Страсти по Филонову. Сокровища, спасенные для России Мосякин Александр

Светлой памяти Евгения Фёдоровича Ковтуна и Елены Николаевны Селизаровой

От автора

Глубокая благодарность руководству Управления ФСБ Российской Федерации по Санкт-Петербургу и Ленинградской области, директору Государственного Русского музея Владимиру Александровичу Гусеву и его заместителю по научной работе Евгении Николаевне Петровой за оказанные мне содействие и помощь.

Моя искренняя признательность работнику администрации Серафимовского кладбища Санкт-Петербурга Софье Михайловне Щербаковой, которая откликнулась на мою просьбу и помогла мне найти место захоронения Павла Филонова.

Сердечно благодарю рецензентов этой книги — главного библиотекаря собрания редких книг и рукописей Академической библиотеки Латвийского университета, доктора филологических наук Айю Тайминя, а также члена Союза журналистов Латвии Евгению Ильиничну Подберезину.

Весной 1995 года телепрограмма «Время» сообщила сенсационную весть, которую продублировали многие российские и зарубежные средства массовой информации: в Санкт-Петербурге раскрыта организованная преступная группа, занимавшаяся хищением и подделкой произведений искусства, хранившихся в Государственном Русском музее (ГРМ). Жертвами преступников стали работы крупных мастеров русской реалистической школы, а также русского авангарда, и в их числе произведения Павла Филонова. Было возбуждено уголовное дело, о котором писали газеты. Эта сенсация стала венцом многолетней детективной истории, о которой в апреле — мае 1990 года в московском журнале «Огонек» и ленинградской газете «Смена» поведал автор этих строк. При поддержке ленинградских правоохранительных органов и музейных работников мне удалось провести журналистское расследование, основанное на следственных и архивных материалах КГБ СССР (позже ФСБ России), документах Русского музея и свидетельствах очевидцев. Работа продолжалась и далее. И сейчас, когда страсти вокруг этой криминальной истории улеглись, можно рассказать обо всем без утайки, не кривя душой. Главным героем повествования является человек, чье яркое творчество вписано в анналы русского изобразительного искусства, а трагическая судьба переплелась с судьбой страны и эпохи, в которой ему довелось жить и творить.

Биографическая справка: Павел Николаевич Филонов (1883–1941) — выдающийся русский художник-авангардист, по масштабу дарования и мастерству один из крупнейших художников XX века. Творчество Филонова при жизни подвергалось ожесточенному гонению, а после смерти было обречено на полное забвение. Первая монография о жизни и творчестве Филонова вышла в Праге в 1966 году[1]. В следующем году в Академгородке в Новосибирске по инициативе ученых состоялась первая персональная выставка мастера, не получившая широкого освещения. А в 1968 году воспоминаниями о художнике в кругу избранных поделилась в ЛОСХе[2] его сестра Татьяна. Появление работ Филонова на знаменитой выставке «Москва — Париж» в 1981 году принесло ему международную известность, вызвав у музеев и коллекционеров пристальный интерес к творчеству мастера. Но лишь через десять лет — после персональных выставок художника в Ленинграде в 1988 году и Париже в 1990-м и ряда экспозиций с участием его произведений — творчество Филонова стало широко известным и признанным. Наследие художника почти полностью хранится в Государственном Русском музее в Санкт-Петербурге. В других музеях и частных собраниях находится не более двух десятков его работ. И с этим наследием связана цепь удивительных событий, протянувшихся во времени и пространстве.

Глава 1

Завещано России

Начнем с документов.

Документ первый:

Директору Русского музея Л. И. Новожиловой от Глебовой Е. Н., проживающей: Петровский пр., 13, Дом ветеранов сцены, корп. 2, ком. 20. Прошу принять в дар принадлежащие мне картины и рисунки моего брата художника П. Н. Филонова в количестве 300 (триста) произведений. Список работ прилагаю. 21 июня 1977 г. Ленинград. Глебова.

В левом верхнем углу директорской рукой аккуратно выведено: Принять, принести от меня благодарность Е. Н. Глебовой. Новожилова. 22. VI. 77 г.

Документ второй:

19 мая 1977 года сотрудниками Брестской таможни в багаже гражданина Афганистана Омара Мухаммеда, пользующегося дипломатическим иммунитетом, были обнаружены произведения искусства, принадлежащие жителю г. Ленинграда Белостоцкому Борису Романовичу, которые Омар Мухаммед пытался незаконно вывезти за границу, а также предметы контрабанды, которые при содействии того же Омара Мухаммеда намеревался незаконно переместить через государственную границу СССР советский гражданин Джибути Т. А., постоянно проживающий в Польской Народной Республике. В отношении Джибути следственным отделом УКГБ при СМ БССР по Брестской области 19 мая 1977 года возбуждено уголовное дело по признакам преступлений, предусмотренных ст. 15 и 75 УК БССР; а уголовное дело в отношении Белостоцкого 21 мая 1977 года выделено в самостоятельное производство и направлено в следственный отдел Управления КГБ при СМ СССР по Ленинградской области и в тот же день принято для дальнейшего расследования. (Из обвинительного заключения по уголовному делу № 72 Следственного управления КГБ СССР по Ленинграду и Ленинградской области по обвинению Б. Белостоцкого, Г. Гуткиной, А. Сайкина, Б. Назаренко, Л. Шмальца, М. Амираджиби, Е. Бравого в совершении преступлений, предусмотренных статьями 15,78, 88, 173,174,228 УК РСФСР[3].)

Документ третий:

На основании изложенного обвиняется Гуткина Геня Борисовна, родившаяся 3 августа 1923 года в с. Рождество Валдайского района Ленинградской области, гражданка СССР, беспартийная, с высшим образованием, одинокая, в том, что она в феврале 1976 года передала с целью незаконного перемещения через государственную границу СССР ценности в крупных размерах: иконы «Иисус Христос», «Николай Чудотворец» (две), «Возвращение Ильи», «Богоматерь» (в окладе и без него), 2 серебряных потира, картину голландского художника, книгу «300 лет дома Романовых» в двух томах, 8 антикварных книг на французском языке, миниатюру Моро, 3 килограмма малахита, 21 лубок, медный «Сестрорецкий рубль» старинной чеканки, а также 6 произведений художника П. Н. Филонова, имеющие историческое и музейное значение, — всего на сумму 124 550 рублей. (Из обвинительного заключения по уголовному делу № 72 Следственного управления КГБ СССР по Ленинграду и Ленинградской области.)

Ну а теперь всё по порядку.

В каталоге, изданном к выставке Павла Филонова в Русском музее в 1988 году, есть щемящая сердце фотография. На ней за могильной оградой, у гранитной стелы с надписью «Художник Филонов. 1883–1941» стоит, глубоко задумавшись, седая женщина в старомодной вязаной кофте и с цветком в руке — младшая сестра усопшего, Евдокия. Этой женщине мы обязаны тем, что творчество художника дошло до нас.

Родилась она, как и брат, на исходе XIX столетия в Москве. Их мать зарабатывала стиркой белья, отец был извозчиком и кучером, а вот дети, как тогда говорили, вышли в люди: Павел стал художником, Евдокия — певицей. Их судьба не была чем-то исключительным в пореформенной Российской империи, где более половины учащихся высших учебных заведений составляли дети рабочих и крестьян. И как детям своего времени на их долю выпало испытать все, что уготовил этому поколению жестокий XX век.

Особенно тяжкой была участь Павла. Никто из лидеров русского авангарда не подвергался при жизни таким гонениям, а после смерти не оказался в таком забвении, как Филонов. Лишь первые послереволюционные годы, когда авангардные течения в искусстве еще пользовались поддержкой большевиков, были для Филонова в творческом плане относительно спокойными. Он и участники возглавляемого им объединения «Мастера аналитического искусства» (МАИ) могли свободно творить и выставляться. Но к концу 1920-х годов, по мере укоренения в литературе и искусстве партийной доктрины социалистического реализма, положение художника-новатора и его единомышленников становилось все более трудным.

В 1930 году в Русском музее должна была состояться персональная выставка Филонова. Подготовка к ней обозначила глубочайший раскол между представителями революционных течений в искусстве и чиновниками от искусства, видевшими в художественном авангарде дух неповиновения окостеневавшей советской системе. Работы художника провисели на стенах музея целый год, но выставку всё не открывали. Каталог с одобрительной статьей, подготовленный искусствоведом В. Н. Аникиевой, был уничтожен, а взамен состряпали новый каталог, с враждебной статьей С. К. Исакова[4]. Впервые в истории искусства статья в каталоге отрицала творчество художника, чью выставку каталог представлял! А 30 декабря 1929 года в Русском музее состоялся общественный просмотр экспозиции. Организаторы выставки, «считая в целом вредной художественную продукцию Филонова», поставили на обсуждение две точки зрения:

1. Ввиду несоответствия выставки актуальным задачам музейной работы, выдвинутым на музейной конференции, выставку не открывать.

2. Не желая загонять внутрь нездоровое явление, вместе с тем являющееся одним из явлений современного искусства, выставку открыть, вскрыв до конца вредность продукции мастера.

Начались бурные дебаты, в которых столкнулись два разных взгляда на искусство: новаторский художественный и консервативно-бюрократический, повязанный с партийно-государственной идеологией, которую эти же бюрократы формировали. По сути, возник раскол между пролетарскими низами и бюрократическими верхами советского общества. Пролетарии поддержали выставку. Вот три выступления по протоколу:

Тов. Фадеев (Красный Гвоздильщик): Выставку надо открыть, широко оповестить массы, так как искусство Филонова революционное, это искусство будущего.

Тов. Волынский (Лесозавод): Я слышал из уст рабочих: «""Кто был на Германской войне, тот поймет картину Филонова "Германская война"". К картинам надо подойти и постараться понять. Выставке надо содействовать.

Тов. Леонтьева (Печатный Двор): Нельзя закрывать выставку из-за непонятности. Филоновцы много лет ведут борьбу на художественном фронте. Выставка не только должна быть открыта, но нужно сделать ее постоянной (о чем мечтал Филонов. — Л. М.), чтобы рабочие могли изучить материал — тогда поймут.

Но в итоге победила "партийная" точка зрения, которую представлял Исаков. Неоткрывшаяся выставка была закрыта. Через сорок лет сестра Павла Филонова вспоминала: "Темные силы победили. Выставка не была открыта. Русский музей даже не дал транспорта, чтобы отвезти домой работы. Павел Николаевич тащил сам огромные холсты через Неву при сильнейшем ветре. Картина глубоко трагическая! Гнусное издевательство мелких людишек над гением"[5].

После этого Филонов и филоновцы подпали под инквизиторское преследование. Искусство отчаянного правдолюбца объявили контрреволюционным, его лишили возможности работать, и он неделями голодал, а завистливые сотоварищи по кисти призывали "шлепнуть" его. От учеников Филонова требовали отречься от наставника, вызывали в НКВД. Один из них повесился, написав в предсмертной записке: "Пусть захлебнутся моим трупом". В 1938 году арестовали обоих пасынков художника и дали срок без права переписки, а с разбитой параличом жены взяли подписку о невыезде.

И все же каким-то чудом Филонов тогда уцелел. Умер он в блокадном Ленинграде от голода 3 декабря 1941 года и лежал мертвый в промерзшей квартире среди своих картин. Там же лежала изможденная голодом и болезнью Екатерина Серебрякова — его жена. Когда они поженились, ей было шестьдесят два года, ему — сорок три, они очень любили друг друга и умирали вместе. Евдокия Николаевна Глебова потом вспоминала: "Когда Филонов умер, я была еле движущаяся дистрофичка. Но все же притащилась к нему. Он лежал на столе в холодной комнате, величественный среди картин, еще висевших на стенах. Екатерина Александровна, слабая и сама еле живая, жаловалась, что Союз не помогает ей похоронить Павла Николаевича".

Филонова долго не могли похоронить — не было досок на гроб, а сестры и жена усопшего не хотели, чтобы он лежал в общей могиле. Хлопотали знакомые, и на девятый день выхлопотали. Доски дали в Ленинградском отделении Союза художников — единственная услуга, оказанная собрату этим учреждением. В последний путь близкие повезли окоченевший труп Павла Филонова на санках и в тот же день похоронили на Серафимовском кладбище, где покоятся сонмы жертв Ленинградской блокады. Вот как вспоминала об этом Е. Н. Глебова: "В день похорон мы — сестра и я — достали и привезли двое саней: большие и детские для Екатерины Александровны, так как идти за гробом она не могла. <…> Когда привезли тело брата, все было готово. Везли его так: сестра Мария Николаевна, невестка Екатерины Александровны и ее племянница Рая — попеременно: двое тело брата и кто-то один саночки с Екатериной Александровной"[6].

Таким был неизбывный ужас блокады, адская пасть которой могла поглотить не только творца, но и все его творчество. Однако участь трудов художника оказалась счастливой. Их не разметало в лихолетье революции и Гражданской войны, не скосило шальным блокадным снарядом, не рассеяло по свету в годы репрессий и опалы. Отчасти, наверное, повезло. Ведь если бы ему давали возможность свободно работать и выставляться, ездить за границу, если бы в 1930 году в залах Русского музея состоялась его персональная выставка с возможными закупками и распылением работ, то неизвестно, где бы они сейчас оказались и дожили бы до наших дней. А так, после сурового приговора уполномоченного Отдела народного образования Наркомата просвещения РСФСР: "Намеченную к открытию выставку не открывать для обозрения, а свернуть", — художник сам перетащил уже стоявшие в экспозиции вещи в свою келью на Карповке, откуда их забрала в страшную зиму 1941/42 года Евдокия Николаевна Глебова. Забота об их сбережении станет отныне смыслом ее жизни.

Хотя мужем Евдокии Николаевны был известный революционер и партийный деятель Н. Н. Глебов (Глебов-Путиловский, 1883–1948), жила она скромно, в маленькой квартирке, кормилась уроками вокала. Хранить сотни рисунков и живописных холстов умершего брата ей было негде. Единственной возможностью спасти работы и самой не лишиться их была передача наследия Павла на временное хранение в Русский музей. Она так и сделала. Первый раз — весной 1942 года, когда ее, полумертвую, вывозили в эвакуацию. Вернувшись после войны в Ленинград, Евдокия Николаевна забрала работы брата и хранила у себя, но в 1960 году вновь передала их на временное хранение в Русский музей, где они лежали в запасниках почти тридцать лет. Остаток дней Евдокия Николаевна провела в ленинградском Доме ветеранов сцены имени М. Г. Савиной — заведении привилегированном, куда ее помогли устроить дружившие с ней директор ГРМ В. А. Пушкарёв и один известный ленинградский писатель. Жила она скромно и тихо. Все знали ее как актрису Глебову. То, что она является хранительницей уникального художественного богатства, было известно немногим.

В те же 1970-е годы по Ленинграду ходила импозантного вида дама. Звали её Евгения Борисовна Гуткина. Она с отличием окончила искусствоведческий факультет Ленинградского госуниверситета и была членом Ленинградского отделения Союза художников. Ничем особым не выделялась, хотя в определенных кругах слыла квалифицированным специалистом. Если что ее и отличало, так это волевой характер и какая-то укорененная в жадности философия. Сокурсники гуткиной вспоминали, как в пору учебы она собирала всевозможные взносы, которые потом пропадали. Но это мелочи. Будем считать, что до поры Геня Гуткина мирно жила в своей квартире на улице Герцена, 31, среди небольшой коллекции миниатюр, картин и книг, и честно зарабатывала себе на хлеб. Однако с некоторых пор полноправного члена ЛОСХа стали посещать криминальные мысли. Видимо, с тех самых, когда многие ее коллеги и друзья решили оставить родные места и отправиться в края далекие — кто в Израиль, кто в Европу, кто за океан. Думала об этом и Гуткина. Но, не имея ни имени, ни покровителей, ехать в даль далекую с пустыми руками не решалась. И потому принялась собирать все, что могло иметь спрос за границей, — от старинного севрского фарфора и русских икон до марок, битых раковин и затхлых коробочек в стиле модерн, превращая свою обитель в нечто среднее между антикварной лавкой и барахолкой.

Роковым для Евгении Борисовны оказался 1974 год, когда она познакомилась с бывшим ведущим конструктором Ленинградского оптико-механического объединения Борисом Белостоцким. С некоторых пор кандидат технических наук сменил профессию и пошел в истопники, а потому имел много свободного времени для иных затей. В эмиграцию — якобы в Израиль, а на самом деле в США — уехала его теща Розалия Вассерман, за спекуляцию "оттянувшая" срок в местах не столь отдаленных. Она должна была пустить за границей корни и создать материальную базу для выезда зятю с дочкой. Посему этот технарь до мозга костей стал ценителем иконописи и изящных искусств, добыванию которых с известными целями посвящал дни и ночи.

Знакомство Гуткиной и Белостоцкого пришлось обоим как нельзя кстати. Оба были авантюрного склада, понимали друг друга с полуслова. А вскоре, как сказано в материалах уголовного дела, они "вступили в преступный сговор с Л. Заком, В. Райзбергом, А. Плоткиным, С. Луковским, Р. Гусиновой и Р. Гусиновым, Г. Кузьминовым, А. Сайкиным о совместной деятельности в составе организованной группы по незаконному перемещению через государственную границу СССР ценностей в крупных размерах, принадлежавших ей (Гуткиной. — А. М.), Белостоцкому и другим лицам". С того момента Геня Гуткина стала заядлой контрабандисткой. Кличка — Тетя Нина.

Слово "контрабанда" итальянского происхождения: contra означает "против", bando — "правительственный указ". То есть это определенного рода антигосударственное деяние. Словарь русского языка С. И. Ожегова объясняет его как "тайный беспошлинный провоз товаров через границу, а также товары, провезенные таким путем". Контрабанда существует с незапамятных времен. Еще в Древней Греции и Риме были перечни вещей, запрещенных к вывозу в те или иные города. В живописи XVII века встречаются сюжеты о контрабандистах. О них повествует Лермонтов в "Герое нашего времени". В разных странах в разные времена существовали различные формы контрабанды и борьбы с ней, В Советском Союзе контрабанда всегда рассматривалась как покушение на монополию государства во внешней торговле, и с момента постановления Совета труда и обороны от 14 мая 1920 года борьба с ней была возложена на Главное таможенное управление и органы ВЧК ОГПУ — НКВД — КГБ. В 1924 году в приветствии I съезду Высшей пограничной школы Ф. Э. Дзержинский указывал, что одной из основных задач пограничной охраны является "пресекать в корне попытки экономической контрабанды сорвать монополию внешней торговли".

В СССР контрабанда прошла несколько этапов. В 1920-30-е годы незаконным вывозом музейных ценностей, а также произведений искусства и драгоценностей, конфискованных у имущих классов царской России, занималось само советское государство и его вожди, а вырученная от продажи валюта шла на финансирование мирового коммунистического движения и советских спецслужб. В послевоенное время изменился характер контрабанды и по мере расширения международных связей значительно расширилась ее база. Своего пика контрабанда в СССР достигла к середине 1970-х годов, когда помимо "выходцев из народа" в преступную коллекционную и контрабандную деятельность оказались вовлечены многие представители высшей партийно-государственной элиты и члены их семей, деятели культуры и искусства, высокопоставленные чиновники. Советская правящая верхушка начала вкладывать "деревянные" рубли с барельефом Ильича в вечные ценности. На закате брежневской эпохи сформировались целые властно-криминальные синдикаты, занимавшиеся дерзкими кражами и контрабандой произведений искусства.

Драгоценные камни скупала и с компаньонами вывозила за рубеж дочь главы Советского государства Галина Брежнева, причем способ переправки был очень оригинальный. Используя свои связи в московском цирке (там работал ее первый муж Евгений Милаев), дочь советского вождя и ее любовник — цыганский певец Борис Буряца — вшивали драгоценные камни под кожу усыпленным хищникам и во время гастролей цирка вывозили "камушки" за рубеж. Там хищников снова на время усыпляли и "камушки" извлекали. Способ безопасный — ведь никому и в голову не приходило "щупать" тигров и львов. Тем не менее чекисты разгадали эту комбинацию. Буряца был осужден за торговлю крадеными драгоценностями и кончил дни свои в местах не столь отдаленных. А Галина Леонидовна умерла в 1998 году в психиатрической клинике.

Горы драгоценностей и произведений искусства собрал М. П. Георгадзе, четверть века работавший секретарем Президиума Верховного Совета СССР. В ноябре 1982 года — сразу после смерти Л. И. Брежнева — по личному распоряжению Ю. В. Андропова к Георгадзе нагрянули с обыском чекисты и прокуроры. Они изъяли у Михаила Порфирьевича из сейфов, подвалов и тайников 8 килограммов алмазов и бриллиантов, 100 золотых слитков (по 20 кг каждый), 40 миллионов рублей и 2 миллиона долларов, груды перстней, колец, серег, кулонов, золотых часов, а также картины великих русских и западноевропейских художников, включая работы школы Леонардо да Винчи, Рубенса и Ван Дейка. Как и на что это было приобретено, Георгадзе объяснить не смог, да и не захотел. Но чтобы не оказаться за решеткой, он согласился отдать государству все нажитое "непосильным трудом". И при этом якобы молвил: "От людей пришло, к людям и уходит". Через две недели Георгадзе неожиданно умер, а судьба изъятых у него ценностей до сих пор неизвестна.

В незаконную деятельность по коллекционированию дорогих иномарок, оружия и произведений искусства был вовлечен и министр внутренних дел СССР с 1968 года, брежневский фаворит Н. А. Щёлоков. В декабре 1982 года, после прихода к власти Ю. В. Андропова, он был снят с должности, исключен из партии, лишен звания и правительственных наград, а в декабре 1984-го покончил жизнь самоубийством, как ранее и его жена, любившая щеголять на кремлевских приемах в редких бриллиантах чистой воды. При обыске на квартире и даче Щёлоковых была найдена масса произведений искусства и антиквариата, причем некоторые вещи проходили по громким уголовным делам о кражах.

С "кремлевским" коллекционированием и контрабандой связаны многие резонансные преступления тех лет, в том числе ограбление квартиры вдовы писателя Алексея Толстого и убийство известной киноактрисы Зои Фёдоровой, которая тоже "баловалась камешками" и хранила у себя на квартире много редких ювелирных украшений и драгоценных камней. Она была знакома с Галиной Брежневой, а также с другими кремлевскими львицами и, по данным правоохранительных органов, была причастна к вывозу драгоценностей за рубеж. В декабре 1981 года Фёдорова была убита в своей квартире на Кутузовском проспекте в Москве — выстрелом в упор в затылок. В ее убийстве подозревался одесский налетчик Анатолий Бец (кличка Бес), находившийся в розыске за ограбление вдовы Алексея Толстого. Но когда московские сыщики вышли в Грузии на его след, Беца убили сотрудники местного ГАИ, и следствие забуксовало. В. И. Калиниченко, бывший следователь по особо важным делам при Генеральном прокуроре СССР, считает, что к убийству и ограблению Зои Фёдоровой был причастен Н. А. Щёлоков, а причиной убийства стало коллекционирование антиквариата и драгоценностей.

Мощным стимулом для контрабанды послужила третья ("еврейская") волна эмиграции, для которой культурные ценности стали ходовым товаром. Для эмигрантов они нередко служили единственным гарантом их материального благополучия на новой родине, и по мере роста цен на произведения искусства и антиквариат надежность такого гаранта только возрастала. А когда душная атмосфера брежневской эпохи породила новую волну эмиграции, подскочил спрос на контрабанду, а значит, выросло и ее предложение. Армия потенциальных эмигрантов и советских отказников стала той питательной средой, в которой контрабанда пустила свои разросшиеся корни.

Так разные слои советского общества — от кремлевских небожителей до еврейских эмигрантов — окунулись в пучину "коллекционирования за рубеж". Отсутствие закона об охране и использовании памятников истории и культуры (он был принят лишь в октябре 1976 года) способствовало росту нелегального оборота художественных ценностей, который принимал все больший размах. В 1977 году в МВД СССР был создан специальный отдел, призванный (наряду с КГБ) бороться с этим явлением. Но при Щёлокове он работать эффективно не мог, и вал контрабанды нарастал. В Советский Союз незаконно ввозилась валюта, ювелирные изделия, антисоветская и порнографическая литература, разного рода дефицитные товары. Вывозились же, помимо водки, икры и всякой экзотики, изделия из драгоценных металлов и камней, валюта, исторические реликвии, старинные книги, иконы и произведения искусства. Лишь 12 ноября 1979 года Совет министров СССР принял постановление "О мерах по предотвращению незаконного вывоза культурных ценностей за пределы СССР". И началась запоздалая работа по постановке на учет и хранение культурных ценностей, находящихся в пользовании религиозных объединений и у частных лиц, не завершенная из-за развала "нерушимого Союза". В итоге за 10–12 лет в СССР возникла обширная сеть контрабандных групп, одной из которых, причем очень дерзкой, была гуткинская.

О целях деятельности этой группы свидетель Э. С. Арм на допросе 10 июня 1977 года показал: "Гуткина вела разговоры о том, что для того, чтобы выехать за границу и обеспечить там себе жизнь, нужны средства. Для этого необходимо переправлять уже сейчас за границу иконы русских мастеров, пользующиеся там большим спросом. От реализации их за рубежом можно выручить валюту, которая будет нужна нам по прибытии туда с семьями. Евгения Борисовна предложила мне, чтобы я передал ей деньги на приобретение икон"[7]. И Арм вручил Гуткиной первоначальный капитал для покупки предметов контрабанды: 7 тысяч рублей и 36 золотых монет царской чеканки, что позволило поставить дело на широкую ногу.

Сказался и организаторский талант Тети Нины. За несколько недель сформировался костяк шайки — около 20 человек, и между ними был заключен договор о "компаньонстве". Он гласил, что после выезда за рубеж все участники сговора имели право на возмещение в валюте сумм, вложенных в приобретение предметов контрабанды, а также на получение прибыли от продажи ценностей за границей. Для пополнения оборотного капитала продавали всё — от мебели, столового серебра и хрусталя до личных ювелирных украшений и обручальных колец. Интересно формировался состав шайки. Гуткина через свою двоюродную сестру организовала курсы иностранного языка для желающих выехать из СССР, где и подбирались нужные кадры — со связями, ценностями, валютой. Среди тех, кого Гуткина втянула в преступную деятельность, были и люди весьма известные в Ленинграде, включая некоторых членов Союза писателей СССР. Тщательно подготавливался выезд каждого члена группы — отбывавшие сдавали экзамен на знание конспирации. Были четко продуманы тайники, система сигналов, каналы утечки, размеры взяток, налажены связи с коллекционерами, фарцовщиками, дельцами, иностранными туристами и дипломатами.

Гуткина похвалялась: "В Москве у меня есть солидные люди, которые осуществляют переправку грузов за границу и гарантируют нашу безопасность и сохранность ценностей внутри страны. За границей также имеются заслуживающие доверия люди, которые, согласно нашим распоряжениям, будут либо реализовывать вещи, либо сохранять их до нашего выезда на Запад" — и не лгала. Помимо советских граждан в дело были вовлечены сотрудник посольства Центрально-Африканской империи в Москве Д. Мбонджи, афганский дипломат Омар Мухаммед (в их дипломатическом багаже провозилась контрабанда), жители Вены Л. Гринберг, Л. Могилевский и В. Бергман (отсидевший в СССР три года за хищения), представитель одной из американских фирм в Москве Дональд Кеннон, гражданин ФРГ Роман Фрумсон и другие. "Пригрели" и таможню, где двое инспекторов за взятки подрядились помогать преступникам переправлять товар за границу. Все было продумано до мелочей, и это принесло свои плоды. Вот хроника только первых двух месяцев деятельности преступного синдиката:

10 января 1974 года. Б. Белостоцкий и Р. Вассерман, совместно с инспектором таможни аэропорта Пулково А. Сайкиным, за взятку в 1000 рублей[8] незаконно переместили через государственную границу СССР в багаже выехавшей за рубеж Вассерман ценности в крупных размерах: бронзовые подсвечники, изделия из старинного фарфора и хрусталя, столовое серебро.

12 февраля. Группа преступников, вручив Сайкину взятку в размере 3500 рублей, незаконно вывезла за рубеж в багаже супругов Гусиновых древнюю византийскую золотую монету стоимостью 27 000 рублей, 35 икон, альбом автолитографий художника Каплана, 5 автолитографий художника Гликмана, брелок на серебряной цепочке, золотые серьги, складной ломберный столик и другие предметы, упакованные в сундук и картонную коробку.

1 марта. Б. Белостоцкий, совместно с Р. Зоненашвили, С. Луковским и таможенным инспектором ленинградской станции "Витебская — товарная" Б. Назаренко, с сокрытием в специальном хранилище, оборудованном в матраце, незаконно переместили через границу СССР картину на библейский сюжет стоимостью 5000 рублей, вручив Назаренко взятку 350 рублей.

5 марта. Белостоцкий, Зоненашвили, Луковской, по договоренности с Сайкиным (взятка 1000 рублей), вывезли в багаже эмигрировавшего из СССР Зоненашвили 12 икон, 2 серебряных портсигара, серебряный поднос, серебряную сахарницу, 20 палехских шкатулок общей стоимостью не менее 6300 рублей.

13 марта. Назаренко, в сговоре с С. Красновым и С. Рубашкиным, за взятку в 500 рублей пропустил через госграницу СССР в багаже выехавшего Рубашкина иконы и другие ценности.

14 марта. По сговору с Сайкиным (взятка 2000 рублей) незаконно перемещено через госграницу СССР в багаже Б. Тубермана 20 икон, упакованных в картонную коробку.

Этот список можно продолжать долго. Только за март — апрель 1974 года преступниками было организовано семь провозов контрабанды в крупных размерах. Всего же за период с 1974 по 1977 год проходившие по делу семь обвиняемых незаконно переместили через государственную границу СССР 258 икон, 43 финифти, 12 картин русских и западноевропейских художников, 16 автолитографий, серебряные потиры и кресты, множество золотых монет, 3 бриллианта, 21 лубок, изделия из серебра и фарфора, а также другие предметы на общую сумму не менее 315120 рублей. Кроме того, они покушались на перемещение за рубежи СССР ценностей на сумму не менее 48 250 рублей. Кто же были эти люди?

Назаренко Борис Яковлевич, 1922 года рождения. Уроженец села Ляшковка Днепровской области.

Участник Великой Отечественной войны. Награжден орденом Красной Звезды и медалями "За отвагу", "За боевые заслуги", "За победу над Германией", "За безупречную службу" (I и II степени) и другими. Образование среднее, был женат, во время работы на таможне состоял пенсионером органов МВД в звании майора милиции.

Шмальц Леонид Исаакович, 1924 года рождения. До войны проживал в Одессе. Тоже фронтовик. Награжден медалями "За отвагу" и "За победу над Германией". Образование высшее, женат. В 1959 году привлекался к уголовной ответственности по ст. 87 УК РСФСР (фальшивомонетничество). После выхода из мест заключения работал в творческом объединении "Экран" директором рада картин. Под его патронажем был снят один из лучших музыкальных сериалов советского Центрального телевидения "Четыре встречи с Евгением Мравинским". Во время съемок фильма уже был активно вовлечен в контрабандную деятельность.

Амираджиби Михаил Михайлович, 1928 года рождения. Уроженец Батуми, образование высшее, разведен, имел двух дочерей. До ареста работал по договорам в качестве директора картин на разных киностудиях, включая "Мосфильм". Жил в Москве.

Бравый Евсей Эльевич, 1928 года рождения. Уроженец Витебска. Образование среднее техническое, до ареста работал инженером по строительству в Доме ветеранов сцены имени М. Г. Савиной в Ленинграде, где жила Е. Н. Глебова. Там же работала его жена.

Сайкин Алексей Михайлович, 1948 года рождения. Коренной ленинградец. Образование среднее, разведен. До ареста работал инспектором Пулковской таможни, имел на попечении пятилетнего сына.

Если к ним добавить Е. Гуткину и Б. Белостоцкого, а также тех, кому удалось избежать скамьи подсудимых, то получится картина, весьма характерная для контрабандных групп, занимавшихся в застойные брежневские времена незаконным вывозом культурных ценностей. Как правило, костяк этих групп составляли представители нескольких социальных слоев. Прежде всего, это были люди богемной, "околотворческой" (реже творческой) среды, обладавшие определенными знаниями, связями и имевшие родственников за границей. К ним примыкали антиквары, работники советской таможни, иностранцы (часто дипломаты) и люди с уголовным опытом. Вот и в гуткинскую компанию кроме Л. Шмальца и тещи Белостоцкого входили упомянутый выше В. Бергман, а также Г. Кузьминов, ранее осужденный за изнасилование. Преступные группы в таком составе представляли собой весьма устойчивые образования, действовавшие в течение длительного времени. Сплачивала всех банальная страсть к наживе.

Но, говоря о человеческих пороках, не следует забывать и о другом. Ведь тот же Белостоцкий — квалифицированный специалист — был уволен с работы после отъезда за границу его тещи. Друг Белостоцкого на следствии показал: "После этого Борис очень изменился, стал буквально другим человеком. Он отчаялся в своей возможности вновь обрести любимую работу, так как она связана с допуском к секретам, а из-за выезда тещи его к секретам никто не допустит. Борис долго пытался найти себе работу и в конце концов устроился кочегаром на стадион "Зенит". У него было подавленное настроение, и, на мой взгляд, это послужило причиной того, что он подал заявление с ходатайством о выезде к родственникам за границу. Ехать он в то время не очень хотел, потому что у него здесь оставались родители и сестра, которую он очень любит. Борис предполагал, что из-за его режимной работы ему будет отказано в выезде, что и получилось. После отказа я в разговоре предлагал ему попытаться начать всё с начала, на что он ответил мне, что дальше кочегарки его не пустят, а работать кочегаром — это не его дело".

Не берусь оценивать эти показания (материалы следствия свидетельствуют о том, что сговор между Белостоцким и его тещей возник еще до ее отъезда), но хочу отметить другое. Такие ситуации были типичными для тех лет, а значит, надо говорить не только о порочности людей, но и о порочности системы, загонявшей их в угол, толкавшей на преступления и — вольно или невольно — множившей ряды эмигрантов и контрабандистов. Так было и в гуткинской шайке, куда входили и жертвы советской системы, и тертые мошенники. Но крупная контрабанда, даже при наличии опыта и страховки, подобна прыжкам над пропастью. Компаньонов Гуткиной такие прыжки за полмиллиона рублей, видимо, устраивали, саму Тетю Нину — нет. Ведь по мировым меркам иконы XVIII–XIX веков по тысяче долларов за штуку, художественные поделки, антиквариат — товар не бог весть какой, а за него еще приходилось рисковать и выручкой делиться. Гуткина желала сорвать крупный куш одна. И тут ее осенила мысль, от которой захватило дух: Филонов!

Произведения мастеров русского авангарда высоко ценятся на мировом рынке искусства, хотя Запад наводнен ими. Филонова же там тогда не было, да и сейчас почти нет. Поэтому за любой рисунок художника западные музеи и коллекционеры с радостью отвалили бы десятки тысяч долларов, а за лучшие картины не пожалели бы и миллион. Гуткина знала это. Она также знала, что работы художника находятся на временном хранении в Русском музее и что на Петровском проспекте в Доме ветеранов сцены живет младшая сестра художника, являющаяся единственной распорядительницей его наследства. Войти к ней в доверие и украсть — на этом строился расчет. Задача облегчалась тем, что Гуткина и Глебова были знакомы.

Из протокола допроса Р. А. Рыбаковой, двоюродной сестры Гуткиной, 20 июля 1977 года:

Около пяти лет назад Гуткина Евгения Борисовна познакомила меня с Глебовой Евдокией Николаевной — родной сестрой художника Филонова. Евгения Борисовна была знакома с Глебовой раньше и познакомилась с ней на почве того, что собирала материалы о Павле Николаевич Филонове, по которым планировала писать книгу о его творчестве (это ложь. — А. М.). Евдокия Николаевна покорила меня своей личностью. Она прожила длинную, трудную жизнь, посвятив всю себя благородному делу: сохранению творческого наследия брата. Положительные личные качества Евдокии Николаевны произвели на меня глубокое впечатление, и я очень привязалась к ней, стремясь уделять Глебовой свое личное внимание. Я ухаживала за ней, заботилась, угощала, водила к врагам. Евдокия Николаевна ответила мне полной взаимностью и через некоторое время даже стала называть меня "доченькой". У Евдокии Николаевны я бывала регулярно несколько раз в месяц. Так же часто у нее бывала и Гуткина. За время визитов к Глебовой мы часто рассматривали имевшиеся у нее произведения П. Н. Филонова, Евдокия Николаевна и Евгения Борисовна разговаривали о его творчестве, обсуждали художественное значение его работ, Через Евдокию Николаевну я и Гуткина познакомились с ее племянницей — Емельяновой Марией Александровной. Ко времени нашего знакомства с ней она была тяжело больна. Я кагала ухаживать за ней, ходила к Марии Александровне один-два раза в месяц, хлопотала о получении ею пенсии.

Это была изощренно-тонкая игра. Ведь внимание к Глебовой проявляли многие коллекционеры и деятели культуры: поэт Евгений Евтушенко, кинорежиссер Григорий Козинцев, актер Валентин Гафт. Ей импонировало то, что творчеством ее брата интересуются столь известные люди. В знак благодарности она дарила им или продавала его работы, но, умудренная опытом, особо никому не доверялась. В разговоре с Рыбаковой она как-то сказала, что ленинградскому писателю, который вместе с Пушкарёвым устраивал ее в Дом ветеранов сцены, она "дала три работы Филонова, чтобы они висели в его квартире и таким образом могли экспонироваться, и что их в любое время можно забрать оттуда". А потом добавила: "Впрочем, все, что к нему попало, обратно не возвращается". В итоге после смерти Глебовой работы Филонова остались у писателя. Так что Глебова была отнюдь не наивной старушонкой, ей был присущ здоровый скепсис, и для того, чтобы ее обмануть, нужно было особое умение, которым обладала не только Гуткина.

В те годы еще одной "звездой" советской контрабанды был Моисей Поташинский, отсидевший срок за крупные коллективные хищения на заводе и освоивший в колонии так пригодившуюся ему профессию переплетчика. Его дело под обиходным названием "Бандероли в Иерусалим", возбужденное 17 января 1978 года, вошло в историю советской контрабанды[9]. Что и не удивительно: ведь среди прочего там фигурировала попытка переправить за границу коллекцию И. Осипова, оцененную в полтора миллиона рублей. Тогда это были огромные деньги. Автомобиль "Волга" (ГАЗ-24) стоил 15 тысяч рублей, а трехкомнатная квартира в Москве — от 80 до 100 тысяч. А тут полтора миллиона! И способ контрабанды был хитроумный, а подсказал его Моисею Залмановичу (или Захаровичу, как он любил себя величать) работник таможни. Потом, на следствии, Поташинский рассказал: "Я был знаком с таможенником и спросил его, а как определяется в книге контрабанда? Он показал мне: вот так — открывается книга, и мы смотрим, в корешке спрятано что-нибудь или нет".

Поташинский понял, что таможенники осматривают просвет в корешках книг, где бывает полость и можно вложить что-либо, а обложки книг или папок с репродукциями не вскрывают — за редкими исключениями, когда на то имеются веские основания. Во времена "железного занавеса" бандероль была, пожалуй, единственным в СССР почтовым отправлением, не подвергавшимся тщательному досмотру. И ушлый мошенник решил этим воспользоваться, тем более что имел профессиональные навыки переплетчика. Поташинский начал вшивать добытые им разным путем картины и рисунки известных мастеров — целые или разрезанные на части[10] — в дешевые деревянные панно, альбомы и папки с репродукциями картин из музеев СССР, с портретами советских писателей и прочей "белибердой" и переправлять эти бандероли в Израиль своему тестю Эфраиму Лесову. Тестем Поташинский обзавелся по расчету: чтобы получить надежный почтовый ящик в Иерусалиме, он женился на его дочери — Лидии Фреймовне Лесовой, а потом уж начал забрасывать тестя бандеролями с безобидными сопроводительными письмами.

Поначалу ничего не подозревавший тесть недоумевал: "Вчера получил бандероль, которую, видимо, прислал Миша. Это уже было видно по внешнему оформлению таким количеством чудесных марок, больше чем на 6 р. 50 коп. Это ведь очень дорого, здесь за все портреты не выручить столько, они неинтересны, разве если только есть особый смысл для Миши". Потом тесть стал горячиться: "Мне кажется, что Миша мог бы найти лучшее применение для посылки бандеролей". Затем в письмах зазвучало явное раздражение: "Не буду вдаваться в критические замечания, но мне жаль денег, которые вы тратите на авиабандероли. Ведь среди них есть такие, которые можно назвать ужасной халтурой, например "Картины Русского музея" и даже "Лесные обитатели"".

На это следовал деловой совет зятя: "Глубже вникай в содержание".

Лесов: "О каких книгах ты говоришь, советуя глубоко вникнуть в содержание? Миринка (жена Лесова. — А М), о каких таких книгах говоришь, что я не могу по-настоящему вникнуть в их содержание?"

Поташинский: "Читай внимательнее".

Лесов: "Письма Ваши читаю внимательно и полагаю, что для их понимания вовсе не обязательно быть Сократом, они доступны простому Ваньке".

Так продолжалось больше года. И вот когда тесть, добитый очередным подарком "рехнувшегося" зятя, чуть было не начал крыть его "русским слогом", он вдруг понял, в чем дело. И тогда посыпались письма иного рода: "Доченька, один сувенир я получил, жду второго. <…> Меня интересует, какую сейчас интересную работу выполняет Миша", — и т. п. А затем в переписке тестя с зятем всплыла и все настойчивее начала звучать фамилия Филонов. Лесов рекомендует Поташинскому обратить внимание на работы этого художника и указывает на его сестру — Евдокию Николаевну Глебову, которая живет в ленинградском Доме ветеранов сцены имени М. Г. Савиной. Тесть советует зятю завести с ней знакомство, войти в доверие и постараться добыть хотя бы несколько работ Павла Филонова. Повод для визита был — Поташинский мог сослаться на знакомство Лесова с Филоновым. Конечно, Лесов делал все это завуалированно, с оглядкой на советских цензоров, — но делал, и чем дальше, тем настойчивее. Переписка Поташинского и Лесова обширна. Их красочные диалоги — уникальный документ, вскрывающий психологию контрабандистов. Но ограничусь лишь избранными местами из писем тестя:

25.01.77: "Миринка и Миша, вы так и не собрались к Евдокии Николаевне, а жаль!"

11.03.77: "Я хотел еще сказать о Евд. Ник. Я думаю, что она должна быть заинтересована, чтобы хоть одна вещь его попала в Лувр при ее жизни, мы когда-то об этом беседовали, но она не проявила должного духа. Это могло быть ее подарком музею. Пусть бы хорошо подумала".

06.07.77: "Ваше посещение Евд. Ник. меня очень обрадовало, может быть и польза будет. Мне достался тогда самый маленький карандашный рисунок (по жребию). А очень хотелось бы иметь более солидное что-нибудь, которое можно было бы демонстрировать как характерную для него работу".

19.07.77: "Если бы у меня была стоящая, крупная и характерная для П. Н. вещь, то я бы мог лично отвезти ее в Лувр и подарить. А ведь на руках в частных собраниях в Ленинграде находится порядочное количество первоклассных вещей. Причем многие из них написаны на бумаге, и это упрощает дело".

14.12.77: "Из русских мастеров здесь ценятся только известные модернисты Кандинский, Ларионов, Малевич, Фальк. <…> И конечно если бы был хороший Филонов, то можно было бы вокруг этого имени создать нужную рекламу и соответствующую цену. <…> Самый большой рынок сбыта — Америка".

Откроем карты: Эфраим Лесов был учеником Павла Филонова и прекрасно понимал ценность его произведений. А зная, предал его, ибо не ради прославления имени учителя стремился поместить его в Лувр, а ради рекламы, поскольку жила в нем мечта об антикварной лавке, где — цитирую по хранящемуся в уголовном деле письму — "сгодилось бы все: и Хоббема, и японские гравюры, и Филонов". Ради этого Лесов советовал Поташинскому сходить к Глебовой и давал ценные указания, что взять и как. И тот ходил, и небезуспешно. Позднее на следствии Поташинский рассказал: "Глебова тогда жила в ленинградском Доме ветеранов сцены. Я получил через нее картину Филонова "Карл Маркс" — он там как святой, с нимбом". Однако потом в отношениях Поташинского с Глебовой что-то сломалось. Евдокия Николаевна потеряла к нему доверие. То ли внешний вид этого скользкого человечка с бегающими вороватыми глазками, то ли что-то еще насторожило ее, но она прервала контакты.

Характерен эпизод с упомянутой картиной Филонова "Карл Маркс", выполненной в редкой технике масло на цинке. Поташинский купил ее за полторы тысячи рублей у племянницы Глебовой — Емельяновой[11]. Но когда он пришел к Глебовой за атрибуцией, она разуверила его, сказав, что это работа ученика Филонова — Сергея Купцова. Поташинский страшно расстроился и перепродал картину, сильно потеряв в деньгах. А когда весной 1978 года ведший дела Поташинского и Гуткиной следователь КГБ приехал к Глебовой и спросил, есть ли у Филонова картина "Карл Маркс", Евдокия Николаевна подтвердила, что это подлинная работа ее брата. Узнав об этом, Поташинский пришел в ярость и сразу оценил картину в 50 тысяч рублей. Глебова раскусила Поташинского, так что коварный замысел Моисея Залмановича и его иерусалимского тестя сорвался.

Но виды на Глебову имели не только они. В 1976 году в деле еще одной контрабандной группы, занимавшейся сбытом на Запад произведений русского авангарда, мелькнули имена Филонова и Глебовой. Так что вокруг Евдокии Николаевны помимо достойных мужей кружился рой преступников и прощелыг, воспылавших страстной любовью к творчеству ее брата и, естественно, к ней.

Но Глебова не верила никому. А Гуткиной — поверила. Следователь, который вел ее дело, сказал мне: "Гуткина — самая большая авантюристка, какую я когда-либо встречал в своей следственной практике. Энергична, очень умна, изощренно искренна, с мужским характером". Это проявлялось и в ее интимных наклонностях (что вскрылось в ходе следствия), кои она умело использовала для дела и в повседневности. В спорах гуткина не уступала мужчинам. Однажды один из компаньонов возмутился несправедливым, по его мнению, дележом прибыли. Так Тетя Нина со словами: "Ах ты, старая сволочь!" — проломила ему голову ломберным столиком. А на суде Гуткина матом пыталась дирижировать хором свидетелей и сидевших возле нее "солидных мужчин". Ее мужская хватка и ум в сочетании с образованностью, женской хитростью и лукавством производили сильное впечатление. К тому же Гуткина была увлекающейся натурой. Ценила искусство, а Филонов действительно был ее любимым художником, о нем она могла восторженно говорить часами. Этой своей "изощренной искренностью" Гуткина и обаяла Глебову, ударив в самую незащищенную точку: она пообещала написать монографию о Филонове, для чего просила выдавать ей "на время" его работы. При этом Гуткина не подпускала к Глебовой никого. Полагаю, именно она раскрыла глаза Евдокии Николаевне на своего конкурента Поташинского, а устранив его, развернулась вовсю. Первой жертвой мошенницы стали две известные филоновские работы.

Свидетельствует Р. Рыбакова:

В доме у Емельяновой находились три работы Филонова, исполненные в реалистической манере: портрет матери Емельяновой (сестры Филонова), картина маслом на холсте с изображением букета роз и картина маслом на картоне с изображением женщины с чалмой на голове (эту картину называли "Натурщица").

Первые две после смерти Емельяновой перешли к Глебовой, а картину "Натурщица" где-то в 1975 году Емельянова продала Евгении Борисовне по ее просьбе. Какую сумму заплатила Гуткина за "Натурщицу", мне неизвестно. Однако в разговоре со мной Емельянова сказала, что после того, как она продала эту картину, у нее на сберегательной книжке лежит полторы тысячи рублей (истинная стоимость картины намного выше. — А. М.).

Вскоре после покупки "Натурщицы" Евгения Борисовна приобрела у Глебовой еще одну работу Филонова, написанную в присущей ему манере аналитической живописи, называвшуюся "Переселенцы", — на библейский сюжет "Бегство в Египет". Эта картина висела на стене в квартире Евдокии Николаевны и очень нравилась Евгении Борисовне. После того, как я и Гуткина много сделали для Марии Александровны, помогая ей лекарствами и устраивая ее к нашему знакомому врагу, Глебова как-то сказала мне: "Вы так много сделали для меня и Марии Александровны, и я дам вам "Переселенцев"". Через некоторое время, когда картина появилась в нашем доме, я спросила Евгению Борисовну: "Неужели это подарок?" Она ответила мне: "Ну что ты, это куплено, и за большие деньги". Картины "Натурщица" и "Переселенцы" около двух лет висели на стенах в большой комнате, а потом мы с Евгенией Борисовной запаковали их в клеенку и в полиэтилен и поставили за шкаф. Но когда после второго обыска (в ходе следствия. — А. М.) я посмотрела туда, то обнаружила там только рамы от обеих картин. Я была очень удивлена и напугана этим, так как Евгения Борисовна ничего мне не говорила о том, что картин нет в нашем доме. Куда делись "Натурщица" и "Переселенцы", мне неизвестно.

Судьба "Натурщицы" загадочна. А вот участь "Переселенцев" (1918, холст, масло, 71 х 89 см) прояснилась. Гуткина за крупную сумму продала картину в Москву А. И. Гринбергу (коего она шарахнула ломберным столиком), тот переправил картину в Вену своему сыну, а в ноябре 1978 года она была продана на аукционе Sotheby’s в Нью-Йорке под названием "Бегство в Египет" за 225 тысяч долларов (по каталогу № 3104)[12].

Потом настал черед картины, написанной маслом на фанере, под условным названием "Октябрь" (1930,53 х 42 см), которую Гуткина взяла у Глебовой якобы для оценки[13]. Затем мошенница обманным путем похитила шесть графических работ Филонова. Эти рисунки сообщница Гуткиной, Галина Ивановна Койстинен, распихала по камерам хранения на ленинградских вокзалах, а Рахиль Анатольевна Рыбакова пыталась переправить за границу. Рисунки пошли по рукам, их потом находили у разных контрабандистов, у которых — непонятно как — оказались еще четыре рисунка Филонова. Свой карандашный портрет Глебова наивно подарила Гуткиной в благодарность за "работу" над монографией о Филонове и "подвижнический труд". Впоследствии шесть вещей из этого списка удалось изъять, и в 1980 году они были переданы органами КГБ Государственному Русскому музею. А остальные ("Октябрь", "Мужики верхом", "Волисполком", "Люди и звери", два абстрактных рисунка), как следует из материалов уголовного дела № 72, вместе с партией икон, малахита и антиквариата были переданы в Москве Л. Шмальцу и М. Амираджиби. А в феврале 1976 года "были вывезены Д. Мбонджи из Советского Союза в дипломатическом багаже с сокрытием от таможенного контроля и в городе Вене вручены Гринбергу".

Гуткина торжествовала. Отправленный "товар" обещал прибыль в сотни тысяч долларов — и это только начало! Она цепко ухватила добычу и, пристроив в Дом ветеранов сцены доверенных лиц — Евсея Бравого с супругой, — намеревалась с их помощью приступить к главному. У Тети Нины были наполеоновские планы, об этом говорит тот факт, что никого из компаньонов она к Филонову не подпускала и медлила с отъездом за рубеж, чем вызывала раздражение своей двоюродной сестры. Или такая деталь: картину "Октябрь" Рыбакова и Бравый возили в Москву Гринбергу-старшему, но, по словам Рыбаковой, "Евгения Борисовна просила только показать картину Абраму Иосифовичу и ни в коем случае не оставлять ему. Видимо, она хотела заинтересовать Гринберга творчеством Филонова, чтобы он помог финансировать выставки слайдов с филоновских работ, которые Гуткина планировала осуществлять за границей после нашего выезда". Очевидно, подобные слайдотеки нужны были Гуткиной для рекламы работ Филонова, которые она намеревалась продавать.

Гуткина играла по-крупному. Даже среди акул контрабанды она отличалась особой прожорливостью. Судите сами. В те годы в этой сфере процветал супружеский тандем Людмилы и Юрия Малышевых (кличка Распылитель), сплавлявших через атташе бельгийского посольства в Москве Годфрида Букийона иконы, церковную утварь, антиквариат, ювелирные украшения.

За несколько лет им удалось переправить за границу ценностей на сумму около 250 тысяч рублей. Братья Яков и Александр Лурье промышляли контрабандой филателии и редких почтовых конвертов, которые последний похищал через подставных лиц в Центральном государственном историческом архиве СССР в Ленинграде и переправлял своему брату в США. Стоимость переправленных и заготовленных к отправке раритетов была оценена экспертами в сумму, превышающую 500 тысяч рублей. Известный скрипач С. Г. Дьяченко (преподаватель Института имени Гнесиных и Московской консерватории, лауреат международных конкурсов в Генуе и Вене) занимался контрабандой скрипок знаменитых мастеров: Санта-Серафино, Гана, Тестере, Гальяно и других. Преступная выручка — около 200 тысяч рублей. Тогда это был средний уровень солидной советской контрабанды[14]. Попытки переместить через государственную границу ценности стоимостью свыше миллиона рублей были большой редкостью. Гуткина же намеревалась заполучить обманным путем и вывезти несколько десятков живописных и графических работ Павла Филонова, что сулило ей миллионные долларовые барыши! Таким размахом за всю историю советской контрабанды не мог похвастать никто.

Масштаб замысла соответствовал ее феноменальной жадности и апломбу. Когда она начинала свой промысел, то для пополнения оборотного капитала решила продать часть своей барахольной коллекции, и не кому-нибудь, а Юрию Темирканову или Арвиду Янсонсу[15], с которыми она попыталась связаться через давнюю знакомую — режиссера Большого зала Ленинградской филармонии. Но та сказала, что не настолько близко знает этих людей, чтобы вести такие переговоры, и взамен предложила знакомство с одним "интеллигентным человеком со связями". Так в комнате администратора Ленинградской филармонии в антракте состоялось знакомство Тети Нины с Леонидом Шмальцем.

"Тетушка" безбожно, даже в мелочах, надувала своих друзей и знакомых, за что все недолюбливали ее, а вцепившись в Филонова (вернее, в грезившиеся ей миллионы), она уже не могла оторваться, безрассудно заглатывая одну приманку за другой, потеряв счет времени и чувство опасности. Трудно сказать, чем бы все это кончилось, но 19 мая 1977 года на Брестской таможне с грузом гуткинской контрабанды был задержан афганский дипломат Омар Мухаммед. Через два дня по цепочке взяли Бориса Белостоцкого. А 3 июня с санкции прокурора Ленинграда были арестованы сама неугомонная патронесса и Евсей Бравый.

Началось следствие. Его вела бригада следователей Следственного отдела Ленинградского управления КГБ. Перед ними стояла двоякая задача: обезвредить активно действующую преступную группу и перекрыть каналы утечки художественных ценностей. Первое получилось довольно скоро. Поначалу Гуткина вела себя скромно, как говорится, грех на душу не брала и только твердила в мыслях: "Лишь бы не добрались до Филонова!" Впрочем, не только в мыслях. Об этом Гуткина проболталась в камере предварительного заключения, где вместе с ней сидела опытная подсадная утка, которая расколола ее. До этого о Филонове следствие ничего не знало (даже имя художника следователям было неизвестно). Ничего не дал и тщательный обыск квартиры Гуткиной. Лишь случайно при осмотре всякого хлама, выброшенного на помойку из гуткинской квартиры, в одной из папок, среди старых журнальных вырезок и газет, обнаружились работы Филонова, чудом не погибшие под дождем. Когда их предъявили Гуткиной, она быстро оценила ситуацию и стала помогать следствию, закладывая компаньонов и тайники, дабы уменьшить размер контрабанды и скостить срок, а заодно засадить тех, кто еще оставался на свободе и, не дай бог, мог выехать из страны и насладиться плодами ее трудов. Этого она вынести не могла. "Найдите, разыщите их!" — молила она следователя. Это с ее подачи был взят прямо с самолета перед вылетом в Вену Леонид Шмальц с супругой. Сдала она и Мишу Амираджиби.

Но расколоть Гуткину было лишь полдела. Все точки над "и" могла расставить только Е. Н. Глебова, а с ней все обстояло куда сложнее. Она была из тех людей, кого называли "осколком старой русской интеллигенции". Для нее слова "порядочность", "долг", "честь" не были пустым звуком, и всех, кому доверяла, она считала порядочными, интеллигентными людьми. Арест Гуткиной стал для нее психологическим шоком. Вот как описывает ее и свое душевное состояние Рахиль Рыбакова:

На следующий день после ареста Евгении Борисовны я поехала к Евдокии Николаевне, чтобы рассказать ей о случившемся. Она была буквально поражена и несказанно взволнована сообщением о том, что Евгения Борисовна арестована органами КГБ. Она прямо-таки металась в своих мыслях и поступках: начала вырывать из перекинутого календаря листки, на которых она, как правило, делала пометки о тех людях, которые планируют сделать к ней визит. <…> Дома, после возвращения от Глебовой, я была в таком психическом состоянии, что не отдавала себе отчета в своих действиях. Я начала уничтожать попадавшиеся мне на глаза бумаги> документы и рукописи Гуткиной. Я хотела избавиться от них, как от безмолвных напоминаний о том, что мешало жить мне последние годы. Я считала и считаю, что дела Евгении Борисовны не позволяли нам выехать за границу, оттягивали и оттягивали наш отъезд. Последнее время я просто ненавидела ее дела, занятия, а также бумаги и документы, которые символизировали их. К тому же я не знала, за что арестована Евгения, и инстинктивно боялась, что хоть какая-нибудь бумага может ее скомпрометировать.

Внешне действия обеих женщин похожи, но суть разная. Если Рыбакова просто заметала следы (ибо прекрасно знала, за что взяли ее сестру), то у Глебовой пробудился "синдром тридцать седьмого года". Она видела в преступнице лишь невинную жертву "репрессивных органов" — в ее представлении тех самых, что когда-то принесли столько страданий брату и его семье. К этим органам она испытывала стойкую неприязнь, и расположить ее к следствию поначалу казалось занятием безнадежным. И все же это удалось.

В 1970-е годы в Ленинграде была раскрыта сеть преступных групп, занимавшихся контрабандой произведений искусства, икон и драгоценностей в крупных размерах. В их разоблачении принимали участие многие сотрудники Ленинградского УКГБ, спасшие для России тысячи культурных реликвий. Только по делу Поташинского было изъято из контрабандного оборота и возвращено из Израиля в СССР несколько сотен первоклассных произведений искусства. Среди них были картины "Голова старика" школы Антониса Ван Дейка, "Пейзаж с девушкой" (предположительно кисти Мейндерта Хоббемы), "Любовная сцена" Яна Стена, "У харчевни" Давида Тенирса Младшего, "Группа всадников" Алберта Кёйпа, "Водопад" Гюстава Моро, "Хутор" Джорджа Морланда, а также множество японских гравюр XVIII–XIX веков, рисунков, гравюр и акварелей западноевропейских и русских художников (включая гравюру Альбрехта Дюрера и офорт Жана Батиста Удри) и многое другое. В числе возращенных из Иерусалима произведений была и разрезанная Поташинским на части картина мастерской Лукаса Кранаха "Иисус Христос и Иоанн Креститель с детьми". До Второй мировой войны она хранилась в Германии, в музее города Линденау, потом была вывезена оттуда по репарациям, находилась в Государственном Эрмитаже, но каким-то образом оказалась у частных лиц.

Все люди, имеющие отношение к благородному делу сбережения культурного достояния, заслуживают глубокой благодарности. Я упомяну лишь одного из них — тогда старшего лейтенанта, затем подполковника госбезопасности Павла Константиновича Кошелева. Не потому, что он выделялся среди других (хотя за ним чистится возвращенных государству ценностей на миллионы рублей), а потому, что он занимался делами Гуткиной и Поташинского, и именно он смог найти тропку к сердцу Евдокии Николаевны Глебовой и подтолкнул ее совершить, быть может, главный поступок в своей жизни.

А все было просто. Он приходил к ней в Дом ветеранов сцены, всегда в штатском, с букетом цветов, иногда один, иногда с малолетним сыном, и они разговаривали. Обо всем. День за днем, неделя за неделей. Поначалу ничего не получалось. Он был следователем, она — потерпевшей, да еще невольной пособницей людей, подозреваемых в преступлениях, и это не укладывалось в ее голове. Потребовалось отказаться от многих следственных штампов, проявить величайшее терпение и такт, человеческое сочувствие к судьбе этой женщины и ее брата, умело преподнести выявленные в ходе следствия факты, чтобы настроить на доверие хрупкие струны ее души.

Постепенно Евдокия Николаевна оттаивала. Начала осознавать, что происходило вокруг нее, вспоминала отдельные эпизоды, но в то, что Гуткина контрабандистка, верить отказывалась. "Ведь писала она монографию! — восклицала Глебова. — Я сама читала ее страницы!" А Гуткина на допросах цинично призналась: "Ну что мне стоило перед визитом к старушке накропать несколько строк?!" Глебова так желала увидеть хоть что-то, написанное о своем брате, что была счастлива верить в эту ложь. И лишь когда ей показали фильм о гуткинском процессе, где эта "интеллигентная женщина" крыла матом своих подельников, фильм, в котором был растрогавший Глебову эпизод с возвращенной в Русский музей картиной брата, лишь когда предъявили изъятый у контрабандистов ее карандашный портрет, который она подарила Гуткиной, и каталог аукциона Sotheby’s с "Переселенцами", она всё поняла. Долго сидела молча. Потом спросила Кошелева: "Неужели ее интересовали только деньги?" — "Не только, — послышалось в ответ после паузы. — Она думала, что по-настоящему оценить Филонова смогут только там, за границей, и считала, что делает для него добро". Евдокия Николаевна ничего не ответила, лишь покачала головой. А через несколько дней назвала шесть украденных у нее гуткиной рисунков Филонова и сказала: "Я подумала, чтобы все было правильно. Чтобы ничто не омрачало память бра га, и решила оставить всё государству, чтобы всё осталось в России. Как это сделать?"

И тогда 21 июня 1977 года Е. Н. Глебова составила документ в адрес Государственного Русского музея, начинавшийся словами: "Прошу принять в дар принадлежащие мне картины и рисунки моего брата художника П. Н. Филонова". И это было не только ее желание. При жизни Павел Филонов не хотел разбазаривания своих работ, которые, несмотря на опалу, желали приобрести многие художники, коллекционеры и музеи. Покровительствовавший Филонову придворный сталинский портретист Исаак Бродский жаждал купить хотя бы одну его работу для своей коллекции. Третьяковская галерея мечтала пополнить фонды несколькими рисунками Филонова. Но мастер не шел ни на какие сделки, считая, что это нарушит последовательность его работ и внутреннюю логику творчества. Его не прельщали большие деньги. В 1929 году, когда готовилась выставка Филонова в Русском музее, состоялась его встреча с нью-йоркским художником Баскервилем. Гостю показали картины, приготовленные к выставке и стоявшие лицом к стене. "Он сказал, что Ф. — "величайший художник в мире". "Если Ф. поедет с картинами в Америку и Европу, он произведет фурор и разбогатеет". Ирония жизни. А я сижу и шью ему кальсоны и блузу, чтобы сэкономить пару рублей из его пенсии в 50 руб.", — вспоминала Екатерина Серебрякова. Баскервиль захотел купить у Филонова несколько работ, на что художник ответил: "Это мои дети. А детей не продают". И в том же 1929 году в "Автобиографии" Павел Филонов завещал все свои работы "подарить Советскому государству, сделать их выставку в городах Союза и в европейских центрах и сделать из них отдельный музей аналитического искусства".

Всех своих "детей" — более трехсот живописных и графических работ — художник оставил сестре, с тем чтобы они не покинули Россию. Подарив их Русскому музею, сестра выполнила завет брата. А через три года, когда было закончено дело Поташинского ("бандероли в Иерусалим"), Глебова, по совету П. К. Кошелева, подарила Русскому музею оставшуюся часть филоновского наследства — 15 работ, находившихся у нее дома. Это был разумный шаг, ибо хранить такие вещи становилось опасно. Вокруг наследия Филонова кружилась стая хищников, которые слишком близко подобрались и к Глебовой. Все могло закончиться для нее трагично. Поэтому решение Евдокии Николаевны о дарении было верным. Но, вверяя наследие брата Русскому музею, она и представить себе не могла, каким опасностям оно подвергнется уже там. Ибо ее дары увенчали лишь истории двух контрабандных дел — Гуткиной и Поташинского, но не страсти вокруг наследия Павла Филонова.

Глава 2

Двенадцать спящих дев

Старинный пасьянс, в котором дамы раскрывают свое лицо, когда на них наложен валет одноименной масти.

Исходящий № 816/1 -4 от 16.04.1985 г.

Начальнику Управления изобразительных искусств и охраны памятников Министерства культуры СССР тов. Попову Г. П. Начальнику Управления изобразительных искусств и охраны памятников Министерства культуры РСФСР тов. Воробьёву В. П.

Государственный Русский музей доводит до Вашего сведения, что 27.03.1985 г. в журнале Cahiers, 1983 г… № II, обнаружено воспроизведение 8 графических работ П. Н. Филонова, принадлежащих Музею современного искусства Центра Помпиду[16]. В то же время в коллекции Государственного Русского музея находятся 8 графических работ Филонова П. Н., выполненных тушью, визуальное сличение которых с воспроизведенными в журнале позволяет предположить их идентичность. Название одной из них — "Пропагандист" — совпадает с названием репродукции в указанном журнале. 7 других названий не совпадают. В настоящее время создана комиссия по научной обработке всей графической коллекции П. Н. Филонова.

Директор Государственного Русского музея Л. И. Новожилова.

Главный хранитель Г. А. Поликарпова.

В истории, о которой мы говорим, немало мистического. Во дворе кинотеатра "Аврора" на Невском проспекте, в доме, где была квартира Е. Н. Глебовой, во время блокады жил мальчик Женя Ковтун. Он родился 29 февраля 1928 года в станице Марьянская в семье кубанских казаков. В 1930-м переехал с родителями в Сестрорецк, а потом в Ленинград. В 1953 году окончил исторический факультет Ленинградского государственного университета по специальности "История искусств", а в 1956-м — аспирантуру кафедры истории искусства ЛГУ. С того времени и до конца жизни Евгений Фёдорович Ковтун работал в Государственном Русском музее, специализируясь на художественных течениях конца XIX — первой половины XX века[17]. Как-то раз, еще в начале своей работы, он увидел в запасниках музея картины умершего в блокаду ленинградского художника. Фамилия — Филонов — ему ничего не говорила, но самобытность изобразительного языка и эпическая мощь образов завораживали. Это определило профессиональный выбор молодого ученого.

А через много лет научный сотрудник Государственного Русского музея, ведущий специалист по русскому авангарду Евгений Фёдорович Ковтун получил по почте информационный журнал Музея современною искусства Центра Жоржа Помпиду Cahiers с интересовавшей его статьей Жана Клода Маркаде[18] о Филонове. Ковтун и Маркаде были друзьями и обменивались информационными материалами, как это принято среди музейщиков. Но когда в тот раз Евгений Фёдорович вскрыл присланную бандероль, то обомлел: со страниц французского журнала на него смотрели восемь рисунков Павла Филонова, оказавшихся в парижском музее. Ничего странного в этом бы не было, если бы не три обстоятельства. Поразительно похожие рисунки хранились в запасниках Русского музея: название одного из них и карандашный номер 225, четко видный на фотографии оборотной стороны другого рисунка, совпадали. Но главное — они производили впечатление подлинников! Категорически утверждать этого Ковтун не мог, но он слишком хорошо знал руку художника, чтобы ошибиться. Рисунки значились как новые поступления в Центр Помпиду, однако источник поступления указан не был. Озадаченный своим открытием, Евгений Фёдорович показал журнал другому специалисту в этой области — старшему научному сотруднику ГРМ Елене Николаевне Селизаровой. Ее мнение было схожим. Но Филонов дубликатов своих работ не делал! Тогда что же?! Так родилась загадка, быть может самая интригующая в истории знаменитого музея, и Ковтун сообщил о ней секретарю парторганизации. Это было в феврале 1985 года[19].

Русский музей переживал тогда нелегкий период. Долгие годы ГРМ возглавлял Василий Алексеевич Пушкарёв — человек, глубоко преданный русской культуре. Автору этих строк посчастливилось знать его лично. В. А. Пушкарёв родился 28 февраля 1915 года в семье казаков донской станицы Анастасиевка. Рано лишился родителей. Остался с больной сестрой на руках и, чтобы как-то прокормиться, нанялся подмастерьем к сапожнику. Окончив школу, поступил в Ростовское художественное училище, а затем поехал в Ленинград, где был принят на факультет теории и истории изобразительного искусства бывшей Императорской Академии художеств (ныне Институт живописи, скульптуры и архитектуры имени И. Е. Репина). С третьего курса ушел добровольцем на фронт. Воевал простым солдатом-пехотинцем на Ленинградском и Волховском фронтах. Был ранен. После войны вернулся в институт, где стал парторгом. А в 1951 году Министерство культуры РСФСР выдвинуло тридцатишестилетнего парторга-искусствоведа на пост директора Государственного Русского музея. И он возглавил музей.

Пушкарёв сразу же начал восстанавливать музейные экспозиции, основная часть которых в войну была эвакуирована в Пермь и Соликамск… А с середины 1950-х годов он стал собирать в музейных запасниках картины современных русских художников, творчество которых шло вразрез с официальной доктриной социалистического реализма. Имея "безупречный глаз", Пушкарёв находил и спасал не только творения известных мастеров (таких как Василий Кандинский, Казимир Малевич, Александр Тышлер), но и неизвестных в то время художников, впоследствии ставших знаменитыми. За четверть века возглавляемый им музей превратился в крупнейший центр сохранения, изучения и пропаганды русского искусства, за что Василия Алексеевича называют отцом Русского музея, хотя его основателем он, конечно же, не был. Мысль создать в Санкт-Петербурге общенародный музей, где были бы собраны лучшие произведения русского искусства, принадлежит императору Александру III, а основал музей его сын, Николай II[20]. Но Пушкарёв превратил Русский музей в мировой центр изучения русского искусства и создал с коллективом научных сотрудников существующую поныне концепцию музея. Кроме того, он собрал около 120 тысяч произведений искусства, вошедших в золотой фонд ГРМ. Благодаря его многолетней дружбе с Е. Н. Глебовой удалось спасти наследие Павла Филонова, которое после смерти художника в блокадном Ленинграде его сестра передала на сохранение в Русский музей.

У Пушкарёва был огромный авторитет в музейном мире. Но ершистый казак-директор, гнувший свою линию, был не по нутру власть имущим, особенно в городе на Неве. От него, как и от Аркадия Райкина и других "неудобных" ленинградцев, местная партийная верхушка мечтала избавиться. Того же жаждали и министерские чинуши в Москве. Удобный случай представился в 1973 году, когда Москву с очередным визитом посетил "давний друг Советского Союза" американский миллиардер и коллекционер Арманд Хаммер, о котором следует рассказать особо.

Арманд Хаммер родился в мае 1898 года в Нью-Йорке и был вторым сыном в семье эмигрировавших из России евреев. Его отец, Джулиус Хаммер, происходил из семьи разорившихся судостроителей, работавших на Николаевской верфи. Он жил в Одессе, а в 1875 году эмигрировал в США, где окончил медицинский колледж, занялся врачебной практикой и владел в Нью-Йорке пятью аптеками, приносившими семье стабильный доход. В 1915 году он основал фармацевтическую фирму Allied Drug and Chemical Corporation, торговавшую средствами по уходу за кожей. Семья Хаммеров жила не роскошно, но и не бедствовала. И тут случилось ЧП. Как пишут члены семейства и их биографы, в июле 1919 года Джулиус Хаммер сделал аборт жене атташе бывшего посольства Российской империи. Женщина, на тот момент болевшая пневмонией, умерла, и Хаммер-старший был осужден на два с половиной года тюрьмы.

Однако по версии, изложенной в книге Эдварда Эпстайна[21], незаконный аборт сделал не Джулиус Хаммер, а его средний сын, Арманд. Весной 1919 года он окончил Колумбийский медицинский колледж, получив степень бакалавра, а по окончании в 1921 году медицинского факультета Колумбийского университета стал доктором медицины. Но врачебной практики не имел, поэтому "напортачил" с абортом, а отец, не желая ломать жизнь сыну, взял его вину на себя. По другой версии, причиной ареста и тюремного заключения Джулиуса Хаммера была его политическая деятельность. Бизнесмен Хаммер-старший исповедовал левые взгляды[22] и был одним из основателей Компартии США, имея членский билет № 1, за что и получил тюремный срок стараниями агента (будущего шефа) ФБР Эдгара Гувера, всю жизнь следившего за семейством Хаммер.

Но, как бы то ни было, эта история сыграла решающую роль в судьбе Арманда Хаммера, который пошел по стопам отца. Еще учась в университете, он возглавил отцовскую фирму, раскрутился и стал первым в истории США студентом, заработавшим своим трудом миллион долларов. Но, даже разбогатев, Арманд, как и его отец, симпатизировал коммунизму и большевистской революции. В 1921 году он отправился в Советскую Россию, якобы чтобы получить деньги за поставки лекарственных препаратов во время Гражданской войны. Хотя, по мнению Э. Эпстайна, Хаммер-младший двинулся в дальний путь по поручению неофициального торгового представительства РСФСР в США, местных коммунистов и своего отца, чтобы наладить связь американских коммунистов с советскими вождями. Ведь перед поездкой Арманд Хаммер, как и его отец, работал в нью-йоркском офисе торгпредства РСФСР, которое возглавлял старейший соратник В. И. Ленина, германский гражданин Людвиг Мартенс, в 1895 году создававший вместе с В. Ульяновым (Лениным) Петербургский союз борьбы за освобождение рабочего класса — первую ячейку большевистской партии. Торгпредство Советской России за океаном называли "миссией Мартенса", и, скорее всего, именно по заданию ее руководителя Хаммер отправился с секретной миссией в Москву.

Свои приключения в голодной и холодной Советской России он потом красочно описал в интересной, но во многом придуманной автобиографической книге, где, впрочем, есть и правдивые эпизоды[23]. Один из них — встреча в Кремле с Лениным, которая произвела на двадцатитрехлетнего начинающего бизнесмена неизгладимое впечатление. Вождь мирового пролетариата и юный миллионер обсуждали перспективы коммунистической революции в США — в будущем — и планы сотрудничества между Советской Россией и деловой Америкой — в настоящем. Разговор удался. На прощание большевистский вождь подарил юному другу свою фотографию с надписью по-английски: "Товарищу Арманду Хаммеру от В. Ульянова (Ленина). 20.XI.1921". Этой фотографией Хаммер очень гордился. Она стояла в его калифорнийском доме на самом видном месте, среди дорогих сердцу семейных реликвий, до самой смерти Хаммера в конце 1990 года.

Встреча с Лениным открыла молодому американскому бизнесмену все двери в Стране Советов и определила его судьбу. Арманд Хаммер стал пионером делового сотрудничества Запада с Советской Россией и вошел в узкий круг персон, приближенных к советским лидерам. Почти всех из них — от Владимира Ленина до Михаила Горбачёва — Хаммер знал лично. 27 октября 1921 года Народный комиссариат внешней торговли РСФСР и хаммеровская Allied Drug and Chemical Corporation подписали договор о поставке в голодавшую Советскую Россию одного миллиона бушелей американской пшеницы в обмен на пушнину, черную икру и экспроприированные большевиками ценности, хранившиеся в Гохране. Под прикрытием этой сделки Хаммер тайно перевез деньги на финансирование Компартии США, после чего стал считаться надежным другом Советской России и СССР.

В 1922 году Арманд Хаммер ненадолго вернулся в Америку, где основал новую компанию для торговли с Советами — Allied American Corporation, а затем с младшим братом Виктором отбыл в Москву, где прожил и проработал восемь лет, В Москве у него была роскошная квартира и деловой офис на Кузнецком Мосту. Хаммер официально представлял интересы 37 американских компаний и фирм, в том числе автомобильной империи Генри Форда. В 1926 году он предложил создать первую в СССР карандашную концессию, которая в 1932 году была выкуплена государством. Впоследствии это предприятие стало известно как Московский завод пишущих принадлежностей имени Сакко и Ванцетти. А в 1927 году Хаммер женился в СССР на актрисе и певице Ольге Ван Рут (Вадиной), которая родила ему сына.

В те же годы у Арманда Хаммера и его родственников сложились тесные связи с Лубянкой. Братья Хаммеры, их отец и дядя Александр Гомберг действовали на международной арене в интересах СССР. В частности, через созданные или купленные семейством Хаммер (на деньги Лубянки) фирмы и банки в Эстонии и Латвии тайно финансировалось сотрудничество Москвы и Берлина в военной сфере, которое интенсивно шло после подписания в 1922 году в Рапалло советско-германского мирного договора. А в 1928 году с активным участием братьев Хаммеров началась эпопея распродажи культурного достояния России, включая сокровища Государственного Эрмитажа, дворцов-музеев Ленинграда и его пригородов, Гохрана. Именно Хаммеры вывезли на Запад и распродали там по бросовым ценам наследие ныне всемирно известной петербургской ювелирной фирмы Фаберже, в том числе императорские пасхальные яйца[24].

Покинув в начале 1930-х годов Советский Союз, семья Хаммер продолжала выполнять деликатные поручения Москвы, будучи тесно связана с "Амторгом" — советским торговым представительством в США, которое перебежавший на Запад секретарь Сталина Борис Бажанов назвал "базой для всей подпольной работы Коминтерна и ГПУ"[25]. А после того как в США в 1933 году был отменен сухой закон, "Амторг" помог Арманду Хаммеру наладить производство в Америке крепких алкогольных напитков, поставляя ему дубовые бочки, клепку и сырье. Партнеры были довольны друг другом: Хаммеры имели хорошие барыши от продажи "иссушенным" американцам виски, водки и коньяка, а расчеты хаммеровской фирмы с "Амторгом" шли на нужды советской разведки и Коминтерна.

Вся эта деятельность не осталась незамеченной. За Хаммерами с момента основания в 1919 году "миссии Мартенса" следило ФБР, затем Госдепартамент США и ЦРУ. Госдеп подозревал Хаммеров в сотрудничестве с советской разведкой. В апреле 1932 года секретный агент в странах Балтии Джулиус Хейман сообщил в Вашингтон, что братья Хаммеры "продолжают выполнять секретные миссии для Советского правительства и с этой целью перемещаются между США и Европой", а русская жена Арманда, Ольга Вадина, прямо названа в донесении агентом ОГПУ[26]. Эти подозрения разделяла британская разведка, а также шеф ФБР Эдгар Гувер, с 1919 года собиравший на "святое семейство" досье № 61-280 и едва не засадивший в 1952 году А. Хаммера в тюрьму.

От тюрьмы "товарища миллионера" тогда спасла изворотливость, а также то, что доказательства его деятельности были собраны ФБР незаконным путем (про-слушка, слежка без надлежащей санкции и т. п.), а потому не могли быть приняты во внимание судом. Но главное — после смерти Франклина Рузвельта Хаммер финансировал Республиканскую партию, и с приходом в Белый дом в январе 1953 года республиканца Дуайта Эйзенхауэра дело против спонсора партии тихо замяли. Но Госдеп США только в конце октября 1955 года выдал А. Хаммеру заграничный паспорт, взяв с него клятву, что он не является членом Коммунистической партии[27].

Такой наезд со стороны американских властей и спецслужб испугал Арманда Хаммера, и он на время лег на дно. Но в 1961 году, на пике первой советско-американской оттепели, он снова посетил СССР для налаживания контактов между советским лидером Никитой Хрущёвым и молодым президентом США Джоном Кеннеди. "Моя дружба с Кеннеди дала мне возможность снова приехать в Москву", — похвалялся потом Хаммер. И хотя это была не дружба, а краткое знакомство, которое устроил сенатор Альберт Гор — будущий вице-президент в администрации Билла Клинтона, — московские связи Хаммера Белый дом использовал в своих интересах[28].

Оказавшись в водовороте большой политики, Хаммер воспрянул духом. Но в начале 1963 года в ФБР поступил запрос на хаммеровское досье от всемогущего шефа контрразведывательного отдела ЦРУ Джеймса Энглтона, которое снова подрезало крылья предпринимателю. Лишь когда в начале 1970-х при республиканской администрации Ричарда Никсона в отношениях между СССР и США стала проводиться политика разрядки напряженности, Хаммер снова активизировал свою деятельность на советском направлении[29]. При его участии в 1970-е годы в СССР в городе Тольятти был построен крупнейший завод по производству аммиака — "ТольяттиАзот", а также аммиакопровод "Тольятти — Одесса". Хаммер участвовал в реконструкции Одесского и Таллинского портов. А в 1980-е годы при его участии в Москве был построен Центр международной торговли, который поныне называют хаммеровским.

Разумеется, Арманд Хаммер делал все это, исходя из своих интересов. Он не раз получал в Москве кредиты, спасавшие его от банкротства. Кроме того, советское руководство "крышевало" его международные проекты. В 1960-е годы, раздавая взятки придворным короля Ливии Идриса, Хаммер смог отхватить для своей нефтяной компании Occidental Petroleum Company[30] жирные куски ливийского нефтяного пирога. А когда в 1969-м короля свергли и к власти в Ливии пришел в недавнем прошлом зверски убитый Муамар Каддафи, "товарищ Хаммер" помог Москве сделать его своим союзником, что дало Хаммеру надежную крышу в ливийских делах. Полковник Каддафи выгнал из Ливии все западные нефтяные компании, кроме одной — хаммеровской, так как ссориться с Леонидом Брежневым из-за Хаммера не хотел. За это глава Occidental Petroleum отблагодарил советских друзей, создавая в СССР экспортную инфраструктуру и производства двойного назначения. К примеру, на заводе в Тольятти можно было производить не только химические удобрения, но и химическое оружие, что Москву очень устраивало.

На протяжении семидесяти лет Арманд Хаммер был для советского руководства фигурой особо значимой. Он был не единственным агентом влияния Кремля и посредником в тайных связях советской верхушки с политическими и деловыми кругами Запада. К примеру, его коллегой был британский медиамагнат, владелец издательского концерна Mirror Newspaper Group Роберт Максвелл (настоящее имя Абрахам Гох). Чешский еврей, он участвовал во Второй мировой войне, геройски проявив себя при высадке союзников в Нормандии. После войны сотрудничал с британской разведкой, а потом сблизился с Москвой. Был знаком с советскими лидерами и руководством Лубянки, имел почетную степень доктора МГУ. В перестройку он курировал Советский фонд культуры, который возглавлял академик Д. С. Лихачёв (его заместителем была Р. М. Горбачёва) и финансировал лучший советский историко-художественный журнал "Наше наследие", где автор этих строк имел честь публиковаться. Именно Роберт Максвелл в июле 1991 года впервые ввел Михаила Горбачёва на заседание "Большой семерки" в Лондоне: он беседовал с ним в "предбаннике" зала заседания G7, разъясняя советскому лидеру, что там и как. Максвелл открывал для советских вождей тайные счета в банках Лихтенштейна, он проторил им дорогу на офшорные Каймановы острова, с его именем связывают тайны советского "золота партии". Р. Максвелл погиб в ноябре 1991 года во время плавания на своей яхте "Леди Гизлен" у Канарских островов. Телеканал Discovery снял документальный фильм, где утверждается, что Максвелла убили на его яхте агенты МОССАДа за то, что он, оказавшись в тяжелом финансовом положении, требовал у израильского правительства денег, грозя разгласить факты своего шпионажа в пользу Израиля в Великобритании и США. Это могло вызвать громкий антиизраильский скандал, и влиятельного шпиона вдруг не стало[31].

Н. Н. Филонон за рабочим столом. Фото. 1920-е

П. Н. Филонов. Фото. 1930-е

П. Н. Филонов с женой, Е. А. Серебряковой. Фото. 30 августа 1928 г.

Я. Ф. Ционглинский, профессор Императорской Академии художеств, у которого учился П. Н. Филонов. Фото

Блокадный Ленинград. Фото

Таким же был последний путь Павла Николаевича Филонова.

Могила П. Н. Филонова и Е. Н. Глебовой на Серафимовском кладбище в Санкт-Петербурге.

Фото автора

Дворик кинотеатра "Аврора" на Невском проспекте в Санкт-Петербурге. Здесь была квартира Е. Н. Глебовой и во время блокады жил Е. Ф. Ковтун. Фото автора

П. Н. Филонов. Портрет певицы Е. Н. Глебовой (сестры художника). 1915.

Холст, масло. 97,5 х 77,5. ГРМ, Санкт-Петербург

В. А. Пушкарёв, директор Русского музея в 1953–1977 гг.

Фото

Е. Ф. Ковтун, искусствовед, специалист по русскому авангарду.

Фото

Титульный лист каталога персональной выставки П. Н. Филонова (1988, ГРМ, Санкт-Петербург), подаренного автору Е. Ф. Ковтуном

Картина К. С. Малевича "Динамический супрематизм" (1916), находившаяся в Государственной Третьяковской галерее (Москва), а ныне в Музее Людвига (Кёльн)

А Хаммер с Л. И. Брежневым.

Фото. Конец 1970-х

П. Н. Филонов. Голова. 1920-е Один из восьми рисунков из собрания Русского музея, оказавшихся в Музее современного искусства Центра Помпиду в Париже

Оборотная сторона рисунка П. Н. Филонова "Голова" с указанным на ней номером ГРМ 225, по которому Е. Ф. Ковтун в феврале 1985 г. обнаружил музейного двойника

П. Н. Филонов. Пропагандист. 1924 1925 Один из восьми рисунков из собрания Русского музея, оказавшихся в Музее современного искусства Центра Помпиду в Париже

Тайник, оборудованный под стеллажом в квартире Г.Б.Гуткиной.

Фото из материалов следствия

Альбомы по искусству Гуткина хранила в духовке газовой плиты.

Фото из материалов следствия.

Иконы, найденные и квартире Гуткиной и предъявленные ей для опознания 14 июля 1977 г.

Фото из материалов следствия

Отзыв руководства Ленинградского УКГБ на материал "Страсти по Филонову"

Картина П. Н. Филонова "Мужики верхом", украденная Гуткиной у Е. Н. Глебовой и контрабандой вывезенная за рубеж.

Местонахождение неизвестно. Фото из материалов следствия

Картина П. Н. Филонова "Люди и звери", украденная Гуткиной у Е. Н. Глебовой и контрабандой вывезенная за рубеж. Местонахождение неизвестно.

Фото из материмое следствия

Картина П. Н. Филонова "Октябрь", украденная Гуткиной у Е. Н. Глебовой и контрабандой вывезенная за рубеж.

Местонахождение неизвестно.

Фото из материалов следствия

Но Максвелл, будучи британским гражданином, работал и на Израиль, и на Советский Союз, и на Ротшильдов на всех, кто ему платил или давал возможность обогатиться. Хаммер же вел такие дела только с советским руководством, которому никогда не изменял, и это в Москве очень ценили. Поэтому Хаммер имел бессрочную советскую визу, вплоть до смерти держал квартиру в Москве и мог в любое время попасть в Кремль. На сей счет ходил такой анекдот. Прилетает как-то товарищ Хаммер в Москву на личном самолете в два часа ночи. Дорогому гостю тут же подали к трапу машину и собрались везти "на хату", но неожиданно он потребовал доставить его на Красную площадь, чтобы посетить Мавзолей Ленина. Хаммеру стали объяснять, что уже третий час ночи, Мавзолей не работает и гробницу пролетарского вождя можно посетить с утра. На что гость достал из кармана бумажку, где ленинской рукой было написано: "Товарища Хаммера пропускать ко мне в любое время дня и ночи. В. Ульянов (Ленин)".

Этот анекдот недалек от истины. А вот действительный случай. В 1984 году Арманд Хаммер в очередной раз прилетел в Москву для встречи с больным генсеком ЦК КПСС Ю. В. Андроповым — единственным советским лидером, с которым Хаммер не был лично знаком. Такая встреча намечалась в начале февраля. Но когда Хаммер прилетел в Москву, Андропов умер, и американский гость лишь присутствовал на его похоронах. Поэтому собеседником Хаммера стал новый генсек ЦК КПСС К. У. Черненко, который еще "самопередвигался" и которого предстоящая встреча взволновала до глубины души. Как потом вспоминали помощники престарелого советского лидера, он перед встречей с Хаммером так сильно волновался, что у него вспотели руки. Когда Константина Устиновича спросили, что он так волнуется, он ответил: "Ну как же не волноваться, ведь я сегодня пожму ту самую руку, которую когда-то пожимал Ленин".

С магией имени Хаммера довелось столкнуться и мне. Когда в 1988 году при деятельном участии академика Д. С. Лихачёва готовился к публикации нашумевший материал "Продажа" — о распродажах в сталинские времена культурного достояния России, то помимо прочих "убойных" фактов там излагалась информация о связях А. Хаммера с Лубянкой в 1920-30-е годы. В частности, она касалось "Амторга" и финансирования Хаммером по указке Москвы предвыборной кампании Франклина Рузвельта в 1932 году. Прочтя рукопись, академик Лихачёв начертал на полях: "Хаммера — убрать!" Дмитрий Сергеевич был категорически против этого, понимая, что такая информация может вызвать грандиозный скандал и погубить очень важную публикацию[32]. Поэтому пришлось убрать компрометирующие Хаммера факты, оставив лишь сюжеты, связанные с его торговлей произведениями искусства из Эрмитажа и Гохрана, и прозрачные намеки на связь с "Амторгом". Но и они привели к скандалу.

Сразу после выхода в начале 1989 года материала "Продажа" в трех номерах журнала "Огонек"[33], племянник нашего героя, Арманд Гаммер, — тогда замдиректора московского издательства "Прогресс", где годом ранее вышла автобиография его дядюшки, — написал гневное письмо в редакцию. В нем он обвинил автора статьи в грязных инсинуациях по отношению к светлому имени человека, которого сам Ленин называл товарищем. Племянника задели фразы о том, что его дядюшка "сыграл ключевую роль" в распродаже культурного достояния России, а потом "ударился в алкогольный бизнес". Он отчитал редакцию и автора публикации за "фамильярный, полупрезрительный тон, в котором никто никогда не позволял себе говорить о докторе Хаммере — давнем и испытанном друге нашей страны".

А заканчивалось письмо словами: "Доктор Хаммер опубликовал в СССР свою биографию, где он откровенно характеризует свою деятельность в России. <…> Я постоянно получаю от соотечественников письма с теплыми словами признательности в адрес доктора Хаммера после опубликования его книги "Мой век — двадцатый. Пути и встречи". Однако тираж честной и умной книги Хаммера (100 000 экземпляров. — А. М.) по сравнению с публикацией А. Мосякина микроскопичен. Поэтому я считаю, что самый популярный и очень любимый прогрессивной публикой журнал нанес 90-летнему патриарху американо-советского сотрудничества незаслуженное оскорбление и огромный моральный ущерб".

Редакции "Огонька" пришлось это письмо опубликовать[34]. А автору материала, который потом пытался пробить в разных изданиях правдивую информацию о Хаммерах, члены "святого семейства" грозили исками и судом, что отпугивало издателей. Вопрос был снят лишь после выхода в США в 1995 году упомянутой книги Э. Эпстайна, где благодаря материалам из архивов ФБР давний друг Советского Союза предстал во всей красе. Но в советские времена даже плохо говорить о "товарище Хаммере" было запрещено. Для советского руководства Арманд Хаммер был священной коровой, задевать которую никак нельзя. Что хорошо для Хаммера, то хорошо для СССР!

И вот в 1973 году "испытанный друг" Советского Союза прибыл в Москву для важных переговоров с советским руководством о строительстве на Волге вышеназванного комплекса по производству минеральных удобрений. Предстояла дружеская беседа в Кремле с Л. И. Брежневым. А предварила ее встреча с министром культуры СССР Е. А. Фурцевой, которая решила преподнести дорогому гостю подарок. "У меня для вас сюрприз, — сказала министр американцу. — Мы знаем, что в вашей коллекции нет картин Казимира Малевича. Мы выбрали картину, которую сотрудники Третьяковской галереи считают одной из лучших работ периода супрематизма, и советское правительство просит принять ее в дар".

Арманд Хаммер, разумеется, подарок принял. Ведь это был ответный жест советских друзей — годом ранее Хаммер подарил ленинградскому Эрмитажу "Портрет актрисы Антонии Сарате" кисти Гойи, в чем некоторые специалисты сомневаются. И вот за эту сомнительную работу Гойи советское руководство решило отблагодарить Хаммера одной из лучших композиций Малевича. Решение о дарении картины возникло загодя. Но перед чиновниками Минкультуры встал вопрос: где ее взять? Поначалу решили — в Русском музее, где собрана великолепная коллекция работ классика русского авангарда. И в ГРМ последовал звонок из Управления изобразительным искусством и охраны памятников Министерства культуры СССР с требованием прислать в Москву картину Малевича. Но директор музея В. А. Пушкарёв, которому московские друзья уже кое-что сообщили, категорически отказал. "Тогда будет приказ!" — сказало Управление. "Приказ будет выполнять другой директор!" — отрезал Пушкарёв.

Приказа не последовало. И тут же нашлась замена: более сговорчивое руководство Третьяковской галереи выделило для означенной цели "Супрематическую архитектонику" Малевича, написанную в 1914 году (инв. № 11968), оставив у себя лишь рентгенограмму картины и один негатив. Приказ о проведении акции подписал заместитель министра культуры СССР В. И. Попов. Пушкарёва тогда могли снять с работы. Спасло его то, что через месяц после отъезда товарища Хаммера журнал "Америка" напечатал статью, в которой говорилось о том, что американский бизнесмен "снова обманул Политбюро". Получив полотно Малевича, Хаммер продал его в частную коллекцию в ФРГ за 4 миллиона долларов. Советской партийной верхушке эта история не понравилась, и о ней предпочли забыть. Но Пушкарёву его строптивости не забыли. Шутка ли, он осмелился щелкнуть по носу самого товарища Хаммера!

А тут, как назло, еще один случай. В 1975 году у частного лица в Англии обнаружились некие важные для советского руководства архивные ленинские документы. Срочно потребовалась валюта или ее эквивалент. В Ленинград позвонил начальник упомянутого Управления Минкультуры А. Г. Халтурин и заявил, что Министерству культуры СССР "для сравнения и атрибуционных изысканий" необходимы две лучшие картины Казимира Малевича. Картины нужно было посылать. Но Пушкарёв, заподозрив неладное, отправил в Москву две не лучшие работы художника. Более того, он изъял из инвентарной картотеки музея карточки на две действительно лучшие картины Малевича, а сами картины поместил в неприметную комнату, повесив на двери амбарный замок и табличку "Ход на чердак".

В Москве заметили подмену, и в ГРМ была направлена грозная комиссия из трех человек с наказом: найти картины Малевича. Члены комиссии трудились рьяно, обшарив все фонды и кладовые музея, но на "амбарную" дверь внимания не обратили и нужных картин, естественно, не нашли. Комиссия покидала Русский музей озадаченной, но ее председатель, прощаясь с директором, многозначительно улыбнулась.

Замену опять пришлось искать в Третьяковской галерее. Оттуда в Англию ушла картина Малевича "Динамический супрематизм", 1916 года (инв. № 11967), которая вместе с "Супрематической архитектоникой" оказалась затем в частной коллекции Людвига (ныне Музей Людвига) в Кёльне. Так Василий Алексеевич Пушкарёв снова защитил свой музей от произвола министерских чиновников. Но этих "фокусов" ему не забыли. После жесткого прессинга с участием ленинградского партийного руководства весной 1977 года строптивый директор был вынужден покинуть родной музей, любимый город и навсегда уехать в Москву.

На место профессионала, каких в мире по пальцам пересчитать, назначили Ларису Ивановну Новожилову, дотоле работавшую первым секретарем Дзержинского райкома КПСС Ленинграда и за какие-то прегрешения отправленную в почетную ссылку в Русский музей. Хотя Новожилова имела косвенное отношение к искусству — она окончила философский факультет ЛГУ и какое-то время занималась вопросами эстетики, — это было нелепое назначение, ибо жизнь огромного музея столь специфична и сложна, что возглавлять его должен музейщик-практик, квалифицированный искусствовед. Но новый директор была своим человеком в кулуарах власти, ее персона устраивала местное партийное и московское руководство, и этим все сказано. О том, как бывший партийный секретарь руководила сокровищницей России, свидетельствуют записи, сделанные мною тогда при общении с сотрудниками и руководством Русского музея. Цитирую:

Новожилова затеяла ремонт корпуса Бенуа. Власти города ее поддержали, дали деньги. Попутно была составлена смета с объединением "Реставратор" на реставрацию Белоколонного зала и анфилады залов второго этажа. Смета составлена со значительным превышением расчетных сумм. В результате двое причастных к этому делу лиц, включая заместителя директора музея по административно-хозяйственной части (фамилии опускаю. — А. М.) попали под следствие. Создали многочисленный отдел по капремонту. Но во время ремонта повредили крышу корпуса Бенуа. Из-за этого фонды корпуса — отдел народного искусства, отдел советской скульптуры, отдел советской живописи, лекторий, выставочный отдел, упаковочную, реставрацию деревянной скульптуры — пришлось переместить в директорский флигель и частично — в сам дворец[35]. В результате все оказалось уплотнено до невозможности, музей стал работать на 1/3 своих возможностей. Корпус Бенуа намечается использовать хотя бы частично под экспозиции. Но стены там отсырели из-за того, что корпус два года стоял без отопления, теперь его 2–3 года надо сушить. Размещать там картины опасно. В церкви дворца осел потолок из-за того, что пришли в негодность перекрытия в зале. Нужно открыть обходной проход по анфиладе 2-го этажа через 4-й древнерусский зал (над ним церковь). По залу ходят толпы людей, иконы гибнут. Надо отгородить леса и открыть хотя бы узкий проход, чтобы была вентиляция. Бесхозяйственность во всем. Атмосфера в музее нездоровая, люди уходят.

Новый директор самовластно стала править музеем. Трудно сказать, что тут сыграло роковую роль: характер Ларисы Ивановны или казарменный стиль руководства, усвоенный ею в райкоме, но с ее воцарением в музее началась "генеральная уборка". Сразу был смещен и. о. замдиректора по научной части. Затем ушли из музея заместители директора по АХЧ и пропаганде искусства, главный бухгалтер, начальник отдела кадров, главный инженер, заведующие издательским отделом и научным архивом, научной библиотекой, много квалифицированных специалистов и рядовых сотрудников. На их места подбирались подчас случайные люди, потом уличенные в разных проступках. Исчезла коллегиальность при принятии даже самых важных решений. Вот что поведала мне бывший замдиректора ГРМ по науке Елена Николаевна Селизарова:

Как-то возникла идея перевески вещей и экспозиции. Для этих целей важно привлечъ широкие круги специалистов, ведь это не решете одного руководителя музея, это наше общее дело. При Василии Алексеевиче Пушкарёве собирались авторитетные комиссии, куда привлекались ЛOCX, Академия художеств, Дмитрий Сергеевич Лихачёв, ведущие искусствоведы страны, научные сотрудники музея. Создание новой экспозиции — дело не одного дня. А Новожилова всё решала сама, с наскока. Было лишь одно правильное мнение — ее, все прочие отметались.

И еще одна запись в моем блокноте:

Новожилова покупала для себя полированную мебель, цветной телевизор из музейных средств. Занимала мастерскую в 150 кв. метров, там проживала ее дочь, а содержание мастерской оплачивал ГРМ. Перед уходом Новожилова раскаялась и вернула в кассу музея около трех тысяч рублей.

Тогда это были приличные деньги. Но если бы не уголовная статья, под которую могла попасть бывший партийный секретарь, она вряд ли "раскаялась" бы и вернула деньги "родному" музею.

При Л. И. Новожиловой в Русском музее начался процесс "полураспада", при котором было возможно всё. Тут невольно вспоминаются слова профессора Преображенского из "Собачьего сердца" Михаила Булгакова о том, что разруха не в клозетах, а в головах. Вот и в Русском музее — после воцарения там Новожиловой произошла разруха в головах, и в середине 1980-х годов поднятый Пушкарёвым музей являл собою печальное зрелище. Кадровая чехарда, непродуманные действия директора (вроде ремонта корпуса Бенуа, едва не сгубившего его), самовластие, несдержанность по отношению к подчиненным создали в храме искусств нездоровую обстановку, а чиновники Министерства культуры делали вид, что ничего не происходит. К весне 1985 года атмосфера в Русском музее так накалилась, что группа сотрудников написала письмо генеральному секретарю ЦК КПСС, в советские и партийные органы, Министерство культуры СССР и редакции центральных газет, в котором обвиняла Новожилову в некомпетентности в музейном деле и требовала ее увольнения с поста директора ГРМ.

В такой атмосфере публикация во французском журнале Cahiers статьи о восьми рисунках Павла Филонова в парижском Музее современного искусства Центра Помпиду, разительно похожих на рисунки в филоновском фонде ГРМ, произвела эффект разорвавшейся бомбы. В этом нужно было срочно разобраться, и по настоянию секретаря партийной организации и научных сотрудников музея директорским приказом № 22 от 12 марта 1985 года была создана комиссия под председательством Л. И. Новожиловой для расследования ЧП. Предстояло провести сверку наличия всех графических работ Филонова с документацией их приема в музейный фонд и сопоставить рисунки из собрания ГРМ с репродукциями в журнале Cahiers и фотографиями из фотокаталога, составленного Е. Н. Глебовой и хранившегося в секторе рукописей музея.

Сверка наличия показала, что все графические работы художника, согласно названиям и инвентарным номерам, находятся на месте. А при перекрестном сопоставлении подозрительных рисунков-двойников было обнаружено "полное совпадение общего и частностей в каждом из восьми воспроизведений в журнале и фотокаталоге. В отличие от них рисунки, хранящиеся в ГРМ, имеют, по мнению большинства членов комиссии, некоторые расхождения с воспроизведенными работами в журнале и фотографиями". Стало очевидно, что несколько графических работ Павла Филонова, находившихся в Русском музее, каким-то образом оказались в одном из крупнейших музеев Франции, а их место заняли не слишком добротно выполненные копии. Вот что спустя много лет рассказала мне заместитель директора Русского музея по научной работе Евгения Николаевна Петрова, которая в середине 1980-х была научным сотрудником отдела рисунка и секретарем парторганизации ГРМ[36]:

Секретарь парторганизации был фигурой, которая определяла многое в стенах любой советской организации. А у нас это было особенно важно, потому что директором Русского музея тогда была Лариса Ивановна Новожилова — человек очень неоднозначный, сложный, талантливый, много делавший для современного искусства, тут надо отдать ей должное. Но при этом человек своенравный, своевольный. И одним из ее своенравий и своеволий, вместе с тогдашним заместителем директора музея по науке Александром Губаревым, было не раскрывать коллекцию Филонова. Она в то время находилась на территории Русского музея, но не была заинвентаризована. Много раз тогдашний главный хранитель Галина Александровна Поликарпова, научные сотрудники музея пытались провести эту работу. Ведь незаинвентаризованная коллекция — это всегда момент очень нехороший. В музее это вообще не положено, и по существующим нормам мы обязаны инвентаризировать коллекцию. А поскольку коллекция Филонова была не заинвентаризована, у замдиректора по науке было право никого не подпускать к этой коллекции, в том числе исследователей. Даже своих сотрудников не очень туда пускали, в том числе Евгения Фёдоровича Ковтуна. А Евгений Фёдорович, который, конечно, работы Филонова помнил, но не досконально — это невозможно все-таки, тем более рисунки, графику, — он понимал, что его не пустят в филоновский фонд, чтобы посмотреть, соответствуют ли наши рисунки опубликованным в журнале Центра Помпиду, хотя подозрения у него были, уж очень они похожи. У него был только один путь — прийти к секретарю партийной организации музея и сказать: вот такая ситуация, у меня есть предположение, что у нас аналогичные работы Филонова и тут надо разбираться. А как разбираться? Тогда мы с ним вдвоем, никому ничего не говоря, разработали такой план. Что я одна иду на переговоры с Ларисой Ивановной, прихожу к ней и говорю, что партийная организация решила провести свое собственное исследование коллекции Филонова, потому что коллекция очень долго не инвентаризируется. Мы должны с комиссией посмотреть, что происходит с этой коллекцией. Так и произошло. Я подошла к Ларисе Ивановне, сказала, что вот такая ситуация, мы назначаем комиссию, которая должна посмотреть, что происходит с коллекцией Филонова, которая так долго не инвентаризуется.

— То есть вы поставили ее публикацией во французском журнале перед фактом?

— Нет, про журнал я ничего не говорила. Я лишь сказала, что коллекция Филонова очень долго не заинвентаризована, это ненормально, и партийная комиссия решила проверить, всё ли там в порядке. А вы, Лариса Ивановна, приглашаетесь в члены этой комиссии, и мы будем рады вашему присутствию на нашем заседании. Собрали комиссию, там было, наверное, человек восемь. Были сотрудники отдела рисунка, был Евгений Фёдорович Ковтун, была Елена Николаевна Селизарова, которая ничего не знала про журнал. Там про журнал, кроме меня и Ковтуна, никто ничего знал. Мы попросили сотрудников отдела рисунка, чтобы они показывали нам лист за листом и документацию, по которой эти вещи поступили в музей. Началось рассмотрение этих листов, все что-то смотрят, отмечают. И вдруг мы с Ковтуном видим, что появляются те самые рисунки, которые соответствуют воспроизведенным в журнале. Сначала один лист. Мы сразу с ним переглянулись, но ничего пока не сказали. Потом другой лист соответствующий, третий…

И тут, как мы и договорились с Ковтуном, он передал мне журнал. Я достаю журнал и говорю: "Вот, вы знаете, вышла статья в журнале Cahiers, и по странности вот уже три или четыре рисунка из нашей коллекции совпадают с тем, что опубликовано в этом журнале Осматриваем дальше и находим еще аналогии, которые соответствуют журналу. Что делать? Комиссия определяет, что немедленно из ее состава выделяется несколько человек (не помню уже сколько) и они занимаются буквально дотошным сопоставлением журнальных воспроизведений рисунков Филонова и наших оригиналов. И вот в течение довольно длительного времени мы — Ковтун, я, Селизарова, Свенторжецкая, Наташа Козырева, еще кто-то — сидели и буквально по черточкам сравнивали журнальные рисунки и наши оригиналы. И тут нам стало понятно по сопоставлению воспроизведений и оригиналов, что они не соответствуют по мелочам, но, скорее всего, у нас находятся не оригиналы. Чтобы убедиться в этом, мы стали исследовать бумагу, выяснилось, что наши рисунки-двойники выполнены не на той бумаге. То есть началось исследование, при котором наши сомнения всё углублялись и углублялись. По итогам исследования был составлен документ, хотя он не являл собой окончательное заключение, потому что сравнивать нужно оригинал с оригиналом. Потом мы с Ковтуном вдвоем поехали в Париж, в Центр Помпиду, и там нам показали все эти рисунки. И мы с ним, конечно, уже очень хорошо изучив наши работы, сразу поняли, что оригиналы рисунков находятся у них, а у нас в Русском музее — не оригиналы.

Говоря музейным сленгом, в Русском музее оказались фальшаки.

История копирования и подделок произведений искусства стара как мир. Древние римляне широко промышляли этим, изготовляя с греческих бронзовых скульптур сотни мраморных копий. Копии делали с картин великих мастеров Ренессанса их ученики, чем загадали немало загадок потомкам. Когда в XVIII веке в Европе сложился рынок искусства, работы популярных художников стали подделывать, и со временем этот прибыльный бизнес обрел небывалый размах. Мошенники подделывали древние артефакты и скульптуры, шедевры старых мастеров, импрессионистов и постимпрессионистов. Были знаменитые подделки Яна Вермера и Ван Гога. Потом стали подделывать иконы, изделия ювелирного дома Фаберже, работы современных художников. Выпустили даже фальшивые дневники Гитлера. И все же коллекция филоновских "близнецов" — случай небывалый, и не только в музейной практике. Ведь это были не просто подделки, выполненные где-то и кем-то, а работы выдающегося художника, украденные с подменой в одном крупном европейском музее и перемещенные в другой. На карту была поставлена репутация двух известных сокровищниц искусства, а это требовало ответов на вопросы, как такое могло случиться и когда.

И разобраться в этом следовало безотлагательно. Но кому-то во власти в Ленинграде и Москве это было не нужно. Вопиющий факт не получил должной оценки и со стороны тогдашнего руководства ГРМ, где его попытались замолчать. Только решимость ряда сотрудников музея заставила создать внутримузейные комиссии и сообщить о ЧП в Министерство культуры РСФСР и СССР, а также в Ленинградский обком КПСС. О филоновских "близнецах" был проинформирован Центр Помпиду; информация поступила и в ленинградские компетентные органы. Но и после этого дело о филоновских двойниках не сдвинулось с мертвой точки. Некие персоны в высоких кабинетах его замяли, и вместо прояснения ситуации все затуманилось и заглохло на долгие пять лет.

Неизвестно, как бы там все сложилось, если бы не случай. В конце 1980-х годов по заданию редакции газеты ЦК КПСС "Социалистическая индустрия" автор этих строк работал в Ленинграде[37]. Задание касалось строительства дамбы, призванной защитить Ленинград от наводнений (вокруг чего в Питере кипели страсти), и никак не касалось музейных дел. Но сотрудница Русского музея, с которой мне довелось учиться в ленинградском Институте живописи, скульптуры и архитектуры имени И. Е. Репина, рассказала мне о детективном сюжете с филоновскими двойниками и познакомила с Е. Ф. Ковтуном, Е. Н. Селизаровой и другими сотрудниками ГРМ, вовлеченными в эту историю.

Началось журналистское расследование, материалы для которого предоставило Управление КГБ СССР по Ленинграду и Ленинградской области. Чекисты были злы на партийных бонз, которые в 1985 году не дали им раскрутить эту историю, хотя ее нити выводили на каналы "кремлевской" контрабанды произведений искусства и драгоценностей. Не афишируя своего участия, содействие в работе автору оказывал ряд сотрудников Ленинградского УКГБ. Прежде всего уже знакомый нам по делам Гуткиной и Поташинского подполковник П. К. Кошелев. Санкцию на работу дал начальник Следственного управления Ленинградского УКГБ полковник В. В. Черкесов. А курировал предприятие замначальника УКГБ генерал В. С. Новиков. Так что все необходимые следственные и иные материалы в моем распоряжении были.