звук, пошли в гримерку. Там в углу сидел молодой мужчина в очках и с бородой.
Николай Иванович Корзинин, классический ленинградский барабанщик с лицом познавшего жизнь Александра Блока, тут же произнес:
– Почему посторонние в комнате?
Юра испуганно заулыбался. Я Колю осадил, и мы с Шевчуком познакомились. Затем я как-то оказался в компании, где Юра пел. Это было неожиданно здорово, пронзительно и свежо. Юру сопровождал его тогдашний покровитель Гена Зайцев, старый ленинградский рокер. Он помог Шевчуку найти в Ленинграде музыкантов для реинкарнации группы «ДДТ» на невских берегах. Попал в «ДДТ» и наш гитарист и скрипач Никита Зайцев. Только мы с Никитой сыграли супер-концерт в ДК железнодорожников, своеобразный камбэк, как его Шевчук к рукам прибрал. Энергия и талант провинциала завораживали. Музыканты соглашались с ним играть сразу же. Перестроечная ленинградская рок-музыка набирала всесоюзные обороты. В начале нового рок-клубовского сезона объявили концерт «ДДТ» на улице Рубинштейна. Я лично всех призывал идти, расхваливая Шевчука.
– Поет, как Род Стюарт! – нашел сомнительное сравнение.
А Гена Зайцев договаривал:
– Лучше Рода Стюарта.
Когда Юра запел «… Я церковь без креста…» – зал замер.
«ДДТ» убила всех наповал, практически сразу став первой группой города.
Дальнейшая история «ДДТ» хорошо известна. Но интересна вот какая бытовуха…
Прошли годы. Юра стал тем, кем стал. А похожий на Блока Николай Иванович Корзинин постепенно потерял позиции. Я его приглашал на записи, вытягивал на концерты, но годы, так сказать, брали свое. В 2000-м покинул нас Никита Зайцев. Через год отмечали годовщину печального события, собравшись днем на Охтинском кладбище.
– Владимир, – говорит мне вдова. – Принеси гитарку. Ведь вечером на студии «ДДТ» собираемся. Споем. Никитку еще раз вспомним.
– Да как-то… – Я кошусь на Шевчука, вспоминая пословицу-поговорку про то, как не стоит ехать в Тулу с самоваром. – Ну да ладно, – соглашаюсь, – мы же по-свойски. Без понтов. Не в телевизоре чай. А просто так можно и попеть.
Но просто так не получается. Я приволакиваю из машины гитару и достаю из чехла. Товарищ Юра сажает по правую руку во главе угла, то есть стола. Дюжина народу всего и тринадцатым Николай Иванович сидит, нахохлившись чуть в сторонке. Тайная явная вечеря. Я что-то такое пою басом и баритоном.
Юра сокрушенно кивает – да, мол, так вот и проходит наша жизнь. Но руку на гриф кладет ненавязчиво. Гитару у меня изымает. Начинает петь по-домашнему. Как умеет – круто, душевно, страстно, и тихо и громко, разные новые, похожие на старые песни. Только это неважно, все равно каждый поет одну и ту же песню. Главное, чтобы она, первая, была хороша.
– Эх, что-то коньяк закончился!
Не успевает Юра закончить фразу, как кто-то стремительно вылетает в форточку и мгновенно возвращается обратно с армянским.
Время идет. Песни льются. Меня уже одолевают беспокойства – не расфигачит ли прославленный артист инструмент?
Наконец, Шевчук останавливается, разглядывает сидящих у стола и спрашивает:
– Может быть, уже хватит?
– Не-не-не! – машут руками собравшиеся.
Затем в паузе раздается грозная фраза сидящего чуть поодаль Николая Ивановича:
– Да уж надоело нах!
Юра сокрушенно мотает головой и испуганно смотрит на Колю.
В пространстве поминок происходят некоторые шевеления, и через пару минут под окнами останавливается такси. Николая Ивановича с поклонами и знаками почтения служащие рок-группы выводят под руки и транспортируют домой.
Еще через год собираемся вспоминать Никиту. Все те же и там же. Немного изменилась конфигурация стола. Под конец остаемся втроем – Шевчук, Корзинин и я. Юра врубает магнитофон и спрашивает:
– Вот записали концерт. Что скажете?
«ДДТ» в динамиках играло свою музыку.
– Ну? – Юра спрашивает меня, и я что-то невнятно говорю. Что я могу сказать! Не музыковед же. Музыка как музыка, дэдэтэшная, хорошая.
Юра врубает снова. Через какое-то время останавливает запись и, несколько робея, обращается к Николаю Ивановичу:
– А твое мнение? – в вопросе слышится настороженность.
Корзинин делает суровое лицо и отвечает, как расстреливает:
– Музыки нет ни хрена.
– А-а! – взвивается Юра. – Я же им говорил! Этим музыкантам! Надо придумывать, изобретать! А они!..
В этой были нет морали. Это просто парадокс. Взгляд на историю специфичен, а оценки человеческих деяний всегда условны.
Первый перестроечный фестиваль Ленинградского рок-клуба стал последним в тесном зале на улице Рубинштейна, 13. Летом 1986 года на рабочей окраине в ДК «Невский» уже прошла общегородская вакханалия, на которой впервые отличился «Телевизор», еще через год рок-параличом Пятого фестиваля оказалась охвачена большая часть Петроградской стороны. Там и «Кино», и «Аквариум», и Башлачёв играли. Через год фестиваль прошел на Зимнем стадионе в самом центре города. Испугавшись собственной смелости, власть решила его запретить, ссылаясь на что-то противопожарное. Но Михаил Борзыкин поднял знамя борьбы против партократов. Под это знамя сомоорганизовалась толпа и колонной пошла на Смольный. Партократы испугались и фестиваль разрешили. Думаю, это была наивысшая точка социальной истории ленинградской рок-музыки.
Сжатое советским застоем пространство стало раздвигаться. Мира стало больше. Вот еще одна правда из 1987 года…
Стоят в арке на улице Рубинштейна Джордж Гуницкий и Коля Михайлов, председатель рок-клуба.
– В чем дело, коллеги? – спрашиваю.
– Давай, ты тоже пригодишься. Сейчас «Скорпионы» приедут.
Для тех, кто не в курсе, скажу – так называлась популярная тогда западногерманская рок-группа.
Стоим. Ждем. Тайна офигенная. И вот от Пяти углов едут две тачки с затемненными стеклами. Теперь так бандиты ездят, а при Горбачеве это еще казалось диковинкой. Во дворе из тачек выходят огромные мулаты с рациями. За мулатами вываливает певун Клаус Майне, невысокий господин в кепочке, и другие музыканты с этакими русскими стерлядями. Один из мулатов приказывает мне:
– Ты тут пока машины посторожи.
Он меня, похоже, за охранника Гуницкого принял. Я послал мулата подальше, и он согласился. Тут и камера появилась, началась съемка. Мы поднялись по заплеванной лестнице на второй этаж. Народу, несмотря на тайну, набилось много. Мулат опять говорит мне:
– Скажи, чтобы все вышли.
– Да иди ты!
«Скорпионов» стали снимать в комнате рок-клуба. Те хлопали Гуницкого и Михайлова по плечам и спинам. Затем все спустились в зальчик. Сцена там метра четыре квадратных. Металлюги в зальчике вопят, крестами машут и пьют пиво. Тут опять охранник ко мне протискивается и говорит:
– Скажи, чтобы бутылки убрали.
Опять послал мулата, но он за бутылками в зал не сунулся. Гуницкий и Михайлов хотели со «Скорпионами» дружить, но те, сняв бесплатную массовку, сели в бандитские тачки и уехали. Мулат на прощанье еще что-то хотел сказать.
– Да пошел ты! – заорал я. – Бул шит! Фак офф! Мерд!
Но он не пошел, а поехал.
Гуницкий и Михайлов кричали вдогонку «Скорпионам»:
– Чтоб вы, гады, больше к нам не приезжали!
И в самом деле, «Скорпионы» больше в рок-клубе не появлялись.
Мир менялся. Перестройка многих сделала состоятельными «звездами». Улетели ввысь БГ, Шевчук, Кинчев, Курёхин, Цой. Когда в начале 90-х начался откат, то остались именно те, кого высоко забросило при Горбачеве.
Появилась и у меня возможность отличиться – я шанса не упустил.
Про рок-музыку писали все кому не лень, да и те, кому лень, – тоже. Вот, мол, появились парни с гитарами, они такие-сякие и замечательные, они наша совесть, не было такого никогда. А теперь есть…
Но ведь этот музыкальный жанр уже так давно укоренился в Ленинграде. Почти двадцать лет как бьются наши в электрические гитары. Короче, меня понесло. Я безостановочно записывал то, что помнил…
Тогда я снимал квартирку с круглой печкой в Ораниенбауме. Это пригород с дворцами. Знакомый литератор Николай Шадрунов там жил и топил углем на пирсе некое полувоенное строение. После газовой котельной на улице Герцена эта работа выглядела социальным падением. Но мне нужно было место, чтобы уединиться для воспоминаний. В итоге я написал художественно-документальный текст под названием «Кайф».
«Сарай» и город Бари
Читательский ажиотаж второй половины 80-х годов не с чем сравнить. Газетные тиражи били все мыслимые рекорды. Цифра в миллион экземпляров считалась заурядной. И толстые журналы шли нарасхват. Редакция ленинградской «Невы» располагалась в самом начале Невского проспекта. Это были роскошные залы на втором этаже с высоченными потолками, с зеркалами, с императорской лестницей. Через некоторое время после победы капитала над трудящимися помещение у журнала отобрали и переселили в тесные каморки…
В этой книге я вспоминаю эпоху, когда Ленинград был в два раза больше нынешнего Санкт-Петербурга. Замки на дворовых воротах и парадных дверях отсутствовали. Потенциально житель мог освоить гораздо большее пространство города, чем сейчас. Постсоветская публика, понятное дело, более склонна к хищению личного и общественного имущества, и против нее следует ставить запоры. Вот и двери редакции «Невы» в советские времена не закрывались. Несколько раз, заходя в редакцию, я видел цыган, продававших за стеклянными дверьми парадного подъезда пыжиковые шапки. Они заманивали туда прохожих провинциалов. Одно время у сотрудников редакции стали пропадать носильные вещи. Во время общего собрания в кабинете у главного редактора кто-то заходил и крал шляпы, или кепки, или уличные ботинки, или шарфы. Редакторы «Невы» предполагали, что это мстительное дело рук обиженных авторов.
Осенью 87-го главный редактор журнала Борис Николаевич Никольский прочитал рукопись моего художественно-документального романа «Кайф», пригласил на встречу, пожал руку и сказал:
– Мы ваш «Кайф» напечатаем!
Никольский – писатель сугубо советский, из отставных офицеров. Но у него хватило литературного чутья: он сумел понять актуальный пафос текста про советских рокеров.
В марте 88-го «Кайф» был опубликован тиражом в полмиллиона экземпляров и радостно принят читателями. Это был фактически первый большой и драматический текст о советских хиппарях и рокерах, о поколении Вудстока, о Ленинградском рок-клубе, о первых культовых покойниках.
Автор данного мемория опубликовал в итоге более двадцати книг, исполненных в разных литературных жанрах. Куда бы я ни приехал, везде найдется читатель. Но, как правило, все читали только «Кайф».
Успех публикации в «Неве» несколько вскружил голову, но не очень: опыт спортивной и музыкальной популярности сформировал знание о ее неустойчивости. При застойном социализме так называемые социальные лифты работали почти так же плохо, как и сейчас. Но в конце 80-х, когда рушились старые устои, можно было взлететь моментально. Вот, например, стремительно взошла звезда Геннадия Григорьева. В одной из главок я уже цитировал этого прирожденного поэта. Был он человеком восторженным, выпивающим, многие к нему относились несерьезно. Но он обладал ярким талантом – именно этим интересна литература, а не важностью поз и внушительностью титулов. Вот стихотворение-бестселлер Григорьева.
Сарай
- Ах, какие были славные разборки:
- во дворе под бабий визг и песий лай,
- будоража наши сонные задворки,
- дядя Миша перестраивал сарай.
- Он по лесенке, по лесенке – все выше…
- А в глазах такая вера и порыв!
- С изумленьем обсуждали дядю Мишу
- зазаборные усадьбы и дворы.
- «Перестрою!» – он сказал. И перестроит.
- Дядя Миша не бросал на ветер слов.
- Слой за слоем отдирал он рубероид —
- что-то около семидесяти слоев.
- Он прямым и задушевным разговором
- завоевывал дворовую толпу,
- подковыривая гвозди гвоздодером,
- поддевая монтировкою скобу.
- Сверху вниз летели гайки, шпингалеты…
- Как бы дядя Миша сам не рухнул вниз!
- Снизу вверх летели разные советы…
- В общем, цвел кругом махровый плюрализм.
- Во дворе у нас, на полном на серьезе,
- дядя Миша перестраивал сарай.
- Дядя Боря, разойдясь, пригнал бульдозер.
- Дед Егор ему как рявкнет: «Не замай!»
- Дело сложное, к чему такие гонки?
- И не каждому такое по уму…
- Мы с Витьком глушили водку чуть в сторонке,
- с интересом наблюдая, что к чему.
- Вдруг стропила как пошли, просели – эх, мать!
- Неужели план работ не разъяснен?
- «Дядя Миша! Ты позволь, мы эту рухлядь
- в четверть часа топорами разнесем!
- Эй, ребята, кто ловчей и с топорами,
- разомнемся, пощекочем монолит!»
- Дядя Миша говорит: «Не трожь фундамент,
- он еще четыре века простоит».
- Мы б снесли все до основ, как говорится.
- И построили бы сауну… сераль…
- На худой конец, хотя бы психбольницу.
- Дядя Миша перестраивал сарай…
- Мы с дружком сидим по-тихому, бухаем…
- В этом ихнем деле наше дело – край.
- Все равно сарай останется сараем,
- как он там ни перестраивай сарай.
Когда товарищ появлялся в обществе, начинались вскрики, требования стиха про сарай. Геннадий читал. И несколько лет катался как сыр в масле. Однажды после очередного карнавала в ресторане Дома писателей группа товарищей, возглавляемая Геннадием, преодолев вялое сопротивление дежурного, поднялась в кабинет секретаря правления А. Чепурова. На стене висел портрет генсека М. Горбачева. Литераторы, возмущенные проделками премьера Павлова с денежными купюрами, прилепили ко лбу перестройщика пятидесятирублевую бумажку и вонзили вилку. Еще два-три года назад такое представить было невозможно. Советский Союз катился в пропасть, а всем нам казалось, будто мы поднимаемся в какие-то перламутровые сферы.
Во время захвата кабинета руководителя Геннадий громко спрашивал подельников: «А где Рекшан? Почему с нами нет Рекшана?» Естественно, когда на следующий день ответственным лицам докладывали о происшествии, моя фамилия оказалась названной первой. Совет Дома писателей принял решение запретить участникам проникновения посещение писательского ресторана на полгода. Решение повесили на доску объявлений. Увидев его, я возмутился, написал свое и повесил рядом. Своим решением в ответ на несправедливость я запрещал посещение ресторана членам Совета дома. Туда входили седовласые члены Союза писателей и партократы местного разлива. Прожив десятилетия при строгом советском партикуляризме, они такого не ожидали и, кажется, испугались ответных репрессий.
В канун восхождения Михаила Горбачева на трон мне посчастливилось пообщаться с писателем Виктором Конецким. Этот блистательный остроумец зашел в комнату, где проходил прозаический семинар Евгения Кутузова. Обсуждали рукопись моей книги – дело ответственное. Виктор Викторович, видимо, никого не встретил в ресторане и теперь бродил по дому в поисках собутыльника. Короче, он произнес монолог о судьбе литератора, его тяготах, трепетности, упорстве, честности, пронзительности, о всякой прочей чуши, которую слушать не хотелось. А хотелось слушать, как высказываются о конкретном моем сочинении. Одним словом, обсуждение оказалось скомканным – все присутствующие сразу забыли про малоизвестного В. Рекшана и стали внимать знаменитому В. Конецкому. После я мрачный спустился в ресторан и достал заготовленную на такой случай бутыль водки «Сибирская». Руководитель семинара Евгений Кутузов сел рядом. Появился и подсел к нам Виктор Конецкий. Он посмотрел на меня, по-своему оценил мою бороду и произнес:
– А вас бы я с такой бородой в Антарктиду не взял.
Я посмотрел на Конецкого, вспомнил о том, что он мне сорвал предприятие с карьерным умыслом, и ответил безапелляционно:
– Да идите вы в жопу с вашей Антарктидой.
Водку мы все-таки коллективно выпили…
Спустя годы я написал на свежую книгу Виктора Викторовича рецензию в одну из городских газет, где вскользь упомянул ту ленинградскую историю. Газеты к тому моменту уже перестали пользоваться популярностью, и я не думал, что Конецкий рецензию прочтет. Через некоторое время его чествовали в петербургском ПЕН-клубе на Думской улице. Там собралась довольно блистательная публика, включая Ахмадуллину и Мессерера из столицы. Кто-то подвел меня к писателю и представил. И вдруг Конецкий вскочил и стал обнимать:
– Каков хулиган! Послал меня в жопу! – восклицал Виктор Викторович. – А теперь написал! Каков молодец! Как я в молодости!
Когда писателя не стало, его вдова собрала книгу воспоминаний. Туда вошли мемуары в основном маститых сверстников. Но и меня настоятельно попросили предоставить свое воспоминание. Я согласился, хотя, кроме той «жопы», мне было практически нечего вспомнить.
Перестройка сделала мир большим. Постепенно народ стал прорываться за границу. Советские люди на несколько лет стали модными и желанными гостями на Западе.
Осенью 89-го в Ленинградском рок-клубе начались разговоры о поездке в Италию. И вот в декабре толпа человек в тридцать отправилась в город Бари, где местное прогрессивное человечество решило провести тематический фестиваль «Невский проспект». Добирались мы туда кто как сумел. Курёхин и президент рок-клуба Коля Михайлов улетели самолетом, а основной массив поехал поездом. За день до основной группы отвалил фотомастер Андрей «Вилли» Усов.
Лично я уже ездил в мир чистогана, выступая во Франции под спортивными знаменами Советского Союза. За нарушение протокола более меня на Запад не брали, и на Юго-Запад, и на Северо-Запад не брали. Вот, через двадцать один год прорвался…
Перед границей Старый Рокер, Анатолий Августович «Джордж» Гуницкий достал бутылку портвейна и предложил:
– Надо выпить перед расставанием.
Поезд стоял на узком мосту, окруженном колючей проволокой.
Мы чокнулись и сказали:
– Прощай, родная сторонка!
Еще несколько часов, – и вот он славный город Будапешт. Авангардный контрабасист Волков достал из каких-то потаенных карманов доллары и купил себе «Кэмел». Тут же набежали негры-спекулянты, и пришлось по грабительскому курсу обменять рубли на форинты. Мы не собирались тут задерживаться, но хотелось немедленно вкусить иностранной жизни. Пока вкушали, поезд на Рим, отходивший с соседнего перрона и в который следовало запрыгивать немедленно, уехал. Следующий отправлялся через сутки.
Будапешт – город красивый. Но в декабре в нем не жарко. Особенно если болтаться по улице утро, день, вечер и еще ночь. В метро я первый раз в своей жизни увидел нищих. Причем целую толпу, лежащую на полу. Скоро и мы стали почти как нищие. На вокзале не топили. А тут всем предстояло провести декабрьскую ночь и не замерзнуть! Негры-спекулянты лежали в одном из коридоров вповалку. В зале ожидания имелась одна, но очень большая и очень горячая батарея. Обняв ее, спал какой-то расхристанный плохо пахнущий гражданин мира. Мы с Джорджем присели на краешек скамейки, оккупированной пьяным, почувствовали колебания теплого воздуха. Появилась надежда выжить и добраться все-таки до теплой Италии.
– Бла-бла-бла-бла, – недовольно заворчал космополит и стал пинаться ногами.
Можно было сдаться и отправиться спать на пол к африканцам.
– Ну ты, урод! – с угрозой произнес я и сбросил космополита с теплой скамейки.
– Убью! – добавил Анатолий Августович. Пьяный понял, что не его взяла, поднялся и побрел к неграм…
Утром поезд покатил ленинградцев дальше. Скоро Венгрия кончилась и началась Югославия накануне гражданской войны.
Рано утром мы приезжаем в Рим – люльку европейской цивилизации. После долгой дороги нас несколько покачивает. Напротив вокзала посреди площади, по которой в несколько рядов несутся машины, что-то вроде скверика с монументом. Там нас должны встречать. Сутки до нас должны были встречать и Андрея Усова. Через неделю мы выпивали на Форуме из граненых стаканчиков, взятых в Италию из Питера вместе с «маленькой». Выпивали за здравие Вечного города, за римское право. Вот что тогда рассказал Усов: «Я вышел из здания вокзала с чемоданом и сумкой. Дождался зеленого света и перешел площадь. Только я пошел к монументу на встречу, как набежала откуда-то толпа девок-малолеток. Цыганистые такие с виду. Они стали меня дергать за разные части тела и одежды. А я отмахивался. Они чего-то прощебетали и убежали. Поставил чемодан и стал поправлять одежду. Вижу – сумка открыта! Роюсь в ней – нет бумажника! В нем – паспорт и обратный билет! За секунду я понял, что стал международным бомжом. Оборачиваюсь и вижу, как девичья стайка бежит, перескакивая через машины. Бросаю чемодан нах и бегу за ними. Я же один год в университете итальянский изучал. Но тут – все слова забыл. Кричу только:
– Сеньоре! Пер фаворе!
Меня чуть не задавили. А они уже по узкой такой улочке несутся. Я за ними. Они сейчас во двор нырнут – фиг найдешь. Навстречу трое итальянских мужиков идут. Они поняли мои вопли и малолеток тормознули. Тут и я подбежал.
– Бла-бла-бла-бла! – вопят девицы.
– Бла-бла-бла! – кричат мужики.
– Паспорт, бла, ствиздили! – кричу я.
И минуты не прошло, как подлетает „воронок“ с решетками и из него выскакивают автоматчики. За автоматчиками лениво выходит что-то вроде местного сержанта. Все продолжают вопить, и я воплю:
– Я – русский! У меня, бла, паспорт свиздили и обратный билет. Сеньоре! Пер фаворе!
Все продолжали орать, а сержант крутил головой и ковырял в носу. Он наковырялся и произнес тихо так:
– Бла-бла.
Малолетки вздрогнули, а одна из них задрала юбку и вытащила из трусов мою паспортину с билетом. Мне вернули гражданство и социальное положение в обществе, а девку автоматчики схватили, бросили в „воронок“ и укатили. Мужики тоже отвалили. Я пошел к чемодану, думая, что и его ствиздили. Но он уцелел. Такая история…»
Теперь историей Усова никого не поразишь, но тогда до «гримас капитализма» нам еще предстояло прожить несколько лет. Тогда казалось, что в нынешнем капитализме предприниматель будет ходить в обнимку с пролетарием и вместе с ним нюхать фиалки…
В городе Бари тепло. Идет дождь. На некоторых стенах висят афиши с рекламой нашего фестиваля. Город Бари известен мощами Николая Угодника, любимого русскими святого. Мы с Джорджем должны читать доклады в первый день фестиваля. На каменной лестнице сидело с дюжину нетрезвых нонконформистов из нашей делегации и прибившиеся к ним итальянцы. Я прочел несколько бодрых страниц и даже манифест «Метод социалистического идеализма», хитроумный текст которого я здесь не стану приводить. Джордж тоже что-то такое непростое говорил. Бедная переводчица с трудом переводила наши речи, и в итоге питерские нонконформисты все заснули, сморенные вином и теорией, а итальянцы убежали.
Мрачные тона несколько разбавил Курёхин, нашедший на окрестных пастбищах коня с конюхом, а в местном монастыре – хор монастырских девушек.
Читать бесплатно другие книги:
