Птица солнца Смит Уилбур

— Нет, сэр, я уважаю деньги, но они лишь средство, а не цель. — Марк тоже рассмеялся, веселье генерала оказалось заразительным.

— Бог мой, Марк! Ты настоящий подарок. Где только я тебя отыскал? — Он в последний раз рассмеялся и посерьезнел. Достал лист чистой бумаги и стал делать заметки.

— Как будто у меня мало работы, — ворчал он. — Давай сформулируем цели этого твоего общества, будь оно неладно.

Они работали почти три часа, пока не пришла Руфь Кортни и не позвала их ужинать.

— Минутку, дорогая, — ответил Шон и прижал пресс-папье кипу заметок; он уже собирался встать, но вдруг посмотрел на Марка, хмурясь. — Вы приобрели опасного врага, молодой человек, — предупредил он.

— Да, знаю, — серьезно кивнул Марк.

— Ты сказал это с большим чувством.

Он вопросительно смотрел на Марка. Марк еще немного поколебался, потом начал:

— Вы знали моего деда Джона Андерса, вы как-то говорили о нем. — Шон кивнул и снова опустился в мягкое кресло. — У него была земля, восемь тысяч акров, он назвал ее Андерсленд.

Шон снова кивнул, и Марк стал рассказывать, без прикрас, излагая только факты, а когда делал предположения или высказывал догадки, то так и говорил.

Снова пришла Руфь звать их за стол. Марк как раз описывал ночь на откосе, когда в его лагерь явились стрелки. Она хотела настоять на том, чтобы они наконец пошли к столу, но увидела их лица, замолчала и стала слушать, и лицо ее становилось все более бледным и напряженным.

Он рассказал о Воротах Чаки, о том, как искал могилу деда и как на него охотились, а когда закончил, все молчали. Наконец Шон встал, глубоко, шумно вздохнул и наконец сказал:

— Почему ты не сообщил об этом?

— О чем? Кто бы мне поверил?

— Ты мог обратиться в полицию.

— У меня нет ни единой улики против Дирка Кортни, за исключением абсолютной уверенности. — Он опустил взгляд. — История такая невероятная, что до этой минуты я не решался поделиться ею даже с вами.

— Да, — кивнул Шон. — Понимаю. Даже сейчас я не хочу в это верить.

— Простите, — просто сказал Марк. — Я знаю, что это правда, но сам не хочу верить.

Шон покачал головой и опустил подбородок на грудь. Руфь, стоя за ним, положила руку ему на плечо, успокаивая.

— Боже, сколько мне еще страдать из-за него? — прошептал Шон и снова поднял голову. — Отныне ты в еще большей опасности, Марк.

— Не думаю, генерал. Он знает, что я под вашей защитой.

— Дай Бог, чтобы этого было достаточно, — сказал Шон, — но что мы можем противопоставить ему? Как остановить этого… — он помолчал, подыскивая слово, и свирепо закончил: — Это чудовище?

— Нет никаких доказательств, — сказал Марк. — Мы ничего не можем использовать против него. Он слишком умен.

— Доказательства есть, — с непоколебимой уверенностью возразил Шон. — Если все это правда, доказательства найдутся.

Широкая спина Троянца под Марком казалась бочонком; солнце жгло так, что на спине и под мышками выступили темные пятна пота; Марк спускался по берегу Бубези, а Спартанец, второй мул, тяжело груженный, шел за ним в поводу.

На белоснежном речном песке он позволил мулам войти в воду, и они начали шумно пить. Марк почувствовал, как раздувается у него между коленями брюхо животного.

Двойная корзина на спине вьючного мула была не самой тяжкой ношей, какую Марк прихватил с собой из многолюдного мира цивилизации. Он вез с собой груз вины и сожалений, печаль об утраченной любви и досаду — ведь он не выполнил свой долг. Но теперь, под утесами Ворот Чаки, он чувствовал, как бремя становится легче, а плечи набирают силу.

Казалось, из-за долины Бубези к нему тянулось нечто неощутимое — сознание судьбы, движущейся предопределенным курсом; больше того, чувство возвращения домой. «Да, — с неожиданной радостью подумал он, — я возвращаюсь домой».

Марк вдруг заторопился. Он оторвал упрямого Троянца от реки (с его вислых, словно резиновых губ все еще лилась вода) и заставил войти в быстрое зеленое течение; когда мул перестал доставать до дна, Марк соскользнул с его спины и поплыл рядом.

Большие плоские копыта снова коснулись дна, и он опять сел в седло боком и въехал на противоположный берег; брюки липли к ногам, с промокшей рубашки текла вода.

Неожиданно, впервые за неделю и без всякой явной причины, Марк рассмеялся — легким неудержимым смехом, который еще долго окружал его, словно аура.

Звук был очень слабым, а копыта серого мула Троянца ритмично стучали по мягкой почве, поэтому Марк вообще не был уверен, услышал ли что-то.

Он остановил Троянца и прислушался. Тишина была такой полной, что, казалось, шуршит, как статическое электричество, и когда милей выше по реке меланхолически и мелодично свистнул лесной голубь, казалось, он совсем рядом.

Марк покачал головой и подобрал поводья. Когда копыто снова ударилось о землю, звук повторился, и на этот раз ошибиться было невозможно. Волоски на шее Марка встали дыбом, и он, только что спокойный и расслабленный, настороженно выпрямился в седле. Такой звук он слышал всего однажды и был уверен, что никогда его не забудет.

Близко, очень близко — доносится из густых прибрежных кустов, непролазной чащи дикой локвы и свисающих лиан, типичного укрытия для такого зверя.

Странный нездешний звук, переливчатый и непрерывный, точно жидкость льется на землю из каменного кувшина… только тот, кто слышал его раньше, распознает в нем предостерегающее рычание взрослого леопарда.

Марк отвернул мула в сторону и повел вверх по склону. Достигнув навеса деревьев, он стреножил под их пологом мула и ослабил подпругу.

Потом достал из чехла «манлихер» и быстро проверил магазин: толстые медные патроны с медными же колпачками по-прежнему ярко блестят, скользкие от смазки; Марк захлопнул затвор.

Он нес ружье в левой руке, нес небрежно и легко, потому что не собирался им пользоваться. Напротив, его приятно согревали возбуждение и ожидание. Прошло уже два месяца с тех пор, как он вернулся к Воротам Чаки, все это время он провел в седле и на ногах, но впервые у него появилась возможность увидеть леопарда.

По берегам Бубези леопарды водились во множестве, Марк почти ежедневно видел их следы, а по ночам слышал их кашель. Леопард и куду всегда последними уступают человеку и цивилизации. Природная хитрость и умение скрываться защищают их, когда остальные виды уже истреблены. И теперь у Марка появился шанс увидеть зверя. Тропа в густых прибрежных кустах была короткая, и ему хотелось увидеть хотя бы промельк желтого цвета в глубокой тени, что-нибудь определенное, точное доказательство для дневника; он хотел добавить еще один вид в список подлежащих охране. Марк осторожно обходил кусты, его взгляд перемещался с густой зеленой стены на землю под ногами: нужно увидеть если не самого зверя, то хотя бы его след.

Сразу над крутым речным обрывом он резко остановился и посмотрел вниз, а потом опустился на одно колено.

Это были не следы леопарда — другие, которые он сразу узнал. Никаких отличительных признаков: ни отсутствующего пальца, ни шрама или уродства, но наметанный глаз Марка сразу узнал форму и размер следа, особенности походки этого человека с отставленным большим пальцем, ширину шага и то впечатление осторожности, которое оставляет след с сильно вдавленным отпечатком большого пальца.

— Пунгуше, — негромко сказал Марк.

Шакал снова за работой. След двойной, он углубляется в чащу и выходит из нее. Тот, что ведет внутрь, глубже, расстояние между отпечатками меньше, как будто человек нес какую-то тяжесть; выходящий след мельче, человек шел налегке.

Марк медленно двинулся по следам в сторону чащи. Каждые несколько шагов он надолго останавливался и внимательно разглядывал подлесок или приседал под нависшими ветвями и лианами, чтобы лучше видеть.

Теперь, когда он знал, что найдет, приятное возбуждение сменилось холодным гневом и сознанием опасности.

В густой тени зарослей его внимание привлекло что-то белое. Он несколько мгновений смотрел, прежде чем понял, что это: сорванная когтями терзаемого болью зверя кора, длинные рваные полосы на темном стволе. Гнев проскользнул в живот, как разворачивающая кольца змея.

Он двинулся в сторону и чуть вперед, теперь держа ружье низко, у бедра, наготове; сделал три шага и остановился.

На краю чащи — участок примятой травы, мягкая черная почва взрыта и потревожена, как будто здесь таскали туда и сюда что-то тяжелое; одинокий солнечный луч осветил красное пятнышко, которое могло быть лепестком цветка или каплей крови.

Здесь Марк услышал другой звук, звон металла о металл, звена о звено; в темной глубине зарослей трясли стальную цепь. Теперь Марк знал, где лежит зверь, и пошел в ту сторону, осторожно делая шаг за шагом, сняв ружье с предохранителя и держа его высоко, у груди.

Снова что-то белое, неестественное белое, круглое пятно на фоне темной листвы. Он застыл, глядя на него. Прошли долгие секунды, прежде чем он понял, что это — срезанный ствол, короткий, раздвоенный, толщиной в запястье девушки; срез недавний, смола еще выделяется каплями винного цвета. Марк увидел изгиб ворованной проволоки, которой цепь крепилась к срезанному стволу. Этот ствол служил якорем, он удерживал пойманное животное, не позволяя потянуть очень сильно, порвать свою плоть, но освободиться.

Цепь снова звякнула.

Леопард был в двадцати шагах от него. Марк точно знал, где зверь, но все равно не видел его; он напряженно думал, вспоминая все, что знал об этом животном, все дедовы рассказы. «Ты не увидишь его, пока он не придет, и даже когда он придет, это будет вспышка желтого света, как солнечный луч. Он не предупредит тебя рычанием, как лев. Он подойдет без единого звука и не станет вцепляться в руку или рвать плечо. Он нацелится тебе в голову. Он все знает о двуногих животных, потому что питается в основном бабуинами, поэтому знает, где у тебя голова. Он снесет тебе темя быстрей, чем ты вскрываешь яйцо за завтраком, а его задние лапы тем временем займутся твоим животом.

Ты видел, как кошка лежит на спине и лягает тебя задними лапами, когда ты чешешь ей брюхо. Леопард та же кошка, но вспорет тебе живот, как цыпленку, и, даже если охотников четверо, он убьет троих, прежде чем четвертый поднесет ружье к плечу».

Марк стоял совершенно неподвижно и ждал. Он не видел зверя, но чувствовал его, чувствовал его взгляд, который жег кожу, как лапки ползущего ядовитого насекомого, и вспомнил мраморно-белый шрам, который однажды, осоловев после виски, показал ему Шон Кортни, подняв рубашку и напрягая мышцы, так что на коже проступили все рубцы. «Леопард, — сказал Шон. — Дьявольская кошка, злее сволочи нет во всем буше».

Марк почувствовал, как ноги сами собой начинают медленное движение вспять; зашуршала листва. Он может уйти и вернуться, когда стервятники подскажут, что зверь издох или слишком слаб, чтобы быть опасным. Потом он представил себе ужас и боль зверя, и вдруг тот перестал быть зверем и стал его, Марка, животным, его подопечным, которого он обязан защищать. И Марк шагнул вперед.

Цепь снова звякнула, и показался леопард. Он метнулся (ужасный молчаливый рывок) так, что движение расплылось, только сверкнули глаза — желтый блеск ненависти, и страха, и боли. Цепь тащилась следом, звеня и цепляясь, и когда Марк последние шесть дюймов подносил ружье к плечу, он увидел капкан, который как зловещий металлический краб, висел на передней лапе. Тяжелый стальной капкан на мгновение замедлил прыжок.

Время, словно во сне, замедлилось, каждая микросекунда падала тяжело, точно капля густого масла, и Марк успел увидеть, что передняя лапа леопарда над капканом почти разорвана. Он почувствовал, как внутри все переворачивается: Марк понял, что зверь в отчаянной попытке освободиться сам перегрыз плоть и сухожилия. Теперь лапу держала только окровавленная полоска кожи, и от рывка тяжелого капкана лопнула и она.

Освободившийся леопард в страхе, ярости и боли бросился на Марка, целя в голову.

Дуло «манлихера» почти коснулось широкого плоского лба; зверь был так близко, что Марк видел его ощетиненные усы над разинутой рычащей пастью — эти усы были как травинки, скованные утренним морозом; видел желтые клыки за черными губами, изогнутый розовый язык в раскрытой пасти, и глаза. Ужасные, полные ненависти желтые глаза.

Марк выстрелил, и пуля раздробила череп, желтые глаза потрясенно мигнули, голова откинулась, изогнулась на змеиной шее, а гибкое тело потеряло всю свою грацию и легкость и неуклюже и тяжело повернулось в воздухе.

Зверь мешком рухнул к ногам Марка, и сапоги молодого человека окропили капельки алой крови; они блестели, как крошечные рубины.

Марк прикоснулся к открытому глазу, но яростный желтый свет тускнел, а веки, опушенные прекрасными длинными ресницами, не отозвались на прикосновение рефлекторным морганием. Леопард был мертв. Марк тяжело сел на камень поблизости и достал жестяной портсигар.

Рука, когда он чиркнул спичкой, дрожала так сильно, что пламя трепетало, словно крылья мотылька. Марк погасил пламя, выбросил спичку и провел ладонью по мягкой густой шерсти, янтарно-золотистой с четкими черными пятнами, словно этой шкуры коснулись пять растопыренных пальцев огненного ангела.

— Пунгуше, ублюдок! — снова прошептал Марк.

Животное погибло именно из-за этой золотистой пятнистой шкуры, за несколько шиллингов, которые дали бы за нее на рынке в деревне, на маленькой железнодорожной станции или просто на обочине дороги. Смерть в невыразимой боли и ужасе, чтобы у какой-нибудь дамочки появилась шуба или ковер. Марк снова погладил блестящую шерсть и почувствовал, как страх уступает место злобе к человеку, который когда-то спас ему жизнь и которого он искал все эти два месяца.

Он встал и подошел к стальному капкану на конце цепи. Безжалостные челюсти сжимали оторванную лапу. Марк наклонился, осматривая механизм. Такой капкан называют «Слэг истер» («железный слиток»), это капкан-убийца, зубья старательно подпилены таким образом, чтобы вцепиться, но не перебить. Весил он не меньше тридцати фунтов, и требовалась толстая ветка, чтобы разжать эти челюсти и снова настроить механизм.

Сталь потемнела и покрылась сажей: браконьер обжигал ее факелом из сухой травы, уничтожая человеческий запах. На самом краю чащи лежала полуразложившаяся туша бабуина — ароматная приманка, оказавшаяся непреодолимым искушением для большой желтой кошки.

Марк перезарядил «манлихер», и гнев его был так силен, что он застрелил бы человека, сделавшего это, если бы наткнулся на него в этот миг, хотя был обязан ему жизнью.

Он поднялся по склону, снял с Троянца седло и стреножил мула кожаным ремнем, потом повесил седельную сумку высоко на ветку дерева, чтобы до нее не добрались гиена или барсук.

Затем он вернулся и на краю чащи отыскал след браконьера. Он знал, что пускаться в погоню на муле бесполезно — большое неуклюжее животное за милю насторожит браконьера. Но у пешего у него есть шанс.

След свежий, значит лагерь браконьера близко; он не уйдет далеко от такого ценного предмета, как капкан. У Марка очень хороший шанс.

Конечно, он будет настороже, хитрый и коварный, потому что теперь знает о запрете охотиться в долине. Марк побывал в каждой деревне, разговаривал со всеми племенными вождями и пил их пиво, объясняя новый порядок.

Браконьер знает, что нарушает закон. Марк часто шел по его следу, и то, как старательно Пунгуше заметал следы, как старался обмануть преследователя, свидетельствовало, что он понимает свою вину, но сейчас Марку представилась неплохая возможность отыскать его.

След пересек реку в полумиле ниже по течению, потом пошел зигзагами по кустам, лесу и подлеску: браконьер проверял свои ловушки.

Капкан на леопарда, очевидно, был центром его линии, но он охотился и на мелкую дичь с помощью силков из легкой оцинкованной упаковочной проволоки, вероятно, купленной за несколько шиллингов в деревенской лавке. Использовал он и медный телеграфный провод, наверно, просто срезанный с телеграфного столба в каком-нибудь безлюдном месте.

Он ставил ловушки на шакалов, используя в качестве приманки отбросы, и размещал свои западни повсюду: там, где животные лизали соль, у ям, полных грязи, — в любом месте, которое могло привлечь дичь.

Неотступно идя по следу, Марк разряжал все ловушки и вырывал проволоку. Он догонял браконьера, но прошло еще три часа, прежде чем он отыскал его лагерь.

Лагерь располагался под раздутым стволом баобаба. Дерево было старое, гнилое, бивни слонов выдолбили в нем глубокое дупло. В этом углублении браконьер разводил бездымный костер; увидеть его издали невозможно. Сейчас костер был погашен, тщательно присыпан песком, но запах дыма привел к нему Марка. Угли были холодными.

В углублениях в стволе дерева Пунгуше спрятал два тюка, перевязанных веревкой из коры. В одном — грязное серое одеяло, резная деревянная подставка для головы, небольшой черный котелок на трех ножках и сумка из шкуры импалы с двумя или тремя фунтами желтой кукурузы и полосками сушеного мяса. Браконьер путешествовал налегке и передвигался быстро.

В другом тюке — пятнадцать шакальих шкур, высушенных на солнце, прекрасный серебристый, черный и рыжий мех, а также две шкуры леопарда — крупного темно-золотистого самца и маленькой полувзрослой самки.

Марк разжег костер и бросил в него одеяло, подставку для головы и сумку, почувствовав мстительное удовлетворение, когда те загорелись и обуглились. Котелок он разбил камнем, взвалил шкуры на плечи и пошел обратно.

Уже почти стемнело, когда он вернулся к чаще, где встретил леопарда.

Он сбросил тяжелые шкуры, которые под конец стали казаться стофунтовым мешком угля на плечах, и с недоумением смотрел на тушу леопарда.

Она кишела большими мухами, отливавшими зеленым металлическим блеском. Мухи откладывали в мертвую плоть яйца, похожие на цепочки мелких зерен риса, но Марка поразило другое: туша была ободрана. Кто-то искусно снял золотистую шкуру, обнажив розовое мясо с прослойками желтого жира и белыми тяжами связок. Голова тоже была ободрана, маску с нее срезали, и из черепа, как камешки, смотрели тусклые глаза, из открытых ушных раковин торчали черные волосы, а клыки были обнажены в застывшей желтой улыбке.

Марк быстро пошел к стволу, на котором висела цепь. Но и цепь и капкан исчезли.

Прошла целая минута, прежде чем ему в голову пришел следующий логичный шаг. Марк побежал по склону к дереву, на котором оставил сумку.

Троянец исчез. Ремень, стреноживавший его, разрезали острым, как бритва, лезвием и аккуратно положили у ствола.

Троянец, нежданно освобожденный от привязи, повел себя вполне предсказуемо. Он направился через лес домой, в свое простое стойло, к вечерней порции зерна и приятному обществу старого приятеля Спартанца.

До лагеря пятнадцать миль, а через несколько минут стемнеет.

Седельную сумку сняли с ветки и аккуратно просмотрели ее содержимое. То, что Пунгуше не понадобилось, он положил на плоский камень. Очевидно, он не очень ценил Вильяма Шекспира — его трагедии тоже не взяли; Марку оставили его замшевый охотничий костюм, подарок Руфи Кортни, сделанный перед самым отъездом.

Браконьер забрал мужской спальный мешок, который когда-то принадлежал генералу Кортни, со встроенной основой и специальной зимней набивкой, — в лондонском «Хэрродсе» такой стоил двадцать пять гиней — неплохая замена поношенному грязному одеялу и деревянному подголовнику.

Исчезли также котелок, кастрюлька и нож, соль, мука и сушеная говядина, но осталась одна банка консервированной фасоли.

Чистую рубашку и защитно-зеленые брюки Пунгуше забрал, но оставил запасные шерстяные носки и ботинки с резиновой подошвой.

Возможно, эти ботинки стояли теперь так, что указывали на лагерь Марка, по чистой случайности. А может это была насмешка. Банка фасоли и ботинки, чтобы Марк смог добраться до дома.

Сквозь пелену гнева и унижения Марк неожиданно увидел смешную сторону происшедшего. Этот человек следил за ним и взял из его сумки замену тому, что Марк сжег.

Марк мысленно услышал низкий смех зулуса, схватил «манлихер» и пошел по уходящему следу Пунгуше.

Но прошел ярдов сто и остановился.

Пунгуше нес тяжелый капкан, влажную шкуру и добычу, но шел зулусским шагом — минза умхабати; он пожирал мили, двигаясь на север, и Марк знал, что преследование бесполезно.

Он вернулся к дереву и сел у ствола. Гнев перешел в тревогу при мысли о пятнадцатимильном обратном пути, с сумкой и шкурами на плечах: гордость не позволяла бросить эту жалкую добычу.

Неожиданно он рассмеялся, его плечи беспомощно затряслись. Он смеялся, пока по щекам не покатились слезы, а живот не заболел от смеха.

— Пунгуше, когда-нибудь я отплачу тебе тем же, — пообещал он, ослабев от смеха.

Около полуночи прошел дождь, короткий, но сильный; его хватило, чтобы вымочить Марка и пригнуть стебли травы, на которых повисли крупные капли.

Потом поднялся легкий ветер, надоедливый, как старая жена; роса промочила обувь, в ботинках хлюпала вода и они натирали; папиросы превратились в желтую кашу из табака и рисовой бумаги, а связка шкур, сумка и мешок резали плечи; больше он в ту ночь не смеялся.

На рассвете пурпурные и молочно-гладкие утесы Ворот Чаки неожиданно вспыхнули от первого поцелуя солнца, стали ярко-розовыми и бронзовыми, но Марк плелся под тяжестью своей ноши, усталый до такой степени, что уже не воспринимал красоту, ничего не чувствовал, ни о чем не заботился, пока не вышел из леса на берег Бубези и не остановился на полушаге.

Он недоверчиво принюхался, и физические потребности организма мгновенно ожили, рот заполнился слюной, пустой желудок сжался: прекраснее этого запаха Марк в жизни не нюхал. Это был запах жареного бекона и яичницы, которая медленно, с шипением загустевает на сале. Он понимал, что это только игра его воображения: свой последний бекон он съел шесть недель назад.

Потом слух начал играть с ним шутки, потому что Марк услышал стук топора в лесу и голоса зулусов; он поднял голову и осмотрел свой старый лагерь под фиговым деревом.

И увидел рядом со своим простым шалашом белый брезент офицерской палатки. Горел бивачный костер, а Хлуби, старый повар-зулус, возился с кастрюлями. За костром на складном брезентовом походном стуле удобно сидел генерал Кортни, критически наблюдая, как повар готовит завтрак.

Он поднял голову и увидел на краю лагеря Марка, оборванного и грязного, точно уличный мальчишка, и улыбка его была широкой и мальчишеской.

— Хлуби, — сказал он по-зулусски. — Еще четыре яйца и фунт бекона.

Неисчерпаемые энергия и энтузиазм Шона Кортни превратили следующую неделю в один из самых запоминающихся периодов в жизни Марка. Он навсегда запомнил, как смеялся Шон, когда Марк рассказывал ему о своих горе и досаде из-за Пунгуше, потом, все еще посмеиваясь, собрал слуг и пересказал историю им, с собственными комментариями и приукрашиваниями, и слуги катались со смеху. Старый Хлуби перевернул кастрюлю с яйцами, его огромный живот подпрыгивал, как мяч, а лысая голова в венчике седых волос качалась из стороны в сторону.

Марк, изголодавшийся на диете из мясных консервов и фасоли, поглощал в огромных количествах чудесную пищу, которая плыла из розовых, размером с лопату, ладоней Хлуби. Его поразил стиль жизни Шона Кортни в африканской глуши: Шон прихватил с собой все, от стоячей ванны до керосинового холодильника, который в жаркий полдень без счета поставлял холодное пиво.

— Зачем путешествовать третьим классом, когда можно ехать первым? — спрашивал Шон и подмигивал Марку, расправляя на походном столе крупномасштабную карту северного Зулуленда. — Итак, что ты можешь мне сообщить?

Их разговоры ежедневно затягивались за полночь, на ветке дерева над ними шипел «Петромакс», у реки лаяли шакалы; днем объезжали местность, Шон Кортни ехал на Спартанце. Он наслаждался походной жизнью, словно был вдвое моложе, настаивал на поездках даже в полуденный зной, осматривал место, выбранное Марком для главного лагеря, спорил, где надо строить мост через Бубези, ездил в лес, где Марк пометил деревья, восхищался ньялой, самцом южно-африканской антилопы с полосатой густой гривой, когда это животное в панике убегало от людей; сидел под деревьями в ванне, покрытый мыльной пеной, с сигарой во рту и высоким стаканом пива в руках, и кричал Хлуби, чтобы тот подбавил кипятка из котла, когда ванна остывала. Большой, весь в шрамах, волосатый… Марк понимал, какое огромное место занял этот человек в его жизни.

По мере приближения дня отъезда настроение Шона менялось, по вечерам он размышлял над списком животных, составленным Марком.

— Пятьдесят зебр, — читал он оценку Марка и выливал остатки виски из бутылки в свой стакан. — В 1898 году на реке Саби перед моим фургоном проходило стадо. Сорок минут зебры скакали мимо галопом, и вожаки уже были за горизонтом, когда показались последние животные. В одном этом стаде было не меньше тридцати тысяч голов.

— Слонов нет? — спрашивал он, отрываясь от списка, и, когда Марк покачивал головой, негромко продолжал: — Нам казалось, что так будет вечно. В 1899-м я въехал в Преторию с севера, и при мне было десять тонн слоновой кости. Десять тонн, двадцать тысяч фунтов.

— Здесь нет львов?

Марк опять покачал головой.

— Не думаю, генерал. Я не видел ни одного следа и не слышал их по ночам, но мальчиком я застрелил здесь одного. Я был с дедом.

— Да, — кивнул Шон. — Мальчиком… Но что же твой сын, Марк? Увидит ли он когда-нибудь льва на свободе? — Марк ничего не ответил, и Шон хмыкнул. — Нет львов на реке Бубези! Боже, что мы сотворили с этой землей? — Он посмотрел в огонь. — Я думаю, случайно ли мы с тобой встретились, Марк. Ты раскрыл мне глаза и пробудил совесть. Виноваты я и такие как я.

Он покачал большой косматой головой, порылся в кармане мешковатого охотничьего костюма и извлек небольшую книгу в кожаном переплете, толстый томик, зачитанный и лоснящийся.

Марк вначале не узнал книгу, а когда узнал, удивился.

— Не знал, что вы читаете Библию! — воскликнул он, и Шон посмотрел на него из-под насупленных бровей.

— Читаю, — угрюмо ответил он. — И чем старше становлюсь, тем чаще. Это большое утешение.

— Но, сэр, — настаивал Марк, — ведь вы не ходите в церковь.

На этот раз Шон нахмурился, как будто это ему не понравилось.

— Я живу своей религией, — сказал он. — А не пою о ней по воскресеньям и забываю во все другие дни, как некоторые мои знакомые.

Тон Шона был окончательным, запрещающим дальнейшие расспросы. Он занялся потрепанным томом.

Нужное место он заложил полевым цветком, и Библия сразу раскрылась там.

— Я нашел это вчера вечером, — сказал он Марку, надевая на нос очки в стальной оправе. — Мне это показалось знамением, и я отметил это место, чтобы прочесть тебе. Евангелие от Матфея, глава десятая.

Он откашлялся и медленно прочел:

— «Не две ли малые птицы продаются за ассарий? И ни одна из них не упадет на землю без воли Отца вашего».

Закончив, он снова спрятал Библию в карман, и оба сидели молча, думая над прочитанным и глядя на языки пламени костра.

— Возможно, Он поможет нам спасти птицу, чтобы она не упала, здесь, у Ворот Чаки, — сказал Шон и наклонился, чтобы достать из костра горящую ветку. Прикурил от нее новую сигару и, прежде чем заговорить снова, глубоко затянулся, наслаждаясь вкусом древесного дыма и табака. — Неудачно, что все происходит в такое время. Только в конце следующего года мы сможем официально попросить парламент ратифицировать бюджет с расходами на развитие этой зоны.

Марк сразу насторожился и резко спросил:

— В следующем году?

— Боюсь, что да.

— Но почему так долго?

— Мрачная реальность политики, сынок, — проворчал Шон. — Мы только что получили сокрушительный удар, и все остальное должно ждать, пока мы играем в политические игры.

— Но что случилось? — спросил Марк, встревожившись. — Я уже два месяца не читал газет.

— Вот бы мне так же везло. — Шон невесело улыбнулся. — В одном городке в Трансваале прошли перевыборы. Это место всегда было нашим, хорошее гарантированное место, в руках уважаемого «заднескамеечника», очень верного и не слишком умного. У него в столовой парламента случился сердечный приступ — между супом и рыбой. Мы попросили наших верных избирателей выбрать нового члена. — Здесь Шон помолчал, и его лицо омрачилось. — Нас выпороли, как никогда в жизни. Пятнадцать процентов перешли к партии Герцога. Нас обвинили в жестоком подавлении прошлогодней забастовки, и это была катастрофа.

— Я не знал. Мне очень жаль.

— Если те же пятнадцать процентов изменят свое мнение по всей стране, на следующих выборах в оппозиции окажемся мы. Все остальное не имеет значения. Генерал Сматс решил обратиться к нации в марте следующего года, и нам предстоит борьба за свое существование. До тех пор мы не можем выдвигать законопроекты и просить о финансировании.

Марк почувствовал, как холодное отчаяние охватывает его до кончиков пальцев.

— А что будет здесь? — спросил он. — Мы пока должны прекратить то, что я начал? Просто бросить?

— Еще год браконьерства и охоты, еще год без защиты и развития? — Шон покачал головой. — Мои люди изучают действующие законы. У нас есть силы, которые мы могли бы использовать, но нет денег.

— Невозможно что-нибудь сделать без денег, — с отчаянием сказал Марк.

— А, наконец-то некоторое уважение к деньгам. — Шон едва заметно улыбнулся и серьезно продолжил: — Я решил финансировать защиту и развитие этой территории, пока не получу средства из бюджета. Я буду платить за все из собственного кармана. Возможно, позже мне вернут эти средства из бюджета, но если нет, — он покачал головой, — я считаю, что задолжал не меньше. Мы хорошо начали.

— Мне много не потребуется, — подхватил Марк, но Шон раздраженно заставил его замолчать.

— Ты будешь получать столько же, сколько раньше, и начнем мы с сооружения главного лагеря. Я дам тебе четырех рабочих, — продолжал он негромко. — Пока придется обойтись без моста через Бубези, и первая дорога будет в одну колею, но начало будет положено, и давай надеяться, что мы выиграем выборы.

В последний день за завтраком Шон положил перед Марком папку.

— Я разговаривал с Колдуэллом, тем самым, что делал рисунки для «Джока в вельде», и уговорил его составить общий план. — Он улыбнулся, глядя, как Марк открывает папку. — Я хотел как можно лучше использовать твои три тысячи фунтов.

В папке лежал макет газетного объявления на всю страницу о создании Общества друзей африканской природы.

На полях были великолепные рисунки диких животных, а под набранным крупным шрифтом заголовком перечислялись основные цели Общества и содержалась красноречивая просьба вступать в общество и поддерживать его работу.

— Я попросил своих юристов сформулировать все положения. Это объявление мы поместим во всех газетах страны. Адресом Общества станет главная контора «Кортни Холдингс», я нанял клерка на полный рабочий день заниматься документами. У меня также есть молодой журналист, который создает газету Общества. Он брызжет идеями и очень увлечен общим замыслом. Если повезет, мы получим общественную поддержку. Она стоит гораздо больше трех тысяч.

Марк разрывался между радостью и озабоченностью тем, как разрослась его простая мысль.

— Да, — рассмеялся Шон. — Это обойдется дороже трех тысяч… а кстати! Я послал Дирку Кортни расписку в получении его денег и сообщение о его пожизненном членстве в обществе.

Эта шутка помогла им преодолеть неловкость последних минут перед расставанием.

Носильщики Шона исчезли за деревьями; они несли на головах пожитки к грузовику, который ждал на ближайшей дороге, в двадцати милях от Ворот Чаки. Шон с сожалением задержался.

— Не хочется уходить, — признался он. — Славное было время, но сейчас я чувствую, что стал сильнее и готов к встрече с тем, что покажут мне эти ублюдки. — Он осмотрелся, прощаясь с рекой, горой и диким лесом. — Здесь живет волшебство. — Он кивнул. — Хорошо смотри за этим местом, сынок.

И он протянул руку.

Для Марка это была последняя возможность задать вопрос, который он пытался задать уже десятки раз, но Шон неизменно уводил разговор в сторону или просто не обращал внимания на вопрос. Но сейчас он должен был получить ответ. Марк сжал широкую костлявую ладонь Шона и не отпускал.

— Вы ничего не сказали мне о Буре, сэр. Как она? Здорова? Как ее картины? — выпалил он.

Казалось, даже сейчас Шон не уступит. Он гневно напрягся, как будто собрался отнять руку, но гнев рассеялся, не добравшись до его глаз. На мгновение в этих глубоко ввалившихся глазах появилась тоска, и рука Шона сжалась, словно стальной капкан.

— Месяц назад Буря вышла замуж. Но с того времени, как ты уехал из Лайон-Копа, я ее не видел, — сказал он и выпустил руку Марка. Не сказав больше ни слова, повернулся и ушел.

Впервые он шел медленно и тяжело, чуть покачиваясь, оберегая больную ногу, шел как очень больной и усталый старик.

Марк хотел побежать за ним, но и у него сердце было разбито, и ноги не несли его.

Он одиноко стоял и смотрел вслед Шону Кортни, исчезающему за деревьями.

Второй номер натальцев шел вдоль линии (копыта его пони поднимали с разметочной линии облачка белой пыли, словно ее прошила пулеметная очередь), и он успел зажать мяч между ног, прежде чем тот вышел из игры.

Он низко наклонился в седле и ударил по мячу под шеей пони, изо всех сил ударил деревянным молотком, и мяч поднялся по пологой дуге — белое пятно на голубизне летнего неба.

Грохот копыт перекрыли аплодисменты с веранды клуба и из кресел под разноцветными зонтиками; аплодисменты усилились, когда зрители поняли, что Дерек Хант предвидел этот удар.

Он шел галопом на Саладине, не подгоняя его. Саладин — рослый пони — наклонил злобную уродливую голову, следя за полетом мяча, его слишком большие ноздри расширились так, что красные слизистые оболочки сверкнули, как знамя. Глаза, следящие за мячом, закатились под крупный лоб, придав лошади дикий, полубезумный вид. Саладин той пестрой серо-гнедой масти, которую никакая скребница не заставит блестеть, а копыта у него как у ломовой лошади.

Он поднимал их неуклюже, зато так быстро, что опережал пони аргентинца, скакавшего рядом.

Дерек сидел на Саладине, словно в кресле — хлыст свисает с запястья, черная каска натянута на уши и крепко завязана под подбородком. Живот выпирал из-за пояса брюк, руки, длинные и толстые, как у шимпанзе, поросли густыми рыжими волосами. Кожа усеяна веснушками, а между веснушками красная, словно ее обварили кипятком. Лицо того же красного цвета, с синюшным оттенком, как у старого пьяницы. Дерек сильно потел.

Пот, словно утренняя роса, блестел на его лице и капал с подбородка. Хлопчатая фуфайка с короткими рукавами словно побывала под тропическим ливнем. Она липла к широким, медвежьим плечам и так натянулась над выступающим брюхом, прозрачная от влаги, что даже с боковой линии можно было рассмотреть темное углубление в центре живота.

При каждом толчке, когда копыта Саладина ударялись о жесткую землю, массивный зад Дерека Ханта в плотно обтягивающих белых брюках вздрагивал в седле, как желе.

Два аргентинца скакали по полю наперерез, чтобы подрезать его, красивые смуглые всадники, ловкие, как кавалерийские офицеры, неслись во весь опор и возбужденно кричали по-испански. Дерек усмехнулся в рыжие усы: мяч кончил свой долгий полет и ударился о землю.

— Боже, — протянул один из членов клуба, стоявший на ступеньках, — самая уродливая лошадь во всем христианском мире!

И он поднял стакан с розовым джином, приветствуя Саладина.

— А на спине у него самый уродливый гандикапер, — согласился щеголь рядом с ним. — Бедняги даго должны каменеть при одном взгляде на него.

Саладин и первый номер аргентинцев оказались в месте падения мяча одновременно. Аргентинец приподнялся в седле, чтобы перехватить мяч, его белые зубы сверкали под черными тонкими усиками, гладкие загорелые мышцы предплечья напряглись, готовые к наклону вперед; прекрасная гладкая лошадь повернулась по линии броска, проворная и быстрая, как хорек.

И тут произошло нечто удивительное. Дерек Хант сидел на своем пони неподвижно, и никто не мог заметить, брался ли он за повод и дергал ли, заставляя Саладина повернуть зад. Но пони аргентинца отскочил так, словно налетел на гранитный холм, а всадник перелетел через его голову, мгновенно перейдя от прекрасной уравновешенной посадки к смятенному падению с размахиванием руками; он тяжело ударился о землю в облаке красной пыли и покатился, выкрикивая бессильные протесты всему миру и небу.

Дерек слегка наклонился и деревянным молотком с бамбуковой рукоятью поддел мяч — легким, едва заметным движением. Мяч покорно опустился перед головой Саладина.

Мяч подскочил раз, другой, потом послушно подставился под следующий удар и запрыгал по полю. Четвертый номер аргентинцев свернул справа с грацией нападающей львицы, и над полем пронесся рев толпы, подгоняя его, заставляя бросить вызов. Он выкрикивал дикие проклятия на испанском, и его глаза возбужденно горели.

Дерек быстро переложил молоток из правой руки в левую и ударил прыгающий мяч справа, заставляя аргентинца увеличить угол перехвата.

Когда мяч опускался, Дерек внезапно подрезал его: мяч высоко взлетел над головой аргентинца.

Дерек сказал: «Ха!», но негромко и коснулся боков Саладина коленями. Рослый уродливый пони вытянул шею и пустился вскачь, а Дерек чуть изменил посадку, помогая ему.

Они пронеслись мимо аргентинца, как будто тот действительно окаменел, и оставили его за собой, подхватив мяч. Удар! Удар! Еще удар, и Дерек прошел точно по центру между короткими столбами ворот, потом повернул и поскакал назад, к начальной линии.

Смеясь так, что колыхался обширный живот, Дерек перекинул ногу через голову Саладина и соскочил на землю, позволяя пони уйти к конюхам.

— На следующий период возьму Сатану, — крикнул он низким пропитым голосом.

Буря Кортни видела, как он подходит, и знала, что будет дальше. Она хотела подняться, но она стала медлительной и неуклюжей, ребенок в животе приковывал ее к месту, как каменный якорь.

— Поцелуйчик для бедняги! — крикнул Дерек и ухватил ее длинной, волосатой, красной, словно обваренной, рукой. Холодный пот с его лица вымазал ей щеку, и пахло от него кислым пивом и лошадьми. Он поцеловал ее в губы прямо перед Иреной Личарс, четырьмя другими девушками, ухмыляющимися конюхами и всеми гостями на веранде.

В отчаянии она подумала, что сейчас ее стошнит. Едкий рвотный запах в горле — ее едва не вырвало при всех.

— Дерек, в моем положении! — отчаянно прошептала она, но он облапил ее одной рукой, а другой взял бутылку пива с подноса, принесенного слугой в белом клубном пиджаке и, не обратив внимания на стакан, стал пить прямо из горлышка.

Она попыталась вырваться, но Дерек с его невероятной силой легко удерживал ее. Потом громко рыгнул, выпуская газ.

— Поцелуйчик для бедняги! — снова закричал он, и все рассмеялись, как придворные над ужимками королевского шута.

— Добрый старый Дерек!

— Он сам себе закон, старина Дерек!

Он отбросил пустую бутылку.