Источник судьбы Дворецкая Елизавета

– Но мы же уже передумали! – Ита фыркнула. – Между прочим, я тоже могу стать королевой. Анунд конунг вчера спрашивал, нет ли у меня жениха и как бы мне понравилось жить в Свеаланде.

– Вот шустрый мужик! – Рерик усмехнулся. – Ита, ты смотри, много ему не позволяй. Если начнет руками лезть, сразу скажи мне – я ему ноги поотрываю.

– Ноги-то здесь при чем? – фыркнула Регина, и все снова покатились от хохота.

– Асвальд, сходи, посмотри, на месте Катла? – Рерик кивнул хирдману на дверь, и тот скрылся внутри.

– Она здесь, только спит, – доложил тот, вернувшись. – И служанка с ней, тоже спит.

– Устали, надо думать, весь день по домам ходили, – сочувственно кивнула Рагенфредис.

– Ну, пойдем, тихонько положим деньги и скажем служанке, что это от графини, – предложила Рейнельда.

– Пойдем. – Рерик взял у Эгиля оба кошеля. – А вы все здесь подождите, а то ржете, как свиньи, разбудите женщину.

И все опять захохотали, хотя чего, собственно, смешного он сказал?

Крепко держа Рейнельду за руку, Рерик первым вошел в госпиций. Тот представлял собой обычный в северных странах «длинный дом» с земляным полом, тремя очагами посередине и высокими лежанками по сторонам. Прямо на этих же лежанках постояльцы сидели, перекусывали чем боги послали, болтали, обменивались своими приключениями, чинили одежонку. Чадили очаги, в которых горело то по горсточке торфа, то кучка деревянных обломков и всякого мусора, собранного у моря. Пахло соответственно – дымом, прелым тряпьем, влажной шерстью и кожей, немытыми телами и подгорелой кашей. Рейнельда прикрывала нос краем капюшона и думала, что только от особенно большого благочестия состоятельная женщина предпочитает жить здесь, хотя может воспользоваться гостеприимством графов.

Завидев хорошо одетую пару, бродяги оживились – за последние дни они привыкли, что состоятельные люди зачастили в госпиций раздавать милостыню. Из-за этого нищие благословляли Катлу и даже твердили, что она-де наверняка святая. Вот и теперь бродяги толпой бросились к Рерику и Рейнельде, а один, мыча что-то – очевидно, немой – даже кинулся им в ноги и стал хватать за подолы, так что Рерику пришлось стукнуть его ножнами меча по немытой голове.

Для Катлы, как для богатой и знатной путешественницы, выделили дальний конец дома, отгородив его от основного помещения занавеской из бычьей шкуры. Заглянув туда, Рерик и Рейнельда увидели лежанку, более чистую, чем все прочие – одеяла и простыни Катла привезла с собой. Сама путешественница спала, сняв только башмаки и укрывшись плащом, а служанка прикорнула рядом, сидя на приступке и положив голову на плащ.

– Жалко будить, – шепнула Рейнельда. – Вон как обе устали – едва хватило сил башмаки снять.

Рерик бесшумно шагнул за занавеску. Тут же, на приступке, стоял кувшин – один из тех, какие из Фризии развозили по всем окрестным странам: черный, с красивыми белыми узорами в виде крестов, выложенных из тончайших листов олова. Наклонившись и принюхавшись, Рерик без труда различил знакомый запах выдержанного красного вина.

– Вот почему они среди дня заснули, – усмехнулся он. – Видно, причаща… силы подкрепляли после благочестивых трудов. Не надо их будить, и так, видно, голова разболится.

– Давай просто положим где-нибудь, – шепнула Рейнельда. – Только надо спрятать получше, а то кто-нибудь из этих, – она кивнула в сторону занавески, – к рукам приберет.

Рерик молча кивнул и осторожно приподнял подушку, собираясь засунуть под нее оба кошеля. Из-под подушки торчал краешек кожаного мешка. Сквозь кожу прощупывались плоские кружочки – монеты. Видимо, это был остаток серебра, которое Катла не успела раздать.

– Сюда и положим, – шепнул Рерик, обернувшись. – Подержи-ка.

Он передал невесте оба кошеля, а сам ловко вытащил мешок из-под подушки, придерживая его, чтобы серебро не звякнуло. Знаками показав, что нужно делать, он развязал шнурок. Внутри были те самые монеты – крупные, с непонятными значками, о которых говорил Хедин. Рерик вспомнил, что так и не поговорил с Катлой о происхождении этих монет. Ладно, еще успеется. Рейнельда осторожно пересыпала серебро из обоих кошелей в мешок. Потом Рерик покрепче завязал вдвое потяжелевший мешок и уложил его назад под подушку. Катла не шелохнулась, хотя теперь голова ее лежала заметно выше. Рерик наклонился к ее лицу – запах вина был довольно ощутим. Бедная женщина, как устала! Он усмехнулся, взял Рейнельду за руку и вышел.

Тем же вечером, когда все уже рассаживались за столы для ужина, в гридницу буквально ворвался отец Хериберт. По его взбудораженному виду сразу стало ясно – что-то случилось.

– Чудо, чудо Господне! – с ликованием кричал он, от волнения сильно дергая головой и беспрестанно мигая левым глазом. – Чудо! Что случилось, дети мои, послушайте!

– Что случилось?

– Что с тобой, святой отец?

– Какое чудо? Где?

– В госпиции! – Хериберт остановился перед Харальдом и Рериком, благоговейно потрясая перед собой разведенными ладонями, будто пушистое, хрупкое чудо лежало между ними. – У той благочестивой женщины… Катлы, дочери Гудбранда… Она… Все утро она и еще две благочестивые женщины раздавали серебро бедным… Потом она вернулась в госпиций отдохнуть… Она раздала половину тех денег, что привезла с собой. У нее в мешке оставалось ровно два фунта в восточном серебре, в скиллингах. Чуть менее четырех марок, как она мне сказала. И она легла отдохнуть… И заснула…

От волнения и бега почтенный аббат едва мог говорить. Рерик уже понял, что случилось, и бросил быстрый взгляд Рейнельде, сидевшей возле Теодрады. Она тоже посмотрела на него огромными восхищенными глазами, и Рерик мгновенно сделал ей быстрый знак: молчи!

– А когда она проснулась и хотела пересчитать серебро, то обнаружила мешок снова полным! – с ликованием продолжал отец Хериберт. – Там стало ровно вдвое больше, чем было, вернулось само собой все, что она успела раздать! Не вернулись только четыре денария, которые она и те женщины потратили на вино для подкрепления сил – это они истратили на себя, но то, что они раздали бедным, Господь восполнил, чтобы они снова могли продолжать свое благочестивое занятие! За труды ее и благие намерения Господь вернул ей деньги! Ибо Он всемогущ и, имея все, не нуждается ни в чем. И все, что во имя Его раздается на нужды бедных и рабов Его верующими в Него, возместит Он в царствии небесном. И по этому знаку от Господа я заверил ее, что мать ее, добрая христианка Фридеборг, спасена Господом! Наставленные чудом сим, не бойтесь раздавать свое добро во имя Христа, зная, что Господь воздаст тебе это на небесах!

Поднялся шум – все говорили разом, восхищаясь чудесным происшествием, благочестием Катлы и милостью Господа, не оставившего без внимания и награды ее труды. А Рерик устремил заклинающий взор на Теодраду, умоляюще сложив руки – со стороны можно было подумать, что он молится, благодаря Бога за дарованное чудо. Теодрада, с растерянным и радостным лицом, встретила его взгляд и вначале не поняла, в чем дело. Утомленная всеми предсвадебными хлопотами, она не связала в уме чудесное возвращение истраченного Катлой серебра с теми деньгами, которые сама через Рерика отослала в госпиций. Она уже почти забыла об этом. Но, увидев лицо Рерика, а потом раскрасневшееся, сияющее и умоляющее лицо Рейнельды, Теодрада все поняла и невольно прижала пальцы к губам. Рейнельда, сидевшая почти рядом, наклонилась к ней и под прикрытием общего шума зашептала что-то; Теодрада опустила голову, прижала ладони к вискам, потом закрыла лицо руками. Она глянула на ликующего, возбужденного отца Хериберта, от которого буквально исходило сияние, набрала в грудь воздуха, потом выдохнула и ненадолго прикрыла глаза.

До конца пира не смолкали разговоры о чуде, и наутро об этом говорил уже весь город. В церквях служили благодарственные мессы, народ толпился в госпиции, желая поглядеть на чудесное серебро, прикоснуться к нему. Сияющая Катла и на другой день еще плакала от счастья, обнимая всех женщин, приходивших выразить ей свою радость по поводу несомненного спасении души ее матери. Аббаты Хериберт и Бернульф ходили счастливые оттого, что Господне чудо снова посрамило язычников, убедило нетвердых в вере, коих, увы, в Дорестаде было большинство, и наполнило ликованием души истинно верующих. А с торговыми кораблями благая весть быстро разнесется по всему свету, и еще до осени на всех торгах и во всех городах и виках, от Андалусии до Биармии, будут говорить о чуде, об отважной и щедрой женщине по имени Катла, о ее благочестивой матери. О такой мелочи, что раздавала Катла скиллинги, а вернулись к ней денарии, никто, разумеется, не задумывался. Господь всемогущ: разве ему трудно превратить дирхемы в денарии на тот же вес?

– Может быть, это и грех, что мы промолчали, – уже на другой день сказала Теодрада, когда Рерик улучил миг поговорить с ней наедине. – Вчера я хотела рассказать, что это наше серебро, хоть мне и жаль было бы лишать людей такой радости. Но потом я поняла, что совершенно не важно, откуда взялось серебро. Нашими руками Господь пополнил кошель Катлы, чтобы она могла продолжать свои труды. И мать ее несомненно будет спасена, потому что благодаря ей столько нетвердых в вере укрепилось, а столько истинных христиан возрадовались. Будем молчать, и Господь, я верю, простит нам эту ложь. Я буду просить его о прощении для нас.

– Только не говори Хериберту! – умолял ее Рерик. – Сестра, дорогая, любимая, только не говори ему! Он этого не перенесет!

– Тебе так жаль лишать его радости? – Теодрада улыбнулась.

– Конечно. Он же… как ребенок. Он же никогда о себе не думает, для себя ничего не хочет, все только о людях да о Боге. Пусть Бог его наконец порадует как следует.

– Моя мать сразу поняла, что в тебе душа христианина, хоть ты еще и не знал об этом, – сказала Теодрада. – Еще там, в Амьене. Помнишь, когда ты пришел к ней и она показывала тебе книги?

– Что-то… слегка помню. – Рерик отвел глаза. – А разве она с тобой говорила об этом?

– Да, она много говорила со мной о тебе… о вас… Там, в Пероне, когда вместе с королем Карлом приехала для переговоров с вами и ты пригласил ее навестить меня… Тогда она сказала, что охотнее выбрала бы тебя в мужья для меня, но было уже поздно.

– А ты сама что об этом думала тогда?

Теодрада не ответила и отвернулась: она уже жалела, что у нее вырвались эти слова. Она вообще старалась не вспоминать то время, когда решался вопрос о ее браке с одним из братьев-норманнов. Еще тогда Рерик внушал ей большее доверие, хотя почти не разговаривал с ней. Судьба сложилась иначе, и она не роптала, принимая Божью волю. Но за прошедшее время она убедилась, что тогдашнее чувство ее не обмануло. Рерик был менее честолюбив, чем старший брат, упорен, но не упрям, был способен на пылкие чувства, но лучше ими владел и не позволял страстям управлять собой. Он совсем не думает о Боге и продолжает по привычке упоминать своих языческих кумиров, но душа у него добрая и щедрая. Теодрада не могла не подозревать, что ее мать, графиня Гизела, питает к младшему брату своего зятя не совсем родственную привязанность, но скорее понимала, чем осуждала ее. И все же хорошо, что он женится на Рейнельде. Теодрада не могла судить свою мать, но надеялась, что теперь эта совсем не подобающая связь уйдет в прошлое.

– Ты напиши ей про чудо, – тихо сказал Рерик, думавший, как видно, о том же самом. – Ей тоже будет приятно.

На другой день была назначена свадьба. Рерик проснулся рано, но сон не освежил его и он совсем не чувствовал себя отдохнувшим. Из-за вчерашнего чуда и предстоявших сегодня свадебных торжеств весь дом гудел почти всю ночь. Рерик плохо спал: возбуждение не давало ему покоя, мешал шум, томили какие-то предчувствия. Мерещилось, что на краю его лежанки сидит какая-то женщина, кажется, даже мать, фру Торгерд. Но едва он хотел заговорить с ней, как она пропала, потом появилась снова. И теперь это была не фру Торгерд, а другая – какая-то женщина в белой одежде, с неясным лицом, на котором никак не удавалось сосредоточить взгляд. «Будь осторожен, – без слов шептала она, словно Рерик напрямую улавливал ее мысли, верее, они попадали ему в голову каким-то особым образом, минуя уши. – Не все радуются твоей радости, у тебя есть враги. Тебе грозит смертельная опасность».

– Какая опасность? – хотел спросить Рерик, даже, как показалось, спросил, но проснулся от звука собственного голоса и обнаружил, что издает натужное бессмысленное мычание, будто немой нищий, которого видел на днях в госпиции.

Стало противно, сон пропал. Зато белую женщину он помнил совершенно отчетливо. Она снова пришла. Один раз он уже видел ее – два года назад, во Франкии, возле каструма – укрепленной усадьбы Ангильрама, виконта Аббевилльского. Тогда вокруг свистели стрелы, и белая женщина, фюльгъя, подала ему знак, что уже пора уходить. Собственная норна их рода, та, что живет в Золотом Драконе, сама воплощенная удача. Тогда она спасла ему жизнь – сам он ничего не соображал и мог дождаться последней норвежской стрелы. И все бы кончилось, не начавшись.

И вот теперь она снова пришла. Пришла, чтобы предупредить об опасности. Какой? Да мало ли? Мало ли у них врагов? Альдхельм со своим семейством – несмотря на свадьбу, после которой они станут близкими родичами, Рерик не обольщался насчет родственной любви эделинга и по-прежнему не доверял ему. Сыновья Сигимара Хитрого, их кровные враги. Тормунд Бровь, старый толстый урод, и его сыновья. Кто еще? Да тот же Бьёрн, конунг Свеаланда. Приняв у себя его беглого брата Анунда и пообещав ему помощь, они с Харальдом стали врагами свейского конунга. И нельзя исключить, что он уже об этом знает.

Так или иначе, норны не приходят просто так. Харальд тоже поутру выглядел хмурым и подтвердил, что тоже видел тревожные сны. Но их содержания не запомнил, поскольку вчера вечером в честь чуда с Божьим серебром слишком налегал на вино.

Выйдя из спального покоя – задней половины графского длинного дома, Рерик встретил Орма Шелкового. Тот уже оделся в византийский самит, его длинные светлые волосы были расчесаны и заплетены в две косы – любящая жена постаралась. Однако вид у Орма был довольно хмурый.

– Что с тобой? – спросил его Рерик. – Похмелье?

– Да нет. Жена что-то чудит.

– С чего ей чудить? У Адель платье красивее?

– Да нет, – повторил Орм. – Вообще на пир идти не хочет. И меня уговаривает не ходить.

– С чего это? Может, у нее того…

– Да нету у нее… того. Как с ума сошла: пойдем, говорит, к моему отцу сходим сегодня, он заболел, на пир не может прийти, и мать заболела, и сестра. Надо, говорит, с ними посидеть, ну пойдем, пойдем. Я ей говорю, завтра сходим к твоему отцу, сегодня же свадьба, как же я уйду! А если перепьются и в драку полезут? Не могу уйти сегодня, говорю. А она прямо чуть не рыдает. И чего ей неймется, была же у своего отца вчера только!

– Была у отца? Вчера?

Перед глазами Рерика снова встала белая женщина. Ее лица он не видел по-прежнему, но она своей белой фигурой словно подавала знак: это здесь.

– Постой! – Орм уже намеревался идти по своим делам, но Рерик взял его за рукав. – Стало быть, твоя жена не хочет идти на пир и тебя уговаривает не ходить?

– Ну, да.

– И вообще хочет, чтобы вы ушли из усадьбы и побыли у ее отца?

– Да.

– А ну пошли.

– Куда?

– К ней.

Орм, сделавшись ярлом и получив под начало целый корабль с дружиной, поставил себе хороший дом неподалеку от графской усадьбы. Рагенфредис оказалась дома и выглядела не лучшим образом: судя по ее лицу, она тоже не спала всю ночь и плакала. Увидев своего мужа в сопровождении Рерика, она ахнула и подвинулась на скамье, будто хотела от них сбежать.

– Послушай, добрая женщина, – начал Рерик, остановившись перед ней и даже наклонившись поближе к ее лицу. – Ты должна немедленно рассказать мне все, что знаешь. Орм все равно пойдет на пир и все время будет возле меня. Я – его вождь, он дал мне клятву, и никакие женские слезы его не заставят этой клятве изменить. Все, что случится со мной, случится и с ним. Поэтому говори. Что там сегодня будет?

Рагенфредис мельком глянула на хмурого и недоумевающего Орма, потом опять на требовательное лицо графа, и закрыла лицо ладонями.

– Говори быстро! – Рерик силой оторвал ее руки от лица. – Иначе будет поздно. Кто-то что-то затевает против нас?

Рагенфредис кивнула, зажмурив глаза, чтобы не смотреть на него. Из-под зажмуренных век текли слезы, она шмыгала носом, борясь с собой, разрываясь между тревогой за мужа, страхом и неуверенностью, как же ей следует поступить.

– Это Альдхельм? И Эвермод? Они собираются напасть на нас? Прямо на пиру?

– Я не знаю, – наконец выговорила Рагенфредис. – Клянусь Святой Девой, клянусь Фроувой и ее сестрами, конунг, я толком ничего не знаю! Но я вчера была у отца… Он что-то знает. Он сказал, чтобы я ни в коем случае не ходила на пир, сказалась больной, осталась дома, а еще лучше приходила на этот день к ним. А мать сказала, чтобы я и мужа просила остаться со мной, дескать, мне так плохо, что я не могу быть одна. Если я хочу его сохранить… А отец так глянул на нее, будто был недоволен. А потом сказал, что, может, он и ошибся, выдав меня за норманна… И так вздохнул… Больше они ничего не сказали, как я их ни просила. Я больше ничего не знаю, конунг. Но я так боюсь…

Рагенфредис разрыдалась, и Рерик выпустил ее руки, понимая, что здесь он больше ничего не добьется.

– Что будем делать, конунг? – тревожно хмурясь, спросил Орм. – Пойти потрясти Ирмунда с женой?

– Времени нет. – Рерик положил руки на пояс. – Вот-вот пора будет идти, меня наверняка уже обыскались. Вот что. Она пусть сидит дома. А ты под шелка кольчугу поддень. И всем ребятам скажи, чтобы надели кольчуги под одежду. А у кого нет – надели что есть. Пусть возьмут скрамы, в шоссы или под обмотки засунут, под подолами никто не увидит. И чтобы не пили, а только притворялись. Кто напьется, тот до утра не доживет! Ты все понял?

– Чего ж тут не понять, – ответил Орм и стал развязывать пояс. – Ты сам-то кольчугу наденешь?

– А как же? Я что, хочу умереть на собственной свадьбе? Я ж не на валькирии женюсь!

– А может, просто не пускать этих козлов? – спросил Орм из глубин нарядной шелковой гонели, которую в этот время стягивал. – А еще лучше, давай, я сейчас возьму сотню ребят, пойду к Альдхельму и накрою его тепленького! Давай, конунг! – Он оживился. – Задавим гада в гнезде, чтобы пир не портить.

– А вдруг все не так? – Рерик с сомнением посмотрел на Рагенфредис, которая пыталась взять себя в руки и хлюпать носом потише. – Она же сама толком ничего не знает. И потом не докажешь, что Альдхельм что-то затевал. Сами будем виноваты.

– Зато живые.

– А что о нас будут говорить? Что граф Фрисландский в день собственной свадьбы перебил всю родню невесты, да просто так, после обетов мира и дружбы? Да после чуда этого, чтоб его тролли взяли! Там все слезы христианского благочестия проливают… спьяну, а я кровавую резню устрою? Нет, так не пойдет.