Меч Тристана Скаландис Ант

– Так вот, мальчик мой, – начал Рояль, – уже много лет правит у нас Корнуоллом славный король Марк. А вассал его, король Рыбалинь, владел Лотианом, что на юге Альбы. Доблестным рыцарем был Рыбалинь Лотианский, в молодые годы многие страны объехал, многих врагов победил, за морями бывал и прозвище свое – Кагнинадес – получил, говорят, в Испании. На одном из тамошних наречий означает оно «достойный пример для подражания».

Вместе с Марком отражали они набеги захватчиков и побеждали их во славу великой земли логров и короля ее Артура. И столько раз Рыбалинь помогал Марку в самую тяжелую минуту, переправившись морем из Альбы в Корнуолл, что не смог Марк отказать ему в просьбе, когда возжелал тот сестры его – белозубой красавицы Блиндаметт с глазами цвета морской волны. О! Она действительно была прекрасна, как лилия, как белая роза, а улыбка ее сверкала жемчугами. Они любили друг друга страстной любовью – Рыбалинь и Блиндаметт – и сочетались браком в главном храме Тинтайоля, и король повез молодую жену в родной Лотиан, и взял с собой лучших бойцов. Ведь как раз тогда прошел слух о коварстве и злодеяниях герцога Мурлона, возомнившего себя властителем всей Альбы. Рыбалинь надеялся быстро восстановить порядок, но недооценил Злонравного Мурлона. И как только причалил корабль к берегам Лотиана, так сразу и понял король, что страна его разорена и почти погублена, а потому поселил беременную жену в единственном сохранившемся родовом замке Эрмениа, а сам отправился на войну. Да и мог ли он поступить иначе?

Красавица Блиндаметт осталась со мною. Рыбалинь доверял мне как самому себе, я ведь никогда никого не подводил. Никогда. Потому и прозвище получил – Фортепьян. На старинном языке пиктов означает оно «верное слово».

А Рыбалинь погиб на той войне. Мурлон Злонравный вероломно и подло убил твоего отца, Тристан. Он подослал к нему наемных рабов, так не поступают благородные рыцари, а красавица Блиндаметт, узнав о смерти мужа, даже не заплакала. Я помню, как это было. Я поразился: неужели любовь ее так быстро угасла в разлуке, что даже слезам не нашлось места в трагическую минуту? Но уже через мгновение понял я, как жестоко ошибся. Она не позволяла себе плакать, потому что под сердцем носила тогда тебя, Тристан, и главным было, чтобы ты остался жить. Она все силы свои до последней капли отдала именно тебе. Представляешь, не всхлипнула ни разу, не застонала, не произнесла ни единого слова, только сделалась бледной, как свежевыстиранное полотно, а руки и ноги ее стали вдруг вялыми и безжизненными. Она уже не подымалась более, и хотя мы все уговаривали белозубую молодую красавицу остаться с нами, душа ее отчаянно рвалась из тела на небо. Три дня продолжались схватки, а на четвертый она родила тебя, взяла на руки и проговорила:

– О, любимый сын, как давно я мечтала о тебе! Слава Господу, я вижу перед собой это чудесное создание! Еще ни одна женщина не рождала на свет никого прекраснее. Разве только Дева Мария, подарившая нам Христа. И видит Он, это действительно так. Но в печали родила я тебя и в печали умираю теперь, а потому и называть тебя станут отныне имененем, означающим «полный печали» – Тристан. Пусть это магическое слово примет на себя всю горечь и грусть и тем самым поможет тебе прожить свой век ярко и счастливо.

Произнесла матушка твоя Блиндаметт такую речь и закрыла глаза навсегда, и устремилась душа ее к Богу, а ты, милый мальчик, остался на моих руках, ибо никого ближе меня у тебя теперь не было и нет.

Господи, неужели ему в самом деле было тогда только шесть лет?! Как он мог понять все, что рассказывал Рояль, понять и запомнить? А ведь запомнил! Чудеса. И понял. Настолько хорошо понял, что после никому ни слова.

В тот день, когда умерла его мать, воины Мурлона окружили замок Эрмениа. Умудренный опытом Рояль Фортепьян быстро сообразил, что плетью обуха не перешибешь, и сдался Злонравному Мурлону. А дабы сохранить жизнь королевскому отпрыску, выдал его за своего ребенка и действительно воспитывал потом с собственными сыновьями.

Как это было принято, женщины в доме Рояля опекали Тристана до семи лет, а затем, став отроком, перешел он на обучение к одному из знаменитейших наставников в Лотиане – легендарному оруженосцу Курнебралу.

То был мужчина с крепкими мускулами и недюжинным умом, и роста огромного, и души широкой. Словом, большой человек во всех отношениях. Уж если брался за какое дело – делал по-крупному, не размениваясь на мелочи.

А юного Тристана природа наделила многими редкими способностями – физическими и умственными в равной мере. Для Курнебрала заниматься с ним было одно удовольствие. Да и мудрецы, призванные наставнику в помощь из-за странного желания Рояля вырастить Тристана знающим рыцарем, тоже на успеваемость ученика не жаловались. Уже к двенадцати годам постиг мальчик основы семи искусств и все умения, которыми полагается владеть настоящему барону: верховая езда и бой на мечах, метание копья и бег, прыжки через ров и лазанье по стенам, стрельба из лука и бросание в цель каменных дисков, охотничье дело, дрессировка собак, стихосложение, наконец, игра на арфе и роте. А еще были у юного Тристана особые умения и таланты – он необычайно красиво вырезывал по дереву и с фантастической точностью подражал голосам птиц. Человеческие песни самых разных племен исполнял он тоже прекрасно, а языков, которые понимал и на которых мог говорить к восемнадцати годам, насчитывалось уже не менее двадцати.

Кроме того, благородный Курнебрал приучил Тристана с младых ногтей ненавидеть всякую ложь и подлость, не прощать предательства и вероломства, но всегда помнить добро, помогать слабым, быть справедливым с подданными и твердо держать данное слово.

Когда же юноша стал немного постарше, Курнебрал объяснил ему все, что должен знать истинный рыцарь, желающий покорить сердце женщины. Слушать об этом было интересно, молодую кровь Тристана будоражили цветистые рассказы старого многоопытного знатока и любителя женской красоты, но про себя юный барон, преисполненный гордыни и с трудом подавлявший ее, полагал, что при его-то умениях и внешних данных не должно возникать проблем с девушками.

Мог ли он представить себе, насколько сильно ошибался!

Первая женщина, с которой предался он любовным утехам, повергла его в глубокую тоску. Она была мила внешне и вроде даже неглупа, но принадлежала другому миру, она была не ровня ему.

«Королевская кровь, – подумал Тристан. – Я получу радость от соития только с принцессой, только с особой королевского рода».

И появилась еще одна девушка, более знатная, и еще – дочь герцога, и наконец – принцесса Оркнейская. Но результат оказывался прежним. Потому что не было главного – любви.

Курнебрал в простоте своей и не догадывался, что такое в жизни встречается. Он не мог рассказать юноше о волшебной силе настоящего чувства. Любовь неземная, любовь божественная – особый талант, он дается лишь избранным. Тем, кому не дано, и объяснить не пытайтесь, что это значит, – не поймут.

Тристану талант любви отмерен был высшею мерой, и он понял сам, почувствовал, что лишь с одною женщиной на свете будет счастлив, но понял и другое – это было как озарение – женщина его не здесь, она где-то очень-очень далеко, так далеко, как ни один из смертных и представить себе не может.

Однажды юный Тристан не выдержал и поделился мыслями своими с наставником. Курнебрал внимательно выслушал его. И не поверил.

– Это мальчишество, Тристан, искать любовь в ином мире. Ты что же, хочешь умереть безвременно? Нет, не для того Бог дарует нам жизнь, чтобы мы в юные годы молили его о смерти. Любовь твоя – на земле, юный мой рыцарь, Разумеется, ты можешь найти ее в другой стране, разумеется, но все равно это будет на земле, а не на небе. Браки совершаются на небесах, безусловно, мой юный барон, но акт зачатия греховен, и дети родятся на земле…

Тристану не хотелось слушать о греховных актах, в Любви, в Настоящей Любви – он так и произносил эти слова всегда, с прописной буквы, – в Любви, как и в смерти, не могло быть, по его разумению, ничего греховного, и он продолжал мечтать об иных мирах, словно сам Господь предначертал ему это.

Он верил в любовь неземную, божественную, верил в чудо, верил в себя. И в словах наставника зацепился лишь за одну фразу: «…ты можешь найти ее в другой стране». Что ж, не исключено.

Он стал подолгу пропадать на пристани Альбины – главного лотианского порта, наблюдал, как грузятся заморские корабли, и с тоскою всматривался в подернутый дымкой горизонт.

И однажды там, на пристани, подошел к нему высокий плечистый человек с широкой бородою и длинными волосами, настолько белыми, что издалека и поначалу казались они седыми. Однако моряк был молод, просто и без того светлые кудри его выгорели на солнце.

В этот день Тристан сказал старику Роялю:

– Отец, я помню все, что ты рассказывал мне, но все равно считаю тебя отцом.

– А я считаю тебя своим господином, – ответил Рояль, – но пусть это останется нашей тайной.

Потом помолчал и продолжил:

– Тогда, двенадцать лет назад, мне просто было очень плохо, невыносимо хотелось излить кому-то душу, рассказать все, и я выбрал именно тебя, совсем маленького мальчика. Я думал, что разговариваю сам с собою, но ошибся. Ты оказался удивительным ребенком, Тристан. И дай тебе Бог, рожденный в Вифлееме, прожить счастливую жизнь.

– Спасибо, отец, – сказал Тристан и чуть не добавил: «Прощай». Но сдержался.

А ведь он действительно пришел прощаться. Он чувствовал: больше они не увидятся никогда.

Потом Тристан зашел к Курнебралу и неожиданно для самого себя проговорил странные слова:

– Я понял, наставник, ты был прав, я найду свою любовь на земле, может, это случится уже очень скоро, но любовь моя станет и смертью моей, а главное… – он замялся, как бы пугаясь собственных слов, – главное, это буду уже не я. Я-то ведь буду на небесах к тому времени…

– Что ты такое говоришь, мой юный господин?! – истово перепугался Курнебрал. – Что-то случилось у тебя? Поделись со своим учителем.

– О нет, право же, ничего. Именем Христа клянусь, ничего не случилось.

И ведь действительно не случилось, правду говорил – только должно было случиться. Но разве об этом говорят?

И Тристан поспешил уйти. Он боялся расплакаться, а это уж никак не подобало благородному рыцарю.

Светловолосый норвежский капитан назвался Олафом Белым и пригласил молодого шотландца на свое торговое судно – посидеть в каюте, в шахматишки перекинуться. Олафу сразу понравилось, как хорошо Тристан говорит по-норвежски, и, узнав, что юноша не умеет играть в шахматы, капитан поклялся за несколько часов обучить его основным премудростям древней индийской игры. Каково же было удивление Олафа, когда уже через два часа Тристан не только запомнил все правила и простейшие показанные ему комбинации, но и сам напридумывал хитрейших приемов защиты и нападения. Лотианский искусник выигрывал теперь у опытного норвежского игрока партию за партией. Многие купцы сбежались посмотреть на их поединок и принесли им вина и мяса, и шахматным баталиям не виделось конца.

Были это те еще купцы, но Тристан как-то не обратил внимания на их одежду, оружие и привычки. Все так увлеклись игрою, что и не заметили, как стемнело, вернее опять же – Тристан не заметил. А когда сделалась ночь, корабль норвежский тихо отчалил и стал удаляться от берега.

– Куда мы плывем? – встрепенулся Тристан, а тем временем над морем уже забрезжил рассвет.

– В соседний порт, неподалеку, – успокоил его Олаф. – Мы еще проплывем на обратном пути мимо твоего родного Лотиана и обязательно зайдем в Альбину. А сейчас ложись спать. Тебе надо отдохнуть. Завтра снова поиграем.

Сознание Тристана было затуманено вином и усталостью, и он поверил Олафу, тем более что давно мечтал о путешествиях и втайне надеялся встретить в чужом порту свою настоящую Любовь. Да, именно Любовь с большой буквы.

«Может, это и есть судьба?» – думал Тристан засыпая.

Это и была судьба.

Норвежские «купцы» оказались ребятами неплохими, только очень уж много пили вина. Тристан так и не понял, с каким грузом шли они на север. Если с грузом вина – так все и выпьют по дороге, если солонины – съедят. А коли дорогих тканей, украшений, золота – разве такие люди способны сохранить ценный груз? И все же: куда они плывут? Олаф выражался невнятно. Остальные кивали на капитана. Тристан кое-что смыслил в географии и в морской навигации, потому на четвертый день понял: не в соседний шотландский порт держат путь скандинавские «купцы», то есть морские разбойники. Плывут они, похоже, в Испанию, по далекому обводному маршруту. И не то чтобы не хотел Тристан побывать в прекрасной южной стране, где когда-то отец его отличился доблестью небывалой, не то чтобы сильно затосковал по родной земле и близким людям, а просто не понравилось ему, что Олаф лжет. От такого человека и его команды можно было ожидать любых неприятностей.

Грандиозный план зародился в голове Тристана. Был ведь он силен и умен необычайно, а потому решил всех пьяных норвежцев повязать по одному, особо строптивых передушить и за борт выбросить на съедение рыбам, а управление кораблем принять на себя. Он верил, всерьез верил, что в одиночку победит всех пиратов и приведет корабль в Лотиан. Это оказалось невозможно. Он одолел лишь троих, когда его ударили сзади по темени и примотали к мачте толстым булинем.

– Отпустите меня! – взмолился Тристан, поняв, что проиграл. – Дайте мне лодку, и я поплыву своей дорогой, я не хочу дольше оставаться с вами.

– Нет, лотианец, – сказал коварный Олаф, – не для того я заманивал тебя на свой корабль этой древней индийской игрой и чудесным византийским вином, не для того, чтобы теперь отпустить на все четыре стороны. Ты слишком многое умееешь, ты будешь прекрасным рабом, и если откажешься служить мне, я просто продам тебя в другую страну за большие деньги. Не будь я знаменитый на весь свет капитан Олаф Белый!

– Бог покарает тебя, норвежец, – тихо сказал Тристан и словно обмяк, обвис на могучих веревках.

В ту же секунду начали сгущаться тучи. Стремительно крепчавший ветер гнал по небу свинцово-серые, почти черные облака с невозможной скоростью и силой. Сделалась буря.

И бушевал этот шторм три дня и три ночи. И чудом, лишь благодаря огромному опыту лоцмана, корабль норвежцев не пропорол себе брюхо на острых рифах. И тогда самый старый из разбойников сказал всем:

– Давайте отпустим этого юношу. Морские боги не любят вероломства, море уничтожит наш корабль, если мы не прислушаемся к голосу разума и милосердия.

«Вот так пираты!» – удивился про себя Тристан.

И Олаф громко, перекрикивая волны и ветер, пообещал отпустить юношу и отдал приказ оснастить ему лодку, как тот просил еще три дня назад.

И в ту же секунду унялся ветер, и разметало в стороны тяжелые тучи, и солнце выглянуло, разбросав золотые лучи среди яркой голубизны, и лодка Тристана по тихой маслянистой воде поплыла к далекому берегу на горизонте, а норвежский корабль ушел в открытое море под благодарное пьяное пение и звон кубков.

Вот только берег оказался диким. Совсем диким. Небольшой, скалистый, никем не обитаемый остров. И пресной воды всего на два дня, а пищи – и того меньше. И куда дальше плыть, одному Богу известно. А главное, стоит ли плыть, когда во все стороны лишь распахнутые настежь морские дали. Судьба.

И на третий день, когда уже не было воды, а солнце палило нещадно, явился ему высокий худой старик с длинной белой бородищей – вот этот уж точно по-настоящему седой. А глаза у него были зеленые-зеленые, как у кота, и глубокие, да, именно глубокие, в них хотелось окунуться, словно в лесное озеро, и Тристан нырнул…

В общем, обыкновенное видение, навеянное жаждой. Или не совсем обыкновенное?

Или вообще не видение?

Он не мог разобраться в случившемся, потому что дальше в памяти зияла дыра. Полный провал. Наверное, он просто умер. Однако же теперь живет по второму разу. Как это понимать? Каким образом такое получилось? Следовало вспомнить.

И Тристан принялся вновь старательно вспоминать свою жизнь, пусть не по порядку, но все равно. Надо ведь разобраться. Другого пути нет. Никто ему не поможет. Кроме него самого. Почему-то он знал: самое важное сумеет вспомнить лишь он один, и больше никто, никто в целом свете. Значит, надо стараться…

Черт, как же болят эти дырки в теле! Особенно бедро. Во, уже разнесло. И цвет, ну прямо фиолетовый.

Ветер донес до него какой-то неясный гул. Тристан приподнялся на одном локте и глянул вперед поверх борта. Берег был уже совсем близко, и сделалась легко различимой толпа людей, вернее две толпы. Рыжие ирландцы прыгали и ликовали, еще издалека завидев алый парус Моральта, а корнуолльцы стояли понурыми мрачными рядами.

И тогда Тристан поднялся в лодке, воздев к небесам оба меча, и ситуация на берегу переменилась с точностью до наоборот.

От самой пристани и до замка Тинтайоль освобожденные юноши несли Тристана на руках, девушки – молодые, красивые – размахивали праздничными свежесрезанными зелеными ветками, все окна в домах украсились по обычаю роскошными тканями, вино и пиво лилось рекою, запахи жареного мяса, рыбы и лука распространялись повсюду. Торжеству корнуолльцев не видно было предела, за шумом голосов, звуками арф, звоном колокольцев, песнями и танцами, за лошадиным ржанием и радостным собачьим лаем никто не слышал долгих и жалобных стенаний ирландцев.

– О Святой Патрик, – вопрошали они, поднимая глаза к быстро бегущим по небу облакам, – за что послал ты такую беду на великую и древнюю землю Эрин?!

Так сами ирландцы называли свой остров.

В великом унынии вернулись они на корабль, оставленный в гавани Тинтайоля, погрузили на борт тело погибшего героя, меч его, возвращенный Тристаном, и ладью его, потом подняли на корабле черный парус и так, в печали и трауре, отплыли в родной Ат-Клиат и дальше – в Темру, где, конечно же, ожидала их толпа соотечественников, и сам король Гормон, и королева Айсидора, сестра Моральта, и дочка их – прекрасная белокурая принцесса Изольда, и, конечно, ждали они спутников великого рыцаря не с такими известиями и не с таким грузом.

«Груз двести», – вспомнилось вдруг Тристану, когда он смотрел на отплывающий в туман ирландский корабль. – «Черный тюльпан». Везде, везде одно и то же…»

И он внезапно понял, что и сам может очень скоро превратиться в такой вот «груз двести». Раны-то его вновь напомнили о себе. Эйфория торжественной встречи заканчивалась. Долго ли продержишься на одном энтузиазме? Лекарства, лекарства нужны ему. У него даже не оставалось сил припасть на одно колено перед любимым дядей своим и повелителем – королем Марком. Едва только юноши отпустили Тристана, он рухнул перед самым троном, и кровь обильно заструилась изо всех ран его, открывшихся по причине внезапного ослабления членов и удара о каменные плиты пола. Дальнейшее Тристан помнил в отрывках.

Раны не просто вспухали и мокли – с каждым днем они превращались во все более глубокие и страшные гниющие язвы, руки и ноги немели, тошнота и слабость накатывали волнами, есть он не мог ничего, только пить, а спал настолько худо, что перестал отличать сон от яви. Сердце Тристана то колотилось как бешеное, а то вдруг почти совсем переставало стучать. Это было похоже на медленную смерть. Ведь он даже боль едва ощущал. Мертвые не чувствуют боли, а он был уже наполовину покойником.

Впрочем, возможно, боль все-таки помогли снять целебные травы и настои. Все, что было толкового в арсенале корнуолльских лекарей, они уже использовали, но раны и не думали заживать. Вздувались, лопались, пузырились, тошнотворно сочились черной поганой кровью. И пахли, чудовищно пахли. Запах был знакомый.

«Газовая гангрена», – вспомнил Тристан. С ним уже было такое однажды. Нет, не здесь, а в Центральном военном госпитале в Моздоке. Только там были прекрасные хирурги, и капельница, и препараты – антисептики, антибиотики, анальгетики, а здесь – одна лишь бурда с болотным привкусом и какие-то маринованные листочки – алхимия сплошная, мать их так! Но кажется, даже в Моздоке Тристана не спасли, все-таки он слишком долго провалялся без помощи на улице…

Или это был не он, а кто-то другой? Но запах-то знакомый…

Запах. Он распространялся вокруг, настолько отвратительный и сильный, что к Тристану перестали приходить люди, даже самые близкие друзья. Брезговали? Боялись? Или просто уже не считали его живым? Ведь лекари вынесли окончательное решение: их медицина в данном случае бессильна. Если Тристан и выживет теперь, так только волею Господа, проще говоря, надежда осталась лишь на чудо да на его собственное могучее здоровье. И зараженный страшным ядом, Тристан лелеял эту надежду и верил, что все-таки вырвется из рук смерти, все-таки выживет.

Но остальные не верили. Зачем же им было ходить к нему? Только трое, превозмогая отвращение и душевную боль, сменяли друг друга и по многу часов сидели у его изголовья в отчаянной попытке помочь умирающему юноше хотя бы своей любовью. Это были король Марк, верный оруженосец Курнебрал и лучший друг его, барон Будинас из Литана.

Однако вскоре, видя мучения их, попросил Тристан отнести его на берег моря и там среди скал положить в продувной рыбацкой хижине, и убедил благодетелей своих, что так полезнее будет для его ран. И еще была у него странная просьба. Но кто бы посмел не исполнить последнюю волю смертельно раненного человека?

– Принесите мне, – попросил Тристан, – мою любимую роту, а также дерева нескольких сортов, из каких делают деку для этого инструмента, и костного клея принесите, и острый нож.

И переделал Тристан роту в диковинный инструмент (кто же мог знать в Корнуолле, что такое гитара?) и играл на нем часами печальные мелодии. Король Марк иногда тайком приходил послушать, сидя под стеной хижины и глядя на ленивые барашки волн, тающие у горизонта.

И однажды Тристан сказал:

– Подойди ко мне, мой король, я знаю, что ты здесь.

И Марк подошел.

– Я любил тебя, как отца, а ты любил меня, как сына. Так выполни же еще одну мою просьбу. Дай мне ладью, уложи меня на дно и спусти на воду.

– О Боже! Мальчик мой! – воскликнул король Марк. – Ведь ты же и грести не сможешь, и парус поднять у тебя недостанет сил. Куда же принесут тебя волны и ветер?

– Не ведаю, отец, – отвечал Тристан. – Но чувствую: здесь, на родной земле, настигнет меня вскоре смерть, а жизнь моя – там, за морем. Успею соединиться с ней, значит, останусь на этом свете и еще увижу тебя, мой король, а не успею – что ж, значит, такова воля Господа, не нам изменять ее.

Марк заплакал и обещал выполнить просьбу Тристана.

И когда уже вместе с Курнебралом они спустили на воду лодку, где лежал Тристан, державший в руках любимую роту, сделавшуюся непохожей на роту, король спросил на прощание:

– На что же ты все-таки надеешься, мальчик мой? Я читаю истинный свет надежды в твоих глазах, он ярок сегодня, как никогда в прежние дни.

– Ты прав, отец, – кивнул Тристан улыбнувшись.

И хотел рассказать ему о своем двойном прошлом и о загадочном зеленоглазом седобородом старике, и тогда уже не надо будет объяснять, на что он надеется, ведь станет ясно: исключительно на чудо. Но в тот же миг Тристан понял: это неправда. На зеленоглазого старика можно было рассчитывать не как на чудо, потому что не был тот призраком или порождением разыгравшейся фантазии, наоборот – чем-то очень реальным и вполне объяснимым. Вот только время объяснять еще не пришло, даже для самого Тристана, а значит, и рассказывать пока нельзя. Ни любимому дяде Марку, ни кому угодно другому. Следовало молчать до поры, просто чтобы выжить, выжить во что бы то ни стало. Ведь главное, ради чего Тристан («Тристан… Тристан… ё-моё! Как меня раньше-то звали? Не помню…»)…ради чего Тристан оказался тут, в этом чужом мире, – главное еще не случилось. Но оно обязательно случится, и очень скоро.

Все эти мысли расцвели в его голове с ослепительной ясностью прозрения, и тогда он медленно и трудно, разомкнув еще раз запекшиеся губы, выпустил на волю слова, которым сам удивился:

– Я надеюсь на волшебное снадобье, на чудодейственное лекарство, исцеляющее раны, подобные моим. Один из лекарей наших, Иосиф, обмолвился как-то, что лучшие целители живут в соседней и ненавистной нам сегодня Ирландии. Ну и вообще, очевидно же, от ирландских ядов могут помочь только ирландские противоядия.

– Ты что же, – не поверил Курнебрал, – рассчитываешь добраться до земли недругов и получить помощь от людей, ненавидящих тебя, мечтающих о смерти твоей?

– Да нет, наверное, – схитрил Тристан, не желая признавать, что именно об этом варианте и думает. – Скорее я рассчитываю встретить норвежский или датский корабль, а у викингов, так давно воюющих с народом Эрин, наверняка найдутся все необходимые ирландские настои и мази.

Они все трое помолчали. О чем еще можно было говорить? Настало время прощаться.

– Счастья тебе, мальчик, в добрый путь!

Марк смахнул слезу, Курнебрал просто потупил взор, и оба они что было сил в четыре руки оттолкнули ладью от берега.

Семь дней и семь ночей баюкало море умирающего Тристана, и ни разу не начинался дождь, и солнце было ласковым, а не палящим, ветер не мотал ладью из стороны в сторону, а уверенно гнал ее все это время вперед и вперед.

И пока Тристан сквозь распухшие веки, которые уже ни открываться, ни закрываться толком не могли, смотрел на солнце, и на кучевые облака, и на яркую полуденную синь, и на алые краски зорь, и на холодные зеленые угольки черного ночного неба, раны его словно притихли в ожидании развязки, а сознание – раздвоенное, расчетверенное – было где-то не здесь, точнее, оно было то здесь, то там, оно путешествовало по мирам, по временам и странам, и абсолютно нельзя было понять, какая из вспоминаемых реальностей действительно существует, а какая порождена бредом больного, отравленного воображения.

Он снова ощутил себя на койке госпиталя в Моздоке. Собственно, стало вдруг предельно ясно: никуда он с этой койки и не исчезал. Предсмертные видения, говорят, бывают поразительно яркими и цветистыми. Ну да, да! Ну представил себя героем красивой древней легенды, ну прожил добрых три года в этой роли… Стоп. Откуда он взял, что именно три года? Что он помнит из этих трех лет? Впрочем, последние события помнит хорошо.

Незадолго до появления Моральта на земле Корнуолла прибыли в Тинтайоль в результате долгих поисков отец его названый Рояль Верное Слово и преданный оруженосец Курнебрал. Прибыли, вошли в замок, и Тристан узнал их, потому что помнил – из той, другой жизни, а вот они его – нет. Он это точно понял, глаза обоих смотрели на Тристана грустно и разочарованно. Но какая-то внутренняя борьба происходила в душе Рояля, да и с Курнебралом творилось что-то неладное. На лице благородного Фортепьяна противоречивые чувства особенно четко отразились, и апофеозом стал момент, когда старый барон извлек из глубоких складок своей одежды маленький кожаный мешочек, распустил шнурок и показал королю Марку крупный, сияющий многими гранями кристалл – дивной чистоты бриллиант.

– Помнишь, Марк, этот камень подарил ты на свадьбу сестре своей Блиндаметт Белозубой, когда венчались они с Рыбалинем в главном храме Тинтайоля?

Марк узнал бриллиант и произнес потрясенно:

– Помню. Да кто же ты, пришелец?

– Я – барон Рояль по прозвищу Фортепьян, верный вассал короля моего Рыбалиня, погибшего в смертном бою с Мурлоном двадцать один год назад. А вот этот юноша, стоящий рядом с тобой, – Тристан из Лотиана, сын Рыбалиня и умершей родами Блиндаметт, а стало быть, твой родной племянник.

Вот тогда и воскликнул король Марк:

– Боже! Целых три года служил мне славный юноша Тристан верой и правдой, а я и не подозревал, что он мне родственник. Но чувствовал, ох, люди добрые, искренне признаюсь вам – чувствовал, родная кровь говорила за себя. Тристан, мальчик мой, ты не дашь соврать старику, ведь я все это время любил тебя не то что как племянника – как сына родного!

А Рояль продолжил свой странный и как бы заученный текст:

– Герцог Мурлон Злонравный вот уже сколько лет не по праву владеет Лотианом. Настало время изгнать его с захваченной у нашего короля земли. Тебе, Тристан, предначертано сделать это.

Так он сказал. И Тристан сделал это.

Почему-то из Корнуолла в Шотландию потащились морем. Впрочем, понятно почему, у них же там с дорогами дело было швах – леса да горы кругом непроходимые. Плыть, даже вкругаля, намного быстрее.

А вот саму битву с Мурлоном припоминал Тристан слабо. Рыцари на лошадях, разодетые в чумовые доспехи (то бишь не только люди, но и лошади в латах), подозрительно перемешивались в памяти с ревущими бэтерами на улицах Гудермеса, а длинные копья и тяжелые мечи – с гранатометами РПГ-7 и «калашами».

Но в Лотиане в отличие от Гудермеса результат был явно положительный: значительная часть местного населения поддержала Тристана, возглавившего войско короля Марка, бывшие вассалы Рыбалиня объединились с прибывшими корнуолльцами, и все вместе они дружно перебили главных, самых свирепых и отчаянных головорезов Мурлона. Остальные сдались. Сам же злонравный герцог, как и подобало ему, все-таки вышел на старости лет для решающего поединка с новым претендентом на королевство. Молодые мускулы, спецназовская выучка, уроки Курнебрала и чеченский опыт не подвели Тристана – Мурлон был обезглавлен одним точным ударом.

После этого Тристан вступил в законное право владения всей землею Лотиана, бывшие вассалы Рыбалиня и нынешние вассалы Мурлона преклонили перед ним колени, признавая себя ленниками нового короля, а народ потащил ему всяческие дары как избавителю от двадцатилетнего гнета. Судя по их здоровым мордам, никакого особого гнета местные мужики и бабы, похоже, здесь не испытывали, чай не норвежские язычники ими столько лет правили, ну да ладно. Тристан принял все с благодарностью и призадумался: «На фига, как говорится, козе баян?» То есть не только россиянину из двадцатого века, но и Тристану, чудом вернувшемуся на землю своего детства, как-то не улыбалось править этой красивой, но дикой страной – страной горных озер, дремучих лесов и суровых скалистых берегов, о которые день и ночь бьются холодные северные волны. Не хотел он вообще ничем править. Быть вассалом короля Марка импонировало ему гораздо больше. И Тристан принял быстрое решение.

– У каждого достойного человека, – без ложной скромности объявил он народу, – есть две главные ценности: земля его и тело его. И эти ценности я хочу вверить двум самым дорогим мне людям. И того и другого считал я своим отцом, и тот и другой в трудную минуту помогли мне и проявили по-настоящему теплые чувства. Так вот: барону Роялю по прозвищу Верное Слово передаю я землю мою, прекрасную землю Лотиана, принадлежащую ему теперь безраздельно и по праву. А королю Марку хочу я служить и дальше как охотник, пастух, менестрель и рыцарь его. Впрочем, люди добрые, сеньоры Лотиана, вы – ленники мои и имеете право дать хозяину совет, а я к нему прислушаюсь.

Но никакого совета не дали вассалы господину своему, достославному королю Лотиана, отказавшемуся быть королем. Они просто полностью признали его правоту, оценили мудрость сделанного выбора и со слезами на глазах проводили с корнуолльскими кораблями обратно в страну короля Марка. А преданный оруженосец Курнебрал, конечно, отправился вместе с Тристаном.

Так было. Он хорошо это помнил, лежа теперь на вонючей койке в темной подвальной палате, где перегорело вчера еще несколько лампочек. Заменить их пока было нечем, а единственная оставшаяся прямо над его головой светила тускло, да еще и заляпана была какой-то гадостью. Кровью, что ли? Или это все-таки закатное солнце проглядывает сквозь потемневшие к вечеру облака? А шпангоуты так отвратительно врезаются в спину через совсем уже истершийся тюфяк. Ведь качает, даже очень качает, койку в госпитале не может так качать… Или может? Во время бомбежки. Это что же, еще один авианалет? Ф-фу, Моздок же ни разу не бомбили, ты не в Грозном, Ваня. Или еще в Грозном?.. Ва-ня. Ваня! Иван! Так вот как его зовут!

Он протянул руку, нашарил сначала бурдюк с прокисшим козьим молоком, глотнул этой жижи с истинным наслаждением, потом взял в руки гитару, то бишь переделанную роту – маленькую кельтскую арфу, – и заиграл. Это помогало вспоминать. А он все эти дни мучительно пытался слепить рассыпающиеся куски прошлого во что-то цельное, убедительное и понятное. Не хватало одного, совсем крошечного звенышка. Да, именно одного, и кажется, он уже подбирался к разгадке…

Вот оно! Нечто сверкнуло вдруг, словно ответ на все вопросы сразу. Зеленые глаза. Ясные, глубокие, изумрудно чистые. Глаза старика? Нет – глаза незнакомого молодого хирурга в темном, цвета морской волны халате, заляпанном кровью. Глаза смотрят пристально, ласково и жутко. Страшную доброту, чудовищное милосердие излучают они. Бред.

Иван там, в Моздоке, теряет сознание. На секунду, на миг. Потом с нечеловеческим усилием вновь поднимает веки. Тут же, действительно тут же, потому что спать нельзя, потому что сон в его положении – это смерть, и… обнаруживает себя на скалистом берегу возле разбитой шлюпки в странной одежде и абсолютно здоровым. И все это тем более загадочно, что он не помнит, как здесь оказался, но вместе с тем происшедшее воспринимается совершенно нормально, ведь он вообще многого не помнит, значит, так и должно быть. Его же украли норвежские купцы, то есть норвежские пираты, опоили чем-то, и был шторм, и была шлюпка на тихой воде, и был остров, и безумная жажда, и зеленые глаза… В общем, это нормально, что он многое забыл, он потом вспомнит. А госпиталь? Госпиталь тоже был, но очень, очень давно. Слово-то какое – «госпиталь»! Хочется сплюнуть, как песок, попавший на язык, оно чуждое, ему нет синонима на том языке, на котором сейчас думает Иван, то есть Тристан, да, теперь его зовут Тристаном, и думает он… да, да, на каком-то кельтском языке. Ё-моё!

Вот именно таким парадоксальным образом удалось ему склеить свои разрозненные воспоминания. Он по-прежнему плыл в никуда, смертельно раненный, но море и лодка стали единственной реальностью, бред прекратился, и теперь Иван обстоятельно и с удовольствием извлекал из памяти подробности своего появления в этом мире.

Он тогда быстро нашел тропинку меж скал и взобрался на покрытое жухлой травою и редкими кустиками плато. Нигде, насколько хватал глаз, не видно было следов человеческого жилья, а впереди, меньше чем в километре, зеленел лес. Иван (или Тристан?) направился к нему, с наслаждением вдыхая полной грудью дурманяще чистый воздух, напоенный медвяным запахом вереска и пронзительной свежестью озона с терпкой примесью морской соли. Он чувствовал, как рождается заново. И понимал (по-русски, по-чеченски, по-кельтски, по-английски – по-любому!), что это не литературный образ, не фигура речи, а факт, непреложный факт его биографии – второе рождение. Как, почему, откуда, каким образом – не важно. Начиналась новая жизнь.

И когда ботфорты его погрузились по щиколотку в мягкий податливый мох, пушистым ковром покрывавший опушку леса, Тристан заслышал вдали собачий лай, и не одного пса – это целая свора преследовала зверя. Точно, именно так лают гончие. А потом уже ближе раздались призывные звуки охотничьего рожка и зычные кельтские выкрики.

Тристан уверенно пошел вперед на эти звуки, торопясь успеть к торжественной развязке, но все же опоздал. Когда он вышел на поляну, охотники, построившись в ритуальную фигуру, радостно трубили на весь лес о своей удаче, а большой благородный олень с ветвистыми рогами был уже повержен и даже не дергался, собаки зализывали ушибы, полученные, очевидно, в процессе заваливания животного, а из тела убитого зверя торчали два грамотно вонзенных копья: одно в брюхо, почти между передних ног, и одно – в горло. А вот дальше встреченные Тристаном люди повели себя не слишком грамотно.

Старший среди них и, как видно, наиболее опытный егерь, которого называли Эдвардом Умелым, взял длинный, чуть искривленный нож и замахнулся над нежной, бессильно вывернутой пятнистой шеей с явным намерением, не задумываясь о шкуре, отхватить благородному оленю башку.

– Еб твою мать! – закричал Тристан на чистом русском, бросаясь к Эдварду, чтобы остановить его.

Подбирать кельтский эквивалент этого междометия было сейчас явно некогда, да к тому же по немногим отрывочным фразам Тристан еще не вполне сообразил, на каком именно наречии общаются между собой охотники.

Теперь же не только Эдвард, но и все остальные повернули головы в его сторону. Смысл слов, произнесенных Тристаном, не имел никакого значения – люди поняли интонацию, поняли однозначно и правильно. Тристан немного успокоился и, отчаянно мешая в одну кучу валлийские, бретонские, русские и чеченские слова, продолжил свою мысль:

– Ты что же это делаешь, бляха-муха, Эдвард? А еще умелым зовешься! Какой же ты, к шайтану, умелый, если благородного оленя с такой роскошной шкурой разделываешь, как поганую, нечистую свинью? Где учили тебя, Эдди, такому кретиническому способу?

– Ах, чужестранец, – растерялся Эдвард Умелый от столь внезапного натиска. – И не пойму, чего я, собственно, сделал, чтобы уж так на меня кричать. Впрочем, не все слова твои были нам понятны, может, поэтому я растерян теперь. Давай договоримся: сначала я простым корнским языком объясню тебе, что собирался делать, а уж потом ты скажешь, прав я или нет и существует ли действительно лучший способ разделки оленя. Вот слушай: вначале я отрубаю голову, затем разрезаю туловище на четыре части, попарно одинаковые, части эти мы грузим на лошадей в первую очередь, затем привязываем к лукам наших седел остальное и в таком виде доставляем в замок повару и скорняку.

– Хуиная твоя голова! – вторично не удержался Тристан еще раз, но сказал это уже ласково, а потом сосредоточился и перешел целиком на корнский, тщательно отбрасывая выплывавшие откуда-то из глубин памяти древневаллийские, латинские и даже (во дела!) старофранцузские слова.

Рассказывая, Тристан одновременно демонстрировал, как именно полагается свежевать скотину у народов, имеющих давние традиции в этом вопросе. Он встал на колени, аккуратно рассек кожу от пасти до хвоста вдоль брюха и отдельными разрезами – вдоль каждой из ног до самого копыта, затем вскрыл аорту и спустил кровь, после быстрыми уверенными движениями содрал всю шкуру, предварительно сделав еще надрезы возле рогов. Лишь после этого он разнял тушу, естественно, не трогая крестца, но положив особняком бедра, отобрал потроха, отнял морду, вырезал язык, а также отдельным порядком извлек сердечную мышцу.

И все егеря, псари и конюхи склонились над ним, стояли молча, наблюдали, пытаясь запомнить, и в итоге с восхищением признали, что в мастерстве иноземному парню не откажешь.

– Дружище! – чуть не прослезился Эдвард Умелый. – Много лет занимаюсь я охотой во славу короля нашего Марка, но такого прекрасного обычая до сих пор не ведал. В какой же это стране учат подобному искусству?

– Имя этой страны – Ичкерия, – честно признался Тристан, потому что именно чечены, пока он сидел у них в плену и работал в горном кишлаке по хозяйству, научили его грамотно разделывать быков и баранов. – В этом далеком горном крае на Востоке даже малые дети владеют искусством свежевания туш.

– О! – изумился Эдвард. – Никогда о такой стране не слышал, очевидно, это где-нибудь в Индии. Неужели ты родом оттуда? А по лицу и не скажешь.

– Нет, – ответил Тристан, – это гораздо ближе, чем Индия.

А потом спохватился, что рассказывает лишнее, и добавил:

– Но сам-то я родом не оттуда, просто путешествовал много. Сам я из Альбы, и зовут меня Тристан Лотианский.

– Не был я и в Лотиане, друг мой, но много хорошего слышал об этой земле, – откликнулся Эдвард. – Что ж, слава Лотиану и слава отцу твоему, воспитавшему достойного сына. Не согласишься ли ты теперь поехать к королю нашему Марку?

– Охотно, – сказал Тристан.

Ибо куда еще ему было ехать?

Когда незнакомые люди задавали ему прямые вопросы, память услужливо подбрасывала правильные ответы, правда, и неправильные она тоже подбрасывала (зараза!), приходилось выбирать, и пока еще это было непросто. А вот вспомнить свое шотландское прошлое все целиком Тристану никак не удавалось. Прошлое Ивана вспоминалось до сих пор гораздо легче, но он уже понимал, что этими знаниями сейчас и здесь, в совершенно ином мире, пользоваться надо очень осторожно. Фрагментарно. По мере надобности. Если же рассказывать все, судьба его будет печальна. В лучшем случае прослывет безумцем, а в худшем – погибнет как исчадие ада от меча какого-нибудь праведника.

– А верно, отец твой – богатый и знатный человек? – спрашивал старший егерь.

– Да нет, – отвечал Тристан, оттягивая момент ответа по существу и изо всех сил пытаясь не брякнуть вновь чего-нибудь русско-советского. – Не то чтобы очень богатый, а уж о знатности мы и говорить не станем. Был он талантливым охотником и удачливым купцом, но поглотили его однажды волны Испанского моря, царство ему небесное. А я бежал из родительского дома и два с лишним года путешествовал по свету, ибо мечтал посмотреть, как живут люди в иных землях. Но отец действительно многому научил меня, и было мне легко. Однако теперь корабль наш затонул, а лодку мою выбросило на этот берег.

– Хотел бы я побывать в такой стране, где сыновья купцов и охотников умеют и знают больше, чем в иных местах дети баронов. Будешь учить нас, Тристан?

– Всегда рад. Дайте только одно дело закончить.

Туша оленя уже лежала разъятая на все необходимые части, и теперь на помощь Тристану пришел его как бы забытый шотландский опыт.

Внутренности он бросил на расстеленную шкуру и подозвал собак специальным сигналом охотничьего рога, а натертые солью куски оленины наткнул на тщательно отобранные специальной формы рогатины и роздал участникам похода. Особое внимание уделено было так называемому королевскому шесту – наиболее прямому и длинному. Поперек него Тристан привязал ветку, куда нанизал самые лакомые куски от различных частей тела, венчала же эту композицию голова оленя. «Королевский шест» полагалось держать старшему егерю в правой руке и ехать ему надлежало первым. Остальных Тристан построил особым порядком – попарно и в соответствии с ценностью тех частей туши, которые охотникам доверено было нести: большой филей, грудина, корейка, шейка, окорока, лопатки, передние и задние голени…

А потом дорогою решили охотники еще и рыбы наловить. Тут уж Тристан вообще обхохотался: ловили они ее, как первобытные люди – острогой. Впрочем, справедливости ради следует заметить, что рыбы в их реках и озерах водилось немерено, да и руки у корнуолльцев росли из того места, какого надо, так что и острога свой эффект давала. Но все же, мужики, несолидно как-то… В общем, научил их Тристан еще и удочку мастырить: удилище из орешника заделал, лесу – из конского волоса сплел, а крючок аккуратно вырезал из твердого плотного граба, грузило – камень с дырочкой, ну а поплавок – дело нехитрое. В полном восторге были корнуолльские охотники, резвились как дети, таская из лесного озера одну за другой серебристых извивающихся рыбин.

Ну и король Марк принял Тристана с почтением, предложил ему служить в замке Тинтайоль и устроил пир в его честь.

Вечером, когда уже все гости веселыми были, прибыла местная знаменитость – валлийский жонглер по имени Варли. Почему-то эти потомки пиктов и викингов своих бродячих певцов жонглерами звали, влияние французов, не иначе. Тристан сказал бы «бард» или «менестрель». Ну а жонглер – так жонглер. Какая разница? Будет и он теперь, стало быть, жонглером, хотя отродясь больше двух предметов подбросить и обратно схватить не умел. И то все чаще это были «лимонки»: свою туда, врагам кинуть, а от них прилетевшую поймать и опять туда же зашвырнуть.

Бароны корнуолльские восхищались игрою и голосом валлийца, а Тристан послушал-послушал именитого гастролера и понял, что сам слабает не хуже. Понял и сказал:

– Хороша твоя уэльская музыка, жонглер. И древние арморикские напевы прекрасны, особенно те, что посвящены страстной любви Грайлэнта. Но вот хочу спросить: неужели это весь репертуар, что тебе известен, ведь ты, мой друг, уже по третьему разу сыграл нам первые две мелодии. А вот знаешь ли, например, знаменитую песню «Черный рыцарь взял мое сердце в полон»?

Тристан и сам такой песни не знал. Красивое и чуточку смешное название выплыло неизвестно откуда, вероятнее всего из какой-то книжки, читанной в детстве, но валлиец от его внезапного натиска оторопел и поначалу признался в собственной необразованности, а уж потом перешел в ответное наступление:

– Дерзкий юноша, ужели купцы в Лотиане и музыке обучены не хуже валлийских жонглеров? На чем играешь ты: на арфе, на роте или на скрипке? Может быть, на волынке?

– Я на всем играю, – скромно ответил Тристан. – Дай-ка сюда свою арфу, жонглер.

Варли, вконец раздавленный, подчинился.

И Тристан покорил их всех, особенно короля. Сначала играл древние мелодии своей страны. (Своей? Своей, своей. Ты теперь – Тристан, привыкай, никакой ты не Ваня Горюнов. Нет больше Вани Горюнова – проехали.) И всколыхнулись грустные воспоминания у старика Марка: и детство, и юность, и как выдавал он замуж за Рыбалиня любимую сестрицу – нежную красавицу Белозубую Блиндаметт. А потом Тристан плавно перешел к исполнению популярной классики будущих веков, тут уж у баронов и сенешалей глаза на лоб полезли, но благо все пьяные были, никто толком ничего не разобрал и не запомнил. Так что когда после десятой (или какой там?) кружки эля Тристан заиграл им «Песенку о медведях», некоторые уже спали. И он отчетливо понял: пора завязывать, во всех смыслах пора, иначе… Что иначе? Да ничего. Просто ему надлежит как можно скорее свое новое прошлое в памяти восстанавливать, а не дурака валять, несчастных древних людей анахронизмами пичкая. Вот что главное, брат Иван – то есть тьфу! – Тристан.

С тем и заснул тогда. Исторический выдался денек.

Ну а потом вполне обычная жизнь началась. Охотился, рыбу ловил, пас свиней королевских – это считалось очень почетным занятием, опять же с людьми общался, новые языки узнавал. Языки так легко давались – очуметь! Ну, в общем, оно и понятно. Во-первых, в тогдашних языках не столько слов было, во-вторых, он их уже знал немало, а в-третьих, Тристан же не санскрит учил и не китайский, а близкие, так или иначе родственные – датский, шведский, испанский, итальянский, фламандский, галльский, еще какие-то. Совершенствовался, конечно, в боевых искусствах, молодых баронов, мальчишек, «баронят» учил всему, что умел и знал сам. Иногда и сражаться приходилось. Словом, сублимировался Тристан. Именно так – разными способами сублимировался, потому как давняя тоска его по неземной любви, соединившаяся теперь с любовной драмой Ивана, разъедала сердце вдвойне.

Не было в Корнуолле достойной женщины для Тристана. Не было – это он точно знал. А где искать – оставалось загадкой. Просто теперь он стал спокойнее, степеннее, ведь в тело юноши подселился другой человек, пусть и такой же молодой, но умудренный опытом веков, цинизмом новой эпохи и страшной памятью о безумной войне, через которую пришлось пройти и умереть на ней. Память о пережитой смерти – нечто особенное. С этим уже нельзя жить как прежде.

Мучительна тайна любви, но тайна смерти еще сильнее держит в напряжении душу. И магнетическая сила зеленых глаз не отпускала его. Это была загадка похлеще любых других – до женщин ли стало Ивану-Тристану в те странные годы?

Однако, несмотря на все свои странности, был он очень близок к королю. Утешал Марка в часы печали и сам от этого утешался, делался мягче, примирялся с окружающей действительностью. В конце концов здесь тоже можно было жить.

И было еще существо, которое подружило его с этим миром, которое дарило ему минуты и часы ни с чем не сравнимой радости, – его собака. Он взял ее щенком и воспитывал по всем правилам кинологической науки двадцатого века, изученным в спецназе, а также с учетом бесценных знаний древних кельтов, умевших как никто выращивать охотничьих псов в своих лесных селениях.

Щенок был благороднейшей далматской породы. Генуэзский купец, взявший немалую сумму золотом за роскошную брудастую сучку двух месяцев от роду, уверял, что вывез ее из самой Далмации. А далматы в свою очередь клялись всеми известными им богами, что порода эта наидревнейшая, и служили чистокровные далматские доги, называвшиеся тогда, разумеется, по-другому, еще египетским фараонам, чему находится подтверждение в изображениях на старинных североафриканских сосудах. Звали щенка как-то странно, длинным тройным именем Лоренс-Фатти-Ницца (дикий народ далматы – что с них взять!), кличку эту корнуолльцы немыслимым образом переделали в Лукерину, а Тристан простоты ради начал звать свою собаку на русский манер – Луша, именно к этому имени животное и приучилось, а всем остальным – какая разница? – Луша, так Луша, известное дело, Тристан – юноша чудаковатый, иноземных языков знает немало, так пусть и подзывает свою собаку любым диковинным словом.

А Луша росла необычайно смышленой, разносторонне способной и бесконечно преданной Тристану – дивное существо, белоснежное, в веселых черных пятнышках, с мягкой, ну прямо бархатной шкуркой, с очаровательными брылями и продольными складками на шее, с почти черными ушками, стоящими домиком. «Луша! – кричал, бывало, Тристан. – Ко мне!» И она бежала, казалось, со скоростью скаковой лошади, уши развевались на ветру, пятнистые лапы мелькали, хвост торчал стрелой, глаза горели. Добежит, обойдет вокруг, сядет слева, ждет, а по команде «Можно!» взметнется на задние лапы и целует, целует Тристана в лицо и смотрит добрыми, счастливыми глазами. «Будет ли кто-нибудь еще любить меня так? – думал в подобные минуты Тристан. И сам себе отвечал: – Вряд ли».

Жизнь так и катилась сама собой, потихонечку, неспешно, ничего вокруг как-то не происходило. Он бы и не понял, сколько времени минуло, если б не появление Рояля с Курнебралом. И вот тогда события, как обезумевшая лошадь, сорвались с привязи и полетели галопом.

А теперь круг замкнулся. Он снова умирал. Однако по второму разу умирать было не страшно. Противно, тяжело, но не страшно.

О, как плавно и нежно качают волны его ладью! Может быть, он и впрямь давно не здесь и даже не там, может, в каком-то совсем уж третьем мире? В раю, например. На острове Авалон, как его кельты называют. Если таковой существует, Тристан вполне заслужил попасть туда. Вполне заслужил.

И тут он различил голоса. Удивительно близкие. Он даже понял, что разговаривают трое. Прислушался повнимательнее. Говорили по-ирландски. И скорее всего это были рыбаки. Неужели Бог услышал его мольбы и лодку прибило-таки к берегам Эрина? Вот только это еще не победа. Что, если ирландцы все же увидят в нем врага? Ему предстоит сыграть роль, и роль непростую.

– Смотри, – сказал один из рыбаков. – Пустую лодку к нашим берегам прибивает.

– Да, – согласился другой и добавил помолчав, – эту лодку сделали в Корнуолле.

– Откуда знаешь? – спросил третий.

– Э, брат, мне ли не знать корнуолльских лодок!

И тут их понесло. На Корнуолл и корнуолльцев было вылито столько дерьма, вылито виртуозно и с удовольствием, что Тристан почувствовал себя уязвленным, хотя ни в каком смысле корнуолльцем не был. Первое «я» Тристана, то бишь Ивана Горюнова, родилось в Москве. Второе – в Лотиане. Мать – родом из Корнуолла, это так, но матери своей он не знал никогда и знать не мог, не за нее и сейчас обиделся. Просто он с детства не терпел никакой национальной розни, потому и теперь зло взяло, да еще какое!.. Вот он бы им сейчас показал, ох переломал бы кости голыми руками, но нет сил, дьявол, ну нет сил совсем, гады, сломали парус!

И тогда он схватил гитару, и грянул по струнам что было мочи, и запел Высоцкого. «Парус». А голос Тристана был хриплым и низким от жажды и многодневной телесной муки. И звучала песня так натурально! У самого мурашки по коже. Рыбаков ирландских, видно, тоже проняло, замолчали, заслушались, потом плеск весел сделался отчетливым, и вот над ладьей склонились три рожи. Нет, все-таки три лица. И Тристан вдруг понял: эти – помогут.

– Как прекрасно ты пел, чужеземец! Наверное, именно так овевала неземная музыка ладью Святого Бредена, когда он плыл к Земле Обетованной, а море вокруг сделалось белее молока. Ты помнишь эту красивую легенду?

Тристан молчал.

– Э! Да знаешь ли ты наш язык, менестрель? – спросил другой рыбак.

– Знаю, – глухо ответил Тристан. – Хотите, еще спою?

– Хотим, если только остались силы в твоем теле, чтобы играть и петь. Выглядишь ты неважно. Давай мы доставим тебя на берег. Тебе нужна помощь.

– Вы правы, – сказал Тристан еще глуше. – А эта земля зовется Эрин?

– Воистину так.

– Слава Святому Патрику!

– Ты что, ирландец? – удивились рыбаки, чуть ли не все хором.

– Нет, но я очень люблю вашу страну, – разливался Тристан соловьем. – Я не однажды бывал здесь. Ведь я бродячий оркнейский музыкант и всю свою жизнь путешествую по городам и странам. Давеча плыл я с корнуолльским торговым судном в Италию, чтобы у тамошних мудрецов научиться гаданию по звездам, я пока еще очень плохо владею этим искусством. Так вот. В пути корабль наш захвачен был норманнскими пиратами, я сражался с ними, но силы оказались неравны. Выброшенный в море, я чудом вскарабкался на борт этой покинутой кем-то ладьи, и вот Провидение вынесло меня к вашим берегам. Это не случайность, братья мои. Коварные норманны отравили кинжалы свои поганым зельем – видите, как гниют мои раны? – а кто ж не знает, что самые лучшие, самые чудодейственные мази и жидкости умеют делать именно ирландские целительницы.

– Тебе вдвойне повезло, пришелец, – сказал самый старший из рыбаков, поднимаясь во весь рост и зачем-то поднимая весло на плечо. – Именно наша госпожа считается лучшей целительницей в Ирландии.

Что-то болезненно щелкнуло в голове у Тристана. Он вспомнил, кто считается в Ирландии самой знаменитой целительницей. Королева Айсидора – сестра убитого им Моральта. К ней и плывем теперь. От судьбы не уйдешь, Иванушка.

Все было красно перед глазами, оказывается, он сумел их закрыть, а лодка шла прямо навстречу солнцу. Так что когда Тристан чуть-чуть раздвинул веки, он увидел лишь силуэт стоящего рыбака – нестриженая бородища, какая-то тряпка на голове и тяжелое весло через плечо – ни дать ни взять моджахед с базукой.

«Убьют они меня, – подумал Тристан обреченно. – Но прежде я им все-таки спою. Это так здорово, когда ты поешь, а они не понимают ни единого слова, но слушают затаив дыхание».

И он спел им свою песню, написаннную там, на новый тысяча девятьсот девяносто шестой год от Рождества Христова.