Дело жадного варвара Ван Зайчик Хольм

© Хольм ван Зайчик, 2025

© Антон Ломаев, иллюстрации, 2025

© Серийное оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2025

Издательство Иностранка®

© Оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2025

Издательство Иностранка®

От редактора

Известно, что Конфуций предпочитал не говорить об удивительных событиях. Но именно к таким событиям относится появление рукописей Хольма ван Зайчика в России.

Этот известный всему китайскому народу автор писал много и плодотворно. Труды его пользовались в Китайской Народной Республике всеобщей любовью и уважением, будучи поистине жемчужиной Поднебесной: не было ни города, ни села, где не шли бы пьесы, поставленные по сюжетам знаменитого писателя. При этом поразительным остается тот факт, что сами повести, составившие сюжетную основу народных пьес, никогда не были опубликованы и распространялись только изустно.

Известно, что познакомиться с рукописями ван Зайчика мог только воистину совершенномудрый муж. Писатель поверял выстраданные мысли лишь достойнейшим. Для целей ознакомления в усадьбе ван Зайчика был построен читальный зал на одну персону. И может, всего два или три человека в мире могут похвастаться тем, что они читали тексты ван Зайчика у себя дома, получив их на малый, строго оговоренный срок.

Хольм ван Зайчик не искал славы в публикациях. В своих произведениях он создал новый мир – страну Ордусь, где цвели все цветы и расцветали все школы, – мир великой державы, мир синкретической религиозной жизни, мир, в котором плохих людей нет.

История этой удивительной страны началась в шестидесятых годах XIII века, когда Александр Невский и его побратим, сын Батыя Сартак, вступивший после смерти отца на ордынский престол, договорились о партнерском объединении Святой Руси и Золотой Орды ради блага населяющих их народов, дабы взросло их чаяниями единое государство, где царить будет единственно диктатура закона.

Усилия побратимов оказались столь успешными, а возникшая держава столь процветающей, что полутора веками позже – когда монгольская династия Юань была изгнана из Китая, а после смерти первого императора новой, Минской династии началась новая долгая гражданская война – смертельно уставшая от неурядиц и междоусобиц Поднебесная империя предпочла войти в состав Ордуси на правах одного из улусов.

Так на просторах Евразии возникла колоссальная страна с чрезвычайно специфической культурой. Именно эта культура – культура уважения к иному, культура способности все считать родным и все приспосабливать для пользы народа – к XX веку сделала Ордусь величайшим, богатейшим и гуманнейшим государством мира. Оно раскинулось от сияющих тропиков Индокитая и Тайваня до холодных вод Суомского залива, и каждый из составляющих его семи улусов имел сообразно исторической традиции свою столицу. Императорских же резиденций было всего три: Ханбалык на востоке, Каракорум в центре и…

И Александрия Невская на северо-западе…

Множество китаистов, в разные годы видевших пьесы по сюжетам ван Зайчика, в буквальном смысле грызли локти с досады, что они не могут перевести творения знаменитого автора.

В ночь на рубеже 1999 и 2000 годов почтенный переводчик с китайского Евстафий Иоильевич Худеньков, как обычно, вошел в Сеть, чтобы получить электронную почту. Будучи отшельником, он получал мало корреспонденции, в основном это были короткие письма коллег да ссылки на новые ресурсы глобальной сети Интернет по теме «даосизм и алхимические способы обретения бессмертия». И вдруг почтовая программа стала перекачивать файл, объем которого многократно превышал любое из когдалибо полученных Худеньковым писем. Когда же взволнованный ученый открыл полученный файл, глаза его выпучились сверх всякой меры. Заголовок письма гласил буквально следующее: «Время пришло. Хольм». Далее шла путаница значков, очевидно указывающая, что файл надлежит посмотреть в другой кодировке и с применением китайского редактора. Дрожащими руками проделав необходимые процедуры, Худеньков открыл файл вновь, и перед глазами его все поплыло: он получил не что иное, как повесть ван Зайчика, от самого ван Зайчика!

Неутомимый исследователь не день и не два пытался определить, откуда пришло письмо, используя в своих поисках разнообразные программы, а также немалый опыт соседского мальчика Васи, который в свои 12 лет слыл самым способным хакером Курляндской улицы. Но тщетно, письмо миновало множество анонимнх серверов, так что адрес определить было невозможно. Похоже, Тибет? Но разве можно сказать наверняка?

В ту же ночь Евстафий позвонил своей аспирантке Эмме Выхристюк, с которой он в 1992 году видел в провинции Гуанчжоу постановку пьесы на сюжет ван Зайчика – «Дело поющего бамбука». Тогда Эмма была юной студенткой, теперь она стала молодой исследовательницей китайской драмы династии Юань.

Эмма залилась счастливым неверящим смехом и тотчас же выехала к научному руководителю.

В трудах по переводу и комментированию текста прошло немало времени. И теперь все мы живем в напряжении – когда же из далекого Тибета придет новое письмо с новой повестью и получим ли мы вожделенный текст «Дела поющего бамбука», о котором наши переводчики не могут говорить иначе как со слезами восторга?..

Ольга Трофимова

Предисловие переводчиков

Теперь можно с уверенностью сказать, что великий и могучий русский язык породил присказку «ах вы, зайчики-гулики» не на пустом месте. Имя выдающегося голландского востоковеда и писателя Роберта ван Гулика, хотя и с большим опозданием, стало в последние годы хорошо знакомо российскому читателю. Странная, во многом до сих пор загадочная фигура его младшего соотечественника и отчасти коллеги Хольма ван Зайчика остается пока еще совершенно неизвестной. Но и этому противоестественному положению приходит конец.

Хольм ван Зайчик родился в семье артиллерийского офицера в небольшом городке Медемблике, расположенном на самом берегу туманного залива Эйсселмер. Произошло это в 1911 году. С раннего детства океанские корабли, во множестве достигавшие фарватерами залива порта Роттердам и уходившие обратно, пробудили в тонкой, поэтической душе мальчика страсть к путешествиям и дальним странам. Судьба была благосклонна к юному романтику: она наделила его блистательными способностями к языкам. Еще в молодости он выучил китайский, японский, малайский и в возрасте двадцати лет начал свою дипломатическую карьеру на тогдашней Формозе (ныне остров Тайвань).

Попав в 1931 году на Восток, больше Хольм его уже не покинул.

Иным мощнейшим фактором, повлиявшим на формирование характера ван Зайчика, была героическая смерть отца, принимавшего активное участие в блистательных, но безнадежных попытках противостоять вторжению кайзеровских орд через Голландию и Бельгию во Францию в начале Первой мировой войны. Мальчику было тогда лишь три года. Однако события, связанные с этой мировой катастрофой, столь трагично повлиявшей на жизнь его семьи, оказались едва ли не первыми впечатлениями детства, память о которых сохранилась у великого человека навсегда.

Порожденные этими острыми воспоминаниями культ борьбы с агрессией и ненависть к империализму ван Зайчик пронес через всю жизнь, как святыни.

Вероятно, именно это мироощущение привело Хольма ван Зайчика в стан борцов за торжество социализма и коммунизма.

С учетом опыта прошедших десятилетий можно по-разному относиться к сделанному ван Зайчиком жизненному выбору. Но надо помнить – об этом часто теперь забывают, – что в ту пору коммунистическая идея зачастую действительно служила прибежищем для самых благородных и чистых душ.

Насколько нам удалось выяснить, дипломат, ученый и писатель ван Зайчик формально никогда не вступал в компартию ни в какой стране. Но то, что во второй половине тридцатых годов он стал советским разведчиком (агентурные имена «Волк», «Попрыгунчик», «Пушистый»), удалось теперь доказать неопровержимо. По заданию Центра он после нападения японских милитаристов на Китай попросил в Японии политического убежища, принял китайское гражданство в подвластном Японии Маньчжоу-Го и стал вскоре советским резидентом в важнейшем военно-морском порту Японии – Хиросиме. Ван Зайчик входил в группу Рихарда Зорге, был одним из его ближайших друзей и наиболее ценных агентов, а уцелел после гибели группы лишь по счастливой случайности, вовремя отбыв в очередную длительную командировку в Китай.

Его вклад в дело победы трудно переоценить. Например, по заданию советского руководства Пушистый проник на один из японских линкоров, направлявшихся к Мидуэю. Во время известной битвы (1942), находясь попеременно то на японских, то на американских кораблях, он наблюдал во всех деталях катастрофический разгром сил микадо и триумф союзной СССР Америки. Более того, герой невидимого фронта активно этому разгрому способствовал. Ему удалось, быстро перемещаясь прямо под огнем американцев с одного японского авианосца на другой, воспрепятствовать своевременной замене торпед на бомбы и бомб на торпеды на японских самолетах, что обусловило потерю императорским флотом всех четырех авианосцев, задействованных в операции, – и, таким образом, предрешило конечный результат всей борьбы на тихоокеанском театре военных действий.

Именно от ван Зайчика Москва впервые узнала о победе американцев у Мидуэя, о перипетиях многомесячной битвы за Гуадалканал и о многих других судьбоносных событиях.

В это же напряженное время у ван Зайчика в полной мере начинают проявляться и способности ученого. Он пишет несколько феноменальных по широте охвата и смелости выводов сочинений и эссе о скрытых, исподволь действующих тенденциях в истории Востока [1]. В них выдающийся мыслитель предвосхитил многие принципиальные открытия нынешних геополитиков. Если бы не война, эти работы принесли бы ему мировую известность.

На всю Южную Японию прославилась также его коллекция лаковых выгребных ящиков Хэйанской эпохи. Ван Зайчик собирал ее несколько лет, не жалея своих скудных средств. В поисках этих удивительно удобных, легких и по-японски изящных переносных туалетов древности он посетил едва ли не все аристократические кланы Страны восходящего солнца. Но и коллекцию сгубил страшный молох войны. Она погибла во время варварской атомной бомбардировки Хиросимы. Как можно предполагать, соотносясь с некоторыми неофициальными источниками (проверить это теперь, увы, не удастся уже никогда), стремительное сгорание веками пропитывавшейся специфическими веществами древесины значительно увеличило число поражающих факторов первого в мировой истории боевого ядерного взрыва.

Уничтожения бесценной коллекции ван Зайчик не простил неблагодарному американскому империализму до конца своих дней.

К моменту бомбардировки сам Хольм ван Зайчик уже вновь был в Китае и, больше не покидая этой страны, принял участие в борьбе КПК и Гоминьдана. Для него не существовало вопроса, на чью сторону встать. Все симпатии этого убежденного гуманиста и демократа издавна были связаны с коммунистами. Оставив поприще дипломата и разведчика, он долгое время был консультантом и переводчиком маршала Народно-освободительной армии Китая Пэн Дэхуая, много общался с Мао Цзэдуном и другими китайскими лидерами.

В начале пятидесятых годов здоровье ван Зайчика, подорванное напряженной многолетней работой, опасно пошатнулось. Дальнейшая активная общественная деятельность стала для него невозможной. Он отошел от дел и со всей своей семьей поселился в столь любимой им китайской глубинке, на западе провинции Шаньдун – в небольшой живописной деревеньке Багуйсянь близ пересечения Хуанхэ с Великим каналом. Вместе с пятью женами и многочисленными детьми ван Зайчик, как истый Цинциннат, занялся выращиванием капусты и организовал одну из первых самоокупаемых семейных сельскохозяйственных коммун народного Китая.

Не будучи, вероятно, знаком с работами американца Х. Д. Маккиндера по геополитике, в частности с его знаменитой «Географической осью истории» [2], Хольм ван Зайчик, как явствует из его собственных поздних работ, самостоятельно пришел к аналогичным взглядам: кто контролирует сердцевинную ось Евразии, тот контролирует мир.

Именно поэтому он был убежденным и последовательным сторонником дружбы и сотрудничества между столь любимым им древним и вечно юным Китаем и СССР, которому герой наших изысканий преданно служил в течение двух с лишним десятилетий, но на гостеприимную землю которого на всякий случай так ни разу и не ступил.

Разрыв между КНР и СССР в начале шестидесятых годов стал для пожилого ученого и общественного деятеля подлинной жизненной катастрофой. Он воспринял этот разрыв как глубочайшую личную драму и надолго запил в своей Багуйсянь. Можно смело утверждать, что к середине шестидесятых годов ван Зайчик наверняка погиб бы, отравленный жгучим деревенским эрготоу [3], если бы не долгие, кропотливые и воистину титанические усилия трех его наиболее молодых жен, старавшихся, в меру своих сил и разумения, вернуть ему надежду и душевные силы.

Теперь мы знаем, что это им удалось.

Начиная с периода «культурной революции» ван Зайчик надолго канул в безвестность. До последнего времени считалось, что он умер от сердечного приступа на двенадцатый день очередного запоя, посвященного трагическим событиям на острове Даманский (1969), когда столкнулись в боях две наиболее любимые им страны и два народа, перед которыми он в равной степени преклонялся, проливали там кровь друг друга.

Тем не менее именно в годы безвестности ван Зайчик воспрянул к жизни и занялся новым видом деятельности – литературой. Именно тогда им был создан масштабный цикл повестей, объединенный чрезвычайно характерным для мировоззрения советского разведчика названием «Плохих людей нет» и подзаголовком «Евразийская симфония» [4]. Повести эти, входящие, на наш взгляд, в золотой фонд китайской литературы XX века, так ни разу изданы и не были, хотя получили самое широкое хождение в народе, распространяясь изустно.

Однако то, что ван Зайчик писал именно по-китайски, затруднило распространение его произведений. Язык оригинала, несомненно, сыграл свою роль в том, что повести Хольма ван Зайчика с таким опозданием приходят к российскому читателю.

Художественный мир, созданный ван Зайчиком, является результатом синтеза усилий и прозрений историка, геополитика и литератора. Решение проблемы стабилизации евразийской оси, занимавшее на склоне лет ван Зайчика все большее место в его размышлениях и чаяниях, описано в его титаническом цикле с потрясающей художественной силой и непревзойденной научной убедительностью.

Отталкиваясь от исторической случайности – умерщвления в 1257 году сына хана Батыя, наследника престола Золотой Орды Сартака (Сартак преклонялся перед русской культурой вообще и православием в частности, был другом и побратимом Александра Невского), – ван Зайчик создал версию мира, где Сартак не был отравлен. Следствием этого явилось быстрое и плодотворное сращивание Руси и Орды – значительно более быстрое, плодотворное и бескровное, чем на самом деле.

Сотней лет позже, когда китайцы в своем углу Евразии восстали против монгольской династии Юань (1271–1368) и сумели свергнуть ее, массы китаизированных монголов и связавших свои судьбы с юаньской администрацией образованных и деловитых китайцев хлынули в противоположный евразийский угол, в наиболее безопасный, богатый и могучий улус державы Чингизидов, то есть в Ордусь.

Ордусь сделалась государством почти всеобщего благоденствия уже к тому времени, когда монголов изгнали из Срединной империи, – потому и они, и многие китайские чиновники и интеллектуалы предпочли осесть именно здесь, в пусть и холодноватой по климату, но зато гостеприимной, щедрой, изобильной и беззлобной Ордуси. Они принесли с собой еще одну великолепную древнюю культуру. А это, в свою очередь, сделало возможным следующее чудо. Срединная империя, вскоре после смерти первого императора китайской династии Мин (1368–1644) Чжу Юаньчжана испытавшая жестокий политический кризис, грозивший прямым распадом страны (так называемая война «Цзиннань» 1399–1402 годов), предпочла мирно объединиться на фактически федеративных началах с улусной Ордусью – и тем были спасены и лицо династии, и стабильная целостность страны. Проведенное в полном соответствии с древним ритуалом чисто духовное присоединение столь богатой и могучей страны, как Ордусь, продемонстрировало всему Китаю высочайшие способности и личные качества царствующего императора – и гражданская война затихла сама собой. Для Ордуси же присоединение столь мощной, культурной и богатой страны, как Китай, на правах, по сути, одного из равноправных улусов также не могло не принести поистине неисчислимых экономических, политических и культурных преимуществ.

Синтез идеалистичности и неотмирности православия с прагматичной, деловитой диалектичностью китайских «трех учений» [5], научивших громадные массы евразийского населения мыслить не по принципу «либо так, либо не так (а лучше и вовсе никак)», а по принципу «и так и этак одновременно», дал поразительную культуру. Опираясь на впитавший эту культуру сино-ордыно-русский национальный характер, уже через полтора века Ордусь сумела почти бескровно организовать колоссальные пространства сердцевинной Евразии на основе подкрепленного безраздельным военным могуществом беспрецедентного в мировой истории культурного, религиозного, этнического и политического плюрализма.

Возникший в результате этого синкретический мир стал последним прибежищем стареющего ван Зайчика.

Кто возьмется решить, только ли в мыслях и грезах своих уходил туда прославленный производитель капусты или и впрямь проводил все свободное время в Александрии Невской, под хмурым северным небом, пронзенным золотыми шпилями и резными пагодами?

В последние годы жизни ван Зайчика его повести стали буквально народными. По ним едва ли не каждодневно ставились оперы, пьесы и представления на рынках, на городских и сельских площадях, в домах и дворцах культуры Шаньдуна, Хэбэя, Цзянсу и других провинций Китайской Народной Республики, под руководством коммунистической партии смело шагающих в светлое послезавтра. По всей видимости, ван Зайчику, хоть он наверняка и не ставил перед собою этой задачи сознательно, удалось в своих произведениях невзначай отразить вековые чаяния китайского народа о дружбе и единении [6] с великим северным соседом…

Зрителями одной из подобных постановок нам и самим довелось однажды стать – культурное наследие ван Зайчика продолжает воздействовать на умы. Должны признать, что постановка произвела на нас неизгладимое, ни с чем не сравнимое впечатление. Оно будет преследовать нас весь остаток жизни.

Творчество ван Зайчика оказало влияние и на высшее руководство КНР, на формирование политики реформ в период после правления Мао Цзэдуна и Хуа Гофэна. Например, Дэн Сяопин, будущий архитектор китайской перестройки, которая вывела КНР в ранг первых государств современного мира, оказавшись в годы «культурной революции» подвергнут необоснованным репрессиям, по счастливой случайности был сослан в деревню, расположенную буквально в получасе ходьбы от Багуйсянь. Есть свидетельства, что великий Дэн читал по крайней мере некоторые из произведений ван Зайчика и они оказали на него самое серьезное и самое позитивное воздействие, буквально перевернув его мировоззрение [7]. В до сих пор не опубликованных дневниках Дэн Сяопина, на страницах, посвященных жизни в ссылке, есть, в частности, такое упоминание: «Заходил через рисовые поля к соседу поесть капустки. Капустка, как сказали бы в Европе, – цимес. Во всей Поднебесной подобной не сыщется. Взял у соседа новую рукопись. Читал всю ночь и не мог оторваться и понял наконец, ради чего стоит жить. Тибет действительно отпускать нельзя». Нет сомнения, что этим не названным по имени соседом и был автор «Евразийской симфонии» [8].

К тому времени как рукописи выдающегося гуманиста ван Зайчика попали в руки востоковедов, самого писателя в КНР уже не было. Он незаметно исчез в знаменательном для всех россиян декабре 1991 года. Но, как и раньше, со всей округи, издалека, подчас даже из соседних провинций люди идут к скромному жилищу писателя, чтобы посидеть в тени под шелестящим утуном [9] и посоветоваться с его духом – вступать ли в партию, жениться ли, становиться ли трактористом или сначала заняться бизнесом…

Старший праправнук ван Зайчика по пятой жене рассказывал нам, что в последние годы поток таких паломников был буквально неиссякаемым. Истертую лавочку у ворот его дома мы ни разу не видели пустующей. Люди идут и идут за советом к незлобивому мудрецу и скромному сельскохозяйственному коммунару – идут к Цзацикэ-вану, так по-китайски звучит имя ван Зайчик… Именно эти иероглифы [10] начертаны на красной лаковой доске над воротами опустевшего ныне пристанища великого писателя.

Их можно понять как «Князь, который все превозмог благодаря смешению в себе различных стихий»…

Евстафий Худеньков, Эмма Выхристюк

Учитель сказал:

– Благородный муж думает о морали и долге, а мелкий человек – о вещах и удобствах. Поэтому благородный муж имеет единочаятелей [11], а мелкий человек имеет роскошь.

Му Да спросил:

– Можно ли думать о морали и долге, но иметь роскошь?

Учитель ответил:

– Иногда так случается.

Му Да еще спросил:

– Можно ли думать о вещах и удобствах, но иметь единочаятелей?

Учитель ответил:

– Никоим образом нельзя.

Конфуций. «Лунь юй», глава 22, «Шао мао»[12]

Багатур Лобо

Апартаменты Багатура Лобо,

23 день шестого месяца,

пятница, вечер

Баг проснулся за десять минут до семи. Некоторое время он лежал с закрытыми глазами и прислушивался к окружающей действительности.

Все было спокойно: за окном почти неслышно шуршала морось – долгожданный дождь после недели душного зноя, когда плавился асфальт, и падали в обморок шоферы на забитой в конце рабочего дня первой кольцевой дороге, и веера выпадали из их натруженных рук… И вот вчера дракон дал наконец ливень – нездешний, почти тропический, свирепый и буйный ливень, за стеной которого пропадала вытянутая рука. Баг видел подобное трижды в жизни, последний раз – три года назад, когда вихрь честной службы занес его в забытый богами, но вполне процветающий и ухоженный городок Луфэн на тихоокеанском побережье, компьютерную столицу Сибирского улуса; пользуясь непогодой, группа австралийских варваров пыталась контрабандой вывезти партию новейших микросхем… Баг усмехнулся, не без простодушной гордости вспомнив, как он вплавь догонял их новенький катер, бестолково скачущий на тяжкой восьмибалльной волне.

За полупрозрачным тюлем занавеси стояла привычная хмурь – плотные тучи низко нависли над Александрией, сея вниз невесомые бисеринки влаги; погода располагала к дурному настроению.

Баг не испытывал к дождю какихлибо определенных чувств. Нельзя сказать, что он был уж вовсе доволен существованием в природе дождя; бродить под дождем ему скорее не нравилось. С другой стороны, дождь был во многом полезен и очень естественен. Баг скорее соглашался с тем, что дождь бывает. Причем в Александрии много чаще, чем, скажем, в Ханбалыке.

Баг отбросил шелковое покрывало и сел. Посмотрел на часы. И тут же действительность отозвалась гулким ударом – на Часовой башне начали отбивать семь вечера. Мгновением позже гул барабана догнал низкий рев большого колокола в храме Света Будды.

Отдернув тюль, Баг с последним ударом колокола ступил на влажные плиты террасы. Отсюда, с десятого этажа, открывался прекрасный вид на Александрию. Морось не в силах была скрыть слегка размытый, но все равно величественный и прекрасный контур храма Конфуция; по конькам многоярусных крыш в затылок друг другу выстроились оскалившиеся на злых духов львята, а желтая черепица блестела от дождя. Был виден даже темный, в красном лаковом обрамлении проем входа в главный зал; можно было разглядеть две фигурки, неспешно идущие от внешних врат к главному залу, под доску со скромными золотыми иероглифами «Кун-цзы мяо» [13].

Рядом в небо врезалась пронзительная и тонкая, воздушная пагода храма Света Будды, толпились крыши прочих строений, незаметно сливаясь с сооружениями светскими. Ровная, как стрела, пронзала город главная магистраль проспекта Всеобъемлющего Спокойствия, пересекая мостами Нева-хэ и ее причудливые притоки, – и упиралась в прямоугольный бастион Палаты церемоний. Баг вгляделся в неподвижных охранников перед входом и, отбросив ладонью влагу с волос, принялся за ежевечернюю тайцзицюань. Медленно двигаясь по плитам, он освежал в памяти комментарий Чжу Си на девятнадцатую главу «Лунь юя»; с каждым отточенным годами движением, нарочито замедленным и неумолимым, словно многотонный пресс, Баг выдавливал из себя усталость и созвучное хиленькому дождику настроение. У дождика не было шансов.

Соседняя слева терраса пустовала. На правой под легким тентом сидел в бамбуковом кресле сюцай [14] неизвестно каких наук Елюй – упитанный сын богатых родителей, прибывший из самого Ханбалыка на промежуточные экзамены. Лицо Елюй имел жизнерадостное и открытое, на лице этом произрастали жиденькие усики, но Багу сосед не нравился, ибо имел пристрастие к варварской танцевальной музыке, которое, Баг был просто уверен, справедливо подавляли домашние и которому сюцай тут же воздал должное, вырвавшись из родного гнезда в Александрию. О состоятельности родителей сюцая говорила квартира, в которой он проживал, – дома на проспекте Всеобъемлющего Спокойствия были баснословно дороги; за Бага платило Управление [15].

Сюцай вертел в руке бокал и пялился на город. Заметив Бага, он вскочил и с преувеличенной любезностью поклонился. Баг оглядел внимательно варварскую фуфайку соседа с неподобающим рисунком на груди и слегка кивнул, поморщившись: ему была неприятна искусственная любезность Елюя, проистекавшая по большей части из безусловного почтения к его, Багатура Лобо, физическим достоинствам.

Проще говоря, Елюй побаивался Бага. Совершенно не так сюцай отнесся к нему при первой встрече на лестничной площадке: Елюй был высокомерен и до крайности величав, а его увесистый багаж, обливаясь потом, несли следом пятнадцать носильщиков. Баг тогда сильно удивился, но вида не подал.

Так продолжалось два дня: Елюй еле кивал. А на третий день случилась вечеринка, ставшая для него весьма памятной. Ну как же! Это ли не радость – собрать в своей квартире приятелей-шалопаев, тоже приехавших на экзамены, да еще молодую поросль всяких столичных знакомых и с шумом предаваться самому разнузданному веселью под грохот варварской музыки? Что может быть прекрасней!

Баг считал иначе. С его точки зрения, мир предоставляет человеку достаточное количество возможностей для эстетического самовыражения; прыгать же козлом, размахивая стаканом с пивом, – удовольствие, достойное грубых простолюдинов. Нет, Баг человек очень терпимый, он и сам не прочь иногда поиграть на губной гармошке чтонибудь из Мэй Ланьфана или даже из Тома Уэйтса; Баг с пониманием относится к чужим чаяниям счастья, ибо ведь как разнообразна природа и как много кругом всевозможных жизненных форм, – но не в двенадцать же ночи воздавать должное Лэй-гуну, богу Грома! Это время создано для ночного отдыха. Не алчущий сна человек может найти ни с чем не сравнимое удовольствие в неспешной беседе или в созерцании. В конце концов, существует достаточное количество мест, специально для увеселений предназначенных.

Все это Баг и высказал открывшему ему дверь одетому в пестрый халат незнакомому юноше, ибо Елюй не счел своим долгом представиться соседу (и Баг еще тогда посетовал на досадные пробелы в его воспитании).

Однако сюцай не внял и не пожелал перейти к более спокойным формам проведения досуга, а весьма настоятельно данный ему совет возвыситься, например, до созерцания полной луны отверг в категорической форме. После чего грубо закрыл перед Багом дверь и вернулся к своим гостям.

Баг еще и еще раз нажимал на кнопку звонка, но то ли его трели тонули в варварском грохоте, то ли сюцай вообще отключил звонок –так или иначе, больше никто к Багу не вышел.

Между тем близился час ночи. И Баг, не видя иного выхода, перебрался через поручни террасы в соседскую квартиру, как привидение явился из-за оконной занавеси и несильным пинком остановил функционирование музыкального центра «Улигэр 1563».

Пала тишина.

Присутствующие были несколько ошеломлены, но уже через самое короткое время заговорили горячо, страстно и одновременно, желая получить от вторгшегося достаточные по полноте объяснения и вообще всячески задеть и оскорбить его. Баг в ответ лишь улыбнулся и не счел себя оскорбленным; он уж собрался покинуть помещение через дверь, как некий гость Елюя, шкапообразный юноша в коротком халате, вознамерился нанести ему оскорбление действием. Баг внимательно посмотрел на юношу, пытаясь постичь мотивы его поступка, от чего тот пришел в некоторое замешательство, потупился, а потом и вовсе отошел подальше.

– Что вы себе позволяете! – брызнул слюной Елюй. – Да я сейчас, да я вас!..

– Да? – заинтересованно посмотрел на него Баг. – Вы меня сейчас что? Вы не стесняйтесь, я подожду.

Баг приблизился к ближайшему стулу, сосредоточился и, выпустив с хеканьем воздух, резко опустился на него. Этому, в сущности, нехитрому трюку Баг научился еще в бытность свою в училище: полностью сконцентрировав энергию ци в тазобедренной области, надлежало присесть и в соответствующий момент выпустить всю энергию прямо вниз; особое внимание уделялось при этом правильному положению ног – их не следовало сгибать более, чем необходимо человеку, который сидит на стуле или иной пригодной для того поверхности. В усовершенствовании данного упражнения Баг пошел еще дальше и выполнял его, совмещая с движением правой ноги, которая плавно закидывалась на опорную левую. Надо признать, много стульев полегло в щепы, да и штатные врачеватели устали колдовать над поврежденным седалищем Бага, прежде чем он достиг необходимой сноровки.

Со стороны это выглядело впечатляюще: стул под непринужденно садящимся Багом с треском взорвался, так что щепочки и винтики, его составлявшие, коротко, но звучно пробарабанили по стенам и нелепой италийской мебели, загромождавшей половину помещения, а сам Баг застыл над обломками в позе сидя, да еще и нога на ногу, с таким видом, будто со стулом ровно ничего не случилось.

Как правило, эффект бывал очень сильный. Забывшие главное тут же вспоминали утраченное, молчавшие, как стена, угрюмые преступники внезапно становились очень разговорчивыми, а однажды двое взломщиков-рецидивистов даже обрели просветление и по истечении отбытия срока вразумляющего наказания удалились от суетного мира; с одним из них Баг до сих пор поддерживал самые дружеские отношения и даже беседовал о духовном, но в последнее время ему это давалось все труднее – бывший человеконарушитель очень уж сильно продвинулся на пути постижения чаньских истин.

Так произошло и теперь. Сюцай, не ожидавший ничего подобного, открывши рот, уставился на сидящего на несуществующем уже стуле Бага, а потом искательно обернулся к собравшимся: позади него, на фоне открытого бара, бокалов, пивных бутылок и руин музыкального центра изумленно вибрировал десяток пестро одетых фигур обоего пола. У дверного косяка отдельно от прочих мялся шкапообразный юноша.

Народ безмолвствовал.

– Да кто вы такой!.. – нашел наконец слова Елюй.

– Человек, который желает спать по ночам, – отвечал Баг, – и который хотел бы воспользоваться сегодняшней ночью именно для этого. А вы – мешаете. Вы – шумите. Очень шумите.

– Мужлан… – тихо вякнула из-за спины сюцая одна из особ женского пола.

– Быть может, – кивнул Баг, – быть может. Однако, драгоценные, час уже поздний. Вы можете и дальше употреблять это пойло, – он указал на ближайшую к нему бутылку «Нева пицзю» [16], – но только делайте это со скромностью, которая пристала приличным людям. – Баг выпрямился, оглядел собравшихся и добавил: – Во избежание.

Через день ему между делом сообщили, что сразу после того, как Баг покинул гостеприимный дом сюцая, последний принялся названивать в Управление внешней охраны и требовать присылки наряда вэйбинов [17], с тем чтобы незамедлительно принять строжайшие меры к нарушителю спокойствия и вообще зверю, каковым, вне всякого сомнения, является его сосед. Какието меры, видимо, и впрямь были приняты – Баг не стал вникать, – потому что на следующий день после инцидента Елюй появился на пороге жилища Бага с самыми искренними извинениями и был так приторно настойчив в изъявлениях почтения, что Багу захотелось лично отвесить ему двадцать пять малых прутняков [18].

С тех пор сосед стал тих и преувеличенно любезен, и это было, пожалуй, еще противнее. Баг понял бы, если б сюцай совсем перестал ему кивать при встречах или хоть чтото мужское позволил себе – например, вывесил бы Багу на двери какуюнибудь дацзыбао [19], где, умело пользуясь культурным наследием предков, заклеймил бы поведение Бага или отдельные черты его характера, или придумал некий иной способ продемонстрировать, что у него, у Елюя, есть честь и эта честь задета. Но ничего такого не случилось. К сожалению. Баг даже стал подозревать, что на экзаменационном пути сюцая Елюя гдето точно должна присутствовать по меньшей мере одна – и довольно крупная! – взятка, ибо как еще иначе мог стать сюцаем человек таких низких моральных качеств?

Но заняться этим вопросом вплотную в свободное от работы время Баг не мог из-за полного отсутствия такового. А написать взвешенный, доказательный, на уровне всех требований морали донос в контрольный отдел александрийской Палаты церемоний – значило оказать Елюю слишком большое, несоразмерное его персоне уважение.

Баг сделал последний глубокий выдох и пошел прочь с террасы. Долгий здоровый сон и тайцзицюань сделали свое дело – изгнали усталость и вернули силы, а сил вчера в процессе блистательного завершения действий по обезвреживанию банды фальшивомонетчиков, на протяжении полугода талантливо чеканивших ордусские чохи, было потрачено немало. Расчет человеконарушителей был, в общемто, верен: не ляны ведь, а чохи, мелкую, разменную монету – тут не сразу и заметишь, что ее стало вдруг существенно больше.

Однако заметили. Управление справедливого снабжения деньгами вовремя забило тревогу. Как только вопиющий факт подрыва экономики фальшивыми чохами был установлен, прочее стало делом техники – наружное наблюдение за двумя подозрительными типами в клетчатых шароварах в конце концов вывело Бага на логово злодеев в одном из пригородов Александрии.

Тогда Баг, не тратя времени на переговоры и прочие запугивания, с ходу выбил три двери и ураганом вломился в хорошо освещенный подвал неприметного домика в тени бамбуков карельских обыкновенных. Там вовсю кипела работа: станок ритмично щелкал, поблескивая сигнальными лампочками, чохи падали в заготовленную тару (чемоданы на колесиках), преступники ликовали, нажимая на клавиши счетной машинки и подсчитывая грядущие барыши.

Явление Бага в облаке пыли и штукатурки явно оказалось для них несколько неожиданным и весьма нежелательным. На него кинулись ближайшие двое, но Баг последовательно вбил их в стоявший поодаль шкап. Шкап и тела рухнули на пол, по пути задев незакрытую тару с чохами, и поддельные монеты с веселым звоном покатились по грязному полу.

– Вот черт! – вскричали оставшиеся пятеро человеконарушителей. – Как это не вовремя!

И в воздухе засверкали мечи. Очень скоро Баг обезоружил двоих: ужасно бестолковые попались фехтовальщики! На их месте Баг вообще бы не брал меч в руки, даже близко к мечу бы не подходил.

С минуту Баг вяло отбивался, старательно пытаясь случайно не поранить когонибудь из нападавших, как вдруг бритый юноша в пестром халате издал вопль устрашения, некстати перешел в атаку, и… Баг случайно разрубил его до самого пояса.

Какая неприятность, подумал Баг, огорченно отступая.

После этого сопротивление приняло ярко выраженный пассивный характер – злодеи тояли потрясенные, и Багу лишь осталось обезоружить их.

Запихав выживших преступников в свободную тару для фальшивых чохов, Баг закрыл замки, дабы плененные никуда не убежали, присел на станок и вызвал летучий геликоптёр.

Около двух ночи он посадил геликоптёр перед зданием Палаты наказаний и передал преступников и неподъемные вещественные доказательства на попечение дежурных вэйбинов, а сам еще часа полтора составлял подробный отчет – Багу нравилось все доводить до конца…

Однако пора было подумать и об ужине! И Баг, набросив неофициальный халат, воткнул ноги в любимые тяжелые сапоги с коваными носками, прихватил весьма удобный приборчик, который во всем мире с легкой руки лаконичных англосаксов невразумительно называли теперь ноутбуком, и направил стопы в сторону харчевни Ябан-аги.

Харчевня «Алаверды»,

23 день шестого месяца, пятница,

получасом позже

– Преждерожденный [20] Лобо! Какая удача, что вы изволили сегодня почтить мою скромную харчевню своим высоким присутствием! – согнулся в поклоне Ябан-ага, лишь только Баг открыл дверь.

Ябан-ага лучился счастьем: его круглое лицо стало еще круглее, а сам он – еще меньше ростом, хотя и так был более чем невысок. Кругленький, как колобок, лысый мужичонка со шкиперской бородкой и серьгой в ухе, Ябан-ага долгие годы держал харчевню «Алаверды» на углу проспекта Всеобъемлющего Спокойствия и улицы Малых Лошадей; несколько лет назад последователи одной из неортодоксальных сект попытались было присвоить этой тихой уютной улочке имя своей предводительницы – Софьи Бешеное Перо, но их быстро вразумили. Баг регулярно сюда захаживал; у стойки бара даже имелась достопримечательная табуретка с медной дощечкой, на которой было со всякими положенными завитушками выгравировано: «Багатур „Тайфэн“ Лобо». Предполагалось, что это персональная Багова табуретка, на которой никто другой сидеть не может; впрочем, Баг никогда и не видел, чтобы на ней ктото, кроме него, сидел.

Была в харчевне Ябан-аги и другая достопримечательность – йог Алексей Гарудин. Славился он в первую очередь тем, что стен «Алаверды» не покидал. По крайней мере, когда бы ни зашел Баг к Ябан-аге – а случалось это часто, можно сказать, постоянно, – йог был на месте. Средней изможденности юноша, подбородок которого курчавился трехдневной щетиной, а нос обладал удивительно правильной формой, недвижимо пребывал в позе лотоса, сидя на сложенных в стопки книгах в одном из углов харчевни – в обнаженном по пояс состоянии и обязательно с закрытыми глазами. Перед аскетом всегда стояла неизменная кружка с пивом, уровень которого иногда таинственным образом понижался. На вопросы Гарудин не отвечал и вообще не разговаривал, но на приветствия реагировал едва заметным наклоном головы. Можно было просто махнуть ему рукой или слегка кивнуть – несмотря на закрытые глаза, йог отвечал всегда.

О нем ходили всякие легенды. Так, например, рассказывали, что прежде он служил в подразделении козачьей самообороны одной из местных управ и весьма отличился на этом поприще, а несколько позже работал водолазом. Именно к этому периоду относилось начало йогической деятельности: заботливо очищая дно одного из бесчисленных Александрийских каналов на глубине восьми с чемто шагов [21], будущий йог получил по голове металлическим ящиком со снаряжением, который случайно столкнул за борт водолазного понтона его неловкий товарищ. На поверхность Алексей поднялся уже просветленным, отринул водолазную сбрую и мирские устремления, погрузился в себя и начал спонтанно выходить в астрал. Поначалу Баг не знал, что и думать про обосновавшегося в харчевне Гарудина, а потом привык и даже исполнился к нему легкой симпатии.

Многие приходили в харчевню Ябан-аги именно затем, чтобы посмотреть на йога и на исчезающее неведомо как пиво. Некоторые принципиально сидели целыми вечерами недалеко от Алексея, стараясь дождаться момента, когда он наконец откроет глаза, но – вотще.

Баг любил харчевню «Алаверды». Здесь, помимо прочего, более чем пристойно готовили блюда ханбалыкской кухни, а паровые пельмени-баоцзы Ябан-аги ничуть не уступали лучшим тяньцзиньским образцам. Здесь Багу было спокойно, здесь, за бутылочкой пива «Великая Ордусь» [22], он мог просидеть достаточно долгое время. Столько, сколько хотел.

И помолчать вместе с Алексеем Гарудиным.

– Привет тебе, Ябан-ага, – Баг направился к стойке, хозяин семенил следом. – Сделай мне, пожалуй, цзяоцзы… Очень пельменей хочется, – Баг забрался на свой личный табурет и положил рядом ноутбук.

– С превеликим удовольствием! – Ябан-ага исчез за стойкой, чтото крикнул в сторону кухни и возник уже напротив Бага с кружкой холодного пива. Пена медленно оседала. – Удачен ли был ваш день, драгоценный преждерожденный?

– Спасибо, Яб, все благополучно! Ибо сказал же наш великий учитель Конфуций: «Только тот благородный муж достигает успеха, который ежечасно печется о продвижении дела», – Баг принял кружку и макнул губу в пену. – И налей-ка мне эрготоу, ну знаешь – особой московской… Чтото я немного устал.

Иногда, вдалеке от знакомых, Баг позволял себе побравировать (только варварским словом подобное поведение и можно было назвать, ибо в родных наречиях Бага не было таких понятий за полной их ненадобностью) напускной некультурностью и даже гдето грубостью. Действительно, простонародный напиток эрготоу с московской торговой меткой в его кругу употреблять было не принято. Заштатный городок Москва, или Мосыкэ, расположенный в богатых кристально чистыми реками холмистых равнинах среднерусского раздолья, с детства любимого Багом, был известен исключительно своими гигантскими чадными заводами по производству низкопробных дурманящих напитков и зелий для самых невзыскательных и малокультурных слоев населения Ордуси. Собственно, этим производством городок и жил. Но уж зато известен он был этим как следует, по всей необъятной стране. А возможно – Баг никогда не интересовался этим – и по всему миру. В любом случае считалось, что употребление эрготоу есть знак дурного вкуса – ведь есть же изысканные и дорогие сорта: «Маотай», «Улянъе» и многие другие. Баг отдавал им должное, но если хотел выпить чеголибо покрепче пива, шел к Ябан-аге и пил эрготоу.

Ябан-ага, услышав эту просьбу, расплылся в еще более широкой улыбке: еще бы, Багатур «Тайфэн» Лобо не брезгует простыми и добрыми напитками, так близкими его, Ябан-аги, сердцу! Перед Багом тут же возникли блюдечко с орешками – к пиву и редька под красным перцем – к эрготоу. Еще через мгновение, источая сомнительный, но, без сомнения, пьянящий аромат, появилась и чарка с напитком. В полумраке эта чарка выглядела так уютно, так по-домашнему…

В ожидании цзяоцзы Баг извлек из-за пазухи трубку и подключил ее к ноутбуку, не самой последней модели «Золотому Керулену», но все же – с гигагерцевым обработчиком, гигабайтом деятельной памяти и совершенно безразмерным диском.

Баг с нежностью провел ладонью по лаковому коробу умной машины, украшенному инкрустацией в виде пары танцующих фениксов, и откинул экран. «Керулен» был его другом. Баг искренне любил «Керулен», регулярно кормил его всякими новыми деталями и иногда даже разговаривал с ним. «Керулен» отвечал Багу взаимностью со всей силой деятельной памяти.

– Приятного аппетита! – Ябан-ага поставил перед Багом блюдо с дымящимися цзяоцзы, блюдечко с соевым соусом и еще одно – с уксусом. – Не буду мешать вам утолять голод, преждерожденный, – улыбнулся он и отошел к другому посетителю.

Баг вооружился палочками, поднял чарку и отправил эрготоу в рот. Посидел, прислушиваясь к ощущениям – огненная жидкость, продвигаясь по пищеводу, наполняла все тело приятным, терпким теплом, – и подцепил пельменину.

«Керулен» загрузился, издал мелодичный свист и голосом Бага сообщил: «Вам почта!»

Так. Четырнадцать писем, в том числе срочная депеша из следственного управления Палаты наказаний.

Ладно, письма подождут, сначала – депеша.

Баг ткнул стрелочкой в депешу, погруил безумную мешанину цифр и знаков в дешифратор и через мгновение получил приказ немедленно быть в управлении.

«А ведь сегодня я зван к великому наставнику любоваться жасмином, – машинально припомнил Баг, поедая пышущие жаром цзяоцзы и не забывая о пиве. – Старый добрый Баоши-цзы… Сколько лет я знаю его, а он становится все толще и мудрее. Ну да в любом случае поестьто я имею право?»

– Будь любезен, Яб, налей еще чарочку!

«Какого скорпиона там могло случиться? Толькотолько закончил дело… Хотя бы день отпуска мне положен, или что они там себе думают, кабинетные черепахи?»

Разделавшись с цзяоцзы, Баг вернулся к «Керулену» и стал неторопливо проглядывать ленту новостей «Вся Ордусь».

«…Евроамериканская делегация представителей деловых кругов прибыла в Ханбалык. Владыка милостиво пожелали принять делегацию для приветливых наставлений утром в пятницу. Затем свои конкретные предложения делегация поднесет главе Директората Свободного и Частного Предпринимательства… подробнее…»

«…По-прежнему устойчив курс ордусского ляна, котировки на биржах… подробнее…»

«…Известный поэт Хулдай Мэргэн сложил оду ко Дню Усекновения. Ода написана семисловными стихами древнего стиля… подробнее…»

«…Закончена экранизация сногсшибательного исторического боевика „Троецерствие“. Вспомните, как мы все его ждали! И вот – свершилось! Первопоказ в Ханбалыке и в административных центрах всех семи улусов состоится одновременно, в первый день седьмого месяца. На первопоказе в столице будет присутствовать исполнитель главной мужской роли прославленный лицедей Чоу Янь-фат… подробнее… заказать билет…»

«…Музычку, музычку послушать на досуге не желаете ли? „Высокогорные акыны“ сделают вам весело!.. заказать диск…»

«…Дерзкое и святотатственное хищение из ризницы Александрийской Патриархии чудесно обретенного аметистового наперсного креста святителя и великомученика Сысоя, в миру Елдай-Бурдай нойона, просветителя валлонов, сожженного как схизматик вместе со своею общиной за проповедь веры православной в 1387 году епископом Нато Соланой и толпой прочих брюссельских фанатиков…»

Багатур замер с кружкой в руке.

Потом поставил кружку на стойку и еще раз перечитал текст последней новости. Ссылки на подробности не было.

– Амитофо!..[23]– потрясенно вздохнул Баг.

Богдан Рухович Оуянцев-Сю

Благоверный сад,

23 день шестого месяца,

пятница, вечер

– Останови по ту сторону сада, любимый, – ласково проговорила Фирузе. – Время у нас еще есть, а мне хочется прогуляться. После дождя воздух так ароматен и свеж… Мы успеем вдоволь полюбоваться жасмином.

С легкой улыбкой Богдан согласно кивнул и, включив сигнал поворота, принял влево. Он понимал жену. После ночного ливня и дневной мороси вдруг, как это часто бывает в Александрии Невской, на город в третий раз за седьмую луну прыгнуло лето – Бог весть, на сколько дней или даже часов. Золотые лучи вечернего солнца мягко подсвечивали дымку чистых испарений, неторопливо курившихся над улицами, площадями и садами. Даже в повозку через открытые окна залетал аромат буйно цветущего жасмина, вдоль плотных зарослей которого проезжали сейчас Богдан с супругой. Надо было пользоваться моментом. Тем более что в положении Фирузе движение ей было, несомненно, весьма полезно.

Фирузе была на последнем месяце, и в связи с этим у нежных супругов возникли некоторые проблемы.

Впрочем, сегодня чета Оуянцевых-Сю старалась не думать о грустном. Она предвкушала радость общения с музыкой, пусть хоть и европейской. Это тем более интересно и притом вполне духовно. Казанский сладкозвучный отряд – то, что у варваров именуется оркестром, – гастролировал сегодня в Александрии Невской первый день. Богдан с трудом достал билеты.

Видавший виды, но верный и любимый Богданов «хиус» послушно перетек на левую полосу и, вальяжно прокатив полсотни шагов, повернул в сторону Невы. Выехав на набережную, Богдан снова повернул и, высматривая, куда встать, начал притормаживать напротив летнего причала. Отсюда каждые полчаса отплывали в сторону залива и сюда же возвращались степенные прогулочные «кукуняо», как правило, переполненные. Морские прогулки к древним фортам острова Балык-йок были весьма любимы александрийцами всех поколений.

Свободных мест на стоянке почти не оставалось; вероятно, не только Фирузе пришла в голову мысль прогуляться перед вечерним кончерто по аллеям и полянам Благоверного сада. Богдан, чуть поколебавшись, аккуратно и бережно вписался в узкое пространство между потрепанной, но весьма ухоженной и явно кемто очень любимой молодежной «рязаночкой» – идеальной, с приводом на обе оси и бездонным вещником повозкой для активного отдыха в приполярных лесах Александрийского улуса – и сверкающим, едва ли месяц как с конвейера, европейским «феррари», юркнувшим на свободное место буквально у «хиуса» перед носом. Когда Богдан наконец заглушил движок и принялся помогать обворожительно неповоротливой в ее нынешнем положении супруге освободиться от ремня безопасности, из приземистой западной повозки, яркой, словно елочная игрушка, легко и грациозно выскользнула юная девушка – с типично варварской размашистостью захлопнув дверцу, она встряхнула светлой челкой, поправила сумочку, перекинутую через узкое плечо, и быстро пошла в сторону Сладкозвучного зала. Короткая и обтягивающая, французского вида юбочка весьма откровенно демонстрировала ее милую фигурку, ее проворно шагающие стройные ножки – и Богдан, невольно провожая девушку взглядом, хоть на миг, да отвлекся от выполнения супружеских обязанностей.

Фирузе, натурально, не могла этого не заметить.

– Очаровательная девочка, правда, милый?

Богдан пробурчал чтото невнятное и торопливо выбрался из «хиуса» – чтобы, обежав его спереди, открыть дверцу со стороны жены. Фирузе, бережно неся живот, не спеша восстала из повозки, шагнула на песчаную дорожку сада и с наслаждением вдохнула благоуханный воздух.

– Ах, какое чудо, – проговорила она. – Хорошо, что мы выехали пораньше.

И они рука об руку двинулись в глубину сада, буквально кипевшего белой пеной цветов.

Прогуливающихся было немало, и Богдану с супругой несколько раз приходилось приветствовать знакомых – то генерального владыку объединения «Севзапникель» с женой и двумя вдумчивыми вежливыми сыновьями, то одиноко любующегося оранжево-алыми облаками наставника Отдела этического надзора за местами отбытия наказаний средней тяжести, то плохо выбритого знаменитого писателя, мрачно развалившегося на влажной скамейке с дымящейся американской сигаретой в одной руке и полупустой бутылкой отборного пива «Великая Ордусь» в другой…

У Медного всадника народа, как всегда, было особенно много. И, как всегда, особенно неистово и шумно роились тут со своими фотоаппаратами-мыльницами гокэ – гости страны; так в последние десятилетия все чаще называли тех, кто по тем или иным причинам наведывался в Ордусь, скажем, из Европы, Америки или Австралии – чтобы не пользоваться хоть и вполне верным, но все же не вполне вежливым словом «варвары». Глобализация, как-никак; все люди – братья.

Фотоаппараты то и дело смачно плевались вспышками. Почемуто гости очень любили фотографироваться на фоне Святого Благоверного князя Александра. Памятник, что ни говори, был хорош, но Богдан подозревал, что дело не только в этом. Ощущался тут некий, как говорят по-французски, эпатаж. Уже четыре с лишним века закованный в древнерусские доспехи воитель на вздыбленном коне высился в названной его именем Северной столице, и могучий конь его, как и в те времена, когда о глобализации слыхом не слыхивали, неутомимо вдавливал копытом в карельский гранит змеюку с католической образиной, которую древний скульптор, специально вывезенный сюда из Лояна, для вящей образности наделил множеством явно видимых признаков конфессиональной принадлежности, вплоть до архиепископской тиары на узенькой гадючьей головке с торчащим из пасти жалом. Особенно рьяно фотографировались на фоне Всадника именно выходцы из католических стран – со своим невыносио шумным смехом, с громкими развязными прибаутками, с неизменными попытками передразнить выражение лица то князя, то коня, то змеи… Богдан, как ни пытался, не мог их понять. Это уже не широта взглядов, а нравственное падение. Глумление над своей стариной. Да в какомто смысле и над чужой. Дескать, сколь глупы были предки, то ли дело мы, лишенные предрассудков!

Конечно, времена религиозных войн и напряжений прошли. Еще в Великой Ясе Чингизовой было сказано: «И постановил уважать все вероисповедания, не давая предпочтения ни одному. Это предписывается как средство быть угодными Богу». Но относиться не всерьез, свысока к тому, из-за чего когдато, пусть хоть и века назад, брат вставал на брата, было, с точки зрения Богдана, както не по-людски. При виде любых – своих ли, чужих – памятников, прославляющих насильственное торжество одной культуры над другой, Богдану всегда хотелось обнажить голову, преклонить колена и долго молиться об упокоении душ невинно убиенных. С той ли стороны, с другой… Все равно невинно.

Впрочем, Фирузе в таких случаях говорила, что он слишком серьезно ко всему относится. И когда Богдан, немедленно принимаясь горячиться, вопрошал: «Да как же можно к этому не серьезно…» – мудрая Фирузе цитировала ему вслух из двадцать второй главы глубоко чтимого ими обоими «Лунь юя»: «Учитель сказал: не пошутишь – и не весело».

Хоть супруги и шли неторопливо, на поляне перед Всадником, которого в последнее время все чаще называли не Медным, а Жасминовым из-за обилия тщательно взращиваемых и буйно цветущих вокруг него нежных и сказочно ароматных кустов, Богдан еще замедлил шаги. Сколько он ни бывал здесь – не уставал восхищаться искусством древнего лоянского виртуоза. Памятник действительно был хорош.

Да, разумеется, князь Александр вразумлял кнехтов ярла Биргера не тут, а близ устья Ижоры. Но, покидая Новгород десятью годами позже, столицу он основал именно здесь – и здесь он маячил [24], вечно горяча своего коня.

А вот на крохотном насыпном островке посреди Чудского озера тот же скульптор изваял князя Александра пешим. Зато едва ли не в сто двадцать шагов ростом. Словно титаническая дозорная башня, князь высился над всей акваторией и побережьем знаменитого озера. Когда же в конце восьмидесятых некоторые газеты, подхватив модные европейские веяния, вдруг ни с того ни с сего начали кампанию по дискредитации древнего памятника (да, в сущности, и не только памятника) и знаменитый в ту пору журналист и телекомментатор Эфраимсон ибн Хаттаб открыто стал заявлять, что единственным железным предметом на все озеро является этот самый памятник и что подводные древнеискатели, несмотря на многолетние систематические старания, так и не смогли обнаружить на дне ни единого следа металла, а следовательно, Ледового побоища на самом деле вовсе не было, – местные жители отнеслись к этому как к доброй шутке и ответили на нее соответственно. Года два, наверное, не проходило и дня, чтобы ктонибудь не сбросил в озеро то старый таз, то отслуживший свое аккумулятор или масляный фильтр от плужного тягача, то еще чтонибудь однозначно железное – с тем, чтоб на дне появился наконец металл и болтуны унялись. Только вмешательство Малого отца чистоты окружающей среды из ближайшей буддийской общины положило этому конец. Но с тех пор окрестные деревенские огольцы – кто вплавь, кто на лодчонках – добирались по ночам до острова и назло клеветникам озорно писали на необъятных бронзовых подошвах князя четыре иероглифа: «Путин ваньсуй» [25]. Мальчишек, понятное дело, не мог унять уже никто.

Девушка, приехавшая на «феррари», тоже была тут. Но она не фотографировала, не вступала в беседу с шумной группой веселых темнокожих в тюрбанах и цветастых балахонах до пят, от избытка чувств едва ли не пританцовывавших перед Жасминовым владыкой, не пыталась, что частенько делали гости страны, встав на цыпочки, поскрести ногтями копыто коня или тиару змеи – от постоянных поглаживаний и поскребываний тиара светилась, словно ее песочком начистили; девушка неподвижно стояла поодаль, глядя в лицо Святому князю своими большими красивыми глазами вдумчиво и серьезно. И этим она опять понравилась Богдану. Даже ее короткая юбочка в обтяжку и открытая, с глубоким вырезом блузка не портили впечатления.

И, натурально, это опять заметила Фирузе.

– Определенно, милый, эта гостья произвела на тебя впечатление, – мягко сказала она.

Богдан не без усилий отвернулся от Всадника и взглянул в лицо жене.

– М-м-м… – неубедительно ответил он.

– Время поджимает, – проговорила Фирузе. – Я сама с нею поговорю.

– Не надо, Христом Богом прошу… – обескураженно сказал Богдан.

– Надо, – мягко, но жестко отрезала Фирузе, глядя на мужа лучистым ласковым взглядом.

– Мне не нужен никто, кроме тебя, – беспомощно сказал Богдан.

– В томто и дело, – отозвалась Фирузе. – А теперь, в последний момент, приходится хвататься за соломинку.

Когда Богдан снова обернулся к Всаднику, девушки там не оказалось. Она была далеко впереди и танцующим шагом направлялась к Сладкозвучному залу.

– Мне ее не догнать, – озабоченно произнесла Фирузе, складывая широкие рукава вечернего халата на животе. – Беги за ней.

– Ни за что! – ответил Богдан.

Фирузе лишь поджала губы на миг – и со вздохом сказала:

– Какой ты непрактичный…

– Вот же варварское слово, – буркнул Богдан, и они медленно двинулись девушке вслед. – В наших языках даже корня этого не было никогда. Прак… прак… Ровно лягушки квакают.

Фирузе мягко улыбнулась. Она очень любила мужа, и ей нравилось в нем все. Даже его непрактичность. Даже его периодическая склонность к занудству. Рохлей и брюзгой он становился лишь от безделья. Стоило ему бросить отдых и вернуться к делам – трудно было найти человека напористей и остроумней.

Это было очень по-мужски и потому тоже нравилось Фирузе донельзя. Мужчины не созданы для отдыха. Мужчина, которому нравится отдыхать, – не мужчина, мужчины созданы для трудов и побед. И потому все, что у них не получается, женщинам нужно тактично и незаметно делать за них. Ведь не зря в двадцать второй главе «Лунь юя» Учитель сказал: «Женщина – друг человека». Вести себя иначе – себе дороже. Рискуешь даже в постели, вместо того чтобы получать Великую радость, из ночи в ночь слушать унылые причитания о том, как неправильно устроен мир, как заела суета…

Для мужчин все, что не подвиг, то суета. Хотя на самом деле это и есть просто жизнь.

А от подвигов, наоборот, частенько умирают.

Сколько их, Богдановых подвигов, кануло, хвала Аллаху, в прошлое, не нанеся вреда!

А сколько еще предстоит…

Словом, девушка мужу явно приглянулась, и этот случай Фирузе никак не могла упустить. Похоже, ее Богдана тянуло на крайние случаи экзотики. Несколько лет назад он безумно влюбился в нее, случайно встреченную во время дальней служебной поездки утонченную дочь ургенчского бека. Теперь разволновался, едва заметив юную европейскую варварку…

– Сколько я помню твои же рассказы о развитии мировой законотворческой мысли, любимый, – сказала Фирузе, – в Цветущей Средине [26] еще во времена Враждующих царств философ Шэнь Бу-хай ввел понятие «умения пользоваться обстоятельствами».