Царь живых Точинов Виктор
Ни одному слову не поверил.
Времени не было. Тарантино пошел ва-банк:
– Хочешь, подарю тебе? У меня в машине коробка и пульт управления. Пошли со мной, там все тебе и отдам.
Пульт лежал в кармане, но пацан не должен был заметить эту шероховатость. Ни один из предыдущих не заметил…
– Врешь ты все, дяденька… – сказал мальчик. – И никакой коробки у тебя там нет…
Хлороформ потребуется… И немедленно… Если только… Он ухватил мальчика за руку и сказал с грозной ноткой в голосе:
– Пошли, пошли… Там все и увидишь.
Когда взрослые говорят так, лучше их слушаться… Но мальчик странный… Если начнет кричать… Неважно, пропитанная хлороформом тряпка наготове. Не раскричится… Пискнет и замолкнет. Тарантино двинул через кусты, почти таща мальчика.
Не закричал.
Произнес лишь чуть громче, чем раньше:
– Мне больно! – и, после секундной паузы: – Я папе скажу…
Внутри все пело. Скажи, скажи… Дойдем до машины – и говори папе, маме, бабушке… Не услышат.
– Папа, мне больно, – сказал мальчик, быстрее переставляя ноги – чтобы не упасть.
Не орет, надо же, подумал Тарантино.
Ты еще эти слова проорешь и простонешь.
Пока будет чем стонать.
Папа услышал.
Ханыги не обменивались мнениями, даже не переглядывались.
Просто синхронно, не сговариваясь, решили завязать с употреблением дешевых крепких напитков. Этот фокусник, этот любитель пива, продемонстрировал коронный трюк, заставивший серьезно задуматься о влиянии суррогатного алкоголя на сетчатку глаза.
Что там пиво…
Что там пробка…
На этот раз исчез папа.
Был – и нет его.
Когда его звали, папа умел двигаться быстро.
Очень быстро.
Тарантино не понял.
С ним ничего не случилось. Он продолжал быстро идти к машине, крепко сжимая ручонку пацана. Что-то произошло с окружающими кустами. С тростником. С тропинкой. Они все застыли – не плыли мимо, не реагировали на торопливые движения ног Тарантино…
На самом деле, конечно, замер он – как на застрявшей в проекторе пленке…
Шагов сзади он не услышал. Просто перед ним возник папа. Не было его – и возник.
От неожиданности Тарантино заорал и напролом рванулся в кусты. Крик умер внутри. Листья и ветви не захлестали по лицу. Застрявшая пленка не двинулась. Он стоял, как стоял.
Папа освободил ручку малыша из оцепеневшего захвата. Кажется, два пальца при этом сломались. Два пальца Тарантино – но боли он не почувствовал. Папа же не обратил внимания. Движения его были быстры и точны – и все равно оставались движениями спящего человека. Сомнамбулы. Лунатика. Хотя светило яркое полуденное солнце.
Тарантино казался статуей шагающего человека. Папа провел мальчика за его спину. Слова звучали приказом:
– Иди домой. Не задерживайся и не сворачивай. До звонка дотянешься. Скажешь маме – я скоро приду.
Способность слышать Тарантино не покинула. Думать – тоже. Он не уходит. Он не уходит!!! Он…
Мальчик не спешил выполнить приказ.
– Плохой дяденька обещал подарить мне машинку! – неприязненный взгляд на Тарантино. Фраза опять звучала по-взрослому.
Джип валялся поодаль, неизбежный производственный расход, руки занимать чревато…
– Домой.
Мальчик поднял, прижал к груди игрушку.
И ушел не оглядываясь.
Тарантино не видел, что происходит за спиной. Но понял – мальчик ушел. И понял еще – все кончено.
Тарантино боялся боли. Но он не думал о том, что сейчас его поволокут и отдадут грубым людям в серой форме, и ему будет больно, а кто-то, давно и тщетно пытающийся вычислить автора кровавых подпольных фильмов, обрадуется, и всплывет тщательно замаскированная студия с аксессуарами и дебилом-садистом Корягой, и Тарантино швырнут в камеру, где будет еще больнее, потому что соседям все расскажут, так всегда делают, и будет совсем больно, всю оставшуюся жизнь будет очень больно, пока все не кончится, и он будет молить, чтобы все кончилось скорей, молить, сам не зная, кого молит…
Тарантино боялся боли.
Но ничего такого он не думал.
Просто отчего-то знал – конец. End. Fine.
Дальше ничего не будет.
Кончится все здесь.
И сейчас.
Именно в эту секунду Наташка Булатова поняла так, что никаких успокаивающих сомнений не осталось, поняла с ясностью и отчетливостью хорошего снимка: она сошла с ума.
Поняла она это, именно рассматривая хороший и четкий снимок.
Рентгеновский.
Глава 8.
Ваня стал экстрасенсом.
Звучит смешно, но было ему не до шуток. Только этого сейчас и не хватало для полной жизненной гармонии…
В коммерческом отношении дар был бесполезным: Ваня не чувствовал себя способным снимать сглаз и порчу, давать установки на бизнес– и секс-успехи, чистить карму с аурой и привораживать по фотографиям, волосам, ногтям, крови и сперме…
Даже способным банально раскинуть карты Таро – не чувствовал. Никогда не брал их в руки…
Дар состоял в…
Впрочем, по порядку.
Звонок в дверь раздался субботним утром, не слишком рано и не слишком поздно, в 10.31 – на часы Ваня глянул. Он открыл, слегка удивленный.
Сегодня он не ждал никого.
Парень. Молодой, помладше Вани. Домашняя футболка, вытянутые на коленях треники испачканы известковой пылью. Шлепанцы. Вид замотанный и слегка смущенный.
Жизненная история паренька была незамысловата: переехал в их подъезд вчера вечером, квартира – как после самума, осложненного полтергейстом, вещи навалены от стены до стены и от пола до потолка, он пытается разобраться, начал с книг и полок, их больше всего, осталась библиотека от дедушки, надоела, продавать жалко, читать некогда… короче: не будет ли новообретенный сосед так любезен одолжить ему на час-другой дрель со сверлами, у него вообще-то есть, да поди раскопай сейчас… Типичная история, отчего бы и не помочь соседу…
Парень лгал.
Нагло и убедительно лгал.
Во всем.
Не было у него покойного дедушки-библиофила, и квартира не была завалена полками, и стены он сверлить не собирался… И в этот дом не переезжал. Ни вчера, ни когда-то.
Вот так.
Ваня понятия не имел, как и откуда он это знал. Но знал точно. Не догадывался – знал. Чувствовал ложь, как чувствуют цвет, звук, вкус… Шестое чувство во всей своей красе.
Дар был однобоким – знания истины он не давал. Ваня не представлял, зачем парень врет и зачем ему эта дрель…
Помочь могла банальная логика. Едва ли это подстерегающий жертвы по подъездам маньяк, позабывший дома излюбленное орудие… Надо думать, все проще: лже-сосед навсегда испарится, а дрель осядет без особого риска в комке – никто землю рыть не станет, менты спустят на тормозах… Просто и изящно, в духе О. Бендера. И прибыльно: сколько за день можно отбомбить подъездов? А дрель, она подороже отвертки будет…
Мысли эти мелькнули быстро – просительная улыбка парня не успела погаснуть.
Открытие нуждалось в проверке. Психика у Вани здоровая, но все когда-то начинается, мог и не заметить, как съехал с катушек – не заметить за ночными рейдами по подвалам… Если так – зачем обижать человека…
– Одну минуточку, – сказал Ваня дружелюбно.
Дрель была под рукой. Он все и всегда держал так – под рукой. Но Ваня не протянул просимый инструмент парню через порог – вышел на площадку.
– Пойдем. Помогу, – сказал он просто. – Чего одному корячиться…
Посмотрел парню в глаза и улыбнулся.
Неизвестно, что разглядел тот в Ваниных глазах и улыбке. Наверное, ничего хорошего. А может, сыграли нервы.
Парень рванул с высокого старта и понесся по лестнице. Босиком. Очень быстро. Шлеп-шлеп-шлеп босых пяток слились в бурные, продолжительные аплодисменты, перешедшие в овацию. Овация завершилась хлопком двери подъезда. На память о горе-аферисте на площадке остались шлепанцы.
В погоню Ваня не пустился.
Надо было сесть и хорошо подумать.
О многом.
Папа смотрел на Тарантино с вялым и сонным интересом – так недавно он изучал пивные бутылки.
Короткие мысли Тарантино шныряли испуганными крысятами, и были похожи, как крысята одного выводка, – в основе всех лежал страх. Затем крысята нашли щелку – все мысли исчезли и осталось только ощущение. Одно, но страшное – будто голову его трепанировали дисковидной насадкой аппарата для обработки костей (название медицинское и сложное, но именно так – Тарантино в деталях был знаком с такими штучками, хотя никого никогда не лечил). Протрепанировали – и отложили крышку черепа в сторону, как с кастрюльки с доспевшим блюдом.
А потом мозг стали терзать безжалостно-острые инструменты, их названия и функции Тарантино тоже знал хорошо…
Но это, конечно, лишь казалось – папа стоял, где стоял – в нескольких шагах от него.
Было больно.
Говорят, мозг лишен нервных окончаний, ничего не чувствует – Тарантино сомневался. Его актеры вполне натурально корчились в подобных эпизодах. Теперь он убедился.
Было больно.
Было невыносимо больно.
Он бы орал, заходясь диким криком, в самом прямом смысле разрывая связки себе и барабанные перепонки другим – если б смог.
Он извивался бы с чудовищной, невозможной для человека силой, способной порвать наручники и сыромятные ремни – если б смог. Он бы смог, он сам видел такое – как крушат железо, ломая кость и разрывая собственное мясо – от страшной боли – смог бы и он…
Его путы оказались крепче.
Он остался скован и нем.
Он бы умер, как умирали многие – без смертельных ран, просто от боли… Или хотя бы отключился, потерял сознание – ему не дали и этого.
Потом все ушло.
Пришло другое.
Не к Тарантино. К папе.
В серо-стальных глазах появился неприятный красноватый отттенок – папа проснулся. Ничей разум не смог бы спать после короткой экскурсии по закоулкам памяти Тарантино. Ничей. Ни человеческий, ни…
Папа проснулся.
Долгий-долгий сон кончился.
Люди во сне дышат, сердце их бьется, некоторые разговаривают, иные даже ходят – не прерывая сна. Папа мог все это и еще очень многое. Сон был внешне похож на жизнь – но папа не делал в нем того, для чего был рожден… Или создан…
Его разбудили. Разбудили, чтобы отыскать и убить. Он не знал этого. Знал бы – не смутился. Он давно был не жив и не мертв. Он застрял на полпути…
Тарантино не видел ничего. Тарантино отдыхал от приступа дикой боли. Он понял все. Озарение было кратким и ясным. Все мудрецы, исписавшие сотни и тысячи томов в поисках формулы счастья – глупцы. Все: золото, красавицы, слава, власть – все тлен. Тлен даже искусство. Когда тебя понимают – это смешно и никому не нужно…
Счастье – это отсутствие боли.
Тарантино стал счастлив.
Когда она шла по улице, мужчины замирали. В самом прямом смысле слова. Ненадолго, но замирали. Так пять лет назад на утреннем берегу Кулома замер много пьющий браконьер Гаврилыч, забывший свое настоящее имя – Гавриил…
Мужчинам хотелось многого: купить на сжатые в кулаке мятые червонцы цветы, а не поллитру; или немедленно написать книгу, лучшую за все века книгу о любви; или отправиться добровольцем на очередную войну – сейчас и так: в сорок пять, с брюшком, одышкой и пятью диоптриями… Хотелось сделать что-то, чтобы стать достойным ее…
Будем реалистами – не только возвышенного хотелось мужчинам. У сопливых мальчишек случалась первая эрекция, у восьмидесятилетних дедушек – последняя, что уж говорить о промежуточных возрастах…
Но никто не спешил перейти от желаний к действиям. Никто не пытался узнать имя или взять телефон, никто не плелся сзади, тупо уставившись на ее ноги, голоса с южным акцентом не предлагали тут же зайти в ювелирный, дабы немедленно достойно украсить – вах! какие пальчики…
Синие глаза умели не только манить, но и отталкивать.
Женщины не смотрели с завистью. С гордостью – что и они – тоже. Что и их – кто-то видит такими. А если не видит – пусть слепцу будет хуже…
Она проходила и наваждение таяло. Но не совсем… Люди быстро забывали это видение – чтобы когда-то ночью проснуться с криком, поняв, что все у них не так, что все достигнутое ничего не значит и не стоит, но есть, есть, есть где-то далеко или рядом настоящее и прекрасное – упущенное или незамеченное… Люди просыпались с криком, на мгновение понимали все – и засыпали на мокрой от слез подушке.
Адель шла по улице.
Адель, девушка с золотыми волосами.
Папа рассуждал сам с собой.
Он был похож на проснувшегося в незнакомом месте человека, соображающего – где и зачем он оказался и что здесь предстоит сделать.
Только в отличие от проснувшихся людей папа прекрасно помнил все, что происходило с ним во сне…
Папа поклялся никогда не делать этого. Поклялся тому, кто смог его полюбить. Никогда не делать… с людьми. Но Тарантино ведь не человек? Не человек…
Тарантино молчал. Он был счастлив.
Когда папа подошел ближе, когда впервые коснулся Тарантино, когда заглянул ему в глаза и медленно, очень медленно приподнял свою верхнюю губу – Тарантино был безжалостно выдран из счастливой расслабленности.
Пришел страх.
Страх новой боли.
– Не бойся, – сказал папа. – Больно не будет.
Невидимые путы исчезли на короткое мгновение – достаточное, чтобы затекшие мышцы обмякли и Тарантино плавно упал на траву.
Папа не лгал.
Больно не было.
Тарантино умер счастливым.
Мальчик стоял у подъезда, у железной двери с кодовым замком. Код не срабатывал, ключа не было. Прижимал к груди игрушечный джип. Ждал, пока кто-нибудь войдет или выйдет.
А еще – знал, понимал, ощущал все, что происходило сейчас на пустыре-болоте. И это ему не нравилось. Он стоял, почти уткнувшись лицом в железо двери.
А когда обернулся – перед ним была девушка.
– Хайле[2], Царь! – к мальчику никто и никогда так не обращался.
Но он понял.
– Я не царь, я Андрюша.
Он крепче прижал к груди джип.
– Ты прошел Испытание! Я, Адель, посланная Побеждать, нарекаю тебя Царем! И будет Царствие твое над Живыми!!
Голос гремел, синие глаза сверкали.
Потом она развернулась и пошла.
Каблучки цокали по асфальту – и слышался в том звуке далекий стук копыт, и звон оружия, и зов трубы.
Труба пела тревожно.
– Совсем кришнаиты поганые умом подвинулись, креста на них нет, еще к ребенку привязалась, стерва бесстыжая, как толь… – бабка, бывшая единственной свидетельницей Наречения, бормотала монотонно, даже ругательства вылетали без следа эмоций.
Старые люди бывают разными. У одних – не врут поэты – действительно до самой смерти бьются сердца Любящих. Или сердца Воинов. У других не бьется ничего – так, сокращается что-то по инерции. Они мертвы, и не обманывайтесь внешними признаками. Движутся не одни живые. Дергаются даже отрубленные лягушачьи лапки под током.
Старуха была мертва. Продолжая скрипеть на той же ноте, она пошаркала куда-то по своим делам – делам трупа.
Дверь подъезда скрежетнула – выходили люди. Мальчик пронырнул между ними. Андрюшка, нареченный Царь Живых, мчался вверх по лестнице, прижимая к груди трофейный джип.
Впереди его ждало многое.
Прохожие удивились.
Несущийся куда-то со спринтерской скоростью молодой человек остановился мгновенно, опровергнув все рассуждения физиков о времени торможения.
И застыл.
Окажись рядом скульптор – точно бы схватил карандаш и набросал эскиз к будущей статуе. К аллегорической фигуре “Недоумение”. Скульптора не было. Не было также (уже у молодого человека) – головного убора, носков и ремня на спадающих брюках. Судя по состоянию шевелюры, расческа у недоуменного юноши тоже отсутствовала…
Слава Полухин не понимал ничего.
Нет, слабо сказано, затертый штамп.
Разве так: НЕ ПОНИМАЛ НИЧЕГО.
Зачем, едва проснувшись, он выскочил из дома?
Куда несся?
И почему остановился?
Дежа вю какое-то…
Секунду назад ему казалось, что понятно все: и причина, и цель этой гонки… Раз – и все исчезло. Он прекрасно помнил, что делал, проснувшись, помнил до мельчайших подробностей… Не знал только: зачем?
Он стоял долго. В реальность Славу вернул насмешливый мужской голос, посоветовавший застегнуть ширинку.
Он медленно пошел по тротуару… Вердикт десятиминутных раздумий гласил: приснилось что-то…
Вообще-то Слава был весьма внушаем, и даже сам себе мог внушить что угодно… Но все равно его эта хилая версия не устроила. Приснилось? Ну да, погано спал сегодня, ну да, кошмары мучили… Бывало с ним такое после рейдов, хоть и не признавался никому в “Хантере”… Бывало – но по улицам с расстегнутыми штанами он не бегал…
Решать проблемы в одиночку Полухин был не способен категорически.
Надо пойти и посоветоваться.
Советовался он всегда с одним человеком…
Глава 9.
Образование Вани к точным наукам отношения не имело. К гуманитарным, впрочем, тоже.
Экономика и право.
Экономика и право – науки объемные, включающие массу дисциплин. Но экстрасенсорику в их число при верстке учебных планов как-то не включили. Забыли, видимо…
Хотя Ваня подозревал, что ни гуманитарные, ни технические корочки ему тоже бы не помогли. Возможно, чему-то в этом роде учат в какой-нибудь Академии Космического Разума, но и их бутафорский диплом в дальнем ящике Ваниного стола не валялся…
Осталось полагаться на здравый смысл и логику. Ни то, ни другое у него не хромало…
Итак: что мы имеем?
Некую особенность организма, ранее неизвестную. Шестое чувство.
Что хотим узнать?
Что, что… Известно что: откуда оно взялось? и что с ним теперь делать?
Физиологические аспекты явления – в сторону. После как-нибудь. Вскрытие покажет.
Дано – доказать. Простенькая такая теоремка из учебника шестого класса.
Когда появилось это, Ваня знал. Ночью, на выходе из подвала… Прохор… Прохор соврал ему – и он почувствовал… Стоп. Может, все началось раньше? А ему просто не лгали? Почему бы и нет, доверять надо людям… Надо найти заведомую ложь…
Он прокручивал ночь и вечер назад, как кинопленку – дальше, дальше, стоп… Вот оно! Полухин. Они стоят у ворот, готовят оружие… Славка говорит: крыс немеряно… А все не так… Но Ваня ничего не чувствует.
Хм… Но Полухин-то был уверен! Не стал бы так подставляться с пустым объектом, Прохор ему еще припомнит. Прохор злопамятный.
Тогда возникает маленький вопрос, даже два: лжет ли человек, если уверен, что говорит правду? и определяет ли это дар?
Ваня слегка запутался…
Мала статистика, нужен эксперимент.
М-да… а как его поставить? Обратиться к соседям с невинной такой просьбочкой: “Вы соврите мне что-нибудь, но при этом будьте уверены, что все сказанное – правда!” Надо думать, результатом смелого опыта станет устойчивая репутация ширяющегося наркомана… Нет, к соседям нельзя… Позвонить кому? И что сказать?
Под конец у него мелькнула даже дикая мысль надиктовать ложь на магнитофон и протестировать себя самого… Препона была та же – несовместимость случайной и заведомой лжи.
Ваня оделся и вышел.
Есть идея…
– Страж стоит на Пути, Спящий проснулся. Царь наречен. Что за сомнение гложет тебя, брат?
Когда кто-то тщится делать не данное ему – это смешно. Чаще всего. Но иногда это страшно.
Даниэль сомневался.
Страшен вид несущего Меру, когда он в сомнениях. И лучше не быть тогда на пути его.
Адель – была, ибо путь их общий.
– Царь. Царь Живых. И то, что его надо убить…
– Я понимаю тебя, брат… И скорблю с тобой… Но если он взрастет и познает силу свою. Он и сейчас силен. Убивающий был бы повержен им. Даже если бы Спящий не проснулся…
– Страшна наша Битва, сестра… И страшен будет Час ее.
– Извините. Подскажите, пожалуйста, который час?
Прохожий бросил беглый взгляд на циферблат.
– Половина первого.
– Большое спасибо.
Соврал, определенно соврал.
Прохожий отошел, Ваня достал часы из кармана. Тридцать пять минут. Понятно, отстают часы у мужика, или округлил…
Все ясно. Эксперимент можно завершать. Десять опытов. Четыре правдивых ответа. Ну, с этими понятно, хорошие часы, идут с точностью до минуты… А вот пятеро лгали, и Ваня это почувствовал… И не важно, спешили или отставали их ходики. Важно иное – ну никакого нет резона преднамеренно врать случайному прохожему о времени… Один, правда, нагло соврал – нет часов, дескать. Спешил, рукав засучить ленился? Какая разница…
Ваня вернулся домой.
Читать бесплатно другие книги:
