Птица солнца Смит Уилбур

— Пойдите прочь, сэр, — строго сказала она, и Шон Кортни, очень довольный собой, начал спускаться. Он улыбнулся Марку.

— Премьер-министр сегодня выступает в парламенте с заявлением, Марк. Я хочу сразу после этого увидеть тебя.

— Хорошо, сэр, — улыбнулся в ответ Марк.

— Я отыщу тебя на галерее для гостей и кивну. Встретимся в вестибюле и пойдем в мой кабинет.

Генерал еще говорил, когда Марк помог ему сесть на заднее сиденье «роллса». Шон всегда неловко двигался боком, потому что приходилось наступать на больную ногу, но неизменно отвергал помощь — он ненавидел слабость в себе еще яростнее, чем в других; как только он удобно сел, то сразу отбросил руку Марка.

Марк не обратил на это внимания и продолжал говорить:

— Заметки к вашему выступлению на заседании Кабинета министров — в первом отделении, — он показал на портфель из кожи крокодила на переднем сиденье рядом с шофером, — а ланч у вас в Клубе, с сэром Гербертом. Кабинет заседает в 2:15, вам нужно ответить на три вопроса представителей оппозиции. Даже у самого Герцога есть вопрос.

Шон проворчал, как старый лев, которому возражает стая:

— Ублюдок!

— Ваши ответы я прикрепил к повестке дня. Я все сверил с Эразмусом и кое-что добавил от себя, так что, пожалуйста, просмотрите ответы, прежде чем вставать; возможно, вы не все одобрите.

— Надеюсь, ты хорошо по ним шарахнул.

— Конечно, — снова улыбнулся Марк. — Из обоих стволов.

— Молодчина, — кивнул Шон. — Вели трогать.

Марк посмотрел, как «роллс» проехал по подъездной дороге, затормозил у ворот и свернул на авеню Родса, и только потом вернулся в дом.

Вместо того чтобы пройти по коридору в свой кабинет, Марк остановился в прихожей и виновато огляделся.

Руфь Кортни вернулась в глубины кухни, а слуг поблизости не видно.

Перешагивая через три ступеньки за раз, он взлетел на галерею и прошел к прочной тиковой двери в ее конце.

Не постучал, просто повернул ручку, открыл дверь, вошел и бесшумно затворил дверь за собой.

От сильного запаха скипидара у него заслезились глаза; прошло несколько секунд, прежде чем они привыкли.

Марк знал, что он в безопасности. Буря Кортни никогда не выходила из священных покоев за двойными дверями, разрисованными золотыми херувимами и летящими голубями, раньше середины утра. Со времени приезда в Кейптаун Буря ложилась так поздно, что даже отец ворчал и сердился.

Марк лежал по ночам без сна, как — он был в этом уверен — и генерал, прислушивался, не раздастся ли скрип колес на гравии подъездной дороги, старался расслышать веселые голоса, мысленно оценивал длительность и страстность каждого прощания; его тревожили чувства, которым он не мог подобрать названия.

Между ними с Бурей Кортни словно пробежала черная кошка. В Натале у них начали устанавливаться взаимоприемлемые отношения с оттенком тепла. Началось с доброго слова и улыбки Бури, потом они стали вместе ездить верхом, потом Марк сопровождал ее на Южный пляж, где можно было бы выкупаться в теплой воде; вместо этого они сидели под солнцем на песке и спорили о религии. Буря переживала период увлечения спиритизмом, и Марк считал своим долгом разубедить ее.

Следующим после религии шагом стало объявление Бури:

— Мне нужен партнер, чтобы разучить новый танец.

Марк заводил граммофон, менял иглы и танцевал под руководством Бури.

— Знаете, на самом деле вы не так уж плохи, — сказала она ему великодушно, улыбаясь, легкая и грациозная в его руках, когда они кружились в пустом бальном зале Эмойени.

— Вы бы и хромого кузнеца научили танцевать.

Она рассмеялась.

— Вы очень любезны, мистер Андерс.

И вдруг все изменилось. С самого приезда в Кейптаун она не улыбалась ему, не разговаривала с ним, а Ирена Личарс, которая собиралась гостить в доме четыре месяца, только переночевала и отправилась назад на следующем почтовом пароходе.

Ее имя с тех пор не произносилось, а Буря проявляла к Марку такую откровенную враждебность, что не могла находиться с ним в одной комнате.

И теперь Марк чувствовал себя в ее мастерской вором, но не мог противиться искушению посмотреть ее последние картины.

В северной стене были пробиты окна от пола до потолка, выходившие на гору.

В центре голого, не покрытого ковром пола стоял мольберт Бури; из другой мебели в мастерской были только стул художника, столярный верстак, уставленный горшочками с красками, и еще один стул на помосте для натурщиков.

У стен стояли холсты всех форм и размеров в рамах, большинство пока чистые. Однажды, когда они еще дружили, Буря даже попросила Марка помочь ей с изготовлением рам. Вспомнив об этом, он почувствовал обиду: она была очень требовательна и проверяла все, что он сделал.

Картина была почти закончена, и он удивился, где она в последние дни нашла время для работы; Марк понял, что недооценил ее. Он считал, что по утрам она валяется в постели, она же в это время писала. Однако сейчас все его внимание занимала картина.

Он стоял перед ней, засунув руки в карманы, и чувствовал, как по всему телу разливается ощущение теплой радости.

На картине были деревья и лесная поляна, лучи солнца играли на земле и на фигурах двух людей: женщины в белом платье, собирающей белые цветы, и мужчины, который, сидя на поваленном дереве, наблюдал за женщиной.

Марк видел, что картина значительно лучше всего написанного Бурей раньше: при всей своей незатейливости она вызывала такое сильное чувство, что перехватывало горло. Его поразила талантливость этой работы.

Изумительно, как Буря изобразила реальность, сделав ее прекрасной, сумела передать суть и вложить в нее очень важный смысл.

Марк думал о том, что неподготовленный глаз способен разглядеть талант в любой области: человек, никогда не видевший шпагу, по первым же движениям узнает мастера-фехтовальщика; и вот сейчас Марк, не разбирающийся в живописи, дивился открывшейся красоте.

За ним щелкнул замок, и он повернулся к дверям.

Она оказалась в мастерской раньше, чем увидела его. Внезапно Буря остановилась, и выражение ее лица изменилось. Все тело напряглось, дыхание звучало затрудненно.

— Что вы здесь делаете?

Марк не знал, что ответить, но его еще не отпустило настроение картины.

— Думаю, когда-нибудь вы станете большим художником.

Неожиданный комплимент и его очевидная искренность застали девушку врасплох, и она перевела взгляд на картину. Вся враждебность, все высокомерие куда-то исчезли.

Неожиданно перед ним очутилась совсем юная девушка с мешковатом халате, выпачканном красками, разрумянившаяся от удовольствия.

Он никогда не видел ее такой — безыскусственной, открытой, уязвимой. Как будто на мгновение Буря открыла перед ним тайные глубины души, то место, где держала свои истинные ценности.

— Спасибо, Марк, — негромко сказала она и перестала быть блестящей бабочкой, избалованной и легкомысленной богачкой, обернувшись человеком содержательным и душевным.

Ее чувства были так очевидны, что он едва не поддался искушению обнять ее и прижать к себе, и она неуверенно отступила на шаг, как будто разгадала его намерение.

— Однако так легко вы не отделаетесь. — Тайник был торопливо скрыт за занавесом, и голос зазвучал по-старому. — Это моя личная комната, даже папа не смеет приходить сюда без моего разрешения.

Перемена была поразительная. Как будто замечательная актриса вошла в знакомый образ; Буря даже топнула; это переполнило чашу его терпения.

— Больше это не повторится, — резко заверил он и направился к двери, пройдя совсем рядом с ней. Он так рассердился, что чувствовал, как дрожит.

— Марк! — повелительно остановила его Буря, но он лишь ценой большого усилия остановился и обернулся к ней; все его тело было напряжено, губы побледнели и застыли от гнева. — Отец спрашивает у меня разрешения приходить сюда, — сказала она и улыбнулась слегка дрожащей, но совершенно очаровательной улыбкой. — Почему бы вам не поступать так же?

Она вышибла его из колеи, улыбкой рассеяла его гнев. Марк почувствовал, как его оцепенение проходит, а Буря тем временем повернулась к рабочему столу и, деловито переставляя краски, заговорила не оглядываясь:

— Закройте за собой дверь. — Приказ принцессы своему рабу.

Гнев, не вполне оставивший его, вспыхнул с новой силой, и Марк собирался захлопнуть злосчастную дверь так, чтобы она сорвалась с петель, но Буря снова окликнула его.

— Марк!

Он остановился, но не мог ничего произнести.

— Я сегодня еду с вами в парламент. Сразу после ланча. Хочу услышать речь генерала Сматса, отец говорит, это важно.

Он подумал, что, если попытается ответить ей, поранит губы — такими жесткими и ломкими, как старый пергамент, они казались.

— О Боже! — вскрикнула Буря. — Я совсем забыла, что, когда обращаешься к Марку Андерсу, эсквайру, следует обязательно говорить «пожалуйста»! — Она скромно сложила руки перед собой, изобразила на лице притворное раскаяние, и ее темно-голубые глаза стали огромными и полными чувства.

— Пожалуйста, возьмите меня с собой в парламент. Я буду вам ужасно благодарна. А теперь можете хлопать дверью.

— Вам следует выступать на сцене, вы только зря тратите время на живопись, — ответил он, но дверь закрыл с намеренной осторожностью. Она дождалась щелчка замка, потом упала на стул натурщика и расхохоталась.

Постепенно она успокоилась, но все еще улыбалась, когда выбирала чистый холст и ставила его на мольберт.

Углем она нанесла очертания головы Марка, и это удалось ей с первого же раза. «Глаза, — прошептала она, — глаза — главное». И снова улыбнулась, когда на холсте словно по волшебству появились глаза. Буря сама удивилась тому, как хорошо помнит его. Она начала негромко напевать, полностью погрузившись в работу.

Парламент заседал в высоком квадратном зале с галереями для гостей и прессы вдоль стен.

Стены были обшиты панелями из темного туземного дерева, над местом председателя резной навес из того же материала.

Мягкий зеленый ковер устилал пол под скамьями членов парламента, все места были заняты, все галереи переполнены, однако в зале царила напряженная соборная тишина, в которой отчетливо слышался высокий резкий голос премьер-министра. Стоя рядом с креслом председателя, премьер-министр казался маленьким, но грациозным.

— Весь комплекс Витватерсранда медленно, но верно переходит в руки красных бандитов.

Он активно жестикулировал; Марк подался вперед, чтобы лучше видеть. При этом он коснулся ногой Бури Кортни и весь остаток речи ощущал тепло ее бедра.

— Трое полицейских были убиты при нападении на Фордсбург и еще двое тяжело ранены в стычках с отрядами забастовщиков. Эти группы вооружены современным боевым оружием, эти полувоенные отряды свободно действуют на улицах, совершая акты насилия над гражданами, над офицерами полиции, исполняющими свой долг, и над всеми, кто становится у них на пути. Они вмешиваются в работу коммунальных служб, транспорта, связи и энергоснабжения; они нападают на полицейские участки и захватывают их.

Шон Кортни, который сидел в первом ряду, закрыв глаза рукой, поднял голову и звучным голосом произнес:

— Стыд и срам!

Это был «голос после трех порций виски», и Марк не удержался от улыбки, подумав, что перед заседанием, во время ланча в клубе генерал подкрепился.

— Действительно стыд и срам, — согласился Сматс. — Забастовщики объединили вокруг себя всех безответственных и распущенных членов общества, они раздражены и обозлены. Законная забастовка переродилась в разгул ужаса и преступности. Но самое тревожное в этом деле то, что руководство забастовкой перешло к самым отчаянным и не уважающим закон людям, и эти люди стремятся не к чему иному, как свержению законного правительства и установлению большевистской анархии.

— Никогда! — прогремел Шон, и его возглас подхватили все собравшиеся.

— Парламент и страна стоят перед лицом насилия и кровопролития, какое мы считали невозможным.

Больше тишину не нарушали, и Сматс продолжил речь:

— Если правительство и можно обвинить в чем-то, то лишь в том, что оно было не в меру терпеливо и чересчур снисходительно к шахтерам; мы позволили им свободно высказывать их требования. Происходило это потому, что мы прекрасно знали характер народа и уважали права личности и возможность их свободного выражения.

— Это верно, — согласился Шон, и повсюду послышались возгласы:

— Слушайте! Слушайте! Haar! Haar!

— Однако теперь мы понимаем, что подобная терпимость обошлась нам непомерно дорого, и отныне находим ее неприемлемой. — Он помолчал и наклонил голову, а когда снова поднял, его лицо было мрачным и холодным. — Поэтому с этой минуты на всей территории Южно-Африканского союза вводится военное положение.

На долгие мгновения установилась тишина, потом градом посыпались комментарии, вопросы и восклицания.

Даже галереи смятенно загудели, переговариваясь, а репортеры, толкаясь, заспешили к выходу, торопясь добраться до телефона.

Военное положение — крайняя мера и использовалось только однажды: в 1916 году, когда Девет поднял свои отряды и выступил против Боты и Сматса. Со скамей оппозиции неслись протестующие крики, Герцог потрясал кулаками, сверкая стеклами пенсне, другие члены правительства тоже вскочили, выражая поддержку действий премьера. Возгласы председательствующего: «К порядку! К порядку!» — потонули в общем гуле.

Шон Кортни сделал знак Марку на галерее, тот показал, что понял, помог Буре встать, и повел, защищая собой, по дороге с галереи вниз по лестнице.

Генерал ждал их у выхода для посетителей. Он озабоченно хмурился; о его тревоге говорил быстрый поцелуй — он рассеянно чмокнул поднятое лицо Бури и сразу повернулся к Марку.

— Отлично, мой мальчик. — Он сжал локоть Марка. — Идем туда, где можно поговорить.

И через вход для членов парламента он провел их по лестнице под строгими портретами членов Верховного Суда в свой кабинет.

Закрыв дверь кабинета, он усадил Бурю в кресло и сказал Марку:

— Отряд собирается сегодня в десять утра. Я дозвонился до Скотта по его домашнему телефону, он уже действует. Он хороший человек. К этому времени все уже должны быть готовы, нас ждет особый поезд. Все погрузятся и в одиннадцать вечера в полном боевом порядке отправятся в Йоханнесбург.

— А как же мы?

Марк снова стал солдатом и мигом вошел в новую роль. Его место в отряде.

— Мы присоединимся к ним на месте. Мы будем сопровождать премьер-министра и проведем в дороге всю ночь. Ты поведешь одну из машин.

Шон уже за столом начал собирать портфель.

— Сколько мы проведем в дороге? До Йоханнесбурга тысяча миль, сэр, — напомнил Марк.

— Я это знаю, черт побери! — выпалил Шон. — Сколько, ну?

Шон никогда не понимал действия двигателя внутреннего сгорания, и эта нелюбовь сказывалась в том, что он не мог определить время движения, как сделал бы это при поездке на поезде или верхом.

— Приедем не раньше завтрашнего вечера: дорога плохая.

— Проклятые машины! — проворчал Шон. — Отряд на поезде опередит нас.

— Им нужно будет преодолеть всего триста миль, — выступил в защиту машин Марк. Шон хмыкнул.

— Повезешь меня. Пусть жена соберет мою походную сумку, и сам собери ранец. Мы немедленно отправляемся домой. — Он повернулся к Буре. — Ступайте с Марком, мисси. Я немного задержусь.

Марк надел ранец и подумал о том, насколько увеличилось его земное имущество с тех пор, как он поселился в доме Кортни.

Когда-то все свое добро он мог унести в карманах… Эту мысль прервал стук в дверь.

— Войдите, — сказал он, ожидая увидеть слугу. Кроме слуг, только Руфь Кортни раз в неделю добиралась до этого домика в своих инспекционных обходах, ведя вечную войну с пылью и тараканами. — Пожалуйста, отнесите это в машину, — сказал он по-зулусски, надевая перед зеркалом форменную кепку.

— Одна? — на том же языке спросила Буря Кортни, и Марк удивленно обернулся.

— Вы не должны быть здесь.

— Почему? Мне грозит похищение или надругательство?

Она закрыла дверь и прислонилась к ней, держа руки за спиной, но ее глаза были смелыми и насмешливыми.

— Полагаю, безопасней было бы пытаться похитить осиный рой.

— Как невоспитанно, грубо и оскорбительно, — сказала она. — Вы быстро продвигаетесь. — Она посмотрела на ранец, лежавший на кровати. — Я хотела помочь вам собраться, большинство мужчин в этом совершенно беспомощны. Но, вижу, вы справились. Я могу еще что-нибудь для вас сделать?

— Пожалуй, можно кое-что придумать, — серьезно ответил он, но что-то в его тоне заставило Бурю улыбнуться и предупредить:

— Не слишком ли большой прогресс для одного дня? — Она села на кровать и подпрыгнула. — Боже! Кто напихал сюда кирпичей? Неудивительно, что Ирена Личарс сразу убежала домой.

Ее тон был невинным, но глядела она насмешливо, и Марк почувствовал, что краснеет. Неожиданно многое из того, что его удивляло, разъяснилось, и он задумался, откуда она знает об Ирене. Чтобы чем-то заняться, он поправил край шапки.

— Очень красиво, — сказала она. — Вы будете преследовать только бедных заговорщиков или попрыгаете и на их женах? — И, прежде чем он смог выразить свое потрясение, она продолжила: — Забавно, но я пришла сюда не ссориться. У меня когда-то был другой кот, я его очень любила, но он попал под машину. У вас найдется сигарета, Марк?

— Вы не курите.

Марку трудно было поспевать за ней в разговоре.

— Знаю, но я решила поучиться. Это так шикарно, вы не находите?

Он раскурил сигарету, Буря взяла ее, приняв подчеркнуто соблазнительную позу.

— Как я выгляжу?

— Ужасно, — ответил он. Она потупилась, сделала затяжку на пробу, на мгновение задержала дым и раскашлялась.

— Дайте сюда.

Он отобрал у Бури сигарету. У нее был вкус ее губ. Марк почувствовал боль во всем теле, дикое желание, смешанное с необычной нежностью, какой он никогда еще не испытывал. Сейчас она кажется такой молодой и нежной…

— Это опасно? — спросила Буря, вдруг становясь серьезной.

— Не думаю, мы будем как полицейские.

— Они убивают полицейских. — Буря встала и подошла к окну. — Вид ужасный, конечно, если не любить мусорные баки. На вашем месте я бы пожаловалась. — Она повернулась лицом к нему. — Никогда раньше не провожала мужчину на войну. Что я должна сказать?

— Не знаю. Меня никто не провожал.

— А ваша мама?

— Я никогда не знал матери.

— О Марк, простите. Я не хотела…

Ее голос дрогнул, и он удивился, увидев, что глаза Бури заполнились слезами.

— Это неважно, — быстро ответил он, и она снова повернулась к окну.

— На самом деле, если повернуть голову, можно увидеть вершину Пика Дьявола. — Ее голос звучал хрипло, говорила она в нос, и прошло немало времени, прежде чем она снова повернулась к Марку. — Что ж, мы оба в этом деле новички, поэтому должны помочь друг другу.

— Вероятно, вы должны сказать: «Возвращайтесь скорей».

— Да, наверное, а что мне сделать потом?

— Поцеловать меня.

Слова вырвались раньше, чем он сообразил, и Марк сам поразился собственной смелости.

Буря застыла, услышав это, а когда пошевелилась, это были медленные движения сомнамбулы; ее глаза стали огромными и не мигали. Она прошла по комнате. Остановилась перед ним, подняла руки и приподнялась на цыпочки.

Воздух вокруг нее благоухал, ее руки у Марка на шее были тонкими и сильными, но его поразили мягкость и тепло ее губ.

Ее тело покачнулось и, казалось, слилось с его телом, длинные пальцы художницы медленно ласкали его шею.

Марк обнял ее за талию и снова изумился, какая она узкая и стройная; но мышцы ее спины были твердыми и гибкими, когда она изогнулась, продвинув вперед бедра.

Он слышал, как она ахнула, почувствовав его, и ее тело сотрясла медленная сладострастная дрожь. Она надолго задержалась, прижавшись к нему бедрами и грудью, ставшей более плоской, так ее сдавило.

Он склонился к ней, его руки заскользили по упругой спине, рот заставлял раскрыться мягкие губы Бури, и они раскрылись, как мясистые красные лепестки экзотической орхидеи.

Она снова содрогнулась. Но тут из ее горла вырвался протестующий стон, и она высвободилась из объятий Марка, хотя он отчаянно пытался удержать ее. Но она была сильной, гибкой и решительной.

У дверей Буря остановилась и оглянулась на него. Она дрожала, глаза у нее потемнели и были огромными, словно она впервые по-настоящему увидела его.

— О-ла-ла! Кто тут говорил об осином рое! — насмешливо сказала она, но ее голос звучал хрипло и ломко.

Она распахнула дверь и попробовала улыбнуться, но улыбка вышла кривая, и Буря еще не вполне справилась с дыханием.

— Теперь я не уверена в этом «Возвращайтесь скорее». — Она держала дверь открытой — это придавало ей смелости, и ее улыбка стала более убедительной. — Смотрите не перевернитесь, котяра.

И она исчезла в коридоре. В тишине дома ее удаляющиеся шаги прозвучали легко и танцующе. У Марка ноги подогнулись от слабости, и ему пришлось сесть на кровать.

Марк вел машину быстро, полностью сосредоточив внимание на коварной извилистой горной дороге; тяжело груженный «роллс» освещал дорогу медными фарами; они поднялись на Бэйнс-Клуф, где слева открылась глубокая долина, миновали Ворчестер с его аккуратными темными рядами виноградников под луной и наконец одолели последний подъем через горы Хекс-Ривер; дальше начинался африканский континентальный щит.

Машина выбралась на вершину, и перед ними открылась обширная ровная местность — сухое безлесное карру[15]; на фоне холодного звездного неба невысокие холмы располагались странно симметрично.

Здесь Марк наконец смог расслабиться на кожаном шоферском сиденье, он вел машину автоматически, дорога бесконечной лентой расстилалась перед ним, светлая и прямая в темноте, и он смог прислушаться к разговору двух человек на заднем сиденье.

— Они не понимают, старина Шон, что, если мы не будем предоставлять работу каждому черному, который хочет работать, больше того, если мы не займем работой вообще всех черных, это приведет не только к тому, что для белых будет меньше работы; нет, в конечном счете для белых вообще не будет места в Африке.

В свете фар показался шакал, маленький и пушистый, как щенок, уши торчком, и Марк постарался объехать его, не упустив ответа Шона.

— Они думают только о сегодняшнем дне. — Голос генерала звучал низко и серьезно. — А мы отныне должны планировать на десять, нет, на сорок, пятьдесят лет вперед, думать и об отдельных гражданах, и обо всем государстве. Мы не можем снова допустить противостояния африкандеров с британцами или — шире — белых с черными. Недостаточно просто жить вместе, нужно научиться работать вместе.

— Потише, потише, старина Шон, — усмехнулся премьер-министр. — Не выдавайте желаемое за действительное.

— Я не из мечтателей, Янни. Вы должны бы знать. Если мы не хотим, чтобы нас разорвал на куски собственный народ, мы должны дать ему, дать всем: белым, черным и коричневым — место и долю.

Они ехали по обширной пустой равнине, и одинокие огни фермы на возвышении только подчеркивали, насколько пустынна эта местность.

— Те, кто сегодня требует меньше работы за большую плату, когда-нибудь в будущем могут выяснить, что за это приходится заплатить с тысячами процентов. Несчастьями, голодом и страданиями. — Это снова говорил Шон Кортни. — Если мы хотим предотвратить национальную катастрофу, люди должны снова научиться работать и серьезно воспринимать требования дисциплинированного и упорядоченного общества.

— Вы когда-нибудь думали, Шон, сколько людей в наши дни зарабатывает на жизнь, используя разногласия между работниками и работодателями, между рабочими и управляющими?

Шон кивнул и подхватил эту мысль:

— Как будто эти две стороны не связаны неразрывными узами. Они идут одной дорогой к одной цели, нерасторжимо связанные судьбой. Когда спотыкается один, второй тоже разбивает в кровь колени, когда падает один, с ним падает и другой.

Постепенно, пока звезды вершили свой величественный круг по небу, разговор на заднем сиденье «роллса» смолк.

Марк посмотрел в зеркало и увидел, что Шон Кортни уснул; его плечи были укрыты пледом, черная борода лежала на груди.

Он храпел — басисто, мерно и громко, и Марк ощутил глубокую привязанность к этому большому человеку. «Вероятно, ты испытывал бы то же самое к отцу», — подумал он и, смущенный силой и самонадеянностью этого чувства, снова сосредоточился на дороге.

Ночной ветер затянул небо тонкой пылью, и рассвет был невероятно красив. От горизонта до горизонта под небесным куполом дрожали, пламенели и играли яркие краски, пока наконец солнце не очистило небо.

— Мы не остановимся ни в Блумфонтейне, ни в одном из больших городов, Марк. Никто не должен видеть премьер-министра.

Шон подался вперед на сиденье.

— Нам понадобится бензин, генерал.

— Остановись у какой-нибудь заправки на дороге, — приказал Шон. — Попробуй найти такую, где нет телефона.

Маленький магазин под жестяной крышей стоял в стороне от дороги под двумя эвкалиптами. Других зданий не было видно, до самого горизонта тянулся открытый, пустой, обожженный солнцем вельд. Оштукатуренные стены магазина потрескались и нуждались в свежей покраске; на них висело множество реклам «Боврила»[16] и «Чая Джоко»[17]. Окна были закрыты ставнями, дверь заперта, но от дома не отходил телефонный провод к той линии, что шла вдоль дороги, а на пыльном дворе у веранды стоял наготове насос для подачи бензина.

Марк длинно погудел. В это время черный «кадиллак» премьер-министра, следовавший за ними, тоже свернул с дороги и остановился рядом. Шофер и три человека из свиты премьера вышли размяться.

Когда наконец, деловито подтягивая брюки, появился владелец магазина, небритый, с красными глазами, оказалось, что он не говорит по-английски. Марк спросил на африкаансе:

— Можете заправить обе машины?

Пока владелец качал насос и по очереди заполнял бензином две одногаллонные канистры, из магазина вышла его с жена с подносом, где стояли чашки с горячим кофе и тарелка золотистых, только что испеченных сухарей.

Все с удовольствием подкрепились и через двадцать минут были готовы отправляться.

Хозяин стоял во дворе, скреб щетинистый подбородок и смотрел вслед задним фарам машин на фоне северной части неба. Жена вышла на веранду и посмотрела на него.

— Ты знаешь, кто это был? — спросил он, и женщина покачала головой. — Хитрый Янни и его английские головорезы. Не заметила мундир молодого? — Он плюнул на красную землю, и слюна покатилась шариком. — Хаки! Проклятые хаки!

Он произнес это слово с ненавистью и пошел на задний двор, к небольшой конюшне.

И уже седлал старую серую кобылу, когда жена подошла к нему.

— Это не твое дело, Хендрик. Не встревай.

— Не мое дело? — возмущенно переспросил он. — Разве я не сражался с хаки в английской войне, разве не воевал в 1916-м, когда мы выступили со старым Деветом, разве мой брат не работает взрывником на шахте «Симмер и Джек»? И разве не туда покатил Хитрый Янни со своими головорезами?

Он сел верхом и толкнул лошадь коленями. Она тронулась с места, и хозяин повернул ее в сторону хребта. До железнодорожной станции восемь миль, а там в доме десятника есть телеграф; десятник — двоюродный брат Хендрика. Теперь профсоюз железнодорожников поддерживает шахтеров. Забастовочный комитет будет все знать к ланчу, когда Хитрый Янни будет еще в пути.

Когда Марк Андерс пил кофе в магазинчике у дороги, Фергюс Макдональд лежал под изгородью в конце сада, где на ровных грядках росли алые канны, и смотрел в бинокль вниз по склону, ведущему к Ньюлендскому полицейскому участку. Окна и двери в участке заложили мешками с песком.

Накануне вечером хозяйка дома сидела на веранде, пила кофе и насчитала сорок семь полицейских, приехавших в грузовиках на подмогу участку.

Ее сын работал старшим смены на шахте «Симмер и Джек». «Начальник полиции в Ньюленде — не солдат», — решил Фергюс и оскалился по-волчьи.

Он сразу увидел мертвую зону. Любой солдат заметил бы ее с первого взгляда.

— Передай, пусть готовят ручные гранаты, — сказал он шахтеру рядом с собой, и тот отполз.

Фергюс перевел бинокль на дорогу, туда, где она поднималась на холмы, и довольно хмыкнул.

Телефонные провода срезаны вместе с электропроводами. Он видел свисающие со столбов свободные концы.

Полицейский участок отрезан.

Забастовщик вернулся к Фергюсу, таща тяжелый рюкзак. У него не хватало верхних зубов, и он щербато улыбнулся.

— Покажи им, где раки зимуют, товарищ.

Лицо Фергюса было вымазано сажей, ресницы сгорели. Около полуночи забастовщики подожгли Фордсбургский полицейский участок.

— Мне нужен прикрывающий огонь по моему свистку.

— Будет огонь, не бойся.

Фергюс раскрыл рюкзак и посмотрел на стальные шары с квадратными сегментами на поверхности, потом надел ремень на плечо и приспособил рюкзак, чтобы он удобно лежал на боку.

— Побереги это. — Он передал свою винтовку Ли-Энфилда щербатому шахтеру. — Сегодня она нам еще понадобится.