Невеста зверя (сборник) Коллектив авторов

Кристофер Барзак

Карта семнадцати лет

Секреты есть у всех. Даже у меня. Мы таскаем их с собой, как контрабанду, всегда под какой-нибудь маскировкой, придуманной нами, чтобы прятать те части самих себя, о которых миру лучше не знать. Я бы писала о том, что думаю, в дневнике, если бы могла поверить, что в него не сунут нос, но в этом доме о неприкосновенности частной собственности никто даже понятия не имеет. Если уж хочешь иметь секреты, придется научиться записывать их в своем сердце. И держать их при себе. Или хотя бы не раскрывать кому попало.

Вот это меня и беспокоит – тот парень, с которым мой брат, похоже, собирается вступить в брак. Кстати, о секретах. Уехал, значит, Томми в Нью-Йорк, в колледж, попросил родителей помогать ему деньгами целых четыре года, а потом, когда закончил колледж лучше всех в группе – по специальности не какой-нибудь там, а «живопись» (которая даже ученой степени не дает, чтобы найти работу и отдать долги, в которые влезли родители, платя за его образование), – приехал домой и сообщил, что он гей. Не успели мы и слова сказать, ни хорошего, ни плохого, как он снова сбежал, и даже трубку не брал, когда мы звонили. А когда он наконец соблаговолил откликнуться, то папа с мамой ничего от него не видели, кроме коротких телефонных звонков и электронных писем с просьбами о материальной помощи.

Пять лет, значит, от него практически ни слуху ни духу, и вот он вдруг объявляется и приводит домой парня по имени Тристан, который играет на фортепиано лучше, чем наша мама, а корову видел только по телевизору. И от нас Томми ожидает, чтобы мы встретили его, как ни в чем не бывало, чтобы, значит, не смущать парнишку, и слова не сказали о том, что четыре года назад он удрал, никого из нас не послушав. Вот такой он человек, Томми Терлекки, мой старший брат, американский художник-сюрреалист-гей, широко прославившийся в узких кругах не своими изображениями сказочных созданий и волшебных видений, а ужасными, карикатурными семейными портретами, на которых мы представлены в самых смехотворных ролях. «Американская готика»: отец с вилами наперевес, мама протягивает к зрителю вязальные спицы и моток шерсти, как будто уговаривая тоже попробовать, я, угрожающе скрестив руки на груди, хмурюсь из-под оборок чепца на Томми, который сидит у моих ног, расстегивая тесный детский костюмчик в стиле позапрошлого века. Что я не люблю в этих картинах, так это то, что он про нас все наврал. На картинах Томми показывает, что на него давит образ жизни его семьи, но Томми сам же нас в эти костюмы нарядил. Он изобразил нас такими, какими он нас видит, а не такими, какие мы есть на самом деле, и в своих картинах театрально выставил напоказ конфликт, который сам же и придумал.

Однако же, если взглянуть на это дело с практической точки зрения, надо сказать, что серией картин «Американская готика» Томми создал себе имя, чего нельзя сказать о том цикле, над которым он сейчас работает, – «Сыны Мелюзины». Эти картины похожи на его ранние работы со сказочными животными, которые искусствовед, отбиравший картины для выставки, посчитал слишком претенциозными по сравнению с «многообещающими абсурдистскими, полными глубокого самоанализа семейными портретами, созданными молодым дарованием из диких степей Огайо». Спасибо тебе, Гугл, что рассказываешь мне о том, что мой братик поделывает. «Сыны Мелюзины» все как на подбор мускулистые красавцы с голой грудью, змеиным хвостом и лицом, как у Тристана. Все они невероятно прекрасны, и все жутко страдают – кого выбросило из воды, кто задыхается в грязных городских переулках, кто высыхает и истекает кровью на пляжах, кто попался на застрявший в щеке рыболовный крючок. Как сказал Томми, показывая нам эти творения, «это новый Христос». Мама с папой, разумеется, покивали: «А-а-а, понятно».

Томми сказал, что хочет повесить свою «Американскую готику» в гостиной. Это выяснилось, когда мы, собравшись впервые за столько лет, сидели и разговаривали, а его друг Тристан вежливо улыбался. Еще мы пытались тактично выведать, что же Томми делал все эти годы, и по мере возможности узнать у Тристана, кто же он-то такой. «Боюсь, что жизнь моя ужасно скучна, – сказал Тристан, когда его спросили, что он делает в городе. – Моя семья, понимаете ли, довольно богата, поэтому я занимаюсь в основном тем, чем захочется в данный момент».

«Обеспеченная семья… Скучная жизнь… Занимаюсь тем, что в голову взбредет в данный момент…» Я просто поверить не могла, что мой брат встречается с этим парнем, а тем более планирует с ним пожениться. Но это ведь Томми, напомнила я себе, и в ту же минуту он сказал: «Мама, папа, если вы не возражаете, мне хотелось бы повесить одну из картин „Американской готики“ здесь, в гостиной. Раз уж мы с Тристаном некоторое время с вами поживем, неплохо нам внести и свой штрих в интерьер».

Томми улыбнулся. Тристан тоже улыбнулся и, посмотрев на маму, чуть пожал плечами. Я кинула на них злобный взгляд из своего угла и нарочно скрестила руки на груди. Томми это заметил и, изобразив тревогу на лице, спросил меня, что не так. «Я просто не мешаю жизни подражать искусству», – ответила я ему, но он только озадаченно на меня посмотрел. Притворщик, подумала я. Он прекрасно понял, что я имею в виду.

Не успел закончиться тот первый вечер, как я поняла, что так все будет и дальше, пока Томми и Тристан живут с нами, ожидая, когда рядом с родительским домом достроят их собственный: Томми будет править бал, словно дирижер оркестра, помахивая своей волшебной палочкой. Он усадил маму с Тристаном рядом за пианино и упросил их сыграть «Душу и сердце». Некоторое время он стоял у них за спиной и подпевал, а потом махнул папе, чтобы и он присоединился. Он попытался и меня втянуть в это своей очаровательной шкодливой ухмылочкой, которой он умудряется перетянуть на свою сторону всех – родителей, учителей и даже полицейских, когда те ловили его за превышение скорости на проселочных дорогах. Но я молча покачала головой и вышла из комнаты. «Мег?» – жалобно позвал он вслед. Пианино замолчало, и я услышала, как они шепчутся между собой, не понимая, на что я в этот раз взъелась.

Ну что ж, я не славлюсь легким, уживчивым характером. Учитывая умение Томми устроить людям жизнь, как на картине, и мою несгибаемую силу воли, а проще сказать упрямство, наши родители наверняка гадали, не подменили ли им детей злые эльфы темной ночью. Тогда стало бы ясно, почему Томми кого угодно может очаровать, даже в глухой глубинке, где люди к геям не всегда тепло относятся. Понятно было бы, почему люди, полюбовавшись созданиями на его первых картинах – полузверями, полулюдьми на городских улицах и деревенских дорогах, – как-то нервно начинают на него посматривать. А еще это, несомненно, объяснило бы, почему я без малейшего труда решаю любую математическую задачку, а также все задачи по физике и химические уравнения, которые мне только задают учителя. И, разумеется, откуда у меня моя знаменитая сила воли. Она у меня такая, что иногда я чувствую ее внутри себя, как нечто чужеродное.

Наша мама – эдакая серая мышка, всю жизнь живущая в нашем маленьком городке в заднице мира, Огайо. Главная городская площадь – не площадь даже, а перекресток двух автострад, где городской муниципалитет, универсальный магазин, салон красоты, пресвитерианская церковь переглядывались через асфальт, словно потерянные старухи, которые надеются, что хоть кто-нибудь из них знает, где они и куда направляются. Кто здесь вообще может задержаться? Мама работает в библиотеке, расположенной в здании, где сто лет назад была школа всего с одним классом. Там дату на выданных книгах до сих пор ставят штампом. Отец – один из членов муниципалитета, а еще он занимается нашей фермой. Мы разводим коров на мясо, в основном герефодской породы, хотя в нашем стаде есть и несколько гибридов с ангусами – черные коровы с белыми пятнами на морде. Мне никогда не нравились гибриды, не знаю почему. Томми всегда говорил, что они лучше всех телят, и добавлял, что метисы умнее, чем чистокровки. А мне всегда казалось, что они похожи на грустных клоунов с полными слез черными глазами на белой физиономии.

Из моей комнаты на втором этаже я снова слышу пианино, на этот раз что-то классическое. Наверняка Тристан. Мама знает только такие пьески, как «Душа и сердце», а еще всю книгу гимнов наизусть. Родители ходят в церковь, а я нет. Мы с Томми отказались от церкви много лет назад. Я все еще считаю себя христианкой, хоть и не воцерковленной. Нам повезло, что родители не привязались к нам с вопросами и не пытались заставлять ходить в церковь насильно. Когда я сказала, что я там не могу узнать ничего, что мне пригодится для жизни в мире, они не рассердились, а только кивнули, и мама сказала: «Если так, лучше тебе и впрямь сейчас поискать свой путь, Мег».

Они такие хорошие! Вот что с моими родителями не так. Они хорошие, как дети какие-то – невинные и наивные. Они, конечно, не глупые, но слишком по-доброму относятся к людям. Они никогда не обижаются на Томми. Просто позволяют ему обращаться с ними так, как будто они страшные люди, которые погубили ему жизнь, и даже слова против не говорят. Только обнимают его и успокаивают, как ребенка. Я ничего не понимаю. Томми старший. Разве не он должен быть более зрелым и уравновешенным?

Я прислушивалась к доносившимся снизу, из гостиной, звукам игры Тристана, лежа на кровати и глядя на пятнышко на потолке – то ли протечку, то ли дефект штукатурки, который всегда привлекал мой взгляд, когда я сердилась. Сколько я себя помню, когда ярость подступала к горлу, я поднималась сюда и лежала в этой постели и смотрела на это пятнышко, изливая на него все свои обиды, как будто оно было черной дырой, способной засосать все плохое. С годами я излила на него столько дурных мыслей – даже странно, что оно не потемнело и не выросло до таких размеров, чтобы поглотить человека целиком. Когда я смотрела на него в тот вечер, я чувствовала, что гнева во мне меньше, чем я думала. Нет, впрочем, и это не то. Я понимала, что весь мой гнев, вместо того, чтобы найти привычную точку приложения, плавает по комнате в нотах фортепиано, в Тристановой игре. Мне казалось, что я видела, как эти ноты зажигаются в воздухе на долю секунды, словно моя досада была электричеством. Но когда я моргнула, то увидела, что в воздухе ничего нет. Да и Тристан перестал играть.

Минуту стояла тишина, затем послышались приглушенные голоса, а потом мама начала «Великую благодать». Мне сразу стало лучше: я вздохнула с облегчением. И тогда кто-то постучал в дверь и она приоткрылась на несколько дюймов – как раз достаточно, чтобы Томми заглянул внутрь.

– Эй, сестренка! Можно войти?

– У нас свободная страна.

– Ага, – поддакнул Томми. – Вроде как.

Мы засмеялись. Над шуткой, которую мы оба понимаем, и посмеяться можно вместе.

– Ну, – начал Томми, – чем мне заслужить твои сестринские объятия?

– А ты не слишком взрослый для обнимашек?

– Ох! Наверное, на этот раз я и впрямь проштрафился.

– Ну не то чтобы очень. Но что-то ты определенно наделал. Что именно, не знаю.

– Хочешь поговорить об этом?

– Возможно.

Томми сел на край моей кровати и оглядел комнату:

– А что случилось с лошадями и единорогами?

– Умерли, – ответила я. – Мирно, во сне, среди ночи. И слава богу.

Он засмеялся, и я против воли улыбнулась в ответ. Уж такой он у нас, Томми: на него просто невозможно подолгу сердиться.

– Значит, через месяц школу заканчиваешь? – спросил он.

Я кивнула, перевернула подушку и устроилась поудобнее.

– Ты боишься?

– Чего это? – откликнулась я. – Есть что-то, чего мне надо бояться?

– Ну, ты знаешь. Будущее. Вся оставшаяся жизнь. Ты больше никогда не будешь ребенком.

– Томми, я вообще-то давно уже не ребенок.

– Ты знаешь, что я имею в виду, – вздохнул он, вставая и засовывая руки в карманы, как он делает всегда, когда играет в старшего брата. – Тебе придется делать выбор… Решать, что ты хочешь от жизни. Ты же знаешь, что после школы ты получаешь не просто диплом. Это церемония, на которой с твоего детского велосипедика снимают боковые колеса. Эта символическая черная шапочка, которую каждый хочет забросить в воздух, означает, что чего-то в жизни ты достиг: закончил школу. Все так торопятся оставить школьные годы позади, выйти в огромный мир. А потом они понимают, что на выбор у них есть всего пара вариантов. Служба в армии, колледж или работа на бензозаправке. Жаль, что мы до сих пор не понимаем, что на самом деле значит окончание школы. Сейчас, мне кажется, дети после школы чувствуют себя потерянными.

– Томми, – сказала я. – Да, ты на одиннадцать лет меня старше. Ты знаешь больше, чем я. Но, честно говоря, затыкаться во время и не читать мораль ты пока не научился.

Мы снова расхохотались. Повезло мне, что, как бы я ни сердилась на брата, мы всегда можем вместе посмеяться над собой.

– Так о чем же ты беспокоишься? – спросил он, когда мы угомонились.

– О них, – ответила я, стараясь говорить серьезно. – О маме и папе. Томми, ты думал о том, что с ними-то будет?

– Что ты имеешь в виду?

– Я имею в виду, что люди будут говорить? Томми, ты знаешь, что в их церковной рассылке есть список молитв за прихожан и в него включили нашу семью?

– Почему? – спросил он встревоженно.

– Да потому что ты гей! – ответила я. Но это прозвучало не так, как я хотела. Видя, как вдруг замкнулось его живое лицо, на котором всегда отражались малейшие эмоции, я поняла, что обидела его. – Ты не понял, – добавила я. – Они не просили, чтобы их включили в список. Это сделала Ферн Бейкер.

– Ферн Бейкер? – воскликнул Томми. – И как эту старую грымзу только земля носит?

– Я серьезно, Томми. Я просто хочу спросить, понимаешь ли ты, в какое положение их поставил?

Он кивнул.

– Понимаю, – сказал он. – Я уже три месяца назад поговорил с ними о том, чтобы мы с Тристаном приехали сюда жить. Они сказали то же самое, что всегда говорят мне или тебе, когда нам хочется или нужно вернуться домой.

– И что же они сказали?

– Конечно, приезжай, милый. Наш дом – дом и для тебя, и для твоего Тристана. – Я опустила глаза и стала пристально рассматривать ткань подушки, а Томми добавил: – Конечно, они и тебе то же самое скажут про дом. Разве что Тристана не упомянут. Ах да, и если говорить будет папа, он может назвать тебя «солнышко», так же, как мама зовет меня «милый».

– Томми, – улыбнулась я, – если бы на рынке труда был спрос на людей, умеющих смешить своих сестер, я бы сказала, что ты неправильно выбрал себе профессию.

– Может быть, сформируем этот сегмент рынка?

– Для этого много народу потребуется.

– Массовая культура. Хм-м… Это я уже пробовал. Потому и вернулся. А вот тебе неплохо бы попытаться. Интересный опыт. Это может даже тебе подойти, Мег. Ты уже думала, в какой колледж хочешь поступить?

– Все уже решено. Осенью, в государственный колледж Кент.

– Кент, да? Школа там неплохая. Но неужели тебе не хочется в Нью-Йорк или в Бостон?

– Томми, даже если бы ты уже не растряс семейную копилку, меня раздражает, что на улицах Манхэттена или Кембриджа люди кишат, как муравьи в муравейнике.

– А как насчет специализации?

– Психология.

– А, понимаю, наверное, ты думаешь, что с тобой что-то не так, и хочешь понять, как это исправить.

– Нет, – ответила я. – Я просто хочу вскрывать людям мозги, чтобы понять, почему они ведут себя как идиоты.

– Довольно жестоко, – сказал Томми.

– Так я и есть довольно жестокая девушка.

Когда Томми ушел, я заснула, так и не переодевшись. Проснулась я утром под легким одеялом, которое кто-то, наверное, мама, набросил на меня вчера вечером. Я села в кровати и выглянула в окно. Утро было уже позднее. Это я поняла по тому, как свет отражался от пруда в лесу – ближе к полудню, когда солнце светит под определенным углом, виден тонкий полумесяц сверкающей воды. Мы с Томми летом, бывало, подолгу сидели на мостках, которые построил там отец. Читали книги, отмахивались от мух, болтая в воздухе босыми пыльными ногами. Томми намного старше меня, но никогда не обращался со мной, как с маленьким несмышленышем. В тот день, когда он уезжал в Нью-Йорк и отец собирался отвезти его в аэропорт, я обняла его на крыльце, но вдруг расплакалась и побежала за дом, через поля, в лес, на наши мостки. Я понимала, что Томми побежит за мной, но он был последним человеком, которого мне тогда хотелось видеть, и я мысленно вернулась назад и попыталась оттолкнуть его. Я повернула его на полпути и заставила сказать родителям, что он не смог меня найти. Видя, что он не пришел за мной, я поняла, что во мне есть что-то, что смогло его остановить. Томми никогда, никогда бы не отпустил меня так, не догнав и не утешив, если бы я дала ему выбор. Я лежала на мостках целый час, глядя на свое отражение в воде и повторяя: «Кто ты такая? Черт тебя подери, ты же знаешь ответ. Кто ты такая?»

Если бы мама пришла за мной и увидела меня такой, услышала бы, что я говорю, у нее бы, наверное, случилась истерика. Сына-гея она еще может принять. Но чего бы она точно не вынесла, так это того, что ее ребенок так вот сам с собой разговаривает в семь лет. Еще хуже было бы, если бы она поняла, почему я задаю себе этот вопрос. Это был первый раз, когда моя воля повлияла на события. Именно она заставила Томми уйти, не сказав мне больше ни слова.

Иногда я думаю, что дальше моя жизнь будет все труднее с каждым днем.

Когда я оделась и позавтракала мюсли с бананом, я взяла с кухонного стола роман, который читала, открыла заднюю дверь и пошла на пруд. Воспоминания о летних днях, проведенных вместе с Томми, навели меня на мысль, что надо почтить мое детство, сохраняя эту традицию в последнее лето перед отъездом из дома. Я уже закрывала за собой дверь, когда Тристан вошел в кухню и сказал:

– Доброе утро, Мег. Куда направляешься?

– На пруд, – ответила я.

– Ах, на пруд! – воскликнул Тристан, как будто он был туристом, а пруд – достопримечательностью, которую он давно мечтал посетить. – Не возражаешь, если я составлю тебе компанию?

– У нас свободная страна, – буркнула я и сразу подумала, что надо было ответить повежливее, но все равно молча направилась к двери.

– Вроде как, – откликнулся Тристан, и я остановилась как вкопанная.

Я оглянулась на него. Он пожал плечом так же, как вчера вечером, когда Томми спросил маму и папу, не может ли он повесить портрет «Американская готика» в гостиной, а потом слегка улыбнулся.

– Так и будешь стоять или пойдем? – спросила я.

Тристан быстро вышел за мной, и мы зашагали через поле за домом, к лесу. Наконец мы дошли до опушки – пруд отражал небо, как широко открытый голубой глаз, смотрящий на Господа Бога.

Я устроилась на мостках: расстелила полотенце и открыла книгу, наполовину прочитанную. Сердце героини уже разбито, и сколько бы герой ни оставлял подборок любимых песен в ее почтовом ящике и шкафчике в школьной раздевалке, это ничего не исправит. Зачем я это читаю? Взять бы велосипед, съездить в библиотеку и выбрать что-нибудь из классики, подумала я. Ведь наверняка есть книга, которую мне надо начать читать прямо сейчас, потому что все в колледже ее уже прочитали. Я о таких вещах очень беспокоилась. Ни мама, ни папа в колледже не учились. Я помню, как летом, перед тем, как уехать в Нью-Йорк, Томми тревожился, что никогда не сможет там прижиться. «Детство в провинции – как позорное клеймо, – сказал он. – Я из-за этого просто не буду знать, как себя вести».

И однако, именно провинция – а точнее, мы – помогла Томми начать его карьеру. Прямо ирония судьбы!

– До чего же красивые места, – сказал Тристан. Он растянулся на животе рядом со мной, свесился с мостков и опустил пальцы в воду. – Неужели это все ваше? Вам так повезло!

– Возможно, – процедила я и поджала губы. Я еще не узнала Тристана достаточно хорошо, чтобы доверять ему и общаться не только вежливо, но и сердечно. Ну да, ну да. Я красивая, бессердечная девочка. Я знаю.

– Ну и ну! – Тристан вздохнул и выпрямился, устраиваясь на мостках рядом со мной. Он устремил взгляд на воду, моргая от слепящего солнца. – Ты меня и впрямь невзлюбила.

– Неправда! – сразу ответила я, хотя и сама понимала, что ответ мой не слишком искренний. Я попробовала переформулировать: – То есть я тебя не то чтобы не люблю, просто пока не очень хорошо знаю, вот и все.

– Не доверяешь мне, да?

– Ну ничего себе! – возмутилась я. – Почему это я должна тебе доверять?

– То, что твой брат мне доверяет – еще не причина?

– Томми никогда не отличался особым здравым смыслом, – ответила я.

Тристан присвистнул.

– Ну и ну, – снова протянул он. – Суровая же ты девушка.

Я пожала плечами. Тристан кивнул. Я сочла это знаком того, что мы поняли друг друга, и вернулась к чтению. Но не прошло и двух минут, как он опять меня прервал.

– Что ты скрываешь, Мег?

– О чем это ты? – спросила я, поднимая взгляд от книги.

– Ну, если ты настолько не доверяешь людям, тебе наверняка есть что скрывать, это очевидно. С недоверчивыми людьми так часто бывает. Они очень скрытные. Ну, или им очень много боли принесли люди, которых они любили.

– Ты же знаешь, что вы с Томми не можете заключить брак в Огайо, правда? Народ это решил на референдуме два года назад.

– О-хо-хо, – вздохнул Тристан. – Народ, народ, народ… Боже мой, вечно этот народ! Люди защищают свои права, но всегда готовы лишить прав кого-нибудь другого. Проснись, малышка. Все это уже в прошлом. Разве это когда-нибудь мешало людям жить так, как они хотят? Хотя да, конечно. Как бы там ни было, пошел он, этот народ! Мы с твоим братом поженимся, принял народ какой-нибудь глупый закон, который это запрещает, или нет. Люди, моя дорогая, влияют на твою жизнь, только если ты им это позволяешь.

– Значит, вы будете так же считаться семейной парой, как я считаюсь христианкой, хоть и не хожу в церковь.

– Право же, Мег, ты ведь понимаешь, что, хоть ты и считаешь себя христианкой, другие люди вовсе так не думают?

– Ты это о чем?

Тристан повернулся на бок, лицом ко мне, и оперся щекой на ладонь. У него зеленые глаза. У Томми голубые. Если бы у них могли быть дети, они были бы прекрасны, как русалки или эльфы. У меня глаза тоже голубые, но я пошла в папу, их цвет тусклый и блеклый, как у старухи, и совсем не похож на океан с танцующими синими отблесками – такие глаза у мамы и Томми.

– Я хочу сказать, – продолжал Тристан, – что эти люди считают тебя настоящей христианкой, только если ты ходишь в церковь. Причастие, тело Христово и все такое. Ты ведь читала Библию, правда?

– Не всю, – ответила я, прищурившись. – Но как бы там ни было, мне все равно, что они обо мне думают. Я знаю, что у меня в сердце.

– В том-то и дело!

Я перестала щуриться и посмотрела ему прямо в глаза. Он не отвел взгляда.

– Ладно, – сказала я, – ты все очень хорошо объяснил.

Тристан встал, стянул через голову рубашку, скинул сандалии и нырнул в пруд. Голубизна на поверхности покрылась рябью, круги дошли до самого дерева, а потом вода успокоилась, и снова повисла тишина. Но Тристан не вынырнул. Я подождала немного, потом привстала.

– Тристан? – произнесла я и подождала еще несколько секунд. – Тристан! – позвала я громче. Но он не всплыл. – Тристан, хватит! – крикнула я, и сразу же его голова показалась в центре пруда.

– Хорошо-то как! – воскликнул он, мотая головой и рассыпая брызги с каштановых волос. – У вас на заднем дворе настоящий центральный парк!

Я взяла книгу и ушла, всерьез рассердившись за то, что он меня так напугал. О чем он только думает? Это что, такие шутки? Я не стала у него выяснять. Я даже не оглянулась и не ответила, когда Тристан начал меня звать.

Когда я ворвалась на кухню, словно торнадо, и захлопнула за собой заднюю дверь, Томми как раз готовил для всех обед.

– А на этот раз что случилось? – спросил он, поднимая голову от томатного супа и гренок с сыром. – С мальчиком поссорилась?

Он смеялся, но я даже не улыбнулась ему в ответ. Томми знает, что я нечасто встречаюсь с мальчиками – не настолько сильно меня интересует поход в кино или в забегаловку фастфуд с каким-нибудь парнем из школы, которому только и надо, что попрактиковаться на мне в своем умении убедить девушку, что он неотразим. Не понимаю, что в этом хорошего. То есть нет, мальчики мне нравятся. У меня даже был бойфренд. Я имею в виду, настоящий, а то ведь есть девочки, которые мальчика уже называют своим бойфрендом, сходив с ним один раз в кино. Я считаю, что это не бойфренд, а кандидат. Некоторые не понимают разницы. Во всяком случае, я уверена, что мои родители думали, что я такая же, как Томми, потому что не привожу домой мальчиков, но на самом деле я не приглашаю их, потому что мне кажется, это лучше оставить на потом. А пока я хочу просто подумать о самой себе, о своем будущем. Я еще не научилась мыслить в первом лице множественного числа.

Я сурово посмотрела на Томми и сказала:

– Твой бойфренд сволочь. Он только что изобразил, что утонул, а я поверила.

Томми усмехнулся.

– Он плохой мальчик, я знаю, – сказал он. – Но, Мег, он не нарочно. Ты все принимаешь слишком всерьез. Тебе действительно надо бы немножко расслабиться. Тристан любит пошутить. В этом часть его очарования. Он просто хочет подружиться с тобой, вот и все.

– Напугав меня до смерти? Отличный прием, чтобы расположить к себе человека. До чего же вы с твоим городским дружком умные! Тристан тоже в Нью-Йоркском университете учился?

– Нет, – сухо ответил Томми. И в этом слове, в этой перемене интонации я услышала, что заставила его занять позицию, которая обычно принадлежит мне: оборона, защитная броня. Я перешла границу и почувствовала себя маленькой, мелочной склочницей. – Тристан из богатой семьи, – сказал Томми, – но он отрезанный ломоть. Он с родными не ладит. Он мог бы учиться, где бы только захотел, но не стал – думаю, потому что они бы гордились тем, что он похож на них, а не на себя самого. Они совсем не такие, как он, хоть и родные по крови. Между ними такие же разногласия, как между нами и родителями насчет церкви. И к тому же они угрожают отречься от него, если он не вернется домой и не даст им подогнать его под свои стандарты.

– Сделать гетеросексуалом, женить на обеспеченной женщине из их круга, чтобы он стал уважаемым членом какого-нибудь совета директоров? – предположила я.

– Вообще-то нет, – ответил Томми. – Собственно говоря, они не возражают против того, что Тристан гей. Он от них другим отличается.

– И чем же? – спросила я.

Тристан поглядел в потолок, обдумывая, стоит ли рассказывать мне дальше.

– Мне не хотелось бы об этом говорить, – наконец с досадой вздохнул он.

– Томми, расскажи! – взмолилась я. – Неужели это настолько страшно?

– Не столько страшно, сколько странно. Может быть, даже невероятно для тебя, Мег. – Я нахмурилась, но он продолжал: – Забавнее всего, что они больше всего не любят в Тристане то, чем сами же его и наделили. Годы назад это назвали бы проклятием. Теперь, я думаю, правильное слово будет «гены». Во всяком случае, это в семье Тристана передается из поколения в поколение. Обычно это проявляется не в каждом поколении, но время от времени один из мальчиков рождается… ну, не таким.

– Не таким – не значит геем? – спросила я, не понимая.

– Нет, не значит, – улыбнулся Томми, качая головой. – Он отличается тем, что у него как бы две жизни. Одна на земле, со мной и тобой, а другая, ну, в воде.

– Он что, заядлый пловец?

Томми расхохотался.

– Да, можно и так сказать, – подтвердил он. – Хотя, впрочем, нет. Послушай, если хочешь знать, я тебе скажу, но обещай, что не расскажешь маме и папе. Они думают, что мы здесь, потому что семья Тристана отреклась от него за то, что он гей. Я рассказал им, что его родители пятидесятники, так что у них сложилось определенное представление.

– Хорошо, – кивнула я. – Обещаю.

– Что бы ты подумала, – начал Томми, подняв глаза к потолку, словно подыскивая нужные слова в воздухе, – что бы ты подумала, Мег, если бы я сказал тебе, что все дело в том, что Тристан – не совсем человек. То есть не в том смысле, в каком мы это понимаем.

Я прищурилась, поджала губы, потом выпалила:

– Томми, ты принимаешь наркотики?

– Если бы! – фыркнул он. – Здесь их небось и не найдешь! – Он засмеялся. – Нет, я не придумываю. Правда. Тристан… он другой. Он как русалка или водяной – ну знаешь, такие, с хвостом? – Томми махнул рукой в воздухе. Я заранее улыбалась, ожидая шутки. Но, не дождавшись, постепенно начала понимать.

– Это связано с «Сынами Мелюзины», правда ведь?

Томми кивнул:

– Да, на эти картины меня вдохновил Тристан.

– Но, Томми, – начала я, – почему ты вернулся к картинам такого типа? Конечно, интересная фишка – говорить, что твой друг вроде водяного. Но ведь критикам твои картины в стиле фэнтези не понравились. Им пришлась по вкусу «Американская готика». С чего бы им сейчас передумать?

– Есть две причины, – с досадой проговорил Томми. – Во-первых, хороший критик не отмахивается от целого жанра. Он смотрит на технику, композицию элементов и то, какие отношения у картины складываются с окружающим миром. Во-вторых, это не фишка. Это правда, Мег. Послушай. Я больше не шучу. Тристан заключил со своими родителями договор. Он обещал им поселиться в каком-нибудь тихом провинциальном местечке, а они пусть рассказывают о нем своим друзьям что угодно, объясняя его отсутствие. Родители, со своей стороны, должны были выделить ему его часть наследства прямо сейчас. Они согласились. Поэтому мы и приехали сюда.

Я не знала, что сказать, просто стояла и смотрела на него. Томми разливал по мискам суп для нас четверых. Скоро отец придет из коровника, Тристан вернется с пруда. Мама дежурила в библиотеке и должна была прийти домой только вечером. Нормальный летний день. В этой монотонности мне было уютно и безопасно. Я не хотела, чтобы она разрушилась.

Я увидела, что Тристан бежит к дому через поле, вытирая волосы своей розовой рубашкой. Когда я повернулась к Томми, он тоже смотрел в окно над раковиной на Тристана, и в глазах его стояли слезы.

– Ты его любишь по-настоящему, да? – спросила я.

Томми кивнул и смахнул слезы с глаз тыльной стороной руки.

– Да, люблю, – сказал он. – Он не такой, как все, он как те создания, которых я видел когда-то давно. Те, о которых я на некоторое время позабыл.

– Ты закончил цикл «Сыны Мелюзины»? – спросила я, чтобы переменить тему. Мне было непонятно, как разговаривать с Томми в эту минуту.

– Нет, – ответил Томми. – Еще одна картина осталась. Я ждал, когда найдется подходящий фон. И вот он нашелся.

– Что ты имеешь в виду?

– Я хочу написать Тристана у пруда.

– Почему у пруда?

– Потому что, – произнес Томми, снова глядя в окно, – теперь это место, где он может быть собой. Раньше у него никогда не было такого.

– Когда ты хочешь его написать?

– Скоро, – сказал Томми. – Но я хочу попросить тебя, маму и папу об одном одолжении.

– О чем же?

– Не подходить к пруду, пока мы работаем.

– Почему?

– Он не хочет, чтобы люди узнали, кто он такой. Я не говорил об этом ни маме, ни отцу. Только тебе. Поэтому обещай мне две вещи. Не подходи к пруду и не говори Тристану, что я рассказал тебе о нем.

В этот момент Тристан открыл заднюю дверь. Он надел рубашку, волосы его почти высохли. На ногах еще блестели капли воды. Я не могла себе представить, что эти ноги превращаются в хвост с плавниками. Наверное, Томми сошел с ума.

– Я опоздал к обеду? – спросил Тристан, улыбаясь мне.